В надежде, что найдутся одесситы, знающие имена героев рассказа - не забудем никогопоимённо
Если быть точным, то ниже описанный эпизод моей жизни был не первым, когда Электричество вполне определённым образом вмешивалось в течение событий и изменяло, резко или исподволь, жизненную траекторию. Были времена в нашей с матерью (благословенна её память!) жизни в уральской эвакуации или в памятные 1944-45 военные годы в освобождённой Одессе, когда всё проявление электромагнетизма мы могли "ощущать" только из звуков чёрной тарелки репродуктора. - "Говорит Москва. От Советского Информбюро" - голос Левитана стоит в моих ушах и, очевидно, стоять будет до конца моих дней. Ещё помнится мерцающий ореол вокруг лампочки на проводе в палате какого-то лечебного заведения Свердловска (быть может, рядом с суперсекретным радиоподвалом, из которого Юрий Левитан вещал почти всю войну), где я проваливался в черноту беспамятства, а, возвращаясь оттуда, искал этот свет, как спасительный якорь. Однако позже было несколько случаев, когда проблемы, так или иначе связанные с электричеством, оставили свои следы на всю мою жизнь. О них я и хочу рассказать в нескольких коротких невыдуманных рассказах.
Эту первую историю я хранил с детства, долгое время считая, что она принадлежит мне одному. Повзрослев, решил, что она достойна стать сюжетом баллады, но не считал себя способным реализовать эту идею, не считаю так и сейчас. К сожалению, моя память не сохранила имён героев нижеизложенной истории, а спросить с давних пор уже не у кого. Время бежит - пора отдавать долги, поэтому я решил просто изложить известные мне факты, попутно - некоторые воспоминания об ушедшем времени.
После возвращения в октябре 1944 года из эвакуации в Одессу, где мой отец находился в Одесском военном госпитале (там он и умер в ноябре 44 года) и долгих мытарств по разным "углам", мы с матерью "получили" на улице Льва Толстого в одном из немногих сохранившихся после многочисленных бомбёжек больших домов небольшую комнату в коммунальной квартире на пятом этаже.* Одну из комнат в ней занимала семья эстрадного артиста Николая Креминского, а в трёх других жили одинокие женщины. Так вот, в то послевоенное время электричество было не для всех - большинство жильцов дома обходилось керосиновыми лампами, и только некоторые, в их число входил и эстрадный артист, наслаждались ярким светом "лампочек Ильича", что составляло дополнительные поводы для квартирных неурядиц (надо ли добавлять, что и лампочка в единственном квартирном туалете тоже принадлежала семье НК, причём, зажигалась она из их комнаты). Эта ситуация была обычной в то время и наш дом не был исключением. В этом старом доме 1905 года постройки когда-то было и паровое отопление, и изразцовые печи, отапливаемые дровами, действовали лифты до нашего 5-го этажа и, естественно, была вода в кранах. А сейчас мы, как и многие жильцы, отапливались печкой-буржуйкой, для которой покупались торфо-антрацитовые брикеты, упорно не желавшие разгораться. Для этой утомительной и непростой процедуры использовались щепочки, кучкой покупаемые на рынке, или - от отчаяния, презрев от усталости опасность - керосин для лампы. А воду приходилось искать в близлежащих к дому колонках и поднимать на 5-ый этаж. Всё сказанное - фрагменты фона реальности, где моя мать в одиночку боролась с нищетой и другими тяготами жизни. Работая то счётоводом, то снабженцем, то статистиком в Статуправлении, она по ночам, при керосинке, подрабатывала тяжёлым трудом на знаменитой швейной машинке "Зингер" - нашей спасительнице, прошедшей с нами всю эвакуацию. У матери, безусловно, был художественный вкус и талант, поэтому довольные клиентки не переводились, хотя больше одного платья в месяц мать не могла создать. Я недаром употребил это высокое слово, ибо помню разных женщин, которых мама делала своим искусством привлекательными, подбирая фасон, ткани и исправляя дефекты фигуры. Некоторые женщины приходили на примерки с мужьями, детьми - передо мной мелькал калейдоскоп лиц и судеб. Время шло, а электричество всё не подключали, хотя были протянуты провода, вкручены лампочки и на каждого жильца был установлен электросчётчик. "Завтра, завтра, завтра" - как испорченная пластинка.
