Тревожно сегодня на Земле Обетованной, и потянулся я к ивритской поэзии, к ее великим и высоким именам: с тысячелетним опозданием, словно к родниковым истокам, припал к творчеству Иегуды Галеви.
Наследие Иегуды Галеви - непостижимо огромно, не исследовано, не прочитано, особенно нами, русскоязычными, нахватанными в любых культурах, кроме своей, кровной; сохранилось более 800(!) его стихотворений, написанных равно талантливо на иврите и на арабском в мусульманской Испании, точнее - в еврейской Испании 11-12 веков.
Там он написал и свою прозу - прозорливую и мудрую книгу "Кузари", один из наиболее значительных и вдохновенных трудов в области еврейской веры и философии. Всякий из нас, пошатнувшийся, находит в ней помощь.
И шепчу я, словно печальную молитву, его строгие раскатистые строки - корневые токи нашей Поэзии
Сердце мое на Востоке, а сам на Западе я.
Нет вкуса у пищи моей, нет сладости у питья.
Смогу ли исполнить клятвы, если в ярме Сион,
И сам я раб у арабов на привязи для битья.
Что мне дары Испании, легко я забуду их,
Лишь только Святыню во прахе сумею увидеть я.
1
Мне повезло: вчитываясь в поэтическое наследие Иегуды Галеви, увы, на русском, встретился я с поэтом Александром Воловиком, взвалившим на свои широкие плечи тяжкий труд переводчика. За четверть века он познакомил читателя с творчеством коллег-сабр, талантливых современников, живых и ушедших: его поэтические Антологии ивритских поэтов в русских переводах - библиографическая редкость.
Приходится дивиться неутомимой энергии и неиссякаемому вдохновению поэта Александра Воловика, хотя остается для меня загадкой: то ли изредка расталкивая переводы, пробиваются настойчиво собственные стихи, то ли в обилие своих строк ухитряется втиснуть переводы.
В одной из публикаций натолкнулся на переводы стихов Иегуды Галеви, озаглавленные Воловиком "Третье море".
- Отчего такое название? - спросил у переводчика.
- Это строчка из его стихотворения: "Воды и небо... два моря, соединяющих, и между ними третье - сердце мое".
Восхитился я философской глубиной метафоры поэта, развернутой красотой уподобления сердца явлению природы: да, сердце Поэта - третья стихия, наполненное до краев прозорливое и просветленное пространство, бушующее и нещадное, жизнь в котором обещает нам так много.
- Может быть, все. Кроме спокойствия, - уточнил Александр Воловик.
Вслушиваюсь в русские эквиваленты стихов Иегуды Галеви, пытаюсь вчитаться в тайнопись параллельного оригинала, негаданно, словно старых друзей, обнаруживаю в нем чуткие созвучия окончания строк, из глубин подлинника выныриваю на простор воловиковского перевода и, переведя дыхание, погружаюсь в непривычное очарование иврита.
Мои посильные попытки приносят осознание сопричастности с великой поэзией: я уловил напряженный ритм, кованые аккорды размеренных строк, непременную идентичность точных охватных рифм, лаконичную, логичную законченность четырех или шести, или восьмистиший. Не от них ли, пробужденных через столетия, катрены и терцеты яростного ямба канонической структуры сонета?
Жизнью клянусь, что нас с тобою соединила.
Любовью клянусь, пославшей безжалостное копье.
Я - раб любви. Она слух мой навек пронзила
И надвое расколола влюбленное сердце мое.
Расколотое надвое влюбленное сердце Поэта отзывается через века: "Трещина мира прошла через мое сердце", расслышал я Генриха Гейне: перекликаются, дают знать о себе друг другу, и нам с вами, два великих еврея-стихотворца, без которых немыслима наша Поэзия.
Что верить времени зря? В нем истины вовсе нет.
Тяжки труды мои, а жизнь так коротка.
Мы ближнему говорим: храни себя, не греши,
Бойся страстей своих, вина твоя велика.
Но если сами грешим, что делать - слаб человек!
