Полуэктов Ярослав: другие произведения.

Фуй-Шуй

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 8, последний от 27/04/2022.
  • © Copyright Полуэктов Ярослав (yarikson-pol50@mail.ru)
  • Обновлено: 11/02/2017. 1089k. Статистика.
  • Повесть: Россия
  • Иллюстрации: 4 штук.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Плутовской роман-пазл-гротеск. Входит в цикл "Чокнутые провинциалы".
    Выдернутую из романа и ставшую самостоятельной повесть-пазлы "Чокнутые детки" можно читать на этой страничке ниже, или здесь : http://www.proza.ru/2015/10/21/2007.
    КНИГА печаталась в издательствах: BOOKSTREAM, PROSTOBOOK, ALTASPHERA,Y-ART.

    ВЫДЕРЖКИ из АННОТАЦИЙ:

    АННА БЕССОНОВА (филолог)

    Живая жизнь" - одно из важнейших впечатлений, которое оставляет эта книга. Кроме как таким внахлёст и перехлёст тавтологичным словосочетанием и не опишешь этот шумный, шевелящийся, дышащий всеми порами и до неприличия выпуклый жизненный или точнее художественный избыток. Вскачь и вприсядку идут гротескные чудища: люди-тыквы и пластилиновые войска - отсылая читателя к раблезианскому карнавальному перевёртышу, суть всеединству мира. Тут и там светит в тексте абсурдно-анекдотический трагизм Гашека, жирной галушкой в сметане вертится вкуснейшее гоголевское... Поют, говорят, лают и кусают детские игрушки, красные маузеры, гвозди и водосточные трубы...

    ВЛАДИМИР СУХАЦКИЙ (журналист)

    Я бы назвал "Фуй-Шуй" путеводителем по лабиринтам самосознания. Что-то вроде "Улисса" Джеймса Джойса, но с российским бэк граундом...

    Также я настоятельно рекомендую читать эту книгу лингвистам. ТАКИМ СОЧНЫМ ЯЗЫКОМ в России сегодня мало кто пишет.
    • Обложка для Букстрима [] Три книги [Я. И. П.] Обложка 2-го издания [Я. И. П.]
      Кемерово-Томск-Москва
      
      ФУЙ-ШУЙ
      пазл 1
      серии "Чокнутые русские"
      
      
      @Полуэктов Я. 2011
      @Дизайн серии. Полуэктов Я. 2012
      @Дизайн книги. Полуэктов Я. 2012
      @Обложка. Полуэктов Я. 2012
      
      
      --------------------------------
      
      Ярослав
      1/2Эктов
      
      --------------------------------
      
      
      ФУЙ*ШУЙ
      
      
      -------------------------------
      
      пазл
      1
      --------------------------------
      
      серия ЧОКНУТЫЕ РУССКИЕ
      
      (18+ пазлы для взрослых)
      
      --------------------------------
      
    ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-иллюстрация [Я. И. П.]ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ- ФУЙ-ШУЙ-ФУЙ-ШУЙ-
      ----------------------------------------------------------
      
      ПАЗЛ 1.1
      
      СЕМЬЯ ПОЛИЕВКТОВЫХ
      
      ----------------------------------------------------------
      
      Книжка посвящается всем моим героическим, интеллигентным, трудолюбивым дедам и прадедам, бабушкам и прабабушкам - хранительницам очага, страдалицам революций и войн, которых я знаю, и тем, про которых, возможно, уже не узнаю никогда. Все так или иначе посодействовали в строительстве моей личной ДНК, в которой ген графомании и творческого духа распирает вершины каждой спирали.
      Благодарю отца Игоря Ивановича, благодарю мать Валентину Дмитриевну за то, что они подарили мне жизнь - величайшее благо на Земле. Надеюсь, они меня слышат "там" и не осудят за опасные литературные эксперименты. А также простят за ассоциативный и легко расшифровываемый ряд имён и фамилий, применённый в текстах.
      Премного благодарен ближайшим родственникам - милым родным сестрицам, двоюродным братьям (родных братьев у меня нет), и сёстрам, которые давно уже стали взрослыми. Вспоминаю добрым словом тётю Люсю с дядей Юрой, благодарю прекрасного дядю из Томска Геродота Ивановича, который наравне с моим отцом и дедом, благодаря самоотверженному и разнообразному труду, был для меня примером для подражания.
      Благодарю всех тех, с кем я общался или по-родственному или на равных, коллег и товарищей, живых и ушедших, которые в разной степени, но, тем не менее, повлияли на содержание и на романтически-домашний, авантюрный, спонтанный, шустрый, незацикленный, не старательный, околоисторический, импрессионистический и полностью не осознанный самим собой дух этого и всех остальных пазлов.
      Н
      ЕСКУЧНЫЕ НОВОСТИ ИЗ НЬЮ-ДЖОРСКА
      
      - Сказка - не ложь. В ней не намёк, а живой воды правда.
      - Позвольте с Вами согласиться! - прошептал Кощей Бессмертный, вытаскивая из рёбер пулю 32 калибра.
      - Девятого! - поправила Баба Яга.
      - По эрекции не скажешь, - радостно взвыл Кощей.
      
      "Princess country MOD".
      1/2 Ektov
      
      Конец октября одна тысяча девятьсот восьмого года.
      Сезон в этом году не удался. Дождит и дождит без передышки. По ночам несметными полчищами роятся белые мухи. Безоружные, несчастные, но смелые - у них только один способ борьбы: они застилают своими хрупкими телами вражескую территорию. А с утра хиреют войска, мельчают числом; и позорно ретируют, оставляя на память о себе только мокрые намёки.
      То слякоть, то замёрзшие лужицы во дворе, за воротами. Чёрт возьми: никакого комфорта!
      В день рождения Михейши, как назло, или, напротив, в его честь, началась то ли пятиминутная и плотная бомбардировка, то ли салют: с неба посыпалась дробь прозрачных шаров. Все шарики абсолютно одинаковые, будто перед самым обстрелом просеяны были через дуршлаг. Отверстия военного ситечка - диаметром с треть голубиного яйца.
      Град отбарабанил по крыше ледяную шифровку в стиле морзе - считай конспиративное поздравление. Он заставил дрожать крышную жесть, загнал в хлева живность, и начисто - будто во дворе поработал челюстями голодный железный крот - почикал жухлую траву.
      В центре двора образовалась воронка глубиной в полтора шестидесятиспичечного коробка, диаметром на все сто двадцать. На дне воронки лежит неразорвавшаяся ледяная Царь-Град-Мина размером в антоновку.
      Михейша с остатками зевоты вышел на крыльцо и тут же обнаружил непорядок. Не особенно долго заморачиваясь оригинальностью мыслью, он бросил портфель на ступени. Подобно матросу Кошке в секунду подобрал Царя-Град-Мину. Чуть прицелясь, фуганул Царём под карниз.
      Словно редкие зубы опрометчиво залезшей на погодный ринг Старухи-зимы и тут же поверженной изворотливым нокдауном, посыпались из неё сосульки.
      Небо потемнело, и затрясся осенний воздух.
      То молниеносно выпорхнула из-под кобылок и застучала, будто окостеневшими лопастями, недовольная стаищща продрогших за ночь и толком не выспавшихся тварей. То ли мыши, то ли белки-летяги, то ли без определённого места жительства чертенята - сразу не понять.
      От неожиданности переклинило Михейшу. Он вздёрнул плечи и по самую маковку вжал голову в воротник. Зажмурил от страха глаза.
      Стая, между тем, расселась, кто куда, образовав вокруг Михейши пустую полянку идеально круглой конфигурации. Чуть переведя дух, твари принялись ругаться и делиться впечатлениями:
      - Тук-тук, перетук! Чирей тебе во всю морду! Съешь тебя ливийский комар! Проткни тебя английская булавка! Мешаешь дремать, хулиганище! А не пойти бы тебе в свою дрянскую школу? Глянь на часы. Вот сторож-то тебя метлой приголубит.
      - Воробьи! Какие, к бесу, черти!
      Михейша так славно - для себя - перевёл на хулиганский язык птичью болтовню, что мелькнула мысль о трудоустройстве звериным брехмейстером. Там бы он, особо не напрягаясь, и лишь слегка кривя смысл, практически между делом мог зарабатывать неплохие деньжата.
      - Дуры! - крикнул он, - я вас понимаю! Кыш отсюдова!
      Бесполезно. Для разгона сходки требовалась пушка.
      Ближайшие существа подскочили, потрепыхались бестолково в воздухе, и снова сели на те же места: "Чирик-чик-чик-чирик", что непременно обозначало: "Ругаться - ругайся, а покорми!"
      Михейша, совсем по-взрослому согнув руку в локте, погрозил варежкой: "Вот вам всем!"
      И на пинках, выпрыскивая слёзки из-под прогибающихся, заледенелых плёнок дворового мелкоозёрья, погнал портфель за ворота.
      Вышла добрая к обижаемым созданиям естества смирная и сознательная Ленка.
      Она учится в третьем классе народной школы ?1 и ходит в кружок сохранения природы.
      Сыпанула из горсти чем-то заготовленным, мелким. Разглядела в рисунке китайский веер: "Нештяк картинка! Вот так чудо-пшено!" и поскакала догонять братца:
      - Миха, чёрт волосатый! Стой, тетрадку забыл!
      Сжался круг пернатых. Соскользнула с заборов и обнажённых веток прочая пегая, воробьиная накипь. Переглянулись друг с дружкой и попёрли ближе к земле их крылатые коллеги. Засуетились враги и конкуренты. Застеснялась спуститься давеча закрепившая свои брачные отношения парочка молодых коршунов.
      Неужто сыты одной только любовью?
      Немного не так: просто для свадебной пищи воробьи, не говоря уж про пшено, не годятся.
       - Харч этот не вкуснее мышиной дырки в плинтусе, - так они рассуждают. И выглядывают с высоты дичь покрупнее.
      - Чик-чирик, пчик-пчик! Ах, какие же тут разные жильцы имеются: на любую доброту! - Так, конечно, могут говорить только серые и наивные воробушки.
      - Р-р-р, гав!
      Встопорщились мохнатые уши. Выглянули из будки проснувшиеся по очереди Бублик и Балбес, пораззявили пасти, встряхнулись, лениво повиляли хвостами. Сделали по паре шагов. Понюхали дно плошки с ледяными остатками борща. Помацали носами смёрзшиеся в нем крест-накрест кости. Попробовали на зуб: "Не прокотит".
      Глянули на шумное птичье торжище . Опять лаконично и без всякого азарта: "Гав, гав".
      И снова забились внутрь, грея друг друга вздрагивающими телами: "И то, и это - не еда. Одно название".
      Зябко и некрасиво кругом.
      Неприветливо осенью детское учебное заведение. Зол на опаздывающих молокососов красноносый сторож.
      Никто не помогает в ускорении передвижения джорским ученикам, засунутым на предместные кулички.
      
      "...и нет у Шекспира ни дрожек, ни конки,
      прям, Ъ, как у вас, в перемаранной Джорке..."
      Вильям III-й.
      (4-е Путешествие Шекспира в Сибирь)
      
      Тем не менее, опоздания и следующее за ним чесание затылка, подглядывание в замочную скважину и доблестное стучание в прикрытую классную дверь учителями народной школы не приветствуются. Лучше и безопаснее вернуться на крыльцо, пересидеть на ступенях весь детский академический час, копаясь в ноздрях и ища в них изумруды.
      Славнее переболтать с дядей Проклом о несправедливости и новостях в человечестве, чем норовить ворваться бандитом на урок и скользнуть в парту, чтобы согреть свою задницу соседской, тёплой.
      А вот и звонок. Михейша, пользуясь отсутствием учителя, незаметно пробрался в класс, скинул пальтецо, скользнул в парту и сделал вид, что последние сутки сидел тут, но только в ушанке-невидимке.
       Сосед, вроде бы, и не заметил появления товарища, продолжая доцарапывать на обратной стороне откидной крышки коровьи рога на портрете учительши Зухры - в детстве бывалой двоечницы.
      - Что говорили? Какую букву терзаете? - спросил Михейша, засунув соломинку в недавно народившийся "кариес".
      - Всякие, - буркнул сосед, не поворачивая головы.
      Ему обидно, что он, как последний дурак, припёрся в школу чуть ли не с первыми петухами, нажравшимися бессонного порошка, а Михейше будто позволено всё - даже опаздывать.
      А Михейша, между прочим, - владелец карманных часов со встроенным звоночком-будильником и с нарисованным на циферблате Биг-Беном. Часы, правда, не совсем английского производства, а Михейшиного собственного - но, зато из британского картона. Так что часы весьма только приблизительно можно назвать английскими. Но зато Биг-Бен вышел всяко лучше настоящего. Стрелки, так вообще подлинные: они от реликтового будильника.
      Завидует не только Серёга, но и весь класс. Порой - чисто ради балдовины - одноклассники спрашивают время у Михейши.
      А Михейша, поддерживая игру, выпячивает петухом грудь, важничает по-генеральски. Он выставляет вперед ногу, выставляя условно сверкающий штиблет. Откидывает назад чёлку, подкручивает ус. Потом достаёт часы, и на минуту превращается в подслеповатого барина - генерала на пенсии в кругу слегка растрёпанных, но зато сытых и довольных крепостных, торопящихся с любимой работы домой.
      
      - А, я и так знаю весь алфавит, - говорит Михейша.
      - Ну и знай себе в тряпочку.
      - Зря пришёл.
      - Так иди назад.
      - А я Фенимора вчера...
      - Нишкни, не мешай.
      
      Звонок.
      И тут же с порога к нему: "Та-а-к, наконец-то! Однако, котишко к нам забрёл... ленивый! Проснулся-таки котишко? Шапку-то сними. Не дома, чай!"
      Вот чёрт! Михейша встрепенулся телом и дёрнул руки к голове. Класс засмеялся. Особенно девчонки. Не спасла Шапка-Невидимка. На ней и погорел! Воробьи нагадали. Вот он им сегодня-то задаст!
      - Полиевктов!
      - Я! - и вскочил: "Здравствуйте, Федот Иванович!"
      - Ты не в армии, чтобы "якать". И здороваться надо было с утра, а не сейчас. Кстати, не тебя ли я сегодня видел у ворот? Что ты там Балбесу в плошку подкладывал? Ну-ка, поделись опытом.
      - Сосульку.
      Класс умирает от хохота. Ещё и потому, что учитель по совместительству является Михейше родным дедом. И живут они в одном доме, но только на разных этажах.
      - Кормил, значит, собачку? Молодец, это похвально.
      Класс рыдает снова.
      - Ну ладно, шутки в сторону. Я твою мать сегодня накажу, а ты будешь в этом виноват.
      - Я... мороженное... хотел...
      Класс катает головы по партам, давя смех; самые немощные вывалились на пол.
      - Всем сесть. Успокойтесь. Ну, что смешного?
      Класс: "Кхы, кхы", - и жмёт внутренности.
      А ты друг сердечный, повторяй теперь... мать твою... учения: "Аарбуз, бэбрюква, вэвишня..."
      Повторил Михейша без запинки. Только отвернулся учитель к доске, как скороговоркой для задней парты звучит: "А я вишен летом целую тарелку..."
      - Полиевктов! Не отвлекайтесь. Дальше что?
      - Гэ-груша! - гаркнул Михейша.
      И тихо соседу: "Отгадай осетинскую загадку? Вэсыт гэгруша, нэлза сэскушат..."
      - Отвали! - ругнулся сосед.
      Соседа звать Серёгой. Он друг и товарищ Михейши, будущий зубрила и совсем не хулиган. Ко всему - сын попа Алексия. Ещё они воюют пластилиновыми войсками. У Михейши уже триста пеших воинов и сорок кавалерии, а у Серёги только двести. Правда, с оговоркой: у Серёги все - конники.
      - Серёга, а я вчера новое царство слепил. Двадцать миллионов . Я тебя...
      Как он хотел в ближайшее воскресенье разгромить Серёгино сборно-лошадиное монголо-татарочье и крестоносное воинство, изречь не успел. От доски снова пытают:
      - Полиевктов! Опять! Что застряли? Дэ...ну?!
      - Дэ - дыня, е - ель... - продолжил ученик.
      И исподтишка Серёге:
      - А я вчера Шишку на Балбеса ка-а-к бросил, а он ка-а-к взвился...
      - Кто "он"?
      - Ну, Балбес, пёс наш...
      - И что?
      Учитель вмешивается в беседу. Вот же чёрт, не даст поговорить.
      - Михайло! Тьфу, Полиевктов!
      Дальше ещё и с издёвкой: "Михаил Игоревич! Продолжайте алфавит".
      Тьфу!
      - Жэжуравлина, зэземляника... - тянет ученик резину. Скучно ему.
      - Сядь пока, лоботряс. Вижу, что знаешь.
      - Фу! Жуть, - садится Михейша с размаху. И тут же: "Ай!"
      - В чём дело?
      - Тут кнопка... тут.
      Бэмс левой! Бэмс обраткой соседу!
      Серёга умирает внутренним смехом. А умирающим даже по башке не больно.
      
      - ...Могли бы французский учить! - мечтает Михейша. Он давно уже читает газеты и слегка брешет по-французски. Он знает двести английских глаголов и может одним иероглифом - правда, с отрывом - написать слова "государственная почтовая служба Китая". Ему вся эта русская азбука с начала нуля не интересна. Ему бы сразу в четвёртый класс. И, желательно, без экзаменов!
      
      ***
      
      На каждую вторую задержку - а по учительскому, это элементарное опоздание, - пишется письменный выговор. На третью "задержку" зовут родителей. А тихое проскальзывание имеет хоть масенький, но всё равно шанс: остаться неотмеченным в зловещем классном гроссбухе с прокурорским карандашищем на верёвке.
      Михейша живет неподалёку от школы: всего-то за пятьдесят узких дворов - каждый по пятнадцать шагов. Или - в пересчёте - по десять прыжков вдоль ограды: итого четыреста простых сажен.
      Но это ему не помогает, а, напротив, расслабляет.
      Да и дел по пути надо сделать немало: раздавить лёд в лужах, а их видимо-невидимо. Побрехать с Николкой, обозвать досадно Катьку - неуча, а сначала придумать для этого хлёсткое словцо.
      Можно рыкнуть соседской собаке. Да так умело, и так по-львиному, чтобы повергнуть её в натуральный шок.
      Есть смысл подложить в почтовый ящик Фритьоффа пустых бумаг, а ещё лучше - с таинственными каракулями собственного сочинения - чтобы тренировал сосед извращённый свой ум.
      Надо подсушить и подпалить траву, а в октябре это вовсе не просто.
      Надо проковырять дырку в тротуаре, устроить рядом капкан, вынув жердь из-под ходовых досок; надо дождаться первой жертвы, чтобы удовлетвориться в пользе содеянного.
      И ещё... очень много разных "и", невозможных к тому, чтобы всех их тут разом взять, да перечислить.
      По причине регулярных и весьма обоснованных "задержек" Михейша выучил долгую жизнь сторожа наизусть и в мельчайших деталях.
      Сегодня Прокл был неразговорчив, и на михейшино "здрасьте, дядя Прокл", буркнул только "здрась...", а имя михейшино напрочь забылось. А Михейша, напоминаем, как бы между прочим, - внук директора.
      
      ***
      
      Бессменный школьный староста, охранник и подметальщик двора Прокл Аверкин "глаза залил" на сорока днях почившей супруги.
      Помогали заливать и усиливать боль утраты смурые и не особо разговорчивые нищие. Подсобляли шустрые, вороватые, нигде не прописанные, беззубые, вонючие друзья-стервятники из Надармовщинкинской провинции, кантон Закисловка.
      На халяву чего б не побрехать, а чего б не познакомиться, что ж не посочувствовать, не поскулить с очередным вновь образовавшимся вдовцом! Что бы не нагадать ему такой силы квёлости в одиночестве, которую реально снять можно только такой же мощи градусом! Не просыхает Прокл с того тягостного момента целую неделю.
      Не понимает Прокл причины образовавшегося вокруг него кружка сочувственников, не видит результатов лечения.
      Башку крутит по утрам. Не помогает ни рассол, ни отвар из репы с крапивой от алкогольной лихорадки, ни церемониальная завивка двух ранее бодро торчащих из-под носа пучков соломы и поникших теперь безвольно, будто выстиранные после магазина, но так и ненадёванные супругой новые, городского вида чулки, ровно в день утраты - во вторник двадцать третьего сентября.
      Голова с самой зари просит свежего, ледяной ломоты пузыря.
      Плетутся ноги в обратную от школы сторону.
      Словно забыв давний уговор, припасённый на чёрный день последний целковый сегодняшним утром щекотнул Прокла через штаны, и вежливо напросился вспомнить о нём.
      И будто бы, как само собой разумеющееся, уже через минуту означенный дензнак канул в лету.
      А "лета" эта, не имеющая ни рода, ни склонения, ещё более подразумевает неминучесть судьбы, от которой не скрыться, хоть застарайся, ловко схоронила себя в кассовом ящике трактира "Кути".
      Трактир назван так по ласковой форме от имени супружницы хозяина - Якутеринии, в быту Кутьки, и, только добираясь до нежной постельки, становящейся уже милой Кути.
      Юморист (кажется, это был Яр Огорошков - вечный студент-художник из Питера) дописал в вывеске фосфорной краской всего-то навсего два простецких слова: "по пути".
      Так что днём трактир был просто "Кути", а ночью, благодаря Ярику, становился ещё и "Кути по пути". В скверном, насмешливом народце заведеньице зовут незатейливо, но в самую точку: "Прокутилка!"
      "Прокутилка" по простоте душевной её хозяина и в виде исключения порой работает "до самого последнего важного клиента".
      Категорию "самости и важности" вполне демократически определяет Павел Чешович Кюхель. Он - владелец трактира, он же болтун - каких поискать, он официант, разливальщик, повар. Он же - коллекционер забытых портмоне, которые уже пустыми выставляются в замкнутой на ключ застеклённой выставке и годами дожидаются своих владельцев:
      - Так и было, голубчик. Мы внутрь не заглядываем, дорогие пострадавшие... претенденты, соискатели. Возможно, там деньги есть, может, и ваши, ...вы... дак это, тогда угадайте купюрки, а мы проверим-с.
      Так что шансы на возврат есть.
      Последние, самые незаурядные клиенты указанной категории это, во-первых: иногородний, не молодой и не совсем старый, но, тем не менее, уже бывший полицейский чин Серж Прохорович Долбанек, с роскошными баками, подцепленными снизу, и с тонкими концами, завёрнутыми на заросшие уши-пельмени.
      Он с липовым пенсне (стекло плоское, как грань Посольского Штофа, что на варшавской полке)... пенсне на золотой верёвочке.
       Имеются скреплённые оловянной пайкой две половины от карманных часов швейцарского производства с рассечённой надписью на них. "За боевые заслуги - тут склейка - в боях с туркестанскими ба". "Ба" обозначает, разумеется, "банды", но на "нды" русскому гравёру не хватило места. Маленькая стрелка фамильных часов остановились навечно на цифре "9" в правой половине хронометра. Большая - на левой. В девять часов утра XVII-го столетия при переходе границы дед Долбанека потерял бы не только часы, но и самоё жизнь. Но, так уж бывает, что пуговицы, ордена, кошельки с монетами, а равно пряжки, портупеи, погоны и особенно часы порой жертвуют собой ради спасения их владельца, беззаветно подставляясь под пули и под острые, как бритва, ятаганы.
       - Носите на себе больше металлических предметов, - говорили всегда будущим воинам всех родов войск, особенно уланам, драгунам, казакам. - Не стесняйтесь бряцалок, не снимайте касок ни в жару, ни в снег, даже при запланированном и прекрасно исполняемом под барабан отступлении.
      Стоимость ремонта равна тройной стоимости самих часов. Вероятность успеха такая же, как у серии операций на больном, разорванном посередине. Девятка будет мозолить взор нынешнего хозяина до гробовой доски.
      Половинки уникальных часов - предмет гордости и повод для военных бесед. Наш Долбанек определяет время на глаз с максимальной ошибкой в десять минут. Так что он особенно не переживает. Вот что значит опыт! Ура окопам! Вот что значит высшая военная учёба! Ура училищам! Ура казарме! Ура полевой кухне, ура Суворову, ура всему, что помогло воспитать таких крепких и доблестных воинов!
      Каждый вечер он теряет себя в клубах дыма, а следующим днём находит. Будучи дома, эпизодически, но полностью растворяет себя в нескончаемо изготовляемых и непрерывно льющихся наливках собственного производства. А утром непостижимым образом возрождается подобно Фениксу и снова хорохорит крылья, оглядывая себя - расплывчатого и двоящегося - в зеркало: хорош! герой!
      Второй - тоже герой: это некурящий, тоже не старый, преданный религии, но весьма падкий на алкоголь человек, щегол, каких поискать. Он совершенно повёрнут на душещипательных разговорах: о вреде абсолютной нравственности и о семи перпендикулярно-пересекающихся мирах: политическом, бытовом, духовном, лукавом, половом, биологическом, магнитном... Заимствованного термина "гравитация" тогда не было, потому мы останавливаем этот статистический перечень на магнетизме.
      Перемножая и сталкивая параллели во всех возможных вариантах, тема нашего лектора-болтуна становится обширной до значка "восемь набок". И потому, несмотря на причёску "а ля первый доллар USA", этот человек навсегда задержался в званиях "Философ", "Попёнок", реже "Купюра" и "Доллар", а чаще всего: "А, обалдуй что ли этот?"
      Мыслитель Попёнок-Купюра-Обалдуй - давний, неизменный друг и моложавый товарищ по философским кутежам отставного Долбанека.
      Посещая Нью-Джорку, они по традиции договаривались "заглянуть" в Кути. Вечерком, когда проявляется уже фосфорная "по пути", клюкнуть "ещё по махонькой". Потом "ещё по одной" - на чемоданах, после - "стременную" в дверном проёме. Перед тем, как залезть в седло, - "на дорожку". А там снова возвращались под крышу: "пить, так пить". А дальше шлось-ехалось по неизменному и бесконечному без всяких сопровождающих кавычек.
      И потому нередко досиживалось до утра. Лилась в бездонные кружки карманная мелочь, превращаясь в пропитый капитал. Шелестели, вытираемые об лица, купюрной величины салфетки. Летали и тыкались туда-сюда вилки, звеня, скрежеща. Топорщились на фоне обнажённых вензелей и барышниных немецких грудей нежные скелеты обглоданных селёдочек. Донышки приветствовали русских пантагрюэлей шутливыми по-мейсенски лозунгами и призывали к нешуточной любви: "Монархи всех стран, объединяйтесь!" Мусолились бараньи рёбра, печёные свиные уши, усыпанные золотистыми, отменно прожаренными кольцами. Радостный череп хряка с загорелой кожей и с пучками лука, пристроенными вместо усов, улыбался и щурился вставленными в глазницы яблоками. Ложками черпалась икра. Красная! Чёрная! Осетровая! Кетовая! Нетонущие пятаки клались в пену, проверяя силу напитка, сверяя результат с правильностью древнемюнихских технологий. Пользовались рюмками без приложения рук, швыряли картами и показывали из них фокусы. Изобличали и ставили капканы на Сверчка - долгожителя и местную достопримечательность, неуловимую как Синяя птица и скрытую как тайные кинокамеры двадцать первого века. Метали на спор саблю в трефового короля - копию Франца Иосифа. Вызывали на дуэль или целовались с музыколюбивой пани Влёкой - коровой попа Алексия (о, моя -то снова гуляла!), забредавшей в кабак на звук патефона. Вешали на Влёкины рога любовные записочки для попадьи, и толчками в задницу посылали домой. Смеялись. Возвращались к столу. Брали карты в руки. Но не проходило и пяти минут, как снова приоткрывалась дверь, и снова Влёкина голова с роскошными рогами украшала дверную щель, и снова голова упоённо хлопала ушами, ловя звуки музыки... Обнимали половых, сражались на поварёшках, жеманно подбоченившись и уставив в пояс лишнюю руку. Объяснялись в любви скрипачу; и от переизбытка чувств заливали его слабенькую, старческую, волосатую и еврейскую - даже сквозь манишку - грудь горючими слезами.
      Нередко приходит сюда дядя Фритьофф, по привычке привязывает к столбу Марфу Ивановну - графинюшку. Графинюшка - в сарафанах, и отдаёт свининой, несмотря на все их ряженые игрушечные прятки. Стоянию в одном ряду с гордыми лошадьми она не достойна, хоть и одета не бедно. Дама - вымытая, лоснящаяся, а ума и логики всё равно нет. Всё как у людей. Ну что с неё взять?!
      Фритьофф заходит и с порога щёлкает пальцами: "Гарсонша! Кутька, подь-ка сюды".
      - Я Якутериния, господин месье Макар Дементьевич! Вам как всегда? Начнёте с Немировой, как вчера, или, может, Смирноффки подать?
      - Как вчера.
      - В графинчики или в рюмочки? А винца вам как? Сразу или после?
      - Сразу.
      - В бутылочке хрустальненькой или толстого стекла в оплетёнке?
      - Куть, ну что ты, будто первый раз замужем. Всё давай! Хоть Тифлис свой давай, хоть Армению. Хрусталь давай! Всё сразу и побыстрее!
      Действует здесь джорский принцип: "пиво без водки - мёртвому припарка".
      Кутька помнит всех не только по именам, но также и суммы даденных чаевых, и то даже, каким "макаром" они были поданы, причём в мельчайших подробностях. Знает она наклонности каждого, и заранее догадывается по настроению глаз - сколько и чего будет сегодня выпито, и чем будут опохмеляться с утра.
      Приходит железный дед Федот Полиевктов - вечный учитель, далеко не бедный человек - скорее наоборот. Он крепок, ловок и зарабатывает на жизнь исключительным умом. Ещё он - местная достопримечательность, почти памятник при жизни, - со шляпой, опущенной до половины носа, в стареньком, но когда-то роскошном, камуфляжном австрийском плаще. Хорошо получились бы в бронзе его многочисленные, живописные складки! Не снимая убора, подсаживается к неразлучной тройке. Для прочих незнакомых посетителей делает вид, что он человек не местный, что не из особо умных, а именно "из этих горьких труженников", что потеют за столами, вкалывая подыманием бокалов. Наблюдает за кубиками, скачущими в подносе, делает уместные и неуместные подсказки, но чаще молчит. Жмёт руки за самые удачные и редкостной, борцовской красоты броски. Потрескивают в эти минуты интеллигентские и военные косточки. Ему, как достойному и абсолютно справедливому человеку, любят поручать судейство.
      - Я бы тут перекинул. Не явь! - говорит Федот Иванович авторитетным тоном, - но! - тут он обычно делает паузу и поднимает к небу убедительный перст, - решайте сами! Я только эксперт.
      Кубик стоит на едва срезанной вершине. Это уникальный случай, и точных правил про это не прописано.
      - Юридический казус-морталес!
      - Нет, - говорят ему, склонясь коллективом к центру игры, - тут ближе к пятёрке.
      - А я говорю: это ближе к двойке ровно на пол-градуса. Потому, что у стола уклон. А полградуса в такой ситуации - несчитово.
      Вот так глазомер. Кто-то приставляет к кубику рёбра ладоней и пытается вычислить градус эмпирически.
      От прерывистого дыхания и толкотни спорный кубик шатается, вертится и падает на грань. Выпадает двойка. Но, приходится действительно перекидывать.
      - Я же говорил! - удовлетворённо хмыкает Федот. - Старших надо слушать: они ботвы не скажут.
      "Ботва" - заимствованное у Долбанека слово. Но Серж не обижается. Он даже рад, что его лексикон постепенно внедряется в толпу и тем увеличивает его собственную значимость.
      Дед Федот, цедя, выпивает чарочку, и так же незаметно, как всегда не прощаясь по соображениям конспирации, исчезает.
      И снова продолжается праздник.
      Словом, испытывался там весь тот родной и импортный арсенал питейного гульбища, что вместе со ссыльными революционерами, начинающими террористами, опальными дворянами и нашкодившими государственными чинами плавно и навсегда переехали из столиц в глубинку.
      И уже не понимали посетители: то ли они зашли в провинциальный кабак, то ли они в Питере, или, сидя в Макао, как в давешнем году, у шикарных казиношных вертелок, гребут и тут же пропивают синие, красные, чёрные фишки. Позже, слегка повальяжив и перекурив, кто пустую трубку, а кто самокрутку в мундштуке, вновь смыкали лбы. Снова кидали кости, считали бронзовые углубления, складывали в уме цифры: почти мгновенно, будто самые быстрые счётные машинки. Бранились и матюгались сердечно и со злостью, смеялись над промахами и вылетами кубиков с игровой территории под соседние столы. Разминая скрюченные от усердия руки, заполняли результатами брани изрешечённые квадратами блокнотные листки и салфетки. Проигравшему ставились шутливые щелбаны. На деньги играли редко и ставки делались копеечные. И, радуясь по-детски, вспоминали двухгодичной давности рекорды и невероятные случаи.
      - А помнишь, а помнишь!
      - О-о-о!
      - А это... а стриты подряд два круга шли, а вместо "тюрьмы" помнишь как в "свободу" записал, а как все шестёрки выпали три раза подряд!
      - Фишки-шутихи принёс, ах же ты сволочь!
      - И молчал, сволота такая! Издевался.
      - Надурить хотел.
      - Ха-ха-ха.
      - Селифаний с Мойшей сделали.
      - Руки у них золотые.
      - Руки у них жуличьи!
      - Пиратская порода.
      - Сабатини! От "собаки".
      - От саботажа, дурья твоя башка.
      - Ха-ха-ха.
      - А нуль, помнишь, как ты в премию добавил? А я тебя поймал, помнишь же?
      - О-о-о!
      - Со мной так больше не шути! Я - адмирал Ух-Каков! Могу, если что, и в глаз!..
      - Ха-ха-ха! В глаз..., да ты и в слона с трёх метров не попадёшь.
      - Хочешь, проверим?
      - Слона где найдёшь?
      - Зачем слона, давай сразу в глаз.
      - А ты не расширяйся понапрасну... перед мастером "д' жанра".
      - До моего д' оживи.
      - Сами таковские!
      - Ёкских мы кровей.
      - Ёкчане чоль?
      - Пройдохи!
      И так сидится по трое суток подряд.
      Фотография этой исперва упомянутой, известной двойни уважаемых клиентов с приспущенными штанами, держащихся одной рукой за столб, другой за кран личного водопровода, на фоне распряжённых, косматых лошадей в забралах, не единожды попадала в оппозиционную газетёнку "Нью-Джорск новостной" в статью "Как у нас иной раз ведут себя разнузданные гости из столичного Ёкска".
      Или в следующий раз: "Как деньги портят хороших свиду людей".
      Или так: "... поэтому г-н Долбанек С.П. привёз с собой из г.Ёкска три новых лавки с резными спинками взамен попорченных им давеча при показе борцовских приёмов шести венских стульев..."
      Местных военных, гражданских чинов, мещан, запосадских, курящих и не курящих, исключение на предмет "избранных доутрешних клиентов" не касается.
      И, вообще, казалось бы, какой прок охранять малоимущих, часами лежащих в тарелках, в облитых пивом штанах, с летающими по залу подобно космическим пришельцам предметами: - Эй, половой! Гарсон! Молодой! Офици... словом, мужик, мадам, Кутерина! Мне ещё пару... Чего "пару" иной раз выпадало из головы: "Позже подойди".
      Забывалось и значительное: покормить бедную лошадку, стреноженную и пришпиленную к коновязи, послать мальчишку-гонца до дому, чтобы испросить у истосковавшейся супруги десять копеек на последний шкалик. Одолжить денег тут можно только у самого себя.
      Гони алкашей, и всё тут!
      С богатыми по-другому! Заколебали уже их часы в залог, шарфы, перчатки, вышедшие из моды, но по-прежнему не дешёвые цилиндры индпошива, закладные на дом, позолоченные шпоры, серебряные колокольца, резные дуги, кожаные плётки, бочки с капустой, высушенные крокодилы, зубатые сомы, астролябии, кактусы и попугаи... Ещё бы каменную статуйку с Пасхи припёрли! Дед Федот... Так этот как раз смог бы. Он на Пасхе, говорит, побывал и мерял истуканов деревянной линейкой с бечёвкой. А немцы металлическими приборами... И размеры у немцев оказались не правильными: металл-то на солнце расширяется... Да вот беда: пьёт совершенно маленько, и никто его не видел охмелевшим! Учитель! Обследователь неизвестного и тайного. Важный человек! Пример остальным.
      Места для заложенного добра уж нет в шкафчиках, полках, на стенах, а долги так и не возвращаются. Растёт коллекция невозврата! Хорошеет интерьер не по дням, а по вечерам.
      
      ***
      
      Долбанек с Долларом каждую встречу строят планы, собираясь посетить обмусоленную на перспективу неутомимую общественную любовницу, а также содержательницу весьма весёлого и слегка законспирированного заведения высшей категории с пятью звёздами на каждой бутылке, с тремя на каждой двери, с двумя на каждой единице постельного и кружевного бабского белья, с одной, обыкновенной, тощей-притощей, зато раскалённой деревенской звездой под каждой юбкой.
      
      ***
      
      Речь в последнем звёздном упоминании идёт о деловой, далеко не бедной, но весьма умело скрывающей свой расходно-доходный баланс леди Вихорихе в знаменитом её приюте для страждущих любви и очарованных гостеприимством странников. Официально то заведеньице называется "Хотелем Таёжным". А согласно сарафанной рекламе, попросту говоря "в народе", это "Таёжный Притон". Отстроен хотель в лесу, стоит хотель на берегу полноводного ручья. На карте ручей зовётся рекой Чик. Чик (а их в земстве не много и не мало: ровно шестьдесят шесть) вливается в Баба-Чику. Эта старушка всего одна. Одинокая Баба-Чику непринужденно, с высоты птичьего полёта падает, губя пустоголовых нерестовых вместе с их обречённым на загубление потомством, в большую, неразливанную сибирскую реку Оба-На!
      Полно у Вихорихи не только спальных мест, но и вечного строительства: окружены деревянные трехскрёбы начатыми пристройками, незаконченными флигельками, хламовниками, заполненными лесной дрязгой. Нет-нет, да занимается какая-нибудь опилочка весёлым языком пламени, нет-нет, да уголёк выпадает то из камина, то из печи, и греет, и сверлит через железо упорно, неслышно, тайно дубовую плаху. Выпархивает вместе с горячими, мерцающими ночными светляками дым из трубы.
      Но Бог и домодельный - из-под топора - "Тотем Тайги", что приякорен шпильками и цепями к воротам, стерегут, охраняют Вихориху. Ни разу пока не случилось большого пожара: так, по мелочам - конюшенка, сарайчик, курительный павильонишко: в трёхскрёбах куренья вообще запрещены. И то хорошо для нас, а то и нечего было бы сказать о деревянном Вихорихином дворце, и, кстати, негде было бы переночевать зимой и погреть озябшие косточки беглому каторжному племени.
      Тропинку шириной в Сибирский тракт протоптала эта паскудная категория казённых бегунов от закона. Благодаря Вихорихе ударяться в бега стали не только в сезон. В сараях Вихорихи наряду с обычным деловым скарбом хранятся отпиленные зимние цепи и кандалы со ржавыми гирями.
      Надо сказать специально для иностранцев, основательно пудря им мозги, и чтоб не подумали плохого, и чтоб не прописали в злопыхательской вражьей газете лишнего, что курьёзная русская Каторга со столицей Поселение-На это вообще отдельная курортная страна, обустроенная монархами себе на пользу (ради спокою) и непорядочным гражданам для их же блага. А бегство из такого курорта - сплошная прихоть: никто не держит любезного каторжанина там: хочешь, живи, не хочешь - иди. Желаешь - ходи в рудник, устал - отдыхай на лесоповале, надоело однообразие - плотину строй. Прекрасная рабочая сила там! Работают не за деньги, а для души. Едут и едут туда целыми составами, телегами, санями, пёхом, сотнями и тысячами душ, семьями, холостыми, молодыми, здоровыми, побитыми, брюхатыми, с младенчиками, виновными, грешными, обманутыми, оговорёнными, случайными, заслуженными. И впрок приглашённых тоже бывает.
      Не хватает гостиничного типа бараков для всех приезжих. Коли сбежишь до гостеприимного миллионного Ганга - а это далековато, - за это только спасибо. Но редко кто добегает до места мировой реинкарнации. Полиция делает вид, что ловит избранных счастливчиков, чурающихся местной фортуны. Количество невозвращенцев растёт, следовательно, надо расширять штаты и повышать зарплату служивым, а также всей конной жандармерии.
      В Каторге и Поселении-На текучка, увеличивающаяся в каждые пять лет: со всяким беглым (а бегают они традиционно партиями, а не поодиночке, как раньше бывало) освобождаются места "для свежих". А потребность в отсидочных местах с каждым годом и с десятилетием растёт: надо прорезать канал от Оба-Ны до Елисейки, надо вспять повернуть какую-нибудь злосчастную реку, надо вскипятить какое-нибудь холодное море, напоить всю Землю Байкалом и осушить кусок тундры под запланированную дорогу на Ледовитый океан.
      Дел в этих неосвоенных краях много: надо продырявить тоннелем вставшую поперёк торгового пути Гамбург-Прохоровка-Токио гору, по выгодному курсу променять Аляску, побить китов, вытащить из них ус и вытопить жир, слегка потоптать Чукотку, накормить моржей, котиков, оленей, уссурийского тигра, потопить без приказа сверху такой нужный японцам Варяг, подружиться с Китаетибетом, поделить Курилы, начать копать мамонтов, никель, аурум, снарядить аврал и поглядеть на дыру в Тунгусске, замостить новые ямы и искуственные насыпи свежими шпалами и новым железом. Покричать лозунгов. Потом забыть всё это. Положить на всё сверху! Повоевать вдоволь! Устроить мировую пожню. Покосить лишние головы.
      Вихориха принимает на постой не только знатных. Поэтому любит её вся Сибирь. Пора, пора баллотировать Вихориху на уездную предводительницу - защитницу всех обиженных и лиц без определённого места жительства!
      Отсюда до Пришлососедовки (а в ней на каждый дом старожила приходится по три хибары пришлых - отсюда и название) всего-то двое суток конной тряски. А до Таёжного Притона ещё полдня пути.
      
      ***
      
      Но нет, не доехала до Вихорихи соблазнённая и перехваченная нью-джорской Прокутилкой двойня гулён. Их, поперёк правил, честно повязали и отправили домой согласно прописке.
      Лошадок в Джорке не воруют, считая это дело сильно заметным и потому неприличным. А вот кошельки, особенно в Прокутилке, в карманах владельцев подолгу не залёживаются.
      Нужные люди в жандармских шинельках, не размышляя долго, загрузили пьяную в дупель, в прах, в дрободан парочку в заказную пролётку. Прицепили "поездом" ихнюю лошадиную собственность и отправили под честное слово свидетелей по адресу в Ёкске. Не поддаваясь на адекватные предложения честного бокса и обшарив кошели, взяли за собственную услугу три рубля. Провожатому попутчику Мойше Себайло (не забудьте это имя!) дали из Попёнково-Долбанекских остатков ещё синенькую из тех же кошельков. Поручению попутчик был не особенно рад. Второе чрезвычайно польстило. И не так скучно стало в дороге.
      Чурающаяся бокса полиция Джорки - лучшая, и, пожалуй, самая добрая во всём мире. Чин-Чин Охоломон Иванович - заместитель начальника всех охранных дел и представитель права всех граждан, любя и оберегая моральные характеристики сих важных чинов, аннулировал корявую, лишённую всякого экономического смысла запись его подчинённых в ежедневном Протоколе чрезвычайных нью-джорских происшествий.
      
      ***
      
      - Как жить с пустым кошельком знают только у стен далёкого, жаркого Иерусалима, увитого бесплатным виноградом, - уверен Прокл. - Как избежать встречи со строгим директором, чтобы продолжать протирать штаны в насиженном и тёплом местечке?
      Проклу только и остаётся теперь, что целовать лбом своё пьяное отражение в облюбованном мухами зеркале, испрашивая ответ. Чтобы не упасть на виду бойких на словцо школяров, упирается Прокл в сучковатые грабельки, изредка оттаскивая от учреждения притулившиеся к цоколю жидкие, осколочные остатки лета.
      Меню поменялось у Прокла. Замаливая грех голодом, мочит Прокл высушенный горох, прикусывает семенцем. Снимает с бочки камень, снимает крышку, ворошит палкой укроп. Нанизывает на загребастую вилку огурцы и без хлеба кушает их. Запивает затворницкую еду рассолом, задумчиво хрумкает солёными листышками вишни, лопает запасные квашенья ушедшей на небо супруги, ведёт задушевные подстольные разговоры с зелёными человечками, журит домовых за бесхозяйственность в хате и хвалит за упадок мышеводства в миниатюрном хлеву. Холщовый мешок в кладовке потому цел и невредим, хоть за два месяца осталось в нем зерна-муки на самом донышке. Не так уж и плохо, если разобраться! Только пучит с чего-то живот, просит жареной картошки, куру и водки. Зарплаты ждать ещё месяц. Но! Выдержит Прокл! Ему не впервинку.
      А до того, когда был Прокл красавцем и трезвенником, втихушку шептали, помаливались и тыкали в Прокла пальцем бабы, удивлённые сошествием в их нью-джорский коллектив ангела-праведника: "Живой ли ты человек, али рисунок с иконки?"
      В подвале школы у Прокла вторая квартира, давно ставшая основной. В первую он пустил временных жильцов - приезжих на фольклорную практику студентов-литераторов Лизавету Самсониху-Кариатиди с грудями, будто у только что народившей бабы, и Брызгалова Славку - тощего, как продольная половина питерской селёдки.
      Зато умён и памятлив Славян как три Лизаветы.
      Пишет в начале диплома:
      "В указанном согласно заданию месте... фольклора очень много. Тут и песни, тут и сказки, тут тары-бары необычные и затейливы традиции народные, чудны ремесла и копотливо художество самодельное. Тут присказки, плачи в смеси со смехом: словно взятые с Востока венчальные шутки, приёмы свадебные, похороны ихние наивеселейшие, добрые, назидательные.
      - Жизнь хороша, но смерть есть лучшая часть бытия на Родине, - говорят их обряды. И в чём-то они правы.
      Нет явной черты между посадской частью и бедной окраиной.
      Одинаково любопытна кухня, трактирский быт, способы содержания скотины.
      Надо же: тут в центре пасутся коровы. В Нотр-Даме, говорят, теперь такого уж нет!
      Смешны игры шахтёрские, полугородские, где ядро составляют кулачные бои без правил. Тож и зимой после взятия Царь-горы. "Массовость и привлекательность" - девиз директората U.А."Коpizub & Belg-Frank" и всей его рекламной компании.
      Стравливают собак с боевыми петухами, крысиные бега в ходу. Тараканьи в ближайшей перспективе. И то, против тараканьих восстают местные скрупулёзные историки олимпиад: "Не наше это, - говорят, - привозное, нет у нас африканских породных скакунов, проиграем любому".
      В середине Славян пишет:
      "И сексуальные игрища среди неграмотных селян чрезвычайно распространены, а уж как любопытны! Фольк! Голый фольк! В воде, в бане, в кустах чертополоха, в стогах, у костра в ночном. Пугают любящие мельничных крыс с мышами, и зверей полевых; и только свиньям и кобылкам все эти хлевные сношенья до лампочки! Хрюканье да фырканье - вот их ответ на логичное, хоть и несколько шумное человеческое времяпровождение. Видывали они и не такое.
      А уж как нелепо оригинальна и бестрадиционна местная архитектура, ни на что не похожая: бездна рукоделия и непрофессиональной, но такой забавной выдумки и безграничной фантазии.
      Чокнутые, придурковатые и счастливые все люди! Словно недоступный посторонним и обжитый весёлыми аборигенами остров посреди квёлой цивилизации.
      Логовища тут деревянные имеются в переизбытке.
      Дома узорчато-каменные и просто каменные встречаются значительно реже: в пропорции полтора на сто деревянных.
      Растут как грибы землянки, лабазы, сараи, хлева, хранилища. В борах и лесах смешанных - охотничьи домики мелькают в ветвях, числом как гнезда; есть избушки на своих тихоходах....
      Захаживают в Нью-Джорку охотно, как в бесплатную зимнюю столовку, волки, лисицы, медведи, иной раз - лоси. И, судя по частым ночным крикам жильцов, всполохам петушиным и ночным блеяньям, питаются эти нередкие спонтанные гости - те, что не хуже татар - регулярно и по дореволюционным меркам вроде неплохо.
      А уж как староста с переулка Фёклы-казачки приплясывает с девками - любо-дорого посмотреть.
      Вывод: сюда киношку надо везти и съёмку делать... хватит на десять американьскихъ серь..."
      Пишет ближе к концу (а это сотая страница диплома):
      "...и Лизка - дрянь, тоже не станет глядеть, ей бы в стакан заглянуть: совсем попортилась девка в местной глуши. И пошла, кажется, по всем рукам, которые только готовы эту шутиху мацать".
      И в конце:
      "...и всё это полнейшая чепуха, отсев, шелуха, мусор, навоз, пепел пожарища, ни одного явного артефакта... сметёт революцией, дождёмся. И пошли вы все нахрен, потому что читать наш говняный диплом всё равно никто не будет. А я запишусь на войну - всем вам и родителям назло и себе на потеху, матушку вашу! Вон они - ходят переписчики с повязками будто на рекрутском соборе! Хренов вам, господа профессоры, фольклор: в солдаты иду".
      
      ***
      
      Прокл не против, чтоб ревнивый Славка пошёл в солдаты. Нравится ему самому Самсониха-Кариатиди!
      
      ***
      
      ...В подвале школы есть ещё склад отжившей срок мебели: там изрезанные ножичками парты и поломанные лавки. Есть слесарный и столярный инструмент. Имеется кухонка - в миру "Преисподня", а фактически она - кофейня директора, и она же учительская на три персоны.
      Перед сном Прокл вычёсывает шелуху запущенных пяток, применяя нелегально добытый в общественной бане кусок пемзы, на стройке - кусок кирпича, на мостках - морскую вехотку, напоминающую миниатюрную воронку смерча. У плотины - о чудо! - кухонное хозяйство обогащается самоделочным - из плоского напильника - бандитским ножичком, выдернутым из утопленника.
      Грызёт Прокл без устали жёлтые ногти рук, ловко перекусывает заусенцы и горестно плюёт добытой органикой в окно, удобно расположенное у самой земли. Была б земля плодородней, то вырос бы под окном целый легендарный лес кустистых ногтей и закрыл бы он собою и школу, и солнце.
      Из окна видны гимназические ворота, за оградой топорщится облезлая луковка и чуть-чуть более целый гонтовый шатёр церкви.
      Заигрывает с революционно плывущими облаками колокольня.
      
      ***
      
      В солнечное утро, ровно в семь тридцать пять, двадцать третьего октября с Рождества Христова по григорианскому календарю, - а безветрие и тучки вчерашние куда-то, надо сказать, словно по заказу расползаются, - тень от колоколенки родится. Стелется, ломаясь, аж по шести крышам, выстроившихся будто по линейке с востока на запад. Конец тени с двумя дырявыми насквозь спаренными арками ровно в семь сорок пять взбирается на известняковую стену раскольничьего, а позже - при батьке Ермаке - казачьего скита. Теневой рисунок арок с точностью до десятинки вершка повторяет рисунок окон упомянутого в казачьих летописяхо охранного дома.
      Так что, если вы глянете из одного из этих окон, то увидите солнце, обрамлённое волшебной изящности аркой. Красотища в раме и вопросище в голове: почему так? Отойдёте к следующим окнам: солнце уже сбоку. Да, действительно странно, оченно странно. Не иначе как древняя обсерватория, едрёный корень! Не иначе как обсерватория построена как будущий Знак Михейшиного рождения. Не иначе как намекают на важность Михейшиного существования и на бронирование ему места в книге нешуточных Историй Российского государства!
      Но волхвы не пришли ещё к Михейше в гости. Далеко не Христос Михейша, скорее наоборот: Чрезвычайно хитёр, непоседлив, но умён чертёнок, этого не утаить! Значит, не обсерватория то была, а простое совпаденьице. Такое же случайное совпаденьице, как план пирамид и разрез по вентканалам вкупе с созвездием... Ориона, что в центре Вселенского зоопарка: Стрельцов по Псам, Раков, Лебедя, Щуки. В космических баснях Михейша не силён.
      Но свой теневый Знак он вычислил точно. В первые семь лет своей жизни водил по утрам родителей и дедов к приуроченному к чернокнижию природно-искусственному явлению. Там же папенькой и маменькой вручались ему подарки, приговаривая фамильный стишок:
      
      - Не будь лапшой, поглядывай в оба,
      хитри, завирайся, да не особо!
      
      ***
      
      ...За воротами школы вторая по главности площадь Нью-Джорска, по вечерам напоминающая своей оживлённостью Ёкского производства Сад Буфф. Здесь проистекает совершенно другая - весёлая и беззаботная жизнь.
      Со скуки и отсутствия денег решил одичавший Прокл лузгать семечки, - вон их целый мешок подсолнухов, - и под щёлканье обломков жёлтых коренных слушать вечерами уличное радио. К сему глашатаю новинок культуры, как только выставили, собирается теперь четверть населения Нью-Джорки. Изрядное число разных новостей о войне и мире, о рождении сто девятнадцатого монарха в Сиаме (что за страна?), о возросшем количестве волков в товарищеской Тамбовской губернии, о возрасте дубов и буков в Гайдпарке (где такой?), о количестве армейских дирижаблей (чьих?), привязанных к вершинам секвой, дырявящих тучки (а это что за страх?), о зубной пасте из кремния и поташа (что за хрень?); и много чего ещё любопытного и таинственного сообщается из радио. А ещё больше несётся оттуда утешительной народу и горькой православию дикой, разгульной, смущающей музыки. Там мазурки, запорожско-военные гопаки, вальсы венские, кендзы японские, чечётки бетельгейзейских хомосапиевидных тараканов и танги греховные бразильские, аргентинские, прочие.
      Устроили уездные начальники для увеселения шахтёрского народишка уличный клуб с танцульками на булыжных камнях; грузинские пляски, да хохлятские ухватки против всего этого отдыхают в конце очереди.
      Для душевных разговоров насадили лопухастых тополей и натыкали вдоль оград лавок. Для развлечения детского поставили качалку, гигантские шаги, воздвигли карусель, а зимой делают лабиринт из кисловского льда с прожекторной подсветкой. Подумывают о фонтане с вертящимися гипсовыми лебедями, красноносыми гусями, золочёными петушками напротив простецкой и толстой как в каземате Прокутилкиной дверцы.
      Хозяин трактира Павел Чешович Кюхель готов совместный пай держать там и сям.
      Прекрасное руководство в Нью-Джорске. Рай, да и только. Нью-Йорк, Шанхай, судя по количеству расставленного света и...
      Стоп: никаких гетт! И никаких краснофонарных кварталов! Нет там света ночью, начиная во все стороны от иллюминированной площади. Никаких намёков на иноземную пошлость! Максимум разумной экономии и моральной пользы!
      Гуляй честной народ в темноте и при свечах, пропивай пензию, забудь о голодных бунтах, о сходках, о пожарах и недовольстве! Еды и пития на складах завались! Ну, где ещё таковского найдешь на восток от столицы?
      
      ***
      
      Дивится неуклюжий, наступленный медведем, Прокл красоте звуков и сбалансированности их с посадской звонницей.
      Управляет всеми типами музык, дёргая спутанные вороха бечёвок, крутя вертушки волновых настроек, продвинутый Мирошка-колокольщик с волосами до плеч, скрывающими растопыренные и розовые локаторы его. Мирошка курит еловые иголки, говорит: жутко полезные вещества прут с того в мозги и добавляют знаний в искусствах.
      Храм знаний, радиотруба и церковь "Всех сокрушающих радостей" с земным Мирошкой, вознёсшимся от нужности своей под самые облака, расположены бок о бок.
      - Новости! Опять сшибательные новости! Сегодня вечером дадут отменные американь-ские ново-о-сти, - кричат вольные озорные мальчишки - глашатаи: "Финишен Интертеймен! Сэнди Росс едутЪ сюдысь! Синди энд Патрик наслышаны нашего фольклору и тоже готовы со Спарками, Стенлями, Линдслями ехать в Нью-Джорск. Сымать кино про нас будут!"
      Ждали артистов с киношниками ровно сто лет и тридцать три года.
      
      ***
      
      Сняли-таки, ишь, чертяки синемастые! хвильму про нас!
      На краю деревни нашли остатки фона. Половину фона подложили под боевик, другую заменили кактусовыми штакетниками и росписями по павильонной фанере. Получилось неплохо и вроде бы даже смешно. Похоже на Квартальчик Собачьих Драк . Похоже на мультик: беготня с саблями по всей Руси, пожарчики, кулачные бои, праздники, весёлые революции, несбыточные мечты о мире (какому зрителю мир интересен?) и кровавые диктаторы с широчайшими улыбками на лицах, и все, как один, в солдатских кальсонах.
      Красота! Ранний пример коммунизма, равенства, братства!
      И что же с того?
      А то, что после деревни начали снимать боры, снега, отступления белогвардейские и нечаянно нашли почернелые останки "Хотеля Таёжного". Нашли их владельца. Вернее, владелицу. Теперь "она" живёт в Париже неподалёку от Форума. Правнучку Вихорихи зовут Фаби. Фаби любит Nexte, покуривает травку, однажды переспала с Кирьяном Егоровичем Полутуземским, дважды с Ченом Джу (на ступеньках Форума и в фонтане Стравинского) и обожает читать ½Эктова в подлиннике.
      В Нью-Джорке обнаружили совершенно целёхонький "Кути по пути", отделанный, разве что, алюкобондом, и с пристроенным флигельком в семь этажей.
      Отсюда следует, что всё то "гугло-нудло", что выше было написано, является самой что ни на есть правдёшенькой правдой.
      
      ***
      
      
      
      Ч
      ОКНУТЫЕ С МАЛОЛЕТСТВА
      
      Закончился короткий по-бостонски завтрак у младших.
      Хруст, схожий с ходьбой по свежевыпавшему градобою, или со скрипом зубов, если применить сей жевательный инструмент к еде из стеклянного порошка, пошёл теперь от центромира немалой и нескучной семьи Полиевктовых. Сердце и мозг Большого Дома имеют серьёзное двузначное наименование этого объединённого органа: "Библиотечный Кабинет".
      Зацепленный нами Кабинет этот - священная Мекка, знаменитая пирамида Хеопса, знатный Капитолий, занятный, но недоступный клуб Ватикан, званный штаб Клуба Диванных Путешественников и Спальная Служба хозяина.
      В присутствии Хозяина - дедушки Федота - это, прежде всего, публичная читальня "для своих и со стороны", сравнимая по многообразию жанров разве что с Александрийской. Она двухсветной высоты, с тремя выносными галереями-ярусами по контуру стен, с книгами на вынос без предварительной записи.
      Она удобна для пользования: без очередей, с самообслуживанием, с недействующим гостевым кальяном - какому чёрту он тут нужен - и кофейным прибором, замученным непрерывным извлечением прока.
      А в отсутствие хозяина это главный игральный и спортивный зал для двух самых молодых домочадцев женского пола, банты и макушки которых едва выше крышки стола.
      Девочки приходят сюда без кукол, но зато с корочками жевательной извести в карманах и ртах. Они, с каждым месяцем юных жизней, всё глубже и выше осваивая пространство, порой неожиданно, словно корабельные обезьяны в момент пушечного выстрела, вдруг начинают орать и пищать пиратскими лозунгами, кидаться мелкими объектами, носиться стремглав по антресолям и испытывать на динамическую прочность средства вертикального передвижения.
      Лестниц в кабинете, кстати, по всем пожарным правилам, две. Первая - стационарная винтовая, негорючая, выполненная из наборного чугуна, расположена рядом с входом. Вторая - её правильней назвать "лестниЩЩЩа" - передвижная или, правильней, перевозная. Тягловая сила: ручная. Она с массивными деревянными колёсами. Колеса неоправданно брутальны: они будто бы предназначены везти стенобитную машину с катапультой, цивильно и по-модному слитых в одном предмете.
      Девчонки по принципу скалолазов: чем больше на вершине льда, тем интересней водружать флаг, снимают с верхних ярусов витиеватые фолианты, залистанные книги и изъеденные ветхостью книжонки, ранее им санитаро-аморале недоступные. Скрытым нюхом следопытов-первооткрывателей находятся экземпляры с самыми-самыми распрекрасными картинками, которые, естественно, прячутся от девочек злющими врагами передового столичного журнала "Эротическое просвещение провинц-молодежи". И, естественно, на самых-самых верхних полках.
      Они, словно древние строители на известняковом плато, копошатся на тёплых досках инкрустированного дубовыми бляшками пола. Они обкладываются параллелепипедами книг. Собрав количество, достаточное для производства личного гнезда, водружают жилые пирамиды. Затем забираются внутрь - каждая в свою ячейку, - и только там начинают листать и смотреть картинки избранной запретной, но такой милой от этого всего вещицы.
      
      ***
      
      - Пора обедать! Всем вниз!
      - Мы заняты.
      - Подождём Ленку с Михейшей.
      - Они уже подходят.
      - Это они в сенках стучат?
      - Они, милые. Лаптями тряся, колы-двойки неся.
      - Хи-хи-хи. У них сапожки с подковками. Даже не валенки. И пятерки бывают.
      - Не хочу есть: я сытый солнечный диск, я качусь по небу в свой звёздный муравейник.
      - Кому-тебе говорю! Эй!
      - Неа: я фатефон Татунхамат.
      - Девочки не бывают фараонами, - сердится бабка Авдотья.
      - Тогда мы обе Нефертёти.
      Нефертёти разумны и сообразительны не по возрасту.
      - Деда Макарей (мсье Фритьофф, батюшка Алексий), у вас есть "питонцы"?
      - Детей имеете в виду? Или змею?
      - Нет, канарейку, болонку, хамелеончика.
      - У меня только домашний музей.
      - У меня колледж для поросят.
      - У меня приход и своих семеро под лавкой.
      - Полошить на штол луковишу...начинает Даша-глупыш,
      -... и заведется ручной сверчок, - заканчивает Оля-умничка.
      
      ***
      
      Процесс познания и строительства храмов развлечений в Кабинете-читальне бесконечен, ибо бесконечны ископаемые дедовы карьеры. Все полиевктовские девчонки с трёх лет сочиняют устные стихи, с трёх с половиной - сказки, с четырёх пишут межкукольные романы.
      Начало собирания сокровищницы положено Федотовыми прадедами. При последнем переезде в Джорку для перевозки библиотеки дедом Федотом (тогда он был просто Федотом Ивановичем) был нанят и переоборудован грузовой вагон. Вагон до самой крыши набился печатной продукцией и строгаными начерно брусками. Из брусков, чуть поправленных резцом столярной вертушки, позже сделались каркасы стеллажей.
      До деревни от Ёкского вокзала библиотека ехала караваном. Нет, не верблюжьим, не ослиным, но из... Просто из... Просто из немыслимого количества неиндейских подвод, ведомыми неегипетского вида мужиками, одетыми в неевропейские зипуны и обутыми в ужаснейшие, совершенно неавстралийского вида чуни.
      В перерывах между "чтением", пританцовывая и вальсируя, юные читательницы и спортсменки ходят кругами по галереям и ощупывают богатые резные украшения интерьерного убранства. В них с возрастом выискиваются всё более новые, и всё более разгаданные весёлые подробности.
      Что вам ещё рассказать?
      А то, что всё спортивным обезьянкам доступно для исследования и ломки. Всё, кроме приличной величины и грубовато состряпанной из железного лома люстры, свисающей со стропил до геометрического центра описываемого пространства.
      - Дедушкин стол притягивает люстру как магнит. Поэтому люстра не качается.
      Олечка, проверяя это некачательно-магнитное обстоятельство, оставила на зелёном сукне молочные зубы. Даша уронила на себя "Беспамятную собаку ", скучающую без дела во втором ярусе библиотеки справочников. Старшая Леночка в своём детстве аналогичным образом и чуть ли не смертельно близко познакомилась с симпатичными ребятами - Яшкой и Вилькой Гримм. Те - радостные, отбросившие страховку циркачи, летели со "сказочной" галёрки третьего яруса на любовную встречу с Ленкиной головой. От мозгосотрясения и непредусмотренных природой наростов, спасла картонная и цветастая бонбоньерка , надетая в качестве Сорбоннской короны .
      Младшим девочкам не претит часами вошкаться в кресле, забираться с него на магнитный стол-монумент и переставлять с места на место занимательную дедову канцелярию.
      Любят колотить в рынду, названивать в мелкие коллекционные колокольчики, приспосабливать для катания отломанную носорожью часть черепа, наливать компоты в мозги бронзового Наполеона-чашки и ловить вишни оловянными, рельефными ложками со следами битвы при Ватерлоо. Катают они по полу двухпудовые дедовы гири, вытряхивают мелочь из китайской и удивительно прочной поросёнко-копилки, трут пуза божков-обжор, удивляются несуразности некоторого вида круглых, дырявых, каменных, деревянных, верёвочных - с навесными жемчужными раковинками - денег.
      Ожесточённо, с проклятиями и угрозами, со смехом и прибаутками, на все лады трут шалые девчонки бока посеребрённого и пыльного кальяна-кувшина, в котором спрятался и столетиями сидит бородатый, испуганный, неприветливый, стеснительный джин-жадюга.
      Ни разу не показался он девчонкам, ни разу не дал проверить себя на всемогущество по части исполнения самых простецких их желаний.
      Даше всего-то-навсего хотелось выпросить себе маленькую гамбургскую куколку в немецком сарафане, а Олечка хотела один-единственный раз обернуться вокруг всей Земли и посмотреть, где, в какой стране больше обезьянок. И при возможности найти и прибрать себе самую хорошую, самую умную Читу, умеющую разговаривать человеческим голосом, чтобы взять с неё интервью про жизнь динозавров.
      Попугаиха Фенька, сидящая в потёртой соломенной клетке, подвешенной к Пальме, как-то раз непокормленная, будто в отместку забыла весь свой богатый артистический репертуар. И на любые вопросы домочадцев всегда, словно заезженная и старая пластинка Шаляпина шипела всего лишь одним из трёх вариантов: по-русски "Молчи, Фенька-дура", "Р-р-р, попугая мать, попугая мать, попугая!", и с сильным китайско-немецким прононсом: "Фуй-шуй ес, Конфуций ба, фуй-шуй йа!" Про свою прародительницу - прамать ея - Фенька обычно повторяла, если не накрывать её тканью, не останавливаясь ни на секунду ровно триста шестьдесят пять раз - не больше и не меньше. Фенька знает високосный год и кричит-вызванивает подобно ацтекской кукушке соответственное количество.
      Михейша на спор с дедом поспорил, что сможет довести Фенькин рекорд до двух тысяч двухсот двадцати двух.
      И как-то раз... Нет, нет, мы сильно отошли в сторону.
      
      ***
      
      Итак, пусть не самое главное, но: девчонки просто обожают крутить глобус грубоватой, похоже, топорно и малоискусно скопированной с английского первоисточного образца.
      Горы, низменности, океаны не просто нарисованы: они скульптурны и потому великолепны!
      Их вершины пробивают толщу стратосферы и потому являются частью космоса.
      Рыхловатая их поверхность сделана из папье-маше. Леса выкрашены изумрудной зеленью, океаны - берлинской глазурью, мелководья - кобальтом небесным.
      К стойке глобуса прикручен вензель изготовителя - "Основанный Его Величеством принцем Генрихом, штатгальтером Люксембургским, адмиралом флота Нидерландского Географический Копийный Печатный Двор" (G.C.P.C.).
      И фраза на металлическом диске основания: "С нанесением несовпадений г-на фра Мауро и достижений глобуса Золотого Яблока, выполненного г-ном Мартином Бехаймом, а также учтены сведения и нанесены основные корректировки с атласов Герх. Меркатора и Theatrum Orbis Terrarum г-на Абр. Ортелиуса. Отм. и выделено в порядке перечисления сих славных сынов: бронзой, серебром, красным, синим контуром и соотв. шрифтом".
      Имеется и надпись, сделанная самим хозяином глобуса - дедом Федотом: "Линии Антарктиды, нанесенные с портолана г-на адмирала Пири Рейса от 13... г. н.э., он соотв. с участием ранних карт Орнелиуса Финиуса, нанесены мною пунктиром. Средиземное море и Понт Евксинский с карт А.Македонского - пунктир серебряный".
      Девочкам наплевать на эти важные картографические тонкости.
      Они увлечённо плавают по морям и океанам, ведя мизинцами крохотные деревянные модельки каравелл и стручки акации - это джонки. Указательным и средним шагают, бродят, вымеривают плоскости, впадины и реальные выпуклости континентов.
      Они смеются над буквами "N", "R", "Q", натолканным там и сям, и так похожим на правильные "И, Я, О", но только с ошибками и всякими выкрутасами вроде хвостов, косичек, змеев.
      В огромном этом Земном Шаре, если бы между меридианами и параллелями удалось прорезать калитку, смогло бы разместиться в съёженном виде с десяток - а то и больше - таких любопытных и прелестных дюймовочек.
      Глобус странен: земная ось в нём воткнута в экватор. Ввиду этого Шар вращается не по правилам: с севера на юг и в обратном направлении. Но девчонки ввиду своей малости этого курьёзного вымысла не знают. Зато Михейша знает, но не делает из того помпы. Дед попросту обожает изучать оба полюса, а ось вращения ему там мешает.
      Аркаша-столяр вправил ось так точно, как ему было заказано. И заработал на этом бесконечно понравившуюся ему фриттовую статуэтку "Заблудившаяся в райских кущах пастушка с агнцем". Пастушка обнажена, овечка одета кудрявой шерстью и несъедобна. В раю - известно дело - питались бесплатно фруктами. Зачем тогда девчонке таскаться с агнцем, спрашивается, если кушать всегда было навалом?
      В глобус вбиты булавки с флажками, булавки соединены нитками. Смысл ниток не понятен никому кроме деда. Ещё более они бы удивились, если бы узнали, что флажки на равных основаниях воткнуты в совсем непримечательные и забавные по названиям и, наоборот, в весьма почётные места. Например, самый большой Федотовский флажок торчит в Антарктиде (вот что ему там делать?), чуть поменьше - в Гизе и рядом с Суэцем - в Александрии. Есть по нескольку в обеих Америках, пара в скандинавской лошади и во фьордах, похожих на развесистые женьшени. Один флаг отчего-то в море, неподалёку от Гибралтара. Воткнуто в остров Крит, в Рим, в Лиму, в альпийскую подкову, в большой город Bailing, в Великую Китайскую стену, в Макао и Гоа, в зебру Суматры, в Тегусигальпу, в лёд Арктики, в австралийский песок.
      Зелёный флажок тоскует посредине Сибири. На флажке рукой знаменитого путешественника по глобусам - Михейшиной рукой - коряво выведено: "St.New-Dzsorsk - my tut szsiwem".
      Отсюда следует, что Нью-Джорск - город совсем не простой. Он чуднее не бывает, потому, что это родина наиНЕепутёвейшего в мире начинающего молодого гражданина Михейши.
      
      ***
      
      Не стоит и говорить, что Кабинет никогда не закрывается, а проходимость его конкурирует с успехом объединённой кухни и столовой залы. Аборигены дома называют это нешуточной величины и растянутое на спор двумя паровозами проходное общественное помещение "Рестораном Восточного Вокзала". Третий недоверчивый паровоз судил тот спор. Сокращённо помещение называется "РВВ". Полтора вагона с залом, с барной стойкой и кухней вписались бы в это помещение и смогли бы накормить в две быстрые смены всех пассажиров поезда "Москва-Пекин".
      
      - "Москва-Пекин", ха-ха-ха! Сочетание двух столиц в одном слове вызывает неизменно устойчивый смех домочадцев. Тысячекратно повторенный и заученный наизусть рассказ о долгом путешествии из Пекина в Сибирь ящика сухих дрожжей пользуется долголетним успехом у гостей дома. Дед Федот приносит и показывает в качестве документальности случая затасканную телеграмму начальника Иркутского отделения Тр-с.Сиб. железной дороги, предназначенную вроде бы официальным лицам, а больше всего касающуюся мещанки Полиевктовой Елены Игоревны, пол женский, 18-ти лет, проживающей в посаде Джорск (ныне г.Нью-Джорск) Ёкской губернии, пр. Бернандини, 127. Телеграмму Ленка вынула из мусорной урны почтового отделения.
      
      Вот её длиннющий текст с некоторыми цензурными поправками нах. "Нах" это уже начало телеграммы, а не выдумка, не балдёж сочинителя.
      Итак:
      "Нах вскл 04 июля 19** года тчк
      Его высокоблагородию командиру перл тире охранного отдела Ёкского жд почтового усла тчк
      Стенографирую живую под страхом расправы со слов коменданта поесда Пекин тире Москва скб литерныи скб Головотяп ЕС епт вышедшего ис г Пекин реисом NN тире 4021 01 июля 19** года тчк
      По поручению его превосходительства гна гла Спирина КВ
      Буква сэ Сина Синаида как есчо объяснить вам что буква Синаида не работает
      Телеграф морзе дрянь от мороса или ху ево снает почему не отбиват набор простите тчк меняем оную на букву Е тчк спешу извините нах тчк грозят наганом вскл
      И краткая не работает тож тчк наган над ухом тчк буду не жив списываите на этого слого гражданина началника поесда 4021 прощеваите еслив что браты тчк
      Уважаемыи господин Ривош Я точка Г точка епт прошу срочно принять меры вскл
      В нашем поесде тире багажном вагоне нумер 2 литерного состава чресвычаиная ситуация тчк Некто епт насвавшиися в документах поручиком Гольским А тчк С тчк епть с соответствующими полномочиями Манчжурскои миссии его Величества Императорского двора отправил ис города Пекин дипломатическои почтою сапечатанную посылку синаидапт вашу мать синаидапт которую главное Пекинское отделение не сумело согл правил епт или поленилось их мать ити секретно перлюстрировать на предмет внутр содерж тчк
      Посылка находится в пути тчк
      Уважаемыи господин Ривош епт вы епт конечно епт понимаете сегодняшние трудности с передвижениями поесдов тчк
      Политическая и экономическая ситуация такова епт что поесд ептыт вашу мат движется с серьесным отставание график тчк как всегда впроч нах тчк
      Ввиду того епт что посылка епмать как выяснилось епт саполнена не бомбами и не почтои ити мать епт а дрожжевым веществом епт а наша гражданская багажтехника не снабжена холодильными устроиствами епт
      Уж начиная от границы посылка стала исдавать сапахи епт несовместимые с нахождением ее в дипломатическом отделении багажного вагона тчк
      Черес сутки пути ящик начал исдавать булькающие свуки епт а еще черес некоторое время ис ящика потекло желтым тчк
      Мы приняли меры На свои страх и риск мы перемещаем посылку в медиц поесд епт следующ паралл направл Екска тчк
       Конкретно в вагон тире холодильник системы Силина нум 535944 СТ МВР прикомандир военно тире санитар поесда Харбин тире СПетерб тчк
      Просим Вас немедл и саблаговр высвать гражданку Полиевктову Е тчк И тчк с поселока Н тчк Джорск для вручения адресован еи посылки тчк
      Предупреждаю епт вашу мать ибо двоеточ на дворе июль епт даже сист Силина не дает надежн гарант спт что этот вагон не вслетит к чертоматери в ближаиш два дня тчк
      А вам придется отвечать са порч гос имущества и иметь неприятност госпожои Е И Полиевктовои епть у кот по сведениям имеются серьесные свяси с губернатор и экспрокурор Екска епть с начальством всея нашея и вашея несчастн транссиб ЖД тчк
      Когда епть черт восьми епть в вашем гребаном Екске население будет иметь такои простои продукт как дрожев грибок три вскл три вопрос снак
      Вписду такая ваша работа вскл
      Буду жаловатса вашего губернатор включ глав охрансыск вскл
      Подрываете основы государства бляди вскл
      Не воина зпт не плен не тюрма бутто могли бы осаботица кормежкои населения дрожжами тчк
      Адрес гр Полиевктовои прилагаю тчк
      Ноги в руки и успеха епт едрении ваш хер вскл
      Нахер мне ваша а пожалеите нашу и мою сарплату тчк
      Деиствуете немедля тчк страхом расправы"
      
      ***
      
      Посмеёмся вместе с гостями и мы.
      
      ***
      
      - Сегодня в РВВ подают фаршированных кур, финно-угорскую утку в скляре и савойскую пасту! - слышны иной раз утренние переговоры мужчин.
      - Может, рыбу в скляре?
      - Я сам слышал.
      - А у меня кроме ушных раковин мозги есть.
      - А сколько курей в насестах?
      - Хватает пока. На Благодарение, вот, отец Алексий обещал индейскую несушку поднести. Шибко хороши индейские курочки, говорит. Плодовиты несусветно, и мяса в них по пять фунтов.
      - Смеёшься, батя! Уж не страусов ли тебе взамен индеек с Австралии батюшка Алексий выписал?
      - А хоть бы и страусов. Хоть бы с Аделайды-порта. Тебе хоть кол теши на башке: сырую картошку с редькой хрумкать горазд, а внучкам моим будет здоровая польза.
      В школе натуральный расчёт. Причём, по искреннему желанию, а не по обязательству. Дед - учитель, директор, меценат принимает или отвергает подарки по собственному почину сердца. С бедных не берет, а за барчуков и зажиточных платы не чурается.
      Время обеда.
       Пришли и раздеваются в сенцах голодные школяры. Младшие уже оседлали стулья.
      - Я не хочу курицы, вчера она была живой! Я ей зёрнышки давала. - Это Даша. И она плачет. Её не удосужились спросить: какую курицу можно резать.
      Весь курятник с именами. Есть куры добрые, а есть вредоносные капризницы, которые сами напрашиваются в суп.
      - Да, Пеструшка была душевной курочкой. - Это Оля с куклой Катериной в руках. Кукле рассуждения безразличны. Кукла только что примеряла новое платье. Кукла живёт на Земле Королевы Мод. В платьице ей там холодно. Но Олечка не в курсе дела. Тут обман чистой воды.
      Михейша - старший брат девочек. Он любит розыгрыши. Это он поселил куклу Катерину на ледяную Землю и убедил Олюшку, что там родина всех её кукол. Дашины куколки и тряпичный их Маркиз ди Палисад живут славно и дружно, как мясо в борще, на скалистом каблуке итальянского сапога. Ленкины - они чопорней - обитают в Лондоне, Париже и Берлине.
      - Добросердечная курочка, значит, вкусная, и сердце у неё мягкое. Я буду сердце, - рассуждает лицемерный от возмужалости Михейша. Садится и тянется к блюду.
      - Мне, чур, только белого мяса. - Это Ленка-неженка. Она уже успела скользнуть в кабинет и вынырнула из-за портьеры с новой, припасённой заранее взрослой книжкой. И по одной только книжке и по шелесту только что надетого длинного, совершенно не казённого, не школьного платья - с лямками, всего в кружевах и оборках, стало ясно, что она - самая старшая сестра и самая главная героиня обеденного спектакля против остальной мелкоты. И все несчастья транссибирской железной дороги тоже идут от её скорости взросления и поразительно классического вида фигуры от головы до пят, включая главный фэйсад лица. Она не любит пупырчатых шкурок и молочной пенки.
      Вот так, ёпть, дак деревня! Где ж такая, чтоб пенок и шкурок не любить?
      - Всем сидеть смирно и не рассуждать!
      Это баба Авдотья. Она в доме вторая по главности после деда. Рассудительная Ленка на третьем месте. Папа с мамой - декоративные лица. С этим согласны все.
      Пришёл дед Федот, в сенцах присел на лавку и отвинтил заиндевелые шнурки оранжевых ботинок с белочным мехом, с голенищами почти до колена, с крючками вместо дырок. Нерусь! Ну что за фасон!
      С порога залы, не глядя, заученным движением дед зафинтилил картузного вида утеплённый из нутра берет в вешалку, расположенную к нему под острым углом. Попал. Зимний вариант картузоберета поболтался и затих на счёт "четыре".
       - Не фу... себе! - вырвалось у Михейши.
      Дети застыли в стеклянной неподвижности - каждый со своим съедобным предметом, Смотрят на него, переглядываются и недоумевают: откуда у деда эквилибристская сноровка? Небось, и ножи умеет метать, и мячи в корзину через спину и с центра поля.
      - Дед, ты, поди, у Гуда учился? - Это Ленка.
      - Чего-чего?
      - Ну... у разбойника, у Робина... который.
      - А-а-а. Учился слегка. А ты книжку-то почто с собой таскаешь? Умной хочешь выглядеть? Мы и так это знаем. Жиром хочешь помазать устремление твоё, чтоб блистало как Михейшина шевелюра? Неси книгу назад. Потом возьмёшь.
      Ленка обиженно ныряет в библиотеку. Теряется на десять минут.
      Михейша пощупал причёску: точно, пора кудри стирать. Отвлекающим криком: "Ленка, мясо остыло. Греть тебе не будем".
      Баба Авдотья: "А это не твоя забота, милок, а моя".
      Дед: "Это её личное дело, может и сама разогреть. А вообще принято сообща сидеть, а не прыгать, кто куда горазд. Может, по очереди будем обедать? Или каждый сам себе начнёт готовить?"
      Молчание за столом. Никто не хочет готовить каждый за себя.
      Даша сидит на стуле с подложенной подушкой и мотает ногами: "Деда, а ты по проволоке ходишь?
      - Чего-чего?
      - По проволоке...
      - Только по канатам ходил в детстве, по "пучкам", - ответил дед, ничуть не смутившись.
      - Мой точно по канату пройдёт, - думает бабка.
      - А через пропасть? - продолжает Даша.
      - Не пробовал, детка, а что? Через пропасть пора идти? К кладбищу чоль дорога такая короткая? - и огненно щурится.
      - Да-а-а... нет вроде... пока.
      - Ну и помалкивайте тогда. Когда надо станет - тогда и пойду.
      Дед, пока полоскал руки, подслушивал и наматывал на ус куксивые застольные разговоры. Дед как гора велик, на вид сухопар. А в худых свиду горах часто водится феррум.
      - Как зайдёте, не вздумайте здороваться с ним по-настоящему: руку сломает, - подсказывают иногда новым гостям, желая их обычным косточкам добра.
      Процесс поглощения пищи идёт размеренно и поначалу мирно. Дед на правах домашнего монарха догладывает третью ножку. Делает он это весьма умело, не обрызгиваясь жиром и методично: от начала до конца, словно жук-короед. Добродушно бурчит, не выпуская ногу изо рта: "Не хотите трэскать - нэ эшьте: мнэ больше доста-а-а... ух, хороша... а вам не до-ф-ф-ф-ца".
      Шлёп! Кость в сторону.
      - Дашуленция, а подайте-ка мне, милая принцесса, ещщо вон то крылышко, что на Вас смотрит, а про меня мечтает. Кхы!
      Матери и отца дома не видно. Отец на работе, а мать задерживается в пути. В доме как-то было принято, что семеро одного не ждут. Но дожидаются, как минимум, пятидесятипроцентной наполняемости. Иначе застолье может не состояться вовсе. Это главное дедово наказание. Проверено практически, и запомнилось надолго.
      - Надо бы на водокачке бак ревизнуть, - говорит дед ни с того, ни с сего, поёрзав в кресле. - Эти котельные придурки всё не так сделали.
      У него страшно-престрашно красивое кресло - ровно как у датского придворного стоматолога. С высокой фронтонистой спинкой, прорезанной насквозь параллелограммами. На кубиках перекрестий награвированы числа, вдоль оснований нарезанного поля - цифры. Смахивает на таблицу умножения, если бы не путал такой мотив: внутри пустых квадратов вмонтированы вертящиеся на осях костяшки бухгалтерских счёт. По креслу видно, кто в доме хозяин. Угадывается, что, несмотря на гротескно юмористическое кресло, он вовсе не стоматолог, а скорее костолом, считающий выбитые бандитам ребра, или математик, которому кто-то из наивных студентов-двоечников вместо пузырька с ядом подарил всего лишь прощальный намёк. - Копец!- сказали бы сегодня.
      - "Ревизнуть" - что это?
      - Читайте "Мёртвые души", а лучше "Ревизора".
      - Там про водопровод? Страшные, наверно, книжки?
      - Скучные книжки! - бурчит Михейша.
      - Молчи уж, умник.
      Молчат. И снова:
      - Дед, я с тобой! Чего там, шланг засорился?
      - Причины не знаю пока. Может, просто труба замёрзла и к нам не идёт. Может отверстие на входе в наш бак не то. Может мотор ослаб. Умыться толком нельзя. Качаешь-включаешь, а воды всё равно нет. Хоть снова переходи на...
      Тема знакомая. Перебивают тотчас же: "Не хотим из чародейника! Не модно!"
      - Давления-то нет, - философствует дед-изобретатель и механик, - будто в пустыню, а не в бак, зараза, уходит.
      - Где Зараза? В воде Зараза? Какая она из себя?
      - Дед просто неудачно выразился, - сглаживает бабка возникшее недоразумение.
      - Деда учитель, он не может неправильно говорить.
      - И я учительша...
      - Баба, ты, правда, учительша?
      - Бывшая, детки, бывшая. Но правила все помню.
      - Деда, я с тобой хочу! - начинает канючить Михейша.
      - Ну, так пошли. За погляд денег не возьму.
       - Какие инструменты берём?
      - И мы с тобой сходим! - Это пищат малолетки.
      - Сначала всё съешьте, потом поговорим.
      Весь народ, кроме бабки, желает поучаствовать в лечении водокачки. У бывшей учительши, а теперь кухарки и хозяйки дома, дел и без того хватает.
      За столом иерархии не видно. Там царит относительная демократия. У демократии свои правила: шалить можно до определённого предела. По лбу ложкой никто, никогда, и ни за что не получал, хотя большинство того периодически заслуживали. Деду достаточно напомнить про наличие деревянного черпала, чтобы воцарялось временное спокойствие, похожее на грядущий Брестский мир. Дедовой строгости побаиваются. Деда уважают как царя-батюшку Злако-Гороха.
      Дети помнят страшилку про древний способ наказания, а именно: стояние коленями на горохе, в тёмном углу.
      - Съешь крыло, - говорят Даше, - научишься летать.
      - По двору или по улице? (дальше улицы Дашина фантазия не распространяется).
      - По небу, как голубок, - посмеивается Михейша, - как Катькин дутыш... Хе!
      Ленка прыснула и заткнула лицо в подол. Только она оценила тонкое Михейшино остроумие. Потому, что единственный Катькин дутыш, не смотря на то, что он был птичьим королём, и не в пример прочим её даровым и грязным птицам, летал привязанным за бечёвку. То же самое Катька сотворяла с крупными стрекозами, только летали они на нитке. А также с теми золотыми мухами, которые прилетали явно не с задворных навозов, а - бери выше - с пирамид Египта. Вершины пирамид покрыты гуаном умерших летучих динозавров, превратившимся со временем в зелёную известь. Отсюда и золотозелёные перелётные мухи. Катька утверждает это бесповоротно и готова намылить шею любому оппоненту-выскочке.
      Даша: "А в Машкву мошно станет долететь?"
      - А то! Конечно.
      - Хасю крылышка. - И хлопает в ладоши от привалившего счастья.
      - Надо говорить "хочу".
      Даша старается: "Хочу крылышка".
      Оля: "А мне дайте лапку..."
      Михейша: "Ногу, надо говорить. А зачем тебе чужая нога?"
      - Ногу, да. Я быстренько сбегаю в Петербург. Мне там свадебный билет надо взять.
      - Зачем билет? Замуж собралась?
      - Ваньке-Встаньке надо и Петрушке. Они сделали предложение Мальвине.
      - Оба сразу?
      - Они любят Мальвинку.
      - А Мальвинка кого любит?
      - Обоих поровну.
      - Так не бывает.
      - Бывает, бывает! - Оля почти плачет. - Им много деток надо.
      Взрослые смеются.
      - Да ладно, - утешает Михейша, вгрызаясь в крыло. - Попроси лошадёвую ногу... с копытом и подковой - быстрее добежишь.
      - Правда, добегу?
      - Правда-правда!
      - Михайло! Опять детей заводишь! - раздражается дед и хлопает шлёпанцами об пол так нескучно, будто давит педали заевшего клавесина, - смотри, а то я тебя с твоей "правдой-правдой" по кусочкам разберу!
      Михейша обиженно бросает кусок, растопыривает пальцы веером - будто сушит, а сам поглядывает на Олю и Дашу и мелко покачивает руками, будто предназначенно для Оли и Даши: нате вот вам, мол, я не боюсь, а вам от меня сегодня выпадет на орехи.
      - А теперь будем ломать вот эту ключичную косточку, и загадывать желания, - предлагает Ленка, усердно оттирая руки об шейную салфетку, - кто будет ломать?
      - Я, я, я!
      От курочки не осталось ничего, даже доброта её упакована в детские желудки и благополучно забыта.
      - Сломаем косточку, а остальное похороним.
      Похороны хоть чего - одна из частых детских игр. Дом почти на самом краю жилья, дорога на старое кладбище проходит мимо, и ни одни похороны не остаются без внимания.
      - Лучше Хвосту отдадим.
      - И поддадим. Собакам курицу не дают. Они могут подавиться. - Это опять всезнающий Михейша. - Деда, ну что, идём?
      - Всем спасибо за компашку, - говорит дед и шумно поднимается с места. - Кто со мной - одевайтесь теплее. Нагих, хворых и голодных не беру.
      