И тут появилась странная пара - молодая очень бледная девушка типичной еврейской внешности и весьма пожилой, на моей тогдашний взгляд - лет 40, невысокого роста полноватый мужчина, типичный зощенковский бухгалтер. Мы с мамой посчитали, что он её отец. Пока зажигали керосиновую лампу, пока выясняли, по чьей рекомендации они пришли, что хочет девушка пошить, да есть ли подходящая ткань - слово за слово, стало понятно, что их отношения не укладываются ни в рамки "дочь-отец", ни в положение "жена-муж". Моя мама не любила неясных ситуаций и поэтому напрямую спросила: "вы кто друг другу?" Наступил некий миг смущения, и в этот момент - о чудо! - вспыхнула электрическим ярким огнём лампочка под высоким потолком. Поэтому для меня рассказ Михаил Александровича и Цили (назовём их так для определённости) навсегда оказался связанным со вспыхнувшим электрическим светом, как бы символически освятившим необычную судьбу двух разных во всех отношениях людей. Их история была нам рассказана не за один вечер, позже они довольно часто бывали вместе или Ц. приходила в одиночку на примерки, поэтому я изложу саму историю в хронологическом порядке. Ещё раз повторю - здесь нет вымысла.
Для этого придётся вернуться в Одессу середины октября 1941 года, когда город после 73 дней обороны был захвачен вражескими войсками, в основном румынскими. Многие евреи не смогли или не хотели эвакуироваться, хотя уже ходили слухи о фашистской политике тотального уничтожения иудеев. Были и очевидцы, бежавшие из западных районов. Задним числом, конечно, легко быть провидцем, но в те первые дни-недели войны сориентироваться было нелегко, сыграла свою роль и сталинско-молотовская довоенная пронемецкая пропаганда и опыт братавшихся с германцами солдат Первой Мировой (как мой дед), да и трудности в получении эвакуационного талона, дававшего только право на посадку (но не гарантию!) на поезд до блокады, а затем, - на корабли, были немалые. Поэтому не станем никого осуждать, а просто зажжём свечи в память об ушедших в небытие...
С первых же дней оккупации колоны евреев брели по Одессе, якобы в гетто, но судьба их была ясна - в первый же день оккупации начались расстрелы, никакие откупы ни к чему привести не могли, а ставшие страшными названия "Богдановка", "Думаневка" и другие нет-нет да всплывали в рядах молодых и старых, мужчин и женщин, одиноких и идущих целыми семьями под охраной немногочисленных конвоиров-румын. Но в один из первых дней румынско-немецкой власти покорное шествие одной из колон на Комсомольской улице (б. Старопортофранковской), было внезапно нарушено непонятным шумом, послышались крики "разбегайтесь!", раздались редкие выстрелы и колонна несколько поредела, хотя бСльшая часть людей обречённо остановились. Молодая девушка (девочка?) Ц. была в числе тех, кто, не раздумывая, бросился бежать, куда несли ноги. Она выскочила на перпендикулярную улицу Льва Толстого, слыша позади себя крики и стрельбу. Куда теперь? Свернула на Островидова, вроде никого не видно, но сил бежать ещё куда-то уже нет, свернула в первую подворотню, благо калитка в воротах почему-то оказалась открытой, мельком заметив атланта, поддерживающего балкон второго этажа (эта, по сути, странная в её положении реакция внимания, своей непонятностью будет её тревожить ещё долгое время), мраморную доску возле парадного подъезда и номер дома - 79, вбежала во двор. Даже не оглянувшись, как будто бы её вела оберегающая рука, по "чёрному" ходу взлетела на второй этаж и, уже задыхаясь, постучала в запертую дверь... Будь, что будет! Но дверь открылась, на пороге стоял пожилой мужчина с добрым, как ей сразу показалось, лицом. Он всё понял - жест без слов, - "заходи".**
Ц. не задавала себе никаких вопросов, она была молода, напугана и силы её были на пределе. Она даже не задала себе естественный вопрос - кто же он, человек, без малейших раздумий протянувший руку помощи в такой ситуации? Нам, сейчас, виднее - вот его характеристика, но что она может сказать о человеке? Формальная анкета, не более.
М.А. - убеждённый "старый холостяк" лет 40-43, работавший бухгалтером в довоенное время, в жизни большой аккуратист - всё на месте, иголки-нитки в специальной коробочке, веник завёрнут в мешковину, паркетный пол всегда натёрт, окна блестят - жизнь вполне упорядочена, места женщинам в ней, вроде бы, нет. Жил он в довольно большой 20-метровой комнате, но самой меньшей в трёхкомнатной квартире с общими удобствами - кухней, туалетом и ванной. Не помню, кто занимал вторую комнату, а третья - самая большая, на момент появления Ц. была свободна, очевидно, её жильцы эвакуировались. В темноватой комнате два больших окна со шторами выходили не на улицу Островидова, а, если память мне не изменяет, в простенок между домами. У стены в комнате был большой шкаф, напротив которого стоял прочный стол, а вот кровати я не запомнил. Ещё была лёгкая ширма, сдвинутая к стене возле двери. Вот все комнатные "действующие лица" первой части истории, длившейся с 17-20 октября 1941 по 10 апреля 1944 года!