Тварь и творенья ее - все держит Творца рука.
Поэзия Иегуды Галеви удостоилась высокой оценки при жизни автора: Авраам Ибн Эзра цитировал его в своих комментариях к Торе, стихи распространялись в рукописях и заучивались современниками, многие исследователи находили в его поэтике влияние испанской и арабской поэзии, к примеру, строки в форме зеджель и харджи.
Осмелюсь высказать свою трактовку творчества Иегуды Галеви: в его истоках - стихи ТАНАХа, в их образной и красочной системе речи, в рассыпанных щедрой рукой Всевышнего, словно звезды на небосводе, метафорах и сравнениях, аллегориях и гиперболах. Естественно и логично вошли они в арсенал средств еврейской и мировой Поэзии.
В ряде изданий уточнена фамилия Поэта: Ха-Леви, прямая принадлежность к колену Леви - священнослужителям. С лирами десятиструнными, с арфами и кимвалами вдохновенно пели они на 15 ступенях во время храмовых служений, в основном, псалмы царя Давида, песни восхождения.
Говорят: дар поэта не наследственный, как черты лица или характера, но в случае с Иегудой Галеви четко обнаруживается дар духовного наследия, умноженный на талант литературный, искра Б-жья: неоспоримое призвание прозорливо услышать и мастерски записать диктовку Неба.
2
Едва ли не тысячелетняя временная пропасть разделяет нас с Иегудой Галеви, но неожиданно, в одно светозарное иерусалимское утро я ощутил себя современником Поэта, словно он сподобился из средневековой Кордовы добросить добрый мост, прочный, добротный, к ногам моим, и я шагнул доверчиво в его еврейскую обитель на испанской земле.
В распахнутом проеме двери - спешащий навстречу радушный хозяин, рослый, седобородый, приветливый взмах руки, белозубая улыбка, не затерянная в густой светло-рыжей щетине усов, недоуменный взгляд воспаленных голубых глаз.
Небогатое убранство крохотной комнаты: с узким застеленным спальным ложем и подобием письменного стола, под потолочные своды - старинные манускрипты, свитки, разрезанные или сшитые пергаментные листы. По обложечным надписям опознаю Пятикнижие Моисеево, Псалмы Давида, уплотненные тексты Талмуда Вавилонского, авторские рукописи. Десятки отточенных гусиных перьев, разновеликие чернильные сосудины, черепичные и стеклянные - именно там внутри, в светлом оливковом настое хороводятся рифмы Поэта, сбегающие в острие пера. Разглядев, как я ненасытно поглощаю глазами рукописные россыпи, Иегуда улыбается: узнаю книголюба!
В просторном салоне суетливые хлопоты: семья овдовевшего Поэта - единственная дочь, зять - великий Авраам Ибн Эзра, любимый внук готовятся к трапезе - как ни как, нежданный иерусалимский гость, да еще из другого времени, да и с иудейским несмываемым фасом. После предвечернего застолья, напоминающего благоуханный натюрморт, щедрого, кошерного: восточная кухня с острыми приправами, мясными ароматными тушками на вертеле, красными виноградными винами, мы, не передохнув, долго беседуем, словно продолжаем диалог двух друзей, прерванный накануне.
Разумеется, в побратимы я не напрашиваюсь, непостижимо сжались, сдвинулись, совместились берега над пучиной отбушевавшего времени, и у моего виртуального вымышленного варианта свидания с великим Галеви одно внятное толкование: пророческое чудо его Поэзии хлынуло в мою изголодавшуюся душу, истосковавшуюся в галуте по подлинному искусству своего народа.
Зажглись первые три звезды в испанском небе, взошла округлая утомленная луна. Ее чуточный свет, пробившись сквозь не зашторенные окна, и чистое свечение домашних оплавленных свечей выхватили из полумрака горбоносый профиль Поэта, читающего свои стихи, и меня, смиренно прислонившегося к дверному косяку, под заповедной мезузой.