      ***
      
      - Покушал с ними, читатель? Понюхал только? Ну, извини, друг, в бронь-заявке тебя не было. Ходи голодным в Кабинет: дальше, если желаешь, будем рассматривать интерьер. Стоит того. Не утомил ещё? Ты дама... простите, Вы дама? Мужик? Вау! Тут в начале рассчитано исключительно на сентиментальных дам.
      И началась перекличка!
      - Костян, и ты тут что ли? - Я! - Эдичка? - А что, ну зашел на минутку. - Иллиодорыч! - Я! - Борис! - Я! - Пантелеич! - Я! - Годунов? Годунов, твою мать! - Молчание. - Иван Ярославович? - Ну, я. - Порфирьич, Димон, Григорий, Разпутин? - Я! - Трипутин? - Я! - Сорокин, Галкин? Мишки... Таньки... и вы тут?
      Годунов запоздало: " А чего?"
      Григорий недовольно: "Распутников я".
      Дашка-худюшка, Жулька-толстушка: "Тут мы!"
      Разного вида Иван Иванычи: "А что?"
      - Всё равно, браво! Медаль вам!
      Разнокалиберные книги там расставлены по стеллажам. Стеллажи сплошняком идут по галереям. Последние полки упираются в основание шатровых стропил. Галереи занимают весь периметр Кабинета, и только у широченного эркера, будто выпавшая клавиша в момент апофеоза великолепной черно-белой музыки, неуважительно разрывают свой органичный массив.
      Эркер, смахивающий на парковую ротонду, огранён витыми поярусными колоннками. На капителях ярусов раскрывают клювы и издают потусторонние звуки пернатые муляжи, прикрученные к колоннам тонкой проволокой.
      Дотошный декоратор засунул в эркер живую Пальму.
      Волосатая - пуще обезьяны - Пальма вылезает из кадки. Когда-то пальма была маленькой, но теперь она в три обхвата детских рук и ежегодно - по весне - пытается вытолкнуть наружу потолок. Культурно себя вести она не умеет. В середине множится на стеблевидные отростки. Ближе к потолку ветки-стебли-листья скрючиваются и начинают расти вниз. В эркере тесный южный курорт. Моря только нет.
      Десяток лет позёвывает и поглядывает Пальма в потные стёкла. А там: то ли улица, то ли ободранный променад, то ли прогон для скота... короче, в последней степени немилости рогатый, босоногий, штиблетный проспект.
      - Проспект? Полноте!
      - А вот то-то и оно-то.
      Проспектом этот отрезок пути называют не только местные люди: в Михейшином адресе тоже так написано.
      Вот и недавний полицейский пример из Петербурга.
      - Ксиву (паспорт, значит) молодой человек!
      Даёт паспорт. Раз есть паспорт, значит, парень не из деревни: деревенским паспортов не дают.
      - Нью-Джорск? Где это?
      - Ёкской губернии.
      - А-а.
      (Не поверил.)
      - Тут пишут: Арочный проулок 41А повернуть и идти вдоль проспекта Бернандини на номер 127. И почтовый отдел есть? Большой, что ли город?
      - Да так себе. Обыкновенный.
      - В маленьких городах проспектов не бывает. Да и улица не маленькая. 127. Чёрт! Да это как Невский. Больше Гороховой. В Гороховой 79. Ратького-Рожнова дом знаешь?
      - Откуда?
      - От верблюда. Сам-то что тут стоишь?
      - Гувернантку Лемкаусов жду.
      - Зря ждёшь. Она сегодня не работает.
      Вот так Клавка! Даже городовой её знает. Чем же так прославилась Клавдия? Неужто с жёлтым билетом девка? Только с таким билетом на работу не устроиться. Что-то тут и казеином не слепляется.
      - Что, и арки у вас имеются? - спрашивает городовой.
      Михейша тут поёживает плечами, не желая полностью раскрываться. Есть одна. Всё равно Арочная!
      Значит всё-таки проспект, хоть и глиняный. Хоть дома на нём преимущественно деревянные, а не глянцевые. Не для журнала город! В Брокгаузе Джорки точно нет. Проверял один критик недавно. Там пишут: городом называется если... если... или город свыше трёх тысяч жителей, или если в нем что-то есть любопытное. Ну что за город в три тысячи жителей? Позор Всея Руси. А любопытное есть в каждой деревне!
      Удивляется Пальма неизменяемому убожеству и вечной грязи удивительного этого проспекта.
      Дождь: без деревянных мостков, проложенных вдоль сплошных оград и деревянных фасадов, вряд ли можно было бы пройти и не исчезнуть навечно человеку. Венеция, Весенька, Осенька отдыхают! А вот коровам хоть бы что: радостно вертя хвостами, в дождь и в жару бредёт стадо то по грязи, то в пыли, по проспекту. Умело находит свои ворота. Мычат, как заевшие граммофоны: "Отворяйте!"
      Окончательно растворяется стадо у высокого Строения нумер один бис. Это адрес церковки, колокольни и дома священника Алексия с задним палисадом и ещё более задним хлевом, красиво выставившим свой единственный каменный зад уже на другую, пусть даже длиной в скошенный угол дома, улицу.
      - Улица "Заводчика", - гласит табличка.
      - Что за Заводчик? - интересуется Серёга. - Не знаешь? Фамилия есть у Заводчика?
      - Написали бы: "Заводчика Лошадей, Доильщика Коров, Пасечника Пчёл, Дрессировщика Тигров такого-то" - рассуждает Михейша, лучший Серёгин друг. - У деда спрошу.
      Эта дурацкая улица в одно кривое окно зачинает Площадь Соломенного Рынка. И это единственный адрес, по которому можно колесить вкруговую, не натыкаясь на заборы, на пни, на сосны, на свинарники и конюшни. Нет, сказочно богата всё-таки богом забытая джорская деревня-полугород! И грязь в этой части особенная: говорят, кроме угольной, в ней каолиновая пыль. И шапчонки-то тут носят...
      Ну, понесло! Стоп на этом! Не о попе Алексии, и не о русском провинциальном строительстве речь. Погуляли. Мало? Пора-пора. Нехотя и голодно (нет на улице груш), но возвращаемся в дом Федота-Учителя.
      Разберём его дом с точки зрения искусств и строительных ремёсел.
      
      ***
      
      В стену, отделяющую КабинетЪ от Ресторана Восточного Вокзала, впломбирована огромная двустворчатая дверь неопределённого стиля и ужасного образца. Дверь - в два этажа. Середина прорезана обходной галереей. Так что получается на внешний вид одна дверь, а фактически их две. Это отдельная архитектурная находка, гимн дверям и соборным порталам, лебединая песня театрального декоратора, марсельеза парадного триумвирата. Даже не песня победы, а триумф разбойного, буйного, умалишённого зодческого братства.
      С некоторой поры - а "пора" названа разбогатевшим на проданном учебнике дедом "второй ступенью домашней реинкарнации", - дверные полотна - толщиной едва ли не в полвершка - замощены цветным стеклом. Куски стекляшек связаны между собой свинцовыми протяжками и образуют в совокупности растительный узор. Зовётся это мудрёное дело "родинцовским витражом". Родинцов давно спился, пишет портретики с прохожих, а витраж вот он: впежен как миленький.
      Медные петли двери первого яруса, учитывая их толщину и количество, могли бы запросто удержать створки знаменитых Красных ворот, ведущих в Запретный город вместе со всем навешанным на них металлическим ассортиментом. Выдержали бы дедовы двери пару китайских евнухов мордоворотной наружности, приклейся они для смеха дверного катания к огромным, литого изготовления ручкам.
      Створки верхнего яруса двухэтажной двери значительно проще. Там простая перекрёстная решетка с обыкновенными серенькими - пыльными что-ли? стёклами.
      Что в этих кунштюктных дверях ещё интересного? Пожалуй, а вернее даже на правах главной достопримечательности, - весьма необычные барельефные обрамления косяков.
      Вглядываемся, но понимаем не сразу. Блестящие обшлага чёрного дерева изрезаны рукой талантливейшего мастера. Но в момент данной заказной работы, видимо наширявшись видениями Босха, виртуоз сильно захворал головой.
      Тут, подобно африканскому заповеднику, что распластался вокруг озера Виктория, или схоже удлинённому пятачку Ноева ковчега, помещён чудной зверинец, обитатели которого выстроились будто бы по безоговорочному намёку весталок в походную колонну.
      Тут прилепились и вымеряют свой путь лапьими и копытными шагами объёмные твари млеком, мясом и насекомыми питающиеся. Одни - лесные, другие - пустынные. Третьи - жители саванн, тундр, степей, скалистых гор и плоскогорий. Они узнаваемы с первого взгляда, но отчего-то все с серьёзными отклонениями здоровья. Первые - с незаконными крыльями, другие с излишним количеством горбов, клыков, ласт. Третьи поменялись кто головами, кто шкурами. Кто-то продал ноздри, зато прикупил у соседа нелепый хвостище.
      Криво вьющиеся ветви оседлали необычные воздушные персоны: они с клыками и бивнями вокруг клювов.
      Под ними страшные морские каракатицы, снабжённые человеческими лицами, с выпученными, как при бросании живьём в кипяток, глазами.
      Всего многообразия дружного обмена зоологическими членами не перечесть.
      Бегают все эти не имеющих законных имён гадоюды по наличникам и обкладкам; они вросли в плинтусы, возглавляют углы, жуют свои и чужие хвосты. И, весело улыбаясь, азартно впивают зубы друг в друга. И, скалясь домашними вампирами, добродушно попивают соседскую кровь.
      Фигуры совершенно не кичатся натуральностью извлечённого резцом отображения. Они плюют на чудаковатый принцип подбора хороших друзей.
      Соседствуют меж собой они так же спокойно и гармонично, как порой возлежат припрятанными для пользы дела и в ожидании волнительных сюрпризов противопехотные мины пограничной полосы.
      И это ещё не всё: если приглядеться, то кое-кто из зверушек и чудоюд заняты ужасным делом: они беззастенчиво занимаются любовью. При этом заняты продвижением вовсе даже не своего рода.
      Они сливаются телами с тварями иных нижних видов, словно пытаясь приумножить представленное разнообразие звериного, насекомого, пресмыкающегося, крылатого мира, грубо поломав дарвинские стереотипы умеренной и порядочной эволюции.
      Проем увенчан надтреснутым фронтоном корытного дерева, явно позаимствованным из интерьера Схимника Заболотного. В центре фронтона - карикатурный слоник с парусообразными ушами, опущенными безветрием, и с задранным кверху подобием хобота. А по сторонам его - инициал из двух необъяснимых для чужеземных неучей букв. Игриво заоваленная древнерусская "С" со стручками гороха на поворотах добавочных линий вплетена в квадратно-китайскую "Ф, будто бы выполненную из размозжённых в концах битьевых палок.
      - Как водяной кистью по тротуару написано, - утверждает дед Федот, - живо и художественно в высшей степени. Талантлив наш землячок Селифан. Настоящая готическая резьба! Ему бы ещё дворовые ворота по-гречески порезать и ставни по-мавритански! Некогда ему пока: готовит выставки в Лондоне, Токио и одну для аборигенов... кхе!... Гонолулу, - и улыбается.
      Все, особенно Михейша, безоговорочно верят деду.
      - Деда объездил весь мир, - утверждает Михейша без всякого на то основания и без засыпания неверующих Фом фотографическими фактами. Три "Ф"!
      Запомним всё это.
      ...Инициал дверного фронтона придерживают бурундуковатого узора жирные коты с тонкими как стебли, завёрнутыми в спираль, хвостищами. На задних шлейфах их выросли крапивные листья с увеличенными будто линзой мелкоскопа колющими устройствами.
      Хобот сказочного по-восточному слоника - какой ужас - форменное безобразие и насмешка над опытом божественного сотворения мира. А с другой стороны, это апофеоз больного, бредового экспериментаторства по спариванию человечества с животным миром: оно даже не напоминает, а откровенно являет собой Нечто и Непотребное в паранормальном единстве.
      Нечто Непотребное закрутилось в тяжёлую спираль, воинственно напряглось, готовое распрямиться и пробить своим оголовком любую крепость - хоть животного, хоть искусственного происхождения. Это комический слепок с того, что особи мужского пола человеческого племени достают только в случае крайней необходимости. Вариантов тут немного: с его помощью получают искреннее удовольствие от незаконного соития; благодаря ему законно продлевают род; и - простите, мадемуазели - без него не справить малой нужды.
      Как такое можно допустить в доме, где гурьбой бегают малые дети и где женщины являют собой пример целомудренной морали и торжества моногамии? Где исповедуют, пожалуй-что, устаревшие и излишне пододеяльные отношения, причём при закрытых окнах, выключенных ночниках и потушенных свечах.
      Скульптурная дерзость парадных, общественных дверей в домашнем дворце науки и литературы необъяснима и крайне непедагогична!
      Добавим красок в описание: кабинет этот - сказочная обитель, не меньше - а ещё - загадка, колыбель знаний, филиал звериной Камасутры и кунсткамера удивительного, нереального мира, способного взбудоражить и напугать любой податливый ум. Да и весь остальной дом необыкновенен, как прибежище исключительной странности умников.
      Все отпрыски старшей пары Полиевктовых потому - чокнутые с малолетства. Здравы ли нижние ветки родословного древа?
      - Умом?
      - У деревьев ума не бывает.
      - Уверены???
      Короче, это история рассудит сама. А мы будем только оперировать...
      - Ой! Больно нам от одного только вида шприца со скаль...
      - Фактами, граждане!
      
      ***
      
      
      
      П
      ЕТУХ ПОД СТОЛОМ И ЦАРЕВНА СОФЬЯ
      
      1909 год. Конец мая.
      Дед Макарей сегодня - гость. Гость кукарекает под столом. Над ним потешается вся развесёлая Полиевктовская семейка.
      Царевна Софья с князем Голицыным перевернулись в гробу.
      В чём дело? Какая связь?
      Всё с виду просто, но не так уж легко практически.
      С тайнописно - любовной записочкой царевны Софьи через триста лет случился провальный огрех. Князь Голицын с возвышенной любовницей благодаря юному сыщику ещё раз предстали перед общественностью в не самом выгодном свете.
      Позволение на расшифровку выдал уже упомянутый Михейшин двоюродный дед - Макар Иванович Полиевктов. Среди всех Полиевктовых он - просто Макарей. Родом и по долгу службы - из далёкой Тюмени. В Тюмени хватает своих чудаков. Макарей - один из них. Нет, он самый главный чудак всего Тюменского края, если, правда, не считать тобольского Тритыщенки (прадеда господина-художника Евжени Тритыщенко), который обивает пороги губерний, утверждая, что каждый уважающий себя город должен иметь хотя бы одну конную статую. Каждый губернатор считал за честь выпроводить Тритыщенку из кабинета на вежливых пинках, и удовлетворённо прощался каждый, радостно помахивая одной ручкой в окно Тритыщенке, а другой стирая лапшу с ушей.
      Где ж ему бедному набрать столько бронзы на лошадь? А где взять народного героя-всадника? На коня уйдёт больше бронзы, чем на героя. А сам губернатор тобольский пока не герой, и на войну неохота, а на другого героя кроме себя денег совсем нет... Нет, нет и нет! Своим не хватает. И не будет хватать. Война с Америкой на носу. У чинца ширится глазной разрез на нашу землю. Мост надо строить через Тобол-Вонь-реку. А войны и мосты всегда в авангарде сметы. А к концу стройки мосты будто законно удлиняются в три раза. И арьергард и всю колонну тоже надо чем-то кормить. Такие-вот бухгалтерские дела в тмутараканских тюмениях.
      В Нью-Джорск Макарей приезжал редко: на самые-самые главные события семьи Полиевктовых. Дед - главный хранитель Тоболо - Тюменского Губернаторского Музея истории и естественных наук, а также владелец личной исторической коллекции преимущественно бумажного свойства. У него дома хранятся в порядке и беспорядке манускрипты, старинная переписка на бересте и бумаге, рукописи, староцерковные книги, узелковые и бусинные сообщения, иоганские - начиная с самого Типографа - шрифты.
      Буквально перед самой поездкой в Нью-Джорск, практически случайно обнаружился потерянный ключик от ящика коллекционного шкафа. Отомкнутый ключом ящик поначалу долго не вынимался. Дед трясанул шкаф. Битком заполненный ящик что-то высвободил внутри себя. И неожиданно почти целиком выскочил наружу. Пошатался, и, не дождавшись от деда сноровки, бухнул вниз. Вывалились, словно потроха из брюха, бывшие когда- то важными исторические бумаги, и разъехались по плахам. Не упал единственный предмет. Зацепился тесёмкой с печатями и покачивался на половине пути к полу пожелтевший, дранно-передранный, местами подклеенный, вскрытый давным-давно конверт с письмом премило свергнутой царевны.
      - Неспроста это, - решил тогда Макар Иванович, даже не подумав о грядущих последствиях. - Возьму-ка я его с собой, удивлю кузинку. Кузинка - это никто иная, как родная Михейшина бабка Авдотья Никифоровна.
      Приехал. Поболтали о том, о сём.
      - Интересное письмецо, - сказала бабка, - повертя трухлявую бумажонку и посмотрев её на просвет. Понюхала: выветрились французские духи за триста лет (Софье обещали четыреста). - Пахнет заплесневелой бумагой. Больше ничем. Ожидала роз, фиалок... и непонятно ни черта. Тайнопись, пожалуй! Любопытно, да-а-а, любопытно.
      - Потому и привёз, голубушка, чтобы вас всех позабавить. Это письмо Софьи Голицыну в пору их ненасытной любви. До того писано, как он свою жёнушку по её желанию или согласию отрядил в монастырь. Там внизу датировано.
      - Любовное, что ли, значит, там? Я люблю про любовь. Дайте-ка почитать, - испросил присутствующий при том деле Михейша, и уверенно протянул жадную до сенсаций руку.
      - Как так можно сквернословить, - сердится бабка, - "люблю про любовь" - разве так можно выражаться!".
      - Прочитать? Ха-ха! Не сможешь! Вот же, взяла мышь кота за шиворот, чего надумал! Ну!? Слепой музыкант чтецом заделался!? На худой дуде ты игрец - вот ты кто... - В сердцах высказывает полное недоверие Макарей Иванович: "Это тебе не газетка у мальчика - тут тайнопись. Тай-но-пись! Никто ещё не смог прочитать. Триста лет лежало. Лежало себе и лежало. Были люди, да, брали с собой. Возвращали через неделю. Я тоже пытался - и, догадываешься? А то: полный ноль, без никакой пользы дела".
      - А я прочитаю! И не такое разжёвывал, - уверенно резал Михейша. - А зачем привезли? Дайте, деда Макар, я прочту, уверяю... почти на девяносто уверяю.
      - А если не прочтёшь, не в гневу будет сказано, а для смеха: тогда давай ты полезешь под стол и станешь кукарекать,... положим, подряд десять раз! Годится?
      - Я не петух, - обиделся и одновременно зажегся Михейша. - А сами-то станете кукарекать, если я прочту? Слабо на спор?
      - Помечено! - заливается смехом Макарей.
      Ну и молодёжь нынче уродилась!
      Бабушка по инерции хихикнула тоже. Но засомневалась в надобности и правилах спора. Уж она-то хорошо знала тайные склонности и занятия своего внука. В самом деле: как бы не пришлось брату кукарекать!
      - Если письмо в затейной литорее , то плёвое дело, - манерно заявил Михейша, ничуть не струсив. - С тайнописью я, дедуль, знаком не понаслышке.
      - Вот фанфан, а! Ну, фанфан! - засмеялся дед Макарей. Откинулся на спинку стула. - Молодость, молодость всё это, отсюда бравада и шапкозакидательство!
      Вспомнил об ушедшей его собственной студенческой юности, задрал ноги и выказал миру вязаные носки цвета испуганной зебры.
      - Весной, почти лето, тёплые носки, полоски дурацкие как у половика, - отметил втихаря Михейша. Чухля домашняя.
      - Что, заинтересовался рисунком? Это не простая вязка. Оренбургские ткачихи, они не только...
      Какое! Не дослушав исключительной технологии вязки, и воспользовавшись неустойчивостью дедушкиной диспозиции, Михейша выхватил из его рук и конверт, и письмо.
      - Эй-ей, ещё не договорили!
      Какое там! Нелепой стрекозой, махая руками и выворачивая ноги в коленях - чтобы одолевать сразу по три ступеньки - начинающий сыщик взмыл на второй этаж и зарылся в своей комнатёнке.
      Там вооружился лупой.
      Для начала переписал текст более явно. Изобразил какие-то столбцы. В столбцах выставил значки и пересчитал каждый. Переписал ещё раз. Переписал второй.
      В час ночи крикнул: "О"! В час тридцать: "Е"!
      После того, как определилось ещё несколько основных гласных и согласных, дело было почти выполненным. Царевна использовала всего лишь слегка усложнённую "мудрую литорею".
      Михейша положил на алтарь науки вечер, ночь и кусок утра.
      С первыми петухами письмо было окончательно расшифровано. Кроме, разве что, четырёх слов с абсолютно непознаваемым, видно староцерковным смыслом. В библиях Михейша не силён. И упомянуто о каком-то Фуй-Шуе, которого царевна грозилась отобрать у сожителя, если он не будет приезжать с любовью и поцелуями по два раза на неделе.
      - Кукареку! - крикнул для начала дворовый будильник. И вежливо: - Вставайте лю-у-у-ди, кох-кох-кох! Кому врача? А, может, палки?
      Зашипел картонный Биг-Бен. Пришлось придавить его подушкой.
      Михейша высунулся в окно и вгляделся в поднимающееся над дальними елями слабое зарево. - А не отдолбануть ли от бабкиной сигары кусман?
      - Кукареку-у-у! - прозвучало опять с Федотова двора, ещё громче и нахальнее.
      Обложили со всех сторон Михейшу идиотскими звуками!
      - Не сплю я, - пискнул Михейша в окно.
      - Кок-н-ду, кок-н-ду! - прямо под нос во французском переводе. Это действительно петух Фритьоффа - красно-синий с одной стороны и огненно-рыжий с другой - оседлал совместную с Полиевктовыми границу.
      - Вот же сволочь, издевается! И ареального петуха научил по-французски лопотать. Мог бы кричать по нашему: не так занозисто!
      - "Фуй-шуй, Конфуций, фуй-шуй!", - также "будяще с тысячелетним оттенком" донеслось из Федотовского кабинета.
      - И Фенька, дура, туда же, - подумал Михейша, - странные песни поёт, гайки бы ей под хвост навинтить! Дак нет же, самка она: ничего не выйдет.
      - Кукареку! - зашептал петух православный с далёкой Бернандини нумер айн бис.
      - Вот так дед Макарей будет сегодня горлопанить, - подумал удовлетворённый совиными деяниями Михейша. Он представил деда под столом. Живот его - будто сам собой - содрогнулся, а затрясшиеся параллельно животу губы выдали спазмическую серию хихикающих звуков.
      - Дед он хороший, что уж я так развеселился? - журился Михейша, - разгадал, так разгадал. Не велика заслуга, коли знать ключ.
      Хотя по правде: ключик Михейша придумал сам. Так честно, как будто по незнанию доказал себе - дурню уже известные всему миру Пифагоровы штаны. - К кровати шагом марш! Ать-два!
      Подушка вомнулась на три четверти, приняв в своё податливое ложе сосуд с мозгами достойного сыщика. Ноги упёрлись в прохладный никель.
      Внизу уже начинали шевелиться родные. Северный Сосед выпал во двор и принялся концом метёлки раскупоривать ставни.
      - Кончай орать, - пригрозил он стягообразному паразиту, - кому надо, уже проснулись. И будто бы мигнул засыпающему Михейше.
      - Ба! Сегодня экзамен, чёрт... Стоп. Воскресенье! Не надо. Слава Бо...
      Это была последняя здравая мысль Михейши, перед тем, как... как... как...
      Сонный ветер повалил Михейшу так просто и без затей, будто шуткуя сдёрнул сноп с колымаги.
      
      ***
      
      Каждые Михейшины закладки в книгах имеют тайный смысл, спрятанный в многочисленных игольных проколах тонкой биологической субстанции. А как же ещё поступают по-другому будущие следопыты, собиратели скорпионов, охотники за тиграми, анакондами, сокровищами?
      Имеются в виду трафареты с перфорацией, размещённой по сторонам квадрата и в центре, которые позволяют менять по определённой схеме - в сплошном ритме проколов - написание одной и той же буковки. А код разворотов, применяемых к определённой группе знаков в сбитом ритме, не угадать без ключа. Маскировочный ключ при надобности тайной переписки выдаётся Михейшей агенту, с которым обуславливается порядок его применения и смены другим кодом.
      Главный Михейшин агент - это его старшая сестра Ленка.
      Комната Ленки рядом с Михейшиной, но в минуты и часы ссор, проигранные по - серьёзному и начатые по игрушечным причинам обеты молчания длятся порой неделями. Тайная переписка в эти недели - за исключением языка глухонемых - единственный способ тягостного - по необходимости - держания языка за зубами и развесёлого - по той же незамысловатой причине - общения друг с другом.
      Михейша с детства увлечён разгадыванием чужих шифрованных записей и созданием собственных стилей маскировки текстов.
      Стоит ли говорить, что однажды найденная в дедовской библиотеке книжонка по криминалистике привела отрока, достойного хитростью и умом своих отцов, к дотошному освоению физики и химии. Она же заставила полюбить до того ненавистную математику.
      Хинин, аспирин и нашатырь, кислое молоко, марля, утюг вовсе не для больничных целей ютятся в средних ящиках не по возрасту огромного шкафа в Михейшиной каморке, вклинившейся в полумансарду, что над первым этажом.
      Шкаф в средней части больше напоминает аптекарско-алхимический алтарь. В верхнем отсеке - книги и брошюры. В самый низ шкафа встроен засекреченный, выдвигающийся на колёсах, обитый жестью детско-юношеский филиал дворовой лаборатории; она же, собственно говоря, - семейная и сугубо мужская мастерская. Места швейной машинке, олицетворяющей, по мнению Михейши, все наивные, глупые и никчёмные женские пристрастия, в ней не нашлось.
      Взрывоопасные Михейшины пробы осуществляются на песчаном берегу речки Кисловки, которая неожиданно для её, в общем-то, ровного течения, словно умышленно для авантюр делает поворот совсем неподалёку от родового поместья. Ограждение территории здесь представляет собой распиленные пополам лесины, разрежины между которыми не годятся для убегания со двора скотины, но зато вполне устраивают ловких мальчиков и любопытных девочек.
      Как автор не уворачивался, но повествование само собой подвело к необходимости описания экстерьера будущих сцен. Не будем этому противиться и максимально коротко опишем. Впереди ещё триста (ну, соврал же!) пустых страниц.
      Вход в дедушкино государство (вот те на: государство-то без названия!) представляет собой конструкцию из четырёх циклопических столбов. Столбы увенчаны двухскатной кровлей. Между столбами вписаны двустворные ворота из плах кедры. Встроены две калитки: - одна "людская" и другая - откидная у самой земли - для торжественных выходов на улицу живности, не лишённой демократического права на свободу передвижения.
      Планировка двора выполнена в форме буквы "П".
      У короля Луи Филиппа - похожая ситуация, но с большой разницей. У последнего в перекладине "П" размещались приёмные покои, главные кабинеты, торжественный зал и парадная лестница. А для поперечного на всё старьё деда классический способ организации французского дворца это инфантильный, дурацкий, изживший себя иностранный штандарт. Увещевания жены и ссылки на древние правила устройства дворов и палат не приняты им во внимание никак.
      - Любая искусственная симметрия - исключая, конечно, биологическую, вызванную условиями эволюционного выживания, а то ж любая парадная схема, предназначенная только лишь для возвеличения субъекта - жизненных сил не имеют-с, да-с! - говорил он. И в самом почётном месте буквы "П" выстроил мастерскую и лабораториум с полуподвалом. Was ist das "лабораториум"?
      И из детства: "Вас ист дас, вас ист дас, выпущу кишки из вас".
      Дас ист:
      Подготовка химических опытов осуществляется в слесарке и в полуподвальной лаборатории-мастерской, расположенных на самом почётном месте дедовых сооружений: в перекладине важной буквы "П". Ну, то самое место, куда обычно привязывают петлю самоубийцы, варвары и диктаторы. Отец, мать и дед с бабкой знают о странных Михейшиных развлечениях, но по большей части не мешают и не запрещают. Они ограничивают сына и внука лишь в степени взрывной силы и попутной вредности.
       - Химия - занятие безусловно достойное, но здоровье домочадцев следует уважать, - говорит бабушка.
      Надо отметить, что относительно безопасные эксперименты Михейша осуществляет в дальнем и скрытом лопухами углу огорода. Там есть, где спрятаться. Там в мягком грунте нарыты искусственные летние окопы, и сооружены песочные бруствера в два наката кругляков. Любой - слава Богу - непороховой пока, - а предварительный, самоделочный, детский, игрушечной величины взрыв лишь только слегка всколыхнёт дальние постройки. А окружающие берёзки и сосны, поначалу вздрогнув, беззаботно, ни за что не отвечая и не выдавая никого, шелестом крон и треском отламываемых и отживших отростков деревянной плоти поприветствуют озорника.
      С неба посыпал шишковый град. Хорошо, что он не из Бразилии, не из Америки, а местный. В Бразилии много любителей запускать с попутными смерчами лягушек. Из Америки шлют доллары. Но пока прилетают доллары, становятся они грязными, потрёпанными, мокрыми и никому не нужными (кроме олигофренов-олигархов) клочками бумаг.
      Главные опыты проходят в отсутствие дома родственников.
      Время отлучки домочадцев тщательно вычислялось заранее, а порой планировалось и стимулировалось самим Михейшей.
      Например, Михейша внезапно заболевал и тогда: "Бабуля, я козьего молочка что-то прихотел".
      Болезнь внуков для бабки это святое. Тут бросаются все необязательные дела. Козье молоко Михейша принципиально не пьёт, но единственная в округе чужая коза проживает существенно дальше, чем родная корова в стойле, и это выгодно Михейше.
      Михейша продолжает ныть: "Болею. Горло дерёт".
      Медицине ради такого Михейше тоже пришлось поучиться. Благо, тётка его - звать тётя Нина, а в быту просто Нинка, оставила здесь все свои студенческие шпаргалки и десяток книжонок по врачеванию.
      Бабушка: "Ох, батюшки-светы! Сейчас сбегаю. Потерпи, внучек".
      Михейша: "Ах, ох и ой", - вдогонку для правдоподобия.
      Или: "Мамуля, тебя дед в школу зовёт".
      А дед, кроме преподавания черчения, математики, физики, химии, - ещё и директор, а ещё он - инициатор строительства в Джорке теремка знаний для малолеток. Года четыре назад теремок разросся вширь четырьмя помещениями, накрылся тёсом и стал теремом. А точнее: реальной, рациональной, крытой, тёплой школой нового образца с заполнением новейшими металлическими арифмометрами гражданина-изобретателя Феликса.
      - А что такое? Двойку схлопотал? Почему бы втроём дома не поговорить?
      - Деда любит официоз.
      И это правда. Всё - правда, кроме вымышленной болезни. Даже двойки приходится специально вымучивать и приносить в жертву успеваемости. В журнале у Михейши колы соседствуют с пятаками на равных.
      Другой вариант. Мамуля надолго, увешавшись корзинами, плетётся на Большой рынок. Не тот, что за Бернандини номер один, а ещё дальше. А Полиевктовский дом почти на самой границе. Бабка собирается через Кисловку в лес за ягодой, беря с собой изрядную порцию табака и любимую, засмолённую насквозь трубку. Взрослых мужчин дома нет: у них как всегда масса вневедомственных забот.
      Как только дом опустевает наверняка, тут начинается военное представление:
      - Ленка, всё на мази! Тащи нитроглицерин. Где? Он на лоджии... в бумажках... под моим подоконником в щелях, между брёвен посмотри. Высох. Готов. Ссыпай в мешочки. Сорт первостепенный. Действуй чрезвычайно... Осторожно, Ленка! Мать твою!
      - И твою тоже! - огрызается Ленка. Она готовит себя на эсерку Каплан, хотя пока того не знает. И Фани не знакома с Ленкой, а то пропустила бы Ленку вперёд, и, глядишь, сама бы осталась жива.
      - Много не бери, хватит осьмушки. У нас в запасе всего пара часов.
      Верная сообщница Ленка заворачивает порошок в бумажки и половину вручает Михейше. Бандит и бандитка на цыпочках несутся в огород. Падать и трясти порошок противопоказано любому живому человеку. Мёртвому - хоть затрясись. Одноногому и однорукому не рекомендуется: можно потерять остальное...
      В городском саду так оно и было пару лет назад. Лишние ноги и руки развесились по веткам, будто бельевые тряпицы. Не нашлась голова... Вездесущие озорники приносили в школу только оторванные пальцы. Девочек тошнило, а мальчики, найдя ранцы, бросив все хозяйственные и игральные дела, волочились к школе со всей округи, будто сроду пальцев не видели или сильно соскучились по учёбе.
      ...Минут через двадцать заканчивается подготовка и начинается серия взрывов, похожая на отдалённую канонаду. Ещё через пять понемногу начинает рассеиваться дым.
      Через следующие пять-десять минут стучат в ворота. Это непременно мсье Фритьофф. Он сосед справа. Мы уже говорили.
      А слева - забитая Катька Городовая, частенько восседающая на Дальних Воротах за копеечку. А дома у неё старый отец. Он абсолютно глух. Кстати, и слеп на правый глаз - после одной из кабацких драк в молодечестве. Первое обстоятельство радует особенно. Простите за то Михейшу.
      И стёкла у соседей какие-то мягкие: приспособленные к любой динамике от мастера Михейши.
      Мсье Макар Дементьевич Фритьофф не особенно дружит с головой. Его провести легко.
      - Les angelots natals , ... ... ... (тут в середине непереводимые французские словеса), et non si entendaient vous quelque chose comme l'explosion ?
      - Quelle explosion, le grand-père Makar ?
      - Moi m., n'oubliez pas ...
      - Грохоток, m. du grand-père Makar. Regardez: le nuage s'est rencontré au loin avec l'autre ...
      Смотрит. Действительно встретились.
      - Je ne murmure pas sur la nature , - рассуждает месье Фритьофф, - tout lui est permis . Et non direz, gentil .......... (опять абракадабра), не ожидается ли очередное нашествие шаровых молний? Chez moi ma madame des éclairs craint beaucoup. Et je non octroie beaucoup ce phénomène naturel . Упомянутые мадамы - это свинюшки Фритьоффа. Но об этом будет сказано где-то ниже.
      А явления природы иной раз рождают брат с сестрой. Месье только подозревает в неладном, но ни разу не ловил в деле. На шее у него трофейный бинокль. Но он не помогает: мешают разросшиеся вдоль общей ограды ёлочки и густые заросли хмеля.
      К царевне Софье всё это не имеет никакого отношения. Поэтому сворачиваем главу.
      
      ***
      
      
      
      Ш
      АРОВАЯ МОЛНИЯ
      
      "Гек Финн:
      - Том, а ты пробовал когда-нибудь палить в шаровую молнию?"
      
      Год 1909. Лето.
      Настоящая природная чудо-беда заглянула в дом деда Федота.
      Это случилось ровно в тот момент, когда, словно для будущего всеобуча, в дом понаехали гостевать дальние кузены полиевктовской малышни. Вновь прибывших было двое: девочка и мальчик. Между кузенами - тоже Олей и маленьким шкетом Толькой - и уже сбитой группировкой "Ленка, Михейша, Даша и Оля" тут же составилось некое физически разношёрстное сообщество. Разобраны они по возрастам, лицам и характерам как разнокалиберные и разноцветные стекляшки на дне калейдоскопа. Нет ни одного камушка одинакового. Но, каждый камушек дополнял другой. Собираясь вместе, вертясь босиком на траве, захаживая ежедневно в домашний зверинец, скользя по доскам пола, бегая вверх-вниз по лестницам, звеня ложками в "РВВ" и роняя - кто тарелку, кто ложку, а кто стаканы, они были счастливы. Они были так прекрасны вместе, будто то был ангельский узор божественного на поверку прибора. Взрослые не могли нарадоваться игрушке.
      И что же? Именно в это время, одним из дождливых вечеров, когда, как назло, старших, кроме бабки Авдотьи, дома не было, следовательно, за всей ситуацией трудно было углядеть, где-то совсем рядом, почти что над головами, бабахнул гром. (На следующее утро обнаружили оплавленное место в кресте Алексиевой церкви и "чёртов круг" в том месте, куда опущен громоотвод). Дети в тот момент играли кто в "слова-шарады" под предводительством Авдотьи Никифоровны, кто возился с куклами. А кузен Анатолий - картавый, всклокоченный малыш, крепкий и загорелый как сушка, которую он жевал, - раскачивал босой ногой табурет и вспоминал считалку о крыльце и о короле. Он забыл, какой персонаж шёл за сапожником.
      - Кагхоль, какхалевич, шапожник... кто, кто!? - крикнул он одновременно со вторым, ещё более мерзким и страшным раскатом.
      Но дети, даже не услышав его, закричали, повскакивали с мест, ринулись со страху кто куда.
      - Надо окна закрыть! - гаркнул Михейша. Да так полезно и умно крикнул, как его по предмету грозы учили-погоняли отец с матерью, а тут весьма кстати случился экзамен.
      - И двери! - присовокупила Ленка. И сказала так пискляво, и так покойно и несоответственно силе беды, будто она - взрослая - сидела в детском кабаке, а тут случилась драка. А она была сильней и спокойней всех. И она просквозила слова через трубочку так спокойно, будто ей абсолютно безразлична вся эта детско-кабацкая паника. Или как будто ей напрочь опостылела бурная, шумная жизнь, И она по законам обычно-драчливого и изредка забавного ковбойского времяпровождения продолжала вместе с не такими уж важными словами выпускать розовые коктейлевые пузыри.
      Но было уже поздно. В Ресторан Восточного Вокзала величаво и медленно - как гроб первой категории - вплывал без спросу и приглашения томящийся огненно-красным цветом, колеблющийся и потрескивающий искрами, то ли полупрозрачный и включённый в небесную электросеть Плафон, то ли приличной астраханской величины огненный арбуз.
      Народ догадался тут же.
      - Это шаровая молния, - прошептала, остановившись, упёршаяся локтями в печь, Оля. И по-взрослому, будто рядом с пожаром, лаконично и по делу заорала: "Люди, беда!"
      - Я боюсь, - тут же захныкала Даша. У неё непроизвольно затряслась голова. Чтобы остановить её, она присела на корточки, схватила косички, закрыла ими накрест лицо и застыла в такой позе.
      - Мне страшно, - крикнули схватившиеся друг за дружку Оля и кузина Оля-Кузнечик. И так монолитно и враз, будто заранее сговорились, или всю жизнь желали быть сиамскими близняшками.
      Упала Толькина табуретка: "Лазыщь!" Упал и завертелся по полу надкусанный Анатолием сухарь. И будто сухарь, а не Толька, заорал благим матом: "Шпашайша, кто может!"
      Панику следовало прекращать.
      - Слу-ушай мааа-ю ка-а-ман-ду! Играем в... в "застынь на ме-е-сте-е"! - Это протяжным и неузнаваемым, нарочито безмятежным, словно привычным к катаклизмам боцманским голосом закричала-забурчала бабуля: " Кто не застынет - я не виновата! Всё поняли? Не шевелиться!"
      Её незаметно внешне, но мелко потрясывало изнутри. Потрясывало так мерзопакостно, словно она держалась за оголённый провод с не смертельно мощным, но зато ощутимо неприятным электрическим током.
      Дети послушно застыли. Они натренированы лучше всех на улице. Игра в "замри на месте" была знакома, а вот с шаровой молнией раньше никто не виделся. Никто не хотел дружбы со страшным и загадочным незнакомцем-нетопырем.
      Авдотья, белая как рояль у батюшки Алексия, и подобно Иисусу на Голгофе, стояла почти неподвижно, сначала по швам, потом медленно вытянув в стороны руки. И, похоже, собиралась в случае беды притянуть шар к себе подобно героическому самоубийце громоотводу.
      Дети честно играли свою роль. Даша, обе Оли и Анатолий попытались было снова захныкать, но бабка опять тихо цыкнула.
      - Всем молчать - кому говорю! И не дышите, - пригрозила, - накажу строго!
      Степенно, не торопя событий, летал по дому и трепыхался светящийся, наполненный внутренней страстью, строгий в наказаниях электрический судья. Он как будто выбирал для расправы жертву.
      Побродивши минуты с три, показавшимся детям вечностью, и не найдя в нижних интерьерах ничего интересного, напрочь не заметив онемевших, недышащих детей, шар, ещё сильней колеблясь, нашёл невидимую глазу струю воздуха. Заторопился, и по невидимому течению поплыл на второй этаж.
      Шло время... Будто вечность растворила в себе Ресторан Восточного Вокзала с полуживыми статуями. На самом деле всё заняло минут четыре - пять, не больше.
      Вот бабка Авдотья решилась на подвиг. Она на цыпочках и медленно, словно больное привидение, стронулась, подкралась к лестнице и, держась за перила, стала подниматься наверх.
      Через некоторое время оттуда раздался хрипловатый возглас радости и не вполне литературный текст. Оставляем только литературный:
      - Ушла тварррюга! Эй! Лю-у-ди! Дети, Оля, Даша, Толик, отбой! Всё! Размораживаемся: молнии в доме нет.
      - Как нет? Где нет?
      - Нет, как не было. Сбежала тварь!
      Оказывается, шар нашёл приоткрытую дверь на южной галерее и покинул дом на пару со сквозняком.
      - Свистать всех наверх! - заорал благим матросским матом Михейша. - Стройся!
      - Мишка, брателла, где твой пишталет? У меня три пиштона ошталось!
      - Стрелять в шар собрался?
      - Толька, дурень ты, не вздумай! Разорвёт напрочь! По пуле ток пойдёт и каюк тебе. И нам всем. Бери рогатку.
      Полетели наверх с рогаткой, сшибая друг друга со ступеней. Огляделись. Проверили соломенные качалки, цветы в кадках. Целые! И шторы целые и стёкла. Выперли на воздух. Посмотрели прижжённую в серёдке дверь.
      - И как только в такую щёлочку проскочила? - удивляется бабушка.
      - Сплющилась тарелкой, - предположила Оля-Кузнечик.
      - Он мягкий, я видела, - это Оля.
      - У-у-у, тварь! - присвистнул Михейша, поднеся палец к краю двери, - горячая подлюка. Ещё чуть бы... и пожар!
      - Тваррр! - радуется Анатолий возможности ругаться, - пожар? Ух ты! А где дым? Где дым?
      - Ура!
      - Победа!
      - Мы выиграли войну,... то есть игру, - сказала Ленка, - с кого-то причитается.
      - Нам баба Авдоша тортик спечёт, - догадалась Оля.
      - Я хочу с черёмухой, - пожелала Оля-Кузнечик.
      - Мяу!
      - А вот и наша... кошка, - заметила Ленка.
      Кошка Манька выкатила откуда-то из-под дивана, распрямилась, взъерошено выгнула спину и ещё раз недовольно мявкнула.
      Котёнок Шишок взялся неведомо откуда. Взвыл, пахнул гарью, пронёсся, опрокинув цветочный горшок, и покатил по ступеням. Обрызгал лестницу навозной жижей.
      - Что же он съел такого? - удивляются дети.
      - Всё самое интересное проспала, дурила! - пропел паяцем Михейша и собрался шутливо пнуть бедное животное женской полонаправленности в мягкие её, бабьего рода, множественного числа рёбра.
      Кто-то гладит Маню: "Ма-а-ня, Ма-а-ня-а. Маленькая киса. Ну, и где Маня была? Прошляпила молнию?
      Все засмеялись.
      - С её шкуры искры сыплют, - заметил Анатолий.
      - Не трогай, ёпом шибанёт!
      Анатолий отдёрнул руку.
      Опять рассмеялись.
      - Бросьте её мучить, Она и так со страху чуть не обоссалась.
      - Михейша, при детях-то...!
      - Чего такого необычного сказал?
      - Я вам на радостях три разных тортика спеку, - решительно и бесповоротно пообещала баба Авдоша.
      - И сверху ещё один черемуховый, - озаботилась Оля за Олю-Кузнечика... первый черёмуховый она определила лично себе. - И пирожок с яблоками, - это к утрешнему чаю.
      Авдотья Никифоровна, грамотная в подобных природных явлениях, после шаровой оказией сначала успокоила всех, а потом, будто в школе, подробно разжевала детям свойства электрического пузыря. Вспомнила несколько случаев из жизни и один натурально школьный пример. Попутно сокрушаясь, поведала - отчего с ней и с детьми произошла такая великая оплошка.
      - Заигралась я с вами, вы такие чудесные детки, а мне так нельзя. Я должна за вас отвечать.
      - За всех?
      - Конечно за всех.
      - И за хороших и за плохих?
      - А кто из вас плохой, ну-ка сознавайтесь! Есть плохие?
      - Мы никому не расскажем!
      - Все "хароршие", - закричала Даша, - я самая-присамая "хароршая".
      - И я! Я как моряк, ничего не испугался, - рассудил Анатолий, - а вы орали как...
      - Как кто?
      - Как дед Пихто!
      - Кхы! - сказала Лена, - как дед Пихто. Кто-нибудь его слышал? Может, видел? Ну и вот. Все просто орали как оглашённые и напуганные люди. А потом замолкли...
      - Благодаря бабе Авдоше, - стала подлизываться Оля-Кузнечик, - она вовремя смекнула как себя вести.
      - Да уж, сообразила. Нашли, кого хвалить. Я самая последняя...
      - Кто последняя?
      - Не важно. Самая последняя глупая баба, вот кто. Повинюсь перед вашими родителями. Махра я старая, ей богу. Вот кто! Ох и дура! Ну и дура!
      Люди замолкли, не ожидав такого поворота. Всем казалось, что они проявили себя героями. Каждый! Впору выдавать ордена.
      - Вот клянусь, - крестится баба Авдотья, - чтобы ещё раз... Нет, нет... допущать эдакое... вот обошлось же. Господи, господи! Мария богородица, спасибо, не дали... и как можно, нет, нет, нет! Молитесь, детки, что мы не погибли, а могли ведь сгинуть. Бабах и всё! Могли же?
      Народ жмёт плечами: "Вроде могли, но не погибли ведь: Бог миловал".
      - И что никто не пострадал - какое счастье! Все живы!
      - Мы живы, живы! - радости нет предела.
      - Леночка, Оля, Михейша, свечи с комода несите, да там вверху, за серебром, вы знаете, где ложек-вилок новый набор... Будем Всевышнего с судьбой благодарить.
       Зажгли свечи. Помолились: кто во что горазд. Даже засыпающий на ходу Толька. Сели за стол снова. Теперь учиться уму-разуму. Толька-Анатолька уткнулся в стол и тут же заснул.
      - Бедный, бедный мальчик, как устал, а как испугался... Бабка погладила его по вихрам-кудрям и вспомнила себя учительницей. Принялась ходить взад-вперёд, произведя за собой ручной замок.
      - Даже при наличии на крыше громоотвода, - объясняла она, - а вы пейте чаек-то, закусывайте перед сном... Шаровой молнии наплевать на громоотвод и на мокрые сосны: это не молния, но он рождён или молнией, или наэлектризованным воздухом... Пейте, пейте. Не горячо ли? Холодной воды, Михейша, принеси-ка девочкам... Сахар вон ломайте, щипчики где?
      И в замедленном темпе, как при наговаривании диктанта: "Яркий шар... колеблется... оболочкой, ... словно мыльный... пузырь..."
      - Как так, - рассуждает кто-то, - может это и есть водяной мыльный пузырь, только с током...
      - Взвешенное статическое электричество, - утверждает всеядный и всеумный Михейша. - Слышали, как потрескивало? Мицино одеяло так же трещит. Видели ночью?
      Кто-то, действительно видел, а кому-то пришлось пообещать показать. Показали. Для этого пришлось создать темноту и разбудить Тольку.
      - Трещщщыт! - Ух ты! - Сколько там току? - Ерунда, не убьёт. - А щиплет маленько. - Щиплет же, Даша?
      Щиплет всех, кроме толстокожей и старшей Ленки. Вернее, она прикинулась толстокожей. Он хотела, как всегда, быть оригинальней всех.
      На этот раз известному вралю Михейше Игоревичу поверили. Любитель розыгрышей доказал подозрительные утверждения опытом.
      - Продолжим занятие. Или спать?
      - Нет!
      - Никогда!
      - Рано!
      Толик снова уткнулся и без того замаранным киселём лбом в лужицу из каши.
      - В лучшем случае... шар улетает... в открытую... Куда?
      - Бабуля, ты разве сама не знаешь? - спрашивает удивлённая Даша.
      - Я экзаменую!
      - В форточку, - кричат.
      - Тише, Толенька, бедненький мальчик, накувыркался сегодня. Заснул в тарелке. - И добавила, желая развеселить малышню: "Будто пьяный Кок".
      Никто пьяных ни коков, ни кокосов не видел, потому юмора не понял. Отметил только Михейша, потому что он читал "Капитана Блада", а там, на пиратских кораблях "квасили" все, не исключая коков-поваров. Пили-бухали, даже сидя на ненадёжном, шатающемся гафеле, оседлав кливер и повиснув на грот-стень-стакселе .
      - Михейша, неси его в койку.
      - Опять я?
      - А кто ещё тут у нас мужчина? Опять Ленка... что ли? Ну?
      Михейша замычал. Даша с Олей засмеялись, но уже так напряжённо, словно силы уже вышли и они сами уже вот-вот попадают со стульев. Оля-Кузнечик неопределённо хмыкнула: даже она иной раз носила брата в кровать.
      - Правильно, в форточку... Откуда и приходит чаще всего... либо в другое отверстие... В какое, деточки? Ну, кто ответит?
      - В подходящее по размеру...
      - И где есть сквозняк.
      - В задницу, - сам себе под нос сострил проснувшийся в очередной раз Толька, не пожелав опубликовать громче. И непозволительно злорадно засмеялся, представив, как из задницы деточки-сестры тонкой струёй появляется и раздувается в пузырь шаровая молния.
      Всё равно услыхали: "Вот ты и есть пьяный Кок! Съел?"
      - Правильно. - И уже быстро, почуяв, как надоела: - Страшный шар он может что? - И сама отвечала: - Взорваться сможет, наткнувшись на препятствие, а может и просто поиграть-пожалеть, не затронув смертью никого. Дети, а что нужно закрывать в случае грозы?
      - Окна, двери, форточки...
      - Трубу, заслонку, подпол!
      - Как же, подпол! Как туда молния залезет?
      - Там дырочка есть.
      - Точно есть, её ещё на зиму затыкают.
      - Задницу заткнуть, - совсем осмелел Толик.
      - Накажу! - прекращает бабушка дебаты.
      - А как накажешь, бабуль?
      Дети желают схватить, повалить, связать и наказать гнусного шутника. Но не получается: все руки заняты: они держатся за животы.
      Дети многое знают, невзирая на возраст. Но! Учить малых детей осторожности всё равно, что предупреждать цыплят. И снова учёба.
      - И те - детки неразумные, - говорит учительница менторским тоном, - и другие. Цыплята - ещё хуже детей. Сами бросаются под ноги. За ними нужен глаз да глаз. Это опасно. Одни играть хотят, клюя сандалии. Другие что? А только играть и целовать... Кто? Кого?
      - Мы - цыплят.
      - Они на пуховые шарики похожи, - заметила Оля-Кузнечик.
      - Ленка: - А помните как Даша... сразу двоих...?
      Это сказано зря. Даже ради учёбы зря. Даша мгновенно заплакала: "Я не виновата-я, они сами-и-и, а-а-а!"
      - Я и говорю: никто не виноват, случайность, а вот ведь как выходит иной раз...
      
      
      Ц
      ЫПЛЯЧЬИ ДУШИ
      
      "... Я и говорю: никто не виноват, случайность,
      а вот ведь как выходит иной раз..."
      - Ой, откуда эпиграф?
      
      Да, было и такое в жизни дома в самом начале нынешнего лета.
      Сначала над цыплятами нависла подошва сандалии величиной с куриное небо. Потом небо опустилось. Раздался слабый хрусток-шепоток, а потом округу потряс невообразимый Дашин вой.
      От цыплят остались две маленькие, бесформенные грудки, чуть ли не кашица. Был и плач, и рыданий хватало на всех.
      Ревмя ревели Даша с двумя Олями. Толик, надув через нос глаза, молчал в стороне: ему не положено ни плакать, ни, тем более, рыдать, ведь он - мужчина. Из глаз брызнули и залили очки вовсе не слезы, а выжимки, сусло, издержки принципиально нечувствительной скупости.
      И поначалу печалилась вся ребячья гурьба. А потом случились, как водится в таких случаях, похороны малых божьих созданий. То, что осталось от цыплят, подгребли лопаткой. Вместо гробов применились вместительные, на целую роту цыплят (в будущем - груз двести... стоп, забыли, это кощунство!)... спичечные коробки "Swenska Faari". Засунули туда прахи, вдвинули внутрь спичечной рубашки.
      Процессион! Процессион! Ура, мы устроим шикарные похороны! Умчали в огород организовывать Процессию Прощания, Прощения, Пращувания. Что значит пращувание? Никто не знает. Может, выпускание камней из пращи? Украинцы поправят, если что. А наши люди взялись за дело с азартом неоспоримого и предпочтительного на все случаи жизни русского "авося".
      
      Дедова пристань, полоскательный мосток, а теперь ещё церковь, траурный зал, кладбище и поминки расположены в одном месте. Это берег Кисловки. Совсем неподалёку от взрывного полигона. Кошек хоронят совсем в другом месте, нежели курицыных детей.
      Церковь, а в нем траурный зал. В зале, как полагается, приглушённо и по-деловому беседуют организаторы:
      - Панихиду надо бы...
      - Кто будет поп?
      - Не поп, а священник.
      - Разница, что ли, есть?
      - Кто его знает.
      - Священник святее!
      - Поп - толоконный лоб.
      - Ему панагию или ризу следует...
      Оля-Кузнечик сбегала и за тем, и за другим. Это вафельное полотенце с юродивыми махрами и тёткина шаль.
      - Корону!
      Принесли известную уже всему миру Сорбонскую корону.
      - Я, чур, с кадилом.
      - Пороху принести?
      - С ума стронулся, Михейша! Ты чего! Это же не... Молчи!
      Детям не положено знать увлечений старших.
      Соорудили кадило. Собственно, мастерил только Михейша из подручных заготовок, а остальные только мешали. Полуделом занималась только Даша, которая принесла совок - без совка бы не обошлись - и Толька. Толька принёс из сарая лопату. Без неё тоже бы не состоялось. А кадило это - ржавая железная банка от американской тушёнки, на крышке которой Ленкой когда-то был нарисован абрикос, похожий на бычье сердце, а бабкой сбоку сначала было написано "варенье", а потом зачёркнуто, оторвано, насколько хватило умения, и приклеена бумажка "томаты" (ну никуда без этих проклятых мерикосов!)... Съели абрикосы-помидоры. В дне гвоздём пробили дырки. Приделали проволочную ручку. Засыпали банку сухими листьями и иголками. Полыхнуло. Пожелтела от жара этикетка. Изнутри кадила невкусно пахнет обычным дымом. Затушили. Задумались.
      - Ленка, неси духи... или одеколон.
      Принесла Ленка того и другого, чтобы дважды не бегать. Прыснули в банку, не жалея ни подобия русского О' де Колона номер три, ни подобия поздней Красной Москвы с романтической стенной башней. Словом, напрыскали от души. Что это? Из дырок потёк жидкий самоделочный елей.
      - Цыплята того заслужили.
      - Скорее, пока не вытекло!
      Зажгли. Вспыхнуло в кадиле так, что полыхнуло шибче первого раза. Второе кадило упало, рассыпав огонь по траве.
      И отпали, сначала порыжев и завившись в концах, брови у Толика.
      - Туши пожар.
      Принесли, зачерпнув ладошами кисловской воды. Затоптали следы пожара сандалиями. По Толькиному лбу прошлись мокрыми ладошками.
      - Не больно?
      - Я фак Фанна фэ Фарк .
      - Повторим?
      Повторили. Сунули пару прошлогодних шишек. Сверху засыпали у листьями и иголками. Заткнули все щели, чтоб меньше поступало кислороду.
      - Капельку, Ленка.
      - Поджигай.
      Подожгли. Пока горело, советовались.
      - Молитву надо. Знаете молитву?
      - Я знаю.
      - Ну-ка!
      - Еже еси на небеси...э-э-э.
      - А дальше?
      - Дальше не помню.
      - Эх!
      Безбровый Фанн фэ Фарк ходит кругами в дырявой "шальной" панагии вокруг шведских спичек с цыплятами, трясёт кадилом: "Еже еси на небеси, э-э-э-эх, еже еси на небеси, э-э-э-эх, еже еси на...
      - Хорош! Неправильно! Ленка, дураки мы!
      - Почему?
      - Тащи "Патриархов и Пророков". Что на твоей полке у деда. Второй ряд, третий пролёт от двери.
      - Тьфу, точно.
      Принесла. Это не молитвенник, но тоже сойдёт.
      - Толька, читай!
      - Я щэ фэ умэю, - сказал Толька и заплакал: теперь у него "кадилу" заберут.
      - Не плачь. Ты ходи, как ходил, у тебя здорово выходит, а Ленка будет читать.
      - А что читать?
      - Ткни пальцем, а что выпадет, то и читай.
      Но все захотели тоже ткнуть пальцем. Решили, что пальцем ткнёт каждый, а читать будет только Ленка: она самая старшая, а главное, что Ленка может с выражением.
      Кинули на пальцах, кто будет тыкать первым. Выпало Ольке Маленькой. Полистав книженцию, Олька закрыла глаза и наугад ткнула в серёдку.
      Ленка, подбоченясь и натянув маску страдалицы, читает ткнутое место:
      - Людям, которые говорят о своей любви к Богу, надо подобно древним патриархам, сооружать жарт... тьфу... жа... жерт-вен-ник... - Ленка тут запнулась, - ...Господу там, где они раскидывают свои шатры...
      - Луды, надо шатор шделать и жарт-фу принэсты, - отвлёкся от кадильного дела Толик. Он понял жертву, как производное от жратвы.
      - Обойдётся, это не про нас...
      - Про нас, про нас, - заорали обе Оли, - цыплятам надо жарт-ву...
      Принесли Ву-жертву-жарт-Ву. Это были преотличнейшие, но остывшие домашние пельмени с неубранного обеденного стола.
      Съели охладевшую жертву.
      - И никаких шатров!
      - Ладно.
      - А вы тихонько подпойте вот так, - подсказал Михейша девочкам: "А-а-а, у-у-у".
      Так всегда за хорами три подьячие старушки поют.
      Послушницы мигом выстроились за хорами и запели "А-а-а, у-у-у".
      - Не сейчас, а когда Ленка продолжит читать.
      Ткнула в книгу одна из подьячих старушек. Она была следующей в очереди.
      - Сарра, находясь в преклонном возрасте, думала, что ей невозможно иметь детей, и для того, чтобы Божественный план исполнился, она предложила Аврааму взять в качестве второй жены ея служанку...
      Тут дети насторожились и навострили уши. Ленка, не замечая повышенного интереса, продолжала:
      - Многожёнство так широко распространилось, что не считалось грехом, но тем не менее...
      - Олька, шмени меня, - сказал Толик, - я малэнко подуштал.
      Даша выскочила первой: "Я хачу! Мне шальку отдай".
      Даше торжественно вручили панагию и ризу.
      - ...тем не менее, это не было нарушением Закона Божьего, которое роковым образом сказалось на святости и покое семейных отношений. Брак Авраама с Агарью...
      - Это первые за Адамом евреи специально для себя так придумали..., - шепчет Михейша Оле-Кузнечику, - они сначала оплошали, а потом поменяли в Библии слова, понимаешь...
      Но Оля не понимает, или специально не старается понимать, потому что она решила именно сейчас, пока куют горячо, понять максимум о многожёнстве...
      - Лена, а что такое "много жёнства"? У моего папы только мама, а ещё Лушка-поломойка, так это что у нас тогда, много жёнства или не очень?
      - Мы тут не лекцию читаем, - зло сказала Ленка. - У нас отпевание, поняла!
      - Поняла, - сказала Оля, - но всё равно интересно...
      - Я тебе потом разъясню, - успокоил её Михейша, - потом, отдельно. Малышне это нельзя знать...
      
      Выкопали ямку, погрузили в неё гроб. Бросили по горсти песка. Зарыли. Взгромоздили сверху холмик в форме кургана. Воткнули ветку. Обложили венками. Красиво!
      - Так положено.
      - Помолиться теперь надо и медленно, опустив головы и сморкаясь в платочек, отходить.
      - У мэна нэт платка, - сказал Толик.
      - Просто сморкайся.
      - Ф! Ф! Ф-ф-ф!
      - А надо было головой на восток класть, - сказал кто-то запоздало.
      - Там не разобрать, - грустно подметила Оля младшая, вспомнив недавнюю картинку цыплячьего раздавления.
      - Мы гроб правильно расположили, а с головами они сами как-нибудь...
      - А могилку весной подмоет Кисловка, - грустно сказала Оля-Кузнечик.
      - Ш-ш-ш, - цыкнул Михейша, - без выводов, я сам уже про это подумал. Теперь поздно. Это будет кощунство над погребением. Над погребениями даже доходные дома нельзя ставить.
      - А что так?
      - Рухнут! Говорю, что это кощунство.
      - А у нас дак...
      - У вас дак, а у нас эдак. Нельзя. Только сады можно и то только лет через сто. Понимаешь, души нельзя тревожить, а они летают сто лет. Если дом построить, то сны будут плохие и самоубийства увеличатся...
      - А-а-а. А души из них (цыплят) уже выскочили?
      - Вроде да.
      Хотя какие у цыплят могут быть души. Разве-что цыплячьи.
      - Души летают?
      - Вроде того.
      - Цыплята как пишутся?
      - В виде исключения через "ы".
      - А душы через "ы"?
      - Тут как раз через "и".
      Очень странно, что для цыплячьих душ не сделано словарного исключения.
      Смеркается.
      К поминкам разгульного народу прибавилось. Пронюхали соседские мальчики-рыбаки и пришли на дымок. Никто и не выгонял. Чем больше народу на похоронах, тем значимей покойник. На слышное за версту тонкоголосое песнопение припёрлась растрёпанная и как всегда голодная соседушка Катька Городовая. Она уже взрослая наравне с Ленкой. Стояла молча, скрестив руки, и, кажется, не произнесла ни слова, вспоминая не такое уж давнее погребение матери. Задумчиво уминала коврижку, принесённую добрососедской, хозяйственной Ленкой.
      В конце поминок был десерт: жевали стебли одуванчиков (в них горькое молоко - самое то для похорон) и дамские калачики (их росло навалом). Вместо крепкого напитка пилась чистейшая кисловская вода, налитая в свёрнутые кульком листы подорожника. Приглашённые приносили с собой сучки и сухие шишки. Разводили костёр. Костром руководили Михейша с Ленкой: уж они-то эти преступные дела хорошо знали. Сбегали за ложками и через полчаса уже черпали уху, наспех, но вкусно сооружённую мальчишками-рыбаками - Петькой и Квашнёй.
      Завершался ритуал дикими танцами, прыжками, огненными манипуляциями. Напоследок в Кисловку запускались лодчонки, сделанные из коры, щепок и газет. Судёнышки посыпались доверху лепестками ромашек и красотой анютиных глазок.
      Как прекрасна игра! Как прекрасны цыплячьи похороны! Скучная реинкарнация побеждена: вечное им неживое блаженство!
      Первые пробившие темноту звезды обозначили конец погребального шабаша.
      Шум поубавился.
      Детям начинала надоедать беготня.
      Толька прикорнул и заснул на лопате.
      Все пожелали сидеть кто на травке у гаснувшего костра, который постоянно требовал пищи, а кто на днище перевёрнутой лодки. Кидали в речку камни, пускали блинчики. Михейша был впереди планеты всей. У него выпало восемь блинчиков, а у Петьки только шесть. После считали смешно вытягивающиеся в воздух носы пескарей, слушали задушевную песню зяблика и кваканье встревоженных детской неугомонью лягушек.
      - Рыб ловить и их кушать это преступление? - спросила Оля-Кузнечик.
      - Они сами мошек с червяками едят. Значит, они вроде преступников, а мы их наказываем и заодно приносим себе пользу.
      - Клёв вечерний! - заметили рыбаки.
      - Шикарный клёв!
      - Не положено так сразу рыбы, можно только на девять дней говеть.
      - Долго ждать. Давайте сейчас разговеем.
      - Может забросить удочки, а поутру снять?
      - Может, на лодке покатаемся? И заодно щук половим.
      Малышне лодку перевернуть не удалось. А старшие встревать не стали. Кроме того, лодка была на цепи, а ключ у деда Федота. Не дал бы всё равно ключа дед Федот.
      Забросили удочки с берега. Тут же начался дикий клёв, выдёргивание рыб и снимание их с крючка; и пацанов уже от воды не оттащить.
      Дети готовы были дрожать хоть до утра, щупать скользких пескарей с их смешно шевелящимися ротиками-воронками, и слушать-слушать, пуча в темноту и в угли глаза, чёрные-пречёрные Михейшины и Ленкины бытовые россказни и кладбищенские байки, где полно бесов, ведьм и нечистых.
      Катька тоже внесла лепту, победив молчание, и рассказав про бешеную корову, и про то, как к ней на рога наделся далёкий и гордый испанский тореро. У тореро была молодая жена, которая с горя, или сойдя с ума, переоделась в юношу и тоже стала торерой. Первой среди всех женщин Испании.
      Михейше Катькина история понравилась, и он решил когда-нибудь написать об этом бедном тореро книжку с картинками и вставить туда побольше эпизодов про любовь.
      Толик периодически падал, поднимался и снова седлал лопату.
      В его отрывочном сне, будто из понатыканных на каждом шагу паноптикумов тянулись к нему окровавленные, обмотанные червяками и объеденные пескарями руки утопленников.
      А для других - бодрствующих - чудилось, как с их чердаков и подполий этой же страшной ночью вымахнут вампиры с двухметровым размахом крыльев, а из-под карнизов разом выпадут и затмят звёздное небо несчётные стаи летучих мышей.
      - Всем домой! - кричали со дворов.
      Округу заплетал ворчливый лай собак, в дрянную музыку эту вслушивался разбуженный соседский бычок и добавлял недовольных басов.
      Толпа малоростков рассыпалась радостная и впрок возбуждённая замечательным вечером, проведённом по всем похоронным правилам.
      Откланивались за воротами.
      Попрощалась наконец-то по-человечески угрюмая Катька. Пожелала доброй ночи без вампиров и ведьм. Застала момент, когда спящий на ходу Толька чисто по заведённой привычке, игриво и, для добавления прощального кайфа, дёрнул легко одетую сеструху Олю-Кузнечика за раздутые пуфиком трусы, отчего в темноте высветилась белая полоска сочной Олькиной мякоти.
      Ребята - из тех, кто заметил, - засмеялись.
      Девчонки возмутились. Больше всех Катька. Кузнечик взбрыкнула, отпустила, кому следует, затрещину и, не попрощавшись, как положено, умчала к дому. На то она и Оля-Кузнечик, а не Оля-простокваша.
      Михейша поутру расставит виновных по заслугам. Он заранее придумал Толику кару: Толик будет завтра... шкурить калитку рашпилем, а потом мохрить её щёткой до состояния дикобраза. Во!
      Тишина. На крыльце перешёптывались взрослые. В верхних и нижних окнах попеременке (видно кем-то из экономных домовых!) тушились люстры и ночники. Зажжёная свеча появилась в торцевом окошке хлева, поморгала и тоже затихла. Треснула шагла, и кто-то молчаливый исчез в темноте, ловко и воровато просочившись сквозь доски ограды. На утро не досчитались курицы.
      Бабка докуривала перед сном трубку и выговаривала что-то тихо-притихо маме Марии. Дед Федот прикрывал ставенку от прокрадывания в спальню ночной свежести.
      Испортили почин: "Не надо баню тут городить, ночью испаримся!"
      Вот так тебе и самый главный генерал!
      
      Души погибших цыплят довольны. Редко кто из отряда куриноголовых так славно заканчивает жизнь!
      
      ***
      
      
      Б
      ОМБЕРЫ И МЕСЬЕ ФРИТЬОФФ
      
      1914 год.
      28 июня в Сараево сербским террористом убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд...
      1 июля в России объявлена всеобщая мобилизация.
      1 августа германский посол в России вручил российскому министру иностранных дел ноту с объявлением войны.
      ...На следующий день после вступления России в войну на Дворцовой площади собрались тысячи людей, чтобы поприветствовать Николая II-го. Император поклялся на Евангелии, что не подпишет мира, пока хоть один враг будет находиться на русской земле, а затем появился перед народом на балконе Зимнего дворца.
      Тысячи людей встали на колени перед императором и с воодушевлением пели "Боже, царя храни..."
      
      На волне противостояния с немцем и необходимости защиты братьев-славян, а также с учётом наличия в названии столицы немецких буквосочетаний, Петербург вдруг неожиданно для петербуржцев, а с другой стороны вполне закономерно для истории, стал Петроградом.
      В космосе, изрыгая магнетизм, показалась новая неизвестная комета величиной в Берлин, и летящая вроде прямо на 53-ю широту. А широта эта известна не только своим размахом, и пересечением континентов, исключая Африку и Австралию, которую, если бы мыслить без амбициоза, вполне можно было отнести к острову. Широта отличается близостью к Шёлковому пути. Но, самое главное, тем, что именно на этой пятьдесят третьей параллели проживала Михейшина семья. Радостного в этом для Полиевктовых совсем мало.
      Доказательство: объявлена всеобщая мобилизация и сильно запахло жареным, а также и всеми теми ингредиентами смятения, что выплывают накануне всякой войны и приземлении кометы: порох, керосин, дрова, голод, бинты, йод, кожа чемоданов и призывы в Красный Крест.
      Только в далёкой, и потому независимой, Нью-Джорке пахнет по-прежнему: нежным навозом и восхитительным дымом шахтёрской котельни.
      Пахнет по-особому и в доме деда Федота.
      
      ***
      
      Ржаного цвета бутерброд, откромсанный по периметру и с привкусом жжёных кувшинок, примостился среди настольных экспонатов библиотечного царства.
      Рядом дымится чашка кофею, и от него тоже прёт нюфаром .
      - Ну и бабуля! Опять намесила смертельного приговора!
      В центре помещения, высунув язык и надвинувши на затылок картуз с высоким, синим и достаточно потёртым околышком, пристроился уже знакомый нам озабоченный молодой человек годков восемнадцати. Михейша, или по-правильному, Михаил Игоревич Полиевктов - Большой Брат, увеличенный временем, поставивший сам себя в такую позицию Секретный Брат. Или просто брат уже упомянутых особ с бантиками.
      Убежав от сестёр по возрасту, он, кажется, забыл выбросить из закромов души привычки детства. И, кажется, определившись и самоосознав себя, застеснялся знакомства и родства с глупыми ещё и по-деревенски скроенными младшими сестрицами.
      Он в гражданской одёжке, сшитой далеко не в роскошном Вильно, и не в Питере, откуда он недавно прибыл: жилет из чёрного крепа, расстёгнутая и намёком покрахмаленная рубашка, сбитый в сторону самовязный шейный аксессуар.
       Галстук дорог на вид, но лоск на нём чисто наживной. Образовался он по причине чуть ли не ежеминутного ощупывания его, выправления и приглаживания перед зеркалом и без оного. Блеск усиливается во время обеденного застолья, завтрака и ужина, в пору пластилиновой и глиняной лепки, в полном соответствии с немытостью рук и... Скажем ещё честнее, - закрепился он окончательно по причине напускной творческой запущенности Михейши в целом, неотъемлемо включая детали.
      Завершает описание внешности полутаёжного денди тускло-зелёный, художественно помятый сюртук с черными отворотами. Как дальний и отвергнутый родственник всего показного великолепия, сейчас он апатично свисает с деревянного кронштейна, украшенного резными набалдашниками и напоминающими своей формой переросшие луковицы экзотического растения, - то ли китайского чеснока, то ли корней североморских гладиолусов, удивительным образом прижившихся в сибирской глухомани.
      Рассеянность и острейший ум, направленные по молодости не на целое, а на ароматные детали, являются органическим продолжением облика юноши и направляют всеми его поступками.
      Михейша только что вернулся с практики. Скинув штиблеты, натёртые жёлтым кремом, совершенно неуместным в здешней летней пыли, и, заменив их домашними тихоходами-бабушами, он первым делом осведомился о дедушке.
      - Деда дома?
      - Нет его. Уехал в Ёкск.
      - А зачем?
      - А тебе почём знать? - посмеивается бабка, - нечто сможешь месторожденьем керосина помочь? Или на тебя ёкчане топливный кран переписали?
      - Бензин с керосином делают из нефти, бабуля.
      - Это вопрос или утверждение?
      - А то сама не знаешь! Смеёшься, да?
      - Как знать. Может, нефть сделана из бензина или керосина. Под землёй разве видно?
      - Вот чёрт! Запудрила мозги.
      Обнаружив полное отсутствие хозяина и разумной мысли у бабы Авдоши... или наоборот... а, всё равно... Словом, Михейша ринулся в Кабинет.
      Он водрузил колени в важное дедово кресло, обтянутое потёртой кожей крапчатой царевны, подросшей в лягушачестве и остепенившейся, оставшись вечной девой, не снеся ни икринки, ни испытав радостей постельной любви с Иванодурачком - боярским сыном. До сих пор тот скулит где-то на болотах в поисках небрежно отправленной стрелы.
      Михейша облокотился на столешницу, подпёртую башнеобразными ногами, заражёнными индийской слоновьей болезнью посередине, и с базедовым верхом, привезённым с Суматры. В столешнице пропилена круглая музейная дырка, накрытая толстым стеклом от иллюминатора. То ли с рухнувшего Цепеллина, то ли с недавно расколовшегося на две части Титаника. Под стеклом светятся фосфорные Дашины зубки. Привинчена назидательная бронзовая табличка "Итоги качания на люстре!"
      Михейша сдвинул в сторону кипу мешающих дедовых бумаг. Вынул и постранично разбирает хрустящие нумера прессы.
      Газета с неорусскими буквами, - страниц в тридцать шесть, - растеряла от долготы пересылки естественную маркость, типографский запах и пластичность газетной целлюлозы. Любую прессу, приползшую сюда черепашьими стежками, здесь называют не свежей, а последней.
      В номере уже имеются дедушкины пометы в виде краснобумажных, вставленных на скрепы листков, и имеются отцовские. Эти - синие.
      Михейше, читающему с измальства, тогда ещё, благодаря бабушкиному покровительству, доверили вставлять в газетки вместо привычных взрослых вставышей листы растительного происхождения: с бузины, берёзы, осины. Всё дозволено, кроме запрещённого. Возбранён тополь. Его листья клейкие и маркие.
      
      ***
      
      Возвращаемся к горячим и долголетне совершаемым проказам.
      Вонючие, но невзрывоопасные опыты проводятся также на лоджии, это под самой крышей. Это сдвоенная, не разделённая границами, лоджия Михейши и его старшей сестры. При такой планировке удобно подглядывать и подбрасывать в окна дохлых, задохнувшихся пылью гадюк! Кто кормил гадюк пылью - история умалчивает. Но мы-то с вами догадываемся, верно? Каждая гадюка, хоть зоологическая, хоть политическая, заслуживает страшной смерти в мучениях. Каждая гадюка точно знает, как больно становится тому, кого она удостаивает почести быть ею укушенным.
      Ленку уговорить легко. Она сама падка на такого рода "фейерверные" развлечения. Но, Михейша здесь играет главную роль, он - идейный руководитель, химик, технолог и исполнитель, а Ленка - всего-то-навсего - назначенная "осторожница" и санитарка.
      Осторожница Ленка Михейшу не только не продаст, но ещё и прикроет с самыми нужными интонациями. Ещё и алиби придумает: мы только что (кто бы поверил, но верят) с братиком из лесу вернулись, вот что - набрали клюквы; вот корзинка (вчерашнего дня), но вы сегодня туда (неведомо куда) не ходите, "там" (неизвестно где расположено это "там") туман и комарьё: смотрите, как нас покусали, а покусаны Ленка с Михейшей всегда.
      Ветер Розы - Роза Ветров разносит чумовато - едкие запахи по всем сторонам света. Западный ветер несёт запашок вдоль почти-что глухой стены родительского дома, потому родственникам он не мешает, а северный...
      Соседский север - это не север Фритьофа Нансена. На нашем доморощенном севере живёт Макар Фритьофф с двумя "Ф" в конце фамилии и одной - в начале. Это что-то!
      В понимании Михейши, жизнь соседа Фритьоффа - это отдельная песня - короткая и бесшабашно длинная, печальная и одновременно разудалая песня. Как у преступников и героев далёких Соловков.
      