Вернёмся к встрече наших героев. У Ц. истерика, М.А. отпаивает её водой, успокаивая. И в это время стук во входную дверь, - тогда ещё не додумались до дверных глазков, двери блокировались цепочками, оставлявшими щель при открывании замка, - М.А. быстро прячет Ц. в шкаф и обнаруживает перед дверью румынских солдат и офицера. Он рассказывал нам этот эпизод со спокойствием закалённого тренированного разведчика, а может в нём и пропал такой талант? Не представляю, чего ему стоили эти несколько десятков секунд, пока не выяснилось, что румыны пришли ставить на постой офицера по записке дворника о свободной комнате. Итак, добавляется важнейшее действующее лицо! У меня не осталось в памяти даже малейшего описания этого офицера (как, впрочем, и второго соседа!) - ни его возраста, ни привычек, только эпизоды, связанные с ним во время многодневной "жизни" необычной пары людей.
Странно представить себе, но попытаемся установить на основании сохранившихся в памяти их рассказов, как потекла жизнь в этой ситуации. Прежде всего, М.А. оборудовал для Ц. место в шкафу, где она пряталась при необходимости. Надо было подумать о приготовлении пищи, но при этом нельзя было давать соседям малейших поводов для догадок, что пища готовится на двоих. Пищу надо было добывать, как и керосин для керогаза, значит, надо было искать работу! Я не упомнил, чем зарабатывал М.А. на жизнь в оккупации, но знаю, что было очень непросто. Кроме проблем с питанием, были и другие, не менее сложные проблемы - как избавляться от "продуктов жизнедеятельности", да и как организовать это "избавление" в условиях квартирной блокады? А мытьё? А регулярные женские проблемы? А неизбежные недомогания без возможности показаться врачу? Без воздуха и солнца - лишь по ночам Ц. "дышала" в форточку - Ц. быстро бы ослабла, надо было компенсировать комнатное заключение овощами и фруктами... М.А. уходил на целый день, запирая комнату, не зная, какую ситуацию он застанет вернувшись. Надо было как-то организовать досуг, а книг было мало, что-то удалось добыть на толкучке, но одно только чтение не могло разряжать обстановку и снимать напряжение. И тогда ..."мы начали играть в домино. Чтобы не слышно было стука костяшек, постелили на стол одеяло. Играли часами, азарт помогал забыться". Мне кажется, хотя уверенности в этом нет, что М.А. рассказывал, как учил Ц. арифметике и, возможно, географии. Каково было образование Ц. до войны - сколько классов, или курсов техникума - провал в памяти, я не могу сказать даже - сколько Ц. было лет! Думаю, что в 41 году ей было не более 15-17 лет.
Когда соседи уходили, М.А. грел воду на кухне и в комнате купал Ц. в тазике, он же её и подстригал вначале, а уж потом она научилась заплетать косички. Впрочем, в период появления у нас Ц. вновь стала носить причёску, которая ей очень шла.
Шли дни, недели, месяцы, отметили Новый Год - 1942, за ним - 43-ий, как-то втянулись, успокоились и несколько потеряли бдительность, а тут - облава! Она была не первой, самая первая и очень страшная была после мощного взрыва бывшего дома НКВД во время крупного совещания гестапо и сигуранцы, после чего оккупанты долго вывозили трупы. Но тогда ещё Ц., вроде бы, не была у М.А. А сейчас румыны и немцы обходят и обыскивают дома, либо целенаправленно по доносам соседей или дворников, либо в "свободном поиске" возможных подпольщиков. Настойчивый стук во входную дверь прикладом, М.А. нет дома, комната закрыта на ключ, но солдат это не остановит, Ц. - в шкафу прощалась с М.А., подумывая о добровольной сдаче, может это спасёт М.А. и соседа. Но произошло очередное чудо - именно в это необычное время в квартире оказался румынский офицер (кажется, не один), который вышел к солдатам. Проверка документов, пристойный стук в двери двух запертых комнат, спокойные переговоры - всё стихло. Вернувшись через насколько часов домой, М.А. застал Ц. в полуобморочном состоянии, она твердила одно - "я должна уйти, я должна уйти, вас из-за меня расстреляют, а меня всё равно рано или поздно найдут". Однако, после этого случая на входной двери квартиры появилась табличка с именем и должностью румынского офицера, что избавляло от повторения проверок. Кстати, он прожил в этой квартире до бегства из Одессы, но исчез "по-английски", не попрощавшись. Я до сих пор не могу поверить, что ни оккупант-офицер, ни второй сосед за все годы "совместной жизни" так и не догадались, что в комнате М.А. кто-то скрывается? Если это так, то надо признать, что М.А. был величайшим конспиратором. Либо оба соседа были ... не подберу слов, да и всё-таки многое осталось "за кадром" - об этих людях я практически ничего не знаю.