Происходит непредвиденное: рядом нет переводчика, но каждая строка, молвленная Иегудой на высоком литературном иврите, мне понятна, восхищает и ошеломляет - и пластичностью, и яркостью образов, и напряженным ритмом, и мастерской отделкой, по плечу лишь единицам в избранной свыше иерархии. Для "русского" уха, приученного к метрическим стихотворным стопам - яростному ямбу и нахохленному хорею, в новинку.
Пояснил Александр Воловик: "Система стиха Иегуды Галеви построена на различии долготы и краткости гласных звуков, наша - на чередовании ударений. Одинаковая на протяжении длинного стихотворения рифмовка основана на грамматической особенности иврита, которой языки европейские лишены".
У Поэта и иная манера чтения - без голосовых распевных нажимов, самобытная, напоминающая молитву: собственно, это и была молитва - ее простой продуманный обряд, ее настрой магический, магнитный - исповедальный, трепетный разговор с Небом.
Раскачиваясь, словно стебельки пламени, Иегуда отчетливо произносит слова, собирает их в строчки, чеканные, опечаленные, чутко означая созвучья - рифмы внезапно взрывались, взлетали и тотчас растаивали, уступая место гиперболам и метафорам.
Чудилось: Б-жественное присутствие пребывает среди нас - лицо Иегуды, обрамленное широкой бородой, не стриженой, в серебристой проседи, сияло, словно ореол.
Б-же, оставь глубинам темную тяжесть вод.
И не разбей разбега бьющей в берег волне,
Пока я слов благодарных тебе не скажу и морю,
И ветру, несущему небо к западной стороне.
Поэт на мгновение замолк, раздумывая о чем-то своем, молчание показалось вечностью, но вдруг продолжил, смежив точно свинцом налитые веки, и разглядел я - глаза слезами наполнены.
Где встречусь с Твоей любовью, и тяжесть ее приму,
И сброшу рабскую тяжесть в чужой арабской стране.
Исполни мои моленья, и я обеты исполню.
Как я Тебе, Б-же, верю, так Ты доверяешь мне.
Ко времени нашей нежданной встречи я был наслышан о его религиозной поэзии, вдохновенному, без посредников, разговору со Всевышним: о песнях Сиона, "Шарей Цион", о "Ширей а-Галут", песнях изгнания: более 350 его пиютов дошли до наших дней - в канонических молитвах, в праздничные и трагические даты они трепетно выговариваются всеми евреями мира.
"Как я Тебе, Б-же, верю, так Ты доверяешь мне" - только в одной этой страстной строке глубинный смысл наших взаимоотношений со Всевышним, повторюсь, корневые токи нашей Поэзии.
Я слушал словно завороженный... Где-то за полночь Поэт преобразился - выпрямился, помолодел, густая изморозь на взлохмаченной бороде притаилась, он озорно улыбнулся, но в голубизне глаз, в глубине их неизбывная скорбь не растаяла.
Обратимся к любовной лирике. Тебе неведом ее неизменный адресат, поверь на слово: очарование этой молодой женщины, да, она была нашей веры, ее красота, одновременно, земная и небесная, ее характер, точнее, норов взрывной, темпераментный, ее чуткое понимание моих стихов остались за пределами моей поэзии: все, ей посвященное, не достойно ее!
Пусть ветер за мной последует издалека.
Он губы твои целовал, груди он касался и плеч.
Пусть все, что скажу, тебе принесут облака,
И сердце смягчится твое и бедра не станет стеречь.
И если ты выберешь звезды для ложа, меня пожалей:
Мне к звездам взлетать, чтоб рядом на ложе возлечь.
Было всякое, грех вспоминать страдание и боль, я верю только строкам своим - они
Сберегли чистые и счастливые мгновения рядом с ней...
"И если ты выберешь звезды для ложа" - отсюда, из родниковых глубин поэзии Иегуды Галеви, вся последующая любовная лирика Мировой поэзии: поэтическая исповедь о неразделенной любви к Женщине, одновременно реальной, не вымышленной, но и воплощению Б-жественного начала на Земле. В ней, своей возлюбленной, гении видели красоту реального мира и воспевали ее.