      ***
      
      Северный сосед - это упомянутый уже курносый и рябой, крайне застенчивый и с мелко дрожащей головой от когда-то пронзившей насквозь все её нервы вражеской пули отставной полковник Макар Дементьевич Нещадный. Теперь у него никогда не болит голова. Даже после двух бутылок не болит.
      Он помнит ещё цветные вышитые погоны, и захватил переодевание армии в зелёное, безрюшечное, простецкое одевалово.
      У него клочковатая причёска, прихваченная в нужных ему местах китайской нитью, которую теперь и причёской-то по большому счёту назвать нельзя: какое нам дело до немодных китайских причёсок? Причёска - это вам не шкаф и не швейная машинка. Вот с этого и начинается дурь! А ещё он носит данную ему дедом Федотом занятную кличку "Фритьофф - нихт в дышло, найн в оглоблю офф". Вот это уже совсем в точку, и похоже оно на весёлую в смеси с сермяжиной правду.
      Этот увлечённый человек занят выводом свиной породы, излучающей приятный запах навоза. На этом деле он надеется разбогатеть и поправить свои дела, пошатнувшиеся после развода с хозяйственной, умной, но, в некотором роде, и чисто лишь, по его мнению, блудливой женой.
      Слегка взбалмошная, абсолютно верная, но, как водится в высылочных полудеревнях, - флиртоватая до определённой черты - жена отставного месье-полковника по книжному имясочетанию Софья Алексеевна при разводе сработала классически.
      Вот как дело было:
      Во-первых, отобрала у мужа половину пенсии, а также всю внутреннюю меблировку, кухонное серебро, сервантные и потолочные хрустали. В новую жизнь взяла обветшалый, но со вкусом собранный, и ещё годящийся на переделки женский гардероб.
      Во-вторых, не поставив в известность мужа, неглупая Софья прихватила половину общих накоплений в виде пары рулончиков ассигнаций. Ассигнации свёрнуты в немалые диаметры и перевязаны по-моднобанковски каучуковыми тесёмками.
      В-третьих, не пересчитывая, Софья забрала, все золотые, чеканенные ещё царицей монеты: в Питерах, видите ли, они ей нужнее. Чтобы "правильную" доходную квартиру арендовать. В общий улов - десяток коробочек с украшениями, нажитыми во время довоенно теплящейся любви. В то число входят мелкие боевые трофеи женской направленности, взятые напрокат у турков, сербов и греков - всё золотого оттенка.
      Успешно потратив оставшиеся накопления, Макар Дементьевич вовсе не растерялся. Отсутствие жены простимулировало дремлющую до поры диковинную предприимчивость: Фритьофф активно занялся упомянутой наукой селекции.
      Он активно коллекционирует и сортирует результаты. Хранит их для потомства вполне надлежаще: в никелированных медицинских ванночках, с подписями на крышках. Все подписи, как полагается, сделаны на латыни. Баночки и ванны составляются штабелями в лабаз со льдом.
      Экспериментирует Фритьофф в белом, облицованном изнутри керамикой и обвешанном цветастыми лоскутными занавесками, сарае, по чёткости планировки больше похожим на казармы для младшего военного состава.
      Он умело дрессирует питомцев... - Питомцев? Да, да, да, кажется, мы уже об этом говорили. Помните "питонцев" Даши и Оли на ... nn-ой странице?
      ...Короче, показывает им, любимым, музыку. Кормит цветами - преимущественно геранью, а по сезонной возможности розами и сибирским виноградом. Для всего этого лабораторного умопомрачения старик-месье Макар содержит спецоранжерейку. Имеются: плодово-цветочный сад, огород и Пристойный Двор для приличного выгула.
      Моется сие привилегированное стадо в уличном душе. Давление в шланге создаёт странный прибор с инерционным штурвалом - он же мотор. Кто банщик и по совместительству механик - отдельно представлять не надо.
      Спать своих воспитанников Макар кладёт на нары. Нары больше похожи на среднего класса кровати an ein persons с частой решёткой, будто бы защищающей от расползания младенцев.
      В свинюшкины спальни проведено отопление.
      Скотный селекторско-колледжный двор Макара Дементьевича сплошь замощён деревянным настилом и выскоблен до палубного блеска. Провинившихся свиных учеников и службистов, ненароком, и не со зла, а ради шутки нагадивших в парадном дворе, Макар Дементьевич, невзирая на юмор, на ранги и половую принадлежность, наказывает запиранием в гауптвахте. И в дополнение - лишением чесательных льгот.
      Живёт дедушка Макар практически за счёт сдачи на убой тех, и лишь только тех возвышенных животных, кто не прошёл экзамен по "Основам спартанского этикета", а также тех, кто "купился" на простейших "Десяти признаках испорченной аристократии". Первый признак там (извините): "германцы и римляне выпускают газы во время обеда, а в Октоберфест облегчаются по-малому под стол".
      Надобно ли с сожалением констатировать, что на "пятёрку" пока ещё никто не сдал? Форменно никто. Зачем тогда их держать? Поэтому в небольшом, но достаточном количестве медные деньги и серебро у полковника водились.
      На дедушку месье, кстати, не похож: полковник выглядит гораздо моложе своих пятидесяти пяти лет. Дряхление прекратилось благодаря давней пуле (мы говорили, повторяем для невнимательных), усыпившей каких-то специальных мозговых деятельниц-клеток, отвечавших за упомянутую отрасль старения и за обозначение боли. Макар Фритьофф на спор протыкает руку раскалённой спицей. Дым, гарь, вонь. А не больно!
      "В люди", а, точнее, в циркачи с придачей небольшого, пошитого индивидуально военного гардероба, выбилась лишь пара наиболее способных и философски настроенных, думающих о своей карьере хорошистов.
      По причине всех перечисленных странностей соседа-селекционера весьма слабые ароматы Михейшиного производства, несущиеся с чужой лоджии, Фритьоффу не только не страшны, а даже, напротив, по-своему интересны, и даже извращённо приятны на запах.
      Как-то раз Фритьофф рассказал о своих целях, посетовал на свои крайне медленно растущие естественно-технические достижения, выделив и похвалив при этом некоторых отличившихся чушек за музыкально-танцевальные способности. Затем осведомился на предмет коллективизации научной работы и защиты совместной диссертации. Обещал при удачном стечении подарить соседям свиноматку, одаривающую симпотными розанчиками.
      Михейша, уважая научный склад ума и неиссякаемое трудолюбие Макара-Фритьоффа - почти академика данного жанра научных изысканий - сотрудничать в таком ключе наотрез отказался.
      - Ну и зря, милостивый государь, - журил полковник, - а ваши-то свиньи совершенно обыкновенны и чахлы, словно солдаты после годовой муштры... в азиатчине. Уж я - то точно знаю азиатскую породу. Плюнь на них, травокурящих, они и рассыплются.
      Обиделся Фритьофф, заподозрив Полиектовых свиней в болезнях, которые того и гляди, как вши или тараканы переползут через ограду в его какающий исключительно розами колледж.
       - И вы... а чем вы своих кормите, позвольте спросить? Неужто обыкновенной травой и гадостными отрубями? Сплошь ненавижу отруби. Это гниль, позор, научение свиней противоестеству и грязи. Свинюшки, даже не считая деточек, - это само собой должно быть понятным - должны быть розовыми и чистыми всегда. Повторяю по слогам: всег-да! Это в России-матушке так повелось: в грязи, голоде и нищете бедных животных выращивать. Le peuple tromperont par la pratique des barbares sauvages . А в цивилизации так не делается. Помяните моё слово: пройдёт время и даже в России поймут правила обхождения с обижаемыми сегодня домашними животными. А вы посмотрите только на их хвостики: какие они нежные и беззащитные. Дрожат по доверчивости и от любви. Каждому человеку бы по такому хвостику, и, глядишь, не было б в человечестве войн.
      Михейша от этакой гениально пацифистской панацеи нашёлся не сразу.
      - Зато ваши - словно кокотки на конголезском параде, - затянув с ответом, съязвил Михейша, хотя не имел возрастного права на такой сомнительного качества комплимент. - А кормим мы, как и все нормальные... то есть как другие люди. И причём на летнем коллективном выгуле, а не дома. Свинюшкам, пребывая только дома, скучно. Мы за это платим, а людям от этого хорошо. У нас деньги есть, а у кого-то не хватает. Простите, месье Макар. Это их выбор - дедули и бабули. А Ваше предпочтительное право - поступать так, как Вам заблагорассудится. Вы же их по-другому любите, нежели неаристократы... И во Франциях мои не бывали. Только в Англиях... Это, правда, островки, но-таки настоящее государство. У них и флот свой...
      - Это верно. Настоящих аристократов теперь не водится... - перебил Михейшин предвыборный, английский спич Макар Дементьевич Фритьофф (он-то француз!), - ну разве что, всё-таки исключая ваших батюшку с матушкой. Хоть они и не дворяне... Ну, и дедов ваших, включая Авдотью Никифоровну. Хотя, от аристократов, пожалуй, у вас только бабка, если я правильно запомнил вашу родословную, и поелику теперь имею право рассуждать. А остальные - папан и маман ваши - просто благородные и грамотные... простите, весьма грамотные, замечательные и забавнейшие - в смысле, извиняюсь ещё раз, интересные - люди. Федот - дед ваш - тоже пригож. Умнющий человек. Деятель, как сейчас говорят. Меценат в некотором смысле. Хоть и терпит убытки. Не люблю транжиров. Но тут случай особый. Выходит, я его люблю. Так-с, да, выходит по логике?
      - Я тоже деда люблю. Можно сказать, обожаю и уважаю, - воодушевился Михейша.
      - Je ne vais pas blesser vos commentaires sincères?
      - Нет, всё в точку.
      - Простите, что неумело выражаюсь, - продолжил Макар. - Ce que j'ai sept portes, tout est dans le jardin . А для вас, для вашей возвышенной честной семейки существует другая пословица. Великолепная пословица... Правда, не припомню подходящей-с. Excusez-moi, monsieur généreusement. Pardon. Jesuis désolé. Oui .
      - Да нет, так оно и есть, - подтвердил Михейша, немного вспомнив французский и не вполне уверив себя в точности перевода, смутившись и позавидовав семейке, - специальной такой пословицы для нас вспоминать не надо.
      Ему хотелось, чтобы Фритьофф дополнительно отметил и его - Михейшину склонность к наукам и умению правильно, а, главное, вовремя, светски приодеться. Но, видимо, людям не принято говорить в лицо сладкой правды такой высоты.
      Про кормление свиней Михейша более того, что уже сказал, ничего не знал, потому отзывчиво, от глубины сердца добавил:
      - Отдайте своих мадемуазелей и прочих их женихов на воспитание Николке-Коню. Конечно, если Вам тяжко самому, и Вы не справляетесь. У Вас их сколько? Не меньше пары десятков, так ведь? Или вот, хотя бы проконсультируйтесь у него... Он с пастушьим делом хорошенько знаком.
      Ответ Фритьоффа Михейшу поставил в тупик. А сказал Фритьофф буквально нижеследующее.
      - Я, сударь милый мой, этому неотёсанному человеку, пусть он и лучший в мире пастух, своих воспитанников и воспитанниц не отдам ни в какую, - хоть вы меня на бутерброды порежьте. В кого он моих превратит? В пустую скотину? Грязью намажет, заставит найти самую подлую колею и помчит, и попрёт по ней. Не-е-ет. Не годится мне такой коленкор. Я их держу в мундирчиках и кофточках модельной выделки, пусть и по моим не вполне уверенным эскизикам... да ведь вот и матушка ваша поучаствовала в одевании мамзелей и офицериков моих. Вот же какая сердобольная у вас матушка! А вкус, - какой отменный. Вот Ваша фуражечка на Вас... ведь она тоже в её мастерской сделана. И глядите же: она будто бы настоящая форменная фуражечка. Уж я толк в военной форме знаю... Словом, не согласен я, как генерал и воспитатель, выпустить своих в такой высший в кавычках свет. Это вам, мой дорогой Михайло Игоревич, не фунтик конфет распотрошить. Мои свинки другого полёта пташки. Я из них букетиков, цветочков, деликатесов таких, нимфочек готовлю... Фью-у! Ах, что за персики получаются! Поверьте! Да Вы ж сами видели: они почти-что благородные лошадки, Пегасики, разве что без крыльев. Поэтов ращу, интеллигенцию в животном мире, чёрт возьми, а вы мне... - Фритьофф совсем осерчал и погнал без купюр: "Дурдом для идиотов предлагаете при всём моём к вам уважении и... доброжелательности. А засим не премините..."
      Ба! Михейше это нокаут. А он хотел только гипотетически посоветовать, а вовсе не обязывать. Нарвался на несусветнейшую резкость.
      - Представляете ли, - распаляется Фритьофф, - он их хворостиной сечёт, а ежелив никто не лицезрит, то может и пнуть ни за что. Верьте мне. Я собственными глазами соизволил видеть. А свинья - тварь благороднейшая. Их, к величайшему сожалению, только за отбивные и за сало любят... ну, может, ещё и за щетину и... и сапожки из их кожи крепкие. А они ведь ещё умны, неприхотливы и талантливы. Et en français sera bientôt parler . Ей-ей. Неужто не верите? Послушайте, как звучат ихние "хрю-хрю", совсем необыкновенно, не по-нашенски. Вы только прислушайтесь, прислушайтесь. А хотите к графинюшке Марфе Анатольевне сейчас вас отведу?
      Михейша не захотел к графинюшке. Рожа у неё просит кирпича. И лягается не свиньёй, а кобылой. Какой, интересно, чум-травой её кормят, чтобы так лягаться?
      - Не хотите? Дело ваше.
      Фритьофф наклонил голову, и даже шевеление шеей прекратил. Вздёрнулись брови, и упал на глаза шмот волос с темени. Это означало величайшую степень гнева и конец разговора с непутёвым отроком.
      Свиньи Макара Дементьевича одеты в военные кафтаны Петровской эпохи, а дамочки с детишками разнаряжены в короткие и длинные платьица с кружевными оборками. У наиглавнейшего хряка - добротные генерал-майорские погоны. В его армии - воспитательно-экспериментальном колледже - имеются офицеры, фельдъегеря и ни одного рядового чина. Все имеют громкие и подобающие статям имена. А тут такое!
      Если бы Фритьофф, не дай бог, узнал бы, что на одном из заблудшим в соседний двор в поисках бодрой самки генерал-майоре катался и пришпоривал в детстве Михейша, то дело бы кончилось не так миролюбиво. Михейша - справедливости ради стоит сказать - на тех скачках пострадал шибче скакуна. Генерал-майор, позорно стремясь обратно, на полном галопе прошмыгнул в собачью дыру ограды, а Михейша аж целую секунду пребывал в звании человека-лепёшки, целуя замшелую доску. Ах, сколько звёзд увидел в заборе! Век не сосчитать. А сколько занозистых комет-планет снял с лица!
      
      ***
      
      
      
      А
       СЛОНА-ТО Я ПРИМЕТИЛЪ!
      
      Возвращаясь к лингвистическим и прочим ремёслам, связанным с написанием букв, следует сказать, что свои главные секреты Михейша хранит надёжно.
      На небольшом, зато собственном, опыте дешифровки, основанной на статистике повторов букв, слогов, суффиксов и предлогов, а также зная несколько элементарных французских криминалистических изысков, Михейша вывел собственное логическое правило: чем больше текста, тем его способ быстрее срабатывает. Речь не идёт о других способах тайной передачи сведений, где в качестве подложки используется книга-ключ. Такой текст, если не знать и не иметь такой книги, однозначно не расшифровывается.
      Текст до ста букв простой линейки рискует быть нерасшифрованным никогда.
      Тысяча значков-букв с не годящимися для любой тайнописи пропусками в ста процентах расшифровываются. Без пробелов - только лишь удлиняют опознавательское время.
      Пару тысяч значков Михейша без всяких мудрёных приборов разгадывает за три часа, причём два уходят на подсчёт и составление логических таблиц, сорок пять минут на перепись набело с лёгкими уточнениями. А последняя четверть посвящается на свободное, приятное чтение, уже вальяжно закинув ногу на ногу, и непременно с пустой бабкиной трубкой во рту для полного сходства с мистером Ш.Х.
      Возвращаясь к старому деянию, следует сказать нижеследующее. До Михейши тот текст, осевший в подвальном сейфе далёкого, старинного, опального зауральского города, не могли, или не особенно старались, дешифровать лет триста.
      За прочтение Софьиного письма Михейшей дед Макарей ради справедливости наградил юного палеографа официальным письмом руководства музея, а сей любопытный случай дешифровки письма малолетним учеником (далёкой полудеревенской гимназии!) между делом был отмечен в Петербургских новостях.
      Сообщение в газете произвело в научно-исторических кругах некоторое копошение, близкое к фурору. И получило бы большее развитие, если бы не мешала общая, весьма напряжённая политическая ситуация в стране, когда умные люди уже порой начинали больше особачиваться собственной судьбой - каторжной или смывательской из родины. Наплевать в такой час на карьеру малолетнего гения.
      Родной дед Федот - математик не только по профессии, но, более того, по призванию. Он же - любитель кроссвордов и криптограмм - частенько подсовывал внуку хитрые задачки. А как-то, помучившись на спор кряду двое суток, не смог справиться со встречным Михейшиным заданием по дешифровке специально созданной внуковой записи в тысячу знаков. Проиграл на этом Михейше внеочередную поездку в далёкий Ёкск. Цель поездки: покупка последнему личного, далеко не игрушечного Ундервуда с чернёными рычагами, бронзовыми окантовками корпуса, с быстрой кареткой, рукояткой и с острозаточенными ударными буковками.
      Своё фиаско дед Федот объяснял грамматическими ошибками Михейши. На что внук, напомнив интеллектуальный бой с дедом Макареем, резонно отвечал ему, что царевна Софья поначалу также была обыкновенной девушкой, не лишённой определённой свободы в скрибентическом письме, и - к тому же - презирающей синтаксис как класс. С возрастом её грамотность не выросла ни на грамм.
      Михейша, заведомо определив в царевне реальную двоечницу, сделал поправку на многочисленные ошибки, свойственные такого рода одухотворённым лицам. В таких делах мешает спешка молодых царственных особ женского пола и амурные запалы с многочисленными ляпсусами в самых заурядных словах типа "люблю", "жду", "надеюсь". Потому грамотный и понятливый отрок это затруднение запросто преодолел.
      - Деда Макарей, я выиграл спор. Ты рад? Мне полагается премия. А у тебя случайно нет какой-нибудь масенькой и совсем не нужной, царской, к примеру, печатки?
      - Зачем?
      - Человечкам. Я летопись пишу. Нужно серьёзное запоручительство и штамп к нему.
      Через пару месяцев в бандероли пришла масенькая и никому не нужная (без ручки) почтово-канцелярская печать царя Фёдора Алексеевича. У деда Макарея такой дешёвой исторической дребедени пруд пруди.
      
      ***
      
      Невзрачный конверт передают ему - тюменскому чудаку от истории - лично в руки. Тёмный человек в шляпе, надвинутой, пожалуй, ниже глаз. Виден низ темных очков в простой оправе. Какое тут - цвет глаз: причёски не запомнил Макарей, не то, чтобы глаз. Тёмная галлюцинация, тёмное видение, тёмный дух секретного ветра и ещё более закрытого ведомства. Не соответствующая важности сделки одежда. Невежливо не снятая шляпа, вопреки параграфу этикета, принятому при светских "тет а тетах". Неприметное, серое всё, как элита российского негласного сыска. Человек без голоса, без интонаций. Некоторое предупреждение о крайней конфиденциальности и всё. Человек растворился так же незаметно, как и появился на пороге кабинета - незваный, скользкий, проницательный. Макарей Иванович и пары слов не успел сказать. Здравствуйте, понимаю, отлично, надеюсь, безусловно, до свиданья - всё!
      
      Конвертище.
      
      "Нарочному: Исключительно адресату! Весьма! Категорически! Лично в руки! Без свидетелей получения".
      
      Письмище.
      
      "...Многоуважаемый Макар Иванович, я намеренно не указал в письме действительный адрес моей службы ввиду особой тонкости дела, в которое я вас хочу посвятить, а после спросить по этому поводу у вас совета. Не обессудьте за таинственный тон моего вступления, но таковы реальные и жёсткие условия нашей работы. И прошу принять это обращение к вам, как просьбу освятить ту поднятую... вернее, промелькнувшую как-то в С. Петербургской научной печати тему, которая при правильном ея проистечении (говорю весьма серьёзно) может весьма и весьма помочь нашему государству.
      Мною (и не только мною, а также не указываемыми здесь более важными персонами) движет чрезвычайный интерес к тому расчудесному молодому человеку, наделённому величайшим чутьём, склонностью к разгадыванию непростых шарад, а также некоторым образом - надеюсь, это из чисто приключенческих побуждений - он любит химию, сочиняет детонирующие вещества, и пользуется этим, к счастью лишь, для распугивания воробьёв. Эх, юность! Сам когда-то был таким. Насколько я понимаю, он чрезвычайно молод ещё, - который, как я понял, по линии родственности доводится вам двоюродным внуком. Речь идёт о мальчишке - сущем озорнике Михайле Полиевктове, который, как я понимаю, ещё не созрел для взрослых разговоров, но способности его для нашего будущего (имею в виду Россию) очевидно важны. Здоровья ему и всех благ, неотступленья от наук и заклятья от порочных соблазнов жизни!
      Он, при нашем участии и стечении прочих обстоятельств: вашего неустанного присмотра и наставления к истинному пути, сможет сделать величайшее благородное, богоугодное, праведное дело, а параллельно и заслуженно прекрасную и честную карьеру для себя. И, соответственно, сможет в случае неминуемого успеха защитить материальную сторону клана: ведь у вас один за всех, и все за одного. Он сможет лучше помогать своим родителям в старости и дражайшим родственникам, которых в вашей нижней ветви полно, как листьев на дубе. Деньги - тут мне не противоречьте - нужны всем: кому-то для семейного счастья, а кому-то ради наживы. Цель наживы для вас лично и всех Полиевктовых не актуальна: вы все заняты настоящим, достойным, квалифицированным делом. Настолько полезным, как мы убедились, что местами мы удивлены, насколько вы и ваши родственники из Нью-Джорска честны и не подвержены тяготению к обогащению ради собственно обогащения. Нью-Джорские и тюменские мужи вроде вас готовы сами отдавать деньги на то, что многим нашим меценатам и не снилось даже.
      Уж, не из круга ли вы "Христозащитников Неявных"?
      Не вы ли любите божье Слово, внешне не веря во всю мишуру, что посыпана на реальной Земле, и что продаётся во всея стороны, забывая об истинной сущности Веры?
      А не ниспосланы ли ваша ближайшая семья, вы сами и ваши сибирские родственники в далёкую и потому неиспорченную ещё тайгу со священных небес самим Богом? Шучу, разумеется.
      Я отношу это к редкому случаю порядочности и кристальной честности, что сегодня не в моде и, пожалуй, мешает жить и выкручиваться из перипетий жизни.
      Кстати, не слышали ли вы о новом Символе спасения мира, о котором я узнал почти совершенно случайно из тщательно законспирированных источников, хотя... стоп на этом.
       Одно могу сказать, что и эта тема совершенно интересна для исследователя глобальных величин и смыслов. Особенно это интересно для того, кто копается в, казалось бы, совершенно несмежных и даже внешне несочетаемых областях. Это, кажется, попадает в сферу интересов вашего брата, а частично и вас, как собирателя и толкователя древностей.
      Если это так, то искренне желаю ему успеха, а также вынужден предостеречь его от чрезвычайной опасности указанной мною темы.
      Подсказываю: конечно, вы слышали о некотором предмете, символе Порока, Искушения и при этом вселенского Добра и Условия, тайны жизни человечества в образе животного со странным и нелепым хоботом...
      Кстати в том раскодированном письме упоминается мимолётом об этом. Вспомните слово "Фуй-Шуй". Вы не могли не обратить внимания на это смешное слово, вставленное царевной Софьей невпопад, играючи, ведь, видит Бог, она даже не могла подумать, что письмо её останется вообще целым и, тем более, будет читаться через триста лет посторонними людьми. Вот же святая простота! Вот же неминуемость Провидения!
      Любовь бывает слепа и забывает об осторожности, когда дело касается кипения крови.
      И если вы, Макар Иванович, даже не обратили... Нет, нет, нет, вы не могли не отметить этот странный намёк. Обратите внимание на скульптурное отображение этого наистраннейшего символа Фуй-Шуя на портале двери в кабинете вашего брата. Это говорит об одном. Или он, или резчик по дереву знаком с указанной, тщательно скрываемой правительствами темой.
      Извините, что я раскрываю тайны интерьеров вашего брата, даже не будучи ни разу гостем его.
      Однако, слухи, слухи и проверка делают своё злокозненное, а в нашем случае, беспокойное, предупредительно-профилактическое дело.
      Словом, кончаю о мистике... Надеюсь, что это всего лишь мистика, и кто-то из врагов всего человечества специально делает эту "подземную", страхолюдную тайну такой величины, чтобы как можно больше об этом шептались по углам.
      Это в надежде, что кто-то болтливый и знающий всего лишь песчинку купится на приманку и принесёт главарю на тарелочке ушко, царапинку, отпечаток ключа, или хотя бы подсказку на то, где может храниться остальное или даже оригинал.
      Судьба человечества, согласно данным мистических отделов иностранных разведок, чрезвычайно зависит от внутреннего "здоровья" этого самого символа.
      Тайный мир ищет символы антиопоры.
      Я не особенно верю в это, ибо это далеко от прозаического материализма, в который я сам лично влюблён, и мне по роду конкретной и узкой работы потусторонних сил привлекать не приходится. Достаточно шелухи, грязи, кровавых преступлений и живых, а вовсе не мистических помощников и мстителей в реальном мире. Но, крупным людям эта тема весьма и весьма интересна.
      Возможно, вашим братом и резчиком дерева уже интересуются.
      Уверен, что если интересуются, то делают это весьма умело и осторожно.
      Сделайте, право, намёк вашему брату, не ссылаясь на меня, что это вполне серьёзно и может обернуться непредсказуемыми последствиями для всей семьи.
      Рекомендую срезать указанное украшение и по возможности загнать его в такой далёкий утиль, - сжёг, мол, и всё, - если Федота Ивановича радует такое опасное искусство, так чтобы никому и не пришло в голову копаться на свалках и, тем более, не рвать клещами тело, вызывая откровения.
      Напугал? Теперь вы думайте сами.
      
      Извините, что так откровенен, но мне действительно стало не по себе, когда я волей случая коснулся данной темы. Лучше бы мне не знать. Но мною руководят реалии не совсем честной, а, напротив, бандитской жизни... Я с ней борюсь, борюсь успешно, и потому предупреждаю, где возможно, конечно и стоит того, о грядущей опасности для спокойного бытия нормальных людей.
      Профессия у меня такая. А служу я своей профессии аж с прошлого царя. Из чего легко можете вычислить мой возраст и возможность набирания мною за это время соответствующего опыта.
      А мы чистим этот мир по нашему разумению, по нашей совести, данной нам Отечеством.
      И пусть поможет мировому согласию, если он существует на самом деле, наш всемирный Бог, одинаковый для всех.
      На сознание человечества рассчитывать не приходится. Мир сошёл с ума. Хотя и во все века он не был никогда умён.
      Каждый борется за свой интерес так, словно он пещерный человек, а кругом одни только хищные звери. Но сейчас не об этом.
      
      Кстати, ваши научные изыскания и интересы вашего брата весьма пересекаются именно вокруг этого символа Ф-Ш. А ваш малолетний отпрыск взял и по-ангельски просто, и гениально, по-земному точно соединил ваши интересы, даже не зная о силе своего открытия и деталей занятий своих дедов.
      Вы заметили это? Как человек со стороны, и как человек, уважающий любого рода открытия, полезные человечеству, сам даю вам бесплатную подсказку, если вы сами, извините, не поняли или не удосужились вникнуть. Такое бывает, что не замечают слона, - про Мосек ни намёка, тут совсем не о том, - а в данном случае так оно совершенно буквально и есть: щупая столб и верёвку, слон на ум не приходит. А в нашем случае есть вот что: только ровно поперёк пословицы кричу я вам:
      - "А я-то слона приметилъ!"
      Объедините ваши силы и вам, возможно, откроется эта мистификация или тайна Правды. Это как вам угодно рассудить.
      Мы специально не стали разговаривать с отцом Михаила, хотя, как вы вероятно догадываетесь, мы максимально узнали и про отца его - Игоря Федотовича Полиевктова, и про его прекрасную супругу, и про удивительную жену Федота Ивановича, и про всю эту чрезвычайно интересную и развитую семью. Девочки-то растут какие разумные и живые! Дай им Бог счастия и мира!
      Уж извините за наш стиль. Мы наблюдательны иногда впрок. Простите, простите нижайше.
      Наша сеть достаточно развита, так что узнать некоторые подробности незаметно и настолько этически тонко, чтобы не задеть этим "чрезмерным" вниманием указанную семью, нам по-видимому, удалось. И так ставилась задача нашим людям: тише воды, ниже травы, никаких заносов, грубостей, дешёвых и прямых расспросов. Это чрезвычайно важно. Никто из вас не должен пострадать или высветиться перед обществом в любом, даже в минимально подозрительном, свойстве.
      Нас сильно заинтересовал также Федот Иванович - ваш родной брат. Наслышаны про его занятия и про его способности.
      Мы вообще удивлены, насколько в почти деревенской глуши встречаются такие замечательные, порядочные и весьма, весьма грамотные, широко образованные и передовые люди. Среди вас инженеры, научные работники, естествоиспытатели, писатели, математики, лингвисты, историки, собиратели книг и коллекционеры практически кунсткамерных редкостей.
      Это можно назвать династией науки и просвещения, вами сообща продолженной.
      Дерзайте, дерзайте.
      Комплимент и вам, Макар Иванович, мы про вас тоже наслышаны. И, уверяю вас, наслышаны только с хорошей стороны.
      На таких людях как вы, и как старшие члены семьи Федота Ивановича зиждется лучшая часть России, поверьте.
      Извините, но по роду службы мы "пробили" вашего племянника Геродота. И опять тот же результат. Честнейший бизнес. Честнейший человек. Ну, просто тяжело верится, что так бывает!
      Но не удивляйтесь дальнейшему развитию нашей с вами скрытой беседы.
      Про скрытость это величайшая просьба. Подчёркиваю слово "величайшая". Про это письмо не знают в самом верху (понимаете: в самом - самом). Это, честно сказать, лично моя инициатива, и тайна этого разговора останется между нами двоими, если не повернётся по-другому, о чём я и хочу сказать далее.
      Независимо от результатов нашей дружеской "болтовни" на перспективу, постарайтесь, пожалуйста, не говорить никому ничего лишнего. Даже отцу мальчика. Недаром это письмо прислано к вам проверенным и серьёзным нарочным из нашего круга: мы хотели, чтобы это письмо даже миновало наши параллельные службы...
      Вы, пожалуй, в курсе, что в наше время письма выборочно перлюстрируются, и мы... вернее я, не хотел бы, чтобы это письмо (подчёркиваю) особой важности попало бы в любые руки кроме вас.
      Прочтёте и, просьба такая: больше ради безопасности, нежели для чего-то другого, сожгите его, запомнив только адрес совершенно непосвящённого посредника, где я буду забирать ответ.
      Писать мне много не надо, напротив - чрезвычайно коротко. Вам нужно ответить единственно: согласны ли вы поддержать наше начинание или нет. И ответьте только единственно: "да" или "нет" без прочих текстов. Если нет, то мы забудем этот разговор навсегда без всяких последствий. Если "да", то дальше мы сами вас найдём, и тогда уж поговорим о деталях в нормальной обстановке.
      Мы специально выбрали вас, а не Игоря Федотовича, и даже не Федота Ивановича: именно вы можете стать хорошим посредником для перспективнейшего дела.
      Теперь главное и по существу. Больше всего - да вы уже поняли, наверное, куда идёт наш корабль, - нас интересует именно молодой человек - пусть даже ему сейчас всего, надо же, всего двенадцать лет! А такие категорически колоссальные успехи!
      Такие люди, как он, называются просто молодыми, может начинающими, гениями, людьми "индиго", без всяких преувеличений и натяжек, а при надлежайшем осторожном воспитании и грамотной работе в этом направлении с ним - Михаилом, могут получиться весьма впечатляющие результаты.
      Во-первых, я хочу сказать, что род нашей деятельности, приближенной к государю и со вкусом безопасности таков, что нам тоже приходится порой ковыряться в химии, но больше тяготеем к тайной переписке. Причём чужой переписке, преимущественно явной и враждебной важнейшей переписке. И, поверьте в очередной раз, это делается исключительно из добрых побуждений, а не для наживы, не для сотрясания основ или запугивания более слабых иностранных сообществ и отдельных бедных, слабых, поддающихся пропаганде и прочим порокам существ.
      Наши основные побуждения - каюсь как на духу - это охрана нашего государства, нашего монарха и его семьи, духовной сущности от различного рода посягательств. Тут речь и о суверенности державы, и о здоровье важных членов и чинов, и о благости России во всяких больших и достойных смыслах.
      Я не знаю ваших политических убеждений совершенно точно. Точность для нашего дела даже не важна, а важен общий настрой без всяких подтекстов и контекстов.
      Тем не менее, мы провели соответствующую работу, которая далась нам не без затруднений.
      Преимущественно затруднения связаны с моральным порядком, а не от абсолютно прозрачного по существу - и если внимательнейшим образом присмотреться - проистечения жизни.
      Согласно паспортно точным докладам, вы, прежде всего, - патриот отчизны, извините за избыточность украшений, и человек, далёкий от политики вообще.
      Вы занимаетесь историей в том очищенном виде, как она есть. То есть без всяких намёков о политизированности и направленности исторических сведений в сторону нашего времени. Тем более вы занимаетесь артефактами, в том числе расшифровкой законспирированных артефактов с научной, естественноисторической целью, а вовсе не с целью делать из них глубоко идущих политических выводов или флагов, под которыми кружкуют избранные лица, передовики, двигатели настроений и истории в целом.
      Вы не состоите ни в одной из партий, не ходите в кружки, не посещаете демонстраций.
      Ваш брат в точности такой же. Он занимается математикой, помогает бедным детям, воспламеняется географическими исследованиями и по-научному бредит структурой земной коры, интересуется сотворением мира, связывает некоторые человеческие проявления натуры с космическими влияниями. Но то, что является важным для нас условием, он - честный, чистый человек. А имея заслуженные деньги, никоим образом "не клюёт" на современный варварский и обманный способ зарабатывания: он не составляет ни с кем мерзкий исторический бизнес и чиновничий альянс, не участвует в терроризме и не финансирует политических движений.
      При всём при том Федот Иванович знаком с некоторыми влиятельными людьми и гостями нашей страны, уж которые, поверьте, готовы снимать пенку хоть с котла инквизиции, хоть соскребать съедобный жир с адской сковородки, где жарятся грешники и несчастные, поддавшиеся на посулы и обман. А уж грешников в наше время развелось столько, как никогда не было.
      Десятая... какое, тридцатая часть из них настоящие смутьяны, а остальная их паства - человеческие жертвы... да-да, настоящие послушные жертвы, которые как стадо неумных овечек шлёпают, куда их гонят ласковой с виду хворостинкой, радостно блеют на подходе к обещанному раю, обильному пастбищу. А на самом деле там обман, шкуродёрня и немеряные аппетиты сдатчиков, мясников и покупателей.
      Я уже говорил, что мнение о вышеперечисленных лицах у нас самое положительное.
      Нас интересуют редчайшие способности упомянутого неоднократно молодого человека.
      Слава Богу, что они проявились в раннем возрасте, благодаря чему стали известными.
      Благодарим и вас, Макар Иванович, потому как с вашей подачи был опубликован сей знаменательный факт. Вы - человек, не зацикленный на собственной славе. Плохой человек мог втихаря присвоить открытие себе и на том обогатиться хотя бы славой научно-исторической победы.
      И, конечно, ему, Мише, надо сначала подрасти, чтобы говорить с нами на равных. Мы хотим предложить ему достаточно сложную работу, начиная с учёбы, с которой, учитывая его способности ещё в малолетстве, он не только должен справиться, а станет ещё и знаменитым. Но не сразу, конечно, а через много-много лет, когда эту тему можно будет обнародовать. Ну, вы меня, должно быть, понимаете.
      Я стараюсь быть максимально кратким в изложении темы, но как уж получается.
      Кстати сказать, ради справедливости общих оценок, я поручил лучшим нашим сыщикам и дешифровщикам ту же самую задачу, с которой великолепно справился ваш внук, и что вы думаете? А то, что никто не смог дешифровать этот текст! Вот такой поразительный номер! И такой талантливый юноша. Здоровья ему и продвижения!
      Я также рад за всех вас.
      Я думаю, Макар Иванович, что вы всё прекрасно поняли, и мне остаётся от вас только одно: получить "да" или "нет". Будете вы составлять внуку респект или нет. От вас зависит многое. Причём, уверяю вас, кроме предлагаемой ценнейшей работы на пользу государству, у молодого человека будет возможность заниматься той работой, которая ему по вкусу. На мелочи мы его отвлекать, ей богу, не будем.
      Рад буду увидеться с вами лично. При вашем искреннем желании, конечно. Хотя не исключаю возможности просто-напросто с вами посидеть без всяких таинственных дел за "рюмашкой" хорошего винца. А как вы относитесь к более горячительным напиткам? Думаю, что ввиду вашей чистокровной русскости, изредка употребляете, извините за этакую антисекретную лапидарность и нелепость слов в нашем, надеюсь, серьёзном деле.
      
      С уважением и надеждой:
      Евпедифор Фр. Запазухин - Володуевский.
      
      P/S: Возможно моё редкое и смешное имя (или созвучное прозвище в определённой среде) вы уже слышали, хотя его, особенно в миру, не таскают лишь по той простой причине, о которой вы теперь-то уж точно знаете лишка, мой друг.
      Можете называть меня упрощённо Евфором или Явором: моя ненаглядная зовёт меня и так и этак. Ей виднее, она женщина в возрасте и ей простительно всё. Да и мы с вами, чувствую, практические шутники и ровесники. И, кроме того, - как много повторяюсь сегодня! - я о вас знаю только хорошее и почту за искреннее удовольствие подружиться с вами.
      Надеюсь, и я честен аналогично, поскольку даже в той "ненашенской" оборотной, воровской, бандитской среде меня уважают и ни разу пока не пытались подстрелить. К чёрту, к чёрту это последнее!"
      
      ***
      
      
      
      П
      ОНИ, АГИТАТОРЫ, ЗОЛОТАЯ УЛИТКА
      
      Забудем об этом письме, как кот порой забывает распотрошить туалетный рулончик.
      Мчим назад, в год 1899, когда юный гений едва только перевалил за трёхлетнюю отметку.
      Отец Михейши - Игорь Федотович Полиевктов - инженер котельных любого известного человечеству рода.
      Изощрённый технарь по специализации и ленивец по бытовой жизни успешно тренирует сына в планиметрических задачках и физических казусах. Но проваливает все экзамены перед Михейшей в словесных жанрах детских загадок. Лупоглазый - только с виду - Михейша штампует их, как на поточном заводе.
      Некоторые ранние опусы последнего дошли первоначально до школы, потом распространились по Джорке. Неостанавливаемые цензурой, они в мгновение ока растеклись по Ёкским дворам и медленно, но верно, попёрли на запад.
      Через десятки лет уже взрослый Михайло Игоревич Полиевктов - известный дешифратор, бумагомаратель и консультант всяких излишне путанных сыскных дел, шарахаясь по улицам, колодцевого вида дворам, блуждая по бесчисленным набережным, заходя в рестораны, магазины, толкаясь на вещевых, рыбных, капустных толчках, вытягивая голову на шумных блошинках и выстаивая в вестибюлях театров аристократски-билетные очереди, вдруг узнавал в питерских шутках-прибаутках-загадках свои сочинения детских лет.
      
      ***
      
      Ленке - а это самая старшая в линии детей - для закладок в книгах разрешили пользоваться сухими хвойными породами. Но, ввиду их объёмности даже после сплющивания в гербариях, Ленка этой сомнительной льготой не пользуется.
      Она таскает в девичью камору только настоящую литературу и, причём, безвозвратно.
      В Ленкином закутке постоянно прибавляются книжные секции и добавляются полки на стенах, заставленные разнообразиями любви и вариантами дамских нарядов.
      
      ***
      
      Было исключение из общего правила библиотечной доступности: особо пользующиеся спросом фолианты как то - энциклопедии, книжки по живописи, мастерству зодчества, по истории и географии каждый вечер следовало возвращать на место. Ибо именно отсутствующий на своём месте экземпляр, согласно закону подлости, требовался очередному злокапризному читателю. В таких, пользующихся особой популярностью книгах, и сухая правда, и чистое искусство, затёрты до дыр.
      Какие ещё существовали библиотечные законы?
      Листки взрослых читателей предполагалось испещрять частными надписями, которые не полагалось разбирать другим. И, надо отметить, это условие соблюдалось с тщательностью, разве что кроме особых исключений, которые Михейша, ни секунды не колеблясь, присвоил только себе.
      Каждому названию газеты определялся собственный выдвижной ящик.
      Каждая книжка стояла ровно в полагающейся ячейке.
      Имелся каталог, упорядочивающий в правильную статику каждое случайное перемещение.
      
      ***
      
      Надо сказать, что в родовом гнезде Полиевктовых аж три библиотеки разного статуса.
      Слишком застарелым газетам, вышедшим из употребления, и в особенности исчерпавшим потенциал учебникам, уготавливается негромкая сеновальная судьба. Книгам посвежее, однако не помещающимися в Кабинете, - дорога на холодный чердак Большого Дома. Чердак примыкал к Михейшино-сестрициной мансарде и облегчал к нему доступ через котёночьего размера люк.
      Вернёмся к дальнему сеновалу. Верх его делится на две части. Первая часть - архив. Это простые полки, притулившиеся на стойках - кирпичах зеленовато-оранжевой глины.
      - Э-э, ведаем, - скажет презрительно какой-нибудь самородный геолог типа Мойши Себайлы, что живёт вёрстах в пятидесяти отсюда. - Золота тут ни на грамм.
      Или нахмуривший брови над разобранным наганом Коноплёв Аким - а это сущий чёрт с дипломом - не отвлекаясь от военного дела, произнесёт:
      - Это всёнепременно тощий каолин. Алюминий-сырец, другими словами. И с небольшой, совсем негодной для промышленности примесью меди.
      Всё не так просто, хотя тут они намеренно ошибаются в свою пользу. Потому как из всего жёлтого достойным цепкого внимания хищных глаз их является только чистый аурум промышленных слитков и самородных жил.
      Но, забудем на время торопливых на решения копателей.
      
      ...Те полки, что повыше, подвешены к стропилам вдоль скатов кровли. Между поперечными стягами и коньком - склад разнообразнейшего хлама.
      Самоё сеновал используется по прямому назначению.
      От тёплых весенних дождей до намёков на снег, для старших детей Полиевктовых и их двоюродных родственников сеновал всегда был запашистой сезонной читальней. А в плане доступности, романтики и фантастически кувыркальных качеств в разгар лета он конкурировал с самим Кабинетом.
      Под сеновалом тоже две секции: под читальней живут беспокойные куры с огненно-рыжим председателем, одна гусиная и одна утиная семья с выводками, далее - скучающая от незамужества корова Пятнуха, запертая в отдельном номере.
      Главный и самый любимый персонаж полиевктовского зоопарка - это безропотная и ручная, кучерявая и светлорыжая овечка Мица Боня, с удовольствием исполняющая роль чопорной клиентши женской цирюльни, - она же манекен для примерки шляп и панамок человеческого гардероба.
      Изредка по вёснам в загородках появлялись хрюшки-недолгожительницы, которые под Рождество, едва слышно повизгивая, исчезали. Потом появлялись снова, чаще всего под бой курантов самого главного праздника, разнаряженные зеленью и прекрасные в своей поджаристости.
      
      ***
      
      Под библиотечным сектором-архивом третьего класса теснились то телега, то сани, в зависимости от времени года, а позже, - во время машинизации царской империи, - здесь прописался едва ли не самый первый в городке автомобиль вполне серьёзного уровня, но со смешным и абсолютно невысокомерным названием "Пони".
      Имя машине-лошадке присвоили, наскоро посовещавшись, съехавшиеся на лето в семидесятипятилетний юбилей хозяина, родные, двоюродные и троюродные внуки и внучки деда Федота Ивановича и его супруги Авдотьи Никифоровны. Среди гостей в тот день были тюменские родственники во главе с отметившимся уже на Нью-джорских страницах Макареем Ивановичем.
      Храня исторические реликвии, переписывая и пересчитывая содержимое невыставленного перед публикой огромного подвального фонда, дед Макарей сам считался Главным Раритетом Тюменского музея древностей, - по крайней мере, он так обычно себя рекомендовал.
      Были ещё родственники из Ёкска. Последние - побогаче. Глава этой семьи - Геродот Федотович - родной дядя Михейши, понимая в электрической физике, производил взрывоопасные опыты, милые его мироощущению, искал и шерстил кругом, находя новые виды энергии, а мимоходом - кормя семью - заведовал небольшой торгово-производственной мануфактурой.
      Может, у любимого автомобиля было и другое - заводское имя, но на бампере красовалась именно маленькая лошадка - сверкающая никелем и в позе взбешённого Буцефала, а не другой какой зверь.
      Поэтому имя "Пони" прилипло сразу и навсегда.
      К Пони, согласно инструкции, прилагался инструмент вытягивания машин из русско-немецких грязей. Название ему - полиспаст. Принцип действия его Михейша при всём своём трёх-четырёхлетнем старании понять не мог.
      
      ***
      
      Когда Михейше стукнуло указанное количество годков, авторыдван вдруг поломался в ходовой части.
      Шахтовые и котельные механики отказали в починке, сославшись на неизвестность внутренних круговых и поступательных движений, а также на малоизвестную разновидность червячной передачи.
      Михейше только и оставалось, что без эффекта крутить баранку, доставать, сползая по сиденью, педали, и нажимать без надобности рожок. Машина всё равно не двигалась с места.
      Дед Федот морщился от досады, пару недель буравил затылок и без пользы дела - то открывая, то закрывая капот - орудовал отвёрткой. Засовывался с головой под крышку с сыновьями: старшим Игорем и часто гостюющим тут "младшеньким" Геродотом. По очереди и вместе вращали тугую заводильную рукоять. Сыновья чертыхались самыми главными подземными козырями. Плюясь и плеща лобным потом во все стороны, упоминали неизвестных Михейше лиц и - судя по выражению лиц и багровым щёкам - не самых добрых на планете. Серьёзных правил, воспитанный в традициях, культурный дед в сердцах пинал колеса.
      - Бум, бум!
      Безрезультатно!
      Михейша сострадал случившемуся недугу наравне со старшими.
      Пони, по мнению взрослых, серьёзно болела не только ногами, а, судя по кашлю и рыданиям, чем-то другим, гораздо более серьёзным и страшным.
      - Наша Пони не умрёт?
      - Не знаем, не знаем, - говорили туповатые лекари и продолжали издеваться над бедной лошадкой. Каких только инструментов не было применено. Разве что зубовыдиральные клещи не использовались. Нету зубов у металлических лошадей. Вместо зубов и рта у них бампер. Вместо лица капот. Только глаза были почти настоящими. Только отчего-то их было четыре и прикреплены они: одна пара - к обводам колёс, и другая - на самом носу - близко друг к другу, как стереомонокль военного образца.
      Всё это время соболезнующий скорой смерти Михейша нарезал круги вокруг умирающей, помогал подношениями инструментов, между делом разобрался в нумерации гаечных ключей и, соответственно, получал начальные физико-арифметические познания и мускульное понимание крутящего момента.
      Глядя на успехи, сему отроку доверили кнопки, включающие фары; а за дневной бесполезностью того действия, изредка поручали вертеть зажигательный ключик махонькой, но симпатичной и важной красно-оранжевой лампы с непослушными искорками в глубине рифлёного стекла.
      Умного Михейшу не перехитрить: фары он умел включать без официальных позволений. Но: тсс! Молчим. Это одна из его профессионально-шофёрских тайн.
      Стоит ли говорить, что Михейша любил Пони как самую лучшую и самую большую заводную игрушку. Деревянный, крашенный под зебру конь-качалка, засунутый в хламильник Михейшиной комнатушки, засыпанный ворохом прочих отвергнутых развлекательных приборов, погибал от ревности.
      Порой, под грустное мычанье Мадамы Боньки и жалобное блеянье Мицы, Михейша добивался права ночевать в Пони-салоне на пузатых, тиснённых под крокодила кожаных сиденьях.
      Разговаривал он с железной лошадкой на правах лучшего на планете жокея. Ласково и нравоучительно. А порой тёр живомашину щёточкой с мылом, примерно так, как углядел у деда. Начиная с крыши, гнал воду сначала по бокам, после по капоту с вертунчиком внутри, а затем по багажному крупу.
      - Я пошёл купать Пони, - высокомерно говорил Михейша матери и бабушке. Надевал огромные шофёрские перчатки. Вооружался шваброй в полтора собственного роста. Тащил цинковый кузовок, наполненный мыльной водой.
      На колеса воды уже не хватало. За очередной порцией ходить лень. Колеса довольствовались выковыриванием палкой и вручную травинок, листьев, сосновых иголок и глинисто-песочной грязи, набранной в округе. По завершении чистки Михейша забирался с огрызком карандаша, с острой палочкой и замасленной обёрточной бумагой в гаражную яму. Устремлял взор под брюхо Пони. Изучал и перерисовывал, карябал сложные, красивые, как недурственный египетский чертёж, сочленения нижних механизмов и немыслимые переплетения труб. Чертыхался на скользкий современный папирус. "Тля изморская (из-за моря), шклизяга, мамирус".
      
      ***
      
      Как-то (давно) - тогда Пони была в девушках - и только чуть-чуть приболела корью (температура, тусклый взгляд, то-сё), дед надел кожаную фуражку и очки, что говорило о его серьёзных намерениях одним последним - рассерженным махом - вылечить стальную лошадь и выехать уже на здоровенькой в свет.
      Отец вооружился огромным гаечным ключом и средней по величине кувалдой Геракла.
      Михейша стоял поодаль, наблюдая за невразумительной суетой. - Неужто будут крушить? - подумывал он с крыльца, добывая соломинкой ушную серу и складывая её в конфетную золотинку.
      Ленка по секрету сказала, что сера горит. А при большом её наличии и добавлении спичного фосфора можно сделать небольшую зажигательную бомбу. Фосфора по верхам сервантов напрятано было навалом, а с серой пришлось трудиться кряду две недели. Намеченный срок изготовления бомбы уже кончался, а серьёзного компонента, даже с учётом Ленкиных ушных копей, не хватало даже на то, чтобы взорвать собачью калитку в главной ограде или - хотя бы - расширить щелевой проход между прутьями ив, отделяющими огород от вольной воли.
      Папа Михейши забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крюком, что приделан под Пониным бампером.
      - С ручника не забудьте снять, - прикрикнул дед довольно безадресно.
      Михейша, подобно американскому ковбою, подпрыгнул на месте. Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.
      - Чёртово отродье! Прошляпил! - прошёлся инженер котелен по свою душу. Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы, да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой брюссельско-капустной кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути железно-немецкой армады.
      - Извини, брат, - у тебя силёнок не хватит.
      Михейша не был прошляпившимся сыном чёрта, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он обиделся за диагноз астении. Заметался перед раскоряченным отцовым седалищем, обтянутым пёстрой клеткой старых студенческих штанов. Новомодный технический карман распростёрт во всю ширь низа папиной спины.
      Карман давеча пришит мамой Марией по спецзаказу. Предназначен для ношения слесарных приспособлений.
      Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.
      Михейша изо всех сил потянул отцовы подтяжки на себя. Отпустил. Крестовидная застёжка хлопнула в позвоночник. Загундело пружиной.
      Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа, продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой помощника.
      Попа отца - честно говоря - раньше Михейше нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой.
      Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой, разделённой на манер апельсиновых долек, боксёрской груши.
      Был ещё вариант с догонялками.
      Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть в заднюю цель, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо - стоит ли экивокать перед понятным раскладом - Михейша большей частью побеждал.
      Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая её по физии обеими руками.
      Михейша как мог, утешал отца. - Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся: - тебе же не было больно?
      - Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что тогда? А ремнём, давай, попробуем. Я ремнём о-го-го как владею! Тогда я тебя прощу.
      Такой расклад Михейшу не устраивал.
      - А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнём, а кулаком, и не изо всех сил. И не понарошку, а посерёдке. А я не буду увиливать? Давай?
      - Уговор.
      Удовлетворённый предложением с отягчающими ограничениями отец шмякал "по ополовиненному существу разговора".
      Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.
      Позже, скача по овалу, как юная, игривая аренная лошадь и, расставив аэропланом ручонки, кричал:
      - А вот и не больно, не больно совсем, а ты хныкал... как малыш!
      Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:
      - Ты притвора, да? Так нечестно!
      Мир возвращался на круги своя.
      - А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щёку - подставь другую?
      - Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?
      - По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. Говорят так: зло рождает другое зло... и... словом, получается такая бесконечная лавина, вечная месть, которую не остановить. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щёку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается. А ещё есть такое у нас: зуб за зуб...
      Но тут подошла умная бабушка и, выставляя излишние, непроизвольно-женски рвущиеся из неё познания, укоризненно напомнила сыну, что зуб - если что - в переводе с арамейского обозначает достаточно неприличную часть мужского тела, расположенную вовсе не в челюстях. Стратиграфию тела с философией кровной мести пришлось прервать.
      
      ***
      
      Отец справился с ручником сам.
      Очищая от дворовой пыли, по лицу Михейши проползли две солёные, по-детски прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостивого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.
      - Что за дождь, а тучек нету! - испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажнённые глаза новоявленного Перуна.
      Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутануть локотник полиспаста.
      Михейша без краг и очков вращать ручку отказался напрочь.
      Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьёзное шофёрское дело не творится. Дали всё, что было истребовано.
      Экипированный по-правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Верёвки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть-чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дёрн, норовя выскочить и побить задние стёкла авто.
      - Погодь-ка.
      Игорь Федотович подошёл к поленнице и снял с верха небольшой сосновый чурбак без коры. Шустро и несообразно приписываемой ему родственниками медлительности, словно нелюбящий детей папа Карло он нанёс полену три дерзких, колющих удара топором. В сторону полетели отломки.
      - Пиноккио с такого полена родился бы калекой, - подумал Михейша, съёжившись. По телу его поползли мурашки. Он представил, будто на месте Пиноккио был он сам, и скорым, непроизвольным движением коснулся своего носа. Нос был на месте, и Михейша тотчас успокоился.
      Из полена получился клин. Отец присоединил его к колу и отоварил штатную единицу с добавкой обухом.
      - Бум! - охнул Пиноккио деревянным голосом.
      - Бом! - звякнул металлический сосед.
      - Крути его! - сказал Папа Карло, подразумевая застывший в обмякнутом виде бездельник полиспаст.
      - Давайте, давайте! - угрюмо командовал дед Федот. - Хватит время за хвост тягать.
      Михейша встрепенулся, напрягся и возобновил кручение рукояткой. На этот раз ему пришлось налечь всем телом.
      И, о диво! О, чудо-юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки, пополз к растерянному мальчику.
      - Ура!
      Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками, от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!
      А дальше известно: на дворе трава, на траве дрова, коли дрова, смеши курей двора.
      Было ещё что-то про колена, поленницу и дрын, но этого Михейша уже не помнит.
      Эту весёлую забаву-скороговорку внедрила в детский обиход бабушка Авдотья. Тут она пришлась весьма кстати.
      Куры, утки, гуси, гуляющие по двору и даже Мица, привязанная к ограде, смеялись навзрыд, каждый на своём языке.
      Вразвалку подошёл Балбес - отец Хвоста, а потом на общий интерес подлип Шишок Первый.
      Один со всех сторон и по всей длине обнюхал повисший в воздухе полиспаст и, приняв натянутые верёвки за балеринский станок, приподнялся на цыпочках и задрал ногу.
      Другой попробовал зубами крепкость троса и, почуяв невкусность, стал возмущённо загребать и жевать невытоптанный копотливыми горе-мастерами клочок скороговорки ("траву двора").
      За такое неблаговидное отношение к серьёзному прибору любопытные домашние животных заработали по крепкому тычку берёзовым перемерком, нагло торчащим из поленницы, будто специальный инструмент для экзекуторских упражнений Федота Ивановича.
      - Ещё тут вас Макар не пас.
      В минуты расстройства в Федоте Ивановиче просыпался волшебно-державинский дар рифмоплетства.
      - Кшыть, человечества друзья, будто б жить без вас нельзя!
      Михейша, подняв и заложив шофёрские глаза с кожаными обрамлениями в полосатые по-моряцки трусы, прицепленные за одну лямку и на единственную матросскую - с выпуклым якорем - пуговицу, принялся разглядывать главное внутреннее устройство полиспаста.
      Колеса и колёсики там - все перепутаны и обмотаны верёвками. Что, зачем? Непонятно даже после дедушкиных объяснений об обыкновенных линейных рычагах, которые в данном случае были заменены колёсами и колёсиками разных диаметров. Разница в диаметрах, согласно дедовому объяснению, и являла собой круглый прототип линейных рычагов. Вместо точки опоры тут применена ось. Комбинация переходов верёвки с одного колеса на другое как раз и составляла чародейный множитель силы.
      - Молодец, - скупо прозвучала чья-то похвала, сдобренная зрительскими аплодисментами. Кажется, то были мама с бабушкой.
      - Вот видишь, какой ты здоровый парень, - смеялся отец.
      - Илья Муромец, - не меньше, - уточнил дед, - забодал прутиком Соловья . - И, не медля ни секунды, принялся колдовать с машиной.
      Михейша сражён наповал железо-верёвочным фокусником, придавшим его рукам невиданную мощь.
      Познание волшебного свойства полиспаста позволило Михейше в ближайшем последствии доставлять физическое и умственное наслаждение не только сверстникам и прочим малолетним друзьям, но также дурачить старших по улице Бернандини и её проулочным окрестностям.
      Со старшеклассниками - Ленкиными сопливыми любовниками и прыщеватыми ухажёрами, даже не будучи тогда учеником, Михейша по очереди заключал пари и, не сомневаясь ни грамма в победе, выигрывал.
      Ставкой в спорах были шоколадки, обёртки от совместно съеденных конфет, нужные в хозяйстве железки, гвоздики и проволочки. Так составлялась первая Михейшина коллекция редкостей.
      Михейша на полиспасте безмерно разбогател и стал знаменитым в радиусе трёх вёрст.
      - Ленка, брат-то твой - прохиндей энд жулик!
      - Не спорьте, если не уверены в победе.
      - Это у него лимонно-серебряные Торкуновские обёртки от сладких по-шоколадному свинячьих трюфелей?
      - Эге.
      - Это тот самый шкет Михейша, что может одной рукой двигать авто?
      - Тот самый. С ним лучше дружить и меняться по честности.
      Малолетние враги стали обходить Михейшин дом стороной.
      Спасибо деду Федоту.
      - Дедушка Федот - это самый своеобразный человек в мире, - не без основания считал Михейша.
      - Ума у деда - палата, руки червонного золота и растут откуда надо, а сердитость чисто напускная. Да же, папаня?
      - Как отметим сей благородственнейший фактус? - поинтересовался как-то обиженный отец.
      Он тоже претендовал на Михейшино уважение.
      - Вырасту - поставлю во дворе позолоченный памятник Деду Федоту. Величиной будет до самого флюгера, - заявил Михейша, - а то и выше.
      Папа сник духом.
      Петушок, с горным молотком под левой мышкой и с инженерными круглогубцами в гордо поднятом крыле, сидел на жёрдочке специально созданной для него проживальной трубной башенки. Башенка возвышалась над трубой вершков на тридцать. Увлечённый танцевальными выкрутасами кухонного дыма и весёлыми голубиными играми, петушок поскрипывал шарниром и уворачивался от норда не всегда правильно, потому с воздвижением святаго памятника великому Федоту ростом выше себя спорить не стал.
      Может, так бы и вышло. Может, Михейша Игоревич с помощью папы Игоря Федотовича так бы и сделал, если бы не последующая революция и череда войн, поломавших все радужные семейные планы.
      
      ***
      
      Полунищие агитаторы стали изредка похаживать по дворам и раздавать желающим социалистически-пролетарские книжонки. Обложки их были с черным и грустно поникшим двуглавым орлом, насквозь пронзённым красным трезубцем. Названием была лукавая санитарная надпись "Хватит терпеть гниль!" А эпиграфы внутри ещё чётче: "Дайте свежего воздуха!", "Ловля карасей в приватизационных водоёмах".
      В коноплях-оврагах, а пуще всего на облупленной горняками-добытчиками Едкой Горе, проводили собрания преимущественно бомжи и, естественно, привлечённые лозунгами рыбаки, и среди них - вот же неприглядное какое дело - были молодые и, кажется, приезжие из Европы чрезвычайно умные, начитанные рыбных политик и византийско-браконьерских страстей бабы-лекторши, знатоки ловли рыбы в мутной воде. Лица их замотаны тёмными шелками.
      - Конспирация, - считали знающие браконьеры.
      Сквозь обмотки виднелись только чёрные, телескопически выдвигающиеся очки с огромными линзами, у других пенсне и лорнеты. Всё это дурь и пропаганда!
      - Двойная переконспирация, - думали совсем умные ловцы и знатоки хищных снастей.
      - Инопланетные рыбачки, дуры, голландские тёлки, - мечтали другие, - хотят породниться с нами - обычными землянами.
      После тайных сходок оставались вытоптанные будто ведьмами пятаки земли, следы обыкновенных деревенских лаптей и, то ли особенных каблуков, то ли свиных копыт, а также затушенные кострища. А в их останках горелые бумаги, плавленое стекло и чёрные консервные, иностранные, иероглифические (шпионские, по всему) банки со шпротами, с заморской икрой, обглоданные рыбьи кости. А также находились битые бутылки с остатками горючих смесей на отколотых донышках, пустые коробки от разобранного по дворам рыбаков-революционеров динамита.
      Как-то раз сходчики обнаружили рядом с Писаной Пещерой Троглодита обглоданное дикими зверями крыло какой-то твари, похожее на крыло летучей мыши, с одной только разницей в размерах: оно было размахом в две человеческие руки. Рядом с крылом нашли железяку, смахивающую на кончик посоха странника, ибо в набалдашнике было изображение навроде свастики с пиратски скрещёнными костями внизу, а также две буквы, близкие к русским "Ф.Ш." Набалдашник моментом исчез . Весть быстро разнеслась по дворам. А сходчики объявили рыбным агитаторшам бойкот, обозвав их натурально ведьмами и предательшами всамделишной ловли.
      Местные учёные любопытчики во главе с дедом Федотом, присовокупляя сумасшедшего на выдумки Фритьоффа, батюшку Алексия, появившегося невесть с какой целью в Джорке Антошки-Антихриста - местного прохиндея, схимника и расхитителя, а также Охоломона Ивановича Чин-Чина - Нью-джорского представителя Главного земского полицмейстера, как только услышали о странной находке, объединились, нахватали рюкзаков с инструментами дознания, сходили на объявленное "нечистым" пещерное жилье бедняги-троглодита. Вернулись они смурные и подавленные.
      Костлявые останки действительно лежали там, но от них несло таким невероятным тысячелетним смрадом, а, от пребывания в указанной местности отдавало таким безотчётным страхом инквизиции, что большее, на что хватило сил и решительности у комиссии, так это забросать находку пустопородными камнями и засыпать горку известняковым щебнем.
      Сходки в том месте, а также по всей ближайшей округе, докуда только докатились слухи, прекратились. Отец Алексий с кафедры объявил верующим, что это всего-навсего останки крыла увеличенной от обильной жратвы летучей мыши. Верующие и неверующие, а их в тот момент, привлечённых рекламной темой религиозно-природоведческой лекции, было размером в церковный аншлаг, успокоились.
      Однако сам отец Алексий так не думал. Во-первых, он слышал звон падающих в церковную копилку монет (лекционный сбор), а во-вторых, если по сути дела, по его личному утаённому мнению, это были "греховные мощи Детей Дьявола".
      Мнение Федота, поднявшего руку в качестве научного оппонента: "Это ископаемая летучая полуящерица типа птеродактиля".
      Антошка-Антихрист тут же заявил, что всё это есмь происки полиции, дабы напугать будущих революционеров.
      Чин-Чин под неопровержимым напором и доказательным антошкиным градом публично согласился с последним.
      Фритьофф утверждал, что это - древняя летучая пра-свинья. И обещал продолжить раскопки, чтобы найти следующий, попутный ископаемый предмет, каковые на любых толковых раскопках не должны находиться в единственном числе.
      И нашёл через несколько дней после лекции, и даже копать ему не пришлось. Только не ископаемый предмет, а полуживой с небольшой коркой, облепленной зелёными мухами помёт. Только ему не понравился запах: отдавало дерьмом обыкновенного кабана, смешанным с человеческим необыкновенным. Фритьоффа тут не проведёшь политическими доказательствами. Фритьофф засунул фрагмент артефакта в банку и, вернувшись в свои лаборатории, засунул ископаемый навоз в ледник. Ему потребовался теперь более мощный микроскоп, чем имелся. Он одолжил денег у Федота Ивановича и стал ждать оказии, чтобы съездить в Ёкск и купить приличный его статусу цивильный прибор.
      
      ***
      
      Притихли революционные рыбаки. Зашебутилилась вслед неверующая россказням учёных сплочённая, обижаемая жирной верхушкой шахтёрская братия. Да и в центре иной раз, нет-нет, да объявлялся очередной "как бы шуточный" погром "на жирных имущественников". Городок маленький и все модные пропагандистские дела с их дурными шутками и потешными лозунгами становились известны всем. Конные люди в шинелях, с шашками и плетьми (среди них цирковые учительницы в полицейских погонах) приезжали вовремя и предупреждали богатых и середнячков о вселюдском начале сплочения.
      Богатые организовали патриотическую сходку.
      - Мы - одно целое, - повторяли там зомбирующим тоном. - Возьмёмся, друзья, за руки и напишем американскому президенту, чтобы все имущие вставали в начатый нами круг. Защитим нажитое! Нет социалистам всех мастей! Да здравствует всемирный доллар!
      Замешкались шахтёры, и засмущались такой сплочённости оппозиции. Уткнули носы в кирки.
      Пожаров и погромов, благодаря охранной огласке, не случалось. Но в сыскном месте и в негласном розыске дел прибавилось. Задёргался Охоломон Иванович, затребовал из Питера новых помощников. Письмо его переправилось до университетского города Вильно, где ковали молодых следователей, судебных приставов, дознателей и профессиональных провокаторов .
      Дед Федот почистил охотничье ружье, подшил рвань патронташа и обновил пороховые запасы.
      Мирный до того папа Игорь тайно от женщин обзавёлся браунингом. Потом продырявил брёвна спальни и обложил прореху кирпичом. Вставил туда железный ящик с толстенной дверцей. Занавесил Селифановской картиной с изображением обнажённой коровы с пирсингом на вымени.
      - Тут у нас теперь будет сейф.
      И спрятал ключ в "надёжное место". По секрету всему свету: под панцырной сеткой раздельной койки своей жены, что в супружеской спальне.
      
      ***
      
      При появлении в семье Полиевктовых автомобиля Пони, дом перестал считаться уважаемым "учительским", каким был до этого, а стал "буржуйским гнездом с заводной кабриолей". От того возрос риск попасть во вредную будущим социализмам дворяно-кулацкую прослойку.
      Бедных гостей и попрошаек от внешнего испуга стало чуточку меньше. Но, до революции от того никто особенно не пострадал. Горбушку, кусок соли и шмат требухи можно было выпросить в любых других, пусть даже в бедных, но в гостеприимных для любого странника и не столь зажиточных дворах.
      - Наш учитель с покупки стал жирным буржуином, - переусердствуя в выражениях, трындели и шептались по углам босоногие завистники, хотя жилистого и могучего деда жирным назвать было никак нельзя.
      Катька, по прозвищу "Городовая", воззавидовала Михейше, но любить его от будущего наследственного и дорогущего приобретения не торопилась.
      Её старший друг Васька-Конь, обожающий губить подрезанием ранние маковые головки, познакомился со ссыльным мэном, который много интересных постельных подробностей рассказывал про богатых, а особенно про тех, у кого самодвижущиеся автомобили, очень дурное.
      - Они на задних сиденьях зачинают детей.
      - Это большой грех, - поддакивал отсталый Николка, - и вспоминал про свои штуки с подружкой Катькой и прекраснейшие развлечения с милой козой-резвушкой попа Алексия.
      - Они нам всю землю вынут, а мы будем в кандалах и станем землю эту с места на место перекладывать. А чья земля, как думаешь?
      - Царёва, чья ещё.
      - А вот и нет, это нам указы впаривают фальшивые. А по человеческому закону земля для всех людей одинакова.
      - В какой же это человеческой статье прописано?
      - А вот принесу брошюрку и прочитаешь.
      - А кто не умеет читать?
      - Тот дурак.
      - А если у меня уже есть похожая книжка, только с трезубцем Нептуна?
      - То иди в школу.
      - А если неохота?
      - То всё равно дурак, и дураком останешься.
      - А в рыло не хо?
      - Ты полицайская морда и ихний прихвостень.
      - Сам нечист. Чего в Управе вчерась стоял? Филёрил , поди?
      - У филёров спецквартиры, они свои дела не народуют, а я штраф давал.
      - Кто тебе поверит.
      - Копейку дай за книгу, да я дальше пойду агитировать.
      - Там цена не проставлена. Оставляй даром или катись.
      - Не получится по твоему. Полкопейки, и разойдёмся миром...
      Сам напросился на морду агитатор.
      Ушёл агитатор обиженным на всё грубоватое, ни хрена не имущее крестьянство.
      
      ***
      
      Машину федотовскую взялись починить заезжие горных дел мастера. Ловкоточечными, хупаво-франкмасонскими ударами молотков и кувалд, завистливо в части поощрения и признания немецкой сноровки, они лупили по всем агрегатам подряд.
      За полдня свинчен и вновь собран мудрёный германский мотор.
      Остались лишние болты, тут же присвоенные Михейшей - хозяйственным и скрупулёзным старьёвщиком в деле коллекционирования валяющихся под ногами - и свиду лишних для мира - артефактов. Но только не для Михейши!
      Обрусевшая, теряющая болты и гайки, Пони внутренним резиново-металлическим голосом покряхтывала, выражая неудовольствие.
      У неё не хватало слов, чтобы объяснить иезуитскую болезнь совершенно внешнего происхождения, никак не связанную со столетними немецкими гарантиями и с умножающимися с каждого ремонта пустыми отверстиями.
      Починил машину всё тот же вездесущий герой и испытатель всего неизведанного.
      Перебарывая страх преступника и заранее гордясь величием будущего апофеоза, Михейша велел отцу засунуть загнутую крючком проволоку в выхлопную трубу и там как следует повертеть.
      Из глубины трубы посыпались чёрные остатки мексиканского земляного корня. Раздробленной проволокой органики набралась ровно трёхлитровая склянка.
      Дедушка удивился, виду не подал, но, судя по последствиям, немало разгневался.
      Поняв причину засорения, вслед за Федотом Ивановичем осерчало и Михейшино Отчество.
      Есть в таком виде картошку Михейша категорически отказался.
      Наказанием для физического естествоиспытателя стало заключение его на дальний сеновал, и, как следствие любого особо вредного заточения, оставление преступника без обеда и ужина.
      Но Михейше, по правде говоря, скучно на сеновале не стало.
      Во-первых, там его ждали недочитанные и недосмотренные с минувшего года книжки с заплесневелыми изнутри и пиявочно пахнувшими картинками рыцарей, их невест и замками Синих Бород с оборотнями в виде кошаков и волчар, с Красными Шапочками и ужасными горбунами Квазимодами. Там бегали, копошились безымянные гномы, вредоносные и танцующие в приличных германских дворцах злобные карлики, зубатые, стальные и раскрашенные под Хохлому деревянные Щелкунчики.
      Во-вторых, редкое сено прошедшего собирательного сезона обнажило щели в полу. Сквозь них прекрасно было видно нижних, таких же несчастных, как Михейша, заключённых обитателей.
      В-третьих, надеясь на совесть воспитанного узника, и в естественной спешке надзиратели не убрали с сеновала хлипкую шаглу . Пользуясь этим обстоятельством, Михейша незаметно слетал в надворный туалет, который правильней было бы назвать "огородным". И, после его использования (в виде рисования очередной зловредной, желтоватой черты на щербатых досках) изловчился опустить внутренний крючок в петлю.
      Отчего туалет - а он в целях экономии места в придомашней яме был предназначен для летнего употребления - стал для невежд Дома временно недосягаемым.
      Дед Федот, вернувшись с папой Игорем с верховой прогулки на ожившей и повеселевшей, радостно тарахтевшей на буераках Пони, первым обнаружил этот редкостный казус.
      Он тут же возмутился и от естественной необходимости, придерживаемой в пути, нарушил им же заведённый строгий распорядок применения летнего и зимнего туалетов. Он помчал в сенки первого этажа, впрок сбросив подтяжки и судорожно дёргая заевшую застёжку брючного ремня.
      Успел Федот Иванович секунда в секунду. Чему, с одной стороны был рад, а с другой стороны - отчего же такая несправедливость! - в назидание отроку добавил лично от себя сроку.
      Мамке и бабуле велено закрыть плаксивые рты и на Михейшины призывы к доброте и всепрощенческому настрою не поддаваться.
      И, всё-таки - счёл Михейша, - коли уж на то пошло, приумноженный срок всяко лучше даже мелкой ремённой экзекуции!
      В-четвертых, уже ближе к закату, руководимая Николкой-пастухом, уставши надутым травой животом путаной иноходью приплелась с выгула любимая овечка Мица.
      Преданная Михейше-Ромео Мица-Джульетта за сутки соскучилась по нормальному человеческому общению.
      Любовная веточка Михейши кончиком доставала до Мицыных ушей, а если Михейша особенно старался, приплющивая живот к брёвнам наката, - то до спины и хвоста. Мица радовалась щекотливым прикосновениям возлюбленного - пусть даже через растительный проводник, а не от тёплой, как обычно, ладони, и не от затяжного поцелуя во влажный и трепещущий преданностью нос.
      Джульетта оживлённо скакала в загоне. Разворашивая солому и поднимая столбы пыли, она, как цирковая дама, поднималась на дыбы и громозвучно блеяла, готовая отдаться страсти настоящей.
      Её восторг незамедлительно передался крылатым подсеновальным друзьям, которые и оповестили жителей человеческого Дома о достаточности Михейшиного заточения.
      
      ***
      
      Подарочную крысу, лягнутую полунасмерть Фритьоффской свиньей Марфой Игнатьевной, Михейша уложил в железную коробку от инструментов, просверлил в ней дырки для воздуха и припас для следующего дня. Её следовало лечить парами бензина. Фритьофф утверждал, что от дышания и умеренного употребления бензина, который является лучшим продуктом цивилизации и, соответственно, японским акселерационным лекарством группы AL , крысы вымахивают до размеров собаки. А этот процесс требовал определённой конспирации и недюжинной подготовки.
      
      ***
      
      - Бабуля, а я за летним сортиром отыскал золотую улитку, - поделился радостью амнистированный Михейша, войдя в дом чистым и свободным, честно отсидевшим свой срок, готовым к следующим приключениям.
      Бабушка повертела живую находку. Панцырь неведомого существа твёрд как камень, блёсток как кусок марсианского колчедана.
      - Не знаю, внучек, такого зверя. Это как живой кристалл. Первый раз вижу и в книжках сроду такого не видывала. И не кричи так: всех окрестных чертей с соседскими домовыми соберёшь. И не сортир у нас, а уличный безватер-клозет.
      Михейша приуныл.
      - Ты погоди и не плачь. Завтра дед отойдёт от сегодняшнего, и тогда спросим. Сейчас и не вздумай подступаться. Или в "Насекомом энциклопедии" пошарься... Но не сегодня, разумеешь? А в дедовых стеклянных ящиках - насколько я помню - такого чуда нет. Может, он будет находке даже рад.
      Михейша вовсе не хотел отдавать находку деду - а вдруг он возьмёт, да порежет улитку из познавательного интереса, или проколет булавкой, как делал с красивыми трупиками жуков и бабочек.
      "Зверя" между делом показали всем присутствующим гостям, в том числе попу Алексию, пришедшему с Бернандини нумер один бис на запах вечернего застолья в расшитой рясе, с кучей нагрудных бряцалок, для которых у обыкновенного, без усердия верующего человека, даже названий не найдётся. Показали двоюродным сёстрам и братьям, прочим домочадцам, включая отца и маму Марию. Посмотрел Макар Дементьевич Фритьофф, помямлил, попытался приклеить улитке свиное происхождение. Замолк, почуяв недостаток научной аргументации.
      Прочий взрослый народ удивился, молодые пришли в восторг.
      Забежал Шишок, залез к кому-то на колени, ткнул в золотоулитку мокрый нос, чихнул, испустив соплю, и брезгливо отпрыгнул. Улитка пощекотала его крылом и матюгнулась по-кошачьи. Никто этого не заметил. Даже Михайло Игоревич. А Шишок не пожаловался.
      Толкового в итоге никто и ничего не высказал.
      Единственно благоразумный и покамест трезвый отец Алексий высказал мысль о божьей выдумке и тут же хульнул Дарвина вместе с его антибожественным промыслом. Намекнул о месте Дарвинских книжек и выдуманных им впрок животных в инквизиторском костре. Вспомнил расчудесно безобразный кабинетный портал и заочно отжурил деда. Приготовился раскладывать по лавкам грешных домочадцев, дабы посечь антиеретиковой хворостиной, но, глянув на предложенный самоделошный кагор, тут же спустил дело на тормозах.
      Михейша нашёл спичечный коробок и - от костра подальше - сунул туда не открытую пока апологетами эволюционной теории живую драгоценность.
      Ночью улитка легонько потрескивала панцирем, и будто бы даже разговаривала со сладко спавшим Михейшей.
      - Михейша, Михейша, ты спишь? Спи, родимый, спи крепче - нашёптывала она голосом отца Алексия и Макара Фритьоффа.
      
      - Улитка! Драгоценная моя диковинная Улиточка, высунь рожки, - пропел Михейша с утра, вынув коробочку из-под подушки. И...
      Ой-и! Ужасное чудо! Миракль из мираклей! Коробка была закрытой, но золотой улитки и её почкообразных рожек с волшебными, дополнительными черными глазками-шариками на концах их и след простыл!
      Чёрная полоса расширилась в жизни юного отрока.
      Солёное море потекло по ступеням, залило этажи, выплеснуло во двор.
      
      ***
      
      Вот ещё один важный факт, без которого, пожалуй, не двинулось бы дальнейшее повествование об упомянутой мимоходом штукатурке - а во всём нужен порядок. Забытый уже читателем гладиолусный кронштейн-вешалка родился из-под резца дедушкиной вертельной машинки с ножным приводом.
      Вертушка достойна отдельного описания. У неё четыре скорости, масляная подсветка на кронштейне, который можно было переставлять по усмотрению, смазочные отверстия и специальные пипетки с принципом Паскаля, медные рычажки и живовертящиеся подписанные ручки, зубчатые, сверкающие качественной новизной передачи. Стальной каркас, прутья, ремни - всё забугорной пробы.
      Вешалка же пришпилена к стенке внушительным гвоздём с пирамидальной шляпой. Стены, защищающие оригинальной архитектуры фамильный дом, при строительстве первоначально начали складывать из местного крупноразмерного камня. Хватило этого материала только до низа окон. А далее на каменоломне завалило десяток рабочих, пришли люди с главной конторы, с полиц-управления, и опечатали прибыльное дело. Поэтому камни, набираемые из запасов, сперва измельчали, а полумансарда вообще слепилась из брёвен.
      Для целостного вида дерево оштукатурено снаружи, а заодно изнутри папиным русско-авосечным способом.
      Михейшин папа вечно занят другой работой. Домашние дела он делает наспех. Он - важный инженер шахтовой котельни.
      Потому гвозди бьются им с одного удара. Если не считать тех двух-трёх, что, согласно закону вредности, завсегда попадают по пальцам и надолго чернят ногти.
      - Как так? - удивляется присутствующая при всех важных свершениях маман, - может, ещё разок стукнуть?
      - Достаточно! - иначе стену насквозь пробью, - утверждает отец, разминая побитые суставы, и подмаргивает Михейше. Мол, знай наших и умей по-семейному наперёд хитрить.
      Потому вешалка грозит вот-вот оборваться. Грозит она так лет пятнадцать, но отчего-то не падает.
      - Папа прав. Зато зимой не околеем. - Михейша поставил жирную точку в многолетнем споре отца и матери вполне справедливо, учитывая будничные способности деда Мороза пролезать без подарков в любую щель.
      - Папа, а у тебя ноготь стал синим. Он не отпадёт?
      - Он ещё будет чернеть и желтеть. А как совсем станет похожим на дряблую кору, так отпадёт.
      Синий ноготь увеличился в размерах и стал величиной в торцевую стену РВВ. У Михейши потемнело в глазах. Тело его обмякло и как тесто из кастрюли поползло на пол.
      - Мария, мальчику дурно!
      Отец вовремя подхватил впечатлительного сына.
      Мать помчала то ли за валерьянкой, то ли за нашатырём.
      - Не бойся, друг мой, козлёнок. На месте этого ногтя вырастет новый, ещё краше прежнего.
      Михейшу распрямило, и он скользким, бодрым ужом выпростался из рук отца. Подпрыгнул, оказавшись на воле: "Как хвост у ящерицы?"
      - Ещё лучше и длиннее. Знаешь, почему ветки у деревьев подрезают?
      - Нет.
      - Чтобы придать дереву жизни. А из среза полезет сразу несколько маленьких побегов, и превратятся они в ветки, а на ветках густо поползут...
      - Фрукты! Я догадался! - закричал Михейша, но тотчас одумался, - вдруг отец имел в виду райских змей.
      - А если два пальца не молотком стукнуть, а только легонько прищемить, то шестой палец не вырастет? - скромно, затаивая страх ответа, спросил Михейша. Он час назад, крутясь с плоскогубцами, загнул в дверце Пони медный ключик и заодно прищемил составную часть кисти. А теперь старательно прятал её в кармане штанов.
      - Что?
      - Как?
      - Покажи.
      - Эх, сынок, видать таким же непутёвым вырастешь, - сказала со вздохом мама Мария, наблюдающая сцену с заранее открытым пузырьком в руке.
      Она автоматически приблизила к носу нашатырь и взбодрилась на весь остаток злополучного вечера. Затем трижды поцеловала и натёрла покрасневшее место будущего шестого пальца левой Михейшиной руки волшебным зельем.
      
      ***
      
      Михейша подрос и в степени непутёвости трижды обогнал отца.
      Неожиданно для всех он стал левшой.
      Место шестого пальца заняло вечное перо.
      Вместо крови там течёт чернильный ручей.
      В голове его поселился великий книжный червь, неустанно пожирающий дедовскую библиотеку и перерабатывающий её в гекалитры беллетристского яда.
      
      ***
      
      
      
      
      Б
      АБУЛЯ, ВЕЛОСИПЕДЫ, САМОЛЁТЫ, СЕМЬЯ
      
      - Бабуль! - кричит Михейша, выпивши кружку напитка со вкусом лилий и подойдя к пролёту лестницы.
      - Не слы-ы-шу, вну-у-чек! - надрывается бабуля. Она с кочергой и совком в руках трудится в глубинных недрах РВВ. Когда отходит к печи, то исчезает из видимости. Чтобы её усмотреть сверху, надо прижать глаза к полу галереи и найти между досок нормальную щель. Все выбиваемые Михейшей сучки дед - как только заметит - забивает столярным клеем с опилками.
      Михейша свешивается вниз через перила галереи и поднимает одну ногу для равновесия. Спускаться по ступеням ему лень.
      - Ба-бу-ля, слышишь теперь? Если без этого твоего растительного дела никак нельзя, то можно, хотя бы, по-мень-ше зелёных семян класть?
      - Отчего бы и нет, - бубнят внизу, - токмо, внучек, это не пользительно станет! Слишком обныкновенно.
      Вот так учительша! Токмо! Обныкновенно! Надо же так исковеркать родной русский язык!
      
      ***
      
      Бабуля, едва начавши посещение первой женской группы филиала Оксфордского университета, совершенно неслучайно вышла замуж за Федота Ивановича, прочитавшего с кафедры "Начало и Конец" своей весьма романтически сложенной математической рукописи, позже принёсшей ему мировую славу и некоторые денежки.
      - На Середину дополнительно требовался месяц лекций. И то бы никто ни черта не понял, - объяснял оплошку приглашающей стороны дед.
      Одним глазом он как-то сразу усмотрел прелестную русско-золотоволосую девицу в первых рядах чопорных, тайных заморских слушательниц , а вечерком пригласил девушку в парк погулять и для пользы дела поглядеть и сравнить восхождение британской зари с зарёю отечественной.
      Требовалось, как водится в таких завлекательных эпизодах, найти три отличия.
      Майские ветлы и корявые стволы, живописный обломок римской постройки и яркая, приветливая травка как нельзя лучше помогли Федоту ввечеру поприжимать попеременке Авдошу ко всем перечисленным элементам Бедфордского пейзажа, а также сформулировать признание в мгновенной любви ровно в начале приподымания дневной звезды над розовеющими стрелами и гримасничающими львиными рожами кованых оград.
      Словом, найти три отличия не представилось возможным за нехваткой выделенного на науку природоведения времени. И три разницы в объявленных восходах потому никто в мире до сих пор не ищет и, соответственно, не знает.
      Скорый отъезд Полиевктова Федота Ивановича на далёкую родину сделал для Авдотьи отказ невозможным.
      Авдошенька бросила Бедфорд и заканчивала образование в каменных университетах Москвы и полудеревянного Ёкска под присмотром универсального гения, человека самых серьёзных правил и, притом, писаного красавца с обликом благородного датского принца и причёской шервудского ёжика.
      Теперь же, сильно постарев, она знает толк не только в сугубо декоративных английских растениях, но и во всех нужных и питательных для человечества.
      Новинки она сначала пробует на себе. Михейша для неё - испытательный кролик номер два.
      Маленьких внучек она кормит по проверенным деревенским правилам: парное молоко, черника в молоке, малина, брусника - всё в молоке. И непременно деревянной ложкой, сделанной высоко в горах тружениками-джорцами.
      Молоко, молоко, молоко! Коровье, козье, - втихаря, может, и овечье. Домашний сыр, рукотворный творог, сбитое с молока масло, грибы, пирожки, варенья, соленья, чай из берёзы, горьковатый напиток из странной древесной опухоли - чаги.
      Речная рыба полагалась только с пяти лет после печального опыта с Михейшей. С той поры, как кость застряла глубоко в горле, Михейша рыбу не ест.
      
      ***
      
      Дело было зимой. Отца с матерью и деда дома нет. Они в гостях с ночёвкой в соседнем поселении.
      Михейша схватился за шею и заорал. Домашние средства в виде тычков по спине не помогли. Даже наоборот: кость ушла в зону невидимости для сахарных щипчиков и полной недосягаемости для завивательного прибора. Кочерга к такому тонкому хирургическому делу не приспосабливалась, хотя для утихомиривающих целей и это орудие в руки схватывалось.
      Глотание сухой корки не пособило тоже. Боль не проходила и усиливалась каждый раз, когда Михейша пытался глотать, рассказывать про ощущения или реветь, изображая голосом белугу.
      Поэтому он - подобно сообразительному зверьку - вычислил пользу молчания и следил за всеми последующими буйными бабушкиными операциями с неподвижной на шее головой, в которой судорожно вращались белки с расширенными как с атропина зрачками и с распахнутым ртом.
      Бабушка спешно закутала Михейшу в тёплое и посадила в салазки с лихо заверченным передком и по-барски задранной - на все возможные возраста - спинкой сиденья.
      Поехали.
      Местный врач как назло исчез. Шторки задёрнуты, а сквозь них мерцает газовый свет ночника.
      - Спрятался внутри, подлец, не желая искать подштанники, - думает опытная Авдотья, будто видит больничку насквозь.
      Юная любовница врача, одетая в исподнее, с распущенной как бы на ночь косой, перепугавшись насмерть, будто забыла медицинские науки и отправила санную пару в большую больницу, расположенную в другом конце Джорки: "Дуйте туда, у них всякие истончённые хваталки и цеплялки есть".
      Михейша от надоедливых хлопот изрядно устал. Он глубже вдавился в спинку, поклевал носом в шаль и заснул с раззявленными челюстями.
      Доехали. В больнице давно погас свет и врачей, супротив клятвы Гиппократа, но зато по новомодной традиции, уже не было. Это вам не скорая советская помощь, и не шустрый чекистский грузовик!
      - Всё, конец Михейше, - сказала опечаленная бабушка ночному сторожу, вышедшему на крыльцо по требовательному стуку.
      - Извините-с, ничем помочь не смогу. Разве что тряхнуть его вниз головой. Сами не пробовали-с?
      От страшных таких слов Михейша проснулся.
      - Бабушка, хватит кататься. Поехали домой.
      - Что говоришь, бедненький мой?
      - Уже не болит. Домой хочу, - захныкал больной.
      Кость то ли от долгой тряски по сугробам, то ли с надоеда провалилась в безопасное место желудочного тракта.
      