О последних месяцах "жизни в шкафу" мне известно мало, но 10 апреля 1944 года Ц. впервые с октября 41 увидела солнце и дышала свежим воздухом. Только человек, который был лишён этого в течение примерно 900 дней, может понять её слёзы, головокружение и радость. Время эйфории от освобождения быстро прошло, надо было решать, как жить дальше.
После первых, пошитых мамой платьев, мы потеряли их из виду, хотя дом на Островидова был в нескольких минутах ходьбы от нашего дома, у нас хватало своих забот, но нет-нет, да вспоминали - "где они (она)?, что с ними?".
Прошло несколько лет и вдруг неожиданный звонок в дверь, появляются трое, к известным двум прибавился третий - очаровательный малыш лет 2-3. Счастливый отец, надо ли уточнять, что это был М.А., который говорил только о своём сыне, не отходящем от него, и молодую мать, в которой трудно было узнать того бледного заморыша, которого мы помнили со дня знакомства. Хотелось бы закончить словами: "так счастливо завершилась эта история", но хорошо известно, что истории не кончаются, кончаются только этапы жизни.
Вот всё, что я хотел рассказать об известном мне эпизоде, где проявилось величие человеческого духа, и об еврейской судьбе, что навсегда связалось в моей памяти с первой вспышкой послевоенного электрического света. Я не знаю, как сложились их судьбы дальше - "где они, что с ними?". Надеюсь, что рассказанное найдёт кого-либо из одесситов, помнящих забытые мною имена, а, может быть, герои этой истории живут в Израиле? "Мальчику" сейчас уже должно быть 61-62 года. Судьбы-судьбы...
-------------------
* Это был "наш" дом - в нём мы втроём жили до войны в большой комнате второго этажа с балконом, причём наша коммунальная квартира с 6 или 7 семьями жила довольно дружно. В период оккупации в комнате поселилась одна женщина, которой румынские власти выдали ордер на право проживания, а Советская власть после освобождения Одессы без всяких проблем обменяла этот румынский ордер на советский, лишив нас тем самым нашего довоенного жилья. И это при том, что из госпиталя, где умирал мой отец, пришла "бумага" в местные власти с требованим вернуть нам комнату. Надо ли комментировать случившееся?
** Как всё просто, а ведь укрывательство еврея каралось смертью, которая в коммуналке грозила и другим жильцам. Но и это не всё! Что делать дальше? Ведь уже в те дни было ясно, что оккупация продлится не один месяц, а может, и годы? Такие решения не принимаются холодным разумом, да ещё мгновенно, ведь порыв души не занимается взвешиванием обстоятельств и шансов на успех. Банальная, но высокая истина - это было время, когда высвечивалась глубинная сущность человека, о которой он сам, скорее всего, даже не подозревал. Теперь-то мы знаем, что людей с совестью было немало, в той же Одессе скрывались и выжили во время оккупации десятки евреев. Часть из них оставила свои воспоминания, в которых отдаётся дань благодарности своим спасителям, обнародованы их имена, некоторые не нашли в себе силы вернуться к тем страшным дням и молчали. Со мной в классе учился Анатолий Рожецкин, младший брат поэта Льва Рожецкина. - оба были впоследствии заметными людьми в Одесском культурном пространстве. Мы, его одноклассники (я, по-крайней мере), никогда не слышали, что братья прошли страшную Доманевку, не раз были на краю гибели, но выжили. О тех почти трёх годах ежеминутной близости к смерти Анатолий не рассказывал. Помню только впечатление о поэме Льва, ярко описывающей жизнь в оккупированной Одессе - разгул румынских офицеров, ресторанный дым, песни Лещенко и "...считали на пробочках проститутки, сколько замучено и сожжено.." (много лет спустя я узнал, что братья были свидетелями уничтожения тысяч евреев на станции Берёзовка - их сожгли румыны с помощью местных жителей!), но о своей одиссее - ни слова. Не знаю, была ли поэма опубликована, читал её в доме Рожецкиных по рукописи. Я уехал из Одессы осенью 1953 года, не поступив в Одесский Университет, связь с одноклассниками, оставшимися в городе, была эфемерна, да и об одесской жизни узнавал только из рассказов и писем мамы. Рожецкиных больше не встречал и о кончине Анатолия узнал из статьи в интернетовском "Всемирном клубе одесситов" уже в Израиле. А поэт Лев Рожецкин жил в Израиле и здесь же и похоронен. Надеюсь узнать о нём более подробно.