И я, расхрабрившись, читаю Поэту, нараспев и взволнованно, стихи его великих последователей, и Иегуда слушает, словно зачарованный. Так сошлось или намеренно память угодливо подсказывает строки разных времен и народов.
И пушкинское: "Я помню чудное мгновение", и лермонтовское: "Я не унижусь пред тобою", и шекспировское: "Не знаю я, как шествуют богини", и Данте: "Любовь меня к смиренью приучила", и Петрарки: "Когда в ее обличии проходит", и Ронсара: "В твоих объятьях даже смерть желанна", и Маяковского: "За этим окном впервые руки твои, иступленный, гладил", и есенинское: "Вы помните, Вы все, конечно, помните".
Решился спросить у Иегуды:
- Стихи приходят издалека, как облака... Знаю не понаслышке: навалятся - не увернуться. А если в Шаббат или ко сроку трех молитв каждодневных? Как не отвлечься на строки, на рифмы, глазом не моргнешь - канут в безвестность?
- Туда им и дорога! - отшутился Поэт. - Знать должно - я еврей религиозный. А если серьезно - проблема.
3
Неприметно и обреченно отгорели свечи, едва рассвет откололся от ночи, в багровом шатровом небе утаились звезды, в раскрытые окна вместе с прохладой проскользнуло просветленное утро. Увлеченный беседой, не сразу я расслышал детский плач - в соседней комнате проснулся малолетний внук Поэта, дочь и зять успокаивали ребенка.
- Ты тактично не спрашиваешь, и я обхожу, словно подводный риф, главный вопрос: "Отчего, если так рвусь, давно не бросил всех и все и не уехал в Иерусалим?" Ответ -там, за стеной, - Поэт безнадежно взмахнул рукой в сторону детской комнаты, - внук, дочь, зять - страшно с ними навсегда разлучаться. Расстаться - сразу умереть, а не увидеть Землю Обетованную - грех, как смерть, всегда носить с собою.
...Давно я решил в сердце своем покинуть Испанию и направиться в Иерусалим, да будет он восстановлен и укреплен вскоре, в наши дни! Друзьям тяжко со мной расставаться, и они говорят мне: "Что сегодня можно искать в стране Израиля, когда нет в ней Шхины? Близости ко Всевышнему можно достичь в любом месте чистым сердцем и великим стремлением к Нему. Зачем же ты решаешься на опасности в пустынях и морях, среди ненавидящих народов?" Разве угрозы в дорогах меня устрашают или лютая ненависть крестоносцев?
Я вычислил: едва за шестьдесят Поэту, он, словно кедр ливанский, крепок и высок, как потоки вод глубинных, его поит в обилье вдохновенье, но внука плач однажды на рассвете его преобразил, и в одночасье передо мной старик согбенный, убеленный, как в январе Хермон, тяжелыми снегами, и иудейский нос с горбинкою острее обозначился в широком междуглазье, в глазах, в голубизне их потускневшей, я разглядел или расслышал безмолвный вопль печали библейской, неизбывной - и содрогнулся. А каково ему?
И, как Давид в псалмах, отважился Иегуда Галеви на разговор с Творцом о судьбах тягостных народа своего в изгнании тысячелетнем:
"На крыльях орлиных Ты нес голубицу, издревле пригрел под десницей своею, берег, как зеницу единого ока, скрывал, как от сглазу, от взглядов недобрых; но отчего удалился отныне, покинул ее и обрек на скитанья по чуждым гнездовьям, по далям лесистым, где, словно капканы, расставлены сети? Враги совращают другими богами, но плачет печально она, тихомолком, о первой любви своей юности чистой... Так отчего от нее отдалился Друг наш небесный, а ворог ее угнетает нещадно?"
Метафора Поэта - голубица - точна, внезапна, ей он пророчески еврейский наш народ в галуте уподобил, словно ныне сложилось.