      ***
      
      Понаслушавшись с детства Михейшиных страстей, мелкую рыбу не едят и сестрёнки.
      Бедные, травоядные полиевктовские девочки! Папа всех их называет "козлятушками-ребятушками" неспроста. Только кто первый начал? Или они стали "козлятками" перед папусей оттого, что мало едят мяса и рыбы? Или сначала превратились в козлят? А козлята, как известно, - животные травоядные.
      
      ***
      
      Наконец и второй, и третий лилиевый чай выпиты.
      Прочитана до последней страницы и русская готическая, и другая - полупереводная берлинская газетёшка с фотографиями распетушившегося боевого кайзера почти на каждой странице.
      - Стало быть, войне ещё долго урчать вдалеке. Успеваю!
      Без участия Михейши в составлении хорошего плана русский император явно не справится. Глядишь, после утверждения плана наступления Михейше удастся повоевать и заработать героическим способом пару орденов.
      Осталось только придумать сектор, сегмент и квадрат героических поступков.
      И лучше, чтобы при будущем доблестном действии присутствовали свидетели дамского пола.
      Михейша, голодный, как вечно урчащий подвальный Кот - куриный сердцеед, распускает воротник рубахи ещё на одну пуговицу, сплёвывает в сторону, отвязывает полностью галстук. Рассупонивая жилет, навостряет ноздри и потягивает ими в сторону славного запашка, идущего с кухни.
      Геройство приходится на время отложить.
      Он спускается вниз и крутится у плиты. Пирог с измельчённой бараньей печенью уже на духовочном жару, но, оказывается, ещё надо подождать. А пока нужно о чём-то полезном поболтать с бабусей, чтобы не тратить драгоценное - по-штабному ратное - и не менее важное следовательское время.
      - Михайло Игоревич, а фуражку зазорно снять?
      Фуражка летит на корзины в дальнем хозяйственном углу кухонно-обеденной залы.
      - Вешалка есть на то.
      Проигнорировано.
      - Где все?
      - Скоро придут, милок. Дед в столярке, мать с девочками в лесу, отец спит в машине. Устал наш старший воробей.
      - Почему в машине? Почему он - воробей?
      - Ему запах бензина стал родней хаты. А воробьём он для меня будет всегда. Когда был пострелёнком, то был воробьём. Если хорош и слушается мамку - а то было давненько - то воробушек. А бывает и воробьищем, когда изворотлив и сметлив в свою пользу. А сейчас он стал таков. Настроение у него меняется принципиально - как запах с болот и жилой округи в переменчиво ветреный день.
      - А мне тоже нравится запах бензина. Особенно в смеси с сеном-соломой. А отец, случаем, не закурил ли бесповоротно?
      Михейша, не в пример дедуле, знает, что бабуля "сильно нередко" покуривает, балуется в Новый год и в английское Рождество сигарой, а также сыплет в нос табак американских плантаций.
      Опиумом она брезгует, и, говорят, в своей заморской жизни даже ни разу не попробовала.
      Всех салонных женщин, злоупотребляющих этим порошком, невзирая на ранги, называет зловонными потаскушками.
      Даже дед не курит. Бабуля одна в семье такая оригинальная - это память об английских пабах. Ей так веселее вспоминать девичество. Папа якобы поддался, но... Но - оно и есть но.
      А ещё Михейше нравится - перед бабкой он этого не обнародовал - запах адского букета с формулой: бензин + сено + навоз.
      Он спокойно относится к коровьим лепёшкам, а вот свиного творчества, не смотря на волшебные ухищрения соседа-естествоиспытателя, избегает. Не выходит пока у Фритьоффа с тех фокусов розанчиков.
      Михейша предпочитает деревенские особенности собственного нюха умалчивать. Шерлок Холмс его бы не похвалил. Шерлок - полностью городской джентльмен. В деревне и даже в таком важном полугородке, как деловой полушахтерский Джорск-Нью, стало бы ему скучно.
      - Отец твой не курит. Разве что изредка со мной посмолит, а то мне тоскливо иной раз одной...
      - Я чажу, как англичанка в сплине, - объясняет она причину частого курения.
      - Чего хандрить, когда в семье так хорошо? - задумывался Михейша на странное бабкино объяснение.
      Бабка приврала. Покуривал Игорь Федотович несколько чаще, чем считалось в обществе. Но курил он только с матерью, пользуясь нередкими отсутствиями жены. И удачно скрывал запахи, жуя листы мяты с укропом.
      Михейша, прищурясь: "Бабуся, кстати о воробушках, а с каких это пор в нашей деревне прописалось чудо штукатурки?"
      Повсеместно штукатурка обыкновенная - треснутая и корявая. В Михейшином же доме штукатурка дедовского кабинета особого рода: блестящая, как колонны и стены Эрмитажа. Называется она "утюжной", или оселковой, или "стукко", а рецепт дед якобы привез аж из самой Венеции.
      Но не гладкая та штукатурка, а бугристая, потому как делалась-то по иностранным рецептам, а утюжили-то её наши головотяпы.
      Но Михейше такие волнообразные, рябенькие полуколонны нравятся: похожи они на гребешки-барашки далёких морей. Хорошо грустить у них, приникнув щекой. Будто к тёплому, а иногда суровому, обветренному Гибралтарскому мысу прикоснулся. Сколько тот мыс поймал золотых кораблей, а сколько выпустил чугунных англо-португальских ядер по вороватым транзитникам?
      
      ***
      
      Безусый и долговязый, с пушком на щёках и подбородке, студент полувысшей бакалавро-юридической пробы прибыл этим летом на древнюю свою родину и, благодаря отцовским и дедовским хлопотам, записан служить последнюю по счёту практику в местном сыскном отделении. - Надо говорить крайнюю, а не последнюю, - поправляет его то ли шутя, то ли многозначительно папа.
      (Ах, вот откуда пошло любимое выражение двадцать первого века!)
      Надо сказать, что Михейше наново всё тут стало любопытно против Питер-града.
      Всё, что помнилось с детства, в Питере как-то постепенно подзабылось и заменилось златоглавыми силуэтами, туманными пейзажами, небесной мокроты крышами, булыжными мостовыми, белыми ночами и мудрено очугуненными фонарями набережных.
      Летающие женские болеро на павлиньих балах накрепко засели в первом ряду Михейшиного мозга и не дают возможности прочим партерным зрителям разглядеть сцен скромного, но такого достойного и познавательного Михейшиного детства.
      Да что зрители! По забывчивости не сможет он теперь сам найти спрятанный во мху такой простой когда-то гриб-боровик, наверняка не отличит рыжика от лисички, клюкву спутает с брусникой, землянику съест, подразумевая победную клубнику. Смертельную топь с весёлыми по обличью кочками и неглубокими мочажинами средь них этот - городской теперь - человек перемешает с зыблющейся, но неопасной для осторожных детей, толстенной верховой трясиной.
      
      ***
      
      - Михейша со старшей сестрой, - сказывает мамуся про своих ненаглядных, - давно превратили этот природный феномен в безразмерную качалку. Оттого чаще обычного они "алемаршировали" в лес не за грибами, а за афоней-ягодой. И приносили, надо сказать, лесного добра полные корзинки. И не только с клюквой, а с тем ещё разнообразнейшим естеством, что произрастает и окружает прилесные акватории и болотные затропки.
      - Одни ходили. Без Балбеса и Хвоста. Они - герои, - бахвалится за старших сродников мелочь пузатая.
      Безразмерно жрущая скотина по имени Хвост - а это пёс размером с полтеленка - он тоже герой, искатель заблудившихся детей и гроза окрестных курей. Но только это случалось в давности.
      Балбес - это приёмный отец Хвоста. Балбес привёл сопротивляющегося беспризорного щенка с улицы в дом, волоча его за хвост. Отсюда взялась кличка.
      Хвост, подросши, от сердца любил охранять обглоданную костищу из голени рогатого, - не чёрта, конечно, - домашнего животного женского рода, безразличного на лай Хвоста и хлёстко наречённого ещё при рождении Лягавой Говядиной.
      Бабка получила тогда от юного и мокрого телёнка ощутимый удар в лоб. И имя отскоком нарисовалось само собой.
      Хвост дружил с доброй и живой тогда ещё Говядиной, находя с ней что-то общее в нравах. Но потом корова постарела и исчезла так же тихо, как исчезали порой обитатели "подсеновалка".
      На память от неё осталась только жёлтая кость, сплошь изгравированная влюблёнными собачьими зубами.
      Шкуру сплавили на обшив старых валенок, которые тут же подарили бедной, папертной, черноволосой, одинокой полуцыганке, которая в благодарность нагадала Авдотье Никифоровне много перспективных семейных ужасов.
      Михейша там был красивым Валетом с блестящим будущим, перемежавшимся с казёнными домами и дальними колодбинными дорогами. Нищая гадалка попала в центр мишени.
      За хозяйской обителью Хвост надзирал исключительно из-под строгого приказа. Шляться по болотам и гонять куликов - ему не резон. Хвост - не охотничья собака. Хвост - пёс надменный, на пустяки он не отвлекается.
      А, тем паче, его уже давно пора перевести с многолетнего батрачества на возрастное повышение: заслуженный отдых в теплом помещении-будке, чем-то напоминающей Парфенон и украшенной во фронтоне вместо героев Эллады именными собачьими орденами и медалями.
      Орден - за отыскание в лесу ребёнка, медали за просто так: за лоск шкуры и фамильную великолепность общей стати.
      Но, взамен всего этого семейного и клубного почитания, пёс мечтал о переведении наград в съедобную разновидность: в мягкий на зуб пенсионный паек - желательно в виде куриного сиропа, заваленного доверху мясными вырезками.
      
      - Журавлину с земляникой легко собирать. - Это хвалится Леночка.
      Она, будучи старшей из четверых детей Полиевктовых, помогала нянчить младших, которые отстали от первой партии - а конкретно от Михейши - ровно на десять лет. Понимая ребячью жизнь изнутри, Леночка заслужила право обобщающего и требовательного депутатского слова от всей детворы.
      Кроме того, подошла "та самая" пора. И теперь она - девка на выданьи.
      Вот-вот выйдет за командировочного офицера - слабоусатого: - не росла отчего-то лицевая поросль, - зато гладкощёкого, лишённого напрочь прыщей, милого, по напускному самоуверенного, ироничного, в меру серьёзного старшего поручика со слегка сжатыми по вертикали глазами - может, от южных путешествий его родителей.
      Автор дрожжевой пекинской авантюры старше Леночки. Но, всего-то на три года.
      Раз увидевши её в недеревенской одёжке - мещанский выходной сарафан до пят, огромный поясной бант сзади, вкруг шеи - живые калиновые бусы - и поговорив с ней в ранеточном саду, сей муж не чает теперь в Ленке души.
      Жаль, далеко обучается молодой денди военно-миссионерскому мастерству.
      Михейша с удовольствием бы поделился с будущим родственником о военных и бандитско-шпионских делах. Но тот то в Питере арендуется и в коншпектах пером скребёт, то в самой Москве присутствует при допросах чужих агентов и политических интриганов: некогда ему болтать с Михейшей.
      Может, и привирал он Михейше, преувеличивая свои заслуги.
      С его слов - то он практикует на Дальнем Востоке, проверяя выученные языки, то в Киев-мать заедет потоптать живые камни Подола и скатиться на скользких каблуках по заледенелой Андреевке. И в Манчжурии-то он побывал, и живых-то он японцев видел, не говоря уж про настоящих джорских аборигенов, засевших как загнутые гвозди в подошве местной горы.
      Михейша, будто в бане, с ног до головы охолонён пенной завистью.
      Высокого будущего полёта специалист, одним словом, то был. И настоящий эталонный Жених, презирающий модные в то время зуботычины во всех смыслах, полностью вписывающийся в полиевктовские заповеди о вечности и совместной дружбе добра и зла.
      Михейша искренне завидует поручику.
      Ленку, несмотря на совместные приключения и делённые пополам некоторые, самые важные тайны, он любит второй после бабушки.
      Была бы Ленка семиюродной сестрицей, он сам женился бы на Ленке.
      
      ***
      
      - Лежишь себе на животе - если ты на поляне - или станешь на корточки сандалиями поверх кочек - если на болоте - и вот оно богатство: никуда далеко ходить не надо. Вкруг себя пошаришь - вот и плат ягоды. В узелок его и дальше гребёшь. Перенесёшься на три ползка - уже кружка-берестянка. К полудню, без напруги, полна с верхом плетушка. С братиком - две. Были дела? Да же? - Ленка хитро так подмигивает и становится похожей на знатную, седую в буклях даму, обсуждающую девичьи шкоды столетней давности.
      Ленка - весьма пригожая деваха не только для поручика Александра.
      Не могут на неё наглядеться ни отец с матерью, ни бабка с дедом. Да и Михейша ревниво наблюдал над превращением Ленки из азбучного, но вовсе не пропащего утёнка - как показывает по швейцарски меткое время - а в знатную красавицу.
      Мужики местные, наплюя на фрукта Сашку, заглядывались на Ленку. Но их Ленка не то, чтобы особо не жаловала, а вообще презирала, как загрязнённый безостановочным по-чёрному питием, как раскрашенный угольной пылью класс.
      - А дальше - на болото качаться. Было так? Можно уже повиниться. Красота же? - и сама же Ленка себе отвечает: "Красота".
      Леночка возбуждена давними и многочисленными совместными подвигами - вояжами по лесам и горам с братиком за ручку. Как в сказке о братце Иванушке и сестрице Алёнушке. Она может трещать про это безумолку.
      Кроме того, она теперь без ума влюблена в возмужавшего брата и готова ставить его сверстникам в пример.
      - Ну, так, - бурчит повзрослевший братик, опустивши голову. Он воспитывался во всём своём невеликом детстве под излишне заботливым присмотром сестры.
      Бабку и мамку он понимает как необходимость. Отца и деда - как недоступных абсолютному пониманию старших мужей. Сестру - как приличную вредину, но порой и чаще всего, как надёжную защиту.
      - А велосипед помнишь мамочкин? Как ты давненько через яму перелетел и головой в сосну? Мог нос размозжить...
      - Мозгов в носах, вообще-то не бывает, - глубокомысленно отмечает Михейша.
      - ...А как молоко парное любил, а как козье пил? Помнишь вместе ходили на край деревни? А сейчас морщишься на корову и на козу плюёшься. В самом Питере такого молока нет, как у нас. А Катьку Городовую помнишь?
      - Катьку помню, но смутно. (Соврал, любил он Катьку. И, как живой, помнил раздувающийся от малейшего ветра шаровидный сарафан.) - А Катька причём?
      - А ты её катал... Вернее, ронял.
      Вот чёрт. И это пронюхали наблюдательные родственнички.
      - А велосипед-то был вовсе папкин. Взрослый и с рамой. "Срамный" - в шутку и уважительно называл его Михейша. А у девчонок "срамной" - тут только иностранец не разглядит разницу - в пику со своим - отцовским, на котором можно кататься только стоя и переваливаясь с боку набок как хромой мерин, скобля подпруги. Но это только до тех пор, пока сиденье было высоковато. Поэтому ноги, борясь с неудобством, росли быстрей бамбука.
      - Я на девчачьих тихоходах не езжу. Раз всего-то было.
      Кувшинкино озеро далеко, а всё равно в бору мох как зыбучий песок движется, и легко отдирается, если потянуть за пласт. Михейша гонял на велосипеде до озера и купался в нем, клевал землянику, ворошил мох, отыскивая спрятавшиеся боровики, тревожил палочкой муравейники, сосал кислоту, распинывал кочки, разглядывал прочих земляных жителей.
      - А разогнался - так себе...
      Это неправда. Михейша мчал тогда ополоумевшим рысаком; и коли рассказал бы родичам правду, то лишился бы папкиного велосипеда как пить дать.
      - ...Еду по тропинке.
      ...Местами трава.
      ...Скользко.
      ...Колеса вихляют.
      ...На гору шишек наехал.
      ...Думал, проеду.
      ...А они раззявились, и я в сторону - рраз!
      ...А сбоку, как назло, - яма.
      ...Яму-то я не вижу. Отвлёкся на шишки.
      ...Водворяюсь в ямину на скорости. Бабах!
      ...Через руль перелетаю. Велосипед вверх тормашками в другую сторону.
      ...Ударился, конечно. Но вовсе не больно было.
      ...Тут же встаю.
      ...Голова кружится немного. Сосны качаются.
      ...Звёздочки, как живые перед глазами: шмыг-шмыг!
      
      Девочки крайне удивлены. У них никогда звёздочки в глазах не прыгали, несмотря на то, что они, забросив трёхколёсные чудища, кренделя по двору и испытывая на сарафанах притропиночные - околооградные и дальние лесные колючки - вовсю осваивали мамкин, дырявый в середине, дрянский велосипед.
      - Девочкам в платьицах не положено задирать ноги, - так объясняла бабушкам странный выгрыз посередине конструкции.
      ...Потом всё прошло, - не останавливается Михейша.
      ...Заработал на колесе осьмёрку. Знаете что такое осьмёрка? Это, если сбоку посмотреть, то...
      - Увидим осьмёрку! - кричат девчонки, - понимаем, знаем эту циферку...
      - Правильно говорить восемь, - поправляет бабушка.
      - Не объясняй. Мы знаем. А что дальше, братик Михейша?
      - Надо же, сколько вежливости! - думает Михейша. - ...Папа с дедом колесо чинили, а я смотрел.
      - И-и-и. Что ли не помог папке? - закручинилась Авдотья Никифоровна за внучиковый грех дальний.
      - ...Теперь сам сумел бы, а тогда... Тогда меня не допустили. Спрячь руки за спину и не мажься почём зря - говорили.
      - Масло так просто не отмыть, - говорит Даша, защищая брата. - Надо много чёрного мыла.
      - Собачьего!
      - ???
      Про производство мыла можно было поговорить отдельно. Но некогда:
      - ...Героического в том падении ничего нет, - продолжает главный рассказчик.
      - Ну, да? - По мнению девочек, падение с велосипеда - настоящее геройство.
      - Это вам не с колокольни прыгать... - Последнее добавлено зря.
      - Конечно, нет. Не с колокольни. Колокольня выше.
      Малышки хихикают. Леночка посмеивается по-взрослому: "Пробовал что ли с колокольни?"
      Михейша с колокольни не пробовал, только с нижних веток кедра в мягкий муравейник, а зимой - кубарем с мёрзлого сеновала в сугроб. Приятно получить вдогонку по затылку невесть откуда взявшейся на сеновале половинкой кирпича!
      - Наша колокольня ростом с чекушку: там не успеешь взмахнуть крылом, как бряк! - и лепёшка! Сочень для торта... с размазкой.
      - Хи-хи-хи. Тортик! Наполеон - ещё скажите. (Наполеоны у бабки - ой как хороши: вся округа выпрашивала рецепт). Как хорошо, что колокольня мала. А то у нас братика бы не стало... А больно с такой высоты?
      - С такой больно. Кости только переломаешь и будешь всю жизнь инвалидом на костылях.
      Девочки изобразили Михейшу на костылях.
      - Мы бы ухаживали за тобой. Вот! Носили бы в постельку еду. Ты жил бы королём и только бы отдыхал.
      - А в туалет тоже бы носили? На носилках или как? Горшочек бы таскали туда-сюда, да? Санитарки, да? Мне такого, уважаемые сестрички, не надо!
      Про ночную вазу милые сиделки не додумали и потому отставили её в сторону.
      - Ну, так и дальше?
      - Про что дальше?
      - Как упал, детальки ещё дорасскажи.
      - Пошли Хиханька с Хахонькой как-то раз в лесок и встретился им...
      - Нет, не так. В прошлый раз ты не так начинал...
      - Смешного в паденьях ничего нет. - От обиды нафуфыриваются Михейшины щеки. - А Хихонька с...
      - А в дурацких есть! Особенно с колокольни. Это не полёт, - перебивает Олюшка, - а люди - они не птицы. Им летать даже с велосипедом не положено.
      - Падать с велосипеда это обычное и нередкое обстоятельство двухколёсного движения, - завершает Михейша, лицезря несправедливый оборот, - не стоило даже вспоминать! Катались бы на трёхколёсных своих заморышах и без проблем. - И для перевода темы: "Кстати у нас и трёхколёсные аэропланы даже есть..."
      - Что есть? Эропланы на трёх колёсах? Покажи!
      - На Руси есть, а не во дворе! Так что, почём зря, дорогушки, смеётесь.
      Про трёхколёсные, многокрылые гатчинские самолёты, которых надо ещё заводить с толкача, тем более про славных братьев Райт, сестры не знают. Вообще ничего не знают про современную технику: о чём с ними говорить!
      История с доблестным падением Михейши закончена. Герой развенчан до степени неудачника.
      Может зря рассказал правду Михейша. Можно было поддать форсу и всё обернуть другой, доблестной стороной.
      Воцарилось молчание.
      Не стал Михейша обсуждать молочные проблемы. Полностью надулся: вот-вот лопнет.
      - А кто верещал дома? - Это уже последние возгласы под самый занавес.
      Девочки любят, когда Михейша рассказывает ужасные истории и сказки с героями, где один страшнее другого, где люди падают с небес, а также когда ангелы в виде голубя могут приземлиться в форточке, когда домовые свистят в трубе, когда обыкновенные крысы превращаются в...
      - А кто тряпицу просил на лоб?
      Народ требует продолжения, чтобы, если и не искать справедливости, то хотя бы вдоволь досмеяться над братцем.
      - Не верещал, а глаза сами мокрились. Сами собой мокрые были то есть. Понимаете? От росы и прохлады. Да, отшвартуйтесь уже! Прицепились репьём!
      
      ***
      
      Было ещё одно постыдное дело, когда соседский мальчишка пописал на голову ему - двухлетнему малышу, роющему золотые пещеры для деревянных щепколюдей в песочной горе на берегу Кисловской Заводи.
      Леночка, вначале не углядевшая деталей этого дурного события, - она купалась у другого берега, - но, всё-таки - дальняя свидетельница этого происшествия... она промчалась по мосткам как взбешённая фурия. И лучше бы тот старший мальчик в картузе, а не в панамке даже, вовремя удалился в чащи.
      Картуз Леночка проткнула палкой, а палку воткнула в песок: "Обидишь наших - станешь кашей".
      Подробности этой односторонней битвы старшие члены семьи знают, но утаивают в нетравмическую пользу тонкой Михейшиной души.
      Вот как в доме любят и берегут Михейшу!
      
      ***
      
      
      
      П
      ЛАСТИЛИНОВЫЕ ЛЮДИ
      
      Детские промашки - всё в прошлом. А теперь в повзрослевшем Михейшином уме два важных дела.
      После Кабинета на первом месте - чердак главного родительского дома.
      Там доживают жизнь недочитанные Михейшей полустаринные книги с закладками, но, чаще всего, бедные, потрёпанные, брошенные за ненадобностью учебники, не вместившиеся в главную библиотеку.
      На втором месте - не ягоды и грибы, а учёные записки собственного сочинения.
      Там шевелятся и сплетаются с интригами хитроумные жандармские и фраерские термины, выдуманные впрок; и вспоминаются преподанные учителями и осмысляемые после того реальные случаи.
      Про гимназисток-суфражисток, бантиковых поэтесс и смазливо-конфектных пансионерок Михейша в записях предусмотрительно умалчивает.
      Бабка Авдотья Никифоровна - умнейшая женщина и бывалая учительша, а теперь она на бесплатных вакансиях - залезши в Михейшину голову, ничего не поняла бы там. И вообще многого из того, что намотал на ус её внучок, сроду не слыхивала. И сильно бы удивилась изменившимся питерским нравам.
      - Писатель ты наш. Сыщик. Лучше бы ЧЕЛОВЕЧКАМИ поиграл.
      Горе, горе Михейше! Чтоб бабушку переклинило! Не вовремя вспомнила пластилиновых человечков. Могла бы про Михейшину филателию рассказать.
      Ещё лучше, если бы бабка про это не напоминала вовсе.
      Это - сердечная боль и тайна для непосвящённых, недоступная для однолетков и, тем более, для Михейшиного начальства.
      Своего рода, человечки - это хобби с детства, с которым Михейша не смог вот так вот запросто распрощаться. Много сил и пластилина было загублено в своё время.
      Выбрасывать такое богатство, свой фантазийный мир, историю пластилиновых королевств и княжеств, империй и вольных городов, сотни отличившихся рыцарей, их жён и невест, всех, поголовно попавших в Михейшины клещевидные летописи, - это вышло бы сердечной болью, также бы почиталось кощунством и сущей гуманной аномалией.
      Михейша тут хмурился и отмалчивался. Взрослый он уже для Пластилиновых Человечков!
      
      ***
      
      Человечков по внучиковой затаённой и неозвучиваемой просьбе-мольбе, граничащей со смертельной карой за ослушание, бабушка не выкидывала и всемерно защищала их перед остальными домочадцами вовсе не от страха возмездия, а от безграничной любви к Михейше.
      Хранились разукрашенные и отменно вооружённые нью-джорские пластилины с немощными коротышечными ножками в виде загнутых и расплюснутых огромных ступней (для удобства вертикального стояния), с ручками, имеющими только по одному большому пальцу (для приноровления к обхвату рукоятей мечей и сабель, для держания секир и копий).
      Квартировали они в трёх немалых коробках, рассортированных по странам и видам войск, в полной корреспонденции с Михейшиными "Летописями".
      
      ***
      
      Иной раз, едва заметно с улицы, загоралась тусклая лампа. Взрослый уже для таких дел, с горящим взором преступника, Михейша по-детски торопливо развязывал тесёмки и срывал с картонных хранилищ крышки. Потом долго ворошился внутри, перебирал что-то и, наконец, вынимал оттуда наиболее соскучившихся по Михейше обитателей.
      Называя их имена, чуть ли не целуя взасос, откладывал в сторонку и брался за следующих.
      Потом находил стеклянную трубку и расстреливал своих любимцев иглой с поршнем. Смертельность или степень ранения определяла игральная кость. Покрикивал при умелом попадании. Целкость была в силе! Целкость до сих пор имеет спрос! Ой! Чёрт, на ум Михейше приходит другое значение. Потом, как хирург, заглаживал отверстия. Это ли не настоящая любовь к человечеству?
      Это происходило только в те жуткие ночи, когда за окном гремела гроза или, продавливая крышу, лил проливной дождь, когда в доме, накрывшись с головой одеялами, спали и стар и млад, а приведения только лишь просыпались, позёвывая от нежелания исполнять доверенную предками службу.
      Бесполые Призраки поглядывали в зеркала и, находя себя симпатичными, всё-таки искажали себя, перекрашивая в бело-сурьмяные цвета прозрачные и томные свои лица.
      Потом натягивали на дымчатые ноги твёрдую обувку и шнуровали её, полновесную, чтобы не слетали, - чтобы топать не безвесными ступнями, а тяжестью башмаков, производящих подлинные уродливые скрипы.
      Чтобы копить-нагуливать трепеты по чердакам.
      Чтобы копились в детских мозгах страшные истории, чтобы записывали их в своих детских тетрадках чудаковатые мальчики и девочки Полиевктовы, готовя себя к гениальным актрисам, писательницам, художницам, сыщикам.
      
      ***
      
      - А не ты ли, дружок, мой розовый камень в Человечкину казну изъял, - посмеивалась добрейшей души бабка. Она свои украшения не прятала, а откровенно хранила в хрустальной зеленоватой вазе на центральном, самом видном участке спального комода, приподнято на проволочно-кружевной подставке. В зеркале отражалась вторая сторона вазочки.
      Так что, по большому счёту, и вазочек и розовых камней было по две штуки - натуральных и зазеркальных.
      Следовательно, если не принимать во внимание свойства зазеркалья, от исчезновения одной в целом не убудет.
      Бабушкин комод, согласно летописным картам, назывался вовсе не Комодом, - бери выше! Он входил в состав Коммодских островов на правах всех Коммодов, раскиданных по плоской стране "Нижатэ".
      Ближе к облакам, если по-нашему, - а если по-ихнему, то, стоя вверх ногами на Блотсах и Ынетсах , - располагалась верхняя страна.
      То была часть света Выжатэ.
      Соединены страны и части света между собой особым немалым промежуточным пространством с мексиканским именем Ацинтсела, охраняемым в равной степени как специализированными Дьяволами, так и Богами Человечкиными.
      Чтобы попасть из одной страны в другую, надо было победить Дьявольских чертей и ублажить Всех Богов в лице главного бога Михоя ("Михей", а тем более "Михейша" звучало бы слишком обыденно или досадно), а также уметь вовремя, то есть в середине пути по АцинтселА, переворачиваться на сто восемьдесят градусов. Иначе можно было после побед над дьяволами прийти в противоположную страну на голове и, вдобавок, вывернутыми наизнанку.
      Этот приём, сходный по мощи разве что только с обычной реинкарнацией, у них - у Человечков - назывался священным процессом "Toroverepison" . Для того, чтобы переместиться по Ацинтсела, надо было знать правильный и единственный пароль, либо иметь много денег. Что проще?
      Кто-то может и не поверит в существование вместо тяготения силы отталкивания, причём в сто крат более мощнейшего, но в Михейшином случае так оно и было.
      Человечкина Планета MOD , собственно говоря, не была круглой, как принято у людей, а напоминала чистый куб, причём вся духовная и физическая жизнь происходила не снаружи, как на нормальных планетах, а на внутренних гранях куба.
      А центр куба не притягивал, как бы мог подумать человек обыкновенного мира, а отталкивал от себя. По ту сторону Ынетсов был вовсе не мягкий и прозрачный космос, а вечная твердь.
      Не было нужды интересоваться твердью, потому, что в ней не болтались дурацкие и ненужные звезды, и не дырявили твердь червяки, и не вкапывались в неё для сна и спряток наземные твари.
      Твердь была настоящей и непроницаемой как золотая оболочка планеты, под пустотами которой жил и лепил из глины людей Бог Атлантов. Лепил атлантический Бог до тех пор, пока золото на планете не кончилось. А кончилось - и умчал Бог Атлантов в неизвестное созвездие, не оставив земляному человечеству шансов. На Михейшиной планете настоящего золота не было, да он и не претендовал. А пластилина было завались: лепи людей, не отходя от кассы. Твердь была полновесной: кирпичной и деревянной . Окна не в счёт: Бог Михейша их будто не замечал. Что в этом хорошего. Ведь окна олицетворяли Ужасный Космос. А бед и без космоса хватало. Самим с собой бы разобраться! Поэтому, так называемые Человечки - жители планеты Мод, благодаря доброму своему Богу, спокойно и наивно могли бы и дальше ходить по Блотсам и Ынетсам. Если бы не одно важное "НО".
      В кубической, опять же, сфере "Н.О." обитали особо злые боготвари - хуже Модских богов и дьяволов, и к которым Человечками не придуман был правильно подтаможенный подход.
      Солнца из созвездия Ыртсюл со светящимися спутниками, созданное богом Михоем для освещения стран противоположных частей света, находилось ровно посередине невесомости и никуда не исчезало. Потому, что даже при солнечном хотении, исчезнуть ему было некуда: мешали "Ынетсы".
      И бог Михой тоже того не желал, согласно главному Созидательному Протоколу Существования Пластилинового Человечества, подписанному и мелкими богами и всеми чертями во главе с Ловядом .
      Иначе созданный народ мог разбежаться по инопланетным сторонам как китайцы без Великой Китайской Сены, которая была созданы только лишь для этого, а вовсе не для защиты от внешних врагов.
      - Разве Вы этого не знали? Эх, люди - людишки! А Михейша догадался сам.
      Дак, когда Великий Могол захотел откушать китайского пирога, то он запросто это и сделал по Михейшиному мнению. А враги-предатели только ускорили этот процесс. Ибо Китайскую Стену можно было или проломить или оседлать совершенно спокойно в десяти глиняных вёрстах рядом, где неоплачиваемых спящих охранников было гораздо больше, чем взяточников на равнине.
      Собственно говоря, Абаб-Коммод был самым дальним островом нижней страны Нижатэ. Согласно летописям, кроме крокодиловаранов там бегали свирепые хищники с лицами пожилых дам.
      Этих, насилующих Михейшу в детских снах и вызывающих в нем потоки зряшного семени, тварей звали "феягами".
      Имелись подземные и наземные сокровища, стеклянные замки, тряпичные и постельно-доходные логовища, парфюмные и металлолатные Штудии, Крокодиловарни, Шкуродерни и Дома Терпимых Запахов.
      Билетами во все Дома Запахов заведовал чёрный пират Некук.
      Михейша тут переставил акценты. По правде сказать, злой Некук Истребитель Варанов распоряжался всеми Коммодскими островами и был главным пиратом всех времён, всех пластилиновых стран и народов.
      Всё, что стояло, лежало, бегало и прыгало по Коммодским островам, принадлежало Некуку.
      Горе тому, кто ослушивался Некука!
      
      ***
      
      Ну как, как не положить в казну те красивые бриллианты, что лежали годами на склонах кратера вулкана Азав, не принося никому пользы, кроме самой богини Абаб? К чему богине бриллианты без оправы?
      Главный бриллиант по прозванию Альманд был величиной в 0,85 роста пластилинового человека, весил сикстильон карат и стоил ровно полтора царства коммодов с учётом всех клопов, тараканов, летающих мышей и сухих мотыльков. А, как посчитано теперь, вес всего человечества и всех тварей, бегающих по поверхности Земли, летающих в небесах и прозябающих в морских безднах, в тысячи раз меньше крылатой и ползающей мелкой питательной массы.
      Промежуточный по шкале Планктон, кажется, даже не отнесённый Дарвиным ни к кому, усугубляет это соотношение.
      Сколько стоил сей обогащённый брильянтами остров? И за какую сумму его можно было купить?
      Михейша долго ломал голову над этой воистину арифметической проблемищей, которую мог решить только его дед - математик по призванию и работе.
      Но, дед Федот не был посвящён в Михейшину проблему и не интересовался пластичными империями (твёрдой и статичной империей управлять лучше). Мягкая михейшина империя незаметно для его испод-носа и постепенно - подобно болезнетворным микробам или прапрапенициллину - расплодилась на кирпично-деревянной территории.
      А сам Михейша, далёкий от взрослой арифметики, рассуждал примерно так:
      - Если за камень, расположенный на территории острова Коммод можно купить полтора Коммода, то как сосчитать цену острова правильно? Всё-таки приплюсовывать к острову стоимость самого камня, или нет?
      В итоге Михейша решил, что стоимость острова с камнем составляет два с половиной камня. И что сами жители никогда не смогут выкупить остров у пират-губернатора Некука, по той причине, что у них никогда не будет столько денег, чтобы купить остров, ибо из валюты у них был только один гранённый розовый камень, а островами за самих себя никогда не рассчитываются.
      На острове, между тем, произошла революция, в которой победила команда доброго разбойника Нибора Дуга, и поэтому камень альмандин... впрочем, и так далее, и так далее.
      Это суть другая, сугубо Михейшина история, совсем чуточную чуточку зашифрованная в Летописях пластилинового человечества.
      
      ***
      
      Итак, розовый камень по обычному имени Альмандин, лишённый от временной бедности золотосвадебной оправы и цепочки - то есть сущий беспризорник в обычном мире - долго мозолил ручки Михейшины, пока взял и случайно не исчез сначала в пользу пират-губернатора Некука, а потом оказался приватизированным человечками наимоднейшего Королевства Революшен.
      Для Михейши камень был недорогим. Обыкновенный камушек, какой носили почти все крестоносцы и венецианские простачки типа Казановы на балах; надевали его также исключительно все богатые и нищие балдушки на карнавалах смутной нравственности.
      Но генерал-пирату Некуку и настоящим привидениям в тапочках и башмаках на босу ногу, камень, без сомненья, сильно ндравился. Так чистосердечно считал Михейша - он же бог Михой и создатель царсива Человечкиного.
      - Не "ндравился", а нравился, - поправляет грамотная Леночка, прочитавши как-то от корки до корки Михейшину Летопись. Это не единственная её цензуринная отметина, сделанная красным карандашом.
      Она, по большому счёту, одобряла Михейшино царственно-божественное начинание с Человечками, напоминавшее ей невоплощённый город Солнца Томазы Кампанеллы и прочих наивных мечтателей древности, мечтающих о скорейшей и всеобщей справедливости.
      Ей было интересно - чем эта история закончится. Но история Человечков всё не заканчивалась, точно так же, как не заканчивается, а только обрастает дребеденью и множится несправедливостью история взрослого мира.
      - "Не ндравится"... этак звучит слишком даже по старорежимному, даже по-деревенски - неотёсанно, а тем более стыдно в городском слушании и при декламациях; а в наших словарях такого даже не прописано.
      Михейша со временем согласился бы с Леночкой.
      - "Мнгновение"! - Леночка опять посмеивается, - не слишком ли много согласных подряд?
      - Какая нахр... разница! Бывает же тонкошеее животное и никто, и никак по трём одинаковым буквам подряд не стенает .
      Четырёхлетнему Михейше, освоившему папины газеты и искусство писания сказок, нет дела до правописания. Главное - это самое чудесное "мнгновение" успеть вовремя, в подробностях и ясных картинах запечатлеть!
      Но живые бомбы и романтический дым от них Леночке по-прежнему нравились больше, чем даже все взятые вместе расчудесные и наивные Михейшины летописи.
      
      ***
      
      Мамонька тут как тут. Но, талдычит она всегда о своём немировом, скучном и бытейском. Продолжает трагедийную бабушкину и каверзную Леночкину тему.
      - А у меня драгоценный сынок все камушки из украшений повытаскивал. Хорошо, - пусть не бриллианты, а крашеное стекло. Видать, слишком-с переливчато, а Михейша наш падок на разные блестяшки-сверкашки.
      - Михейша - как сорока-воровка! - подсказывают сестры хором.
      - Ох и глупые девки! - накаливается ярким электричеством чья-то внутренняя спираль.
      - Дурной вкус. Главное, чтобы не блестело, а было бы к месту, - это поправляет Леночка, начитавшаяся модных парижских рекомендаций.
      - Я тебя сейчас подушкой зацеплю! - сердится знаток ювелирных и портняжных ремёсел. - Вот вспомни королеву Елизавету, или Марию Стюарт. У них по одному колье и скромные серёжки. Аз камешек или изящная гроздь. Видела же, надеюсь, во Всемирной истории искусства? Не в количестве рюшек и драгоценностей дело!
      Таковое лондонское черно-белое издание в четырёх огромных томах имелось в дедовой библиотеке. А появилось оно в обобщённой коллекции благодаря бабке, которой это издание подарил какой-то бердфордский почитатель - претендент на руку и сердце Авдотьи Никифоровны, пребывающей тогда в девичестве. А отец почитателя был владельцем книжной университетской лавки, что по адресу Оксфорд, Ландстрит, строение... Хотя, точный адрес знать вовсе не обязательно: проверки пойдут, подкопы... побегут читатели в Оксфорд под обаянием правдивых бабкиных пересказов.
      Оп-п! Уже побежали !
      - Что ж тогда остальные королевы все так пышны и многоступенчаты, как праздничный торт на траурном выносе? На каждом торчке по бриллианту. Все они без вкуса? Портные и кружевницы у них такие неграмотные?
      Сквозь историческую правду чувствуется оправдание себя.
      - Сороки завсегда берут всё то, что плохо лежит, - поправляет маменька, - а наш Михейша - ковырятель и разгибатель местных железок, каких ещё поискать. Золотинки с конфеток - так ни одной не выбросит. Съедает нутро, и раскладывает обёртки по цвету и величине, как хорошенькая, но глупая девочка. Потом разглаживает ногтем наитщательнейшим образом. Всё в свой дом, к человечишкам своим. Хозяйственый мальчик, - посмеивается, хозяйничая у печи, мама.
      Она - вторая после бабушки начальница трёх чугунов, когорты сковородок и полчищ кастрюль.
      - Да ладно, мамуся, - сердится оставшийся в одиночестве беззащитный мужчина.
      - Теперь у меня на шее, стало быть, не ожерелья, а челюсти без зубов; я того страхолюда больше не надеваю. Не броши, а подсолнухи без семечек. Михейша нас с бабушкой форменно раздел.
      Девочки внимательно и недоверчиво посмотрели на мамусю с бабушкой: нет, не похоже, что они в прозрачном наряде короля. Всё прикрыто по чести.
      Теперь смеются все.
      - Мы знаем, всё знаем, мамуся! - прыгают и покатываются, хлопая в ладоши, девчачьи сорванцы, лялечки безмозглые. - Ты нам рассказывала, как Михейша сушёные апельсины со стеклянными блёстками разгрыз, и к лекарю оттого попал. А они были фальшивыми игрушками для ёлки. А ещё он орехи еловые в Новый Год колол.
      - Грецкие!
      - Ну, и понравились тебе греческие орехи?
      - Гнилые они все! И зелёные внутри. Сущий порошок. Яд! А расщеплял, так для того, чтобы узнать степень гнилости и вреда от ядер.
      - А мы знаем. И что позеленелые внутри - тоже знаем. А ты не знал разве?
      - Мелкота, а туда же, - ругается Михейша. - Если бы я тогда не расщеплял, то и вы бы не знали. Я - перворасщеплятель, поняли! Он стучит для страха ладошами по коленям.
      - Кыш, копейки, кыш! Подружки - завирушки! - И медленно, с нагнетанием утробно нарастающего звука: "Сегодня... ночью... к вам придёт... кто-то мохнаты-ы-ый, судить вас будет... и за враньё... Что бывает за враньё, а? ЗА-Б-Е-Е-РЁТ!!! - вот что!"
      В следующих междометьях умело сливаются и вой зверя, и утробное блеянье бедных, скушанных прожорливой тварью козлят.
      Девчонки съёжились, притихли, пожирают Михейшу расширенными зеницами.
      - Ну, несмышленыши, кто придёт, догадываетесь?
      - Серый Волчище придёт! - пищат враз догадливые милые сестрицы, - не надо нам волка. Мы не козлятки. Веди его к себе в комнату и целуйся, если он тебе нравится.
      - А вам слабо поцеловать волчишку? А вдруг в нем распригожий принц спрятался?
      Девочки задумались.
      - А как нам знать, что в нем принц, а не зверь? На нём не написано, - это Ленуся - взрослая умница. Её не поймать на дешёвой дуровщинке.
      - Мы всё равно боимся, - кричит меньшая Даша, - сильно боимся! Хоть в нем и принц.
      - И принца боимся. Даша - ты маленькая дурочка. Мы ещё маленькие, понятно! Нам рано о прынцах думать. Не пугай нас! Понял!
      - Это уже грубо сказано. Вам рано ещё дерзить и перечить! Я для вас всегда буду старшим! - грозится Михейша. - Я вам - будто как генерал, а вы все - как глупые оловянные солдатики!
      - А ты тоже оловянный или какой? - Логика у девочек родилась раньше их. - Может, деревянный генерал, Щелкунчик, Пиноккио?
      - Я золотой и серебряный. У меня кулачища, сабля, пышные погоны с аксельбантами... И тюрьма для вас по моему прожекту строится. Вот так-то! - Михейша по-серьёзному решил отколошматить девчонок.
      - А мы всё равно папке расскажем. И про тюрьму... (надо же, - поверили!) и про апельсины твои. Ты их попортил! А папенька не знает.
      Обстановка накаляется. И опять Михейша под обстрелом младших сестёр.
      - Это правда, правда! Маменька сказывала про апельсины и про золотинки. Мы сами видели общие золотинки в ЕГО коробках... (с чего это ненужные уже золотинки становятся общими?) ...правда, мамочка? Накажи Михейшу.
      Это Олюшка. Она чуть старше Даши, но умеет рассуждать по-взрослому и, не в пример сестре, умеет развязывать хитроумные узлы на картонных Михейшиных ларцах размером с треть царства.
      - А секретики твои мы во дворе раскопали и всё про них теперь знаем! Один у дальнего венца, а другой... А хочешь, мы сейчас побежим и их растопчем?
      
      ***
      
      Вот так сильно любят Михейшу младшие сестрицы. Каждый горазд уколоть и вспомнить насмешливый факт. Будто ничего хорошего в их жизни с участием брата не было.
      Михейше трудно в этом доме, наполненном любопытнейшими и вреднющими существами.
      Михейша громопроволокой переводит тему.
      - А ты, Дашенька, пуговицу в нос вчера засовывала... Кто вытаскивал? Сразу со страха наказания ко мне прибежала. А Олечка-то сегодня...
      Олечка насторожилась и прекратила на самом красивом изгибе индийский танец. Упала шляпка с перьями. Подлетела, молчавшая до поры, Шишка и вплотную занялась нравоучением страуса.
      - Мама, это такая дрянная девочка! Она кормила варениками... Кого вы думаете?
      - Кого ещё?
      - Хвоста!
      - Нашего Хвоста?
      - Где вареники? - продолжает следствие Михейша, - сознавайся.
      - Не докажешь! - почти визжит Даша за сестру. Она видела и частично участвовала. Но, всего лишь в воровстве, а вовсе не в кормлении.
      Выручает бабушка: "Девочки голодные с утра".
      - С чего это голодные? Раньше надо вставать, - утверждает защитник правильного режима. Сам он поднимается с третьего тычка и в смерть не уважает будильников с кукушками и прочими сверещалками.
      - Мы спать любим!!!
      - Ага! Именно от этого, а не от таинственного воровства или от непомерного аппетита, осталось всего только два вареника, да и то с картошкой, да и те надкусаны...
      - Хвостом?
      - Хвостом-с! А кем же ещё? У Оли и Даши таких зубов-то нет. У Дашкуленции зубки как у мышонка малого, а у Олюшки вашей во рту дырка шире головы. Кто люстру зубами кусал?А? Вспоминайте!
      Всех жуликов выведет на чистую воду... и там же потопит наш сибирский Холмс Шерлок.
      Но опять виноват Михейша. Мама журит Михейшу за ябедничество, а Михейша - не жалобщик, а сыщик. А вареников маменьке, оказывается, ничуть не жалко.
      - Какой дрянной мальчик. Михейша, ты же взрослый уже... вот, в агенты пишешься.
      - Я просто рассуждаю по честности, - набухает агент.
      Зато, клюнув на правдивую провокацию, непривычно взвивается бабуля:
      - А я то, пнище глупое, глядь в блюдо - и стоит-то оно как-то не так, и пустое: лежат на перроне два дружка, скрутило с посошка, всё выпили - съели, а поезд сдержать посошком не сумели...
      - Не всё съедено! Один, вон, вообще целый.
      - Примятый и продырявленный. Видела, да. Так это значит Хвосток нам по дружбе один вареник оставил? Лев быка пожалел - не все бока отъел! Ай да молодчинки, внученьки, будущие помощницы! Ай, хороши! Я, понимаешь, для них, в основном, стараюсь... теперь и для Михейши (вспомнила любимчика!)... а оно воно как. Нас на собаку променяли...
      - Не-е-ет, бабуля!
      - Да-а-а, не ждала такого-вот подарка.
      
      ***
      
      Это, всего лишь, самые свежие проказы младших из нехудого общего списка.
      Мать продолжает сновать туда-сюда, помогает бабуле стаскивать горячее к столу. Печь это огромная, с зияющей чёрной дырой и отскобленной бабуркой спящая зверюга - если она не в работе. И с пылающим огненным жерлом - лютый дракон - тотчас после растопки: "Не подходи, спалю!"
      Изразцы совершенно не по-деревенски, а по-купечески вольно, по-барски щедро опоясывают огромную печь крестильной величины с двух главных фасадов. Остальное - простая, слегка ошкорлупленная Михейшей и остальными детьми, вкусная с детства известка двадцатилетней давности производства.
      Оттого у Полиевктовых деток ровные от рождения, частые - без прорежек, белые зубы. Правда, с тонкой интеллигентской оболочкой: называется это дело эмалью. Об такую эмаль тупятся лезвия пиратских сабель.
      Здоровьем в семье никто не жалуется. Авдотье - шестьдесят семь, Федот Иванович всего на восемь лет старше. Но ничего: по-железному скрипят уральские корни.
      Кровь Михейши разбавлена алтайской, тульской и мариинской кровью благодаря привнесениям по линии матери.
      Никто из самых старших ложиться на плоскую лавку со свечами в изголовьях и с медью в орбитах век пока не собирается.
      Помалкивал бы лучше про стеклянные - чёрт их дери - бриллианты Михейша, а теперь безбожно выкручивается, завирает от немалой обиды.
      - Мама, какое: всё само повыскакивало от старости. Вечного ничего в колечках и брошках. Зубчики, глянь, какие мягкие. Разогнулись. Или Хвост куснул. Или Шишок Второй упёр. Этот всё в доме сжевал или закатил под диваны. Он умный, как человек. Вспомните, как мяско из пельменей вытаскивал - тесто ему в позор кушать. Как наблюдал за всеми: - добренький такой котик, а сам по ночам что творил? А как на засов кидался, а как дверь с наскока открывал, помните?
      Да, все помнят это. Даже две младшие сестрёнки - простоволосые соломенные красавицы двух с половиной и четырёх лет, шныряющие в чепчиках, мамочкиных шапочках с перьями, в ременчатых греческих сандалиях и в бабкиных, с Англии, босоножках, и в туфлях с модными каблуками по всему дому, растаскивающие по своим конуркам неприбранных вовремя шахматных коней, королев, ладей и персонажей Человечкиных баталий, не взирая на значимость сценарных постановок уровня Аустерлица.
      Они могут стибрить главных героев битвы, обобрать с них блестяшки и красивую, сверкающую разными цветами металлическую стружку, приносимую отцом из прикотельной слесарки специально для вооружения Михейшиного войска. Стружка и колечки используются Михейшей в производстве лат.
      Девчонки воруют так ловко, что под утро Михейша основательно недопонимает что к чему, и не может сходу оценить силу ущерба. Тогда он, шлёпая по доскам тапочной бязью с поблёкшими, но когда-то яркими - лимонного цвета помпонами, идёт разбираться в соседние горенки.
      В таких случаях в дом прилетает и поселяется на время шутливый и гвалдёжный гном-проказник Gross Ham-Gamm .
      С переусердствующим Гамом-Хамом становится не просто шумно, а бесшабашно ГРОМКО.
      Легко стать жертвой, сбитой летающими по лестницам и комнатам юными воровками чужого добра, и запросто стать сшибленной с доски пешкой ограбленным - и потому злющим как цепной пёс - хозяином несметных и слабо учтённых Михейшиной бухгалтерией сокровищ.
      
      ***
      
      Девочки хорошо знают про Шишка Первого - а также и Второго - по бабкиным и маминым рассказам. Они могут нарисовать Шишков так точно и подробно, что даже Хвост завидовал такой популярной узнаваемости.
      Шишок Второй на долгие годы прописался в памяти жильцов Большого Дома. Редкие, но меткие, завывания Шишка вспоминаются чаще, чем Шаляпинское пение, а его проказы цитируются предпочтительней, чем приключения и страсти любимых всеми Руслана и Людмилы.
      Был бы жив чёрномохнатый, гордый и негусто мявкающий даже в напряжной ситуации Шишок Второй - владелец добротного пушистого хвоста - похожего на горностаевый воротник - наматывающегося вокруг ножки стула в два оборота, то тут он уж непременно вспылил бы от ябедного и гнуснейшего Михейшиного наговора.
      Он рассказал бы всем - чем занимался в отсутствие взрослых маменькин сынок, внучек, любимчик.
      Он бы поведал, как упоённо рылся юный Михейша в семь вершков роста в незакрываемых по традиционно семейной честности сервантах, ящиках, книжных и одёжных полках, и как чистил древние сундучища с реликвиями. Сам гражданин Шлиман позавидовал бы Михейше.
      Он бы добавил про свой мученический хвост, привязываемый к лавке, про банки от леденцов и жестяные кружки в качестве погремушек, про пинки в момент регламентной наточки когтей о ножки дубового стола. Пожаловался бы на использование его в качестве вьючной, оседлой, дрессированной лошади, про пострижение усов и наклеивание бумажных яблок на шкуру.
      
      ***
      
      Альмандин - алабанская вениса - так называли его в древности, промежду прочим, помог Михейше явиться на свет, так как он по бабкиному настоянию вовремя был повешен роженице на шею. И был свидетелем и помощником достаточно трудных родов.
      Бабка на все сто процентов приписывала чудодейственное спасение Михейши, опутанному в горле пуповиной, своему родовому камню. То, что камень сердца попал в несанкционированное Михейшино владение, - её не то чтобы особо радовало, но и не удручало слишком.
      - Воришкой пацан не вырастет - это не в наших полиевктовских правилах, - говорила и думала она. - С кем не бывает по малолетству. Зато после опомнится и покается. Потом, глядишь, и ему этот камень поможет. Не дай Бог, на войну попадёт, или в другую какую беду.
      Камень умело останавливал кровь и уменьшал любую боль.
      Михейша не был за это бит ни отцом, ни дедом, так как женская половина семьи держала этот и другие случаи исчезновения блестящих семейных штучек в пользу пластилинового государства в строгом секрете.
      Для деда пропажа альмандина выглядела как обыкновенная уличная потеря, несмотря на некоторую родовитость небогатого колье, передающегося по наследству уже в нескольких поколениях.
      Для Михейшиного отца это вообще ничего не означало: народив деревенский минимум, он вечно занят серьёзными делами.
      А сам - для кого-то пустой камушек, а для кого-то лучший в сокровищнице камень Альманд в какой-то горестный момент, а именно в отсутствие Михейши по причине учёбы в Питере, пропал из Куковской казны.
      Михейша подозревает в преступлении девочек.
      Но, не доказано - не вор, то есть девчонки - не воришки, а всего лишь подозреваемые по карандашному признаку. Версия простая.
      Михейша по прошествии лет дело об ограблении казны затормозил.
      Девчонки отвечать отказались, обидевшись за повторяющийся в каждые Михейшины каникулы навет.
      Хотя вопрос, как говорят теперь правнуки бабули, сам по себе интересен.
      
      ***
      
      
      
      В
      КУСНАЯ ШТУКАТУРКА
      
      1916 год.
      О штукатурке до того не писалось ни романов, ни од. А вот Михейша вопреки мировой практике любит порассуждать о штукатурке.
      И, Бог с ним, с семейным альмандином. Тут всё почти насквозь понятно. А штукатурка - это да. Это - нешуточная история, которая сыграет в жизни Михейши долгую и совсем неожиданную, сначала зубоврачебную, а потом - почти что смертельно-детективную роль. Но последнее случится гораздо позже. И это не является сутью данного правдивейшего пересказа. И может не вспомниться больше никогда.
      
      ***
      
      Вообще - удивительно присутствие вскользь упомянутой и спрошенной у бабки штукатурки в этом Богом забытом медвежьем углу, превращённом в поселеньице, но больше смахивающим всё-таки не на людскую селитьбу, а на беспорядочно разбросанные по кривым плоскостям макеты ведьминых домиков, сложенные из замшелых спичек.
      - Домики наши - все поначалу были с крутыми крышами, с рублеными гривастыми, голоднющими коньками, с рождения просящими сена. Они снабжены сверху стреловидными, пещерного дезигна стропилами в два косых реза, а в углах венцами аляповато-топорной работы.
      Сия сказочная, заболотно-кащеевская застройка разбавлена была подобиями ветхих охотничьих избушек на отшибах, подслеповатыми сараюшками с многочисленными к ним домовитыми пристроями - лабазами, складами, клетями, собачьими конурами, овечнями.
      Всё это живописно многообразное строительство сляпано из умыкнутых из лесу, упавших от старости стволов и из подручных досок, высохших до синевы и скрутившихся от времени в пропеллеры. Подуй посильнее ветерок, и взлетит это хозяйство вверх наподобие аэроплана.
      Распластав свои крылья среди изрытых шахтёрских холмов, сколочен сей летательно-жилой агрегат и держатся его запчасти одни с другими за счёт деревянных клиньев, круглых и остроугольных шипов, хитроумных врезок и врубок, кои из которых называются премудро ласточкиными хвостами. Во как! А что-то неважное попросту связано переплетением тонкого ивняка - недолгожителя, взятого с мокрых оврагов и с крутых берегов протекающей неподалёку почти-что безымянной притоки немалой сибирской реки Вонь.
      - Неужто полетит? Бабуля, не смеши! Селеньица будто бы не летают. А кованые гвозди где, если говорить про времена царя Гороха? Неужто, как в Кижах или в Соловке-острове? А где обыкновенные гвоздики? Где скобы и прочие строительные приспособления цивилизации?
      Так спросил бы опытный плотник и внимательный чтец.
      Но Михейша с детства - просто чрезвычайно любопытный и умный не по годам мальчик. В поздние времена окрестили бы его ребёнком "индиго".
      - Урал, Москва, Алтай, даже Ёкск давно уж освоили это немудрёное производство.
      - Что ты, внучек! Какие гвозди! Гвоздевой дефицит давно прописался в нашем поселении. Вот, к примеру, иностранец, а он - художник, скульптор, инженер, писатель, словом, - весьма проницательный и изощрённый человек по имени Агас Су Лоренс с делегацией изучателей архитектурной истории три года подряд как приезжал изучать наш безгвоздевой опыт возведения землескрёбов. Сравнивал со свободным государством-монастырём Тибетом... Хотя, какой в Тибете лес? Михейша, в Тибете есть лес? Мало? Только в подножьи? Вот и я говорю, что с Китаем у нас ничего общего...
      - Только глаза узковаты у шорских. Китай, бабуля, большой. Может и есть общее с Китаем.
      - Вот, я и говорю. Искал, значит, он какой-то параллельный Фуй-Шуй. И обратился он первым делом к...
      - Странно это для иностранцев, - прервал бабкину речь Михейша. Он ведь - будущий следователь. Всё, что не ложится в ровную логическую линию, тревожит и удивляет Михейшу как искривлённая неумехой-мастером столярная линейка. - Зачем им деревяшки? Старьё это? У них все дома каменные.
      - Не все. Возьми Голландию, к швейцарцам загляни.
      - Деревянный дом там редкость. Они лес берегут. А попу лизать иностранцам это привилегия музейщиков и историков наших. Они чужую историю хорошо понимают, а со своей лукавят. Так было всегда и, поди, так будет в дальнейшем.
      - Откуда ты всё это знаешь?
      - Знаю и всё!
      - В Эрмитажах тебе сообщили или как?
      - Сам догадался. По нейтральным газетам. Там правду пишут.
      - Мы о железе говорим. Чёрт с ними, музейщиками. Так вот, гвозди с архаики тут наличествовали редко и преимущественно в деревянном виде. А теперь...
      - А про какое время Вы говорите, баба Авдоша? Неужто в наш просвещённый так осталось? А в сенцах коромысло на чём висит, а вешало?
      Прищурился смешливый молодой глаз. Отметила это бабка. Но упорно талдычит о своём:
      - Даже всейчас такое осталось. Зайди, мил дружок, в боры поглубже. Найди избушку схимника, лесовика, к Афоне забреди: - всё вертится, хлопает, закрывается без щелей, но не отыщешь там, брат мой, гвоздей, хоть слопнись. Железо в Европе давно выдумали, а к нам оно только в шестнадцатом веке пришло, а если по толковому, то деловые подтянулись с начала семнадцатого и то из-под палки, и то не на железо, а на медь, олово и белое серебро. Из меди и бронзы толкового инструмента не сделаешь. Это даже древние рудокопы знали...
      А откуда бабка-то про это знает? - думает внук, - неужто втихаря умные книжки читает? И охота ей на старости! Зачем всё?
      - ...Федор Алексеич, царь батюшка-то давний, Самойле, что Лисом звали, велел минерал тот сыскать и плавильные опыты над ним ставить. А из-под палки кому охота работать. Разве, чтоб ноздри не повыдергивали. А это непорядок. Тут нужен живой интерес, а не хитростный. А ты говоришь - железо. Железо в государстве есть. Много его, но сюда везти надо. И то, для того, чтобы машинам гайки крутить. Деловые люди на этом деньги куют. Куют, да. Гвозди... - задумалась старушка, - и гвозди куют; но гвозди... они нонче дорогими стали. Не для всех они нашенских по карману.
      - Будто раньше Агриколы никто не читывал. Железу - тысячи лет. А мы тут, как в каменном веке, - сердится знаток малый, - а зачем дедуле "Bergwerksbuch"? А "De re metallica" ? Вон они за стеклом - на самом видном месте.
      - Это от вашего прадеда досталось; он этим увлечён был и пропахал для того все хребты, малые горбы, долины и побережья, а теперь только для красоты, внучок. Али не знаешь, как модным и умным прослыть? - Это проверка внука на прочность.
      - Врёшь ты, бабуля.
      Обижается внучок, не распознав бабкиного подвоха.
      - Я видел, как деда с папаней их на днях штудировали. Аж вспотели, как спорили! Аж Египет с Германией попутали. Я весь их научный бред с лоджии слышал. Говорят, что под пирамидами ходы, что они все связаны, что один ход от Микерины ведёт под землёй к Нилу, что в одном тоннеле припрятано золото, а вход в него охраняет немецкий шкилет с лопатой. Про карты говорили. Дед сам что-то рисовал поначалу, а потом бросил за недостаточностью свидетельств. Правительство египетское, говорил, шибко все тайны охраняет, а лишнее прячет в сейфы...
      - Ой, уж! Нашёл доказательство. Всё сам, поди, сейчас и выдумал.
      - Вот и не так. Зачем мне врать, - обижается следователь. - И вообще, у этих книженций кончики издавна заслюнявлены и загнуты. Горная книга кофе сафьяном попила, а металлическая, дак с табаком внутри. Ты у нас знаток по гвоздям? А кто у нас курит, бабуля? Не ты ли?
      - Не я. Дед раньше трубку имел от своего отца... Покуривал да бросил лет двести назад, до тебя ещё и до папки твоего. А ты всё-таки, Шерлок, что ли? Или как правильно твоё имя-то? - Сощурился немолодой и погасший блёскостью бабкин глаз поверх старомодного учительского пенсне. - Специальность как называется твоя? Уж ни филлёров ли будешь по улицам гонять? Или в живорозыск пойдёшь? Или в трупорезку? Или за стол сядешь? Куда тебя больше тянет? Может в бомбовики, а? Чего замолк?
      Нет ответа на дурацкие вопросы. Вместо него следующий, проверочный ход.
      - А переводил их дедуля на наш язык зачем?
      - Хе! Это для вразумления народного. Дед хотел по российским людям запустить перевод. Чтобы ума-разума добавить геологам и знатокам прочим. Запустил три книжки из шести. Да и денежки нам пригодились. Дом, смотри какой вымахали! Первый в Джорке. Вот какой важности мы учителя. Губернатор завидовал, когда приезжал. Специально останавливался, любуясь, и в дом просился посмотреть. Гренадёров своих по этому случаю переодел и без перьев в шинок отправил, ну тот, что на площади Рынка, - чтоб не мешали экскурсии. Валенки мы им и боты дали, шапки и ермолки нахлобучили местные. Попёрли: рады-радёшеньки! Где такие привилегии от губернатора найдёшь? Утром, говорит, свидимся, служивые... А уж мы его, родимого, так попотчевали... Сводили после первой рюмки вдоль ограды, показали грядки, что из-под снега вынырнули, медвежий лук изволили они попробовать. Вкусно, сказал, для здоровья шибко пользительно. Знает, хоть и городской человек. Рассказали ему про яблони, про наш абрикос, про местный ископаемо-дубок. Представили зверьё наше, а дальше повели на этажи, в библиотеку, в мастерские, показали внутренний сортир, прости меня, господи, за откровенья... ваших хором ещё не было - это всё позже строилось... Бестолковость это моя. Тьфу, прости меня, господи... ну, а где ещё есть такой толковый клозет,... такой, как у нас в доме? Или душ? Плох наш душ, или хорош?
      - Что ты как старая царевна заладила! Плох, хорош.... В Питере, бабуля всего полно! У нас тут глушь, а Питер это, понимаешь ли, - цивилизация! Там всё во внутренних клозетах: ночные вазы давным-давно уж на свалку повыбрасывали.
      - Да? Ну, насмешил, а то я не знала цивилизации в Англиях и столицах наших. И золотые горшки повыбрасывали, и китайский фарфор?
      Михейша в недоумении. Про золотые горшки он не слыхивал. Потому повернул разговор.
      - Ну, ладно. И как же большой чин?
      - ...Ну, так еле-еле уехал с утра. Вот тебе и чин! Клянусь - истинная правда! Отпоили этого великого чина банкой рассола. Вот как, а то бы так и помер у нас. Дед тоже хватанул лишка, но выстоял. Он жилистый и крепок на этот счёт... А на сеновал и чердак они, птицы важные, не изволили забираться. А там же у нас - аккуратно ещё один музей! Опохмелились. Хлоп, потом, наплевать ему на всё стало, - так и сказал "наплевать", - вежливый такой барин, государственный барин! Что наш теперешний подзаборный депутат. И шмыг в бричку головой. А дальше - не моги. Ноги ступеньку не найдут. Шарил-шарил: никак. Без кучера бы своего и не влез. Гренàдеры - пьянущие тоже. Вот уж им тогда подвезло. А чин только "добре" на прощание сказал, и тут же отвалил в сон... в стекло нос приплюснул... с красномордой рожей лица. И глаза забыл закрыть.
      Это уже лишнего и совсем нелитературно сказано.
      Бабка, оказывается, ещё и шутница, каких поискать.
      - Так, так. С лицом, или с мордой, или всё-таки с рожей лица? - вежливо осведомляется следователь. Тоже глумится. Дознавателю так не положено.
      - Это, если нашу службу брать, является уликой, так сказать, внешней...
      - Какая разница, - обрезает опытная в делах ловли на слове бабушка, - но, у губернаторов в любом состоянии - лицо. И не вздумай где-нибудь...
      - Взболтнуть, что ли?
      - Ну да. Думай всегда: где говоришь, и что говорить.
      - Интересное дельце! Что, и медаль не дал?
      - За что медаль?
      - Ну, клюква, медовуха, полынная, дом статный, - сама же только что сказывала...
      - За один дом, внучек, даже за такой, как наш, наград не дают. За отдельную конкурсную деревню... со льда - слышал такое, нет? - непременно бы дали.
      Молчат древние стены, повидавшие всяких оборотов временной мысли.
      - А что с переводами было? Как у них судьба?
      - Дедушкины переводы пропечатались вначале в Ёкске, а там и до столиц дошли. А папаня твой не так скор на руку оказался. Он весь в другой - в практичной работе. Котельню для шахты строил, а поначалу с рабочими сам рукава засучал, - ямы копал. Потом только в начальники выполз. Без сторонней позировки. Он умный, ты не думай. А вот добрый излишне. Это да. Доброта в наше время - не плюс. Мамка его за это журит. А рабочие - вот же удивительно! - на слово ему верят. Ни разу не подводили. Слушаются - что бы папанька твой не повелел. У него просьба - как приказ. Ты же его голос знаешь. Свиду тихий, улыбается разве что только дома, а серьёзный такой - попробуй ослушаться! Но интерес у него другой, не такой как у деда. А дед твой - в науке и писаниях мастер. Видел его математическую учебную книжку?
      - Что-то слышал, - рассеянно пробормотал Михейша, думая совсем в другом направлении.
      Математику Михейша жаловал не очень, хотя высокие баллы со школы изредка таскал. Для собственного развлечения перемножал трёхзначные числа в уме, ни перед кем этим свойством не хвалился, разве что перед Катькой Городовой, - да ей-то "покикуш": она своих коров по пальцам знала ... и дело было даже не в деде-учителе. Наоборот как-то всё выходило.
      Дед натаскивал внука с особой охотничьей острасткой, сердился, грозился неучами и хождением с шапкой по вокзалиям и церквам. Топорщился своим знаменитым ёжиком, хлопнул раз скользом по загривку. Линейку, видать, пожалел. А с другими учениками вёл себя, напротив, - вежливо и подобострастно не по заслугам, - как с равноценными арифметиками или геометрами древности.
      Обиделся Михейша немного за отстающего отца на фоне деда - профессора всех точных наук.
      Бабка внимательно взглянула на внучка. Всё поняла. Переборщила, кажется.
      - А отец твой, кстати сказать (тут улыбка), - практиковать любит. (Подмигнула) С людьми предпочитает общаться, а не с книгами. Ты за него не ревнуй. О-о-о! Дом он, знаешь, как обихаживал? Дед только платил - ему деньги хорошо давались. А отец строил наравне с нанятыми, если не лучше. Сам помогал и присматривал. Брёвна ложил, фундамент подводил честь по чести. Штукатурку кидал. Наёмных повыгонял после за неумность. Не всех, правда, а только первую партию. А что делать с неучами? Взашей их! За что деньги платить? Кормить зачем? Чтобы дом враз повалился ниц? Не пойдёт так. Чай, не Иванову колокольню строили, - без венецких разных друзей. А то бы..! - Бабка презрительно фымкнула, не досказав мысль о курьёзности участия в строительствах некоторых иностранно подданных горе-мастеров.
      - Мы мастерами-то с Венециями менялись. На царёвом уровне и по желанию. Вот как было дело. Не думай, что только они к нам ездили... лопатой наши рубли грести.
      - Ну да? - Михейша того не знал, и превосходство иностранцев в цивилизациях слегка пошатнулось. - Проверю как-нибудь на досуге, - подумал он, - не всё же время бабке-кабыполуиностранке доверять.
      - Других он разыскал, но уже с большей деликатностью. Проверял сначала за чашку борща, как в старину, - способ проверенный, - а потом только брал. Не так что-то там первыши намешали, и в зиму всё осыпалось. Вот как было.
      Михейша насторожился и посмотрел по сторонам. Машинально задрал голову вверх. Тут же опустил, чтобы не посчитали простачком. Нет, всё цело с виду. Ничто не перекосилось, стены каши не просят, полы разве-что немного рассохлись.
      Авдотья Никифоровна поперхнулась, потом странно хихикнула.
      - Я тоже в корыте мешала раствор. Мне интересно было, ей богу. Я старая, а смотрю: песочек-то - он как живой, - ты же видел на бережку. Блестит слюдой, не слипчив, камушки в нем гранитные - мелкие, мельче пшена и крупнее муки. Вроде речной песочек, а знатный. Размешаешь - так красив, что хочется скушать ложкой. Ещё известь мололи. Добавляли по золотым пропорциям. Порошок ещё какой-то серый был. По типу римского цемента. Добывали с нашей Едкой горы. Жгли и мешали с известью по своему рецепту. Тоже мне - растудыть его в карусель! Не стара я ещё тогда была. Что могла - всё делала. За мной не застоится. Ты, внучок, заметил, поди, некоторую во мне шустрость? - Бабка тут заметно ободрилась, звонче шумнула чугуном и даже как-то ровнее стала фигурой.
      - Заметил.
      - А, кстати, не обнаружил ли ты, дружок, на нашем альмандине тусклости... когда... - легонько усмехнулась при этом, - пока он ещё не в казне твоей числился?
      - Ну, были, допустим, царапины волосяной глуботы. А что?
      - А вот и то, что я его с шеи уронила в раствор и того не заметила. А когда рабочие стали штукатурить стены, то скребком-то его и царапнули. Но, необыкновенно честный один работник был. Вынул, пока он ещё не встыл, и мне отдал. За то я его отблагодарила.
      - Выходит, что по твоей вине его бы не стало?
      - Выходит, что и не стало бы. То было бы для меня бедой.
      - Выходит, что настоящей бедой то стало благодаря мне, - вычислил внук.
      Воцарилась тишина.
      Михейша, судорожно обеляя себя, решил, что бабка не лишена обычных свойств людей - растерях и озорниц - на манер принцесс разных. А тема с драгоценностью, замешанной в раствор, попахивала излишне быстро закончившимся детективом. Зря, зря. Могла бы приврать! Могла бы "не заметить", а Михейша, как следователь дело бы завёл, провёл расследование и нашёл бы альмандин. Вот она где была слава! Совсем рядом прошла! А сам Михейша на поверку оказался вором. И где теперь тот камень ему неизвестно. Исчез камень как бы сам собой из сокровищницы Некука. Может сестрички помогли. Может Михейша потерял, играя в траве и сооружая уличные секреты. Пора бы всё-таки дело раскрутить: Михейша - без году как готовый следователь.
      - Баба Авдоша, не пишитесь лишнего.
      Расстроенный Михейша обходил стороной каверзную тему с благородным и многострадальным альмандином, где он приложил бандитскую, антиполиектовски безбожную руку.
      - Как, как?
      - Я всё вижу и теперь это знаю...
      Михейша замялся и вновь кинул взгляд на потолок. На потолке сидела и подмигивала спасительная мысль.
      - А ты... мы, помнишь, как вместе по кедрачам лазали с палками?
      Причём тут драгоценности, шишки в ветках, деревянные битки и строительство?
      Бабка сейчас не рисуется, а Михейша лично сам помнит, как бабка, будучи чуть помоложе, несмотря на запреты мужа, гоанской обезьянкой ёрзала меж ветвей, сдергивая самостоятельно не свалившиеся шишки крючком на палке, будто удлиненной ненасытью лапой. От жадности, что ли, это свойство возбудилось? Или от лишнего озорства?
      Михейша уверен: добавь бабке павианий хвост - толку бы не прибавилось. Вот такой Авдотья была ловкочихой. Не от оксфордского ученья это всё, а от сибирской изворотливости. Жизнь учительская не всегда была сладкой.
      - Лишь бы правильно учили и показывали, - пропускает Авдоша Михейшины слова о шишкобитном промысле, - а вот на потолок штукатурку кидать я всё ж не могла. Всяко старалась - и нету прока. Это твой папаня и дед - мастера по потолкам. Там ловкость нужна, а иначе - шлёп, и всё мимо. Раз и в глаз. Может и на голову всем пластом съехать. Это мужское дело, а наше бабское - за кухней следить и причёски не забывать... И... остальное. Впрочем, не в этом дело.
      Бабка увильнула от темы, которая, как ей показалось, была ещё преждевременной для внука.
      Но Михейша не таков. Столицы превращают юношей в мужчин гораздо раньше, чем считают об этом апологеты деревни и хулители городов.
      Про "остальное" Михейша знает наверняка по книжкам Ги де Мопассана, по хмельным питерским анекдотцам и прочей побывальщине. А также по некоторому приобретённому, пусть небольшому, но уже почти-что полновесному опыту. Тут можно ему не намекать. Это остальное есть любовь, уважение и прочее следственное действие; как есть - остаток от первой и настоящей любви. Во все века. Это никогда не меняется. Есть ещё, правда, непотребная страсть... Это штука! О-о-о! В глазах Нева, Гороховая улица, каналы, соборы, Аничков мост. На мосту грустит Клавушка-голландушка: её зонтик уносит в реку порыв ветра. О-о-о! Отсюда всё начиналось, а заканчивалось... О том, как продолжалось лучше не продолжать и не печатать, а то сестрицы прочтут.
      Но, оп! Хорош цылькать лошадь, когда впереди тупик!
      - Бабуля, довольно об этом.
      Михейша, тронутый любовью, увлечённый серьёзным искусством чистописания, занятый разгадками не созданных ещё преступлений, не очень любил, пусть и созидательные, но зато менее романтические, чем его политзанятия, деревенские и строительные дела.
      - Если бы замок наш строился средневековым, то да, - сказал он, посерьёзнев лицом, - если б из кирпича, а не из деревяшек, то вдвойне. Я тоже бы подключился бы летом к реконструкции, или, хотя бы, поинтересовался в детстве. Хотя... когда я осознал, - дом-то уж был готов. Так ведь?
      - Так-то так...
      - А дом... что дом? Ну, большой, ну бревенчатый, пусть только сверху. Тёплый, удобный. Это всё! Парфеноном и графским замком тут ни на цистерий не пахнет. Интерьер не в счёт. Он годами сам складывался.
      Тут он оговорился, толком не подумав, не осознав некабачную солидность разговора, и совершенно не зная платёжных ведомостей дедов и прадедов.
      - Само собой ничего не слагается, - глубокомысленное, но скользящее по крутому ледяному извозу, бабкино замечание. - Это от опыта живота нашего, Михейша Игоревич. Люди своими руками всего достигают, внучек мой дорогой. Бог только сверху поглядывает и может советом помочь. Хотя его тоже надо уметь услышать. Он нас испытывает, а мы должны понять: в чём именно. Сделай себе на это зарубку памяти. Постарайся, иначе все наши нравоучения прахом пойдут. И смысл нашей жизни с мамкой и дедами твоими, и с отцом твоим... полупутячим, - прости меня, господи, - бабка тут перекрестилась, - будет напрасным.
      Внучку уже надоела правда жизни. Он ещё не прошёл до конца курс романтики, бережно, но так непредусмотрительно обеспечиваемый старшим поколением.
      - У тебя сказки да истории лучше получаются, - намеренно врёт Михейша, останавливая подробные и жизнеучительные бабушкины излияния.
      - Эх, внучек.
      Снова глубокий вздох, и слов уже нету на полностью непутёвого Михейшу.
      - Бабушка, родимая, милая, ты не обижайся. Я тебя пуще всех ЛУБУ. - Улыбка с намёком беглой слезы.
      Это слово из детства, закреплённое в семье на века. После молокососного периода Михейшиной жизни все друг друга не любят, а ЛУБУТ, или ЛУБЛЯТ.
      Михейша приткнулся к бабке, обнял. Родной запах! Хорошая, славная у Михейши бабка. Не толстая, не тонкая. Умная и душевная. Лучше всех бабок на свете!
      - Эх, Михейша, Михейша. Не лупили тебя ещё бытейские розги. Не впивались в твой лоб мученические шипы.
      - Бабуль, только Христа сюда не приплетай!
      Не хватало ещё Михейше шипов. Хотя...
      - Как права бабка, - подумалось ему, - неужто без шипов в жизни никак нельзя? Неужели нельзя жизнь рассчитать и вычленить лишнее так, чтобы обойти все предусмотренные судьбой проклятия и лишние испытания, вызванные собственной глупостью и отступлением от правил благочестия?
      А это у него уже случилось. Пора с этим кончать...
      А куда только деть внутреннюю, неуправляемую умом и трезвым расчётом страсть? И нет на это ответа у молодого человека.
      
      ***
      
      Экскурсия назад, в 1911-й год.
      Бабуля неплохо изучила историю и природу Джорского (теперь с приставкой "нью") края. Заставляла нерадивых школяров писывать и переписывать сочинения на эту тему. Сохраняла для потомков лучшие. Вот и сейчас читает одно.
      "...Имеются редкие баньки на берегах, трещиноватые навесы над колодцами и над воротами, врезанными от бедности даже не в каждую ограду. Хлам продолжает громоздиться вековыми слоями вдоль дорог, перекопанных пожизненно одинаковыми хавроньями. Нерушимый, державный мусор лежит по огородам и даже в присутственных местах..."
      - Гоголем и Пушкиным отдаёт, но славно пишет, сучончик мой. Пятнадцать лет внуку, а бабку оббежал со всех сторон. А державным мусор не бывает. Это наше приобретение, а не государево.
      Это Михейшино сочинение, написанное шестым пальцем - вечным пером. Сам Михейша про эту писанину давно забыл. А бабка хранит. На предание похоже по её разумению. Слог приглажен. Лишние запятые бросаются в глаз. Михейша в запятых - просто гранд-мастер. Но, в основном, правдиво. Приукрашено чуток. Но, это само собой разумеется: молодость склонна любую петрушку кучерявить... сильнее обычного.
      "...И всё это вместе выглядит как некое поспешное убежище от холода, от дождей и снегов, выполненное первоначально беглыми каторжниками, а потом умеренно разросшееся и превратившееся с годами в оседлые берложища то ли несчастных бедняков, то ли самых последних бездельников - лодырей и презренных пропойц.
      Слабый дымок от рыбацких костров тянется от речек, от озёр и смешивается с запахом полудеревни. Щепа от вечного строительного благоустройства и разнообразнейший природный сор маскируется ветром-метельщиком в углах.
      Лопухами заросли аллеи, слежались хвоя и листья на главном грунтовом прошпекте имени Бернандини. И откуда только это пышное имя - неужто губернатор, имеющий редкое четырехугольно раскроенное пальто с почиканным наискось задом, будто встретившимся с пьяными ножницами, дружен с голландскими и итальянскими принцами?"
      - А вот тут губернатор бы обиделся. - Авдотья переворачивает лист.
      "...Для удобства ходьбы поверх этого перечисленного безобразия прошпект Бернандини снабжён деревянными тротуарами, плывущими по глинистой грязи и живо напоминающими дряхлые сходни с ребристого остова то ли каравеллы, то ли струга, с какого-то ляда обнаруженных и раскопанных здесь, неподалёку, на суше. Обмелела притока, либо поменяла направление - в этом всё дело.
      А "ляд" совершенно понятный: дошли до нагловато путешествующей Европы слухи о существовании в этой малообитаемой части суши залежей чрезвычайно дорогого разбойного металла, то бишь, золотишка в простонародье, а также драгоценных и полудрагоценных дворянских камней редкого наименования. Попутно обнаружен был весьма пользительный горючий камень, найдены исполинские, почти с эпох двурядно зубастых древнезверей, деревья с удивительно прочной, почти что железной и витиеватой древесиной, с кронами, теряющимися в облаках..."
      - Сказка, небылица - никто в это не поверит. А на правду-то как похоже! - думает Авдотья Никифоровна, вновь обратившись в учительшу.
      "...Но вот, попёрли на сказки любопытничающие, промысловые, вооружённые, жирнопотные, словом, пёстрые существа в странных одеждах. Кто пешком, кто в стругах, чрезвычайно смахивающих на маленькие венецианские судёнышки. Разговаривали все эти людочеловеки на смешанном диалекте, набранном из местных и пришедших языков.
      Цокали разномастно розовыми отростками ртов, горланили, продирая воздух удивительных слов через гланды, руками махали и тыкали вдаль и в почвы железными посохами, глазели смотрелками в раскидистые кроны, поражаясь богатству Сибири; и всякой великолепности шапки падали с их кудрявочерных, рыжих, скандинавско простоволосых, французско-парикатых и совершенно лысых чингизских голов.
      Так и до воровской войны недалеко!
      Собственно, так оно и было, чего греха таить!
      Много косточек и черепов иностранного производства находили поздние нашенские, промысловые люди.
      Путались музейщики с археологами-палеографами долго, да так и не разобрались что к чему.
      Длилось озорство всё это длинно, - несколько веков, - начиная невесть с какого времени, вплоть до издания русским царём специального указа, запрещающего под страхом кандалов и казни всякое промышленное и познавательное изучение данной и ещё кое-каких местностей иноземцами.
      А особливо стало пресекаться изымание зарытых природою драгоценностей и тайный их вывоз.
      Припрятались чужие путешественники, забоявшись царской немилости: кто домой съехал чрез восток и юг, кто на Чукотки подался, а кто, потеряв товарищей и показчиков местных, пассией обзавёлся, и в таёжных глубинах пошёл искать дружбу с медведем.
      Разное тутошные говорят.
      Но, колобродят до сих пор одиночки.
      То тут, то там объявляются мешочки с самородками и ценным песком.
      То тут, то там находят у кабацких порогов мёртвые тела неудачников.
      Громок Клондайк! Мёрзлая Аляска померкла, как стала ненашенской. Батька Урал утих с приходом и грабежом промышленных людей.
      Освоен и прибран к рукам Алтай. Да куда им до тайн засекреченной таёжной Сибири!"
      - Откуда всё это выдумал малой школьник? - думает бабка и учительша Авдотья, - я того не знаю... только намёками слышала. То ли это из желания прослыть учёным, то ли напугать захотел, то ли заболел головной фантазией.
      "...Минимум дворников и уличных фонарей, наличие двух сменных вольнонаёмных городовых плюс один околоточный надзиратель форсируют картину убогости Джорского поселения, выдают наивное целомудрие нравов здешних жителей и удостоверяют отдалённость этого места от бурлящей в тыще вёрстах полновесной цивилизации..."
      - А это чистая правда, - тут уверена Никифоровна на все сто, каждый день соприкасаясь с написанным.
      "А в финале этой глубинной описаловщины всенепременно следует подметить, что самопальная водка, названная здешними умниками самогонным эликсиром, правит здесь балом священней и трепетней, чем назначенные лица".
      Эту реценсию свою, поддавшись внуковскому стилю, дописала в свободном конце Михейшиного сочинения Авдотья Никифоровна, - дело давнишнее! Тогда она находилась во взрослости; ведя некоторые уроки в школе, и, вспоминая лихой Бедфорт - впадала в некоторую легкомысленную весёлость, несоизмеримую с правильным, почти-что дворянским детским образованием. Тогда за ней следила ограненно-красными блёстками рюмка сладкой клюквенно-рябиновой с содовой - из Ёкска - водой, напоминавшей ей по-студенчески разбавленный, лондонский мараскин.
      За такую лепту и славословие власти Никифоровна попалась на комиссию. Но умело выкрутилась. Комиссия это тоже знавала и особенно на совершении преступления не настаивала. Да и преступлением ли то было? Ведь это, как ни крути, было очевиднейшей правдой.
      
      ***
      
      Феноменальная городская штукатурка в таких неприглядно деревянных условиях являла собой отличительный признак или весьма редкостной здесь зажиточности, или какого-то обязательного касательства к государственной службе.
      Государственная власть до февральской революции даже сюда изредка засылала циркуляры. На то она и власть, чтобы повсюду командовать бытием, чтобы не забывали люди головного начальства, чтобы брали пример со столиц и, тем самым, прибавляли бы благородства культуры во всей державе российской, включая дальние дали.
      Таким образом, и сюда как-то, со времён аж Александра Второго, проник один из тех глупых пожарных указов, по которому во всех казённых домах с целью уменьшения возгораемости должно было теперь покрывать стены изнутри простой известью, а снаружи дорогой городской штукатуркой с античной каменной крошкой, или хотя бы с втопленными в верхний слой помытыми окатышами.
      Указ был без особых подробностей и условий использования, но, поелику, хоть и с трудом, но всё-таки доковылял до сюда, то его следовало слушать и исполнять неукоснительно. Тем более, подразумевалось, что, кроме непререкаемой противопожарной пользы, населению будет преподан пример красоты дальнегородского обличья.
      Так оно и было в первый год. И всё бы ничего, но снаружи, даже при наличии сухой дранки, этот модный вид отделки никак не приживался.
      Дранка исправно цеплялась гвоздатой мелочью на брёвна и на тесаные, скользкие брусья, но слой, или даже три слоя штукатурки отчего-то могли прожить тут только один, максимум два сезона.
      Дожди, солнце, внутренняя дышащая физика древесины, забиваемая известью, песком и цементом, и нещадный сибирский мороз совместно и справно выполняли своё разрушительное дело.
      Трухлявую штукатурку рвало на части, непроветриваемая древесина гнила, невзирая на изначально качественную породу, и, тем более, презирая правительственные бумаги, писанные неумелыми циркулярщиками.
      Опыта накладки штукатурки на рубленые наружные стены здесь не было, да и на природу серьёзный указ никто написать не удосужился - ни христианский Бог, ни давний славяно-языческий идол.
      Не осмелились на то ни местный джорский божок, что поставлен был предками на единственной опушке плотной, как крапивные заросли, ближайшей тайги, ни министры царя-батюшки Николая, нонеча ещё страдавшего от шефских забот.
      
      ***
      
      Возвращаемся. 1916 год. Жарко. Выходит, что лето.
      Михейша, забыв про дом, отца-матерь, бабку с дедом и сестёр, заседает за канцелярско-служебным столом совершенно один. Ключ ему не доверили: для этого есть глупейшая на вид девица Марюха и урядник-совместитель Гаврилыч.
      Практикует Михейша, на его собственный взгляд, вроде бы умело, но, - чёрт возьми! - большей частью за мирнозелёным осуконенным столом, смахивающим на бильярд без бортов, а не в деревне, не в лесу, не в бандитском подполье. В Джорке шумного дела ему не дождаться!
      Его действующий шеф и, - по принуждению сверху, - начальник практики по имени Охоломон Иваныч (он ещё всем вам задаст!), бегает, как правило, по своим делам. Сегодня он, к примеру, ловит дешёвого абиссинского взяточника по шерстяному навету. Завтра придумает ещё что-нибудь. И всё себе гребёт. А Михейшу с собой не берет: мал ещё - говорит - и не привычен к стрельбе.
      - Ну, так учи стрельбе, - кручинится Михейша. - Ну, и что это за практическая работа без перестрелки? Ленка будет смеяться. Сестрёнки перестанут уважать. Слава богу, Клавдия про это не услышит. Слава богу, питерские однокашники могут узнать про Михейшины славные дела только по бумажным рекомендациям.
      А, кстати, слабо им было поехать в дальние дали!
      Михейша готов был взять с собой Алёху Чеснокова.
      Умнейшего Соломона Рабиновича мог бы взять с небольшими национальными оговорками.
      Лужина-Ковеша можно - так это на все сто будущий проф-предводитель венгерских жуликов.
      Фурлюк бы пригодился - коли сбавил бы в весе.
      Тютюхина можно было бы, но тот - графского сословия, более пианист, - ему бы на гитарках и клавесинчиках трындеть... - нежели спец.
      Коновала бы взять, так раньше всех застрелился чёрт Коновал. Не понравилась ему, видите ли, доносный жанр.
      Раньше времени помер Колобок. Ванющенку на самой середине взлёта прибрал бог.
      Нет, не согласились близкие друзья ехать за приключениями в глухомань.
      Никто!
      - Далековато, - говорят, - нам бы уж тут как-нибудь в Питер-дыре помешковать... Тут наша судьба, говорят, зарыта.
      Так тому и быть. Народ, поди, правильно рассудит и оценит офицеров в штатском. Шевелятся уже, желают оценить. Пистолеты, винтовочные обрезы и револьверы привозят с фронтов.
      А уж Охоломон Иваныч, поди, не оплошает в оценках практики, учитывая дедушкину суровость и некоторый папин вес в Михейшином местопребывании.
      Так вот дела обстоят. Именно так.
      
      ***
      
      А фуражечка-то у молодого человека, словно в насмешку, сшита по старинке, - однако, маман-таки поучаствовала в унижении.
      Была бы фуражечка эта почти настоящей, форменной, точно скопированной инженерной конструкцией. А то: тряпочные пуговицы, фибровый козырёк и тулья! Вручную - без помощи Зингера - всё обтянуто драпом. В околыше вместо положенного молотка и английской разводяги, торчит, то ли гимназическая, то ли взятая где-то напрокат казённая государственная блямба со сказочной двуглавой птицей по прозвищу орёл. Орёл-то и тот не наша птица: обе башки ему приделали в Византии.
      Послушали Софью Палеолог - голосок-то у неё больно красив - и привинтили орла к Империи русской.
      Маман по простоте сплоховала, не знаючи точных портняже-политических правил.
      Михейше от этого не легче.
      Про строительную физику штукатурки, упомянутую где-то для понимания природной суровости и маленько для красоты словца, теперь можно забыть. Про Михейшину штукатуркину судьбу, одним задним местом связанную с его пластилиновым царством, он сам, может быть, допишет после. Но ничего не обещает.
      - Да же, Михайло Игоревич?
      - Не знаю, не знаю.
      А что штукатурка бывает вкусной, - вкуснее извести с печи, - он запомнит надолго.
      В кармане служебного сюртука, завёрнуто в бумажку от чужого взора, умостился по детской привычке кусок вкуснейшей джорской штукатурки с примесной известью (11%) и веточка сосны.
      Первое - еда, жутью, тренировка дёсен, а второе - зубная щётка.
      
      ***
      
      
      
      С
      ЕМЬЯ И НЬЮ-ДЖОРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
      
      1917 г.
      Так-так! Незабываемый и непостаревший византийский орёл в фуражке.
      Орёл? Что? Как это? Ошибка в датах? Казус? Вседозволенность в государстве? Царские, что ли, ещё времена, или кто-то чего-то не разумеет?
      Да, вроде бы уж и нет.
      Ближайшее время попахивает большой государственной драчкой.
      Но, Охоломон Иваныч по-прежнему орудует в Джорке с приставкой "нью".
      А Михейша уже почти не студент. Но он ещё и не совсем законченный спец. И мало, очень мало платят. Пытаются заткнуть служивые рты махоркой. Лучше бы хлебом или картохой. Да есть ли это теперь в России?
      И опять он в очередной, в этот раз в долгой полугодовой практике перед получением основного диплома. До лицензии пять копеек времени. Даст ли демократия лицензию? У них, кажись-ка, и бумаги-то гербовой нет. А есть ли какой новый герб, не объявили тоже.
      Сослан он в родную глушь по царскому блату.
      - Сппасибо отцу! - от дальнего взрыва у синих воробышков на Кокушкином мосту, где с оказией любвеобилил Михейша, он соизволит теперь, - правда, совсем изредка, - заикаться.
      Кого взрывали, спрашиваете? Какая разница: террористу, как и туристу важны сборы, порыв, а вовсе не результат, как об этом многие думают. Побывал в Лондоне, в Африке, в Кордильерах, шмякнул кого-то по башке киркой - охолонулся приключениями, записал в книжку впечатление, поставил крестик на карте, вычеркнул фамилию, и хорош. Ничего от этого в мире не изменится. Так же и у террориста. Шлёпнул кого-то важного, а жизнь продолжается всё равно на букву "х". Вместо "кого-то" на пост становится "другой" - ещё худшая копия, или просто тварь. И никто никого взаимно не боится. Антиподы, они, как кошка с собакой, как плюс с минусом: друг без друга жить не могут. Скучают.
      
      ***
      
      Клавдия, не дойдя до полюбовника, но видя его издали, ужаснувшись взрывом, в панике, будто по улицам шла перестрелка, бежала. Мчалась вдоль канала, свернула на Гороховую, не замечая мелькающей простоты окон, углов, дверей. У "Глухонемого" дома толкнула нечаянно юнкера, и уронила сумочку. Юнкер поднял, но не смог с Клавдией говорить. Вернее, он-то талдычил что-то по-своему, вертя пальцами и ужасно жестикулируя, но Клавдия ничего не поняла и стала отчего-то тараторить по-голландски, быстро-быстро, не помня смысла. Потом перешла на английский. Русский выпал из её памяти. Юнкер повращал пальцами у виска, намекая на чьё-то сумасшествие. Тут-то она сообразила, что шла совершенно в другую сторону от дома и махнула молодому человеку: прощай, мол, уже всё в порядке.
      На Семёновском мосту, переступая на цыпочках слякоть, зашла в магазин, купила себе, Славику и Надюше пирожные. Свернула в Казачий переулок и съела одно за другим все. Перевела дух. Люди смотрели на неё подозрительно. Вспомнила, что ушла на час, а уже прошли полтора, а то и все два. Дети оставались со Степаном. А это плохо: придётся оправдываться и давать Степану деньги за молчание. И даже не в деньгах дело, а в совести: дала слово - держи. Вообще непорядок и ужасно дурной, пресквернейший день, какого хуже не бывало, кроме, пожалуй, случая в Волендаме, когда... хотя... потом... зачем... никогда.
      Зашла в другую кондитерку - рядом с домом. Поскользнулась на крыльце. Пирожных не было. Взяла тот же ассортимент у старушенции с лотка. Дошла до угла Загородного, вскользь глянула на казармы: там навытяжку стояли солдаты, были и военные чины, стояло несколько конников. А какой-то гражданский человек, стоя на ступенях авто, громко, через какую-то трубу "толкал" социалистическую речь. В мирной, в общем-то, речи сквозила скрытая угроза и расплывчатая, совершенно безадресная месть. И, вроде бы, часть его речи как бы между делом относилась к Клавке: вот, некоторые бомбёры, а среди них бывают женщины... и так далее.
      Клавдия, пройдя нужную дверь, взбодрённая речью пролетария, будто очнулась. Повернула назад.
      Но только оказалась в парадном дома Лидии, как снова закружилась голова и поплыли вокруг неё гипсовые розетки. И снова покатилась коробчонка с пирожными. Теперь уже по пожелтелым от старости ромашкам в квадратах истоптанного плиточного пола в паутине трещин. Ромашки напоминали маньчжурский узор, квадраты - какую-то теорему из детства.
      Сползла на ступени. Напротив носа её - две кривых лапки каких-то зверей в перильной стойке... смешные лапки в присяде... лев танцует,... а где сам зверь? Где его кудрявая голова? Не очень-то хорошо Клавдии и она не могла встать: ноги не слушались приказа.
      - Чугунные, пыльные, фантастические вензеля без всякого смысла, - думала Клавдия... - давно не было уборки, пожалуй, с полгода... и как хорошо, что она не взяла с собой на прогулку детей Лемкаусов!
      
      ***
      
      На самом деле она чуток опоздала на встречу. Поняла взрыв так, будто Михейша был там участником. Только зачем взрывать кого-то, приглашая на свиданку? Для алиби, что ли?
      Михейша того не знал, и оттого затаил обиду.
      Романический букет улетел в канаву, наполненную плывущим в Неву грязным снегом с бумажным мусором.
      К месту несчастья хлынула толпа. Разбитую пролётку окружили гудящие люди, стали щупать обломки и делиться впечатлениями.
      Михейша был среди них, причём едва ли не самый первый. Он стоял не так далеко и его слегка оглушило. Он кинулся на помощь, как только ушёл коллективный шок. Быстро развеялся дым. Спасать было уже некого. Он и какая-то завывающая, трясущаяся баба стояли у груды мяса с чёрными лохмотьями, застрявшими в перилах. Тут его, всклокоченного и пахшего гарью, обмазанного чёрной слякотью, сначала ткнули в лицо, потом повалили.
      - За что, за что? - кричал невинный свидетель преступления, извиваясь под тяжестью придавившего его жандарма.
      - Скоро узнаешь! - отвечали ему, не разбираясь в тонкостях.
      - Всем разойтись, а свидетелям остаться, - громко кричал какой-то гражданский крендель в котелке и с тростью.
      Михейша, видимо, больше подходил под бомбёра и слова были предназначены не для него. Время текло быстро. Теперь Михейшу подняли, нагнули и схватили под руки двое дюжих синешинельников; по приказу кренделя отволокли в ближайший околоток. А потом пошло выше по статусу.
      Усатый офицер с недобро горбатым носом, непонятного чина, с золотыми пуговицами на сером кительке и с куцым аксельбантом по старинке, неожиданно быстро вдруг собрался выпустить запачканного с ног до головы Михейшу. Якобы за недоказанностью сообщничества. Хотя никакого следствия не проводилось.
      - Обошлось. Какой же дурак этот офицер. И какой молодец. Мог бы посадить, - думал наивный молодой человек.
      Офицер грозил по-школьному пальцем. Велел не шкодить и где попало с дамами не гулять. Кто бы ещё знал, где расположены эти гнилые места, чтобы их избегать? На них табличек "Берегись террора!" не ставят. Отсутствием табличек вовсю пользуются бандиты. Между делом, состроив товарищески-заговорческий вид и предложив сельтерской воды, сей строгий чин приглашал в негласность и сулил копеечку на извозчика. И, будто приняв Михейшу за совершенного мальчика-идиота, предлагал денег на мороженое.
      Хренов вам, батеньки полиц-мастера! Михейша от этакой подозрительной привилегии вежливо отказался. Морда и особенный клюв полицейского офицера не понравились ему. Нахрен ему и мороженое: честность, девушки и цветы всяко важнее мороженого, к тому же зажатому нелепыми вафлями.
      Следующие - ещё более добрые полицейские - учли то, что был он примерным учеником, подающий надежды в сыскном деле, показания выслушали, очные ставки провели, но в неблагонадёжные списки - на всякий такой инородный случай - включили. Время сейчас такое, что не поймёшь, кто неблагонадёжный. И сомневаешься, не станет ли неблагонадёжный завтра твоим начальником. Страшно всем! Неопределённость и шатание в стране.
      Есть такая у них нумерованная и разбухшая тетрадка с закладками чуть ли не на каждой странице. Попахивает чёткой бухгалтерией. Михейша три часа кряду наблюдал этот психологический намёк и не повёлся на открытую страницу, даже когда офицер будто бы ненароком, и будто бы всецело доверяя, выскользнул в дверь.
      - Посиди минутку, - сказал, - я сейчас писаря позову. Дела наши будем заканчивать.
      - Здесь скрытый глазок наверняка есть, - подумал Михейша, ни грамма не сомневаясь в догадке. Его на такой грубой подставке не провести. Не зря учили. Про такую штуку охранки рассказывали аж на первом курсе. У Охоломона Иваныча только нет. Подсказать что ли? У него образование больше военное, нежели специальное шпионское. Он таких питерских козырей не знает. ...Вон за той картинкой с императором и спрятали.
      Лицо у императора безразличное и усталое. Ему - с дыркой в глазу - и дела нет до несчастного, обливаемого наветами Михейши.
      - А ведь ты, мил друг, с бомбардировками-таки знаком, - сказал ему проницательный офицер на прощанье. И хитро, будто лучшему дружку, подмигнул. - За тебя Семёновские господа-учителя поручились. Их благодари. А ты лишнего-то не болтай, слышишь! Сыщик, твою мать! Особенно по кабакам. А ещё более девкам... в постельках да на чердаках с друганами. Оно знаешь,... целее будешь. Живи пока смирно, мордёха у тебя скоромная, а в душе будто амбициев нет... Не петухайся вперёд. Без тебя таких бомбёров навалом. Не суйся, не клюй в их... кружки, мать их имать! Мы их переловим. А ты честь офицерскую-то береги!
      - Я штатский!
      - Знаем мы таких штатских в подпольях. Может, ещё вместе придётся работать. Хотя время... время... Ненадёжное, беспорядок полный. Слышишь, и тебя поймаем, если нужно станет. Если будет приказ. (От кого приказ?) Не шути так, более не шути!
      Михейша побелел. Кто-то из дружков, или семёновские, - а неужто Клавушка? - продал его детские забавы. Да нет, не может такого сделать Клавушка. Офицер упомянул "чердак" неспроста: Михейша действительно ходил по чердакам... В Вильне. А тут Питер. А узнали! Неплохо работают питерские...
      ...Так, ради баловства голубей гоняли. И ели пресными в супах... за отсутствием соли. И кричали с крыши здравицы императору... Но, бывало их там, как правило, человек по десять - по полвзвода - некормленых, муштрованных юношей в служебных кальсонах и казарменно-домашних тапках.
      Петербург - город махонький. И вот же совпадение: съёмная кватирка Клавушки были ровно напротив участка, где поначалу допрашивали подозреваемого в бомбизме. И, слава богу, что Михейша этого не знал. Не то насторожил бы офицера, и Клавке бы тоже досталось! А окна и её, и в кабинете горбоносого плотно были закрыты шторами: ну будто специально! Клавка в это время была уже у Лидии.
      
      В околотках Михейша куковал двое суток. В казарме, ставшей почти родной, отстирался. Перед друзьями особенно отчитываться не стал. Ждал развязки с хмурым лицом. Клевал кашу и даже не доедал любимых котлет. С тучным генерал-экс-ректором Михейша свиделся ещё двумя днями позже, стоя навытяжку и дрожа с непривычки, как жеребёнок перед арапником, или как пьяница перед недоступным стопарём на кабачной выкладке. Вот это уже важно. Вот это хорошее начало практики! Чудо, что за прелестная практика! И такое оживительное, возбуждающее знакомство с Главным! И опять ему припомнили озорные взрывы с сестринским участием в милейшей деревне.
      Уж не Фритьофф ли расстарался за безопасность Отчизны? Михейша плюётся, когда всё это дерьмо вспоминает.
      Писарь с офицером-наставником сообща выдумали максимально ласковый в такой ситуации донос. Согласовали с ректором. Ректор вставил две свои фразы: специально для родителей. В канцеляриях приспособили сургучи. По самой полной форме, со всех сторон на верёвочках висят.
      Михейша, изрядно грустя, вёз домой это судьбоносное письмо с кучей подписей и двумя печатями от разных присутственных мест. Пишут: "Лично Игорю Федотовичу Полиевктову!"
      - Бог мой, вот же, изощрённая инквизиция какая!
      И, Мать - святая Богородица! он согласился расписаться в честной его передаче родителю.
      - Пусть напишет ответ, что письмо получил.
      Михейша не лишён деревенских правил и дедово-отцовых наставлений по поводу чести и держания слова. Но способен он и оступиться, забыв о правилах в самый неподходящий момент.
      - Всё равно, проверят, - небезосновательно думал он, постукивая пальцем по сургучам и разглядывая конверт на просвет солнца. Сидел он первоначально в плацкарте поезда. - Нет, не видно ничего.
      Часть пути - ближе к родине - проходила по обычной грунтовой дороге, покрытой снегом и накатанной санями. И опять его посетила мысль: заглянуть в казённый конверт.
      - А если всё-таки осторожно поломать... как бы случайно? Будто выпало под колесо брички...
      - Что в нём? - спросила его солидная женщина с вуалью на лице, "зачикавшая" Михейшу с письмом на временной остановке почти-что в лесу: "мамзели налево, господа направо".
      - Ничего особенного. Похвальная грамота, - соврал Михейша, даже бровью не поведя, и сунул конверт обратно, за пазуху штатского пальто.
      - Вы, молодой человек, случайно не в Нью-Джорск ли едете?
      Михейша насторожился. - А что?
      - Вы мне лицом Федота Ивановича Полиевктова напоминаете.
      - Это дед мой! Вы тоже туда едете?
      - Да, милок. Дела у меня там. Но не к твоему деду. Я к Вёдрову Селифанию еду. За картинами. Знаете такого?
      - Слышал, - отнекивался Михейша, не желая сболтнуть лишнего: с него уже довольно!
      - Это ваш художественный герой, честное слово. Талантище! Вся подпольная Москва и весь художественный Амстердам про него говорят.
      - Вы уверены?
      
      ***
      
      Спасибо случайной попутчице! От последствий дурного искушения спасла обыкновенная... а, впрочем, может и не обыкновенная... мещанка. Причём, знающая его деда. Богатая, судя по одежде. Картины покупает в глуши. Могла бы в Париже, в Питере, в любименьком Амстердаме своём приобретать. Чем уж тут, интересно, её деревенский Селифан стал лучше Брейгелей?
      - Деда, а ты случайно не знаешь такую Варвару Тимофеевну?
      Засмеялся дед:
      - Кто ж её не знает! Вся Сибирь к ней в гости ездит. Только тебе, внук, этого пока не велено знать. Мал ещё.
      Играло выращенное учителями следовательское чувство всеобщей подозрительности: "Не подосланная ли тётенька Варвара Тимофеевна?" И тут же успокаивал себя:
      - Вряд ли по таким пустякам кто-то будет тратиться на шпионку. Тем более, тётенька, как оказалось, - знаменитая тётенька. А я - сущий пустяк, маленький человек, опущенный в жестянку рыболовецкий червяк. Приманка для бандитов. Жертва невероятных обстоятельств.
      Достоинство и здоровье будто бы отняли у Михейши. Обстоятельства стали приклеиваться к Михейше, как пиявки к голому, больному, прекрасному дон Кихоту.
      Но он всё равно останется человеком! А не постарается, так станет глупым Санчей Пансой, которому всё пофигу, лишь бы его кормили и не лупили бы палками как беспородную скотину.
      
      ***
      
      Зловещее, предупредительно-наставительное письмо читали дома сообща и вслух. Руководил процессом зачитывания дед Федот, отняв у Игоря Федотовича право михейшиного отца и руководителя экзекуции. В неумелых защитницах - хлюпающая мать. В слушающей публике - бабка и отец.
      В открытое окно залетела злая птица Инфаркт и специально, ужасно, незаслуженно двинула отца крылом. Игорь Федотович побелел, дрогнул веками, но не умер - выстоял. Вот тебе, птица! Заполучи, проклятая! Не на тех напала.
      Мать тоже что-то засобиралась прислониться к диванной спинке. Не дослушав конца, побрела, и, не дойдя пары шагов, повалилась на доски. Что за чёрт! Неужто во всём виноват честный до произведения обмороков Михейша!
      Сглазил! Тётушка Обморок вылетела на звук быстро, как лишняя зола с колосников, высыпала на слабую в испытаниях домашнюю принцессу Ленку. А, оборотившись в гирю с руками, тут же ткнула в Ленкино сердце своим страшно худым вроде прутьев следственной камеры, но тяжёлым, зараза, как каторга, ужасно казённым, припоминающим шалое Ленкино детство пальцем.
      Процесс с казнью отложили на следующий день по причине внезапной болезни более половины суда и всего партера.
      Бабка окружила дочь склянками, внучку обложила мокрыми полотенцами, а ночью всплакнула. И несколько раз, неизвестно для чего, поднималась и опускалась по лестнице. Найдя Библию, нервно драла страницы, неистово чертыхаясь и крестясь тут же. Чуть ли не впервые по-серьёзному шептала и вникала в первые строки генеральной молитвы, открывшиеся ей теперь совсем по-новому.
      Пока Бог принимал решение, время лечило. Полураздавленным пауком проплелась ночь. В небесах застряло высшее прощение. И настало хмурое утро.
      Завтракали молча, после чего вновь собрались в Кабинете для продолжения "Дела о Михейшином проступке".
      Звери дверного портала хищно улыбались. Ужасный Слон приподнял хобот-фуйшуй выше, готовясь опустить его на Михейшину голову по приказу прокурора.
      Дед на чтении, дослушивании и опросе обвиняемого фыркал в ноль выбритую бородёшку. То ли смеялся он ночной парикмахерской, то ли сердился через смех, - непонятно: публика была в ужасе. Но в итоге, - честь ему и хвала, вот же дед с большой буквы! - рассудил на семейном военсовете по полнейшей и абсолютной честности. И наплевать в этот раз ему было на всех святых. Над ним самим сиял нимб. Да плевал он на этот нимб!
      Михейша отбился от наказания, и не только благодаря честным серо-голубым глазам и признанию - за отсутствием вещдоков и состава преступления - абсолютной невиновности.
      За ним стояла и подбадривала правда, потому не было ни слез, ни лукавой повинны.
      Поверило семейство Михейше. Но уже пошатнулись правила беспорочного общежития, да и дух Клавушки намёком проник в дом.
      - Позовёшь Клавку-то свою сюда хоть когда-нибудь?
      - Может, и позову. Далековато она.
      - У вас серьёзно?
      - Не знаю ещё. Сам не понял. Не пришла ведь она на последнюю свиданку.
      - Время, говоришь, покажет?
      - Оно. Больше некому.
      - Всяко бывает.
      - Всяко.
      - Выпить пора!
      Вот так номер! Просквозили в дверь, расселись в РВВ. Засуетилась с закуской Авдотья: "Чего вам, селёдки под водочку?"
      - Огурцов давай!
       Дед сел за стол первым. Открыл штоф.
      - Садитесь. Сын! Игорь Федотович! Что стоим?
      Упал Игорь Федотович в стул.
      - Мировую! - Дед выпил махом, как никогда не пил на виду у всех.
      Замахнул и Михейшин отец. Михейша пригубил чуть-чуть: "Фу, пакость! Шампанское лучше".
      - Внук! Слушай сюда внимательно. Не суйся впредь не в свои дела... Избегай дурных ситуаций. Если можно избежать драки - беги. Время сейчас такое, что не до благородства. Понял, дедово семя?
      - И не воруй! - добавил к дедовым словам свою известную проповедь Михейшин отец. Ни с того, ни с сего, привстав для важности.
      Причём тут "не воруй"?
      Отец, кажется, вознамерился ОТКРЫТО курнуть, потому как завертелся в сиденье и бросил будто бы нечаянный взгляд на шифоньерку. Михейша знал, что складируется на крыше шифоньерки, хоть он принципиально не признает папирос. Революция в доме! Здравствуй утро! Здравствуй, племя молодое! Новизна! Штука!
      - Всё! Хорош на этом. Амнистия невиновным! Мать, доставай своё зло. Сегодня можно, уверенно, наконец-то, сказал Игорь Федотович. - И для окончательного согласования посмотрел на Федота Ивановича в упор. Проткнул вежливым, послушным рентгеном серых глаз.
      Дед свёл ладони в замок, заскрипел костяшками, сделал вид, что не против, но ничего не сказал. Смолчал.
      Мария засопротивлялась. Но не серьёзно. Бабка обрадовано метнулась к шифоньеру-серванту и мигом взгромоздилась на табурет. Принялась шарить за венцами.
      - Вчера было здесь... Михейша!
      Опять Михейша!
      - Что Михейша? Бабуля, посмотри внимательно. Право, я в ваших делах не участник.
      - Сын, мы же только что говорили!
      - Я не ворую, и не курю, - сердито отвечал Михейша, - и ваш табак не трогал. И вообще никогда и нигде не воро...
      Тут в мозгу щекотнул пропавший альмандин: "С чего мне воровать? Вы же, папаня и деда, не воруете сами у себя?"
      - Вот, и про это можно поговорить.
      Все засмеялись. Расслабились.
      - Ни к чему такие переговоры. - Михейша осмелел, но не настолько, чтобы заодно со всеобщим грехом попросить у бабки и попробовать успокоительного табака. Говорят, успокаивает импортный табак русские нервы чрезвычайно лекарственно - лучше водки.
      - Кхе. Всё! Хорош нравоучать и перепираться, - требовательно и однозначно остановил дед достаточное уже разглагольство, - Михейша всё уже давно понял. Да же, внук? Я в тебя верю, хоть ты и не вполне в Полиевктовых пошёл. А вы, друзья мои, курите... сегодня... только сегодня, - и шутливо погрозил в воздухе пальцем. - Сколько влезет, курите! Не меньше и не больше!
      Через минуты две разворот на триста шестьдесят: "Кхе. Задымили. Ну, дела! Дом мне не сожжёте? Внучки, детки ваши наверху спят, а дым весь трубой и вверх. Пофиг всем что ли? Черти! А ну-ка, выпрыгнули все мигом на улицу!"
      Народ, ошпаренный праведными словами, хлынул в указанном направлении.
      Дед через минуту поднялся и, громыхнув звериной дверью, зашёл в библиотеку. Дверной Фуйшуй чуть не отломал. Вытащил из-за стекла кальянный флакон, дунул в трубку. Оттуда пошла струёй вековая пыль.
      - А и чёрт с вами!
      Покопался в столах и нашёл сухой спирт. Не суетясь, обнаружил в диванной полости бутылку забродившего "бужоле нуво". Крикнул сквозь дверь: "Авдотья, накурилась? Молока дай. Алхимиком сейчас буду тренироваться..."
      
      Отцу обидно, и сыну обидно: Михайло Игоревича вроде бы незаслуженно понизили в семейном, горделивом звании Полиевктовых.
      Дед, в свою очередь, думал, что у него прекрасные и сын, и честный внук. Его распирало от гордости: жизнь не пропадает зря.
      Но мы этого не сможем им рассказать. Мы - люди со стороны.
      А они сами с усами.
      
      Младших девочек в тайну случая решили не посвящать. Вон они: уже начинают шмыгать по лестницам. Любопытничают: что за тарарам и странный молочно-сладкий дым с утра? Позавтракать им дадут?
      Только Шишке и Машке всё пофигу. Они даже уши опустили. И обнялись, словно на встрече однокашников в Тобакко-Клабе.
      
      ***
      
      - Что за злые дураки у нас стали в королевстве, - сказал дед перед сном, стоя у зеркала и судорожно топорща щёткой шервудскую причёску.
      - Ёжик твой не причём, - сказала Авдотья, - оставь его в покое. Последнее выдерешь. И лысину не три. Сам состриг сгоряча, и сам же вздумал переживать. Ночью спать надо, а не бороды свои отхерачивать.
      (Слышал бы её сейчас Михейша! Как бы, интересно, прокомментировал учительшу?)
      - Ты права. - Просто и беззлобно сказал дед. - Были дураки и дороги, а теперь идиоты с бандитами. И старички вроде нас с тобой... безбородые...
      - Сам и...
      - Ладно-ладно...
      - Какой ты старичок! Ещё своё нутро покажешь. Ружье тебе зачем? Не навредить бы себе... и нам всем ружьём!
      - Ружье охотничье, а не боевое, - рыкнул дедок.
      - Какая им разница.
      - Молчи, старушка.
      - Я-то помолчу, а ты, мужик, думай.
      - Приказа не было ружья сдавать.
      - Погоди, Прямая Нога, дослужишься до Джона Сильвера!
      - А эти новые временные с социалистами не подружат, - сказал, как в воду глядел, Федот Иваныч. - Сильно разные они люди. Вооружаются... блядва, мразь! Вона, глянь, дезертиров-то сколько понаехало: тысячи, миллионы. А они злые все. Ох, злые. Сама видишь. Вот давеча...
      - Знаю, знаю. На площади, поди, хожу. Иду с корзинкой, а на меня все смотрят: вот-вот кинутся и корзину отберут. Видела их глаза. Опасно стало гулять. Не время теперь гулять. На машине ехать опасно, не то, что пешком.
      - И дороги совсем окончательно загубят. Хотя дело уже не в дорогах. Всё крепче заверчено. Бойня грядёт. Ох и бойня будет! Как бы самому не встрясть, ей богу! Я такой злой на них. А при императорах было-то мягче. В школу половина перестала ходить... - совсем напрасно запереживал Федот-учитель. - Зачем старался, для кого? Для этих злых крестьян? Они не оценят учёбы. И на вилы насадят так, будто от моей грамоты у них стал геморрой.
      - Ложись-ка спать, мил дружочек. Не болей. Не трави душу. Прошлое это прошлое. А будущее завтра само покажется.
      - Ещё как покажется. Аж аукнется.
      - Тяжёл был денёк. Я засветло приду... Да шучу я, ишь, вскинулся. - И Авдотья, шлёпая и скользя тапками, моргая устало ресницами, пошла на крыльцо. Прихватила трубку с поршнем, шваркнула по дороге кочергой.
      Скучно курить в одиночку. Вернулась к сыновней двери. Постояла. Прислушалась. Там шевеление и разговор - почти шёпот. Ругаются что ли? Тук-тук. Засунула голову в портьеру:
      - Игорёк, не спишь? Давай ещё по одной! Прости, Маша. Сегодня поздно, а завтра я у тебя прощения обязательно спрошу.
      - За что, мама?
      Слышны её сдавленные всхлипы.
      
      ***
      
      Это не ерунда, но дело редкое и закрытое одним махом. Дед у него молодец! Михейша постарался забыть плохое, начав жизнь с чистого листа.
      А вот за Джорку ввсё-таки, сппасибо деду с отцом. Чуть ли не в ссылку отправили по-родственному.
      Удружил дед Федот с ответным письмом ректору, и испросил место практики, не спрося Михейшиного желания.
      А уж не спрятал ли его дед от очередного несправедливого наказания и в тиши специально оставил? Тоже, взрослому Михейше - психолог! Тьфу, что за ближайшую жизнь предопределил Михейше дед Федот! И, всё-таки он хороший. Лучший в мире дед! Другие могли бы не поверить. Михейша сам нечаянно, нечаянно, нечаянно (!!!) залез в грязь. Вина его всего лишь в том, что он поскользнулся там и попачкал мундир. Хотел помочь, да какое там! Растрепало седоков по всему тротуару. Они тоже виноваты?
      
      ***
      
      1-е марта. 1917 год.
      Чуть более, чем утро. Солнышко бочком заглянуло в окна восточной ориентации, кинуло на дом прозрачную тень кедры, насквозь пронзило эркер.
      Заиграла гармошка у входа в церкву. Церковка по-прежнему стоит на завершении, вернее, в начале проспекта Бернандини. Из эркера с пальмой её прекрасно видно. Что за музыка? Кого так радостно хоронят спозаранку? Когда такое веселье бывало в далёкой Джории?
      Михейша забежал в кабинет, просунул голову в створку рамы и глянул в перспективу. И что же он видит, кроме ржавой главки с крестом?
      В колокольне силуэт Мирошки, повисшего на верёвках. Но верёвок не дёргает. Но живой. Но молчит радио. А толпа! Транспаранты! Сход людей. Шумят о чём-то. Непонятки!
      Поднялся Михейша на галерею, всмотрелся ещё. Спустился, вышел, сполз с крыльца. Высунулся за ворота. Зевнул ещё.
      Мальчонка без шапки промчал и на ходу подбросил красного шрифта листовку сомлевшему и лохматому со сна Михейше. Читать Михейша умеет пронырливо, ловит смысл на лету.
      - Дальше не беги, там дворы неграмотные! - крикнул он рассыльному пареньку, и развернул бумагу.
      - Азбукиведь!
      Прозвучало новомодное, литературное, завезённое с Питера ругательство.
      - Маманя, бабуля, Ленка: революция в столице.
      - Чего?
      - Царя ещё в феврале скинули! А мы-то как спящие борова...
      - Чего?
      - Чего-чего! Ни хрена не знаем, и всё нам нипочём. Копаемся в грязи своей. Мурлыкаем... котами...
      Никто и не мурлыкал. Дед-то с отцом и Авдотьей неофициально знали, да только ждали газет и не стали говорить никому: мало ли как могло ещё обернуться: время переменчивое такое в начале века. И звезда какая-то с орбиты сошла. Прёт, говорят, и прёт в сторону Земли! Вот так радость!
      Маманя давно торчит в нижнем окне, запуская в хату вместе со старыми новостями свежий мартовский воздух. Бабка на кухне создаёт полезную суету.
      - Ленка? Ленка почти что замужем, может даже в интересном положении, - подумывает Михейша, поскольку чаще обычного вертится в ванной, создавая очереди, и часами, будто картину Иванова с голыми мужиками или витрину музея с Нефертити, рассматривает себя в зеркало.
      Но Ленка вида не подаёт. А Михейша в любом раскладе не продаст любимую сестрицу.
      Нонсенс времени!
      Все Полиевктовы, как бы сказали через сто лет, - в шоке, в трансе, в ожидании, а по-современному - обычное дело, проверка на прочность. БлинЪ, куда проще жить: ждём и всё! И так и эдак - всё хорошо. Полиевктовы любят всяких деток.
      
      ***
      
      Итак, соответственно фиксировано безразличным к времени светилом:
      Ленкин офицер находится на переучении в одной из столиц. Ленка прихорашивается в светлице. Признаков беременности нет, но она, на всякий случай, оглядывает по утрам и вечерам собственный живот и надавливает груди: нет ничего! Пронесло? Мамке стоит сказать? А у бабки взять консультацию? Нет, не стоит. Можно ещё пока для вида скакать по постелям и кидаться подушками. Нет, интерес и азарт у Ленки уже не тот.
      Сестрички малые, чуть повзрослев, дрыхнут по-прежнему крепко и тихо, пуская глупорадостные пузыри.
      Дед отъехал в Ёкск - повёз новую рукопись.
      Отца не видно. То ли он на демонстрацию подался, то ли с вчерашнего перекурения излишне усердного, даже не позавтракав, помчался в котельню. Такое у него случается совсем редко.
      Отъевшаяся кошка по имени Шишка, - а она потомок своего одноимёнца мужского пола, - давно выползла из дому. Развалилась дурой на оттаявшем от ночного снежка крыльце. Хвост свис до земли. Шевелит ушами, чистится, будто на свадьбу, вздрагивает от дальних звуков трубы. На тук барабана брезгливо ведёт головой, отмахивается от воздушной волны будто от назойливой мухи.
      Сосны шевельнулись в кронах. Хрюкнули фритьоффские воспитанники и завертелся жестяной петух на посошке.
      - Ах, вон оно что! - Это Авдотья Никифоровна подключилась к событию. Потирает нервные руки. От фартука несёт маслом, а от всего крепкого тела и от платка вокруг волос совершенно обычно, будто и не скидывали царя, по-домашнему веет пирожками, ватрушками, жаренным луком, свежей зеленью.
      В детстве Михейшин сопливый нос не единожды пробовал утиральных свойств несменяемой годами поварской амуниции.
      - Революция, говоришь? Знакомое существительное слово женского рода, - вспоминает дождавшаяся реальной вести учительша, - после "цэ" всегда пишется "и", кроме знакомого тебе цыпленка. Даже военная амуниция с "и". А слышится "ы". А уж какой злой смысл от этого женского слова. Вот он, где ключик от ларца. Свят, свят. Непорядок в царственном королевстве.
      Бабка верит в бога наполовину, а в ангелов на все сто. Царя Николая любит, - видела живьём на параде, - и вычитывает с той поры о высокой семье самое хорошее. Вырезала из газет фотки скромного "Его, самого наисветлейшего", Его брата, отца, Его деток, Его супругу, большего всего влюблена в Его младшенького.
      Делала из всего художественную аппликацию (и тут "и"), вешала неподалёку от икон, в образа которых по-настоящему не верит. Но там богоматерь окружают ангелы, следовательно, пусть будут и те, и те.
      - И-и-х, а где ж он теперь, свет-батюшка наш? Как теперь будет в политике? А Григорий, говорят, не жив уж. Как без него? Он силён был чёрт. Хоть и развратник. А как без Николая... Ради уважительной краткости: - как он поначалу ратоборствовал со всеми врагами, как побеждал, как терпел... нападки императорши своей глупой... сенат.... И что, всё теперь напрасно?
      - А кто его знает. Может и напрасно. Григорий с наилюбезнейшей матушкой-подружкой всё попортили. Перегадали, перестарались. Шпиёны напахали своего. Бабок ввалили в поворот истории. Не любят они с чего-то Русь. Из-за территории нашей великой, что ли? А Отец наш помалкивал. Теперь сам виноват стал. Отбыл, поди, в заграницу. - Это Мария Валентиновна.
      Она знает едва ли не больше и не меньше, чем шустрая на улицах и бойкая в бабьих сплетнях Авдотья Никифоровна, но обе уступают сыну и внуку в свежести мгновенного газетного мышления.
      - Конечно, за границу. Где она заграница-то теперь? В войну не бывает границ. Всё шатко и каждый горазд друг у друга границу отъесть в свою пользу. Не зря Сараева-то эрцгерцога хлопнули. Запомнили. Вроде не наш человек, и русские не причём, а аукивается всем... до сих пор... по самые...
      - Как-как?
      - А вот так. По помидоры!
      - Ай-яй, Маша! Тебе-то пристало ли...
      - Сынок, а ты на улицу-то не ходи.
      - Чего так? Я должен, мамуля. Я служебный человек, без меня там никак...
      - Служебный! Воскресенье щас! - возмущается бывалая бабка, подумывая о последствиях, - Михейша, там стрелять могут. Мария, ай! Слышишь? Ты вспомни декабристов. А кровавое воскресенье... Тож ведь поначалу как...
      Не верит бабка в степень кровавости того дня, но народ-то поговаривает. А дыма без огня не бывает.
      - Машка, дурёха ты, хоть и взрослая! Держи сына взашеину. Разумеешь, а?
      Мамка Машка молчит. Вернее, сковало всё её тело неожиданным страхом. Мысли мелькают, думает думу, аж промазала с сиденьем. Кровь хлынула, обуяло дурным. Слов не стало. Нет сил встать. Копчику больно.
      Окутало семью тёмное одеяло, обдающее новизной смерти. Не похоже стало на размеренную женскую жизнь. Вместо неё шустрит теперь сын. Ему, неразумному, по кукишу абстракция смерти. Не разумеет и не чувствует её для себя никак.
      - Помню! Надо, мама! Бабуль, я мигом. Разузнаю и вернусь.
      Мария и Авдотья окончательно слились с лавками. Закрыли глаза: несчастье, что ли, пришло в этакое ясное утро?
      - Мамань, где сюртук, а штиблеты начищены?
      Глупый и резвый на дурацкие выходки Михейша отлипает от ставень и стремглав мчится в комнаты, на ходу скидывая расписную в воротнике холстину.
      - Сие есть бабское платье, - говорит он мамке часто. Но менять сорочку на ночные портки не собирается, считая её удобной для сна. И никто не видит.
      - Позорного чепчика только не давайте. Выкину в окно.
      Сбивает с нижней ступеньки лестницы спускающуюся Ленку.
      У той подгибаются ноги с удара, и она почти что падает. Но это волнует её меньше всего: "А-а-а! Осторожней! Господи, Михейша! Кобыл ты бешеный! У меня кудри, а ты..."
      - Кудри, ногти, ушки - ещё лошадиной мазью намажься! Вон её за оградой сколько. Революция, Ленка, революция! Понимаешь! - орёт наиредкостно громоподобно взрослый, возбужденный Михейша. Будто кусок от мухомора отжевал. Вот дурачило-то!
      - Пошли со мной! Ленка-а, сеструха, дорогая! Вытирай нос. С него сметана каплет. Пошли, слышишь! Это тебе не то, что яблоками бросаться!
      Но, Ленка не только фруктами кидалась. Ленка по поводу очерёдности в мытье полов и раздела территории ещё совсем недавно могла так отмутузить братика подушками, что мало не казалось.
      Но, время шло. Лет с пятнадцати уже ловкость Михейши в прыжках по кроватям и уродство его боевых африканских танцев стали возобладать над Ленкиным французским искусством изящного подушечного фехтования.
      
      ***
      
      В Ленке поселилась любовь. Даже во время шевеления мокрыми тряпками и задумчивого вращения их в ведре Ленка размышляла уже не о чистоте досок и не о шикарных трещинах, в которые было затыкано много мелкого и интереснейшего добра, ранее просто замедляющего процесс. Теперь она думала о милых глазах молодого поручика, с какой-то стати ставшего навещать с определённого лета нескромный, великобарский снаружи, но такой уютный, страннодеревенский, гостеприимный изнутри Полиевктовский Дом с его главным теперь живым украшением - Ленкой, обуреваемой прекрасной и лихой напастью любви.
      Весенней кошкой стала Ленка, а не скромной девицей на выданье. Башку крутит от переизбытка чувств. Подпирают девичью одёжку бугры. Так подпирают, что даже про бомбовые развлечения на пару минут забыла.
      
      ***
      
      Если уж зашла мимоходом речь про пассии и страдания, то первая любовь Михейши стала для него глубочайшим разочарованием.
      В пять лет он умудрился влюбиться в босоногую и рыжую Катьку Городовую, что жила рядом с Михейшей, но орудовала в самом конце деревни, и за копеечку, а если повезёт, то и за гривенник промышляла открыванием перед приезжими гостями пограничных - на самой околице - ворот. Катька была старше Михейши всего-то года на два-три. Она практически Ленкина ровесница.
      Ворота защищали городок-деревню от тупых и непрошеных коров, презирающих пастушеские обязанности мастера хлыста по имени Николка, или по короткому: "Кляч". Потому, что он был потомственно Клячевым. Ещё Николка носил с собой особой длины посох, вставляемый им в по-заграничному, по-румынски разверзнутые руки.
      Немытый Кляч любил Катьку и не раз задирал ей подол, но не для сексуальных утех (рановато ещё было Катьке, и такого точного слова тогда ещё не придумали), а просто так, для смеха и для обозначения своего присутствия в познаваемом им через скотину человеческом мире.
      В точности повторяющая степень любовной неумытости, Катька обожала такого же негигиеничного Николку и особенно любила вставлять в свой рот (чисто для смеха) тот живой предмет огурец, какого у девочек сроду быть не может в их огородах.
      Катька местных коров знала наизусть, и ей не составляло труда запускать на территорию "своих", а чужих приветствовать самыми злобными ругательствами и нещадным хлестаньем специальным гостевым букетом, в котором ветки шиповника и листы крапивы составляли преимущественную часть.
      Ворота запирались на кривую и гладкую от старости оглоблю, вставляемую в ржавые скобы, завёрнутые в безобразные, насильнические, кузнецовые кривули.
      Катьке было наплевать на маленького, благоухающего цветочным мылом, напрочь без пастушьих навыков и по уши влюблённого в неё Михейшу.
      Чтобы привлечь Катьку в свои любовные сети, Михейша на время заделался клоуном; и как-то - внутриполовым слухом - решив ускорить процесс, принялся любезничать, приносить и класть на забор ромашки; и выделывал перед любовницей такие увражи, какие только смог сплагиатничать с виденного в ближне-столичном шапито.
      Катька по Михейшиному плану рано или поздно должна была сдаться, переодеться в блестящее розовое трико девочки-канатоходки и удрать с ловким трюкачом за границу.
      Было большое "но": папа её - пьяница и дед-подлец, по мнению Михейши, не давали Катьке добра на замужество: видимо, у них тупо не хватало денег или лишней коровы на свадьбу с ним.
      - Ах, дак ты, кажись, клоуном заделался? - строго спросила Катька прилипчивого молодого человека, на время спрыгнув с ворот и перестав лузгать семечки.
      - Ес! Я клоун! А по-итальянски паяц.
      Обрадованный похвалой Михейша встал с ног на руки, потом качнулся в сторону и изобразил один оборот колеса.
      Катьке колесо однозначно не понравилось. Сбоку оно походило на изуродованную кувалдой букву "Х", а требовалось чёткое и круглое как арена цирка "О".
      Катька вытащила оглоблю из ворот, уронила тяжеловатый конец, поволочила его кругами по вонючей и истоптанной коровами трещиноватой корке из грязи с навозом. Набрав скорость, ужасная хабазина взлетела в воздух и ринулась в сторону Михейши.
      Михейша в первый раз увернулся, совершив великолепной изворотливости фигуру. Но второй удар пришёлся точно. Жердина на мгновение приляпала потную Михейшину рубаху к тонкому его стану, и тут же, словно отработанное чугунное ядро, не вертясь и не грозя взбрыком огня, безжизненно упала наземь.
      - А теперь ты тоже клоун? - спросила удовлетворённая Катька, - надсмехайся ещё. Скаламбурь чего. А я послушаю. Может рассмешусь. А лучше рассержусь.
      Катька принялась устанавливать употреблённый дрын в приспособленное место, прикидывая и сожалея, что замах получился излишне слабым: клоунов обычно отоваривают крепче.
      Михейшиной спине стало неприятно. Смеяться и повторять колёсный опыт вовсе не хотелось.
      - Ты просто деревенская дура, и никто более, - сказал он, не торопясь, встрепенувшись от удара и поёживая тело. При этом он глубокомысленно успел изобразить среди редких коровьих лепёшек какой-то одному ему известный рисунок - то ли символ мести, то ли крест умершей любви, - я с тобой купаться не пойду.
      - Очень надо. Ты мне зарабатывать мешаешь, - зло отвечала Катька, запуская руку в полуоторванный карман за порцией семечек, - купайся один. Может, потонешь.
      Тонуть Михейша не собирался оттого, что видел раз утопленника с согнутой в колене чёрной ногой, с которой кусками отваливалась вонючая плоть, и приятного в этом ничего не было.
      Тем не менее, у Михейши была кличка "моряк с печки бряк". Это почётное звание Михейша заработал абсолютно честно от тёти Люси и дяди Юрия, нередко пребывающих в Джорке на каникулах. Нередко - чисто для компанейского отдыха - они брали с собой шустрого молодого человека, его сестру и прочих двоюродных молокососов.
      И в речушку Кисловку, и в дальний омут на повороте, и с берега, и с лодки, малой Михейша бросался с проворностью тюленьего детёныша. Погружался он с головой, потом выныривал, бестолково мельтеша и шлёпая руками по воде, вызывая фонтаны брызг, но никак не поступательное движение. Больше всего это походило на деревенский стиль "собачий толчок", а если по-заграничному, то "баттерфляй" с обнажением заднерозовых пятаков.
      Михейша подбежал к Катьке. Подобно Николке вздёрнул край сарафана, оголив её грязные коленки и ноги до самого стыдного места. От познавательного ляпсуса на мгновение обомлел. Но тут же, уразумев степень грядущей опасности, всунул меж ног коня, которого отпускал только лишь для проведения цирковой манипуляции, и поскакал по дороге зигзагами, оставляя за собой в пыли тонкую кривую линию.
      Катька взвизгнула и, не медля ни секунды, соскочила с жерди. Кошачьими прыжками она погналась за галопирующим всадником.
      Обнажая на мгновения вертящиеся чумазые пятки, полностью игнорируя правила изящного физкультурного бега и забыв о подлостях широкого сарафанчика, держа в поле зрения все Михейшины увражи, она вытворяла не менее ловкие кульбиты собственного, уникального изобретения. И - кажется зоркому Михейше - за всё время погони Катька как назло не попала ни в одну коровью лепёшку. Тогда Михейшина победа была бы громозвучнее.
      Бесполезно тягаться глупым девочкам с воспитанными на ковбойских историях пацанами! Индейский конь по имени Ивовый Прут мчал Михейшу вдаль до самой площади Рынка, не оставляя босоногой и по-своему изворотливой Катьке никаких шансов на поимку ещё более изощрённого и умелого скакуна заминированных Коровьих Прерий.
      Михейша нёсся, оглядываясь иной раз, удовлетворённо оценивал увеличивающееся расстояние и размышлял:
      - И отчего это Катька не носит дамских портков? Уж не купалась ли одна в ручье, голой и без Михейши? А может, у неё и трусов-то дома нету? Спрошу у Ленки - что к чему. Когда началась такая мода?
      У Ленки - не в пример Катьке - панталон по шкафам - рассыпчатые горы! Есть даже с лионскими кружевами.
      
      ***
      
      ...Прокатила на февральских днях революция - в обеих столицах. Ожила радостью надежды слабая русская буржуазия. Вдохнула разок полной грудью совсем уж наивная интеллигентщина. Службы уж собрались рядиться в новые одёжки. Но, временное правительство, занятое более серьёзными общегосударственными и в перерывах - ратными делами, про это толком ещё не думало. Собралось оно раздеть солдатчину, допустив в армию демократию и хаос.
      Озверел, оторвав головы от конвейера, рабочий класс.
      Замученная войной солдатня запросто браталась с извечными немецкими псами и со своими, оставленными дома односельчанами и горемыками-рабочими, заготавливающими пули-дуры, смачные обмотки, башмаки-подковы, дула, колёса и порох, защищёнными от войны законной бронью.
      Гордые и смелые матросы подружились с колючешинельными двух-трёхгодичными серыми мышами - бывшими трудящимися, привлечёнными на службу милостью жребия. И принялись все эти лица дружною гурьбой творить уродливую, новую историю.
      А жребием, кстати сказать, случалось, бывала обычная медная монета, кидаемая избранными поверщиками у призывного стола. Где жребий - там слёзы невест и рыданья матерей, лишающихся на время, а то и навсегда, вторых и даже третьих кормильцев.
      В доброй старой доантантовской Англии было проще. Там рассчитывали на дуровщину, и придумали фокус с шиллингом на дне кружки. Наших на такой королевской мякине не проведёшь!
      - Будем бесплатно давить своих клопов!
      Скоро, скоро отыграются на генералах все их призывные компании. Неохота заранее пугать, но, судя по развитию событий, веет уже издали разливом багровых рек, и окружать эти фантастические потоки будут далеко не кисельные берега.
      - О-у-у! То ли в трубе, то ли в космосе. Слышны даже взрослому, но наивному, глупому, потешному Михейше предродовые стоны уродливого ненастья!
      
      ***
      
      Все эти перечисленные нешуточные дела и чудные дружбы происходили покамест слишком далеко отсюда.
      Февральская революция дошла до Джорки хилым столичным первомартовсим отзвуком, будто эхом от клёкота больной, но хищно разевающей клюв птицы. И на изумление гладко: не было ни крови, ни резни. Обошлось без избиения полицейских, без товарищеского пожурения директоров, мастеров и главных инженеров. И наоборот: рабочих не трогали, подмастерьев перестало гнобить начальство.
      Словом: пострадавших не было.
      Казалось: наконец-то всё изменится по-честному.
      Похоже: этой революцией довольны были все.
      
      ***
      
      Всего один раз и в одну только сторону прошлась по студёной мартовской слякоти здешняя поселковая и шахтовая толпа в четыре сотни душ от разного сословия, изображая подобие демонстрации и показывая тем самым согласие с мирным демократическим преобразованием.
      Одним из первых шмыгнул в толпу одичавший свинский воспитатель - отставной полковник Макар Алексеевич Нещадный-Фритьофф.
      Пнув в доску загона и отпустив воспитанников со двора на праздник, сказал он нелепейшую для непосвящённых фразу: "Можно, наконец-то, ура хрюком похрюкать" .
      Михейша с Охоломоном Иванычем, одетым на этот раз в штатское пальто с непритязательной шапчонкой, важно проследовали параллельно с шатко вихляющей колонной. Охоломон что-то нашёптывал на ухо Михейше. Учил жизни и заодно предупреждал - что надобно делать, если толпа поведёт себя некрасиво.
      Папаня Федотович Полиевктов сослался рабочим на котельню: нельзя её покидать, мало ли что. Он покараулит. Политика-политикой, а железо и пар требуют к себе внимания почище иных модных барышень.
      Среди тех иных людей затесался пятачок-другой умственно передовых калек, - служивых и инженеров - работяг, среди которых самым важным оказался брандмайор по фамилии Пилипенко.
      Брандмайор выпил перед тем пол-литра местного эликсира на пару с брандмейстером, и нацепил взятую напрокат после братания единственную в огневой службе фирменную, тонкой немецкой работы медную каску. Бородатый как настоящий селянин, и лысый как ошкорлупленное яйцо, брандмейстер Конусов, выбившийся из какого-то Ёкского речного околотка, - а до того он побывал в рабочих порта, закончил народный причально-речной курс, факультет береговых махальщиков флажками. С галёрки далёкого университета прослушал пожарные лекции. Затем получил бесплатный сертификат старшего помощника брандмейстера в борьбе с огнём. Три дня справно нёс службу. Осмаливая свою лодку, уверенно спалил припортовую деревеньку; умело залил водой то, что осталось от строений. И пошёл от того эпизода "на повышение" в дальнюю Джорку.
      Выйти на общенародную демонстрацию он постеснялся, или попросту говоря, струсил, отодвинув соблазн общего умопомрачительства от себя подальше.
      - Мало ли что ещё потом будет, - сказал мастер устало после первой рюмки, опустив глаза в фарфоровую селёдочницу с изображёнными на ней немецкими фёклами, чувствуя за этой нынешней революцией какую-то деланную игру и криводушную ненадёгу.
      - Подождём, покамест всё уляжется, а там будет видно, - сказал он после второй.
      - Возьмите мой медный реквизит на демонстрацию, - посоветовал брандмайору перед завершением пирушки и выходом на улицу, - наши деревенские, по глумлению веселясь, могут каменьями завалить.
      
      ***
      
      Неополченчески безтопорная и "не по-дубровски" безвильная демонстрация мирно проштудировала улицу принца Бернандини. В толпе, навеяв зевакам живопраздничный настрой, потрепетал убогий, наспех скроенный, бесцветный сдаточный флажок. Был он, соответственно новой ситуёвине, без царской символики.
      Смелый местный служка-колокольщик Мирошка с модной причёской "под горшок с прицепной кисточкой по-бурятски", уговорив давеча присланного скромного попёнка на сей авантаж, представил в своём бетельгезийском лице передовую, политически сознательную Земляную Церковь.
      Головной, плутократно святейший Синод, как поговаривает история, перед самой смутой без особых церемониальных объяснений предал царя-батюшку, не став спасать его и сочинять от своего лица извинительного обращения к народу. Исполнил Синод, как говорится, свой христианский долг. Потрафил и простому народу и, в равной степени, политическим баламутам этой бешено раскручивающейся, наполненной энергией злости, планеты. С такого нового бешеного ускорения запросто случается засуха или обледенение: берите на выбор. Можно слететь и с орбиты.
      Спотыкаясь в колдобинах, шустрый колокольщик Мирошка втесался в середину гурьбы и наудачу пронёс возвысившийся над человеческими головами потёртый в фольге церковный образок лохматого великомученика с лентами и кистями, так похожего на человека с созвездия Гвоздатого Креста. Всё это нацеплено на длинную, раскрашенную пасхальными узорами, палку. Революции вообще местами походят на разгульный праздник, где смех, слёзы, ожидания, кровь - обобществлённые без разбору синонимы.
      Никто толпу не разгонял, служку не колотил. По-прежнему веруя в Бога, уже не памятовали о свергнутом, таком домашнем, читающем что попало, смиренном по земным меркам царе всех отвергнутых русских.
      Побаиваясь возникновения пожаров, - славную историю с осмолением лодок и их последствиями народ прекрасно знал - в майора булыжниками не швыряли.
      Да и не сумели бы этого сделать местные жандармские и шахтовые погонялы. Даже в сумме с просто интересующимися и ничего не понимающими обывателями, уткнувшими свои рожи в надышанные стёкла, - они по количеству равны были толпе демонстрантов. Вместо грамотного разгона получилась бы обыкновенная равносильная потасовка методом "стенка на стенку".
      Да и лозунги, пожалуй, с виду были приятными, и устраивали всех, кто мог их прочесть.
      Например, был такой приятный и разумный лозунг, как "Долой войну!" Непонятно только было: кто же эту войну должен был остановить первым. Наевшиеся войной германские "хенералы идри ихъ муттеръ"?
      Или вначале побеждающие, а теперь бесхребетные, больные краснухой русские войска должны были быстрей полюбить немца, сыграть в Бресте свадьбу, и в качестве приданного отдать Москву, паровозы, железную дорогу, Питер и всю Украину?
      - Отдыхайте, друзья, катайтесь по России! - сказал вождь чужестранцам чуть позже.
      А теперь были лозунги такие: "Даёшь в скоростях республику" или "Поменять смертельную казнь на лёгкую каторгу!", "Розги в утиль", "Вызволить баб из неученья". Были совсем нелепые, смешные, бодро революционные, например: "Изъять свинец из белил немедля!"
      Последнее придумал от лица всех художников и написал на транспаранте слабосильный и худоватый, заросший до мочек ушей космами соломенного колера, местный малярщик-рисовальщик деревянных порталов над бревенчатыми крыльцами, он же - единственный авангардист местного значения Ярий Маникеевич Огорошков.
      Он - большой оригинал, приехавший на попутных дровнях и с перекладными бричками на манер Ломоносова, только наоборот, - из Питера в тмутараканную Сибирь, в поисках славы и денег, спрятавшихся за большой художественной натурой отдалённых провинций с их девственным естеством: непроходимыми чащобами, бурными водами, чистым морозным небом.
      Но, матерясь и выбрасывая замёрзшие краски, забросил он сию великолепную природу всвязи с постоянными простудами немощного горла и чахоточных лёгких, получаемых после каждого межсезонного пленера.
      Теперь стало понятно насилье европейской пейзажной школы над художественными одиночками русского Зауралья.
      Слабые художнические горла - вот в чём причина. Да и тулупы мешают правильно шевелить руками, даже продырявленные варежки спутывают пальцы и не дают метко кидать краску в холст.
      В домашних условиях - по памяти - тоже можно рисовать. Но только зачем это делать в далёкой сибирской хибаре: не лучше ли всю свою великолепную память вместе с нашлёпочными эскизами отвезти в тёплый и благоприятный для вытворения разнообразных художеств город Питер?
      Но только раньше это надо было делать: а теперь орудуют в Балтике немецкие корабли. Финны поглядывают на российские военные развалюхи в аппетитно приближающие бинокли. Злятся и дружат по принципу меньшего зла Британия с Францией. И только дядя Сэм посмеивается в бородёшку: приезжайте к нам, пока совсем не покраснели, у нас тихо. Берите остатки золотишка, пока не заржавело золото от крови. Грабьте банки, если на билет не хватает. Словом, приезжайте в долгие гости заранее, господа хорошие.
      Так и стали делать те, кому по плечу были билеты на пароход.
      
      ***
      
      Для интереса прошёлся пешком в толпе случайный еврей, середняк-десятчик Мойша Палестинович Себайло, слезши с замызганной грязным снегом санной брички, и заехавший на шахту в самый революционный порыв с дружбаном по имени Вилли. Поспевали они за каким-то вышедшим из строя железоделательным оборудованием, - мотором ли, - для свежеиспечённой тайной мастерской, расположенной в значительном отдалении от Джорки. Оборудования им получить не удалось, так как начальство и народно-советские депутаты, покушающиеся на полную реквизицию, уже вторую неделю были слишком заняты ревностной и честной делёжкой шахтового имущества и некоторых должностных постов, освободившихся по причине раскрытого плутовства.
      На въезде к управлению люди в нарукавных повязках реквизировали у Мойши все екатерининские рубли и два рогожных кулища с сахарными головами в качестве платёжного средства. Головы скрыто пристроены под сиденьями, а золото на виду. Ткнули Вилли пальцем в пузо:
      - А этому одноглазому что тут нужно? Говорит иностранец по-русски?
      - Нет, я у него переводчиком.
      А при выезде уже другие люди извинились; и вручили они ему заверенную комитетскую купчую на деловое железо и на движущиеся силой пара чугунные прилады. Они жали Мойше варежки, выдавливая с них промозглый март, "проздравили", как выразилась бы бабушка Авдотья - Машкина мать, - с революцией; подарили вместо охранного пропуска червлёный лоскут и помогли ловчее пристроить его на левый бицепс. Бицепс утонул в глубине енотового ворса. Повязка, вялая, как вся февральская революция, махом съехала на запястье.
      Велели ему приезжать за своим впрок оплаченным товаром не ранее сентября одна тысяча девятьсот закопчённого революцией семнадцатого года.
      - Подновить надо кой-какие немецкие зубцы и ременчатую передачу, а остальное всё в надлежайшем порядке, - уверенным тоном мотивировал ему необходимость отсрочки штамповочных и иных преступных дел мастер некто Мишка Брюхочешин. Когда-то он был с лошадино крупным и полным, а после испытанной в полной мере болезнью "рожи" - с исхудалым и раковистым, по-иконному страшным лицом. Взгляд бывалого проходимца и разбойника довершал диковинную внешность. А теперча он слыл передовым буржуазным револуцынером.
      - Ваш печатный и военно-бомбовый продуксыон будущэй револуцыы всэнэпрэмэнно сгодыца, но по-другому, к вэлыкому вашэ-нашэму сожалэнию, нэ выйдэт, - подтвердил самый грамотный и сведущий исполкомовский деятель в кожаной тужурке а ля Янкельс-Свердловъ-салонъ. Лицом Тужурка-Кожан смахивает на асэтына.
      - Не смушшайтэс: дэнги Вашы - тэпэрча нашы, оны в надэжном банковскэм мэсто, и пойдут оны на помошш нашему родному шахтозаводу - мат ево эти - и осэдлым бэжэнцам, - тэм, кто пожэлает у нас робыть.
      - Знаю я этих беженцев: пять политических на сто уголовщиков из кичи, - огрызнулся Мойша, и чуть не получил за это пулю в центролоб от присутствующего при разговоре ретивого коммохранника всего нацыоналызыруемого ымущэства. У того имелся весомый противоаргумент супротив Мойшиной речи: - то был заряженный малыми летальными снарядами боцманский маузер.
      - Ноу, ноу, - сказал Вилли, - нэ стрэлят майн товарышш. Амэрык обыдытся.
      Понимают осэтыны Амэрыку. По привычке побаиваются. Не стреляют поэтому ни Мойшу, ни американца. Американец пригодится: глядишь, ешё и долларов с цукором привезёт. В Амэрык многа харошыйт сахайр.
      Клацкающих наганов в Сибирь разослано было крошечку, хаврошечку и ещё полчуточка.
      Мойша ещё не очень вник в полномочия всех новых, растущих как грибы организаций последних месяцев, не понял он нового равенства жизни и смерти. Не знал он и прав бывших заключённых, удачно попавших под амнистию. Не особенно понял он и своё место на общественной лестнице: едва поднялся с колен, как, охрясь! - и снова беда на дворе.
      Того и гляди - пустят гулять по богатым дворам алчного, смертельно острого в клюве и когтях, пламенного в гребне революционного петуха.
      Понимает это и богач Вилли. Ой, хорошойт понимайт! Лучше самих русских понимайт.
      С Виллей Ленин здоровался за ручку в Германии и даже в Швеции.
      Давал Вилля немецких денег и Ленину. Много давал, себе оставлял. Может зря давал? Иначе, отчего бы это хотели пригвоздить пулей толстяка Виллю красные коммунары к каждому столбу?
      Сидит Вилль в бричке и только об этом думает. Стал отчего-то на запад поглядывать и тосковать по тишине. Только раньше надо было думать. А сейчас Вилле придётся расхлёбывать за свою иностранную жадность.
      - Заедеймт к господин Дедт Федойт, курньём кальянс на дорожкайт? - спрашивает Вилли.
      - А чё б и не заехать. Пять вёрст всего. Попаримся, пожуём и поедем дальше. Поехали, заодно совета спросим про революцию эту.
      - У Дедт Федойт не палат отдых, а дом-хаус дэловыйт совэйт, амэрык сэнайт. - Смехуёвничает Вилли.
      В русскую революцию Вилли стал по-русски материться и по экономному, только выехав за город, сморкаться мимо платка.
      
      ***
      
      Мелькнуло в демонстрации толпы суровое, мужественное лицо Коноплёва Акима Яковлевича - неглупого и деятельного человека, - бывшего политического каторжанина, а ещё грамотнейшего инженера, одинаково склонного как к умственно-сидячей работе, так и к любым авантюрным приключениям и военным подвигам. А теперь он был нанят в шахтовые начальники, зарабатывал неплохо и даже мечтал открыть собственное золотоискательское или алмазогорбатное дело.
      Прочитал он по поводу буржуазного бизнеса и тонкостей горного ремесла немало важных книг, среди которых, пожалуй, если не считать политэкономии и марксовского Капитала, самым существенным был шеститомный труд древнего гражданина Агриколы в переводе всё того же умнички деда Федота Полиевктова. А книжка та снабжена сотнями интереснейших перллюстраций и тыщами русских подсказок в сносках и тож в предисловиях к каждой главе. Куча сведений между строк! Мало, кто читает предисловия и сноски. Мало, кто перемножает сноски с текстом и делает выводы. В этом все беды наших чтецов.
      И в этой книженции тоже так: все литпельмени едятся наспех, беспамятных собак не замечают.
      Кстати, и про золотишко в том труде было отмечено немало. И где оно находилось - тоже были консультации. И карты имелись с наспех помеченными, но правильными местами. По полутайным картам Агриколы и по тому, что здесь произрастало, напрямую выходило, что в джорских кущах имелось не так уж глубоко зарытое золотишко. А сорт драгметалла по Федоту был таков, что любил он прилабуниваться к залежам каменных углей.
      Хитрый тот уголёк, примагничивающий золото, в этих краях водился: это-то и сподвигло Акима Яковлевича швартануть здесь и прицепиться угрём-якорем за скользкую корягу.
      У Акима - яркое и редкое свойство: он не уважал женщин с детства. Особенно - неумных, а ещё более - красивых, в частности матерей, бросающих детей на крыльца детприютов. И на то было многолетнее опытное основание. Потому слонялся он по миру один.
      Но забудем женщин, коли речь идёт о мужской истории.
      Короче так: где назревали интересные события, - политические ли, разбойные, горнокопательные акции, - всегда там отыскивался этот человек. Под какой фамилией находился он тут в этот раз, - никто не знал. Не знала этого ни бывшая царская охранка, ни сыск, ни злая жандармерия, ни временно народная милиция. И здоровались они с Коноплёвым по незнанию, как с одним из самых уважаемых людей Джорки.
      И ещё. Говорят, что он сболтнул где-то, какому-то заезжему серьёзному человеку про его собственное отношение к морскому делу: де, плавал он в молодые годы на английском военно-исследовательском судне вдоль берегов Антарктиды, изучая шельфы и сравнивая с дранными картами некоего господина Оронтеуса Финиуса. А карты якобы сделаны аж в 1531 году. Утверждал, что эта карта срисована Финиусом с карты адмирала Пири Рейса, лишившегося головы незадолго до этого. И где он их взял, спрашивается, этот молокосос Коноплёв? В Александрийской библиотеке позаимствовал, в частном собрании Федота Полиевктова, у деда Макарея из Тюмени? Пири Рейс перед смертью поделился? Это ещё не все глупости. Говорят, якобы бы с его слов, что он будто бы подтвердил упомянутого, такого же сумасшедшего Финиуса на предмет существования в Антарктиде какой-то реки, докопавшись до настоящего ила в заливе Земли Королевы Мод. (Там, кстати, где проживали Дашкины куклы). Утверждают, что он привёз завалявшиеся среди тамошних континентальных льдов куски камней. И показывал их научному сообществу. Как же! Откуда среди льдов могли оказаться камни и скалы? И - что самое невероятное - утверждал, что на этих льдах когда-то жили древние люди, и де, что они поучаствовали рекомендациями в строительстве пирамид. Да кто же в эту глупость поверит!
      Словом, за Акимом Яковлевичем некоторым следком тянулся дымок серьёзного враля и слегка тронутого умом человека, фантазёра и научного отщепенца, презирающего современную науку географии и стратиграфии Земли.
      Пожалуй, у Коноплёва был не один паспорт, а если знающему человеку подумать и вспомнить всю его раннюю деятельность и все его похождения по белу свету, - то, даже и не два.
      На каторгу Коноплёв плюнул ещё лет пять назад и ушёл с неё, не спросясь у охраны, и так запросто, как будто ему надоел тот прохладный напоселенческий курорт и он решил заменить его местностью с более явным суровым климатом, свободным, обеспеченным самодельной етьбой, и достойным настоящего мужчины.
      Удалой путешественник, перекрашенный разбойник и бандит с интеллигентным лицом и с двумя высшими образованиями, он продолжал учиться в своём главном заведении, называемом яркой и неординарной жизнью. В кругу таких же людей, повернутых на политическом буйстве, алчных приключениях и новейших открытиях.
      Эта демонстрация пришлась Коноплёву по нраву. Она стала для него как весёлое торжество без какого-либо осознанного названия и без гневного смысла, как прогулка с наивными, беззаботными и недалёкими людьми, наравне с транспарантами и перестроечной мыслью, гордо несущими бутылочный спиритус в толстом зеленоватом стекле наряду с домашним самогоном, перелитым из прозрачных четвертей в пузато-ребристые немецкие фляжки, взятые с фронтов. Дезертирские фляжки те сильно напоминают бочонки противогазов.
      Он чувствовал, что новая временная власть не продержится долго, так как её уже подпирали снизу и с боков внезапно прозревшие рабочие во главе с будущим железным вождём-диктатором, сочиняющим втихаря на финских пеньках ещё более крутые революционные интродукции.
      Политически неглупый Аким Яковлевич, пребывая в Джорке, сумрачно готовился к новым своим кровавым и неотвратимым похождениям, мешающим нормальной естествоиспытательской жизни.
      
      ***
      
      Махом кончилось беззабото-весёлое шествие.
      Незлобно, как смерч в соседней "Мериканьской губернии Нью-Орлеаньскаго округу", пролетело несколько месяцев не особо тревожных ожиданий.
      Приходили кое-какие противоречивые новости.
      Указы Временного правительства, читанные из газет, тут же, согласно рабоче-солдатским листовкам призывалось игнорировать. Непослушание и теми и другими сторонами называлось грозным словом "саботаж", которое, как минимум, попахивало мокрыми розгами, а на самое худое недопонимание, - дешёвой рогожной, даже не пеньковой петлёй.
      Народ понимал петлю как остроумную старорежимную шутку: "Как же, кхе, демократия сообразуется с петлёй? Да никак теперича ужо! Была пЪзда с бороздой, да срослася с бородой".
      Хотя гремят уже матросские каблуки по палубам, кучкуются передовые рабочие, снова шумит по ночам Петроград, слегка зашевелилась и заволновалась Москва, но сигнальные звуки аврорских выстрелов ещё не раздались. Тайно, будто в Орде, матросы копили летательную брюкву, а инженеры сочиняли царь-танки, читай танки-цели, танки-самоубийцы о двух колёсах!
      А приготовления или какие-либо другие намёки к этому особой значимости выстрелу, до этой глубинки покамест не дошли.
      Живут здесь люди в эту очередную смуту по старинке.
      Поминают здесь задним числом доброго царя-батюшку, гораздо более сердечного, чем глупые и скорые на руку демократические избранники.
      Но всё равно жалуют его последние предреволюционно-распутинские промашки соответственно заслуженным словом, а про новое начальство помалкивают и свирепых оценок деятельности пока не дают.
      Здесь, редкие и, по всему, очень смелые люди по привычке гордо носят царские знаки отличия и ордена.
      Те, кому довелось и успелось их заполучить, ковыляют на костылях, заработанных на полях мировой войны, и радуются, что так легко удалось отделаться. Но, в основном, осторожничают полусельчане. Не знают здесь отношения новой, наверняка невечной власти, к царским отличиям, и неведомо им наверняка, что с наградами делать. То ли настала пора прятать их в дальние шкафы от греха подальше, то ли можно их надевать в праздники.
      - Марюха, спроси у своего начальства, пришёл ли запрет на ордена?
      - Нека, не пришёл ещё.
      - Отчего знаешь?
      - Наш-то Охоломоша сам Георгия носит.
      И все одинаково, от самого избранного красно-эсеровского председателя Буржсовета, до самого никчёмного вьюноши михейшиного возраста, клянут пришедшее немощное Временное правительство ровно так же, как кляли бы любую другую старую, и так же, как будут клясть позже всякую новоследующую власть.
      
      ***
      
      Сотворяют уголовную службу в Джорке по древностным правилам, хоть и с новыми надписями над воротами и с табличкой на казённой двери с вполне городскими колокольчиками и, - это уже для местного колорита, - с абсолютно амбаристыми засовами.
      Собственно, и дверей-то в этом учреждении немного: всего пять, если присовокупить к ним ещё входную и одну чёрную - на случай бегства огородами.
      Условия несения службы здесь такие: телефонную проволоку кто-то порвал в темных перелесках, почтовых мотодрезин отродясь не было, пароходы прибывают только летом, а также в более-менее спокойное водяное межсезонье.
      Новости оттого, особенно в суровую зиму, доходят хуже некуда. Железная дорога закончилась где-то в дальнем уезде и до Джорского нью-поселения так и не дошла. А может и не мыслила даже дойти.
      Неподалёку за приземистыми горками акционеры неспешно добывают уголёк, но его так "много", что основная его часть уплывает для отопления в город Ёкск, и для самой Акопейки и Джорки официозно не достаётся почти ничего, если только вовремя не стибрить и не припрятать разрозненными дольками до зимы.
      Многие занимались этим не вполне благородным делом и, надо сказать, что зимой не мёрз никто, разве что кроме самых ленивых пьянчуг.
      Для чиновников, согласно договору с акционерами, горючий камень поставляется почти-что бесплатно. Это, можно сказать, хорошая привилегия бюрократства.
      Тридцатью вёрстами ниже по течению другие акционеры, но одной и той же головной компании, вершат между собой конкуренцию. И, пожалуй, у них с добычей того же энергического сырья получается лучше.
      Завидуют нью-джорцы, да что толку: водки у них на душу населения гораздо больше, а на работу иной раз их гонят как по стари палками, плетьми и мастерскими дубинками.
      Ну, какая же после этого - демократическая революция, если пить, сколько хочется, всё равно не дают, и, загоняя шахтёров в спускные клети, частенько пользуют дубиной как метким хлыстом дрессировщика!
      - Нет, - думают некоторые, но редкие пока активнокрасные нью-джорцы, - эдак не пойдёт, пора бы раскулачить буржуазию, забрать у них то, что могло бы быть нашим, посильней забить лавки славными напитками и сбавить на них цену!
      - Вот как? Так, значитца, выглядит рабоче-крестьянская революция?
      
      ***
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      ПАЗЛ 1.2
      
      ФУЙ-ШУЙ
      
      ----------------------------------------------------------
      
      
      
      Б
      ЕЗНРАВСТВЕННОЕ ДЕЛО
      
      И ещё: это глава, в которой кроме прочего на арену событий активно выдвигается герой-бедолага художник в первом поколении Селифаний Вёдрович Вёдров.
      Время действия? Вспоминаем, вспоминаем, вспомнили: детская игра в классики. Стоим в одной клетке - январской, - находим другую. И прыгаем через интереснейшие, забавные месяцы прямо в летнюю клетку 1917-го года. Не забываем толкать по ним взрывоопасную Михейшину пинашку.
      
      ***
      
      Молодой чиновничий сан сначала полицейского, а по политической инерции - теперь уже народно-милицейского департамента, между тем, почти целый год кряду продолжает что-то строчить ловким пером, взрослея на присмотрах, как мокрый груздь.
      Глазея и невзирая на государственные перемены, на смену благородного начальства руководством обыкновенным, он по-прежнему бабахает острым предметом в потомственную бронзовую чернильницу в виде колокола на постаменте, с дыркой для чернил, обрамлённой златопёстрыми узорами. И колоколенка там ещё какая-то была.
      От такой силы желания писательства насквозь можно продолбить прибор. А большая вылитая копия того средства звона с обломком величиной примерно с елизаветинскую карету, который - к слову и если кто не знает, - стоит, как назидание любому высокому падению, изнутри Кремля. Намёка самодержавие не поняло и должным образом не подготовилось.
      Для настоящего сыскного следователя чиновничий отпрыск ещё слишком молод. А вот для описательской деятельности он вполне пригоден.
      Правда, он - большой фантазёр. По словам Никифоровны, может написать такого, чего и в помине не было. Неважное это качество для будущей сыскной работы.
      В помещении, тем не менее, воспаряет по-деревенски высокий культурный дух уголовного права.
      На полках блестят шафранными заголовками корешки учебников по этой древней гражданской науке, перенятой от всех времён и разных народов, и отредактированной сообразно русским обстоятельствам.
      Перед взрослеющим на глазах отроком возлежит огромная, сверкающая заграничным цейсом лупа.
      Присутствует важная, редкостной красы приземистая конусовидная лампа на кривой птичьей ноге, с горящим газом внутри, и с неярким пучком света, направленным в центр покрытой бильярдной суконью столешни.
      В расплывчатом пятне луча - листок бумажки с каким-то рисунком.
      Если интересно, то подойдем поближе, разглядим картинку и подсмотрим текст.
      Ага! Знакомый нам уже молодой человек по простому русскому имени Михейша, пробует описать словами то изображение, что сотворено на целлюлозе.
      Это не так-то уж просто. Это новый жанр следственного дознания, хлеще конан-дойлевского, и произошедший от бедности. В уголовке попросту нет фотографической камеры. Далека Сибирь: не до всюду дошла ещё англо-немецкая оптическая техника. Дороги дагерротипные стёкла с прилагающейся к ним проявочной химией.
      У Михейши из техники имеется личный Ундервуд, о котором уже шла как-то речь, но отец с дедом, не особенно довольные политическим раскладом, переговорив между собой, унести его на службу не позволили.
      - Наладится ихний социализм, тогда посмотрим.
      Про стереоэффекты фотографии не говорим: они имеются только у тётки Благодарихи, устроившей не так давно в бельэтаже своего дома некий интересный во всех мужских смыслах гостевой двор с двумя-четырьмя справными бабёнками. Бабёнки имеют в своих немудрёных саквояжиках по-столичному настоящие, и периодически обновляемые в губернском военно-гражданском лазарете жёлтые билеты.
      Обновляют они эти документы, удостоверяющие пышное здоровье тела гораздо реже, чем в столицах, но посещаемость скоромного того заведеньица от этого не снижается. Кто ни зайдёт, то копеечку оставит, да не одну.
      На рубли счёт пока идёт, не на мильоны. То станет позже. И всё с радостию, от души. И шалят там с особенной весёлостью, и зажигаются глаза с порога.
      Скорое на раздвижку ног проживает там бабёнистое население: удобно это очень занятым людям. Нет надобности тратиться на лишние слова и уговоры, как непременно случается с неблудливыми жёнками. Главное: не забудь пройти мимо Благодарихиной кассы.
      Сгори то заведенье по нечаянной судьбе - зальётся горькими слезами сильная половина Нью-Джорки. Заплачет и хозяйка - её это, кровное дело, поднятое со дна на вершину самых трепетных мужских миражей. Говорят, пишут комиссары запрет на это славное дело, но, то ли не дошёл он ещё до Джорки, то ли комиссарам это заведенье самим по нраву.
      Скрипит перо под рукой Михейши. Помарок и правок поверх текста на полях очень и очень много.
      Переписывать, что ли он ещё будет? Так оно и есть. Под столом - кучка разрозненных листков. То - попорченная бумага.
      Не экономно, чёрт возьми. Завтра Михейшу за это похулят. А, ежели, вдобавок ещё, он будет писать и дальше эдак подробно, то справится только к утру.
      Так оно и вышло. Излишне силен у Михейши эпистолярный запал: не хуже и не короче, чем у описателя русской жизни Пушкина.
      Не так давно Михейша строчил письмецо о девятнадцати листах своей питерской подружке, знакомой на пару раз, - иностранке, гувернерше, поэтессе декаданса, куда вложил весь свой любовно-фантазийный пыл, заметно разговевшийся от недавнего экскурсионного посещения Благодарского дома. И, похоже, не зря прошёл там обучательский курс и не напрасно в другом месте постарался: самый первый письменный ответ он получил вроде бы благожелательный.
      Артефакт, лежащий перед Михейшей, слишком любопытен, чтобы перенести всё это описательство на завтра. Михейша зевает искренне, как кошка Шишка при пробуждении - то есть по вертикальному максимуму, во весь анатомический размах челюстей.
      Иногда утомлённая голова самостийно дёргается к низу, стараясь прочесть бумагу ноздрями.
      Искренний интерес сподвиг Михейшу к ночному бодрствованию.
      Крепкого чая, в смеси с кофием, с оболочками лилиевых семян и раздельно Михейша за ночь выпил четверть ведра.
      Михейша всё успел.
      Более того, он сложил-написал служебно-критическое дознание, больше похожее на долгий литературный отчёт, аж в двух чистовых экземплярах и притом с приличной разницей в текстах.
      Как так может быть? Да очень просто. Один экземпляр, что громоздше и подробнее, он отправляет своей любимой фландрушке-голландушке Клавоньке в Царьград Питер, так как он стал походить на двусмысленный, но довольно познавательный и смешной рассказец. А второй - тот, что поскромней - должен лечь на стол главному сыскному полицейскому - Охоломону Чин-Чину - то ли полурусскому, то ли полукореянину, то ли беспородному обывателю, то ли дворяшке в опале, переведённому пару лет назад с Чукотской службы и ведущему основные уголовные расследования теперь уже в этой, тоже достаточно удалённой от остального географического и политического мира части света.
      Утром раньше всех пришла Марюха-дворничиха - дородная девица с лицом, будто только что вынырнувшим из кипятка, и с излишне живыми глазами, словно готовыми съесть с потрохами молодого человека, предварительно поваляв его в запашистых сеновалах.
      Она - бывшая работница, а позже - крестница у Благодарской дочки, которая совсем ещё мала, но к последней уже ходит единственно настоящий, профессиональный домашний учитель.
      По последнему обстоятельству Марюха немного смыслит в грамоте. По той же причине знает половую страсть не понаслышке.
      Она же - кухарка сыскной службы по совместительству.
      Марюха - уже опытная дама в бумагомарательных делах начальства. Она сгребает с полу разрозненные черновики, игнорируя способ корточек, широко расставив дорические свои колонны, и смотрит вопросительно на Михейшину реакцию.
      Михейше будто бы всё побоку. Тогда Марюха скидывает бумаги в урну в полной уверенности, что всё делает правильно.
      Тут же звучит грозный оклик:
      - Ай-ей-ей! Это надо немедленно всё мелко порвать-посечь и сжечь на улице. Тотчас же. Давай-давай, двигай... это... задним телом своим!
      Так распорядился насчёт бумаг и так повелел Михейша уборщице. При этом он покраснел и стал лицом подобием самой Марюхи. Вдобавок он надавливал в голосе, изображая глубочайшую серьёзность своего занятия и показывая этим полновесную взрослость.
      При взгляде на Марюхины телеса у него шевельнулось что-то в брючине, но через мгновение движение это расслабилось и окончательно сникло под холодной властью ума.
      - И чаю покрепше налей... и поскорее.
      Последнее уже было высказано привычно просительным и обыкновенно ломающимся дискантным писком, словно как у птенчика, нечаянно свалившегося со скользкой и мокрой от дождя тополиной ветки.
      Марюха пошла с урной во двор. Михейша видит, как горят бумаги. Со двора двинулась в небо перекипячённо-молочного цвета спираль.
      - Успел пожечь, - радуется и посмеивается Михейша, щипля те подкожные места головы, где вот-вот должны были начать проявляться усы с бородой, - теперь не влетит. А мало ли чего я там жёг. А может, доносец строчил, ха-ха-ха!
      Михейша с детства был честных правил, но примеривать к себе вперемежку плохишество с филёрством - исключительно для философского интереса - мог бы. Слава богу, только теоретически. И то - только ради приключения.
      