Я слушаю Поэта, и боль, заполонившая его строки, как игла, как гвоздь раскаленный, пронизывает мне душу: "Не будет отстроен Иерусалим, пока сыны Израиля не устремятся к нему с величайшим желанием, и тогда камни и прах его полюбятся им".
- Какие евреи сегодня, в твое время? - спрашивает Иегуда.
- К ужасу моему, наш жестоковыйный народ, словно скала взрывом, расколот, - не хотел я огорчать Поэта, но лгать не приучен.
О мужестве друзей своих - поселенцах Хеврона, о "размеживании", о "новом Ближнем Востоке" - не промолчал.
Он надолго замолкает, погруженный в себя, словно тяжелые раздумья, заполонившие его стихи, вновь нахлынули и не отпускают Поэта:
- Разумеется, это дурная весть. Однако, я рад, что тебе дарован Иерусалим, что миллионы евреев с четырех сторон света возвращаются на Землю праотцев наших. Не скрою: я вам позавидовал. Но галут продолжается: в длительном изгнании у части нашего народа ослабла вера, дрогнули сердца, одолели сомнения. Не следует отчаиваться, многие не пошатнулись, ты же рассказываешь: через несколько поколений к вере нашей возвращаются молодые, пейсатенькие мальчишки по утрам поспешают в хедеры, с годами их в Израиле будет во сто крат больше - и это добрая весть...
Иегуда Галеви не причислен к пророкам - по мнению мудрецов, последние пророки жили за тысячу лет до рождения Поэта, но в его поэтическом наследии столько мудрого, прорицательного, что мы вправе полагать его пророком. И это не гипербола.
Предназначение пророка - не обучать людей вечным истинам, а наставлять в делах, творя которые мы с вами начинаем познавать присутствие Б-га. И в этом суть Поэзии Иегуды Галеви. Не каждому из великих дано.
4
Самовольно объявив себя современником Иегуды Галеви, погрешил я - это он из нашего времени: сегодня, когда брожу средь Иудейских гор в голубоватом мареве рассветном, поспешаю в шумном многолюдье иерусалимских лиственных кварталов, по переулочной печали Старого Города протискиваюсь сквозь арабский рынок к Стене Плача, не оставляет меня ощущение близкого присутствия, плечом к плечу, душа к душе - Иегуды Галеви, словно слышу разгоряченное дыхание идущего рядом близкого друга. Оглядываюсь - тень его мелькнула в отдалении и скрылась. Не угодил бы в очередной теракт. Хас ве-халила!
Обнаружил у Генриха Горчакова: "Великая литература потому великая, что она способна быть современницей каждого нового поколения". И суть не только в связи времен или перекличке столетий, в нашем случае с Иегудой Галеви - у его Поэзии основа не только литературная, хотя он по праву в первом ряду блистательной Плеяды избранных, но философская, гражданская, уточню - еврейская. Великий народ и Поэт встретились на дороге к истине, и эта единственная истина сберегла нас.
В долгой галутной жизни наглотавшись вдоволь стихов хороших и разных, и сам отважившись строки рифмами сколачивать, впервые соприкоснулся я с Поэзией подлинно национальной, еврейской.
Рассказывал поэт Александр Воловик: "Сегодняшний переводчик может поставить перед собой только одну задачу - познакомить читателя, не знающего языка оригинала, с поэзией, достойной этого знакомства, в надежде и тщании не переврать, привести поэта к читателю, а читателя к поэту, не исказив облика Великого... Не лгать, не украшать".
5
Прощаюсь с гостеприимным домом Поэта, мои волнения - во мне. Иегуда провожает до подъезда, дружески прижимает к себе, бережно отталкивает, медленно роняет слова, словно загодя обдуманные:
- Мне дорого твое увлечение моей Поэзией, настойчивое желание поведать о ней нашим "русским" братьям, хотя и преувеличена похвала моей мудрости... Вернешься в Иерусалим, перезвони, пожалуйста! Тревожно сегодня на Земле Обетованной...