      ***
      
      Громыхнув дверью, пришёл на работу председатель комиссии.
      Михейша рапортует бодро и по староуставному порядку: "Всё готово, господин первостепенный следователь!"
      - Ну и молодец.
      Похвалил Михейшу Охоломон Иванович, одетый во всё светло-зелёное, кроме редкого сиренево-чёрного, пятнистого, как далматинская сучка, стоячего воротника, являющегося неестественным продолжением спрятанной в сюртук обыкновенно английской шёлковой материи.
      - Коли выполнил задание, иди на постой. Подремли, можешь десяток колечек из попы пустить, а к двум часам-таки возвращайся. Первое совершай по желанию, а второе это приказ. Понял? К двум часам, не позднее. А я покамест почитаю твой шерлокский труд. У меня к тебе вопросы могут появиться. Кстати, обращение своё замени на "товарища". Не забывай, брат, в какое время живёшь. Политграмота у тебя никудышная. Вот так-то, дорогой. Будь на острие событий, так сказать, а не тянись в хвосте. А то жизнь тебя по-своему шустро научит. Кхе!
      Михейша поторопился с бумагами и, не удержав привычки, косо щёлкнул каблуками штиблет.
      Цокнула неуместная для такой обуви железка.
      Подковки чаще вредили Михейше в искусстве хождения, нежели приносили пользу.
      Как смог, он удержал равновесие, вслед за тем повернулся к стенке, снял с крючка и долго нацеплял кургузый, одомашненный матерью сюртук, внутренние карманы которого оттопырили припрятанные, скрученные листы почти законченной романической эпистолы для Клавушки-голландушки.
      Толстовато вышло, но, кажется, незаметно для чужого глаза.
      И отправился он восвояси, слегка пошатываясь от бессонной трудовой ночи, чрезвычайно удовлетворённый писательскими деяниями.
      
      ***
      
      - А слонишку-то я здорово отделал, - улыбнулся Михейша, заворачивая подушку вокруг головы, - и Селифанию мало не покажется. К "человечкам" в коробку завтра загляну. Заскучали мои Пластилины.
      Золотозелёная муха, вдутая с Африки попутным Катькиным вихрем, покружила над Михейшей, но нашла только полузатвердевшие согласно возрасту, безмозольные, но невкусные, - ну, совершенно пресные пятки.
      - Ну её к лешему, эту Сибирь!
      
      ***
      
      Опять сыскное заведение.
      Однако подул в другую сторону ветерок. В комнату вместе с запахом жухлой травы и дальних навозов проник едкий бумажный дым.
      Председатель подошёл к окну: "Ну, всё, что ли, закончила, Марюха?"
      В сторону отлетела заслуженная и отработанная опытом, любимая Охоломоном почти-что ласковая финишная фраза: "Ядрёная твоя кочевряга!"
      Потом он прикрыл окошко, оставив совсем небольшую щёлочку.
      - А? - донеслось сквозь неё.
      Дважды пришлось растворять и закрывать створки.
      - Что жжёшь? Говорил же, что, если надо, то всё жечь в огородах. Зачадила всё.
      - А? Что говорите?
      - Немедля заливай свою богадельню. Вертай урну сюда, изъясняю! - сердится Охоломон, - костёр туши и сажу всю тотчас со двора выкидывай!
      И вдогонку уже просительно и почти ласково: "А сначала чайку поставь".
      - Помешались на чае, - сердится Марюха, - чай уж с утра в самоваре!
      - Чаю, говорю. Не слышишь, что ли?
      - Внутри смородиновый ли-и-ист! - Дворничиха-кухарка кричит до чрезвычайности соблазнительно.
      Вот, называется, и поговорили по душам.
      Марюхе годков под тридцать - тридцать пять, но выглядит она как никогда незамужняя, но созрелая для этих игривых дел молодуха: пухла и свежа Марюха не по возрасту.
      Сними с неё платок, рассыпь причёску волнами по плечам, расчеши и умой лучше - вот и готова баба хоть на выданье, хоть на приятное времяпровождение на корме лодчонки с ухажёром за вёслами: а сама с вертлявым ситцем на палке.
      Неблудливая, но до чрезвычайности охочая до положенных бабских дел, Марюха умеет делать и успевать всё!
      - Блинчики позже поднесу с дома. Будете блинчики, Охоломон Иваныч? Ох, и блинчики! Поутренние! Запашистые вышли! Загорелые. Со сметанкой будете?
      - Эх, ты, бабья дурилка. Всё бы вам мужикам потакать.
      Ругнулся Охоломон почём зря, ибо на блинчики он согласие тут же дал.
      Скушал.
      - Жениться что ли на ней? Такое тело пропадает. Кого тут ещё лучше найдёшь? Почти что опрятна и совсем не пахнет, если стоит в отдалении и не принялась ещё пыхтеть шваброй; и даже по своему красива, если не всматриваться подробно в детали курносости.
      Затем он подошёл к столу, жир и сметану со рта вытер, потушил раскочегаренную лампу и принялся читать Михейшин труд, предварительно спихнув щелбаном нерасторопного и, по всему, неумного таракана, залёгшего в страницы на отдых так спокойно, будто пришёл после тяжёлой занятости в родной спальный плинтус.
      Через минут десять громыхнули боем часы. Затем крикнула восемь тридцать утра железная кукушка.
      Ростиком она поменьше чашки и чуть больше стопаря, но свою службу знала исправно.
      Минут через двадцать Марюха услыхала в комнате грохот падающей мебели, серию браней, неровные каблучные шаги по комнате.
      Потом раздался громкий, усердно-искренний смех строгого председателя расследовательной комиссии Чин-Чина.
      Такой хохот в уголовке Марфа слышала в первый раз с тех дальних времён, когда начала прислужничать в сыскном. До того всё вполне обходились криками и руганью и совсем изредка полезными нравоучениями.
      
      ***
      
      Из Михейшиного донесения на столе:
      
      Приложение ? ХХ к Нравственным Делам о Селифании" за ? ХХХ от ХХХХ года.
      Продолжение подробного описания нами реквизированного от ХХ марта 1916 года доказательного артефакта ?1.
      
      - Это рисунок, - пишет Михейша, - типа иллюстрации к книге. Изображает или фрагмент из пошлой групповой жизни в бедном доме терпимости, или намёк на жизнь художника, являющегося подозреваемым:
      1-е - в общечеловеческой безнравственности,
      2-е - в загублении кошачьих жизней,
      3-е - в содомском случении с животным миром.
      Смотреть тут надобно донесения Акопейских и Нью-Джорских однопосельчан, а также отчёты музейно-служащих работников города Ёкска, начиная с 11-го года сего века. Полка ? 4, коробка ?3, списки с ?1 по ?19.
      ...Размер сего произведения, которое так можно назвать весьма условно, и только применяя иронические кавычки: 390 международных миллиметров на 420.
      (- Почти золотое сечение, - подумал тогда следователь, вспомнив на мгновение математику, - и ничего революционного: одни шаловства. Молодец!)
      Дислокация размера - горизонтальная.
      Выполнен рисунок на тиснёной, болотновато-серой бумаге с неровными краями полуручного производства, питерского Дома Гознака. О чём имеется водяной иероглиф в двойном овале и с вплетённым вензелем в виде имперско-канцелярской короны.
      - Неплохое начало, - подумал Чин-Чин и отслюнявил страницу.
      ...Изображены три человеческие фигуры.
      Чин-Чин взглянул на картинку и посчитал персонажей, - всё верно.
      ...Видна откровенная насмешка над теми, кто всё это срамьё смотрит. Все фигуры голые.
      - Ого!
      ...Все голые. Непристойные очень, особенно персонаж "Кудрявый". У двух персон (у женщины: женщина молодая, лет двадцати-тридцати, вряд ли больше, если судить по грудям, и у "Кудрявого" - неопределенного возраста) - открытые половые органы. У третьего, того, что старик, угадывается худой член. Но половина тела и член его полностью спрятаны за столом.
      - Верно, член укрыт. А может, мужик одет в портки, - не без основания подумал привередливо дотошный Охоломон Иваныч и подчеркнул это недоказанное место жирной, двойной чернильной линией.
      ...Типаж, возможно, изображает самого подозреваемого субъекта Селифания, судя по порочности, но этот, что бумажный, - гораздо тоньше телом и лицом. И вместо бороды у него только усы.
      Может, изображает он себя в старости и облысевшим, а может, пишется неизвестной, но угадываемой аллегорической фигурою типа "Старость" и вроде как бы с насмешкой на великого Альбрехта Дюрера, а также на всех бедных и несчастных тружеников и обывателей государства российского.
      Есть такой подобный старческий персонаж у Альбрехта Дюрера, но то гораздо большей и цветной убедительности полотно, и относится оно в равной степени как к религии, так и как назидательство к человеческой жизни, весьма склонной к порокам, которые надобно пресекать, а не поощрять.
      Иначе к концу жизни каждый из начально-любопытствующих и предрасположенный к недочётам, превратится в настоящего жулика, похотника и в нехорошего учителя своих озорных отпрысков. Я свидетельствую это сам и многие люди, обладающие художественной способностью - аналогичной моей и с такой же любовью к художественной культуре - могут подтвердить то же самое бесповоротно и однозначно.
      - Какой грамотный, - удивился Охоломон Иванович, - я того не знаю. Вот что значит питерская школа. И запятые-то как ловко пристраивает мошенник!
      ...Рисунок выполнен в одну линию, написан вроде бы уверенною, хоть и слегка постаревшей рукой. Неуверенная рука бы остановилась, а засечки, стало быть, были бы видны в лупу.
      Может, выполнено не отрываясь, потому как пересечек немного. Такая техническая маневра уже есть за границею.
      По-видимому, рисунок сделан пером и чернилами или новомодной нынче китайской тушью.
      - Экспертиза покажет это отдельно, - решает Чин-Чин.
      ...Линия темна до черноты с фиолетовым отливом...
      "Ровно как наша Шишка", - хотел так сначала дописать Михейша. Но вовремя сообразил, что Шишку знают немногие, могут спутать с эмбрионом сосны или кедры, поэтому у дознателей и у судейских появится много лишних вопросов, а может и дурным смехом обратиться.
      ...Рисунок обрамлён непрерывным прямоугольником в линию, который внизу превращается в инициальный символ, и в котором почти явственно угадываются буквы "С" и "Ф"...
      Тут Михейша надолго задумался. Уж очень эти "С" и "Ф" напоминали ему вензеля над фронтоном входа в кабинет его деда. Не подставить бы кого почём зря... Но! Правда есмь справедливость. Да и кто про это знает, кроме самого деда. Видно, этот Селифаний с дедом долго в одни игрушки играли.
      ...Вероятность их дешифровки: восемьдесят - девяносто процентов.
      Что обозначают сии инициалы?
      "С" однозначно обозначает Селифаний, ибо все прошлые рисунки Селифаний обозначал так же, а букву "Ф" во всей его галлерее я вижу впервые. Может, тут сокрыта какая-то тайна?
      Может это есть гнусный намёк на Китай, ибо государство Китай обозначается именно таким простейшим иероглифом. Квадрат - это планета и мир, а черта посередине - это государство Китай, так как оно - по общекитайско-императорскому мнению - а также (или) согласованное с Конфуцием, находится в середине мира.
      Да и глаза изображаемого якобы самого Селифания весьма раскосы и узки, так что - если бы этот персонаж был или является отчасти восточно-китайского происхождения - то, попав в музей (что не дай Бог!), то и, присовокупив смысл изображённого к политическому домыслу, могло бы привести к недопониманию и к обиде востока на нас.
      А при совершенно нехорошем раскладе это могло бы привести к конфликту между восточных государств и нашим, присовокупляя Монголию, Манчжурию, Корею, может и Сиам... а также Курильские острова, что непременно привело бы, учитывая нынешнюю дислокацию, к новой провокационной тяжбе и - следом - к войне.
      А это - при недавних Порт-артурских обстоятельствах - не имеет подходящей желательности.
      Об этом всём надобно бы слегка попытать самого подозреваемого, благо, пока он сидит взаперти...
      
      - Это мы запросто сможем, - так решил известный кулачный боец и мастер защитных единоборств Чин-Чин, свернув руки в огромных размеров кулачища и рассмотрев на них синяки, не сошедшие ещё с царских времён.
      У Охоломона Иваныча, если заглянуть к нему в дом, на самом почётном участке заместо икон и фотографий царственных особ висят подарочные кривые сабли, иноземный офицерский кортик от побеждённого японского морского чина, случайно оказавшегося в русском плену и отбывающему наказание в тунгусском посёлке близ космических раскопок. А возглавляют сию трудовую и спортивную выставку несколько цветных почётных поясов по имени "даны".
      ...Далее. Местами непрерывная почти линия перескакивает с одной фигурки на другую, с одного предмета на другой. В итоге весь сюжет являет собой слитое переплетение обманных линий, где пустоты естественно перетекают в массив и наоборот.
      Обманка, фиктив, как непрерывная лестница в одной из знаменитых и старинных франко-итальянских иллюзорий. Это непорядок и жульничество на основе испоганенного автором художественного ремесла. Ибо натуру надобно изображать правдиво, а не добавлять отсебятины и тем не развращать почтенную публику, а также народ, только начинающий приобщение к важному искусству честных живописаний.
      Позволь добавлять каждому, и истинные художества превратятся во вседозволенность и в подлые измышления - кто во что горазд. Припомните Лукаса Кранаха: сколько там дерьма и чудовищ, развращающих публику, и что даже в писаниях о Страшном суде не было писано, и даже не было на то намёков.
      Почто ж так извращаться над религиозной историей, писанной очевидцами и поднятой до литературного художества древнекультурными переписчиками!
      Чин-Чин послюнявил пальцы, перевернул ещё страничку.
      - Так, вижу далее, - честно пишет Михейша, - в центре композиции Нечто. Это, видимо, - столо-тубаретка. Иначе этот крупный объект назвать не представляется возможным, потому что так оно и есть - стол и табуретка (тубаретка ль?) в большом симбиозе. На ней стоит не особенно опознаваемый предметъ нумеръ ã .
      ...С правописанием некоторых слов у Михейши есть "масенькая" проблема: бабушка говорила "тубаретка", а отец с матерью - "табурет". Кто прав - неизвестно. Словаря Даля в их библиотеке с определённой поры не было. Спёр кто-то из милейших, но темных дружков: "на время", - сказав, - да так и не вернув. В рукописном служебно-блатняковском переводчике, изображённым рукой самого Охоломона Иваныча, что стоял на полке весьма умеренной по весу библиотеки сыскного отделения - тоже ничего нет.
      ...Предметъ нумер ã чрезвычайно мелок, чтобы распознать наверняка. И чернила тут по центру расплылись. Это похоже на самогон или на иной какой напиток, залитый в странного вида малоштоф, слипшийся (здесь слово "слипшийся" перечёркнуто Михейшей много раз и несколько раз восстановлено в разных вариантах)... со скорлупой разбитого яйца.
      Предметъ два. (ƃ, Буки)
      Это уже опрокинутая, твёрдая на вид (не понять) скляночка, курительница, горелка - может быть - или какое-то животное типа скульптурки производства китайского; это, всё-таки, видимость слона. По крайней мере, угадывается слоновое тело. Оно бесцветно, как уже было доложено. Имеется также у него: четыре (4) башнеобразные ступни, бивни и хобот. Про непотребный предмет сей, упомянутый последним, то бишь отростокъ типа "носохоботъ", писать буду далее.
      Опознаваемость указанного предмета нумеръ два: полтора - десять процентов...
      - В количественных мерах Михейша по жизни весьма аккуратен и точен до скрупулёзности, а иной раз до идиотизма, - думает Чин-Чин, - это весьма недурственное качество сыщика
      ...Тоже расплылось. Сильно расползлось. Вроде в жёлто-чёрном китайском чае марки "Оолонгъ".
      Из предмета нумеръ два (ƃ ) течёт какая-то жидкость. То ли это подсобное лекарство для убогого этого, усатого старичка, лежащего на голой сетке кровати, то ли это изображает модное декадансное снадобье - мочу или слюни псевдослона.
      А если вдруг это детородно-животная жидкость, называемая по-медицински σπερμα? В Китае это лекарство - для внутриорального употребления. Определяется иероглифом "Цзин" - "тождество сексуальной и психической энергии", или "Шен" - "жизнь". На бутылочке имеется иероглиф, но он настолько мелок, сколь и неразборчив. Но это не имеет значения. У нас и то и это даже зазорно придумать! Непорядок! Не пристало ту слоновью σπερμα в баночки дислоцировать, поелику пользительностью, как, к примеру, маралье снадобье из пантов, тут не пахнет. Если это склянка, то назначение отверстия с проистекаемой жидкостью понятно. Если это слон, то отверстие расположено, каким бы это не казалось странным, расположено на конце хобота. Но хобота, больше смахивающего на загнутый фαλλός со всеми прилагающимися к этому самому фαλλόςу привилегиями.
      Не излишне заметить, что по другому половому признаку, который обычно у слонов находится меж задних лап, и по которому пол животного можно было определить наверняка, пол животного не определить.
      Не видно там ничего, ибо ноги такой толщины, что все четыре слиплись в серёдке в один столп...
      Охоломон Иваныч тут задумался надолго, так как тонкостей китайского и, тем более, даосского эроса он не знал. Единственно, в чём он был уверен, так это в том, что эротические преуспеяния китайцев значительно грандиозней и полезней, чем Великая Стена. - Надо бы у Благодарихи детали испросить, - подумал он, - это её специализация, а не скажет, так можно будет и в Таёжный Притон наведаться: там - говорят знатоки этого дела - искусство спальни у них замешано на Конфуции. - И совсем шальная мысль:
      - А не навестить ли этот храм любви с Михейшей? Этот плут молод, но зато сможет на русский все их фокусы перевести. А не понравится, так... Так можно этих молельщиц в каталажку определить... Время сейчас такое тёмное, шальное, что... Под такой замираж можно отбезобразить всё!
      Чин Чина увлекла эта наиприятнейшая тема, вынырнувшая из такого простого рисунка Селифания и подробного, словоблудо-научного Михейшиного описания. Тему самосовершенствования в эросе он оставил "на потом" и вернулся к тексту.
      ...У старика тонкие, костлявые пальцы, - пишет далее Михейша, - большой палец правой руки старичок сей засунул себе в рот. То ли он сосёт его с голоду, то ли с досады. То ли намекает на непотребство уже произошедшее, или будущее.
      Другая его рука свесилась до пола.
      Старичок практически сполз с кровати и лежит на её крайней грани.
      Четыре полоски обозначают ребра, как у распятого Христа.
      Ага, старичок, поди ж ты, - голый, совсем голый.
      Не наверняка, однако, но сильно подозревается, что именно так и обстоит: намёка на шкаф с нижней или какой другой одеждой в картинке этой нет. На Христе хоть была тряпица, и то благородным девицам бывало стыдно. А тут такое!
      Но его обнажённого и, угадывается, мерзкого тела даже, и тем более без кальсон или иных бельевых ветошек, не видно из-за стола и из-за другой упомянутой уже группки людей, которые расположены художником-хамом маленько спереди и слева...
      - Насчёт хама - дак это следствие будет точнее определять. Загибаешь, Михейша. Сам-то, поди, не далее как на днях в честь дня рождения у Благодарихи побывал. Кто после этого похабник и хам?
      Охоломон Иваныч подумал было бросить чтиво. Но, присосавшись к чаю и выловив губами смородину, улыбнулся, раздавил ягоду языком, поморщился и, явно запараллелив её неоднозначный вкус с Михейшиной логической интригой, изучение трактата продолжил.
      ...Спинка кровати схожа со спинкой венского стула. Это намёк на какой-то архитектурный мотив стиля современного венского. Может, это есть модная теперь, но упрощённая будапештская Сецессия или немецко - австриякский стиль Югенд.
      Югенд - направление нам политически враждебное, хотя Москва сама грешит сим украшательством. К примеру: расписной и разузоренный дом купца Рябушинского. А тож похожее есть в Ёкске: в фасадах новых буржуазных и доходных домов.
      Но в Ёкске всё это сделано послабже, с наличием русского духа и скоромности, без пальм, экзотических фруктов и синезадообнаженных обезьян; и без политического издевательства над аллегориями.
      Дознатель Ваш предоставляет следствию, и сторонним зрителям, и читателю сего не по службе, и защитнику, и присяжным, право самим додумать этот намёк, наказать или миловать по закону.
      ...Одна ножка кровати вставлена в ночной горшок, так что при всём желании больного, или пьяного персонажа "Старик", он не сможет горшком воспользоваться по назначению. Что намекает на несусветную вонь в помещении, домашнее непозволительное безобразие, свинство, издевательство, хоть и над пошлым, но всё-таки больным существом, тем более человеком, а не животным, и видно всю антисанитарность этого места. Это надо проверить вживую.
      И следует непременно наказать этого новоявленного порнохудожника штрафом поначалу, коли это в действительности так.
      А если будет продолжаться и не исправляться, то насыпать ему надо будет во двор, в сенки и в комнаты хлорки побольше, не жалея, под видом дарственного благодеяния.
      ...Слева - обнажённая крупнотелая молодая женщина, похожая на ранние, относительно реалистичные рисунки Дэвиса Дэниса.
      ...Женщина длинноволоса, возраст указан ранее, лицо ближе к греческому профилю, но может быть и французской физиогномией, и английской, а лучше всего подобствует голландской роже, если померить нос по соотношению к высоте лица от подбородка до высшей точки лба.
      Словом, по всем внешним признакам - это европейская дива типа куртизанки или голая и переодетая нищенкой высокая царственно-иностранная или художественная особа типа актриски, переводчицы, горничной, учительши музыки, пребывающей в гостях у этого сибирского мозгокрута, настоящего потного мустанга и обманного живописца Селифания, и пустившаяся в блудливые соотношения с присутствующими другими членами так называемой групповой композиции.
      "Ночным дозорством" гражданина Веласкеса тут ни на грамм не пахнет.
      Зато сильно пахнет групповой распущенностью.
      
      - Было дело, - вспомнил Чин-Чин, - приезжали к Селифанию неотметившиеся в участке иностранцы, совместив осмотр останков кораблей, изучение безгвоздевого строительства и местного искусства, начиная с появления тут первого древнего человека, исцарапавшего скалы непристойными сценами охоты к совокуплению. И вроде бы даже покупали у Селифания его немыслимо безнравственные творения. С чего бы иначе он накупил угля и досок новых? Будь здоров: - у меня столько во дворе не имеется. Бумаги и красок откуда-то понавёз.
      В сыскном такого количества того и этого нету...
      
      ...Она скрестила нога на ногу, будто устала. Как известно, данная поза и покачивание ногой в этом состоянии у женщины обозначает мастурбъ, то есть в переводе с латыни - ласку половых органов, похотливость и желание впасть в кровосмешение с наблюдаемыми ею лицами мужского пола.
      ...Гениталии у неё обозначены одной-единственной, но очень энергичной чёрточкой. У женщин может так и есть, но у моей... (слова "моей Клавдии" усердно замарана, далее текст Михейши становится всё неразборчивей, видно парень совсем ослеп с ночи) ... - у других женщин навыворот лепест...
      - Следствие посещения Благодарственного дома. Психлазарет неподалёку, - подумал, попав почти в точку с домом, Охоломон Иваныч.
      ...Строение оных гениталий разнообразнее, великолепней и живописней, - продолжает лепетать Михейша в богатой детализации.
      Охоломон не стал изучать сию анатомию, предпочитая живой опыт, и перелистнул сразу несколько страниц.
      ...Левая рука ея опирается локтём на дальний угол стола-табуретки. В растопыренных кривоватых пальчиках она держит сваренное вкрутую яйцо с желтком - крупной точкой. Явно намёк. Правая рука...
      И так далее ещё на десяток страниц, включая подробное, почти-что медицинское описание полового органа третьего персоналия, названного Михейшей "Кучерявым".
      Глянул Чин-Чин в самый конец. Там, будто Михейша не придал поначалу значения, спешно приписано:
      "В левом нижнем углу так называемого произведения изображена совершенно неуместная для взрослых притонов детская юла (волчок). Волчок необычен своей величиной. Он огромен (в диаметре 300 межд. милл.). Ребёнок такого, однако, испугается. Материала, ввиду типа графики не разобрать. На самом волчке изображены по кругам какие-то - по-видимому, декоративные - значки и такие же бесполезные циферки. Лежит волчок - юла на боку. Ручка, выполненная в виде китайской стрелы, сильно вытянута из волчка. Если по её направлению продолжить условную линию, то она пройдёт через предмет "Слон", явно указывая на их совместное незряшное нахождение в картине".
      Слово "незряшное" Михейша дважды подчеркнул.
      
      ***
      
      - Двадцать восемь страниц, - вскрикнул для начала Охоломон, взглянув на проставленную в самом низу стопки циферку, аккуратно выведенную римской вязью с утолщёнными засечками.
      Над нумерацией страниц, - считай шедевром каллиграфии, - Михейша попыхтел изрядно и затмил своим искусством живописца Селифания.
      - Четырежды семь - двадцать восемь.
      И захохотал Чин-Чин опять, да так, будто в этой волшебной цифре заключалась сила бурятского цирка и весь мировой опыт смехотворения, включая развесёлые сказки про тысячу и одну ночь в балдахине с лютой шамаханской красавицей.
      - А каким постскриптумом он тут подписался? - заглянул Охоломон в конец рукописи, и бегло его пролетел.
      "...Любимая..." - что это!
      "Клавонька..." - японца мать!
      "... Увидимся... приеду..." и прочая, и прочая ерунда типа "немедля..."
      - Что за чёрт! Что за идиотские шутки?
      Всмотрелся ещё. Черным по белому: "Клавонька. Любимая. Увидимся". - Да чем он тут ночь занимался? - свирепеет Чин-Чин.
      - Блядские романы! На работе! Ядрёный ж ты корень! Престраннейшие романы. Глупейшие письма. А отчёт где? Разве это отчёт?
      - Михайло Иго... - ринулся было крикнуть Охоломон, но тут осенился, что Михейша им самим намедни, вернее только что, послан дрыхнуть.
      Охоломон в сердцах треснул по бумагам так, что дурацкая писанина разлетелась листопадом по столу, пошла вихлястыми партиями на пол.
      Подскочил колокол с Ивановой башней, хлынули по сукну чернила, небольшое озерцо закапало вниз, и глухо крикнула, отпустив с испуга пружинку голоса, стенная кукушка. На выход из домика у неё не хватило мужества. Баба глупая, а не птица на службе!
      Обрызгав немыслимой красоты сюртук неуместным фиолетом, Чин-Чин с досады, перемешанной с идиотским смехом, едва смог выползти из-за стола.
      Как в замедленном синема, неровно дёргаясь и произведя звук удара боевой африканской дубины о пальмовый щит, упал простецкой формы стул, да так и остался лежать до поры.
      Читать творчество сотрудника, адресованное далёкой и невиновной ни в чём, - кроме дружбы с воздыхателем, - девушке Клавдии, он по честности настоящего офицера дальше уже не мог. Хотя там было много познавательного из истории слонов, искусства, литературы и умеломодной порнографии.
      Он бросил сюртук на посетительский диван, походил по комнате, теребя собачий воротник, застёгивая и расстёгивая верхнюю пуговицу, лихорадочно вертя шеей.
      Стрелял себя подтяжками для успокоения нервического смеха, понижающего степень собственного достоинства. Как отменно, что в эти минуты никто не видел Чин-Чина.
      Заглянул в шкаф, плеснул из штофа в рюмку. Замахнул. Ещё и ещё.
      Крикнул в окошко что-то совсем бессмысленное, не предназначенное никому, кроме ветра.
      Заглянул в ящик, вынул рисунок Селифания, с которого Михейша делал описание, и брезгливо бросил его поверх столешного беспорядка. Потом наклонился и всмотрелся в картинку.
      Мужик на кровати ещё более смешливо сосал палец; и будто бы уже не свой, а палец Чин-Чина. По крайней мере, большой палец Охоломона дрогнул, будто бы получил некое щекотное движение, будто бы котёнок пробежался по нему шершавым язычком.
      И Кучерявый Персонаж прихамел: он будто бы копотливо подмигнул Охоломону.
      - Тьфу! Чертовщина какая-то, - с расстройством произнёс Охоломон Иваныч, стряхнув видение головой. Посмотрел ещё раз в Кучерявого. Точно: подмигивавший глаз теперь был закрыт полностью.
      Чин-Чин встряхнул листок - глаз открылся.
      - Какая ерунда! С одного стопаря такое мерещится! Солидный на этот раз вышел аперитивчик! Надо бы ещё испросить.
      Охоломону Иванычу хотелось перекинуться с кем-то живым словом и, может, даже за совместной рюмочкой.
      За неимением никого более поблизости, затеяна лёгкая словесная переброска с Марфой Авдотьевой. А начато, - который уж раз, - с похвалы смородинового листа.
      - А чаёк-то с ягодкой неплох вышел.
      - Может, ещщо подгреть, Охоломон Иваныч?
      Усмехнулся: "Спасибо. Пожалуй, можно и подгреть".
      Вошла Марюха и засуетилась у самовара. Чин-Чин внимательно изучал её со спины. Классная кобылка. Вот бы оседлать и пришпорить...
      - Марюха! - прервалось молчание.
      - Да?
      - Марюха, подружка дней моих суровых, мать твою имать! А вот ты, случаем, не видала ли Михейшиного отчёта?
      - Нека. Не припоминаю. А на столах что?
      - На столах не то. А что ты там тогда жгла? Припоминай-ка ещё раз, да повнимательней.
      - Всё что жгла, сперва было порвано в клочки. Остатки мною и маленько Михайло Игоревичем. Так Михайло Игоревич велели... А что, особливого именно произошло, Охоломон Иваныч?
      - Да ничего, просто чертовщина какая-то творится, - хотел-было поделиться фокусом с миганием в бумаге, но умолчал. - Отчёта дать себе не могу. То есть, понять не могу - куда он смог деться... Отчёт этот. И всё тут!
      Охоломон Иваныч, чертыхнувшись, снова подпнул стул и ловко загнал его в ближайший угол. Но тут же исправился. Поднял стул одним пальцем за внутреннюю перекладину спинки, пристроил к столу. Придавил к полу мощным ударом ладони.
      - Ладно, иди пока, займись делом. Ты ещё здесь? Пш-ш!
      И в сторону: "Личинкино дитя!"
      
      ***
      Р
      УБЛЬ ЗА ШЕДЕВР
      
      Но не прошло и пяти минут. - Марюха, а природе цифра семь свойственна, или нет? Как думаешь?
      Марюха, как Яга на метле, подлетела к окну, приподнялась на цыпочки и сложила руки на подоконник: "Не знаю, Охоломон Иванович. Не считала. Разве, может, у вши есть в наличии семь ног?"
      - В комнату ещё зайди.
      - Ага.
      Подошла, вкопалась в проем.
      - Сядь на диван, - велит новоявленный философ и математик.
      - Ну так вот, голубушка, всё больше как-то пятипалость присутствует в природе и чётность цифр. У осьминога сколько щупалец? Точно не семь, - он осьми - ног, - а могло быть и семь, тогда звали бы его семиног, но назвали... Тьфу! У цветка, разве что, может быть семь лепестков, но не у живой твари. Вот ведь как, Марюха.
      - Может быть, - уклончиво отвечала Марюха, поглядев по сторонам и обнаружив близко с собой забрызганный сюртук Охоломона.
      Её биологические познания ограничились отрыванием в детстве лапок у ползающих и летающих насекомых и разворошением муравейников. Ну, ещё про собачьи свадьбы немало знала ещё в девичестве.
      - Ой, а сюртук-то Ваш...
      - А "восемь" тебе нравится?
      - Цифра как цифра.
      - А если перемножить?
      - В уме не могу. Только в бумажке.
      - Так вот, глянь, Марюха, а наш-то перемножил и двадцать восемь страниц за одну ночь народил. Наилюбопытнейшего текста, причём! Представляешь, каков наш работник? Ай, да Михейша. Четырежды семь - двадцать восемь. Кто он теперь по твоему: вошь или человек?
      - Человек вроде... всё равно.
      - Ха-ха-ха, человек! Уморила. По чётному - человек, а по нечётной семёрке - дак вошь. Сама сказала.
      - Сама, да не то... Всё равно человек. Только что разве молодой, горячий больно, а уж какой трудолюбивый человек...
      - Да ты только прочти человека этого.
      - Где?
      - А, ладно. Брось. Это я так. Со зла. Это вовсе его личный роман, а не служба. Тьфу! Собери всё по страницам - там прописаны все в углах, но не вчитывайся - проверю! и на стол мне. Придёт - отдадим. Чернила тряпкой промокни и вот...
      - Слушаюсь.
      - А сюртук - то вот мой... пострадал, Марюха... от человека твоего, - с ядом пожаловался Чин-Чин, - глянь рядом с тобой. Какова новая модель? - Голос его тут дрогнул.
      Сюртук Охоломон Иванович обожал и жалел в этот момент даже больше, чем зазубрины именной сабли.
      - Батюшки-светы! - Марюха будто только-что увидела порчу и изобразила вскрик щегла.
      - Пятен словно звёзд на небе. Да какие мелкие, с красивыми лучами... как на иконе вокруг Богородицы. - Удивляется Марюха новому узору кителька с совершенно честным состраданием.
      - Только наоборот! Звезды все чёрные, а кителёк-то светлый, - поправил Чин-Чин, - исхитришься с него чернила убрать? А то ведь выкинуть придётся. Жалко. Один он такой был - единственный в Питере. Светский экземпляр, индив-пошив, пуговицы я сам расставлял в эскизе, прислан из Франции самой m-le Жюссон.
      - Всё сделаю, - всплеснула ладошками Марфа, - только велите сделать. Слетаю, прочистим, где надо, простирнём, утюжком сгладим. Эге. Да. Сделаем, не беспокойтесь.
      - Ну ладно, уговорила. Денег возьми. - И полез по карманам.
      Добавил для острастки и прекращения интрижек на работе: "А с человека твоего вошьего вычту!"
      
      ***
      
      Михейша весьма начитан и много чего наслышан от дяди Геродота Фёдоровича из Ёкска - большого любителя чужого женского тела, весёлого шпунта и редчайшего пакостника, готового для смеха подкладывать в женину кровать кактусные колючки и скользких ужей наравне с лепестками шиповника, жёлтых вонючих георгинов и клумбочных роз.
      Разок прибивал тапочки к полу, да и другое беззаботное непотребство бывало.
      Был бы доступен крокодил, и его бы смог приспособить Михейшин родственничек для славного и развесёлого действа. Но Михейша не мог всеми этими безграничными знаниями правильно распоряжаться, а другого, более правильного наставника и духовного покровителя в последующее после учёбы время с ним рядом не было.
      Охоломон Иваныч ближе к обеду заново припомнил отчёт. И снова его принялся терзать и душить умело сдерживаемый при Марюхе приступ смехоярости.
      - Ну и Михейша, мордовский ты сынище-ёжище, полиевктовщина, обть! Ну и писатель, ей-ей! Сатирик! Кальмар, моржовым хреном фаршированный! А троицу-то как живо отобразил! Ай-яй-яй. А семейка, ёпа мать, вот же содомское убежище! И Селифанище-то наш каков. Объёмисто, оригинально, славно прорисовано. Так абсолютно честно думал Чин-Чин.
      - Силён и Михайло. Юморной мерзавец! Надо отдать должное: и талантлив бес. Хоть и проходимец, каких поискать. Изобразить такое. Молодец. Талантище большой силы! Да уж, уморили оба наповал. Весь мир будет потешаться над такой нашей уголовной темой и благородноугодной службой.
      - Марюха!
      До конца ещё не остыв, он что-то придумал, хлобыстнул ещё, вышел на крыльцо и крикнул во двор.
      - Марюха, сносила сюртук?
      - Отдала прачкам, у Благодарихи. Сказали, сначала к схимнику снесут, а потом уж к вечеру прийтить. Простирнут и обсушат на ветряной пушке.
      - Оп, и такая есть?
      - Есть и не такая. Готово будет. Не сумлевайтесь.
      Но сильно сумлевается Чин-Чин в возможности чернила отстирать, и сердится опять, будто Марюха в чём провинилась.
      - И заворачивай там уже пыль ворошить.
      - Да уж прибрала всё!
      - Ну так шустриха! Тогда вот что ещё: хватай ноги в руки, и слетай живенько к господину-товарищу уряднику, зови сюда, а и пусть ключи от каморы прихватит.
      - Чаво?
      - Урядника сюда, Марюха, - Гаврилыча, клюшника нашего, ёпа мама! Зови! Бегом марш! И глянь там, в щёлку, не помер ли наш подследственный, тот, что содомщик наш - художник Селифаний Вёдров? Нет? Жив ещё курилка придорожный? И не удивляюсь. Ну, и, слава богу. Пусть этот герой благодарит наше Временное правительство с его раздобрейшей демократией. Туды её мать в качель-карусель!
      Тут Охоломон плюнул с отвращением.
      - И тащи сюда этого... Михейшу Игоревича за шиворот... Пожёстче. Не жалей обшлагов.
      - Спит он, небось, не добудишь ево! - зычно кричат в ответ.
      У Марюхи кулаки - о-го-го! В обычных, казалось бы, по-деревенски угловатых руках - сила лошадёвых ног.
      - Зови, говорю! Выспался уже. Хватит воздух раздувать.
      - Жалко мальца, взгреют его, однакось, ввечеру-то, - расстроилась Марюха.
      
      ***
      
      Марфа на все двести оказалась права.
      Селифан, не пророня ни одного слова, вцепился двумя руками в столб и приник к нему волшебной бородой, усиля тем деревянный магнетизм.
      Пришлось применить усилия.
      Пинками и посулами несчастного вынули из тюремного сарая. Крыша сарая воткнута в стену управления и прогнила в наветренной стороне. Сугробы, сугробы! Зимой, весной, осенью. Ещё б летом - и кранты управлению!
      Взяли письменную подписку о гласном невозмущении, о полном добровольстве и помощи следствию.
      Первому Селифаний не особо рад. На второе ему плевать с высоты "свого искуства".
      Кормили подследственных отменно, даже давали борща. А в праздник в миску клали достойный кусман мяса.
      Да и сарай был не сараем, а бревёнчатым сооружением, с паклями в щелях; и топился он зимой и в межсезонье от печи теплее, чем у Селифана в собственном доме.
      Закрыть дело, к сожалению, было нельзя, ибо оно было не политическим, не уголовным, а долгим и нравственным, которое при правильной подаче можно было бы превратить в дело о растлении и подкопе под любую власть, заботящуюся о чистоте и скромности нравов. Не в Риме, поди.
      Кроме того, было собрано под подпись и без них немало письменных наветов, взятых со слов односельчан. А поспособствовал этому всему наш драгоценнейший и романтичный от неопытности и вседозвольства демократического честнописания Михейша.
      Кроме того, в следственном архиве дело на Селифана хоть и обросло пылью, но пребывало живым, а пыль легко сдуваемой, незажиренной. Дело было до конца не доведенным, но зато интересным, как роман Александра Дюма, - если бы его как следует опоганить непристойностями и насытить голыми персонажами.
      Открывалось и закрывалось дело неоднократно. От его толщины помещалось оно в нескольких картонных папках; и было зафиксировано в приходном гроссбухе под номером 8К64У/Н.Джорск.
      
      ***
      
      Михайлу Игоревича Полиевктова долго - до слёз - кормили обидой и дрючили моралью в следственной (что смежно с кабинетом председателя). Чтобы никто лишний не слышал.
      Обсмеивали и журили недобрыми посулами.
      Словом, надсерчали сильно, но с практической работы всё ж таки не уволили. А позже, забыв происшедший казус, Охоломон Иванович Чин-Чин написал Михейше отменную рекомендацию.
      
      ***
      
      Пара милых завитковк в виде морских барашков и флагштоки по углам карниза украшают шкаф в кабинете Чин-Чина. Подножки его выточены так искусно, что кажется, что стоит шкаф не на техническом приспособлении, а на стопках заскорузлых от старости, но вкусных когда-то жирных блинов. Чем заслужил бедный шкаф немилостливое отношение к себе Охоломона Иваныча, но трепетал он так, что сыпались оттуда книги, отпали три флагштока из четырёх, карниз сдвинулся с места и повис на одном гвозде, норовя въехать боксёру в глаз. Выдержал предмет старой столярно-плотницкой работы все хуки Охоломона Иваныча, не преклонил колен-блинов. А страдал он за Михейшину оплошку и запачканый сюртук, в чём молодой практикант не был виноват.
      Не хотел бы Михейша стоять на месте шкафа.
      - Тебе басни надо вообще-то писать и статьи для взрослых юнцов в анималистическом жанре. А нашей дознательской обязанности, - а это наука, друг мой, - тебе ещё долго-долго учиться надо. Может, и будет толк. Переусердствуешь слишком, - выговаривал Чин-Чин, ласково поскрипывая зубами и гоняя цыгарку из одного угла рта в другой.
      - М-м-м. Я...
      - И литературишь, друг-паршивец, а это служба точная-с. Тут язык должен быть короток, правдив и без всяких внутренних излишеств и энтузиазмов. Домысла нам не требуется. Это лежит совсем в другой стезе, - наконец сказал (уже шёпотом) подобревший в конце беседы Охоломон Иванович, перейдя с жертвой нравоучения из "злого" в "добрый" кабинет.
      На столе анисово-рисовая бутылка с красным китайским иероглифом на желтоватом фоне. Перед Охоломоном пустая рюмка, прыгающая от стола к его рту со скоростью спугнутой с насиженного листа квакши. Перед Михейшей тоже рюмка, но только чуть-чуть отпитая, чтобы не сливалось с переполненных краёв. Эта передвигается черепахой.
      - Когда попросят, тогда и выдумывай. Физкультурой займись: что сиднем сидеть? Надо качать силу мышц. Иди, отдыхай пока. И слюни вытри. Мамка заметит, папка вздует. Или сюда припрётся с дедом. А мне твоего деда причёска... о-о-ченно не нравится, - напомнил ближе к прощанию Охоломон и, подумав, добавил:
      - Шумная у него причёска. Скандален твой дед без меры. И колет-то словами обидными, не распуская рук. А сила-то у него есть. Да. Кряжист учителёк твой. Сразу видно. Уж даже я б с удовольствием померялся бы силой. На столе, на столе-с... руками... не думай лишнего.
      - У него на голове обычный ёжик, - взмыкнул Михейша. - А отчёт-то вам поменять?
      - Плюнь на отчёт... хотя, нет, - сократи и выбрось ерунду. Одну-две страницы пиши. Не! Бо! Ле! - Охоломон погрозил пальцем размером в перезрелый и шершавый от тяжёлой грядочной службы огурец.
      - Что ты барышне своей пишешь - мне наплевать, хотя совет мог бы дать неплохой: так девушек не завораживают! Понял? Им цветы и слюни подавай! Ихние слюни знай, а сам, будучи в обаятельском уме, держи мужскую марку. Делай строгую мину лица. И привирай аккуратней. Вот так-то вот.
      Охоломон опрокинул очередную рюмку, изуверски хакнул и вытер усы.
      - Сам-то пей. Не скромничай. Сегодня можно. Служебное время мы с твоей помощью ныне укоротили.
      Малоопытный Михейша, непроизвольно исказив лицо, тянул градус так долго, словно, отфильтровывая крокодилов, пил воду Нила через тридцатиметровую соломинку, просунутую в мокаттанскую толщу Гизы. Побеждая запах мерзкой, сладковатой рисовой водки, забросил в рот колечко лука и медленно стал жевать.
      - Так вот я и говорю - причёска твоего деда мне не нравится. Кайзера напоминает. Рискуете накануне большой войны. Не немецких ли кровей будете? Да я, однако, спрашивал уже, но подзабылось как-то.
      Охоломон при приёмке Михейши прилично выпил на пару с его мало пьющим батяней. Батяня еле допёрся до дому, получил от Марии первую в жизни взбучку, а Охоломон задержался до утра по диванно-кабинетной службе. А перед тем - до самых петухов - мучил Марюху рассказами о доблестной военной службе.
      - Русские мы все. Я сказывал при приёме: уральских мы кровей.
      Михейшу в стуле после выцеженной рюмки покачивает.
      - Уральских, говоришь? А чёрт-то по тебе гоголевский плачет, не наш. Тот хохляндских кровей. Пересмешник, каких поискать.
      - Отчего так говорите? Всё так худо?
      Чин-Чин всмотрелся в практиканта. Оценил пыл и старание. Исправил речь.
      - Да, молодец ты, Михейша. Не грусти уж так слишком! Ишь, раскраснелся. Брось. Остынь. Дело наше как и везде - наживное, даётся трудом, а не наездом. Николай Васильевич, промежду прочим, по таким пустякам не хенькал . Понял, что почём?
      - Понял, Охоломон Иваныч. Вашо вышокобло... - шмыгнув носом в последний раз, хотел что-то добавить и извиниться за всё произошедшее Михейша.
      - Опять за старое! - прикрикнул на него Чин-Чин, по гоголевски сдвинув брови, - ступай, ступай. Товарищ- щ, твою мать.
      
      ***
      
      - Марюха! - снова позвал помидорномордую девку Охоломон Иваныч.
      - Ага? Я!
      - А у Благодарихи твоей есть картины на стенах? Какие-либо. В рамках или расписные.
      - Есть цветочки, дас-с. Имеются и обои красивые. Все в французско - жёлтых лилиях и в жабах красивых на листах. И плавают, и сидящие имеются, и противоположные разные звери на берегу. Алёнушка есть - ёкского художника руки, что ещё манускрипт продаёт на площади и всё не может продать - уж лет восемь как. Хроменек он и ростом мал. Но шибко известный. Ой, шибко! Царица французская есть - так то ж типографский снимок. Дама в постелях с арапкой и опахальщиками. Отличные картины есть и куплены преимущественно по заграницам. Цветы кактусы есть, один даже с шапкой Клауса, пальма в приёмной и... дамочки с офицерами есть в дагерротипах и раскрашенные красиво. Дак там эти офицеры что вытворяют на картинках... Ойеньки! И снизу-то ходют, и на коленках-то подползают, к тётенькам прислоняются, и... это... генерал есть типа нашего Давыдова... с усищами, с букетом, в зеркало глядит, а сам-то... будто кобельком сейчас сделается... А дамы-то... С бокалиями, а сами... хохочут, радуются, видать, гостям безмерно. Как только вина на ковры да покрывалы не разольют...
      - Стоп, стоп, раскудахталась! Не в галерее, поди! Что-нибудь типа этого есть?
      Чин-Чин сдёрнул Селифановскую картинку со стола и сунул её в лицо Марюхе.
      Марюха аж отшатнулась. Глянула секунду, - ей, опытной деревенской даме, того хватило, - перекосилась сморчком и закрыла лицо руками.
      - Ах! Боже, Охоломон Иваныч, конечно нет. Это же сраму подобно.
      - А то, чем девки там у вас занимаются, а в фотографиях, тобой расписанных, что? Ну! Там не срамно?
      - Не знаю, Охоломон Иваныч, - кручинится Марюха, - то у них работа такая, по закону всё, а здесь...
      - Так сильно срамно, что ли?
      - Бесстыже рисовать. Как можно такое изображать, ведь когда прописываешь, думаешь про это всё и представляешь!
      - Эх, дурёха ты малограмотная! Что ты о любви знаешь!
      - Может, так и есть, только мне эта картина не нравится. Можете меня убить, а всё равно не понравится.
      - Короче так, Марюха. Расщебеталась как в супе курица! Слушать меня сюда внимательно. Ты иди в художную лавку бегом, пока не закрылось заведенье, и купи там с золотом багет. Если закрылись, а Силивестр там - точно знаю, хлещет свой клей втихушку - стучи и ссылайся на прокуратора египетского.
      - Багет? Хлеба что ль, французского? Дак это... Там не подают такого хлеба.
      - Рамку вот этого размера, женщина ты... Вот же непутевость твоя! Пусть вставят туда картину и...
      Тут Чин-Чин осёкся и задумался.
      - И?
      - Пусть вставят, говорю, Силивестр лично пусть займется... - голос потвердел, - и стеклом сверху пусть замостит, и завернёт пусть крепче в розовую бумагу... с блёстками... Будто в Новый год! И не показывай народу-то, а тащи всё сюда сразу. Я качество проверю. Плохо будет: опечатаю всю его... типографию... под полом. Так и скажи. Понятно?
      - Понятно, чего-с не понять.
      - А я Благодарихе эту картинку презентовать надумал. И не зря, а по службе. Это тоже понятно?
      Марюха пожала плечами.
      - Для её заведения самое то выйдет. - Посмотрел внимательно: "Я так думаю. Всё! Решил, так решил".
      - Ой-ёй, Охоломон Иваныч...
      - Пойдёт ещё хлеще народ. А я их всех на карандаш... Да, точно! А ещё купи настоящих живовосковых цветов в вазе. Денег дам.
      - Хорошо, - покорно соглашается Марюха, хотя ей эта история не очень - то нравится, - всё сделаю, как скажете.
      - В большой вазе с боками! Чтобы верх был на кувшинку похож.
      - Дас-с. Понимаю.
      И в сторону ропотнула себе под нос: "Не дура, поди, сам-то..."
      - А Селифану этому отнеси от меня рубль.
      - Ого! - Марюха сильно удивилась такому раскладному обращению с преступником, - за что?
      - Как автору. Заработал. Называется по-ихнему гонорарием. И скажи, что в этой части мы делу его пуску не дадим. Пусть только помалкивает в тряпицу. Это в его же интересах.
      - А не сильно много чести... за рубль такую порнографию-с?
      - Не сильно. Всё по-деловому. И скажи Благодарихе, что я её сегодня посещу с L'Amou...ром.
      Пауза. Уточнение: "С проверкой, примитивно с проверкой. Не за личный интерес. Ты это... там... не думай лишнего".
      - Ага.
      - И пусть без шума примет. Предупреди. Это официальный манёвр. По службе, понимаешь? За сюртуком... со звёздами, - бывшими, надеюсь, - заодно схожу.
      - Ага. - Марюха шмыгнула носом.
      Тяжёлый денёк оказался благодаря Михейше. Да и ревность всколыхнула чистую и влюблённую в председателя Марюхину душу.
      - Зайду с чёрного входа. По демократичному. Вот так-то. Время щас такое. Понимэ?
      - Ага. То есть да, равно что понимэ. (Что за новое изобразительное средство в лексиконе?)
      - Ловить надо текучий момент. Это тоже понимэ? - Чин-Чин хитромудро подмигнул и улыбнулся до ушей. Встопорщились усища и будто рыжим, праздничным бриолином заблестело в суровой комнате.
      - Дело Ваше.
      Марюха ещё шибче пригорюнилась от этакой текучести момента.
      В другую сторону от Марюхи течёт любовь Охоломона Иваныча.
      - Вот же пакостник - с благородного виду его так поначалу и не подумаешь.
      - Постой, - Чин-Чин заглянул в стол и вынул оттуда чёрную накладную бороду. Приложил к лицу. Повертелся, нахмурил брови, оскалился в шкафное стекло, - идёт мне такой прикид?
      - Чисто ужас, - сказала, сморщившись, Марюха, - вам виднее... коли по службе и охоте, так и...
      - Вот и я говорю. На ловца с такой мохнаткой зверь сам набежит. Мда-с!
      
      ***
      
      
      С
      ЕМЬ ПИСЕМ ИЗ ДЕДУШКИНОГО ЧЕМОДАНА
      
      1.
      - Мой очень дорогой и недоступный lower angel and sweet demon, and dessert , мисс Пастилка и мисс Горькая Постель! Вы как шоколадка в золотой обёртке и за стеклом тройной толщины - сверкаете, пахнете и бирка-то на Вас есть, но не даётесь. Вам не надоело выходить замуж за всех, каждый вечер, каждую ночь, за всех, чёрт возьми, кроме меня? У меня есть деньги, а Вы же знаете, что за деньги можно купить всё. Вы считаете себя королевой бала? А Вам разве не нужны деньги? Может, Вы думаете, что я, представляя Вас в постели с другим мужчиной, вместе с вами подобно бледным англичанкам рассматриваю розетки на потолке? Нет, нет и нет, дорогая. Представляя Вас там, я плачу и рыдаю, потому, что я не дал бы Вам такой возможности. Да Вы, наверно, помните. Или Вы такая притворщица, что мне это всё привиделось?
      Я рыдаю потому, что передо мной нет двери, в которую я бы мог скрестись, как голодная собака в надежде когда-нибудь быть впущенным не от жалости, а от любящего сердца. При Вашем невнимании к моим страданиям, я даю волю своим рукам, обрекая себя на разбивание сосуда с животворящим вином, которое настолько терпкое и шипучее, что выливается тотчас же, как я прикасаюсь к пробке. Оно предназначено для нас двоих, а мне приходится пить его в одиночку...
      (Мишель)
      1916 июнь Нью-Джорск Ёкск. губ.
      
      2.
      - Мой дорогой молодой друг, mon Мишель, - а, друг ли Вы мне, или скверный покупатель, как узнать? Я сомневаюсь в непорочности Ваших юных измышлений. Уж не собрались ли Вы меня любить как животное? Мне это не нужно, потому я собираюсь Вам сообщить правду.
      Я бы, наверно, давно забыла бы о Вас, кабы Вы не писали таких смешных писем. Они же и жестоки по отношению ко мне. Вы перестарались в очернении меня, поверьте. Но я не могу выбросить Вас так же твёрдо, как Вы мне старательно и изощрённо грубите. Мне жалко Ваш драгоценный сосуд. Мне жаль, что Вы, не думая о последствиях для Вас, делитесь такими intimate detail. Ощущение, что Вы сошли с ума, потеряли стыд и находитесь во власти дьявольской страсти, не разумеющей порядочности касательно ко мне и осторожности в отношении к собственному телу и душе.
      Уж не на Кокушкином мосту ли Вы испотрошили свой ум?
      Я каюсь, что сообщила Вам адрес. Это не даёт мне покоя. Я не уверена, что рано или поздно Ваши письма не будут перехвачены кем либо из моих младших русских cruel Bloomfield и будут переданы дальше моей благодетельнице.
      Я уже свыклась со всеми и мне будет горько уходить. А я, несмотря на старание и успехи, не только буду уволена, а буду растерзана, выкинута, передана на общественное порицание. Мне велят надеть на башмаки жёлтые банты - если это только поймут в вашей ужасной стране, - и запретят надевать шубу, и выставят на мороз в самый неподходящий сезон. А Вы знаете, какие в Петербурге бывают холода.
      Вы этого добиваетесь? Пожалейте бывшую нищенку! Подайте на пропитание! Замуж возьмите бедную иностранную поданную. Или присоветуете в батрачки идти, или в подёнщицы определите кирпичи таскать?
      Смеюсь. Не сочтите за серьёзность.
      Мне в год двести пятьдесят рублей дают. Это немного, но и не мало. Из этого я на чёрный день откладываю и - случись что непредвиденное - на обратную дорогу хватит.
      Я читаю Ваши письма и заливаюсь то дурацким смехом, то плачем, то ли чувствую себя девочкой-дурой, то ли несчастной потаскушкой, то ли возлюбленной, то ли жертвой маньяка. Я Вас, может быть, и люблю, как можно только любить Дракулу, но, слава богу, только по письмам. Не люблю упырей, пусть они даже живут в замках и имеют по двести душ работников.
      Я боюсь того, что Вы мне пишите. От Вашего рассказа про Селифания Вёдровича Вёдрова мне стало сначала весело, как после чарки рома или водчонки - так, кажется, у вас называют это мерзкое зелье - а потом было дурно как никогда. Я уважаю искусство в вашей стране, но Ваш пример - для меня как воровской нож в полотне Рембрандта. Я знаю средневековых художников, знаю Дюрера, видела ещё некоторые жуткие вещи, но ты было невежественное средневековье, издевательство, беспричинные убийства, а теперь в России решили его повторить?
      Я понимаю Ваше негодование, когда Вы описываете детали, но Селифания вашего стоит пожалеть - у него не всё в порядке с умом (как и у Вас, промежду прочим, мой дорогой друг), он тронулся в хлевах, наслушался коровьих причитаний, он плоть от плоти - член своего стада. Зверёныш, который когда-нибудь мать-старушку съест.
      Вы сами измываетесь над неучёным художником, пусть даже у него набита рука и полон дом скотины, которую не терпится убить, высушить и изобразить с чучельного вида будто живую.
      Пусть к нему едут заграничные покупщики - у них руки загребущие, а в глазах презренный металл. На искусство им наплевать! Сквозь Ваши слова видно неуважение и издёвку. Вас должны поругать более сведущие и терпимые в таких делах люди.
      Вы разве сами не боитесь того, что у вас там в глуши творится?
      Поверьте, про это всё я знаю не понаслышке, я видела Красные Фонари, я знаю, что это гнусное ремесло не прекратится никогда. Но этим заставляет заниматься общество. Оно этим пользуется. Оно его поощряет. А ваш Селифаний - дитя вашего порока, ему, как ребёнку дали краски, умышленно похвалили вредные люди, и он клюнул.
      Он - сам теперь кисть, холст и бомба. Он усиляет мировой бред. В распространении его псевдоискусства не сомневаюсь. Всё дурное в наше дикое время имеет скорость лучшую, чем всё хорошее и доброе.
      Наивный, бедный, исступлённый - он не ведает, что творит. Его рукой водит сатана. Сатана, сатана - не меньше!
      ...1917 г.
      ***
      
      
      
      3.
      ...Ужасное сейчас время. Вы сами всё видите и испытываете. Кругом так наэлектризовано! В столице голод. Но мне страшно совсем не от этого. Я более трясусь, когда мне вручают от Вас письма. - Отчего так? - подумаете Вы.
      Вот как: я всматриваюсь в нашего мсье Степана, - а его обязанность открывать двери и так ещё по пустякам - а мне кажется, что его голубые глаза излучают не русское почтение, как Вы меня уверяли, описывая доброжелательность всех русских, а насмешку и желание предательства.
      Он так страшно жуёт усы и - принимая полтинник или гривенный - этак жарит взглядом, будто я покупаю у него краденое или дешёвую подделку даю. Слава богу: он не силён читать прописи. Пишите лучше по-французски или по-английски - как Вам удобнее.
      Мадам Лидия также не сильна в языках, какой бы она не делала вид. Какое это для меня двойное счастье!
      Хорошо, что и мсье Владимир не часто бывал дома, а теперь он вообще надолго уехал в Кениг спасать православие, или учить клиросному пению немецких братьев по разуму, или бить с военными братьев шляхов - кто его знает. Сказал только, что это сейчас не опасно, что русские победят, а семью целовал будто бы в последний раз. Где же это сказано, что рядом с войной не опасно? Даже у меня мурашки по телу пошли, хотя уж мне это, кажется, ни к чему. У нас теперь бабье государство и лучше ли это, чем было при месье отце Владимире - только один бог это скажет.
      У нас в доме сущий Везувий. Дети готовят каверзы, несмотря на мою вполне соответственную военному положению дипломатию.
      Скажите, Мишель, Ваши сестры и братья тоже такие? Или не все русские дети одинаковы по отношению к иностранкам?
      ...
      
      То, что между нами "давно" было, это просто нечаянная встреча для Вас, а для меня - случайный проступок, а вовсе не вынужденное занятие от тяжёлой жизни, как Вы ошибочно могли себе вообразить.
      Хоть я и родилась в рабочем квартале, жила на берегу с рыбаками, а теперь я с натяжками почти что леди. Ха! Леди с рабочего квартала... Даама с Воолендаама! Хотя в наше время... нужны ли кому-нибудь переученные, искусственные леди?
      ...Извини, не могу больше писать. Работа, друг мой. Дети чужие почти родными стали, хотя все такие разные и местами вредные даже. Про них, может быть, отдельно напишу. Приезжай уж. Придумаем что-нибудь. Русскую песню споем, как тогда на "Воробьях". А ты спляшешь голландку. У тебя неплохо получилось для первого раза.
      (Клаудиа)
      августа 1917
      Петроград
      ***
      
      4.
      ...Эти рабочие и красные исподфронтовые "гвардейцы", комиссионеры из чрезвычайки - дезертиры все что ли? Или иезуиты? Такие все страшные. Ходят в пыточных кожанах: им ещё фартука на груди не хватает! Они забирают людей на улицах и приходят к ним в дом с оружием и - говорят - иной раз без особенных каких-то бумаг.
      Скажите, чем провинился перед ними мсье Владимир - честнейших правил человек, не обидевший в своей жизни ни одной души. Он давал деньги в воспитательные дома, ходил в первых рядах на манифестациях в пользу безработных, нищих и сирых. И теперь - после всего этого - любой бывший безработный, обиженный рабочий ли - а теперь он солдат или член народной дружины - спокойно может остановить месье только за то, что вне церкви он может позволить одеть себе гражданскую шляпу! Это ужасно!
      Вы понимаете меня?
      Есть ещё более страшные люди, но тут надобно ставить большую точку. Постарайтесь понять за этой точкой другое, и не попасться на это самому. Вы ведь в таком странном департаменте. Возможно, и к вам идут перемены. Приедете в Петербург - узнаете сами. Но я отвлеклась...
      
      ...Думаю, что Вы не будете смеяться над таким превращением, ведь Вы - грамотный молодой человек, хоть и начинали жить в отдалении от Европы. Поймёте. Надеюсь, что всё переменится, надеюсь, что Петербург и касание жизни реальной, а не учебно-подготовительной, рано или поздно даст Вам правильное мышление и освободит от юношеского задора, бахвальства и шапочных оценок.
      Я всё своё плохое, вынужденное забросила тотчас же, как переехала в вашу страну. Я сменила имя на похожее. Фамилия меня смущает. Но с этим ничего не поделать. Теперь я не дуюсь на судьбу: для меня и мрачный Амстердам и бельгийский филиал Governesses B.I. , который дал мне шанс, теперь всё в прошлом.
      Я не придаю своему первому вынужденному занятию порочного значения. Так же, как и Вы не смущаетесь, изредка занимаясь не вполне благопристойным и далеко не пуританским делом.
      Матушка Ваша про это, надеюсь, не знает.
      Матери часто мудрее мужей, ибо на них висит воспитание и поддержка очага. А разве не воспитание детей есть главная цель жизни?
      Я совершенно изменилась, начав учиться и, тем более, приехав в Россию; а Вы ревнуете меня к прошлому. Зачем я только, доверившись, Вам это рассказала? А Вы уж и разнюнились. А влюбились, - если влюбились, а не играете со мной, - вообще как наивный ребёнок.
      Поверьте, мне совершенно до Вас при таком отношении нет никакой охоты. Правду сказать, я и в деньги Ваши не верю.
      Не то, чтобы я когда-нибудь отказывалась от денег - вовсе нет, как раз-то их я особенно и "люблю".
      Хочу подчеркнуть - они мне нужны - да, очень нужны, - но не для праздности и не для распутства, как Вы изволили сперва подумать.
      Они мне нужны как кровь для жизни и как лекарство для спасения.
      У меня в Голландии мать и отец.
      Отец серьёзно болен, - у него теперь идёт горлом кровь. Он лежит, передвигается едва ли не ползком, и не способен уже работать. А мои сестры и братья ещё не стали на ноги.
      Длинной селёдки, как у вас насмешливо говорят, - и с чего только так придумали? - в наших краях теперь нет. Говорят, сельдь от морских течений или отчего-то ещё ушла ближе к океану. Может, что-то изменится, но для меня каждый выход брата в море - как военное испытание.
      Вы когда-нибудь видели, как ветром выламывается кливер? А как стреляют леера? Думаю, что нет. Они рассекают человека пополам.
      А что такое "лёгкая" волна в пять - семь ваших сажен? Думаю, что Вы этого всего не знаете, будучи сухопутным человеком. Я горжусь братом и боюсь за его жизнь. Он молод, годится только на юнгу, а из него делают настоящего рыбака без всяких скидок.
      Выходят в море не только в путину, но и в шторм, так как он тоже гонит рыбу в наши заливы.
      Наши баркасы не прочнее, чем в любой стране, а бури и штормы везде одинаковы.
      Вспомните русских рыбаков на Балтике, вспомните ваши буйные реки, а Северный океан, а Белое море, а восток: там, думаете, легче?
      Вы не пугаетесь от их нелёгкого труда и не удивляетесь ежедневному героизму? Люди не рыбы и долго плавать в море не могут. Двадцать минут... и нет человека.
      Я матери помогаю. И, думаю, Вы тоже не считаете это животным инстинктом или пустым делом.
      Деньги мне нужны больше, чем удовольствия в постели и, соответственно, мужчины. Без мужчин можно обойтись, хоть это и противоестественно для всякого живого человека, тем более для женщины, призванной самой природой и Богом рожать. Это так.
      А деньги как плата за любовь мне противна. Мне мерзки даже Ваши "шутливые" намёки на это.
      Благородные люди так не говорят и не думают.
      Хотя и в России верность и честность семье не в должном почёте. Порядочность и порок не могут друг без друга. Русский человек этого тоже не лишён.
      Этот искус идёт от сатаны: дьявол и его слуги в этом весьма преуспели, а перед Богом это только испытание. И то, не каждый верит в раскаянье и про существование суда. Расплата приходит тогда, когда уже бывает поздно вернуться к началу с тем, чтобы попытаться изменить жизнь.
      Не берите с Европы дурного, мой друг и истязатель, избавляйтесь от собственной пошлости. Когда Вы это поймёте и осознаете сердцем - тогда только о чём-то с Вами можно станет говорить.
      Как Вы понимаете, на такой ноте я не хочу с Вами встречаться. Приедете с той же мыслью и теми же дурацкими шутками в Питер - даже не ищите меня.
      Приедете чистым, освобождённым ото лжи и напуска, - пожалуйста. Сердце моё не занято. Но и ждать Вашего исправления не стану.
      Пусть Бог мне и Вам станет судьёй.
      Да, мне и не велят влюбляться.
      Если я влюблюсь - я точно потеряю работу.
      Но, ещё в последний раз говорю - это не моя служба - брать с мужчин деньги за любовь.
      Надеюсь, что после лекции этой, или исповеди, - как хотите, - Вы меня уже более не собираетесь купить?
      Если это не так, то прошу Вас меня больше не беспокоить.
      Не рвите мне сердце, не унижайте, пожалуйста, себя.
      
      ... января 1918 г.
      Петроград
      ***
      
      5.
      ...О чем я говорю! Какие пошлости пишу! Холодно и нечего есть! В Питере вроде бы говорят о наличии обильной еды на целых три дня. Ничего подобного. Эшелоны стоят на Урале, а кто-то их не отпускает. Может, немца боятся? Что у вас в глубинке говорят про всё это?
      ...Какая тут любовь и обиды! Всё так мелко против реальной жизни.
      ...Россия это большая клетка, или зимний, мерзкий, холодный капкан. И он, кажется, для многих уже захлопнулся... Деньги бы моей мадам Лидии не помешали... Мы одни здесь: мадам и мы. Дети, женщины и взрослые. Нет мужской защиты. Глянешь в окно - там бандиты и голодные, которые одинаково хуже зверей. Полки в кухне пустые. Месье Владимира нет, и нет от него вестей. Жив ли он? Пожалуй, прости меня Господи за такой прогноз, уже и нет. Иначе дал бы он хоть какую-нибудь весточку.
      ...1919
      Петроград
      ***
      
      6.
      Мсье Степан исчез в самый важный момент, когда нас следовало бы особенно охранять. Как бы сам не нанялся в революционеры этот Степан-Таракан. И не донёс бы. Хотя на что доносить? Мы не богаты теперь.
      ...Мы сдали в наём комнату одному человеку. Отделились от него кирпичной стенкой - заложили проём. Он сам поставил такое условие, будто побаивался жить за простой занавеской, а так многие теперь делают. Из общего коридора пробили вход и поставили дверь. Теперь это вроде и не часть нашей квартиры. Как бы не стал оспаривать - кому оплачивать угол: нам или коммуне. Нет, он вроде хороший человек. Пускаем его в ванную... Но только по средам и субботам. А ему провели умывальник и удобства, тем более, что стояк как раз на границе. Ловкая вышла планировка, и хозяин доходной коммуны не был против. Наоборот, был, кажется, даже чрезвычайно рад и помогал с материалом и рабочими.
      В общем, поселили мы этого прекрасного молодого гражданина. Он вроде бы из Сибири. Приехал совсем недавно. Жил где-то под крышей тут же в Питере, был в Москве, сначала бедствовал, а потом, говорит, вывернулся и немного,и случайно ("секретно" - так он сказал) разбогател. Такое разве в наше время бывает? То ли наследство пришло ему, то ли как? Но не знаю, не знаю и врать не буду.
      Я вот смотрю на него внимательно, и не поверишь, он чем-то похож на тебя. Не манерами, нет, а чем-то духовным внутренне, и хитренький такой одновременно. Говорю, как твоя молодая копия. Думаю, что если бы ты его увидел, то вы бы могли познакомиться и даже понравиться друг другу...
      И, удивительно, но он нам подвернулся вовремя и пришёлся весьма кстати. Сильно помогает. Платит исправно. Неплохо... вернее, чисто одевается. Где работает - сам не говорит. А в прописном листке - я посмотрела тайно, записан кровельщиком в Эрмитаже. Как-нибудь сбегаю посмотреть его труд. У меня чувство, что на Эрмитаже давно исчезли работники, все, кроме сторожей, да директора. По манерам и одежде совсем не похож на деревенского. Думаю, уж не филёр ли он, или шпион какой? Хотя нам без разницы. На шпиона он не похож: языков совершенно не знает или хорошо маскируется... Да нет, нет, слишком молод, во-первых, а во-вторых, я его пробовала учить своему (забавному для вас) языку, пыталась английскому - бесполезно: талдычит что попало и совсем не попадает в тон и грамматику не понимает. Абсолютный неуч. Но рассуждает здраво.
      И у него ещё какой-то любопытный и повышенный интерес к золотым вещицам. Спрашивал про ломбарды, про скупку предметов. Про то, сколько золото может весить и как его отличать от подделок. А я сама толком не знаю: послала его к ювелирам. Неподалёку есть Монька, так он у него консультировался. Монька сам мне проболтался.
      А красоту понимает так тонко, будто он заканчивал тут "художку". Знает краски. Знает, что с чем можно мешать, чтобы со временем не произошла химическая реакция и не погубила картину. Свинец и цинк, и титан, оказыватся, в белилах есть, и ведут они себя совершенно по- разному: одни разбеляют краски, а другие их разъедают. И то не все, а только по выбору. Этим он меня удивил. Юнец, а каков багаж! А вот не читает, подлец, почти ничего, как я ему книжки не всучала. И в каморке у него ни одной книги, Как так? Значит, он студентом никогда не был. Современная молодёжь ходит с книжками и газетами в руках. Это модно, несмотря на военную обстановку. И кистей ни одной...
      И на дельца, и на вора мальчишка... юноша этот не похож. Видела у него новые, абсолютно не помятые стодолларовые купюры. Откуда вот у юнца такое? Странно же, да? Сам же видишь, что подозрительно. Ты когда-нибудь держал в руках доллары? Вот и я нет, только фунты, франки и немецкие деньги.
      Хотя нам и без того нечего бояться: он сам видит как мы плохо живём. А золото и все дорогие вещи мадам Лидия давно уж сдала. До этого мы так и жили: на всё ими с месье Владимиром нажитом ранее.
      Кажется, наш жилец подружился со Славкой и Надюшей. Не то слово: не "кажется", а совершенно основательно "подружился". Они его обожают, и, кажется, ...опять это "кажется!" Они форменно превратились в его младших брата и сестру. Щебечут, щебечут постоянно о чём-то. Вот какие у них могут быть общие интересы?
      Он ходит к нам в гости, а дети к нему заглядывают, и мадам Лидия его тоже любит и постоянно приглашает. Она его зовёт, а я сторонюсь. Всё присматриваюсь, присматриваюсь, и понять не могу. Ни разу не говорил о своих родных. Где они, что с ними, есть ли они вообще. У него какие-то странные совершенно игрушки. Китайский слон ужаснейшего образа. С детьми вот стал крутить волчок. Говорит, что это всё подарки от китайского императора. А говоря это, так заразительно смеётся, что почти-что веришь в это. Вот врать-то горазд. А детям такие сказки нравятся. Они гоняют волчок по комнатам и всё твердят какую-то выдумку: "Я честный, я честнее, я чудесный, я прелестней".
      Он молод, не совсем грамотен в манерах.... Даже совсем не грамотен. Деревня! Но ведёт себя очень прилично. И у нас на столе стала появляться пристойная еда. Он как Христос свалился к нам с неба...
      Да что я всё про него, да про него.
      Приезжай, я уже тебе всё простила, если было на самом деле что прощать. Приезжай и познакомься с нашим жильцом. Он тебе точно понравится...
      А я, кажется, заскучала... по тебе что ли? По твоим милым и ребячьим выкрутасам, по твоей наивной лжи, и хочется какой-то дурацкой выходки.... А кругом быт и борьба за место под солнцем.
      Что у тебя с учёбой, почему не отвечаешь? Ты сейчас где?
      ...1919
      Петроград
      ***
      
      7.
      Миша, я едва осталась жива.... В дверь сначала стучали ногами! Это были те самые бандиты за окнами, или страшные агитаторы, которых мы, увы, таки дождались. Я видела слежку. Мужик был в валенке, в ушанке, и совершенно туп. Глядел весь вечер в наши окна и как заколдованный мерин или свинья, раздражающиеся на любое шевеление, дырявил глазами занавески. Я только теперь всё поняла.
      Степан был среди "этих". Вот и сглазила в прошлом письме. Да ты, помнишь, наверно. Я побежала тогда открывать. Иначе бы сломали двери и мы бы непременно замерзли. Боже, боже! ...Бедные дети! Я успела пробежать коридор и спрятать детей у Никоши.... Это имя того молодого человека. Я раньше вроде стеснялась говорить его имя. Точно уже не помню.
      Потом всё было как в тумане. Меня били эти сволочи. Я была без сознания. Очнулась в совершенно непонятном месте. Меня каким-то образом вызволил из этой передряги Никон. Он наш спаситель, волшебный спаситель, не меньше. Ты не представляешь: он и детей смог спасти и меня. А мадам Лидия... Бедная Лидия, как мне её жалко!
      После этого было столько приключений. Страшных приключений, хуже каких не бывает. Мы спаслись как в сказке. Я будто летела по небу, и прыгала как черт по крышам. Это был сон, страшный нереальный сон...
      Я не договорила: мадам Лидии больше нет: её убили бандиты в ту самую скверную в моей жизни ночь. Мы... хотя не буду рассказывать. Туман, сплошной туман и по-прежнему болит голова... и я теперь как старуха без трёх передних зубов. Стараюсь не улыбаться и говорить через щёлочку. Никон посмеивается при том, утешает через смех, и говорит, что у меня станут скоро королевские зубы с алмазами. Вот же чёрт! Иногда с ним бывает весело как в цирке, а иногда хочется рыдать, что я и делаю, когда рядом нет детей...
      Мне вообще Никон запретил появляться на улице, ведь бандиты все живы и они могут охотиться за нами.... За что? Почему они стали искать нас - совершенно обыкновенных и обедневших?
      Никоша смешит, и говорит, что моськи слона ищут, чтобы нагавкать на него. Странная шутка, правда?
      Степана вроде убили. Если, правда, убили, так поделом ему.
      Я не жестока, но он заслужил смерть. Он навёл на нас этих людей. - Это, во-первых. Хотя бы за предательство... это, во-вторых, а какой спрос за предательство с бандитов? Никакого. Для них вонзить нож в женщину - геройство, а воровать и грабить так же просто, как ежедневно садиться обедать. А главное, обидно за смерть Лидии Григорьевны. За что, спрашивается? За то, что у неё дети, а они веселы против всего населения? Теперь их надо вести в приют. Кажется, все так делают, но я не могу... Я уже настолько с ними свыклась, что теперь не представляю, как можно быть врозь. Это во мне говорят неиспользованные материнские чувства, инстинкт женщины-защитницы всего маленького.
      На Степане кровь мадам, хотя убивал с Никошиных слов вовсе не он. А один их главный. Он просто промазал, а целил в Никона. Я этого не видела, не помню, потому утверждать не буду. И ещё этот Степан затыкал мне рот половой тряпкой. Я блевала внутрь себя и чуть не утопла в своих.... Ну, ты понимаешь... Мерзко, жить не хотелось поначалу... Я, когда вспоминаю, дрожу. Вот и сейчас меня только при упоминании пробирает трепет, но я хочу с тобой поделиться. От этого мне легче.
      Мне Никон ничего толком не говорит. Что и как, как выбрались. Ничегошеньки. Говорит, что мне знать не положено. Выбрались, да и ладно. Говорит, порошок есть такой для забывчивости, а для памяти вроде нету. Всё придумывают, говорят, да не могут выдумать. И будто я для забывчивости выпила лишнего. Он командует как себя вести, а я ему верю. Он умён и изворотлив как добрый Люцифер. Он жалеет и заботится. Даже отец бы мой не смог так оберегать и заботиться. Без него мы бы не выжили. Но всё на этом.... Не знаю свою дальнейшую судьбу. Не сказала главного: а дети со мной. Они стали ко мне относиться очень хорошо, но плачут, всё время спрашивают о маман Лидии и своём отце. А мне приходится врать, что это всё временно. Что мать их уехала, но скоро прибудет. Верят или нет, уж не знаю сама, но продолжаю и продолжаю сочинять небылицы. Живём мы - ты не поверишь где и как.... Да: и говорить про это даже намёками Никон не разрешил. Если меня по пути с почты убьют, то я даже не удивлюсь: я получу за непослушание по заслугам. Никон говорит, что мы должны вот-вот уехать далеко-предалеко... Он пытается справить нужные документы, но пока не получается. Это бы нас спасло. Он говорит, что побывал в нашем доме, что вскрыл комнаты: они уже под надзором уголовки, и было тяжело проникнуть. Мадам Лидии нигде нет. Кошкин - это кассир коммуны - сказал, что её тело забрала народная полиция. Всех во дворе расспрашивали, но дело ничем не кончилось. "Замяли" будто бы дело. Потому что это была не Чека, а обыкновенные грабители под видом ЧК, или наоборот. А это, как ты сам понимаешь, при любом варианте удар по престижу власти. Хотя, какой там престиж, разве об этом сейчас думают! Как он сам не попался, когда в дом проникал, - не знаю. Говорит, что переодевался в маскировочное, что у него есть ключ от чёрного хода, что на свой риск снял печать - чекисты с милиционерами опечатали квартиру, - но будто бы опять пристроил незаметно. И будто бы был он там ночью, а не днём, когда всё видно жильцам. Притащил кое-какие вещицы из гардероба, плошки-ложки и прочее. Они именно наши, потому я ему верю. Ругался, что не нашёл свою китайскую юлу, а детям этот волчок запал в душу. Он как лучшая игрушка был.
      Иногда закрадывается,... по русскому это называется "всякая хреновина". Подозрения дурацкие на прекрасного человечка. Зачем? Вот что значит глупая женщина из какой-то малюсенькой, смешной страны, против вашей необузданной и дикой, совершенно неумной какой-то державы.
      Но пока ничего не знаю, что-то обещала держать в тайне, и адреса у нас нет! Очень странный адрес. Брошенный казенный дом. Когда-то тут был пожар... и так далее. Не Луна, конечно. Это я выжимаю из себя юмор. Не поверишь, но это так.
      Думаю, что я тебя уже никогда не увижу. Война среди людей не кончилась; и кончится ли когда-нибудь этот страшный кровавый поток взаимной ненависти?
      Прощай, мой друг! Вспоминай бедную Клавдию! Если ты только прочитаешь это письмо. Я уже не уверена, что письма мои до тебя вообще доходят. Раньше ты был более скор на ответы! У этого есть только два варианта...
      Я уже должна уходить, потому что на меня подозрительно смотрят почтовые, я сильно задержалась, клюя в чернильницу как в молоко хлебом. И много посетителей: будто с цепи сорвались и примчали за посылками... А в них еда, вижу вон фрукты... Африканец припёрся... кудрявый-прекудрявый... и смотрит на меня, будто я из его чума... Китаец с фотоаппаратом.... Нацеливает магний. Отворачиваюсь. Чудеса! Прощай!
      
      ...1919г.
      У
      ЧЕНИК И УЧИТЕЛЬ РЕМЕСЛА
       ФАЛЬШИВОМОНЕТНОГО
      
      " ...Применить меру расстрела по отношению
      видных и явно уличённых контрреволюционеров,
      спекулянтов, грабителей.
      В особенности фальшивомонетчиков и взяточников..."
      Решение большевистской партконференции.
      18 июня 1918 г.
      
      Едва дожили до 1919 года с такими рекомендательными формулировками жизни.
      Место: Кедровые Боры (это те, что ближе к Мариинской границе).
      
      Вовсе даже не никонианин-отступник и не охальник христовый, - как Вы только что изволили подумать с названия, - даже и не бахвальщик полумесяца - басурман, как вы намереваетесь предположить взамен. И, отвергая третье, то, к чему вы придёте позже, - он никакой не приверженник Будды. Прочие конфессии даже не вспоминаем.
      Малой шутник Никоша Мойшевич, вот же червя подколодная! - кругом успел отметиться и навести тень на плетень: Никоша наравне с отцом стал молиться золотому тельцу и потому поставил к стенке лицом все библейские образа. Позже сунул их под кровать, чтоб не видели творящегося на глазах самодельного безобразия.
      Дела в мире идут хуже некуда. Клянут Бога и Дьявола во все дырки. Ангелам общего плана пришлось открыть новое параллельное ведомство ЧК(н) - Чрезвычайную Канцелярию (небесную).
      Дел у ангелов нынче невпроворот: умирают люди миллионами и на каждого надо завести папку, назначить следствие, закрутить дознание, накопить свидетельства, опросить души живых пока и после убиенных, отсеять наговоры, вычислить преступника, взять его на карандаш, настроить точилку, приготовить клейму, и затеять тайное наблюдение, чтобы случайно не просочился наблюдаемый субъект в страну Рай. Сложная, многотрудная работа! Как бы поспеть! Служба наблюдения во времена революционной гонки распухла донельзя, и ангельский штат прилично пополнился молодыми крылатыми существами, к сожалению неопытными, начинающими членами, юнгами, штурмовиками. Создатель наковал, как всегда из пустоты ДНК, из ДНК новых вестников и прописал обновлённому ведомству новые инструкции. А уж как рад предатель Слова Божьего и бывший предводитель ангельского войска господин провокатор Люцифер! Мир грешных человечков, наконец, основательно внял, клюнул и пошёл по Им - сволочем, дрянью начертанному, лукавому люциферскому пути.
      Под нарами у стены, где Никоша соизволит теперь ночевать в художественном рванье, вместе с бесстыдно отставленными на время иконами, красками и кистями хранятся две любопытнейшие, наистраннейшие игрушки, подаренные отцом с матерью на Рождество. Больше даже, кажется, инициатива шла от отца. Мать почему-то поначалу сопротивлялась. Никоша стоял под дверью и половину беседы расслышал: отец настаивал так, будто от факта дарения зависела жизнь и смерть не только семьи, а всего человечества.
      Словом, Никоша оказался крайним в этом странном игрушечном деле.
      Волшебные Слон и Волчок (не врёт писатель, сам однажды поверил) спят теперь под Никошиным преподобием кровати в трёх мешках, один в другом.
      
      ***
      
      Никонианином его в шутку зовёт Толстый Вилли.
      С некоторых пор Никоша не только штаны об кедровые пни дерёт, да зад на скамейках трёт. Работает истопником так усердно, будто прозябает на карловарских курортах. Топить печь - не привыкать Никошке. Знает он это дело по мамкиной избе, волею судьбы променянной мужчинами на таёжную заимку.
      
      Убили мамку красные партизаны не по злу, а жалеючи. Было это год назад, в зиму, произошло по соседскому доносу, когда братья - не вовремя черти повзрослели! - подались кто в белую армию, кто в красную. Разборки долго не вели:
      - Где Мойша, где шрифты?
      - Нах шрифты!
      - Сыновья в гости наведываются? Прячешь сынов?
      - Кто кем устроился? Красные есть средь их?
      - Один? А остальные кто? Беляки? Ах, беляки, антихриста мать!
      А главное: - Бабки где? Где золотишко? Талеры вынимай. Показывай казну, схроны то есть!
      А чекист Кожан всё своё талдычит:
      - Дамочка, Фуй-Шуй где? Волчок Времени отдай, а! Что, спекульнула? А не врёшь? ЧК знает, всё знает! В предписании прописано: у вас всё застряло. Селифан Вёдров все сведенья под пыткой подтвердил. (Вот же врать горазд, стервец!) Показать бумагу или на слово поверишь?
      - Много чести. Пулю ей сади в язык, и весь разговор.
      Чекист:
      - Всё равно найдём, дура мать, чего молчишь? Слог истёрся? Не ироглифы спрашиваем - по русски жарь!
      Что за чёрт! Не посвящена Явдохея ни в каких волчков времени и волшебных слонов со стёртыми иероглифами. Видела только нелепые, если не сказать - совсем херовенькие - заржавелые игрушки без особых имён.
      - Нет ничего, первый раз слышу про Селифана, не знаю, кто таков. Первый раз слышу про вашего Фунь-Шуня. У вас детки есть? Бери другое. Игрушки деткам своим бери. Под кроватями ящик. Вон оне! Берите, гости дорогие!
      - Издеваешься? - Хрясь! - прикладом по лицу.
      Стало лицо некрасивым у Явдохи.
      - Сказки всё это проклятого капитализма. Говори правду!
      - Стой, убьёшь ненароком. Как будем отчитываться?
      - Был бы волчок, удовольствием одарила бы, - говорит из последних сил добрая ко всем детям Явдоха. - Найдёте - берите себе, и пусть игрушки эти будут прокляты, если от них зависят чьи-то жизни. Железяки забирайте, которые вам по нраву, всё берите - медь, золота нет, бумаги берите, закладные, ассиг...
      - Вот же белая блядь!
      - Капиталистка она!
      - Кровопийца народа!
      - Чего? Бумагами хочешь отбрехаться?
      - Брильянтами не баловались, работали сами, как могли, - едва вышептывает Явдоха опухшим ртом. По развороченным губам кровь течет. Красивые Явдохины губы наливаются фиолетом, пухнут. Слизнула течь через силу. - Оставьте, пожалуйста, мне немного времени пожить. - Поднялась едва, стала на колени, дрожит. Выше не может. Зря приподнялась: лежачих на Руси не бьют. - Не трогайте лица, милые гости: нос вмяли, не поправить теперь.
      Не внимают Явдохее. Здесь и лежачих бьют.
      - Ето, перед етим... может тпрнуть её разок?
      - Я первый в очереди. В тот раз я покойницу е...л. Надоело холодных...
      - Сам и довёл!
      - Свидетелев нету, - и полез лесной воин под ватник рассупониваться.
      - А мы не свидетели, чоль? Ха-ха-ха.
      - Не стесняется своих, ишь, разбаловался. Голый пляж нашёл!
      - Часы гляди! Вре-мя! Тикает, едрень-мигрень. Ночь скоро. Быстрей давай.
      - Рассупыжился. Рожа в баню пошла. Греби в зад. Моя очередь.
      - Ха-ха-ха.
      - Старушку-то?
      - Пздёнке, попёнке, кака разница!
      - Без аморалу тут! Стрельну петуха!
      - Стойте, стойте, коллеги.... Ещё пару вопросов надо...
      - Отодвинь! Наша она добыча.
      - Дырь - она и есть дырь. Тёплая!
      - Обкакалась чоль, курица?
      - Че-то притихла? Жива ль?
      Молчит Явдоха. Нос утоп в черепе. Чует: больнее уже не будет. - Трахайтесь ещё, я не против.
      - Тьфу, морда!
      - Приклад об тётю вытри, пока сухая стервь.
      Вытер. - Бэмс!
       - Ох-х-х, матушки, - выговорила тряпка.
      Хотели ещё хряснуть.
      - Напружинилась. Кончает. Ишь, понравилось как.
      - Погодь. Не так. Дай- ка я приложусь к тыкве.
      Тыкв не велено пытать. Смысла нет. Вот же несказанно повезло мамке. И к телу не притронулись в третий раз, кончили очередиться: заторопились так.
      Саблей вжик! - ойкнуть не успела тыква-человек-тряпка - полоснули наискось с разворота.
      Охнул и чекист. Не успел защитить Явдоху. Могли бы в тёплом месте поговорить и, глядишь, раскололась бы Явдоха добром.
      Сползло со стола ставшее мёртвым тело Явдохи. Хлынула кровь рекой через тонкую голубкину шею, полилась из порезанного полушубка. Кривая улыбка не успела сойти с лица. Бумс! Сложилась на полу мешком. Сдавился и хрипнул воздух из свежего отверстия. Лицо поначалу с досками слилось. Потом в скользкости повернулось набок, плюхнулось в своё. Так и умерла, будто в радости, будто в любимой игре. В глазах непроявленной плёнкой дети и любимый муж застыли. Кухню залило до порога, и в погреб потёк алый, пузырчатый Явдохин сироп.
      - Вай, вай. Как теперь писать отчёт?
      Стали ломать дом. Нашли немного спрятанных бумажных денег. Золотую, приватно погнутую, царёву монетку нашли. Ломал ту монету на спор с Охоломоном Федот Иванович Полиевктов, будучи (давненько уже) в гостях у Мойши. Так и оставили на память о Федотовской мощи.
      - У них тут богатырь ночевал!
      - Всё, кончились в хате деньги.
      Копать мёрзлый огород не стали.
      Мастерские хотели пограбить, да только там ничего полезного для украшения лесных прозябаний нет. Залезли в подпол, забрались в лабаз, вытащили всё съедобное: соленья, копчёности:
      Безруков Ванька: "Богато живали!"
      Владилен Бронски: "Жалко, что трезвенник был".
      Заяц-Шофёр: "Хорошо хлебушко припрятал, живодёр".
      Фрам Прытков: "А нам - помирай!"
      Бурдыло Стас: "Кулачинище жидовское!"
      Хох Грамотный: "Ложка масонская, а медовуха еврейская!"
      Лёвка Махер: "Зазря пришли".
      Хох Сверхграмотный: "Брешу так, гражданы, жидовьску дипортацыю им всим триба"!
      Чекист: "Обосрали мне всю операцию! Сволочи, грубияны, анархисты, простецы".
       Вечерело быстро. Стали торопиться домой ворчливые дядьки. Бочки с вином не нашли: потому что в ульи лезть побоялись. А там всю медовуху только сонные пчелы берегли. Вот дурни-то! В хату ткнули факелом, соломки подбросили. Постояли, погрели руки. Заглянули в хлева, в птичий дом. Курям бошки свернули и по полусумкам распихали. Худую скотину (2 шт. без расп. евстевств.) повели за собой в леса. Мычала скотина: жалко им хозяйку-то. А сволочи только хохотали: домашняя де скотинка, хохлятской толщины, ишь, пригрелась к нашенскому сибирскому курорту!
      Подошли к лесу, оглянулись: полыхает вовсю мойшин хуторок, озаряет округу, будто праздник какой. Хе-хе, жарко там. Вот снег-то пойдёт щас ручьями, словно весной.
      
      Попёрлись к освящённому огнём, горячему хутору другие гражданские воры, конокрады-цыгане и бедняки. Но нечего уже взять: всё съело пожарище. Двое странных типов припёрлись быстрей всех: нерусь на лицах, в халатах оба поверх телогрейки, малахаи на бошках и с кистями. Монгол-шуданцы что ли, китаёзы? - воткнули в снег кривые сабли, палатку поставили: будут поутру погреба вскрывать. Шикнули на публику, и разошлась безоружная русская публика.
      Ничем, в общем, ничем не смогли поживиться Явдохины соседи на память о работящей семье. Вот беда! Разве что кирпичи от печки и каменка, когда остынут, смогут пригодиться для заплат.
      
      ***
      
      А Никоша в то злое время в Ёкске куковал - особо не горевал. А отец, как назло, в то печальное время поехал сына забирать: война идёт по стране, кончалась его учёба, и на оплату стало не хватать и на еду. И по той простой причине дома отсутствовал.
      Так вот себе жизнь нечаянно сохранили сын с отцом. А жить надобно дальше. Люди всё-таки, а не марсианская механика.
      Приехали на пепелище, вместо тела похоронили горстку пепла. Поставили над горсткой деревянный грубый крест, нацарапали на табличке красивое мамкино имя "Явдохея".
      Рыдали Никоша с папаней недолго: надо было трогаться с места. Бежать! Злых языков хватало. К разгулу доносов красноречиво призывали листовки.
      
      ***
      
      Темень.
      Военный мотор задорно брюхтел в глубине.
      Из леса на опушку выполз автомобиль марки Джип. Следовательно, в джипе сидели джипперы.
      Постояли джипперы секунду. Выбора нет. Единственное жилье здесь. Греться пора. Банька не помешала бы. Тронули дальше по прямой, потом маленько в горку напряглись, и вползли в открытые ворота.
      Забегали в Таёжном Притоне: кто приехал? Зачем? Добрые ли люди в военном авто? Сколько их? Есть ли пулемёты? Есть ли с волосами до плеч: то означало бы анархистов и убийц. Ни расстрельная ли команда пожаловала? Как в темноте нашли? Одни вопросы у Вихорихи.
      Нет опознавательных знаков на Таёжный Притон. Нет и вывески на лесном доме. А людская молва лучше адресного бюро: славит и клянёт Вихорихин рай.
      
      Постояльцев сегодня никого: война идёт. Даже гульбивые партизаны не часто жалуют. А нынче здесь властвуют партизаны.
      В прошлом году 23 ноября, ровно в день своего рождения, ефрейтор Йозеф. Отч. неразб. Швейк, 3-го полка, 5-й штаб. трансп. роты заезжал с штабными офицерами. Среди них были поручик Козло, фельдфебель Ословец (ударение у всех на первом слоге), телефонщик Прикупичек. Тихое тогда было место. Напоминало чехам офицерские, пражские "Пуфы". Выгружали из кузовов свою "Паливку", вспоминали родину. Кляли по очереди то продажных генералов Австро-Венгрии, то немецкого заёмщика Ленина, то проныру и авантюриста дядьку Колчака А Вэ.
      Просили шкварок и конины. Всё им сделали как надо.
      Ярослав Гашек был с ними, заходил в дом, скромно теребя специально юморную сербскую папаху, проваленную ложбиной в середине.
      Потом осмелел Ярослав, шапку бросил в угол, занял целую лавку, рядом Алёнок усадил. И стал у девок пытать новые слова для справочника и требовать оригинальные буквы для бурятской азбуки в славянице.
      Много плясал своё и смеялся Ярослав. Селёдку жевал с костями вместе. Сидя, каждую минуту перегибался через стол. Отхлопал имениннику плечи и обещал, в случае, если Швейк выпьет десять кружек не отрываясь, в книжке его прописать.
      Йозеф выпил четырнадцать, просил ещё, и оттого рубаха перестала сходиться у него на пузе.
      И, кажется, прописал его Гашек Ярослав в литературе. Только вместо обещанных с вечера двух страниц, - а с утра, смеясь и бахая шутливо друг дружку, сошлись на десяти строчках - прописал Ярослав целый роман про Швейка, и про то, как он был на войне. Вот какова польза Вихорихиного дома! А про азбуку - какое там: мало буряток в этой местности: всё больше политкаторжанок. Шутил, поди, про азбуку эту Ярослав.
      А сидели весело.
      Выставляли ручной работы пельмени на улицу. Без охраны лежали пельмени. Съели первую партию пельмешек вороны.
      Пуляли после в летучих воришек - в сами того напрашивающиеся цели. Стреляли во всех залпом, будто как в прошлый раз в соседской деревне Пришлососедовке.
      Но, сбили с сосны только самую неповоротливую, обожравшуюся с чужой еды воровку. Не успела пикнуть похитительница, как полетела кувырком в сугроб.
      Водрузили покойницу на ветку, дали в рот швейцарского сыра и стали басню инсценировать.
      Катались с горки на поджопных корытах.
      Баньку приняли, в прорубь прыгали, костры жгли. Ёлку наряжая, повалили. Поставили тут же обратно. Смехота, да и время убили!
      Прыгали через костёр и стучали в кастрюли-бубны, как настоящие православные дикари.
      Спали вперемежку с девками: одно одеяло на троих.
      Хорошие среди чехов бывают люди: трамвайных билетов в рулончиках оставили на три года вперёд: катайся - не хочу!
      Славно было Вихорихе, да и девки повеселяли и удовлетворяли так от души, будто не было никакой войны, а была только одна любовь! Алёнку, так ту звали с собой на пароход нумер 8 "Эфрон" в свою эвакуацию и для жизни в город Жижелице что над рекой Цидлиной.
      Предлагала деньги Вихориха Ярославу, так как тот с утра, шуткуя и зовя ум в мозги, помогал снег разгребать. Отказывался поначалу Ярослав, но взять взял. По цене целкового за пятьсот квадратных аршин.
      А в позапрошлом сезоне тут белые командовали. Богданыч заезжал по Колчаковской просьбе: искали толковых проституток для работы в тылу врага.
      Отказала им Вихориха. И еле жива осталась.
      Был Васька Каин. Это известный омский банкир, хранитель белого общака. Приставал к хозяйке. Хозяйка ему тут же, далеко от кассы не отходя, ему дала. Правда, не пошлым местом своим, а прямо в морду крепким тычком. И пришпилила к полу выгребным совком. Приблизила к себе кочергу.
       Утих. Испугался или пожалел трусишко сраный, но сдачи не стал давать. Оклемался Васька Каин и одумался Вихориху второй раз брать. Просил отдать по добру револьвер. Помог опять железный совок: и отстал Каин. Вихориха обещала к ихнему отъезду пуль-веризатор его вернуть. Тут же перекрасился и взамен живых телоблудок стал испрашивать место для типографии: согласуй это, обчерти то, что да как, какие подводные камни, захаживают ли большевики, выдёргивают ли законные колья, рубят ли лес, красные линии нам проведи. Хренов ему красные линии: не в разведке Вихориха, не охотница, не земледелец. Живёт она де полувдовой при живом, но сбежавшем муже, на свои кровные гостевые, и просит иногда денег у культурных ведомств на расширение истории этих расчудесных местностей. И красными линиями она не распоряжается. Даже не знает, что это такое. Врёт, паскуда. Все знают, что до владенья лесным приютом служила она в земском землеустройстве и ходила с рогульками, отмеряя барам угодья и места под строения. Пирамиду вот водрузила во дворе... - Дай, Каин, денег на завершение пирамиды.
      Не дал Каин. У самого дом строится в Омске. И пошёл он тогда на...
      И тут не выгорело Ваське Каину: слишком тут заметное место для печатной мануфактуры. Врагов, снайперов, доносчиков много по лесам ходит. Висят в деревнях рекламы: "Меняем адреса врагов на булку хлеба", "Стрелять фальшивомонетчиков без проволочек - заподозрил - стреляй гада!". Для доказательства целкости ухи вражьи приноси, скальп ли, паспорта, деньги, бумаги карманные, бумаги приказные, наказы устные, но выпытанные страхом свинца. А ЧК разберётся, давать булку или ограничиться порицанием в случае ошибки. Цена жизни случайного русского человека - бесценок, ноль, половина плевка, полмерки мучной. А враг, он хоть и мёртвый, да хоть чёрствой осьмушки буханки да стоит.
      И жалко Вихорихе своего дома стало: клюнешь на предложение, а тут ситуация вдруг поменяется: припрутся новые русские и пожгут дом, а жиличек к стенке приткнут. А прежде хором надругаются.
      
      ***
      
      Ближе к джипперам.
      ...Выперла Вихориха в чём была на крыльцо со свечой. Сжала валенки в единую конструкцию. Ёжится и командует:
       - Сюда заезжайте, тут не платно, а если там, то бабок стоить будет. Не валите забор. Андрюха, тащи лопату, подгреби тут сугроба! Коси им края ёбом. Дезигном не увлекайся, как прошлые гости баловали. Шашлышницу железную отбрось, а не то бампером наедут, дак не починишь ни того, ни другого. Расширь дорожку к собаке, чтоб успевала к рванью рукавов. Икебану мою не трожь, пирамиду - молельню - оранжерею не свали, ковёр убери от ёлки: не то смахнут на него ёлочный снежный пух и опять мести! И не крути ковёр - смёрзлый он, сломается! Да ёлочных игрушек не побей, не попорть: махай аккуратно, малахай береги, в капкан не попади. Теперь ворота закрывай! Замок не ломай: повешай в петлю замок и ключом не крути: волков в эту зиму нет, и нет рук у волков. Только зубы, хвост и четыре, а то и три лапы у волка.
      Вот вредная какая Вихориха-баба! Не даёт житья своему любимому и единственному сыну Андрюхе никакого.
      
      Мотор джипперы не глушили: холодно, может заибунеть мотор. Вывалились из Джипа двое товарищей по счастью: Вилли Банглтэтот - подлинно американский подданный, и Йохан ван Мохел - подданный Вилли Банглтэтота. Мохел с берданом. Вилли едва руки от руля отодрал. Не лето! И баранка не баранка, а ручка холодильного морга, то есть без всякого подогрева и американского утепления. Не годятся автомобили джипы для Сибири.
      Из полушубка виллиного маузер торчит:
      - Здравствуйте, мэм.
      - Здравствуйте, люди дорогие.
      - Сюда - не сюда? Похоже, будто по адресу прибыли, нет тут у вас указателей, ах как неудобно, темно, с пути сбились, и прочие обычные слова.
      - Нормалёк, - говорит Вихориха, - добрались же. Через Трубу ехали или через Объезд? - и хихикнула чего-то.
      - Хер его знает, какая у вас тут Труба. Канализация что ли есть в лесу?
      Хихикнула Вихориха: "Труба это мост из труб через Трубяниху-Чик. А раз доехали, значит через неё. Хоть она и дальше Объезда. А на Объезде мины от партизан. Мы там для своих веточки понатыкали с флажками. А кто не знает, тому дорога на небеса. Ха-ха-ха.
      - Вот так повезло. И что, через одного к вам через Чику доезжают?
      - Именно через одного. Вы в нужную половину попали, а говорите "ехали да и ехали". Над вами счастливая звезда висела, выходит.
      - Выходит, что счастливая. Ну вы тут, похоже, одни оригиналы собрались: с минами все в дружбе! Да ладно, ближе к делу. У вас НЕКТО проживают? - и погладил Вилли свой маузер, вроде как по привычке.
      Вихориху маузером не напугать, у неё есть пулемёт и девки - что твои снайперши - вверху. Джипперы давно на мушке. Пикнуть не успеют, не то, чтобы маузер свой деревянный, блядь, достать. Второй раз несказанно повезло Вилли, так как перестал он гладить маузер и вовремя отодрал руку.
      Вихориха спокойна: "Некты? Сектанты есть такие Некты, так только они в десяти вёрстах, езжайте от нас вправо, потом налево в гору. Смотря про что вы".
      - Дак про это самое. Людей своих, нужных нам, ищем. Давно ищем. Аж устали. С дороги оно...
      - Дак вы отдохнуть? Дак проходьте в дом, наконец, чего съёжились баринами! Раздевайтесь. Не до кальсон! Ёп! Шубы прошу снять! Если чё подсушить, то пожалуйста, вон печь.
      Командует Вихориха так, будто она дочь самого генерала Епаньшина: "Разговоры всякие после".
      Отряхнулись, вошли. Гаркнула Вихориха нарочито громко, будто глухие все в доме: "Алёнка, Настька, Анка, Тонька спускайтесь вниз! Люди-гости добрые пожаловали!"
      Упали сверху, ломая винтовые ступени, девки мигом. Будто ждали. По секрету: на самом деле ждали. А, услышав тарахтенье эха, предупредили. А увидев в окно гостей, тут же сообщили мамке. Так что мамка не в неожиданности была. И пулемёт был настроен на ворота. А ничего себе девки. Приглядные девахи. Одна Алёнка из пулемета строчит, словно Снайперский Бог. Другая, что Анка, белке в глаз вмахнёт так, что та даже не дочухает - отчего померла. Тонька - самая молодая, самая глазастенькая, и тоже не промах. С такими девками не страшно в тайге куковать.
      Удостоил Вилли девок одним взглядом, винтовки оценил негативно, самих девок, как "пруху": "Это потом, если дело покотит. Мы к Некту, которого Мойшей зовут. Здесь он? Не бойсь, мы свои ему. Кабы не свои, стрелять бы стали сходу".
      Задумалась Вихориха. Не знает, что и ответить. Подумала про пулемёт. Послала двух девок обратно вверх. Тихонько одной шепнула: "Обрез захвати новый, он заряжен и стой вверху лестницы. Пали если что, и начинай с Толстого".
      - Вы по всему иностранцы... - сказала Вихориха, - а покушать с дорожки желаете? А чайку?
      - Есть маленько.... Покушаем. Почаёвничаем. Не без этого. Мадам, извините, мы по делу. Мы сформулируем наш доброжелательный вопрос ещё раз до начала обеда и конкретно: "Мойша наш тут?"
      Зачебурашило, зашебуршало вверху. Посыпалась солома в щели.
      - Тут я, черти! - раздался чердачный голос. - Вот так номер! Еле разобрал по макушкам. Вилли, Йохан, вы что ль? Откуда по нашу несчастну голову?
      - Обыскались тебя, - сердито сказал Вилли чердаку. - Спускайсь, давай. Покажись миру.
      Загрохотало. Открылся, скрипя, секретный люк и выпала сверху лестница-чудесница. Показались в прорехе добротные валенки.
      - Добрые языки вместо Киева сюда велели ехать. Спускайся, спускайся уж. Не торопись, а то ноги переломаешь Никого тут кроме нас с Йоханом, нет.
      - Йобан Рот, разрешите представиться, - сказал Йохан Йобан Рот запоздало.
      - Вот так фамилия, - смеётся Вихориха.
      - Если на нашенский перевести, то будет Йохан Красный и ван Ян Мохел.
      - Не знала, не знала. Буду знать, дорогой Иван Ян Мохел. Можно я Вас так буду называть?
      - А че, называйте, - смилостивился Йобан Рот и улыбнулся наконец-то. В первый раз за двести вёрст.
      - Здорово, здорово, братья. Я рад, - встрял спустившийся загнанный в чердак гражданин.
      Обнималки, обжималки.
      - Дело есть для тебя и твоей компании, - сказал Вилли, и подмигнул Вихорихе: "Водки лей. Встречу будем обозначать".
      Сели. Обсудили жизнь, наметили проблему. Отогнали женщин на время, чтобы не подслушивали мужские разговоры. Берданы, маузеры, пулемёты у всех отставились к лавкам и по углам. Не отрываясь от ложки, Вилли предлагал вспомнить выгодное, отставленное как-то по политической обстановке, дельце.
      Соглашается Мойша. Заняться ему нечем, а по тайге шныряет ЧК и его ищет.
      - Только я тут не один. Я с сыной. Никоша, вылазь. Пусть на тебя-богатыря дядьки заграничные полюбуются.
      Выполз с потолка, с другого люка, Никоша.
      - Сколько у неё тут лазов! - удивился Мохел.
      - К войне расположены, - потешается Вилли. У русских завсегда так: для непрошенных гостей нужный приём неизменно готов, и дырка для отбега есть.
      Оторвался Никошка от Тонички нехотя. У них за три дня пряток образовалась одна штука любовь и три сентиментальных романа - по одному в ночь. Из штанов солома предательски торчит. У Тонечки под рубахой колет, а щеки рдятся алым маком. Постеснялась спуститься к гостям поначалу. Дак, велела матка слезть тоже.
      Вихориха: "Я знаю, кого наказать. Тонька, девка противная, у тебя работы что ли нет? Всё б тебе любиться да подъибиться. Матери-то расскажу, как ты тут пашешь... подолом да с чужим вертелом. Зарплаты ныне не дам. Наплачешься. Не отлынивай - не дома, поди! Бегом марш к Андрюхе. Лопату бери и вспомогни пасынку. Про...ячьте дорожку к бане - не пройти там".
      - Эге.
      - Сын что ли тебе?
      - Помогает, - нехотя признается мать, - забрала к себе, как революция началась. Нехрен ему на войне делать. Мал ещё. А мне мужская помощь. Сила в хозяйстве нужна. Да и наше скучное бабское царство разбавил. Правда, не шибко разговорчив сынок. Какие-то у него свои тараканы в голове. Молчалив. Политикой интересуется... космическими облаками... дак я его стараюсь от этих дрянных облаков оттащить. Целее будет без политики.
      - Никоша, а ты пил что ли? Чего красный, как карась? - перебил Мойша Палестинович.
      Покраснел и Никоша. - Нет, папань... я это...
      - Вижу, что это. Мы тут в облаве сидим, а ты игрушки играешь. Услышат твои вздохи: по лесу эхо от вас идёт. С девочками, итить твою под брюхо, всё наиграться не можешь. Заело чёль? Дык сунь его в прорубь. Вилюха, у тебя в Америке сынище тоже такой? Хрен свой заправь, ёклмн, кому тебе говорю! Чего выставил. Вот бесстыжая харя... и бестолковая! Пуговицы щас оторвутся.
      Вихориха кхекнула. Застрял в горле смех. Согнулась в три дуги и закашлялась: "Мойшевич, хрясни в спину, а не то помру с вас".
      Засмущался совсем Никон и отошёл к двери. Отвернувшись, стал оправлять часть тела. А плохо выправляется: так всегда, если на полпути прерваться.
      Засмеялся Вилли:
      - Попрыгай, млад-человек. Башкой поверти. Кровь в другую сторону хлынет.
      Позавидовал Мохел такой молодецкой сноровке и устойчивости. Запал сам на Антонину:
      - Свободна девка для повторного баловства, чи нет?
      Сверкнул Никоша глазом и поставил Йохана в неудобный угол: - Не видишь, что моя она, взрослый ты мэн! В харю, может?
      - Неплох сын твой, - сказал Вилли, - бойкий. Настоящий член человеческого сообщества. А работящий, чи нет, человек?
      - Не то слово! - похвалил Мойша сынка.
      
      ***
      
      Опыт с семнадцатого года по этому дельцу кой-какой у старшего Себайлы есть. Не зря ездил февралём в Джорку. Но надо что-то опять для Вилли подновить, и дождаться идущей с востока краски с бумагой. Справиться в этих краях с таким бумажным дельцем мог только Мойша Себайло. Не вполне честное это дельце, да что оставалось делать: ни копейки, ни крошки в карманах. Имели только то, что набрали в кострищах, да в тайнике кой-чего, и худая лошадёнка с пролёткой осталась.
      С утра тронули на новую дислокацию. Лошадёнку с пролёткой оставили Вихорихе на временное сохранение.
      И за то спасибо.
      Всем спасибо. Всем выгодно такое сотрудничество. Хоть и опасное. В революцию, да в гражданку лучше меньше знать и меньше знакомиться с пришлыми.
      И опять опустел Таёжный Притон гостями.
      До следующей встречи, гости дорогие!
      
      ***
      
      Зимой Михейша натапливает хибару до требуемой иностранной технике прохлады: а подать ей ровно семнадцать градусов! - иначе выйдет железяка из строя. Летом Михейша забавляется ставнями, запуская в хату сквозняки, и матюкается на градусник. Нежности сии телячьи прописаны в инструксьоне! Когда раз в доме начальства не было, проверил технику на прочность: подзапустил морозцу: а что? Успел бы поддать жару перед приездом начальства и вышел бы сухим из воды. Но не испортилась техника! Ещё лучше заработала! Вот же тварь! А сказать никому нельзя: не только не поверят, а ещё и накажут за опыты.
      Жёг Михейша целую зиму хворостины с шишками, колол дрова. В воскресенья гадал по золе и полешкам, и искренне костерил выходимую на них судьбу.
      Выпадало и свободное время, когда Мохел, Антон-Антихрист с Невсчётом уходили сражаться с зверьём-птицей, а отец с Вилли уезжали то в Омск, то в Ёкск по делам.
      Немало потрудясь, научился Никоша-молодец, не глядя в свежую стодолларовую банкноту, выписывать в снегу простецкие инициалы Главного управляющего государственного казначейского банка Соединённых Штатов. А это уже что- то!
      Повторить роспись господина NN легко, - она в мельчайших пропорциях и деталях давно прописалась в Никошиных снах.
      Разбуди Никошу ночью и сунь ему бумажку с карандашом, - будет вам и mr.NN, и господин Клемансо.
      Высунь его на улицу, вели для смеха художественно сходить до сугроба - та же история.
      Все снежные горки на опушке давно вредоносно и фольклорно оформлены и прописаны мастером нового ссучего (ссыльнаго ли) жанра Никошей.
      Подпись г-на Клемансо повторить гораздо сложнее, но при надлежащем старании тоже можно. Хотя и ни к чему. Нет его подписи на американских банкнотах.
      Никоша - талантливый юноша.
      
      ***
      
      Никоше (до того ещё, как порезали его мать красные мстильщики и подлые чекисты) воззавидовал сам маэстро Циркач-Сибириевский - дворянин в опале и замечательный художник, пейзажист по необходимости пропитания. Как-то ссыльный мастер заехал за красками и новыми холстами в Ёкск. Посетил частную мастерскую-школу некоего гражданина художника Ёси Куницына. Там в числе десятка других над дичью, овощами и голыми дворниками издевался, как хотел кудрявоволосый и талантливый - слов нет, - юнец Никон - поручил молодому художнику прорисовать не выходившие у него самого сосульки в изящных ноздрях Жозефины - лошади великого маршала Нея. Кажется, так её звали. Мало, мало памятников у лошадей! Нет и табличек на могилках. Куда деваются лошади после смерти? Чаще всего съедаемы они воронами и диким зверьём. В черепах десятилетиями живут и размножаются змеи, потом поселяются муравьи и насыпают над ними свои дома с тыщакилометровыми коридорами. Где раньше был мозг - стал муравьиный Сенат. Незавидная у лошадей участь. Всего паре десятков удалось отметиться в истории.
      У Циркача никак не выходили блёстки, да и сами изделия дедушки Мороза походили на его ненастоящую ватную бороду, промокнутую в жидком нафталине.
      Каждый луврский посетитель может рассмотреть в подробностях изумительной правдивости лошадиную сосульку от Никоши-мастера.
       То смотреть надо в легендарной "Переправе побитых франкмасонов по наледи Люцернского водохранилища" .
      А вот вывести по краям сугроба сурьёзные по замыслу водяные английские знаки сможет не каждый.
      Даже Никоше нелегко.
      Тем более в мороз, когда не только руки-ноги стынут, но и писательный прибор вот-вот может, звякнув колокольцем, отвалиться, превратясь в длинную, как у снежной бабы, искряную как ночные звезды, испускающую ледяные стружки морковь.
      Потренировавшись в зимнике с месяцок, - а зимы в тех местах длинные - знаки у Никоши стали получаться лучше не только на снегу, но и на этюдиках к матрицам.
      Отец Никошин по таковски не мог.
      Стучали по сенкам подошвы валенок.
      Нет, не валенки то были - настоящие, обменные на побрякушки корякские унты.
      Выбегал прыжками Мойша из дому.
      Не успевал он до ветра.
      Крякал с досады, отливал по старинке вбок. Мощно и споро.
      Валил сей водопад завалинку.
      Сыпалась с мёрзлых досок мокрая семечная шелуха. Превращалась в слиплые гроздья.
      Лежало так до весны.
      Всмотрелся тогда Мойша удовлетворённо вдаль. Свёл крепко лопатки, встряхнул монолитной, в момент смёрзшейся бородой.
      Попрыгал.
      Завис на пике прыжка удивлённо. Висел многокрылым и умелым в висяках яманеком-пегасом секунды две: разглядел, наконец-то, вдали Никошину галерею.
      Подошёл. Вгляделся ещё раз. Недурно вышел mr.NN! Один в один его роспись. Хороша галерея! Реалии так и прут с узора.
      Улыбнулся Мойша. Завистливо и весело стало в его голове.
      Поднакопил Палестиныч сил, испружинился и каплями спонавыдавил копию Никошиного творчества.
      Вышла из затеи одна смехота.
      Посмеялся над своей неловкотой, - де, не в форме он был.
      Трещала башка со вчерашнего ужина.
      Через силу обиды похвалил Никошу-мастера и подозвал к себе Одноглазого Вилли, чтобы подивиться с ним новому виду искусства, и сына-умельца вознести до иностранных небес.
      Вышел Вилли. Удивился совсем немного: "Да ерунда это всё. Плёвое дело!"
      Расширинился Вилли.
      Вытащил Вилли иностранную струю и помахал ею кое-как.
      Подгрёб на свисточный призыв сынок. Втроём посмеялись Виллиному искусству: "Безобразие в искусстве! Не подпись, а насмешка над родиной-матерью Америкой".
      Никоша красотой и проворством рисующего, не порченого обрезкой пе-пе победил всех. Тому бы и быть так.
      Пусть стояла бы галерея до весны и радовала бы глаз редких музейных посетителей, заходящих в заимку раз в век.
      Но велел Вилли разворошить художественные упражнения и присыпать их снежком: невоспитанные красногвардейцы с бескультурной милицией, или беляки, не посвящённые в колчацкую предводительскую тайну, могли ненароком нагрянуть и попортить галеристам настроение.
      
      ***
      
      В семье Мойши Палестиновича живопись, рисунок и лепка это давняя семейная традиция. Палестина, Египет и Московия - ничто перед талантливой Сайберией.
      Искусство мира, - сказывал Михайло Ломоносов по дороге из Европы, - вообще будет произрастать Сайберией.
      А Себайлы в Сайберии - это душевные светлячки, врачеватели-подорожники, прекрасные стрекозки перед ужасными американскими и африканскими слепнями, кактусами, мушками цэцэ.
      Начальному рисованию Никоша с братьями обучался в Ёкске.
      Но у братьев не пошло дальше набросков и этюдиков. Ушли раньше. А Никоша остался. Забросили братья цветные карандаши, изломали в крошки пастель, забросали глиной и утопили в ручьях мольберты, стали из ружей по бутылкам палить.
      Заводные щуки, сидя в корнях на нересте и, обступив такой красоты картины, хватались за животики, выпуская от смеха воздушных пузанов заместо метанья созрелой икры.
      А Мойша-отец таки брал несколько уроков у Селифания, заезжая в народные Джорские курсы.
      Плюнул.
      Не получалось ничего у Мойши.
      Вместо причёсок и грив выходили у него, словно надсмеиваясь над криволапыми попытками, копёнки тощей соломы.
      Валёры вкруг голов у него сливались напрочь с фоном. Фон - с ниспадающими волнами натурных драпировок, напоминая и там и сям осыпи булыжных камней.
      Количество пальцев натуры не координировалось анатомией. "Сие не обязательно, - говорил он, - главное: уловить характер сибирчанок".
      То-то выходили новорожденные характеры! Смех, да и только!
      Без всматривания в характеры было сходу видно: писал он будто не с людей живых, а с вампиров, залежалых покойников, с убийц женского полу, квазимодш иностранных разных.
      Руки - крюки, шеи - воротные подпорки, груди - мешки с мягким, без единой чёткой тени, с растёртым в полутонах коровьим дерьмом.
      Мраморная кожа убранных в кокошники царевен отдаёт свежеостуженной чугуниной. Где нашёл художник такой черноты люмографных красок - чёрт его знает. Разве что только пальцами не растушёвывал краски, а вымазывался так, будто ел их тайно в голодный пост.
      Самое кокошники... - да что говорить о кокошниках - ничего примечательного в тех самоцветах не было, и нет. Опять камни, мушиные точки, воронье сранье. Где сверканье? Где грани и смелые, коровинские мазки? Не родился тогда Коровин? Не выполз на сцену импрессионист, словно в тумане рисующий? Где реальность изображения и, как следствие, желание украсть? Это искусство: обмануть зрителя нарисованной на багете мухой. Чтобы каждый пытался её смахнуть. Остальное всё - подделка и забава.
      Одно слово - литейщик, грубогравёр и старый хрыч! Взялся за художества, а сам - фальшивых дел только мастер, и больше ни на что не гож.
      К обнажёнке, словно сговорившись в злости, не подпускали старухи-натурщицы, - сами по себе ходячие склады кож да костей.
      - Слабоват ты в живописании, - утверждали натурщицы хором, - подпустим к нашему телу, но только... - переглянувшись... - коли одаришь каждую собольей шубой.
      И глумятся поедом, твари такие.
      К искусству и опыту, имея презрение, хохочут и надругиваются такими хриплыми - будто паровозными гудками - голосами.
      - Отчаливай с перрона, мол, ужо.
      - Заводи пары.
      - Хватит над холстами издреваться.
      Не пожалей Мойша Палестинович соболиных шкур, - так стал бы он смахом как подарколюбивый лондонский денди, или - по-модному - меценат; а он хитроумно макаронил под русского мужика.
      Силен был Мойша только по настоящим, мужественным, железным искусствам.
      Привык излучать из обычной руды металл презренный.
      Но вот несколько ослаб зрением Мойша: это было, когда поселилась в глазу подлая металлическая стружка.
      То случилось при тренировочной выточке копии гравюры, сварганенной печатней Иоганна Гуттенберга.
      Но всё равно Мойша ещё что-то мог.
      Изобразить зеркально банкноту в железе? - да раз плюнуть. Рисунок только оригинальный дай! Бумажку такую. Пара месяцев и готово - хоть щас в печатню. Раз, правда, ошибся: трудился неделю над резаньем, а про зеркальность забыл. Вышла банкнота задом наперёд и шиворот-навыворот. Выкинул Мойша и банкноту, и матрицу в горячие угли. Ворошил чёрной кочергой яркую матрицу, пока не растаял свинец в жару и не превратился в грязный слиток.
      - Ого, ещё немного поправить, и выйдет милосская Венера без рук и ног.
      И поставил Псевду-Венеру на чурбачок.
      Чурбачок на красную полку водрузил. И стал чурбачку молиться: "Дай счастья, дай здоровья, дай денег в достатке", - будто от денег счастья у людей прибавляется.
      
      ***
      
      Семенов, Деникин и Александр Колчак - известнейшие фальшивомонетчики, здоровались с Мойшей за его волосатую небанкирскую руку. - Я предупреждалЪ, я говорилЪ: классный спец. лучше не найти в Сибири этой проклятой.
      После оттрясывали свои отдельно: дескать, не жми шибко в следующий раз - пальцы нашевысокоблагородиям сломаешь.
      А Шадре только кивали головой от порога: иди, мол, работай, нечего на краски оплаты просить. На пару бумажек - на тебе по баночке алой, изумрудной и лазоревой.
      - А золотисто-жёлтой ещё надо, Васильич! - говорил маэстро Шадра, - без золотистой - какой может быть орёл? Чи чёрный, али как? - посмеиваясь.
      - Иди, иди. Без шантажа не можешь уже? Работаешь не за интерес, а за расстрельную отсрочку. А не справишься, так работу заберём и отдадим Мойше Палестиновичу. Мойша из твоих мертвецов настоящую двухголовую птицу сделает.
      Александра помалкивал про задуманные им русские доллары.
      
      ***
      
      Надо сказать честно относительно обсмеянной банкирской подписи.
      Имелись в тайной подможной библиотечке папы Мойши: одно заверительное письмо от г-на Клемансо и одно любовное от mr.NN, любезно переданные ему Одноглазым Вилли.
      Подмогнул тут сильно один сербский священник, занимавшийся оформлением паспортов для военных агентов, квартировавшим в Мукдене, что неподалёку от Порт-Артура.
      Мукден и Порт-Артур тогда уже были японскими.
      Агенты как-нибудь худо-бедно, да поживали. Ездили в Киото, Токио, были в Нью-Йорке будто бы проездом через Сингапур на родину в Врхбосну. А на самом деле намеревались ехать на Салоникский фронт - свободы добиваться силой оружия.
      Искали правды в ордерно-купольном Конгрессе Соединённых Штатов, заглядывали в окна, гуляя карнизами. Совали в окна палки с крючками. Ничего толкового не приобрели, только почём зря играли в догонялки с полицейскими псами. Шарились в палисадах и задворках Белого дома. Всё искали какие-то бумаги. Во время праздника Пурима разглядывали по фальшивому спецприглашению овальный кабинет Вашингорода. Радовались портретам, здоровались со служащими. Там и познакомились с президентом всея ихних Америк. По дринк-пьяни, естественно.
      И mr.NN там был, виски с ними пил. Одобрил сербскую свободу. Сватал бабки. Купился на обещалки. Подписал перекрашенным сербам проездной документ. А этого и надобно было агентам.
      Подпись в оригинале - вот где собака была зарыта!
      На обратном пути топтали сербы Тауэр. Валялись по заданию богатенького Вилли на клумбах с принцессками уэльскими и с их молодыми прислужницами. Словом, не зря тратили шпионское время и виллины денежки.
      Нашли и прихватили с тех клумб пару королевских переписулек со всеми нужными постскриптумами всех заинтересованных дешёвыми фальшивыми долларами заместо тяжёлого и неудобного в обращении натюр-золота.
      
      ***
      
      Пока то, да се творилось в Америках, Никоша проживал с папенькой в арктических условиях на дальней Антошкиной заимке и помогал, готовясь к настоящему делу, - в чём только мог, - легендарному в будущем, засекреченному сейчас отцу.
      Печатать деньги Александре в лесном подвале, а не в городском, где, как известно, шныряла вездесущая охранка - как подвластная филёрская, так и конная милиция, и международная агентура... - печатать в тайге всяко гораздо ловчее.
      В подвал надо было пудами везти нелистовой полуфабрикат, а это вам не пачка бумажек и не малое почтовое отправление. В городе заметят сразу.
      В любом случае водяную бумагу следовало переправить через океан и два китайских моря, забитых японцами, а вдобавок ещё рисковать в портах Калифорнии, где узорчатая бумага непременно бы вызвала повышенный таможенный интерес.
      Таможня со звездато-жуковато-полосатыми лентами через весь герб, поддерживала в то время военно-морской бизнес гораздо больше, чем любые мутные правительственные договорённости и лояльные, но слабо конкурентные межфамильно-иудные лобби.
      
      ***
      
      Первый японский баркас был потоплен генералом Котосумовым - той ещё сволочью, вредившей чисто из физкультурного озорства.
      Ложный донос на передвижение партии груза был выполнен и подсунут мастерски.
      Котосумов - бывший вояка и будучи перед самой войной важным жандармом в шестом лейб-гвардии полуэскадроне, кинувшись за большой деньгой в охранку - клюнул на поддельные агентурные сообщения как неумный и недостаточно бдительный клиент политической тюряги.
      В спецшколе он был самым главным троечником и сдавал выпускные экзамены не с первого раза.
      Обёрточная бумага имела пропускные печати микады на каждом рулоне и потому не пряталась.
      Дешёвая рыба на борту и молчаливые крабы в глубинах фальшбортов лишь портили общее впечатление.
      Капитан потирал руки.
      Необжитый берег со словно вымершими аборигенами обещал прекрасный и ненадсадный ужин с натуральным дымком, крабами, японской форелью.
      Там же было оговорено встретить покупателя, чтобы пожать взаимно жадные, потные от тяжёлой службы держалки, хваталки и давалки.
      Тишина! Красота!
      НАТЕ ВАМ! Сверкнул солнышком одинокий бинокль на берегу.
      Шмякнул со стороны сопки неопознанный и единственный, тяжёлый, будто бы случайный выстрел.
      Стронулся и пополз по склонам, собираясь в глыбы и крошась в серебряную пыль, хворый наст.
      Не фейерверк то был.
      Попал снаряд в серёдку здорового баркаса. А разломилось запросто, будто попало в мелкотную джонку.
      Дым засосался прожорливой водяною тьмой.
      Доля рыбарей, высокая зарплата преступного капитана, сами разбойники, запутавшиеся в тягучих сетях, пустые бутылки дешёвой сингапурской водки, важная водяная бумага в стальных ящиках со всеми прочими неупомянутыми аксессуарами, - всё это, испустив предсмертный трюмный пузырь, ушло на дно морское.
      Кепки и кепчонки поплыли махонькими корабликами обратно на японскую родину.
      Вилли, узнав про это, глазом не моргнул. Свершилось задуманное: клюнули узкоглазые создания наживку!
      Китайский баркас со второй партией, посланной параллельно первой, но, уже минуя обдираловки Макао, кабаки Гонконга и пыточные лаборатории Тайваня, с водяной бумагой не меньшего качества, но только в верхних слоях, был отнят другим нехорошим человеком с таким же, как и у Котосумова, количеством звёзд на собственноручно пожалованных погонах.
      Разглядев товар, фальшивый генерал смачно плюнул в сторону леса. И выкинул только что закуренную папироску. Вот же сука какая: пошёл дым от валежника и перекинулся на стволы!
      - Отодвиньте снаряды! - крикнул кому-то.
      Как полагалось в то смутное время, и, назидая боевым товарищам впрок, срочно вызвал главного филёра.
      Дважды стрельнул русский босс вдоль филёрских ушей седьмым номером браунинга с такими скверными выражениями и рисунком бровей, будто отгонял опаршивевшего кота, залезшего в сметанное блюдце фаворитной дамы.
      
      Третья, наиболее тайная посылка, была подготовлена несравненно лучше.
      Авантюристы обедневшей русской "ВССС" и международная спевческая артель "Гранаг" с Мыколя-Мурзой во главе хора, к удивлению отчаявшегося было на первых попытках Толстого Вилли, достаточно быстро нашли между собой общий язык и отменно проконтролировали проезд - каждый на своей подведомственной территории.
      За удачную операцию получили недурственный навар в виде крепкой американской валюты, телегу верховных квасных ярлыков и каждому сверху ещё по половине ящика драгорденов.
      
      ***
      
      Рисковать далее своим бизнесом и жизнью Толстый Вилли Банглтэтот - по прозвищу Одноглазый - не желал. И вовсе не собирался раньше времени в Кремлёвскую стену. И потому придумал весьма экстравагантный ход.
      Печатный мастер-класс организовал мгновенно и буквально под ногами у врагов своих заказчиков.
      Удалив печатню в глухое и неподвластное никому - считай-что белое место на карте - гарантировал положительный исход, а заедино обезопасился перед свирепым Верховным правительством на всякий крайний случай живительного и лукавого бегства.
      Уверить себя и товарищей в том, что они всяко обдурят злопыхательную красную власть, припрятавшуюся временно за Уралом, но пыхтящую и готовую сорваться с цепи, не составляло большого труда.
      
      ***
      
      Клише прорезано наконец-то и переведено в масштаб мастером Мойшей.
      Печатная техника давно уже получена и вытащена из схронного подвала Антошки Антихриста.
      Бизнес Одноглазого Вилли полюбился Мойше Себайло. Да и кому, кроме опытного Мойши, можно было это поручить? Народу разного и мазилок много в Сибири. Много Соломонов и Мойш, но такой редкостности Мойша был один на всю империю.
      
      ***
      
      Умник, мастер, немного скряга, немного друг Одноглазого по совместной сибирской отсидке решил сэкономить на мастеровых, которых по завершению дела, как ни крутись, согласно приказу Александра Васильевича, пришлось бы пристрелить.
      Крови добрый Мойша не хотел. А вовремя сбежать подумывал.
      Потому позволил себе вовлечь в дело кручения машинки, смазки деталей и отопления дома младшего сынка. Рисковал. А в любом случае рисковал!
      Звали того изворотистого, талантливого сына, - как многие в очередной раз догадались, - Никошей.
      Был ещё и упомянутый хозяин заимки мастер Антон-Антоний - старовер с бородой, с беды от бороды подальше заткнутой за пояс.
      Что-то имечко знакомое!
      - Затянет такой волоснёй в колёсный валок - или башку сплющит, или вовек не отмоешь причёски.
      Такой силы были краски хищной секретной химии.
      Подстораживал подпольное производство Вохан Ян Мохел - каторжный пришелец, вроде бы инженер (врёт, поди), слегка понимающий в железе, сильно - в голландских напитках, вечно пахнущий мёдом, пчёлами и обоссаным папоротником. С такой же медовушно-сладкой периодичностью Вохан путается и заплетается в ногах - это летом; а после каждого падения в ледяные ручьи - то зимой - теряется на дальних охотах, отсутствует подолгу, заглядывая к Вихорихе, забывая караульную службу.
      Проживал ещё там пёс по имени Невсчёт, потерявший от старости голос, но зато умеющий хранить чужие тайны и находить Йохана ван Мохела по сильнейшему голландскому храпу, в обнимку с ружьём, в таёжных крапивах, в снежных проталинах. Ладно, что в берлогу на ночёвку не заваливался.
      Не любят русские медведи ни незваных гостей, ни сюрпризов.
      
      ***
      
      Сломанный в начале и починенный немецкий движок допоставили шахтовые начальники, поменяв его на круглые царские рубли. И сверх того испросив за починку пару мешков копчёнистого сала.
      Враждующие стороны, сами того не подозревая, взаимно и охотно помогали сами себе во взаимной обеспеченности жратвой, вооружением и денюжками.
      Никоше с папой скучно не было.
      Никоша с удовольствием наблюдал закачку в машину типографской краски, слушал музыкальный стрекоток бельгийского полуручного-полумеханического пресса.
      Постукивал по металлическим клише, определяя на звук содержание в нем будущего бумажного золота.
      - Скоро станем богатыми, - уверял Мойша, выламывая с коллегами косяки и подпиливая брёвна сенок. Станок и в дверки, и в узкосибирские окна не всовывался.
      - Машина эта, хоть и через бумагу, но несёт нам немалый капитал. А как делишки завершим, так и подадимся в Америку.
      - А это насколько законное предприятие? - спрашивал наивный тогда Никоша, глупостью своей сопоставимой с глобальной ерундистикой, талантом и смехотворчеством незнакомого ему пока сыщика, грозы всех фальшивомонетчиков - Михейши Игоревича Полиевктова.
      - Кому законное, а кому нет. Мы исполняем заказ белого временного правительства. А там как их бог даст.
      - А если их белый бог не даст?
      - Если их бог не даст, то другой, что красный, расстреляет. Боишься, сына, что ли красных гвардейцев? Есть за что. У них наганы, что посленемецкий Максим. Очередями стреляют, - посмеивается папа.
      - Не знаю, ни разу красных не видел. И не то, чтобы боюсь, но меня иногда потрясывает. Помнишь, как врач приезжал на хутор с клещами?
      - Ну и что?
      - Вот с такой силой и трясёт. Как увижу твоего одноглазого американца, так и знобит. Как уедет - всё кругом рассветляется, и опять жить хорошо.
      - Это мой лазоревый друг, хоть и одноглазый. Он не врач и не злодей. Красный он только тогда, когда за пазухой приберегает волшебный напиток виски. Он деловой американец. Делает бизнес.
      - Что есть бизнес?
      - Это когда без ихней дрянной выпивки дело не идёт.
      - А когда начнём листы резать на боны?
      - Не имеется пока такой техники. Зубчатая пила не пойдёт. Лезвий не напасёшься. Ножницами долго. Сами пусть режут. Я на обрезку не договаривался. Пусть чиновники сами режут - сколько им нужно. Ты только ручку шибче верти. Устанешь, пусть сменяет тебя мастер Антоний. Он с лица только несведущ, а по части кручения ручек таких вертихвостов ещё поискать!
      
      ***
      
      Приезжали люди Одноглазого Вилли на подводах.
      Везли мирную, довоенную, готовую и высушенную пищу в плетёных китайских корзинах. Везли консервы, копчёность, соленья.
      Выгружали железные бочата красок с синими полосками на гербах: все в печатях и пломбах на крышках, с непонятными буквами "made in" вкруговую.
      Шурша каучуком грузовиков, привозили сырье в тубищах. А увозили на подпись огромные цветные листы - все раскрашенные прямоугольниками, скрученные как великаньи папироски.
      Затоптало и заездило тропинки стадо неумных колёсных коров. Завоняло в лесу нефтяными сливками. И будто рассыпались природные фашины-габионы: столько на дорогу накидали камней, засыпав все ейные лужи.
      - Медведя-задеруна на них нет, - злился Никоша, - попортют боры сцхшвилизацией, улетят птички, и разбежится прочая таёжная еда.
      
      Наспех здоровались со смертниками приезжие люди смурной наружности. Небритые все. - А не продадут пацанчики? - спрашивали они отца строго.
      - Вам ещё в охране добавка не нужна ли? - и подмигивали, считая листаж.
      - Совладеет ли оружием Мойша при последнем расчёте? - думали так.
      Поди, никого, кроме таёжных комаров в своей жизни не убивал старший Себайло. Уж не говоря про дичь и живую курятину. Так оно и было. С курами (пока жива была) справлялась Явдохея. Чик! - и готов сырец к бульону.
      - Этот не продаст, - усмехался Мойша, зная наперёд план бегства, вытирая о фартук замасленные краги и пряча немыслимой величины авансцы.
      - За следующей партией приезжайте через неделю. Запас бумажный пока есть. Нам и без того не спать. Это будет четверг.
      За папашу и его скорую прибыль Никоша не сомневался ни на ложку золотого песка.
      
      А станет ли Никоша тоже богатым, он не узнал, так как уже 23-го октября 1919-го года (ровно в свой день рождения) он сидел в вагоне ? 4П поллитерного поезда, отправляющегося согласно билету на запад - через Москву в постреволюционный Петро-Питер, - объевшийся груш и одетый в дырявый свитер. Так писали блудливые проказники белых газет.
      Мастер Антоний, изобразив Никоше прощальный жест - постучав рукой с пирожком в стекло плацкарты - прощай, мол, попутчик, - а я в обратную сторону к своим золотым пчёлкам подаюсь, - бросил несмышлёного Никошу сразу за Омском, оставив ему только тот скудный карманный капитал, что мамка Авдоша зашила тому в штаны пару лет назад.
      Полно в Омске новых красных жандармов, но кому нужен малец с мешком тряпья за спиной! Знали бы они - сколько в мешке вкусного питанья!
      Колбасные шкурки домашних колбас и ненужные скорлупки Никошка, ничуть не брезгуя убытком и не взирая на попутчиков, жадных глазами, смачно бросал всё это в окно на полном поездном ходу.
      - Тук-тук-тук - стучат стишками колеса, перебирая стыки железа.
      - У-у-у: везу-у-у Никошу в Петер-Питер... - это уже карканье трубы, накурившейся угольного сырца-дерьма: "Там хорошо станет ему-у-у..."
      На перронах станций, полустанках, вокзалах Никоша был самым упитанным, - потому подозрительным юношей. Гляделся он розоволицым поросёнком, гордо прохаживающим перед раскалённой сковородой.
      На татарских беженцев, обихаживающих свои лохмотные узлы и завистно поглядывающих на раскормленные Никошины щеки, Никоша смотрел презрительно.
      Потому как он ещё не знал грустного революционного меню.
      
      ***
      
      Неспокойно было староверам в гражданку. Надоела антихристу Антошке Россия. Ну её, к лешей матери!
      В Америке, - пишет ему Хаврюша, - стократ лучше. Да что - стократ: просто хорошо. Тихо там. Рабочие скромны и ружей в руки не берут. Они умеют правильно разговаривать с хозяевами. Хозяева справедливо фильтруют рабочие голоса и умеют без пулемётов считать количество демонстрантов. У них, и даже у жён их, есть профсоюзы и защитники-демократы. Есть и либералы. У них есть Одноглазый Вилли. Это пролетарский вождь. Он наплевал в вашего Ленина на партийном съезде. - Не знаю, - говорит, - тебя вовсе. А его, говорят, весь пролетарский и буржуйский мир уважает. Приезжай, милый муж. Сбреешь бороду и как-нибудь без неё проживём.
      
      - Знаю я лично вашего Вилли, - пишет в ответ Антоний, - тот ещё жулик. А с Лениным и адмиралом местным он теперь в большой дружбе. Вместе и врозь капитал наживают. Красные революционеры голландцев на помощь вытребовали. Тащат те через границу государственное золото в дипломатных чемоданах. Переместили уже тыщи пудов. Видать, часто общаются! А не знаешь, не ведаешь, чего там Ильич с Надюхой попивают? Я б выслала вискарька с долгим ядом этой сволочливой семейке, ежелив что.
      
      ***
      
      Нет, не бросит, конечно, мастер Антоний в беде своего старшего доверителя, пайщика и сострадальца. Дело сначала надо довершить до разумного конца.
      - Ой, хорошее дело мы тут затеяли. Сказки Ершова читала? Нет? А Пушкина? Так вот вспомни там одного именитого петушка при Салтане. Так, почитай, тот славный петушок уже почти наш... - отвечал Антоний в Америку драгоценной Хаврюше.
      А Мойша - натурально - был в месяце пешей ходьбы от большой беды. Но, пока работал станок и не кончалась бумага, незачем было вперёд будоражиться.
      Мойша с Антонием Антихристовичем и Явдохой-женой давно задумали лошадёвый пробег на Восток.
      Осталось только решить судьбу голландского проходимца-моряка Йохана ван Мохела, сосчитать количество уворованного у Александра и по честности разделить фальшивые бабки.
      Ой-и!
      Не лёгкое это фальшивомонетное дело!
      
      ***
      
      
      
      Б
      ЕЗ ФУЙ-ШУЯ В ПЕТРОГРАДЕ НИКАК.
      
      "... Нет преступления, которого не совершили
      бы агенты Колчака... В Сибири имеют
      место не только случаи казни и пыток,
      но часто всё население деревень
      подвергается порке,
      не исключая учителей и интеллигентов..."
      Из беседы Керенского
      с представителями
      зарубежной прессы.
      1919 г.
      
      Нет преступления, которого не совершила бы зима девятнадцатого года. Отставим пока в сторону Москву, пусть она уже и столица. Скрипит в муках азбучный, а теперь уездный город Петроград. Чека перебралась на Гороховую, и в честь себя назвала её Комиссаровской. Прикрыли в ней Николая Чудотворца. Поснимали алтари и оштукатурили стены. Нехорошо так со святыми защитниками и кудесниками. Тут всё и началось.
      Замёрзла кривулинами слякоть европейская, мороз приглушил золото платанов. Каштаны ещё декабрём восемьнадцадцатого года ободраны. То ли свиньи, то ли люди, то ли вурдалаки бреют каблуками и подошвами льды парков, изображая гуляние. А под полушубками человекосвиней, людоупырей обыкновенные топорики и ножики совсем махонькие: только кору ими драть.
      Скоблят с дерев одёжку по ночам неслучайные прохожие, во дворах всё давно уже спилено. Тепла, тепла дайте! У набережных, в углублениях тротуаров, в скверах и парках разбирают скамьи и тащат к себе деревяшки. Чугунину собирают по утрам утильщики, с утиля везут в военную переплавку.
      Ожидает народ со страхом ещё более лютых морозов. Беда, говорят, также, как и революция, не пребывает в одиночестве.
      
      ***
      
      Так и не вышедший нумер "Петроградского спортивного листка":
      
      Сообщение 1 мартовское. Передовица.
      
      "...В антракте публику развлекали господа спортсмены, играющие в мяч (football) по программе. Суть игры состоит в том, что партия играющих старается загнать шар - подбрасывая ногой, головой, чем угодно, только не руками - в ворота противной партии. Площадь для игры была сплошь покрыта грязью и снегом. Господа спортсмены разные: волосатые, бородатые, усатые, бритые. Одни, что ёжиком стриженные, в белых костюмах, с шапочками лыжников, в поддёвках декабря. Другие, что косматее, в красных майках поверх тёплого белья морских арсеналов.
      Они бегали по слякоти, шлёпаясь со всего размаха в грязь, и вскоре превратились в трубочистов. В публике стоял несмолкаемый смех. Мяч летал словно ядро. Изредка стрелки попадали в зрителей. К счастью, особенно серьёзно не было разбито ни одной физиогномии.
      Играли Василеостровский КБ (что от петроградской ЧК и Народной милиции) и с/п КЭМ (клуб эсеров и меньшевиков).
      Игра закончилась победой одной партии над другой с разгромным счётом 6:0. То был наш непобедимый Клуб Большевиков. Смерть эсерам, дави меньшевизм!"
      
      Сообщение 2.
      
      "2 марта с.г. Группа "Спартак" начала восстание в Берлине. Пожелаем же спортивным товарищам такой же скорейшей политической победы!"
      
      Сообщение 3.
      
      "Петроградская ЧК (бывшая Гороховая 2) с помощью народной милиции разовым рейдом арестовала 129 членов так называемой политбанды "Возвращенцев в Госбанки". По решению суда, не откладывающая в долгий ящик все их ужасные преступления, всем им без исключения присудили тюремное заключение в Петропавловской крепости. Поделом этим бандитам!
      Однако, уже вчера вечером, всвязи с переполненностью тюрьмы наказание было заменено на содержание в концентрационных лагерях провинций с разделением арестованных на группы по 10 человек, всем - сроком до полной победы всемирной революции.
      Одновременно, учитывая переполненность тюрем в Петрограде, была объявлена полная амнистия заключённым, участвовавших в винных погромах января 1917 года и всем бандитам, на чьих руках имеется кровь от двух и до одного члена. При этом три убитых жертвы женского пола приравниваются к двум убитым мужского пола. Румынских контрреволюционеров решено перевести в зауральские лагеря с вывозом в холодных вагонах. А половине политзаключённых кадетов наказание было заменено на высшую меру с учётом тяжести содеянного. Таким образом, благодаря своевременным мерам, в Петроградских тюрьмах освободилось более одной трети мест..."
      
      На другой страницы такое сообщение:
      
      "Невероятное: Чудак один забыл в парке пилу и сваленную осинку, сел сам отдохнуть, закурил папироску, с папироской заснул. И не только сам, но даже дым его замёрз и составил застывший дым собой фигуру в виде буквы "Z". А это очень нехорошая буква, самое худшее предзнаменование из всех известных. Догадайтесь, дорогие читатели, что означает эта буква "Z"? А означает она "апокалипсис" и "смерть всему живому".
      
      Внизу помещена фотография. И точно! Буква "Z"!
      Пришла к фотографу и редактору революционная цензура в кожанке и с двумя беспартийными гвардейцами, похвалила статейку про футбол. А фотография с буквой "Z" и особенно комментарий, сильно не понравилась. Можно сказать, вывела из себя цензуру. Забрали тираж в утиль, вызвав грузчиков с Ямского рынка, и отправила печатников в бесконечный отпуск. Тут же у станков и повалили.
      Так и не узнали читатели листка и историки позднего времени про разгромную победу большевиков над меньшевизмом в редкой игре football.
      - Кожан, так было дело?
      - А какая вам разница?
      
      ***
      
      Никоша, через месяц со дня отъезда попав в Петроград, по-прежнему продолжает, но уже издали - и так, оказывается, тоже можно - любить прах мамки Явдохеи и поминать братьев, - партизан и регулярщиков - ушедших по велению расшибательских сердец на братоубийственную войну.
      Один подвязся к Каппелю, почуяв вкус казанского аурума. Другой, попав в соответственную оказию, бесплатно гравировал вензеля на подарочных шашках Котовского.
      История не удосужилась стравить в бою старших братьев. Может, потому оба до сих пор живы. Но не пишут писем братья: никто не знает, где рыскает Никошка и чем занимается.
      А ещё Никоша - о, чудо-расчудное - умеет видеть цветные сны, летать в облаках бездарным поэтом и падать оземь с небес как падают порой падшие писатели-купидончики, не сдавши экзамена по антитавтологии.
      С недавних пор, нализавшись волшебного - как оказалось - Фуйшуя, - папа-зараза Никоше того при прощаниях не открыл - Никоша легко и без церемоний мог носиться по крышам, заглядывать в трубы и запросто перелетать с одной на другую.
      А также - но то при великой нужде - мог ловко прыгать с большой высоты на землю, правильно спружиня, не взирая на деревенскую неопытность, отсутствие в городских дворах туалетов и наплюя на число городских этажей.
      Пять, семь, или сколько этажей в тех домах-вышках?
      Никоше, - а по-взрослому Никон, а в материнскую и одноглазую Виллинскую шутку Никонианин, почти что Константин, - ему без разницы.
      - Да и разве есть такие высокие дома в нашем невыдуманном и реальном, как вся наша история, царстве? Русские церквы, - соизволивает он заметить, - вообще без этажей. В них антресоли - для любопытной массы, а хоры - для тонкоголосых певцов и баб в черных исподних сарафанах, с опущенными в камень глазами. Чего там они в камнях нашли? Накапанный стеарин? Ноты Моцарта? Запах Бетховена? Особо церковный нотный стан?
      В церквах имеются крутые, винтообразные лестницы. Предназначены они для колокольщиков, по пьяни и совершенно за просто так, не раз испытывавших крепость конструкций и неоднократно рёбрами пересчитывавших ступени.
      Ступеней так много, а ответственные служки, кружа спиралью, так часто по дороге меняют мысли, что достоверно количество ступеней до сих пор не определено.
      В царстве, может, и не было этажей иных, кроме соборных пространств: для кого, для чего они?
      - Есть ли Бог вообще? - сомневается Никошка-малолетка - вот же новый отступник Христовый! Бог ему ничего хорошего не предложил, - страдай, говорит, за веру и на веру.
      - Для красивого звука и купола все эти, и шатры, - думает Никоша.
      Для сердечной любви, от середины пущенной и мечущейся многократно, отталкиваясь от голов слушателей, дробясь в стенах и снова концентрируясь в верхней точке. Выше любви к Богу в церкви для прихожан ничего нету. А есть ли бог за шатрами - кто его знает. Может, тут же забывают, споткнувшись о порог?
      В этом году Бог для русских исчез напрочь, сильно приболел, согнулся в корчах, завернулся в себя. Миром правит дьявол. Помогают бесы. Рисуют кабалистические значки. В форточки, в приоткрытые створки, в вентиляцию поглядывают зелёноболотные черти, притворяясь, кто воронами, а кто сороками-воровками. Спрятались, разбежались вежливые домовые. Трещат вампирами угли от золотой мебели, выскакивают тараканами гвоздики и падают мёртвыми, черными в золу. И, кажется, отвернулись от человечества все иконные мученические лица.
      Смотрит Никошка вверх: Бог только там, где порой посиживают голуби, притворяясь слабыми душами умерших, и, хорохорясь перьями, надувая хвосты, целуясь и воркуя друг с дружкой, если речь идёт про венчанье, кидая белым вниз, ежели речь шла о гигиене и надобности скорейшего ремонта.
      
      Из высоких штатских домов в городах торчат, упёршись в мостовые булыжники, господские хоромы - что на главных прошпектах.
      Стоят, вытянувшись надменными часовыми, жёлтые дома, бывшие когда-то государевыми.
      Имеются дома для завладения общественными умами и вправления в мозги ослушников и ненадёжных мечтателей правды - именно той, которую единственно следует читать согласно наставлениям "Разбойной избы". Хороши, но запоздали советы более поздних последователей - уже заплесневелых и изъеденных в гробах генералов Бекендорфов из Третьих отделений Имперских канцелярий. А крепкие стены подобных зданий, но с новой революционной начинкой, по-прежнему должны свидетельствовать и показывать каждому на неотвратимость наказания.
      Того Никоша ещё в точности не знал. Не знакомился потому.
      То ещё, - но уже в редкостных количествах: библиотеки публичные, суды, бывшие дворянские собрания - опять же отменённые Думы, - концертные вокзалы и сцены для кривлянья ногами и выпячиваниями не особенно нужных Шекспиров, радикальных "Свадеб Фигаро" и совсем уж нелепых "Вечеров близ Диканьки". Зачем только кто-то придумал Диканьку? К чему смех в надземном аду?
      
      ***
      
      Для бывших царей - всё запрещённое народу имеет вкус порнографики и демократии. Это уже царственные, самые смакотные развлечения.
      Привлечение к смотренью скабрёзы и мусолке запрещённого - шаг к всенародной любви. И, покудова у царей бал вершили шуты и убогие калики, то театры были никому не нужны.
      И, о вред цивилизации! - только стоило пойти по моде англичан, открыть запретные шторки широкой публике по высшему соизволению начальства - а это уже обида не только дворянам, но и буржуйству - ... стоило только разок клюнуть на Гоголя и Грибоедова, прочитать стихи Алессандры Клок, пожалеть Шиллера, как тут всё и началось. Возник Маяковский: как на плесени вырос. Футуризм поначалу понравился Серёге Есенину, а потом также быстро разонравился - как принюхалась к стишкам Лубянка и стал почитывать их великолепный критик Луначарский.
      - Писать - пиши, а листовки почто клеить? Улицу, говоришь, своим именем переименовать хочешь? Вставай в очередь: не всё сразу! Жди двадцать первого года. Мы как раз собрались кое-какие вывески поменять.... А покамест в "Стойле" побудь. Шарлатан! Хочешь научиться писать, сходи как Демьян для творческого вдохновения.... Знаешь куда?
      - Догадываюсь. Так её уж расстреляли .
      - Не боись, ещё таких много... Тебе лучше девочка или мальчик?
      Пошли разговорчики, - не от поэтов, конечно, - родилась несогласность, следы её ищи в загранице. Отыскался порох и засунулся он в осколочные железяки именитых бросальщиков. Поэты тут не причём.
      Хотя,... Вот же чёрт, Мариенгоф! - Толик, что с тобой?
      ...Твердь, твердь, за вихры зыбим,
      Святость хлещем свистящей нагайкой
      И хилое тело Христа на дыбе
      Вздыбливаем в Чрезвычайке...
      Вот это же твоё: "Зелёных облаков стоячие пруды.... Умри, Мариенгоф, лучше ты не напишешь!"
      Ну да ладно. Простится Толику невинное заигрывание с ЧК. Терроризм, говорите, развели? Может и так.
      Есть маузеры у чека. А браунингов у заезжих стрелков - как василеостровской и манежной грязи!
      А вот и великая восковая кунсткамера, подсуетившись новациями, прибыла с заграницы и путешествует по странам: в витринах её теперь Плеве с дыркой в голове и венком сверху.
      Страдалец! Отмучился. Успокоился, наконец.
      Там вон скрючился Столыпин, тоже с фальшивым венком.
      Притихший череп Великого князя за стеклом: в натюрморте с размозжёнными кистями, суставами, отдельными и склеенными руками-ногами и тож со стеариновыми цветами.
      Говорят, пошейный портрет Николая ехал в спирте для опознания в Москву в американском вагоне, в одном из семи подарочных ящиков. Не зря брехали друзья Янкеля: "Всё, - говорили, - жизнь обеспечена: поедем в Америку и будем демонстрировать в кинематографах голову Романову. Врали. Не показывали.
      Издевательство над мёртвым верховодством, да и только! Не любят на Руси ни начальства, ни монархов, хотя прислуживают нередко и порой честно. А зарабатывают на этом только подлые иностранцы.
      
      ***
      
      Когда убрали царя, когда история достойна стала революции, когда революция расширилась и стала поедать поровну красных и антикрасных граждан, а, тем боле, когда Никоша объявился в Питере наравне с пришлыми из голодных или сожжённых деревень и пристроился с папиными рублями на проживании в доходном доме, - кстати, не отмеченном в каталогах Санкт-Петербургского градоначальства и той ещё - столичной полиции, - да и вывески-то путёвой не было, - то наравне с ним стали появляться похожие странники с такими же мутными целями: на халяву в столицах пожить.
      И подобающим образом расплодились дома их ютящие в неимоверном количестве, и во множественности расширения вверх - за счёт чердаков и деления по вертикалям господских этажей.
      Воры в законе, лучшие проститутки и немецко-финские шпионы оседлали расходные мансардные хребтины с колоннами под Грецию, с видами на залив, на Аврору в прорехах улиц и далёкий в мыслях, ласковый, приглаженный двумя царями, Гельсингфорс.
      Пока немцы выдумывали и совершенствовали беспроводную передачу, питерские проститутки принимали заказы по телеграфу и вовсю пользовали нумерной телефон.
      Тут-то они были полностью правы: в соответствии с "Уставом благочиния" продажные шлюшки были не только правительницами утех, но и как бы нечаянными распространителями нужной всем главным сыскарням публичной перемолвки.
      Но также блюли и почитали девки другую - весьма осторожную, мудрёную и почётную в верхах, согласную Богу и тишине бывшей империи службу. И, более того, получали за это негласную добавку.
      Сыскательное дело на Руси изобретено не так давно. А доносительское мастерство на Руси всегда было лучшим в мире. А можно сказать, что с веками оно даже прописалось в русской крови.
      Но всё изменилось в Одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Усовершенствовалось в Восемнадцатом. Вышло на пик в Двадцатом.
      А будут ещё и Двадцать первый, и последующие Тридцать седьмые. Но об этом, может быть, когда-нибудь, коли переживём и это, и всё последущее гуано.
      
      ***
      
      Подаренного папой фуйшуйного слонишку со всеми его расчудесными летательными свойствами Никоша должен был припрятать на время. А по правде, так до самого конца революции и начала сытой и размеренной жизни.
      Но, когда наступит сей срок - даже папа Мойша, съевший не только три пуда соли при норме одного на семью в год, но, даже не единыжды обхитривший охранку - не знал.
      При всём при том Мойша Палестинович ратовал только за спокойствие в обществе, а чеканя ссыльным и действующим коммунарам шрифты, а далее перейдя на натуральное деньготворчество, наивно считал, что только лишь помогает распространению печатного дела на всея Руси, несправедливо прижатого охранной службой.
      Известно, что свойство Никошиного Фуйшуя было не в единственном числе, а находилось в паре с ещё более любопытным с точки зрения медицины феноменом. Но это откровенно профилактическое отклонительство от темы приведено только для тех любопытных чтецов, кто знает историю Михейши и Никоши с самого начала.
      А куда хотел схоронить и куда так и не спрятал столь примечательный статуэточный Фуйшуй семнадцатилетний отрок, постаревший через семь десятков лет Никоша Мойшевич Себайло не сказал никому.
      Было это от забывчивости, а в тот нужный момент он старался как мог.
      Может, прятал в тумбочку у кровати; может за кирпич, что за обоями, может в стропилину, что венчает мансарду и одновременно делит её пополам.
      Стропилина велит каждому пришедшему в дом нагибаться и уважать хозяина. Но, только отчего-то не Никошу.
      Может и не стал даже Никоша прятать вещицу, но раз попробовав на язык, поняв весь расчудес её, решил пользовать слона на полную катушку.
      Для этого надо держать её всегда под рукой. Кончилась сила - расшиперил дырочку, соснул-лизнул. Надо идти в далёкий перелёт - отсосал волшебную силу втройне.
      Истирается понемногу вещица как шагрень, но всё-таки это долгий металл, а не какая-то дрянская французская, итальянская-ли кожа! Это не подло кончающаяся жидкость, не волшебные духи, а втёртая в медь китайская - от Конфуция что ль? - пыльца.
      И нет ей истёру.
      Не показывать интерьер смотрительнице и не делиться тайнами с друзьями (особенно по пьяни) - вот что было главной задачей Никошиной. Никоша потому и не пробовал развязывающей язык водки.
      Рискованное это дело, - держать на виду человечества в таком обычном, мансардном хотэле этакого мирового класса статуэтно-единичный экземпляр.
      Голод в мансарде, голод на улице. Ходят по тротуарам полуживые люди. Гоголю в паре с маркизом де Садом не под силу описать такое.
      Промятая до доски подушка нашёптывает Никошиной голове: молодец, соблюдаешь пост.
      Отощалый живот не согласен с головой: издевательство, порчение желудка!
      Нет выхода у Никоши никакого. Нет!
      Продать Фуй-Шуя? Нет, нет и ещё раз нет! Не от того, что получит он за статуйку недостаточно денег. А просто кушать - хочется каждый день и, особенно, перед ложением в постель. Статуйка тут неплохо помогала спортивным свойством.
      Спасибо папе. Выручил, однако же, сына от красного зверства. А Никоша поначалу думал, что прогнали его с глаз за непутевость.
      Но даже конспиративного письма не отправил Никоша папе, и даже не удосужился писать, боясь тобольской перлюстрации . А вдруг, кто его знает, вдруг папа пожурит за истирание волшебной силы и за сей необычный способ оконного метода пропитания.
      Никоша поначалу всё делал согласно родительской рекомендации.
      Но до завещанной ходьбы к вождю ещё не дошло.
      Потому как февральская революция в городе уже давно отошла, отгремела октябрьская. Но последствия ещё сидят и увеличиваются на красных носах. Не припудривают, а всё увеличивают до язвы раскарябаный гражданской распутницей главный прыщ пролетариата: бить несогласных, отнимать у богатых, гнать в три шеи тощую, вредную интеллигенцию!
      
      ***
      
      Хлынула с моря и задержалась на суше другая волна, - это оставшаяся без кораблей безбашенная матросня, - вначале в их руках музыкально оживали пушки, - захотевшая вкусить домашней жизни.
      Бежалые от немца красногвардейцы поселились с такими же прибеглыми семьями в ветхих казармах.
      Заняли тараканьи люди чердаки, подвалы, пустые цеха и бывшие тюрьмы.
      Забрались на вавилончатые койки, задёрнулись шторками едва как.
      Койка - квартира.
      Соседка - жена.
      Будто единой портянкой накрыло страну и вонючие бабские подолы тут же стали коллективными.
      Обобществились шутки военные, прибаутки домашние, лозунги бесшабашные, трели пулемётные, и всё кусачее трезвонили одиночные писки комаров девятого калибра.
      Деревенское, рабочее, революционное, обедневшее, красное и побелевшее, золотопогонное, профессорское, театральное, пьяное и блюющее, потное, дымящее и одеколонное сблизилось и совокупились будто в княжестве Суринам.
      Смешались в этой куче падшие женщины и скопившиеся на краю пропасти, подталкиваемые умелыми соседками.
      Проститутки против всей этой бедной женской, кухонной братии стали обеспеченными дамами. Напрочь забылось слово "любовь" и даже во многих семьях воцарилась вражда.
      - Если что - съем!
      Походило это на правду. Боялись мужей женщины: перестали рожать, отдаваясь понарошку.
      Мужчины - кто посмелей и с наганами - залезли в реквизированные по бумагам городские хаты; хозяева их пошли в утиль.
      Бандиты запросто здоровались и пошучивали с бывшими надзирателями, обещая при более удобном случае рассчитаться по-честному. Прилюдно пускать в ход перья-пули уже не стеснялись.
      Ещё не лютовало, но уже приноравливалось к новым правилам и тренировалось в огородах и задворках молодое и голодное ГПУ, готовя к пенсии напившуюся до кровяной одури вампирную даму и мать её ВЧК.
      Сто тысяч членов молодого рабочего государства российского уже вкушают прелести работы комиссии, складываясь в гробах, рвах и тюрьмах компактнее, поджидая новых подземных жителей, умеющих вертеть лопату и ловко закидывать землёй своих же товарищей, первейших в очереди за смертью.
      Крахмальные воротнички и дамские шляпки уходили окапывать фронтовую линию и отчего-то не возвращались домой.
      Слуги красного дьявола лучше других нацелены обыскивать, раздевать, стягивать сапоги с убиенных врагов революции.
      - А что тут такого? Сами виноваты. Не пошли по красной дороге своей волей - идите колдобинами, смертельной темноты перелесками, идите туда, где не сможете помешать.
      - Гражданин Романов, Вам разрешается войти, - вежливо приглашал в Ипатьевский дом Его Бывшее Величество некто Шая.
      - Чрезвычайка, куда вы смотрите! Гоните отсюда этих русских зрителей! - выпроваживали народ от царя.
      Ни один покойник, кроме царёва тела, чистого как роса, не вредил ещё так революции.
      
      ***
      
      Расторопные нищие пуще облепили решётки Летнего сада, поселились под бескоробочными мостами, - через два океана, ровно против жирной, богатой картоном и водяными знаками Америки.
      Обнаглели и стали просить еды, не взирая на особо потёртые пальтишки граждан и прочих балерин, ссорясь сами с собой, отбирая друг у друга последние мусорные крохи.
      Юнкеров-защитников уже пощипали как цыплят. Появились новые враги. Это шпионы-гимназисты фронтовой полосы.
      - Гаврош?
      - Нет.
      - Стрелять гаврошей без разбору.
      Полюбилось собирать детишек, садить их в качестве заложников за своих белых отцов: глядишь, отцы одумаются! Надоедало держать - к стенке. Трёхлетний младенчик? Какой хорошенький! Ах, вшивый? Об стенку его - и всё лечение!
      - Девочка?
      - Да.
      - Девочку подержим. Пока не надоест.
      Город Екатеринодар:
      - Гимназистка? Тридцать гимназисток? Вот это улов. Пять к "наркомвоенмору", пять в Старокоммерку - к Кобзырю (у него конный отряд бездельничает), пять в "Бристоль" к матросам. Остальных в Кубань-Карасунь!
      - Дык, изнасилуют же!
      - Дак, потому и говорю, что к матросам и в конницу. Скучают ребятки!
      По градам и весям скоро покатится ещё больший террор.
      Стал пользоваться большим спросом в ЧК следующий товар:
      - битое стекло для клизм, сковородки, лёд, пламень, соль, ящики с трупами, крысы, скальпели, крючки, граммофонные иголки, спички, бочки с гвоздями, шланги, ремни, распятные кресты, пилки-живодёрки.
      
      Кто поймет в суматохе хоть что-то? Никто не хочет понимать: все под страхом расстрела. А угроза расстрела - лучший кнут для любого народа. Что к чему? Почему так не любят умирать?
      Уже год, или два, как разверзлись сумрачные, тяжёлые на выезд границы, и прёт в обе стороны то ли разная сволочь, то ли напуганные людишки.
      Присматриваемся в сторону солнечного на вид, а, на самом деле, - обыкновеннейше таинственного, намагниченного тишиной и семейной лаской иностранного бугра.
      Нет, теперь всё гораздо проще - как на любой бойне: в одну сторону глядят и молят о пропусках мудрые и слабые интеллигенты и настоящие предатели. Очереди, очереди. Даже за смертью стоят в очереди. Всё повергнуто в ужас.
      В оборотную сторону колготятся и топчут русскую землицу полчища страх нагнетающих иностранцев с железами в руках, со стальными, когтистыми гусеницами вместо ступней, с чемоданами и винтовками в купейных поездах.
      А хотели бы краснорусские комиссары поскорее им самим гирь навесить, освободить для других казематы - и в Колыму! В Колыму, в Колыму на заслуженные рудники.
      Пугают неизвестностью приятно жужжащие в небесах, но колкие близ земли, эропланы.
      - Кино снимают! Артисты безштанные летят, - кричат малые детишки в фартучках, пелеринках, в под колено завёрнутых матросских брючатах.
      - По крыльям щас станут ходить, на зубах за верёвку висеть и, вдобавок, крутиться юлой.
      - Ложись! - орут бывалые мужики, сблизи нанюхавшиеся степного пороху, избежавши в равной степени смертельных ипритов, одурев от лукавых газов, вызывающих непроизвольную щипоту глаз и лиение слез.
      - И-и-и! - воют одурелые бабы и натягивают на детей кружавчатые подола. Потому как дуры они все. В воздухе и так нечем дышать.
      Блеванье и кишки расползаются по военным дорогам и тротуарам гражданским.
      А вот и дожились, наконец! Без гробов стали ложиться в землю обеспеченные граждане. Кончилось у них золото и фамильный фарфор.
      Товарищи рабочие, крестьяне, инженеры, служащие неопознанной гурьбой валились и застилали телами леса, овраги, окопы.
      Попрятались до лучших времён самые неотощалые буржуи, не догадываясь о раскладе судьбы. Поверили словесам белых генералов, но в армию не вступили. Другое дело - честное офицерьё. Да и те: одни не подрассчитали сил, другие во рвы ушли.
      Купили дешёвые картузы лавочники.
      Баранку на день рождения стало возможным выменять на последние золотые часы.
      Зубы и челюсти заменяют в обменной торговле мелкую сдачу.
      Орлы давно свалены с фасадов.
      Перестали коптеть коллективно-водогрейные шуховские котлы.
      Через тонкие водосточные трубы пошёл дым буржуек.
      В буржуйках пламенеет мебель, книги, скрипки, радуя квартирантов животворным теплом.
      Не до музыки, не до роялтей, не до процентов, не до удоев и урожаев в стране теперь гражданам.
      Тепла, дайте тепла!
      
      ***
      
      А вот уличным татарам, обочинным русским Москвы, Питера, Казани зажилось значительно веселее. А то! Рацион, наконец-то, поменялся и у тех, и у других.
      Русские путешественники, притулившись у тележных колёс, доедают татарских собак. Обгладывают до косточек. Переламывают. Вытрясывают мозг. Вкусно!
      - Косточки-то не выбрасывай, - учат младших, - ещё на пару супчиков выйдет.
      Сибирские прибеглые татары с горячим приветом от мирового пролетариата, с поклоном к мусульманской комбедноте стали кушать чужих младенцев.
      - Может и своих заодно хрумкают каннибалы, - говорят жёлтые газеты того времени. Рассуждают: к чему им ребёнок в дороге?
      Врут, поди, газетчики!
      - До плаценты не додумались, не скумекали русичи, - говорят, посмеиваясь, опытные чинские гурманы. Кошки, а особенно котята, им нравятся больше. Но кошки толще котят. Но и выращивать их некогда.
      - Не выходи из ограды. Сиди дома, - говорят русским деткам городские, заботливые, настоящие матери.
      - Не отпускай кухаркину, гувернантскую, папкину руку!
      - Не плачь: голодный татарин (сибиряк, хохол, казак, цыган) услышат. Вон они, с ножами-то по ночам колобродят. Точат об ремни самодельное железо и на крутильном наждаке искрят лезвиями профессора этих дел.
      Поуменьшилось от таких безобразий бродячего собачества.
      С уходом с улиц псины кончился в прачечных стиральный порошок.
      Да что порошок! Исчезло даже на жёлтой стороне Петрограда мыло.
      Вдобавок суровые ветры оборвали чахоточные леса соборов и посыпалась как перхоть с облысевших голов лёгкая крышная жесть.
      
      ***
      
      В золочёные купола Исаакия Никоша по той простой дырявой причине стал заходить как к себе домой. Но там не интересно: вместо ожидаемого великого пространства обнаружил только щель, чуть более толстую, чем промежуток между скорлупой и плёнкой белка. На верхнюю башенку вела зигзагами чугунная лесенка. Под лесенкой дохлая кошка, ближе к шпилю - засохшие тушки голубей. Несъедобно это. И не с кем словом перемолвиться.
      Балуясь озорным приглядом и пчёлкой трудясь над личным пропитанием, летал Никоша безмерно, побаиваясь только случайной стрельбы, которая порой усердствовала по любым пустякам, - что твой рождественский фейерверк.
      Видал кто-нибудь такое, чтобы каждую ночь праздник?
      Никто такого раньше не видел.
      А в бывшей столице оживлённо и развесело с этим балаганом.
      Никоша, изучая свежеиспечённые и черствеющие сразу до чугунной крепкости правила революции, любил заглядывать в окна и форточки, наблюдая за любовными растопырками, непрекращающимися, странными при любых невзгодах. Любопытничал и примечал за ещё более вечным домашним браньём, за звонким, извечным сковородочно-головным бумом общественных - на этаж - кухонь, за кровавыми разборками в редких теперь благотворительных столовых.
      Не брезговал Никоша нюхать брюквенных борщей и пробовать собачьих котлет. В подвалы только не заглядывал Никоша: страхом поножовщины и каннибализма глядят побитые, смурые глаза подвалов.
      Но, надо сказать, находясь в сытости и довольстве против нелетающих сограждан, Никоша никогда не перегибал палку, и ни разу не попадался за открыванием чужих кастрюль.
      Попробовал, пригубил и хорош: можно лететь в следующий дом.
      
      Забрёл как-то "по работе" в крышу Эрмитажа.
      Ба! Нашёл в стропильных рядах свёрток с золотыми монетами.
      Всё аккуратненько сложено в табачный мешок и зарыто в золу. В количестве десять штук.
      Десять - не клад, и не еда, а кладик маленький, называется просто находкой. Если бы не одно обстоятельство.
      Монеты размером с вершок. Это ещё не горы и не состояние, но уже клад.
      И весом, - всё если сложить вместе - то пуда два будет.
      А что?
      Это, ой-ей, какие огромные монеты.
      Кто ж такие чеканил?
      Монеты - как колеса у тачки горовщика.
      Может, и не монеты даже, а древнеримские диски для целей астрономии. Потому как для удобства поднимания на обсерваторию у них с обратной стороны было приспособлено по ручке.
      Деньги идут к деньгам!
      Хоть и нет их у Никоши, но память краски-то осталась!
      Может, это были такие специальные щиты малые для тренировок гладиаторов, или - если уж дальше гадать - для игр императорских детей.
      - Сон, что ли?
      Может, крышки от малых кофейных кострюль были золотыми у императоров?
      - Помутнение рассудка?
      Монеты-крышки-щиты были с полустёртыми орлами и с полностью неизвестной надобностью.
      Совсем ерунда какая-то. Никоша, опомнись! Ищи и ешь детские шоколадные трюфельки!
      Чего они - золотки эти - делали на крыше Эрмитажа никто не знает.
      Кто их поднял туда, как они оказались вне списков?
      Кто не успел справить их заграницу, почему не стало это нужное стране золото партийным?
      Только намёк на то есть.
      Но, Никоше это было неважным. Сон всё равно крепок у Никоши. Молодость! Зеленость!
      И не слыхивал он про золото у главной партии.
      Партий было тогда немало. Среди них были не особо любимые, и не оформились пока ещё категорически главные.
      Думал, думал Никоша. - Что же делать ему с подаренными судьбой благодатными колёсами?
      - Может, вместо обыкновенного тележного обода их приспособить для катания кочергой?
      Но, вроде, возраст был уже не тот.
      Кончались папины денежки, если не сказать, что они были уже на исходе, и сало давно было съедено. Хозяйка всё наворачивает цену комнаты. В угол, что ли, перемещаться, или ещё в других доходных домах место поискать? Говорят, в Гороховой бывшей улице есть дешевше. И стал прыгать Никоша по окнам уже со второй целью. И, кажется, нашёл. Живут в хате той две девки и два ребятёнка. Добрые вроде. Кажется, и дела у них плохи. Вот и попробует на днях Никоша до них сходить. - Продать, продать колёсики, хотя бы пару для начала!
      Как продать, Никоша не знал, но уверен был, что сможет. Да и тётки расскажут, коли они коренные жительницы Питера... Петрограда теперь... Никак не привыкнуть!
      - А Питер-то как-то лучше, хоть и по нерусски звучит.
      Но сначала Никоше надо было клад унести и перезарыть, как делают ловкие пираты. А раз зарыть на своей крыше Никоше не удаётся - маловато доходным домом было посыпано земельки - то тогда тупо спрятать во дворе, а ещё лучше на... на... на кладбище. Кто захочет копаться среди покойников? На то и расчёт.
      - Сколь надоела эта похоронная тема! Отстаньте, а? - кричит Никоша, летя по сонному небу, - не хочу на кладбище. Рано мне ещё!
      Эх, Никоша, Никоша! Всё-то у тебя ещё впереди.
      Не нашёл ты черты между сном и реальностью.
      Прикинь, где-то на пути к тебе иностранная девушка Клавдия, Маринка-пулемётчица, Наилька-дурочка.
      Да и глупый, наивный Михейша Игоревич Полиевктов вот-вот встретится на твоём пути.
      Вон он: уже защёлкивает свои чемоданы.
      
      ***
      
      
      
      А
      ЛЧНЫЕ, ХИТРЫЕ, ЖЕСТОКИЕ
      
      "Самый ужасный год в России был 1918-й.
      Хуже его был только 1919-й".
      Михаил Булгаков
      
      1919 год.
      - Чего?
      - Дык вот, хотите верьте, братья, хотите нет...
      Бум, лёгкая, почти товарищеская затрещина! - Расслабьсь, орёл! Правду бреши, Стёпка-На. Не ври нам. Тебе веру теперь снова заслужить надо.
      - Есть бабки у старухи Лидки! Кажись есть на! - почти кричит Степан от расстройства, и закрывает глаза, ожидая следующего удара более точного. - Прячет она его. В анфиладке, кажись на. В нишке коридорной. Так такая пустота, есть на. У Клавки спросим. Еслив чо на. Она точно выдаст: куда ей деваться, она пирогов с Лидкой не ест на. Раздельное питание. Не шикует Клавка, я знаю. Наём знаете, сколько ей стоит?
      - Клавке твоей?
      - Мадаме на!
      - И сколько?
      Степан оживился, почуяв положительную фору:
      - В год шестьсот, следовательно, в месяц пятьдесят на, а она не работала ж поначалу. А Клавке надо было платить. А мне... И мне платили на. Справно платили. Правда, уволили месяца три как назад на.
      - Платили, или нет, что-то я не понял. Говори, бля, разборчивей!
      - Ну, может, кончилось бабло ея?
      - А она буквально перед.... Перед тем на, как я ушёл на... Кружева... Шила.
      - Шило! Бля, наше Шило давно в Крестах сгнило.... Или в помойке. Шило нам не докладывался, когда втихаря помирал. Его, бля, или Чача грохнул, или мусора сгребли... Сведеньев-то нет. А он бы проявился, если б живой был. У нас его доля в общаке. Нетронутая, заметьте! Ещё с месяцок потерпим, а там... - Кожан махнул рукой, - нет его! Точно нет. Я бы знал. Нам ментуха докладывают. Сводки каждый месяц дублируются для нашего ведомства. Это хорошо? Хорошо, но завалили бумагой. И приходится всё это говно читать. Воевать с врагами некогда: всё читаем и читаем. А что? Бухгалтерия, бля! Кстати: на каждого жмура выделяют пятьдесят коп из госказны! На канаву - рупь. Это дохерища. А нам уменьшают зарплату из-за этих жмуров, вместо тово, чтобы добавлять за их поимку и за вышку. Нам бы пора, кстати, по халтуре на сто первый переключиться. Там работа тихая и, бля, без остановок. Бабло, как по конвейеру идёт. Заметьте, граждане, что я формально работаю на двух работах. На Чека и на нас самих...
      - Ставку что ли хлопочешь повысить, Кожан? - уставились на него товарищи.
      - Я к слову.
      - А-а. А то мы подумали...
      - Я серьёзно на, - продолжил Степан, внимательно выслушав политинформацию чекиста Кожана. - Вот, к примеру, Монька-ювелирщик, который на Каменном углу... у Бланки на... дак по сороковнику зарабатывал на...
      - Может его, твоего Моньку, пощупать? - выдвинул версию Желвак. - Как вы, коллеги, насчёт пощупать Моньку? Он ведь ещё, бильдюга, в тотализатор ходит, и, говорят, угадывает через раз. Везунчик и спец. Скаковых изучил лучше бздёнки у своей бабы. Знает куда поднажать, а что пропустить. Так что излишки у него есть. Или данью обложить? Или пригодится ещё? Пригодится, не будем трогать пока. А то куда будем обмылки сдавать? Верно? Придётся снова с кем-то новую дружбу городить. А там опять сложности.... А нам это надо?
      - Желвак правду говорит, - решает Кожан (он же Сашка, он же чекист Кожинов), удивляясь прозорливости Желвака. А с виду - тупой молотобоец. - Пусть Монька живёт, - милосердно решает Кожан.
      - А она, Лидка, ведь не ювелирщик... если про заработок... Кружавчики плетёт. Что с этих тряпок намоешь, - подмечает Жало.
      - Не скажи! Иные портные по тридцать восемь гребут и живут в среднем классе, а у этой же хоромы против... портных этих! - оправдывается Стёпка-На.
      - Может, на проценты жительствует. У неё вклады есть?
      - Есть и вклады и клады. Говорю: не дешёвая она баба, глянь на неё и всё сразу насквозь, как в бане видно. На лобу словцо, на лобку кружевцо!
      - Ха! За кружева как у неё в п... можно и по полста давать, - сострил Алтын, рассматривая стибренную со стола фотку Анастасии Лидии-Чёрной.
      Настька-Лидия снята на заре не сложившейся славы, ещё в девичестве. Там она ни хера не играла ролей, а только в качестве статистки расхаживала обнажённой по берегу Чёрного моря. Среди таких же голых, чопорных и абсолютно нищих граждан.
      Настька-Лидия Чёрная была с зонтом, а на заднике ошибочно застыл крупным планом белый парусник с незапланированно одетыми людьми. Люди вывалили гурьбой на борт и таращились, показывая пальцами в сторону фильмы. Один, что в котелке, отливал прямо в воду. Тогда снимали "Даму с собачкой в стиле ню".
      - Вау, ноль пятый год! Там стреляют, а эта шлюха ебтётся! - увидел дату на обороте и обиделся Алтын. Прочёл по слогам дальше: "Дорогой Володичка, это я будто Анастасия в Одессе. Похожа, правда! Твоя Лида. Люблю тебя до безрассудства".
      - Вот же... блядь. Ещё и артисткой подрабатывала.
      - Я и говорю, - оживляется Степан.
      - А щас така благородная дамочка, - подлил ядовитого цвета Жало.
      - Копить можно с тех бабок. Клавке две сотни с половиной отдавала... с революции чуть меньше, но давала же!
      - Че то у тебя с арифметикой не сходится, давай-ка ещё раз объясни.
      - Чего объяснять: мы вместе в ломбард ходили с часиками на, швейцария, блядь, с цепью ходили, с крестом, всё не дутое, а на кресте брюллов немеряно... Я её охранял на.... У Лидки до революции был флигелёк на Прудах. Что ж она с ево ничего не взяла? Голой уехала на?
      - Чего ж не взял по пути... пока в ломбард пёрлись? Чик по башке, под горло... и навар твой. Забыл, как раньше делал?
      - А чего не взял, жить было надо... и меня не обижала... однако.
      - А взяла и выгнала!
      - Не то, чтобы уж выгнала, мягко попросила.... Да я сам, по правде говоря, ушёл, как на трубочиста приткнулся. Больше стало, ей богу. Не вру! И дворы скребу по найму. Мне не жалко. Один я без вас не ходок. Мелочь это. А вместе - сила! Жалко и тётку, она мне подмогла, я у ней три года швейцарил, не пыльно на... Дети у неё. Че ж я! Детишков жалко. А тут доходных домов...
      Бэмс по башке! И переменился тон у Степана-На:
      - Да вы не думайте. Остатков у ней до чёрта! Ложки, вилки, подносы - серебро. Стенные часы живы, а в них чистое серебро, а кукушка - золота кусок, голубого золота на. Редкость на, а не кукушка. Императрица позавидует. Царской высоты, боярского весу часики. В них, блядь, сажень роста. Брякают хрустальным звоном и английские частушки поют на.
      - Кхек!
      - Как бы лишку не переврать, - думает, - откукуется на шее!
      - Не попутал кофий с отрубями?
      - Дак, мы у неё самой и поглядим и спросим, еслив надо, - уверяет Степан.
      - Спросим... - хохочет небритый Алтын, подключаясь к разговору. Ему только треуголки не хватает: как есть пират! - И пирогов спросим. Уж так попросим, что аж уроем. - Требуха есть ещё?
      - Жевни. Вот.
      - А поточнее если? Спрятано, а сам не видел, - подмечают справа.
      - И нешто покажешь? - замахнулись слева и сзади. Шутя, для своих. Степан крутого замаха не видел, а то соответствующим настроением попортил бы себе штаны.
      - Не знаю точно где, а знаю точно, что есть на! Как рыб в море не видать на, так и...
      - Говори по-русски! Разнакался! Чего ты нам трепало моешь! Есть, есть! Заладил какадуем. Рыбы! В море! Разведку надо было вести, а не крошки со стола собирать. Вот мы вернулись и что? Ты нам должен, не забывай. Гуди по делу или...
      - Или?
      Подумали незлые люди. Поскребли затылки. Идея была любопытной: ни одного мужика в том богатом доме. Даром бери - не хочу! Ножи спрятали на время. Комиссар Кожан крутнул барабан. Теперь пуля в безопасном для Стёпки месте, и от случайного выстрела страховка. Пули надо беречь: они денег стоят.
      - Грызуны, говоришь, там есть? Сколько их?
      - Есть парочка. Малолетки оба. Не сделают ничего на. Слабы. Девица и...
      - Каким возрастком?
      - Девчонке восемь-девять... с хвостиком, мальцу вообще шесть.
      - Это хорошо. Нам взрослые ни к чему. А двустволке сколь, гувернантке твоей? Етил, поди, втихушку!
      - Под двадцать четыре-пять.... Да тихая она, не крепкая. Дунь и рассыплется.... Не етил. Не давала. Честную корчит.
      - Ага, нормалек. Ну и как теперь? С нами пойдешь, или будешь отсиживаться в подвале? Коли не найдём бабла, так кобздец тебе, Стёп.
      - С вами, с вами, люди добрые... товарищи... Насосик, Жалок, Алтын, ну что вы! Желвак!
      - Гусь тебе товарищ... Ты мне вспомни, Стёп, бабло в кабалу брал?
      - Ну, брал...
      - Не "ну", а просто брал. А возвращал?
      - Ну...
      - Гну! Не возвращал. Абщабу берданил ? Сено носил? Хоть бы раз, сука!
      - Э-э-э... Вёрст-то до вас...
      - Какой вёрст, нах вёрст! Бедолаг не вёрстами меряют!
      - Вот и "э", - встрял Кожан, - забыл ты нас, а мы помнили. Мохнатую вместе теребили... Банк дербанили тоже вместе, а щас что? А то, что ты тут один развлекался, вот что. Поганку крутил . А мы дело делали, товарищи на батарее , а я вот в Чека прописался. Люди у нас теперь свои и там и тут. С двух сторон баррикады. Как бы своих не пострелять, понимаешь ты, дуралей? Над бомбой сидим, а кнопка у тех и у других.
      - Под прицелом у своих, - обиженно выкрикнул Алтын.
      Кожан:
      - Ошибки могут.... У фартовых и везучих, знаешь! Сдача не залёживается. Не простят... кто-то. Не одни мы в Питере. Мало кто знает ход наш. Рискованно и говорить никому нельзя. Наша это выдумка, партия шахмат, цейтнот: на том краю доски в половине полпервого, да на четвертинке полноги стоим. А что делать? Хитрим, Стёпка, вертимся как кишки в духовке, а ты тут булки отсиживаешь.
      - Мы в дёжку там играли! Прикидывались! - обиженно выкрикнул Насос голосом юнца, вспомнив свою расцелкованную да разхераченную донельзя, проигранную в карты жопу, - пока ты тут... Сука ты, словом. Обычная сука. ...Под путевого шпарил! Жидил !
      - Мужики! Простите христарадь, я поправлюсь, мне с Лидками-Клавками уж теперь точно не по пути. Осадьте, люди, жиганы , охолонитесь, а? Я с вами. Точняк. Провожу по дому, заначки, наколки, всё разменяю. Выпас есть. По стенке постучим. По Лидке, по Клавке тукнем. И зазвенит в трёх местах, блёй буду...
      - Ха-ха-ха! Удивил.
      - Время будет, - продолжал Степан, - мы ж с бумагами, а не нахрапом. Да же, Кожан?
      - Не твоя забота, - говорит Кожан. Это мой туз, козырной он, а не твой, понял! Покамест ходи в шестёрках, пока не докажешь...
      - Есть бабки у неё, не могли они исчезнуть. Мужики! Кайло возьмём. У меня есть! Пригодится, - защищается провинившийся на всю "Леблядскую" Степан.
      - Кхе, ещё стенки копать!
      - Подумайте вот, расклад какой:
      
      Бла-бла-бла, да бла-бла-бла...............надоели такие герои со своими разговорами об одном и том же.
      
      ***
      
      Покумекали.
      Желвак:
      - Ну, смотри, Стёпка! А то, похоже, срыгнуть собрался. Не выйдет теперь так. Не прокотит. Мы за тебя, брат, столько отсидели, пока ты тут в пузе жир тиражировал. Такого понавидывали - тебе и во сне не придёт.
      - И ещё отсидите, - буркнул Кожан и засмеялся, - партия наша скажет, комиссар ткнёт пальцем, дак все сядем, и звери и ловцы. На выбор. За ними не задерживается. Не поняли ещё красного смысла? Кому-то социализм, а большинству нары. Короче так: бабки делим пополам. Половина чеке, - иначе не выйдет - другая законным и корешам. По честному поделим. Всё поняли?
      - Честно-то честно, а хазу кому на? - осмелился Степан.
      - Кому-кому! В коммуну ещё отдай! А как всегда, нах! А чего почём зря интересуешься? Поймите, дурни. Чека расширяется, людей с Сибири набирают. Едут уже. Так что надо успевать и брать максимум. По Марксу и по Ленину жить, понял: не жалеть мешков, тащить всё, но сначала самое дорогое: сортовать в сортире опосля посеру и всё всем по херу! Понято? Или нет? А постепенно и из них себе наберём пацанов. Думаете им Чека платить будут? Думаете, они там задерживаются? Там, бля, у молодых батарея почище нашего. А что, он деревенский, несмышлёныш, чистый дурак и бошку на стрельбу высовывает. У них, зелёных, уши впереди мозгов. Как, бля, у суслика. В Чеке, бля, чуть провинился и, хер-рак! к стенке. Своих к стенке! Вот такая совесть у Чека. У них там очередь: попользовать зелёного и в утиль! Чтобы знатоков не плодить. Воровать и бомбить лучше среди идиотов и руками идиотов. Чтобы самим чистенькими... Так что из этих пацанов мы умных себе возьмём. Пусть освоятся, а следом...
      - Э-э, Кожан. С зеленью и твой хитрый кабур нам понятен. Согласуем. Ты у нас вождь. Так веди прямо как вождь и не сомневайся. А мы вожакам верим. Пока верим, отметь, пока не прокололись на мякине.
      - Пока не прокалывались, - грубо отвечал Кожан.
      - Хорошо, тогда так: без тебя нам скучнее.
      - Не сглазить бы!
      - Ну, всё, козяку, мэкэлаву ! - запел Насос словно цыган. И крутнулся вокруг себя.
      - В гости будешь звать, так себе забирай, - встрял Алтын, а мы тоже подкрасимся чеками и у тебя угол сымем. - Шутит так, или серьёзно, у Алтына порой такой толщины юмора не поднять.
      - Комнат там много, - поддакнул Степан.
      - Хорош вариант? - продолжал Алтын, почти не удостоив Степкиного уточнения оценкой. - Слышали твой план. Отличная хата... на слух, правда... и чёрный ход есть. А у нас явка толковая давно в отсутствии обретается. Это те не Мамка-Одесска! Надоело, верь, Кожан, по говняным дырам, да в подвалах шкоркать, да в кабаках родное спускать. Своё надо иметь, честно нажитое имущество. Со сральником, ванной, блядь, с девками... че их грязных щелбать: сначала подмыть, шампани налить... и, бульк, туда. И там пежить и пежить. Чё мы, хуже буржуинов? И пить своё, и шампани хотца иной раз, а не втридорога и не кабацкую разболтуху. Мануфактурка-то работает ещё наша? Ха-ха-ха! Ну, и как предложеньице? - и Алтын лихо сбил кепчонку на затылок.
      - А то и продать можем твою новую хатенку... раза на три. Давай? - предложил Жало, сам удивляясь своей неожиданной, такой дерзкой и денежной выдумке: как банк без мокрухи взять.
      - То надо думать, у меня начальство есть, - говорит Кожан. - комиссары один на другом. И наверх надо подать. Прыщей да клопов политических знаете, сколько над ими? А сколько жён, а марух сколько! Марух у них пруд с тележкой. Вот, то-то и оно. А вы тут... башку молите об стенку. У них фраера есть покрепше наших. О! Политика, ептыть! Как их обойти? Делиться всё равно надо станет.
      Воцарилась временная тишина.
      - Я от вас теперь никуда, - заранее готовит отступного Степан, стрельнув в тишину просительным колером. - Куда вы, туда и я. Знаю, что на крючке я. Ну, нормалёк, понимаю. - И совсем осмелевши: "Если что, так сразу кляузу в Чека на меня, так?"
      - Херов! Мы своих не сдаём, - сказал Желвак Чёрный. Лицо у него смурнее тучи, под щёками мышцы дрыгают-играются. Отсюда и кликуха. - Лучше мы тебя сами шлёпнем. Зачем нам риски такие, дубина? Бэмс под ребро и тишина. А у вас, чекистов, чё? Закон крепче нашего, что ли? - Посмотрел по сторонам. Стороны молчат, будто водой набрались по уши. - Крепче. Догада такая есть. Так же Кожан? Подтверди военную тайну.
      Кожан только хмыкнул. - Вот проныра, такой огромный, есть где спрятать, а всё у тебя на виду! Все тайны, бля. Нахер вот цукиром так откровенно мажешь? Сладко, бля. Не наш это базар. И ты не сука.
      Обиделся немного Желвак на чекиста в законе.
      - Да ладно. Не обижайсь, забудь.... Курнём покедова! - и громко, с пафосом: "Давай - ка, товарищ красногвардеец Желвак, из заначки нам всем по нюхе. Будете по половинке?"
      - Чужого чё ж не пощучить. Нюхнем, давай. А после по галичке !
      - Я не буду, - сказал Степан.
      - А мы продажных мальчиков не приглашаем. Ишь, в друзья как перемещает! Ровно крот: тихохонько так.
      Желвак достал кисет, из него железную коробочку.
      - Мне с собой этого дела носить не положено, - продолжал Кожан, - проколюсь на кейфе. Я понемногу совсем, перед делом только.... А у нас дело выклёвывается. Так?
      - Вроде того.
      - Значит можно. Давай, давай, не жалей. Забей ка мне по шейку...
      - Эх, банки-хвостики! - запел Алтын.
      - Это после.
      Услышана и "шейка". Вспомнил своё тюремное увлечение Жалов и затрещал тараторкой:
      - Законы щас гибкие, как молодуха.
      А куда ей шею гнёшь,
      так в то место и етёшь.
      Можешь в зад как на парад,
      можешь в ухо, можешь в нос,
      лишь б не насморк, не понос...
      Философствует Жало, декламируя недавний собственный стих, процарапанный сплюснутым под конкой и наточенным гвоздиком на стенке камеры.
      Амнистия спасла четверых друзей, а это половина кодлы:
      - Поэт!
      - Маяковский!
      - Сенька Есенька!
      - Ну всё, хорош, Жало. Не наёпся ещё на воле? Роли щас распределим, а завтра бежим по делу. Рассаживайтесь, граждане смирные, хватит воздух трепать. Объявляю вопрос номер один: со Степки-На и начнём. Будем верить, или сразу в расходную часть пишем?
      - Я вам... - вновь ринулся оправдываться Стёпка...
      - Поверим, х-х-хам с ним. Он нам план рассказал. На правду смахивает.
      - Хорэ! Не уверен я, но попытать можно. Там нас ждать с обрезами не будут. Так? Так. Миленько. Вопрос два. Оружие... у нас...
      - Есть! - хором.
      - План хаты.
      - Я ж рассказывал, - недовольно заёрзал временно прощённый бывший член банды.
      - На сказке твоей черты не провести! Карандаш бери!
      - Нарисую, - засуетился Степан.
      - Вот и рисуй, пока мы в трёпе.
      - Эге. - И зашелестел. - Локоть сдвинь.
      - Полегче пихайся, не герой ты, а... четверть моржовая.
      - Ха-ха! Тьфу, масленица.
      - Ладно, ладно. Его моржа не трожь... рассыпется... ледяной.
      - Вопрос временно снимается. Прикид? Ну, повязки, бушлатики... такое всё. Под нас... артистов.
      - Хе-хе, артистов! Артистам наперёд денег собирают, а потом работают: у кассы!
      - У нас наоборот!
      - А, мы по окончанию, точно. Сами берём кассу.
      - Аншлаг надо полный собрать.
      - Чего-чего?
      - Есть всё. Вот чего. Если чего нет, то у Херчека возьмём?
      - Не понял???
      - У кладовщика нашего, олухи. Потому что херчик у него махонький вместо Херища. Прапор поганый, наполовину чех. Херичек Дуб. Это имя и фамилия. А вы подумали как? Ха, так и знал. Дак, отсиживается в тылу, сволочь. Аж с тринадцатого года. Три пальца на ноге отрубил сам. Будто под косилу попал. Косило он и есть. От армии косило. А не доказать!
      - Вот же сука. Тут родину защищать трэба, а этот...
      - Теперь вопрос номер... сколько?
      - Пятый.
      - Вопрос пять: масло, бензин...
      - Хватит.
      - За рулём...
      - Я. Кто же ещё! - выкрикнул Насос - шофёр бессменный. - Своего руля никому не дам.
      - А и не просим. Целуйся с ним...
      - Время...
      - Само собой. Как в Чеке.
      - На операцию отводится...
      - По месту решим...
      
      ***
      
      Ночь-заполночь. Махонькая как каретка у царевны-лягушки машина перебирает уличные булыжники, тарахтит, на поворотах не сбавляет скорость. В кабине двое. В кузове, сгорбившись под брезентом, четверо. Пока ехали, молчали. Курили и совали цыгарки в половую щель. Дует, зараза, и снизу, и сбоку. А не лето! Куржит за стеклом кабины то ли мокрый снег, то ли замерзающий на ходу дождь. Фары едва видны.
      Обыкновенный, бытовой чекистский график. Удивляться не должно. Петроград напуган не только морозами и пустотой желудков.
      Синий грузовичок стал неподалёку от арки. Из-под тента высыпали по одному люди: бряк-бряк подковками. Кто в шинелке, кто в полушубке. А зажимистый Степан так овчину наторговал, пока в мирном отсиде был. И все с красными повязками. Театр шести актёров!
      - Ну, с богом Антихристом, твою мать, пошли. Строем, строем. Чеканим. Мы от красных.
       В арке пять аршин ширины. То ли спряталось авто, чтоб лишних не смущать, то ли лень продвинуться дальше. Но нет, проявился грузовик словно из дыма и стал маневрировать. В окошке едва видно силуэт Насоса. Ага, подгребает ближе, чтобы быстрее отчалить, умно! Молодец, Насос.
      Отсчитали люди с красными повязками ступени нарочито громко и нахально. Будто у себя в деревне. Чтобы сейчас и наперёд знали, чья в городе власть.
      Стряхнул Кожан снег с фуражки: "Желвак, давай, бей, пока уши в снег не упали. Сезон не тот".
      Лупанули один раз подошвой в железку двери. Подковку не применили пока. Прислушались: без результата. Стихли жильцы доходного заведения, отдёрнулись уголки занавесок со всех этажей. Надо же, не спят, суки! Где-то, словно по мановению волшебно-поддубной тросточки стали гасить свет.
      Не ждали от петров-водкина Красного Коня такой шустроты. В последнее время красный чекистский Конь стал ходить сюда реже: забрали уже кого надо и что надо. Золотишко с первых этажей реквизнули, фаянсы с фарфорами тоже, сняли со стен классиков: это Луначарскому в музей. Всё, что горит в буржуйках, давно забрали для отопления рай-милиции, ад-пожарки и глав-почты. Остались у наёмщиков и угловых махонькие, дешёвые щепочки, с которых и лучины не выйдет. А денег у них и так и эдак не было. Живут в долг и на последнее. Хозяина выкинули и, говорят, к стенке прислонили. Теперь тут коммуна. А у коммуны общественный кассир и сам тоже сдатчик и наёмщик в одной бутылочке.
      Кока и Кола! Нефть, трава и вода! Трава со скидкой.
      Опять стучат. Теперь уже градобоем в шесть ног.
      - Слава богу, не к нам. Кого нынче заберут?
      - К Лидии и Клавке, - шепчут. - Вот тёткам-то "повезло". - Что ж они сделали такого, вроде правильные обе бабёнки?
      - В очереди они, дура. Мы все в очереди.
      - Ну-у-у? Быть не может такого, чтобы все.
      - Это из-за отца Владимира. Ну, у Лемки, Лемкауса ихнего. Он вроде к немцам сбёг, веру менять.
      - Не доказано.
      - Нам не доказано, а Эти всё знают точно. Фамилия у него от кого?
      - Латыш он.
      - Латыш не немец, однако. У Ленина латышский полк. Насквозь красный. Понимаешь, про что я?
      - Им всё едино. У них и на тебя есть листок, не думай, что ты особенный.
      - Сглазишь, молчи уж. Я человек фабричный, мне нечего таить. Власть наша.
      - А жрать-то ваша власть не даёт,- сказала женщина, - подлей ка лучше кипяточку: вода уж ледяная, ноги стынут!
      - Ты б ещё на улицу вышла голову мыть!
      - А ты мне не командуй, цинкового корыта не купил, а об ресторанах мечтаешь.
      - Время такое. Погоди. Крупную рыбу ловят, а как выловят, так и нам полегчает... мы селёдочки с килькой, а не стерляди!
      - Ну и иди к своей рабочей селёдке. Дожёвывай костышки-то. Со вчерашнего дня лижешь... Вкусно, да? Как в ресторане, ять, пролетарском твоим, да? Кинь-ка полотёшко!
      - Да не отвлекай ты!. За спиной твоя тряпка, блядь. Не по глазам чё ль? Я посмотрю пока. Интересное затевается. А ты кончай булькать, как кончишь - лезь в буфет, да из шкалика-то каплю жулькни; беленькокой, беленькой, не крушись. Не жидься! И себе налей с парка-то. Как банька? Неужто хороша? Глянь в градусник, да сбавь, а то обои облезут!
      - Обои пожалел! Башку свою... Смотри, бабахнут в окна! Так заплачешь своим... Каплями с мозгами. Баньку, бля, супруге пожалел! Не суйся, говорю, дурень, на улицу!
      - Брось. То спектакль! Халявский. Да я в щёлочку, не боись, досмотрю, коли уж начал. Как там это, прелюдией что ли зовут в театрах?
      - Ты в зеватор меня не гони. Хоть бы ромашку одну принёс.... И за то б спасибкала. Прелюдии! Хулюдии тебе сёдня, а не койку с пздой!
      - Ну дура-то! Я тебя сегодня в харчу буду имачить!
      - Ха, герой, щепку себе к херу сначала... Привяжь!
      - Дура и есть!
      
      Бьют уже прикладами: "Открывайте живо, власть пришла!".
      - Старушка алая с косой кривавою, - хихикнул тюремный поэт Жалов прямо в ухо "чекисту разукрашенному".
      - Молчи, дура! - шикнул Кожан, - дело на корню провалишь. Ус наслюнявь! Отпадёт.
      Бум, бум, бум. Дверь скоро выпадет. За дверью стихает детский визг и плач: прячут их, что ли, куда?
      - Открывай, немчура, не то дверь вышибем.
      Не сразу открылась дверь. Тряслись руки у Клавки, и не смогла быстро сдвинуть защёлку.
      Вот четверть Клавки показалась в щели. Отбросили её дверью. Ворвались. В прихожей пахнет карболкой, резиной и кислой подкладкой бот. С кухни дошёптывает только что выключенный воробьиный чайничек.
      Глянули: - Красивая стервь! И вовсе не мелкая, как Стёпка набрехал.
      Для начала как полагается: "Лидия Лемкаус и Владимир Лемкаус тут проживают?"
      - Месье Владимир в командировке. А Лидия тут живёт, только нет её сейчас...
      - Как же нет, а ну-ка двинь в сторонку!
      Двинули в сторонку так, что прилипла девка к стенным обоям. Сама стала плоской как обоина. Принялись бегать, проверять.
      - Степан! - умудряется по старому знакомству шепнуть Клавка, - что это всё значит?
      - Кому Степан, а кому Степан Яковлевич. Не дури Клавка, к тебе Чека в гости, а ты тут монии разводишь.
      - Эх, чуяла...
      - Молчать, кошара... голландская! - прикрикнул Кожан, - Жалов, беги вправо, проверь чёрный ход.
      - Открыта дверь, - несётся из глубины, - через кухонь вынырнули.
      - Красноарм... Алтынов, твою мать, дуй во двор, они ещё не успели...
      - Степан, - снова затеяла Клавдия, - как же так, или мы тебя...
      - Дурёха, молчи! Хуже будет.
      - Стёпка, твою мать, тащи её в залу! К стулу прикрепи.
      - Иди, иди Клавка, и не балуй, - подткнул молодуху Степан. Он временно "добрый чекист". Стал сымать ремень.
      Но не верит ему Клавка:
      - Так я и знала, что не наш он. - Но это не вслух, а в уме. - Щас задушат или после? Других вариантов нет.
      - Молчи и не помышляй дёргать, а то приголублю. Криком не поможет, а в ребро получишь.
      Вот же сука Степан!
      - Нет никого, - кричат.
      Вернулся через главную дверь Алтын. Запустил морозца.
      - Дверь запри. Ну? Что там?
      - Я это, того...- застеснялся Алтынов.
      - Что того? Трави по делу!
      Алтын прижался к Кожану: "Я это, её..."
      - Что? Кого?
      - Ну по привычке... Кожан... Я её за руку, а она дёргается, ну Лидка... старуха наша.
      - Степан, Клавдию в спальню перемести, тьфу, бля, на кухню! - отвлекается Кожан. - И стой там на стрё... стреножь её пока. И чтоб не кричала! Если что, кляп вдави.
      - Знаю, да где взять на? Забыли на ха....
      - Занавеску, тряпку, бля: учить, что ли, надо?!
      Качаясь, пошла Клавдия на кухню, поняла, что лучше не перечить... - Дети, дети, успели, нет ли? - думает. Про Лидию поняла быстрее, чем Кожан, пока шла мимо прихожки. Всё, конец Лидии!
      - Ну и? Алтын, твою мать! Говори толком.
      - Автоматически, Кожан. Даже не хотел,... пырнул я её. Нечаянно совсем. Дёргалась как...
      - Вот, дура, бля, чё ж ты, бля, Алтынов-красногвардеец наделал. В планах не было, Алтын... красноармеец Алтынов!
      - Автоматично, Кожан... случайно, что делать скажи?
      - Дурень ты. Теперь торопиться надо.
      - Не надо торопиться...
      - Что так?
      - Я ее тут же в приямок толкнул. Она не живая уже... Сразу. Я её прямёхонько... ну по привычке...
      - Окна есть в приямке?
      - Есть, но забито там... досками. Не видно ни хера. Темно...
      - Вот же сука ты, Алтын! Будем разбираться. После! У кого теперь спрашивать? Жало, Жалов, ёпть! Где ребёнки?
      - Нет никого, - говорит, скуксившись, Жалов.
      - Да что, блядь, за дела. Растворились что ли они? Сбегли? Степан!
      - Я!
      - Клавку запри на щеколду. Кляп вставил?
      - А то!
      - Привязал?
      - Легонько.
      - С какого... легонько! Ну, так иди сюда, рассказывай.
      - Что?
      - Где все? Лидки твоей нет больше. Короеды исчезли. Улетели в трубу (почти угадал). Наболтают или позовут... Может и золота нет? Смотри! Обещал. Клавку пытать теперь? Думаешь, она знает?
      - Обещал, значит так и есть.
      - Показывай заначки, раз обещал и "так и есть".
      Задёргался Степан, покрылся паром. Рванул в галоп с места. Расстегнул по пути полушубок. Пробежался по анфиладе, заглянул в комнаты все. За ним Жало, Алтын, Желвак. - Ну! - кричат. - Где?
      Мебель, канарейка, астролябия - всё на месте как всегда.
      - Астролябию хватай, она старинная, в ней золота граммов на триста.
      - Да ну?
      - Хватай, говорю. Подушки испорите, в детской... грызоедов... на спальне ящик стоит... туда... под койку... мать!
      Разворотили ящик. Нет ничего. Чугунный.... Вот те на! Волчок только в конце коридора. Ну, ять, и игрушка! И нет в ящике второго дна.
      - На кухне за сервантом...
      - Там Клавка!
      - Нах... Клавку! Корзину с бельём проверьте...Ванну, мать вашу... за вентилем... гитару трясни... струны серебряные там... медь одна осталась... вот, ёпть, а где тонкие? ...сундук ещё...Часы, часы, где часы? Нет часов, только белая тень от них осталась. Ну Монька, опередил, тварь! Всё скупил, сука!
      Сердится Кожан, но не суетится, поглядывает вдаль и сохраняет чекистский вид. Мучает его пропажа детишек. А вдруг донесут? Они глазастые, морды враз запоминают.... А не видели! Это плюс. Надо было сначала так, как сделали, то бишь официально, а потом маски нацепить.... Внутри дома не видно, кто припёрся... можно было бы половину в живых оставить. А парочкой пожертвовать на шантаж. Вечерняя разведка показала, что все были дома. Насос не зря под окнами околачивался.
      - Ну, чё там? Как обыск?
      - Нет ни хера. Пустые блестяшки: цена им копейка.
      Всё ближе Степан к товарищеской расправе над его мягким телом.
      - Ошибся, сука, или перенадеялся. Шкуру свою защищал, - думает чекист, - оттягивал, падла, смерть свою...
      Качается от суматохи клетка. Золота в ней ни на грамм. Щёлкнул Кожан по прутьям, а канарейка с испугу ещё в начале дверного стука сдохла и висит вверх тормашками на когтях. Пошарил под дном: пусто. Не богатая была птичка. В соломе и дерьме весь свой птичий век отбарабанила.
      - Серьги есть! - кричат.
      - Неси, щас пробу возьмём.
      Принёс Алтын серёжки.
      - Говно! Выкинь нахер.
      - В унитаз палку сували?
      - Нет, щас. Нет ничего.
      - В бачок смотрели?
      - И там нет.
      - За ванной!
      - Нет ни хера.
      - Холодильник уличный?
      - Пусто там. Крыса только. Мёртвая.
      - Блядь!!!
      - Ну, Степан, ну прохиндей, нет них...я у Лидки, - решил Кожан и пошёл Клавку теребить.
      Вынул кляп:
      - Ну, говори, девочка, по добру покамест.
      - Не Чека вы, - только и успела вымолвить Клавка.
      - Не твое дело... а если поняла, то сознавайся быстрей. Бабки где Лемкины? Золотишко? Где всё?
      - Нету, давно всё на Ямской... сами посмотри...
      Не успела Клавка досказать вежливое "те", как получила в зубы.
      - А Степан, дак, утверждает...
      - Степан ваш - дурак, каких поиска...
      На "ть" Клавка получила в глаз. И прилегла на минутку поспать.
      
      ***
      
      Не досчитался Степан одной комнаты. Хотел в последнюю нырнуть.... Ба, нет комнаты! Вместо проёма прощупываются кирпичи и обоями залеплено. - Вот, нашёл!
      - Что нашёл?
      - Дверь тут была в крайнюю спальню, а теперь скрытная камора. Вот оно где золотишко-то.
      Рад новому обстоятельству Степан: "Хитра старушенция: как я смылся, так реконструкцию затеяла. Всё с ней теперь ясно. Нашёлся Клондайк!"
      - Кожан, нашли!
      - Ломай!
      - Кирку давай.
      - Где?
      - В руках что у тебя?
      - Блядь!
      - Тише ломай.
      - Нах... тише. Не выйдет тише.
      - Дом побудил. Коммунщик щас сунется.
      - Коммунщик нас как огня боится: сам не придёт.... Зачем ему в петлю... нос совать...
      - Похеру теперь дом. Похрен побудки. Торопиться надо.
      - Верно. Кожан, сколько у нас ещё запасу?
      - Не суетись, мы не бандиты какие-нибудь, мы Чека. Делаем законный обыск.
      - Точно! Кожан, - кричит Алтын, разбушлатясь и распинывая шмотки по углам комнат, - а я представляешь, представляешь, ха-ха-ха, а я и забыл, что мы Чека! Всё озираюсь по-ранешному. Ну ты, молодец, Кожан, чего удумал! Прогулка, блядь, а не дело!
      - Милицанеры...
      - Чего милицанеры?
      - Прийти могут.
      - Пох их! Мы сами милицанеры. Читать надо декреты. Бей в стенку. Чего застрял...
      - Кайло, блядь, в дыре застряло. Будто держит кто с той стороны...
      - Ну, суки! Неумёхи!
      Пока то да се, Клавка поднялась с пола, распутала чудом руки (Стёпка и тут ложанул с отвычки!), вытащила кляп и сплюнула окровавленные зубы вместе с остатком блевотины. Полощет слюной рот, дрыгает кадыком. Подползла на коленях к двери, посмотрела в щель:
       - Всё, конец и постояльцу нашему и деткам! Проникли, сволочи. Без Степана-суки не нашли бы.
      А там летят в сторону осколки кирпича. Дырка образовалась, но небольшая. Засунул туда глаз красноармеец Жалов. В дырке темнота.
      - Ещё стучи! С размаху давай!
      - Что как девочка жеманишь!
      
       ***
      
      
      
      Ч
      ИЧИ
      
      Кожан вычислил Клавкин манёвр. Не торопясь подошёл, раззявил дверь и отправил Клавку в следующий нокаут метким чекистским сапогом.
      Всё, не шевелится девка. Половина тела выпала в коридор, другая на кухне. Общая форма: раком стоит. Прищемил её Кожан на всякий случай дверью. Упругая девка! Хороша тварь, так бы и впежил. Пристроился к Клавке сзади, чтобы и коридор обозревать (для этого надо только вытянуть голову) и втихаря дыхнуть порошку. За двумя зайцами...
      Достал цигарку... высыпал из неё и отложил.
      Другую достал потоньше (дамскую) и тоже высыпал из неё табак. Вышла справная трубчонка для носа. Достал с верхнего кармашка дерьмеца-порошка.
      Рванул у Клавки шейные кружева, дёрнул за рубаху, оголил полспины извращенец херов. Вспомнил про третьего зайца.
      Дёрнул третьего зайца за панталоны. Не сымаются!
      Насыпал тогда в белую ложбину спины дорожку. Третий подождёт: хотя бы этого нюхнуть...
      Попахивает со спины клавкиным потом, организованным в капли. И не хорошо потому, и не очень здорово для коки.
      - Ломайте, ломайте давайте, - между делом крикнул в сторону кирпичного карьера, - по методе, а не с кондачка.
      Встал, пододвинул ближе к Клавке стул и принялся дальше мухлевать.
      В коридоре стучат кайлом. Кожан сгрёб порошок со спины и переместил его на стул. Соорудил две толстущих дорожки: по одной на могучую ноздрю. Втянулся махом.
      В коридоре стучали, потом загрохотало. Молодцы, ребятушки. Будет всем Клондайк.
      Посыпал ещё две вкусные дорожки. Ещё толще первой пары.... Шлёп в нос, ф-ф-ф-с-с! О-о-о! Ой, хорошо стало Кожану.
      Перепёрло почти сразу. Закружилась голова.
      Кайф! Эйфор!
      И вроде то ли спать захотелось, да нельзя, то ли хохотать до упада, а это не воспрещается. Так он и сделал, а пока хохотал, пытался вспомнить - зачем сюда пришёл.
      - О! Золотодобытное дело у них: вспомнил!
      Время вдруг потянулось у него приятной многокилометровой резиной. По башке дружненько застучали весёлые молотки, в ней же, драгоценной, бегали от молотков врассыпную пшённой величины мысли-мышки.
      А в коридоре наоборот стало тухнуть: что-то сначала пошумкало, потом бацнуло три раза подряд с приличной скоростью, и бумкнуло железным под занавес.
      - Молодцы парни. Дело знают.
      Кто-то там удовлетворённо изрёк: "Вот так ни...уя спектакль!"
      И после восторженного восклицания стихло.
      - Так всё по своим карманам рассуют, - подумал чекист.
      Встал, выглянул в коридор. Там тишина! - Что за бля! Парни, вы где?
      Молчание в ответ.
      Кожан пихнул Клавку. Та распласталась по-другому, и опять спит дура.
      Перешагнул через неё Кожан и двинул к кирпичному карьеру, держась за стенку.
      Плыла стена и паркет под ней как дирижабль в зюйд-вест:
      - Ай, добрая доза! Хорошо! Парни! Что за ёп твать мать...
      Ноги Чёрного Желвака торчат из проёма. На нём бесформенная куча из людей и битого кирпича.
      - Что за чёрт, передрались что ли? Когда успели! Жалов! Стёпка, морж твой куев! Алтын! Вылазьте, суки, что в темноте шарите? Свет где? Газу поддайте! Ну!
      Ти-Ши-На! Будто в Запретный Город попал Кожан. А за воротами нацелили в него копья.
      - Эй! - неохотно заглянул Кожан в проем.
      В комнате молчание, только кто-то будто сопит.
      Вроде Стёпка.
      Затих и Стёпка. Снова молчат бойцы.
      Но будто кто-то тяжело дышит ещё... невидимый. Будто в пещере медведь.
      Только медведь почему-то над ним...
      Всё страшнее Кожану:
      - Свечу дайте. Свечу, свечу, свечу... - и стал поднимать вверх голову, чтобы на медведя подивиться...
      
      ***
      
      Остаток стенки Желвак двинул от себя и сам провалился в темень от неожиданности. Слабая стенка! Через него попрыгали в темноту товарищи красногвардейцы. Все до одного.
      И понеслось.
      Никто ни хрена не понял.
      Отделилось с потолка что-то вроде чёрной кучи тряпок, из неё высунулись длинные мохнатые палки и принялись молотбить воздух как цепами по колосьям.
      Молотило воздух, а вдруг отчего-то стало их головам, рёбрам, и сердцам больно.
      Стали ни с сего заворачиваться челюсти и полетели брызгами несчитанные зубы.
      Желвак только встрепенулся из-под обломков, и, только стал выползать из-под бушлатов товарищей, как и ему прилетело будто кувалдой. И ещё раз.
      Тогда-то и прозвучало про "нехеровый спектакль".
      И воцарилась тишина.
      И вроде кто-то мягко, будто на воздушных цыпочках, похрустывал по кирпичным осколкам. А, может даже, летал. Или ходил по стенкам. А, может, просто показалось. В темноте всякое может проживать чудо, начиная с Домового.
      Рядом с башкой Желвака чугунный волчок. Ручка его погнулась от удара об стальной череп Желвака.
      - Жив, нет ли Желвак?
      Будто бы и не дышит вовсе.
      Вот струйка выбежала из его носа. Тонкая-претонкая. Будто не могучий Желвак то был, а маленькая, добренькая и глупе-е-е неку-у-да Красная Ша-а-а-почка тяжёлым вопросительным знаком оторвалась у Желвака, и все ответы, и все предложения, желательные за вопросом, улетели в забывчивое небытие.... И стало Желваку совсем не больно.
      
      ***
      
      ...Поднял голову Кожан: никаких медведей.
      Дальше вошёл и держится за стенку храбрый Кожан: "Стёпка, Алтын!"
      Прошёл дальше, отодвинул кого-то с дороги мощным пинком. Степан замычал. А он думал: медведь. Какое, нахрен, медведь. Только зачем все на пол улеглись? Передрались: вот же скорость! Зачем так до крови-то? Не углядел.
      Отодвинул настежь чёрную штору с окна.
      - Что за хрень! Ау-уа!
      Стало виднее, но всё равно херово. Одни лежачие силуэты и воняет кирпичной пыльцой. И глазам своим не верит Кожан: на полу, раскинули ноги, ну все наперечёт его товарищи, только Степан ещё ворочается и мычит ягнёнком, жалобно и просяще так: "Кожан, Кожан.... Не знал, я не знал..."
      
      ***
      
      Чего не знал Стёпка, больше тоже никто не узнает, ибо случилось дальше вот что.
      На стене, или на люстре ли, что-то непонятное сидит и большое.
      Может крыса это сидит, а может чёрный-пречёрный медведь из самой чёрной-пречёрной детской сказки Кожана.
      Сидит медведь в чёрной-пречёрной комнате и сверлит с чёрного потолка блестящими чёрными глазами.
      Или коричневыми...
      Нет, голубыми, бля!
      Глаз у медведя то два, то три, то четыре.
      Стало с арифметикой и зрением, и вообще со здоровьем и пониманием сказки худо. И понял Кожан, что наконец-то впервые в жизни "перебрал" самой наидешёвейшей коки.
      Кожан сам сознается потом, что перебрал, но медведей на потолке такой страховидности и с четырьмя глазами он всё равно никогда и нигде... до и после... и нигде и никогда... не видел.
      И понял Кожан, что заговаривается.
      И не понимает Кожан, где он сейчас...
      
      ***
      
      - Хвост где, был ли хвост? - спрашивают его пытливые зелёные человечки.
      Эти вроде не с потолка. Видит их осоловелый Кожан в первый раз. На голове у Кожана сбившаяся повязка из марли. У этих обоих гражданские картузы.
       Один человечек на старого монгола похож, а другой молодой, глазастенький, а пронырливый такой...
      Божий суд, что ли начался над раненным чекистом? Какие странные ангелочки...
      Нет, не помнит Кожан хвоста:
      - Вроде не было хвоста. У медведей хвост маленький, - вдруг стал мельчить Кожан, вспомнив сказку про одну Машу в гостях у трёх медведей.
      Не было хвоста точно. А то куда бы они его девали, если бы восседали на своих берложьих стульях со сплошной спинкой. Нет, не было у Кокорина хвостов. Теперь готов в этом поклясться Кожан! Вот чего пристали "зелёные" будто бы они это сам Горбунов? Горбунова готов послать на букву "х" Кожан, если б не помнил, что Горбунов это его непосредственный начальник. А над Горбуновым стоит Клещ. Но тот так далеко, что взывать к справедливости сейчас некогда.
      - А уши у медведя мышиные или медвежьи? Или, может как у осла? - продолжали Эти, новые, будто не от Горбунова дети. Наивные! Не провести на дешёвой, только что состряпанной лапшичке Кожана!
      - Не помню, не видел ушей. Медведь был в маске. А маска страшная, вот такущая! И вот такой ширины, вот такой высоты... плюх в воду... плюх в воду... всех следователей обрызгал бы и потопил в фонтане Кожан, кабы не был сейчас маленьким, добрым, лежачим, хроменьким мальчиком с костылём, припёрнутым к кровати. А так, первое, что пришло в голову: "Он на меня... с развалины сверху... хрясь!"
      Как бы их утихомирить! Пристают к важному чекисту, будто не верят, что Кожан лучше всех этих "зелёных" первышей!
      - Значит, то была обезьяна горилла, бо из всех обезьян только горилла без хвоста, - заметил, авось, грамотный и, небось, совсем молодой, настырный следователь из убейного отдела Чека.
      - Уволить бы их нахрен! - думает Кожан: "Обезьяна может прыгать по стенкам, но не может долго держаться за потолок....А медведь..."
      - Откуда на развалинах потолок, там же напрочь крыша снесена, - воскликнул совсем зелёный и молодой с абсолютно немонгольскими против первого человека глазами.
      Чёрт! Запутался совсем Кожан. Плохо варит башка. Так можно запутаться и пролететь эропланом над фанерой!
      - ...не было крыши, да, точно, вспомнил... не медведь, точно, вместо чёрного медведя было небо, чёрное-пречёрное. А эта горилла, если оно и впрямь Горилло, бля, Чичи она... оно... запросто носилось. И могло по потолку, и по крыше... и задевает Горилло Чичи Кожана обидно, и всё больнее и больнее.... Дайте воды, в горле пересохло,... может завтра придёте, а то мне в грудь молоток... сорокин врач вставил.... И льдом сверху - хряк! И так все пятьсот ледяных страниц в грудь вхрячил.
      - Это надо ещё перепроверить, - устало сказал Михаил Игоревич Полиевктов, которого потолки и гориллы с медведями совсем заи... чёрт... и закрыл блокнот. - А пока да, действительно, полежите в больнице. Сестра, дайте ему воды.
      - Ему нельзя много, - сказала сиделка, - у него, похоже, всё внутри тоже отбито,... как и сверху.... Просит нюхнуть...
      - Что говорите сверху у него?
      - Стекло из черепа вынули, вернее не из самого черепа, извините, а из-под кожи...
      - Это любопытный факт, - заметил Михаил Игоревич, - мне не говорили,...а я-то дурак, думаю, откуда в голове нитки и ровный пробор...
      - Из-под лезвия пробор, - хмыкнул Чин-Чин, - так всегда перед любой операцией...
      - Извините, мы писали только самое главное,... а тут стеколко... из-под кожи... Ерунда. - Так спокойно отреагировала санитарка и сестра-сиделка одновременно, - я не врач, я со слов Вадима Германовича...
      - Как фамилия, говорите?
      - Грачёв.
      - А мне другое послышалось.
      - Я такого не могла сказать. Я начитанная... футуром и имажем, но не полная дура.
      
      ***
      
      - Разыгрывает сумасшедшего, - хмыкнул Охоломон Иванович, когда вышли из палаты, а после на улицу, - шапчонку-то накиньте, дорогой Михайло Игоревич, простынете... Я на такую игру не поддаюсь. И доверия у меня к нему никакого.
      - Стеколко... в голове... Стеколко на развалинах.... Надо место посмотреть! - крикнул Михаил Игоревич, - может оно и стеколко, а может и выдумка... Что-что вы только что сказали, Охоломон Иванович?
      - Мне как-то вяжется, что эти оба случая связаны, ведь в одно почти время произошли, только в разных местах. Кожинов Сашок явно темнит. В волосах его кирпичная пыль, а на Гороховой-Комиссарской тоже с кирпичным взломом скручено. Но я вот что говорю, я говорю: пока то, да се, надо волчок на экспертизу отдать. Сверить кровь и узнать, можно ли было рукояткой детского волчка угробить человека. Какой конфигурации следы на черепе? Это первое. Второе: отдать пулю, что из тела Степана Кадыкова вынута... на экспертизу тоже. Из маузера или нагана он был застрелен? Не из винтовки.... Надо это знать точно и получить на это официоз. А там дальше будем ниточку вить, Михейша.... Извини, брат... Михаил Игоревич... Привычка! Кстати, Сашок не объявил, где он свой маузер потерял?
      - Говорит, обезьяна Чичи, собирая кирпичи, на развалинах забрала маузер...
      - Шутник!
      
      ***
      
      - Кстати вот по второму делу, что на Гороховой: из этих убитых кирпичами двое не известны, и никто их не опознал. Степана Кадыкова узнал общественный директор доход-дома этого ? NN Левонт Кошкин. Кадыков этот, что с пулей, служил у Лемкаусов сначала швейцаром, а потом просто общим работником по дому, - докладывает Михаил Полиевктов. - Ещё работница была, но её в прописном листке не оказалось. Со слов Кошкина, картотеку кто-то буквально недавно почистил. Но он знает точно, что звали эту девку Клавкой и у неё был некоторый нерусский акцент. Были там два ребёнка: девочка и мальчик, но исчезли тоже в неизвестном направлении, и неизвестно именно когда. Ещё, когда мы разговаривали с Кошкиным, он как-то странно несколько себя вёл, дёргался, покусывал ногти, будто ещё знал что-то, но не мог для себя определить, стоит ему это говорить или нет. Про Лидию Лемкаус не останавливаюсь. Сами знаете.
      Далее: тяжелораненного красноармейца Льва Жалкова в алфавитах ЧК нет, зато он раньше служил в народной милиции - опознали его по фотографии - а потом куда-то сдулся. Его даже товарищи считали погибшим. Как объяснить? Может прямо спросить у Жалкова, нахрен все там повязки нацепили, что там за самодеятельность была, и кто с ним так жестоко посчитался. И за что.
      - Не будем пугать пока. Пусть вначале оклемается, он пока ни хера... извините... скоро я красногвардейцем стану материться, - засмеялся Михаил Игоревич, - ни черта он не понимает. Даже не поймёт, что в больнице. Мы притворимся полными идиотами, врачами...
      - Годится, идиотом я могу... - Чин-Чин вспомнил переодевания с бородой, когда ходил к Благодарихе, и никто его тогда не узнал, а Марюха не подвела, не проболталась...
       - ...Главное, чтобы выжил. Поймёт, что тупее нас не бывает, а там посмотрим.
      - Охрану надо усилить: вдруг бежать затеет, - подсказывает Чин-Чин, - кулачищи-то у него о-е-е! Имеются. Синяки с дурью сойдут, нога подлечится и начнёт мараковать...Может в окно.... Хотя, там решётки. Это славненько. Одной заботой меньше.
      - Да-да, так надо и сделать. Только человека поопытней, а не этих зелёных, что с нами... прибыли...
      Михайло Игоревич не далеко ушёл возрастком от этих "зелёных" юннатов, прибывших, как и они, из Сибири.... В одном поезде, правда с большими удобствами, правда за свои деньги,...правда и так далее, словом. Выглядели они с Чин-Чином более привилегированными.
      - Железный волчок тот из хаты мне что-то напоминает, - помедлив, высказался Охоломон Иванович.
      - А уж как мне напоминает! Я просто пока вам не говорил. Помните мой первый опыт... с... с художником Вёдровым Селифанием?
      Хмыкнул Охоломон: "Ну и что?"
      - А то, что именно этот волчок, или что-то очень-очень, просто чрезвычайно очень, уж извините за повторы, похожее было нарисовано на Селифановской картинке. Я его описание делал и потому внимательно рассматривал. Это не реализм был, конечно, но очень-очень, ей Богу, похоже.
      - Да-да-да, вполне может быть. Не вспоминайте Бога всуе, хоть вы и не очень верите.... А оригинал-то я Благодарихе справил.
      - Что же вы наделали, Охоломон Иванович! И только сейчас, через столько лет сознались...
      - А зачем мне сознаваться? Я что-то плохое сделал?
      - Дак, это ж доказательный артефакт был!
      - Миша, во-первых, что хотел доказать этот артефакт, что мы идиоты? Так это и доказывать не надо. Что порнографию Селифан навёл, дак и хер с ним. У нас что, закон какой есть, или ты его наперёд предположил? А нет никакого закона, и не скоро будет, а вот революция взяла и снизошла. А ты слона-то приметил, и волчка-то ты словами изобразил, а революцию... огромную такую - преогромную революцию... стадо мамонтов, считай, взял да проглядел. И что? После этого ты молодец и нюх у тебя как у ищейки? Нет, извини.... Кроме Голицына с Софьей...
      - Что-что, заинтересовался Михаил Игоревич,... а Вы почём это-то знаете?
      - А то, дорогой, что шила в мешке не утаить, я и другое знаю, да только до поры не сообщу.... А во-вторых, дорогой мой, серьёзно дорогой, я тебя знаешь, как люблю, потому и говорю правду... Али ты до сих пор не понял? Так ты вот... ты вот, друг сердечный, тогда такую ерунду наплёл, что не только мне, а даже тебе сейчас должно быть стыдно.
      У Михаила Игоревича зарделись уши на морозе. А до того начали было белеть.
       - Стыдно - не стыдно, положим стыдно, так то ж другое совсем, то было вещественное доказа...
      - Чего "доказа", что ты да я полные идиоты? Едва выкрутились... вернее, просто отвертелись от позора... Я ж уже говорил, а ты опять своё! Миха, друг, ёпэрэтэ! Я, выходит, то и наделал, что в тот раз это нужно было очень... спрятать подальше этот срам от тебя и всех, да так, чтобы никто и никогда...
      Хмыкнул Михаил Игоревич:
       - Я, кажется, догадываюсь, зачем вы так поступили... чтобы "никто и никогда"... кроме тётки Благодарихи, это не увидел. Да оно и по теме туда сильно подходит.
      - Дерзишь, брат! А это не твоё дело, ученичок... извини, если по лицензии твоей проехался. По теме-то подходит, да. Только, сударь, это законом не запрещено было, а даже поощрено. Это опять к нам вернётся, только с большей степенью нелегальности. Поверь, такое уже в истории бывало и неоднократно. Кстати, должен тебе сказать следующее наблюдение: у взрослых одна дорога, а у молодых другая. Но до тех пор, пока они молодые. А как повзрослеют, так вспоминают, что в молодости обуревал их юношеский максимализм...и прощают стариков.... И сами в свою очередь начинают учить других,... а их так же как их самих.... Тьфу, сам из-за тебя заблудился. Ну, понял эту круговерть? Ну, Миха! Игоревич, едрён кот! Жизнь она рассудит кто прав. Я не тороплю.... И ты не забывай, друг и сударь. А помни ещё, как ты сюда попал.
      Последнее, может зря, а может и стоило того... Михаил побелел, потом покраснел, словом, несколько стал раздражительным изнутри себя. Вот же как!
      - Я не забываю, Охоломон Иваныч. И честно говорю вам "огромное спасибо". Я не думал, что так вот быстро к настоящему делу пришьюсь. Думал, что умру там, в Джорке со скуки...
      - Вдвоём мы ума палата, - задумчиво сказал Охоломон. - Может, и прирастём к этой службе. Бандитизм он при любой власти бандитизм, если власть сама не бандитская. А я что-то не сильно сомневаюсь, что именно так, по худшему варианту всё и складывается. Ты большой теоретический умница, а я практик. Вовремя следственную лабораторию дали. Мы с тобой горы свернём! Кабы нам только руководство самим башку не свинтило за излишнюю честность и стремительность разборок. Интересы Чека затронуты. Странный чекист этот Александр Кожинов. Очень странный, если не сказать, что чересчур подозрительный. А ведь его кто-то взял на работу? Кто-то ведь взял. И не снизу, а сверху. Вот так-то. Вот и верти извилинами: что тут к чему. Тут надо держать ухо ой-е-е как! Понял, как сильно востро надо держать?
      - Пожалуй, понимаю. Тем более, мы тут новички. Пинок и...
      - Какое, пинок! К стенке оно вернее... Пинок, брат, это слишком вежливо и не достойно времени!
      - Пожалуй, соглашусь, хоть и не хочется верить.
      - Вот наконец-то дело разумеешь. Ты пока просто мне поверь, а потом убеждаться станешь исподтишка! Давай, держись брат. И без прежних твоих глупостей и выкрутасов. Все отчёты давай вместе писать пока дают. А то, не дай Бог, выскочит какая-нибудь твоя сверхписательская "носопелька", и нам всем не сдобровать. Мы как нейтралы на границе: по нам и те, и другие стреляют. Понял в чём дело?
      - Да понял я!
      - Да, да, да, вот ещё, Мишка: Лидию Лемкаус надо похоронить так, чтобы никто не знал места захоронения кроме нас. Анатомку сняли с неё?
      - Сняли, завтра обещали письменно принести, а пока говорят, мастерский удар точно в сердце, с одного раза. Специалист зарезал. И без сомнения, это всё в одном деле, она же в той квартире жила. Хотела убежать, её догнали.... Всё просто, как пить дать!
      - Разумеется. Просто я думаю, что возможно ещё раз придётся её порезать, - таинственно заявил Охоломон.
      - Зачем?
      - Я пока думаю. В желудке у неё что было?
      - Я знаю, но ещё не все разрезы сделали. Получим письменную, тогда и подумаем вместе. Давайте так?
      - Хорошо. А то, может, её в ледник определить? Не спрашивал тела никто?
      - Спрашивал один молодой человек, но как только ему сказали, то он тут же развернулся и убежал.
      - А ты сам его не видел?
      - Не видел.
      - А чего ж так?
      - Не позвали меня в милицию.
      - Ну и дурак.
      Обиделся Михаил, но ничего не ответил взамен.
      - Странный тот молодой человек, - высказался Чин-Чин. - Как бы не участником он был с другой стороны. А вот кто - не поймёшь. Может и не он вовсе, а подосланный. Молодых людей в Петрограде не один он. Ну, да ладно, разберёмся.
      - Никуда он не денется от нас, - уверенно сказал Михайло Полиевктов, будто ему кто-то подсказал.
      Что-то давно он писем от Клавушки не получал. Жива ли? Клавушка, Клавушка... Иностранный акцент. Уж не его ли эта Клавдия...
      (Дурак этот Михаил Игоревич. Нам уже давно ясно).
      
      ***
      
      - Арсенал забрали?
      - Забрали, разумеется. Из того, что осталось.
      - А что, чего-то не хватает?
      - Один по моим расчётам как бы безоружным был. С одним только ножом. Кстати ножей было два. Один, которым мадам Лемкаус порезали, и один рядом со Степаном Кадыковым. Это его нож, если согласно отпечаткам...
      - Хвалю, оперативно сработал.
      - Учили так, - зарделся Михаил.
      - Что говорят опросы жителей?
      - Молчат все, будто воды набрали. Не видели, не знаем, не хотим знать.
      - Это всё от нашего родного и пролетарского Чека идёт. Сволочи, компрометируют свою власть.
      - Охоломон Иванович!
      - Ой!
      - По прописным карточкам кое-что ещё проясняется!
      - А что говорят прописные листки?
      ...
      ...
      ...
      ...
      - А случаем, хоть это и пздёж полный, волос обезьянних, тьфу, ну это... любых звериных... ну хотя бы собачьих, или от кошки не находили? - спросил Чин-Чин.
      - Так и задачи не было такой. Чёрт, чёрт, надо ещё сходить, - заорал смирный и надменный Михаил Игоревич, - что ж я такой дурак!
      - Вместе мы с тобой дураки! А ты молод ещё. Тебе простительно, а мне нет. Хотя без расспросов Кожинова мы до такого сами не могли бы додуматься. Это нонсенс. Дверь в семьдесят девятом этом, Ратьковском доме, заклеили, надеюсь?
      - Точно так-с!
      - Тьфу! Гориллы, блинс! Точно нонсенс! Язви их душу!
      
      ***
      
      
      
      
      
      Г
      ОЛОВНАЯ БОЛЬ ЧЕКИСТА КОЖАНА
      
      ...Не успевает Кожан ещё повернуться, как чёрное Горилло Чичи уже с другой стороны. А Кожан не собака, он так не может быстро реагировать. Растёт количество шишаков на Кожане. Но в темноте шишек не видно. Вообще плохо видно. Только звезды видны в окне. А больно в реале! Тут псевдочекист, пожалуй-что, сбздел. И причём так конкретно, как никогда ранее. И так же никогда не сознается в этом, разве что по пьянке. Заговорил он механически, махая в воздух кулаками, всё время мимо, как в дурном сне про бокс:
      - Ты кто, Горилло? Чичи таскало кирпичи? Отдай фуражку и хватит махать! Ты - тварь!!!
      Бэмс! Получает Кожан в лоб твёрдой гориллиной пяткой.
      - Извини-и-и, дру-у-уг. Ты норма-а-а-а-льный парень. Ты Ва-а-ампир! Да, ампи-и-р. Стиль тако-о-ой паа-а-хож, бля. Я по-о-о-нял. Так всегдаа-а-а в их фи-и-ильмах.... Давай, бля-а-а-а, дружить-ть-ть-ть. Я тя-а-а в Чека-а-а запишу-у-у. Э-э-э...
      Тут из Кожана выскочила сопля, и он, засмущавшись, стыдливо сменил тему: - Па-а хорошему пока гова-а-а-рю... - А сам вспомнил и полез нетвёрдой рукой за наганом. Или за маузером. Но что-то стреляющее попало-таки в руку. - Свят, свят, изыди-и-и! Ща-а-а! Тебе!
      Блэмс! Очередная железовидная оплеуха.
      Выпрямил Кожан неуверенно и медленно руку, забылся куда-то опыт, и нажал на окурок, тьфу, на курок, да тоже как-то неумело и медленно. Медленно! Медленней не бывает. Всё как в замедленном бреду шло. И что же в этом хорошего? А то, что Горилло Чичи, если рассматривать в замедленном темпе эту съёмку, свалилось на Кожана теперь уже сверху и так неожиданно и ловко дёрнуло за шнурок маузера, что дёрнулся у Кожана маузер или наган, выпал из рук и веревочка, словно гнилая нитка порвалась. И выскочила из этого летящего кругами инструмента пуля. Только пуля летела как-то медленно, а вроде может и по спирали, потом поменяла по пути траекторию, превратилась в короткую прямую линию и так же медленно, как медленно тянулось время, сверлила и вползала в раскрытую грудь Стёпки-сволоча. Стёпка только и успел, что мявкнуть. А в замедленном темпе он говорил, едва ворочая челюстями, так: "Ммммммммм-яааааааааааа-уууууууууу!!!!!!
      Приподнялся Стёпка на локтях в картинной судороге, да в такой красивейшей киношной позе и застыл. А время, судя по скорости остывания Степкиного тела, стало чуть убыстряться.
      Горилло вновь двинуло Кожана так не по-человечьи ловко (точно! обезьяна это!), и так крепко, что сам Кожан, не чуя ног-рук, то ли от удара, то ли от страха, то ли от любопытства оказался в совсем неспортивном положении: стоящий раком на подоконнике, как давеча Клавка, но только щекой прилипши к стеклу.
      
      ПотомстеклосталоподдаватьсяиКожанлицомоказалсянаулицеалицосамособойсталопроворачиватьсявбокиувиделоНасосКожанаспугливоприжимающегосякдверигрузовика.
      
      Это в секунду произошло, и было так же непонятно, как японские буквы.
      Насос видел почти сблизи эту харю. В стекле. Не была она похожа на Кожанскую харю. Она была похожа на сплошой синяк или на баклажан, выращенный в самой лучшей французской оранжерее "Хрустальный дворец" с применением девственного хохлятского ломтя чернозёма четырёхметровой толщины. Чуток стал трезветь Кожан от встрясок, но лучше не видеть щас ему своего лица, а то испугался бы снова.
      - Лови Фуй-Шуй! - грозно прошипело Горилло Чичи и опять метнуло в сторону чекиста лапу: легко двигалось что-то от лапы, будто по воздуху бабочка. Но удар был не бабочкин. Отпечаталась на лице Кожана подошва этого странного Фуя-Шуя. На подошве надпись: по-английски: "Её императорского величества двора..." и корона странная... китайский ботинок! Железный, падла! Подделка! Забыл китайские и английские обувные мануфактуры Кожан, а времени на раздумья у Кожана не было: вслед за Фуй-Шуем придвинулась к нему мягкая, но такая тяжёлая лапа Гориллы Чичи.
      - А-а-а! - кричал Кожан, расширяя дыру в стекле уже телом. - А-а-а! - кричал он без остановки. "А-а-а" было бесконечно долгим. И летел он до дальнего бордюра, не выпуская из горла этого "а-а-а". Воткнулся головой в сугроб. Одни ноги и половина туловища торчат. Но тут же умудрился вывернуться обратной спиралью Кожан, изловчился встать на ноги, ухитрился понять направление и помчать из всех сил к спасательной машине "Грузовик". Шагов-то было всего пять.
      - Чего вот так мчаться! - думал Насос, - выпал из окна, дак и что? С каждым такое бывает. А встал, так иди путём, чего людей шокировать.... Вон они в щёлках...
      И точно: заполнила щели занавесей туча глаз. По сверканью сосчитать можно.
      - А без коки крэк так поскочишь! - заподозрил Насос и оказался на триста процентов прав.
      - Стой, ты куда? Мимо то чё?
      - А-а-а, Насос! Ты где, - и стихом: "Нихуя не вижу я!"
      Насос перехватил начальника и сам вместе с ним чуть не упал.
      - Чё, начальник, что за херня? Куда несёшься чекист... начальник, бля? Давай в кабину!
      Насос едва успел придержать нырнувшего головой в кабину гражданина начальника и вожака волчьего, побитого, и вдарил обеими ногами в нужную педаль. Машина брыкнула, взвилась и впёрла в арку. Едва успел крутнуть руль Насос, а то бы снесли угол и шмякнул бы сверху пожарный балкон с лесенкой.
      - Вези, бля, груз!
      - Чего? - Насос хотел было остановиться и сбавил газ.
      - Меня вези, себя вези! Балду в сторону!
      ...
      
      - Ну! Что за херня, зачем стреляли, почто столько шума? - заинтересовался, медленно исходя вопросами, будто глистами на полный ноль, Насос. Отъехали уже метров с тыщу и завернули в направлении Пшхчковой.
      - Езжай, не спрашивай... потом всё. А-а-а, морда болит...
      - Тебя теперь ни один чекист не узнает, и окуеет с твоей афиши наш брат деловой. Глянь вон в зеркало!
      - Где?
      Насос повернул.
      - Ёпть, это кто там? Я что ли?
      - А кто ещё!
      - Ну, не х..., ёпть...
      (В этих скобках на три минуты чистейший блатняцкий и на одну десятую секунды гражданский мат-перемат)
      - Слышь, начальник, чекист, ёпть твою мать, че натворили? Ну, сколись, давай.... От бабья разве столько шума бывает? Боксёрки что ли! Пых ножичком, и вся недолга.
      Не понимает Насос прилива неожиданностей в таком великолепном плане. Работали одни специалисты.... Ну и что вышло.... Вот так чудо-Чека! Что-то видно не склеилось или пошло вовсе не туда. Вот и строй планы после этого... Бабы, бабы.... вот те и восьмое марта, всё для них, понимаешь, а они вона как, кошкин ёт!
      
      - Тых, тых, тых, - мчится четырёхколёсное чудовище, подпрыгивая на булдыгах. Хорошо, черных кошек по дороге нет. И алкаши не валятся под колеса. А было уже так и не раз. Спасибо деду Морозу!
      - Пожалуйста!
      
      ***
      
      - Насос, дружище, соратник! Чего лыбишь! Не поверишь, бля, мне было страшно...
      - Ну? Страшно. Как же страшно? Отчего страшно?
      - А вот и отчего, там сам Антихрист! Бля, в образе обезьяны, гориллы, чёрт её дери! Видал горилл? Я-то видал, морда моя видала, а ты видишь мою морду? Вот она теперь кака красотищь! Глянь!
      - Да видел я, успокойся, начальник. Ты не баба. Заживёт.
      - А ты, Насос, точно не видал горилл. Повезло тебе, Насос. Ох, как повезло сильно... а товарищи-то наши будто полегли...
      - Ну, мать моя! От баб чё ли полегли?
      Насос чуть в кювет не свалил автомобиль.
      - Что там? Быть не может такого! - задаёт и отвечает сам себе немеряно перетрусивший Насос, - што там в заяве пишешь? Горилла и бабы? Вместе или врозь? Ручная горилла? Или так бабы озверели...
      - Я тебе щас пулю влеплю, Насос! Не сори! Ёпть, маузер... Дрянь!... Там лежит...
      - Шеф, успокойся, а. Приедем, я тебе чаю дам. И горилл забудешь... Шеф, ну? Спок, ну!
      - Чаю... чаю... пожалуй, чаю хорошо бы...
      - Ну, и где пацанва? Подробности пиши.... Ах, надо бы влево.... Почему полегли? Кто стрелял? Тааакк, теперь вправо, уууу, вывернули!
      - Я, Насос, я пальнул, Насос, один разок всего, Насос.
      - Чё заладил: Насос да насос. SOS ты сам! Блядь, как как как, ты стрелял-то раз всего, блядь, а все полегли! В кого хоть стрелял? В Любку, в Клавку-двустволку эту? В своих? Ты что, принял наркоты? Ты что, Кожан, рехнулся? Все бабки хоть взял? Так, Кожан, делить давай. Я тебя спасаю, а ты со мной теперь делись. Честно делись. Теперь нам больше будет... Правильно ты их завалил.... А ты завалил их, Кожан? Есть что делить?
      - Полегли-то все, а я с-т-т-трельнул, кажется, раз всего...
      - Говорил уже!
      - Да, револьвер только один был, а остальное винтовки и обрезы. А бабки...
      - П-п-пасчитай в б-б-барабане пули. И узнаешь сколько раз палил...
      - Оп, где, не знаю, нету б-б-барабана. Йо-мойо, там осталось... Маузер, ёпть!
      - На поле боя, значит, пушку, орудье войны, блядь, оставил?
      - Какое на поле, не было никакого поля. Дьявол там. Лети! Лети, Насос, звони на SOS, не сбавляй, будь другом, я тебе процент добавлю. На мост теперь... Ага... Зззавтра разберёмся. Подддумаем что и к...как...
      - Стекло у тебя в башке, Кожан, и кровь. Не разумеешь ни хера. В перевязку надо.
      - Стекло? Во как! Не чую стекла! Хер с ним, после вытащим! Газуй, газуй. Накуй перевязку. Нельзя мне в перевязку, разумеешь: вопросы пойдут.
      - А всё равно пойдут вопросы. А помрёшь еслив, мне что, тебя хоронить или в воду? Как тебе лучше? На работу завтра идёшь, шеф?
      - Ты что! Скостись! Придумаю что-нибудь. Гриппом заболею. Температуру натру. Я знаю как.
      - Дурак ты, а не начальник "чекадела". В перевязку! Мчать! Но не сразу: сначала переодеться чу-у-уток (снова поворачивали). На тебе следы! И там сиди тихо, дураком прикинься, фуражку.... Где фуражка? А, понял, извини, брат.... А по фуражке-то тебя смогут найти.
      - Сам таков. А по маузеру ещё лучше найдут... на нём номер, он в карте, бля!
      - В перевязку надо... дураком... прикинься и молчи в тряпку... Прикид смени... у меня в деревне прикид... Сворач...!
      Визжат колёса.
      - А золото где, шеф, а?
      - Какое, нахер! Нет там золота. Стёпка наёб, падла. Одни кирпичи и блестяшки, пусто, бля. Так что говоришь, что это я Стёпку положил? А он мне что-то пытался сказать этот Стёпка... Типа, что не он это, и не при делах, и типа, что засада не от него.... Какого хера бы тогда ему погибать от засады... От меня он, Насос, лёг. А потому что дурак был и всех подставил...
      - Ты сам это сказал уже тыщу раз, что Стёпку просквозил... типа нечаянно, подтолкнули тебя, да? Горилл твой подтолкнул.... Верю, верю, только помалкивай, силы береги, у тебя кровь хлещет, зажмись, но мы быстро, Кожан, уже быстро, Кожан, слышь! А мозги разуй, только не напрягайся. Про остальных я ни хера не понял... Чё их? Кто?
      - Точно не я их, Насос. Сто процентов. Раз стрельнул...
      - Ну, ты достал уже со своим "одним разом", шеф. Пластилин смени.
      - Наших пацанов Антихрист разложил, Насос.... Как блины на сковородку. Быстро так, я и заметить не успел. Только отвернулся на секунду, а там: дынц, дынц и адью! Горилла! Чичи! Дымило всё!
      - Разложил, так, говоришь... блинами? И чё, живы они, блины эти?
      - Хер его знает. Сами если выживем, так может завтра втихушку заглянем. Или сам съездь, Насос. Тебя никто толком не видел. Только не на газоне своём. А пешочком и переоденься.... Говорю, завтра всё!
      - Сёдня точно выживем, раз ты по дороге не помер. Крепкий котяра! - уверенно сказал Насос и подмигнул, - мы уже к Холмам подъезжаем. Там батя. Он не сдаст. Сам таков... только на пензию вышел. Староват и ручки стали дрожать... карманник из него никакой, не говоря уж про ... щипач он был славный... Чё, не слышал, чё ль? Ну, ты, шеф, даёшь! Перевяжет он тебя, приоденет, а завтра посмотрим... Ты легенду готовь, если сможешь... А нет, так батя мой тебе слепит.... У него башка - у-у-у! А я-то точняк с утра тудысь двину. Глядишь, чего нарою... Золотишка, говоришь нет, ну? А я возьму, да втихушку и посмотрю. Если там, кнешна-а-а (свернули круто вбок) мусоров нет...
      
      - Въезжаем, Кожан! Ну чё? Живой ещё?
      - ... Молчание. Стон есть. Слабый - слабый.
      - Тут нас никакой антихрист не найдёт. Ни твой Чека, Может, бросишь нахер Чека. Чего тебе там? - начал базар Насос, вытягивая из кабины совсем одурелое и дрожащее, как перед смертью, тело шефа. - Батя! Вспомогни! Гости к тебе!
      Сильно покачнулось мнение Насоса об Кожане. Уж он, будь там, не растерялся бы ни на грамм. А с другой стороны, и хорошо, что стоял на стрёме! Жив Насос. И даже не продырявлен Насос.
      
      ***
      
      В окнах ратьковского дома, что на Комиссарьей улице и во дворах его нахально загорался свет. Не было б зимы и стрельбы, много бы народу выперло с квартир. А так всё-таки страшновато. Чека, блин! Не придумали ещё такого Антихриста, чтобы, блЪ, страшнее родного рабоче-крестьянского молота революции был.
      
      ***
      
      
      
      
      
      
      
      
      ----------------------------------------------------------
      ПАЗЛ 1.3
      
      ЛИКИ ПОДЛОСТИ
      
      ----------------------------------------------------------
      
      
      В
      ЯТСКИЙ ДЕКРЕТ
      
      
      
      А сначала Америка.
      Кинг:
      - Мне пришлось видеть оригинальный русский текст и перевод на английский язык некоторых советских декретов в совокупности с анархистами. Анархисты сейчас вместе с Советами. Они же фактически уничтожают брак и вводят так называемую свободную любовь. Известно ли вам что-нибудь по этому поводу?
      Саймонс:
      - Их программу вы найдёте в Коммунистическом манифесте Маркса и Энгельса. До нашего отъезда из Петрограда они, если верить отчётам газет, уже установили весьма определённое положение, регулирующее так называемую социализацию женщин.
      Кинг:
      - Итак, говоря прямо, большевистские красноармейцы и самцы-большевики похищают, насилуют и растлевают женщин сколько хотят?
      Саймонс:
      - Конечно, они это делают.
      Кинг:
      - Если бы такие декреты писал Колчак, а ему рано или поздно крышка, то это было бы весьма кстати.
      Саймонс:
      - Так за чем же дело стало?
      
      Из официального отчёта "овермэнской" сенатской комиссии. США. Март 1919 года.
      
      ***
      
      - Вон она, - шепнул Кожан, и в глазах вспыхнул хищный блеск охотника за волками.
      - Бля, точно!
      - Ты будешь держать её за ноги, а Славка за руки, - вместо конструктивных предложений ловли сказал Кожан, - а я буду бстеть её.
      - С какой стати ты? - обиделся Димон.
      - А с той, что ей уже за восемнадцать. А тебе сколько?
      - Шестнадцать с половиной.
      - Всё согласно Декрета. Юноши последние в очереди. Пункт пять.
      Посмурнел Димон.
      - Сначала поймать надо, - сообразил Славка.
      - Пошли. Шёпот в сторону!
      Трое выдвинулись из-за деревьев и прибавили шаг.
      Девушка обернулась, всё сразу поняла и рванула по мостовой.
      - Стойте, девушка, куда же вы?
      - Стой, сука! - заорал Славян, забыв про приличия.
      Толпа расступалась перед громыхающими сапогами мужчинами. Кто-то замешкал и, оттолкнутый бегунами, стал забавно валиться с тротуара, порхая руками как балерина в попытке поймать улетающий котелок. Чудак: берёг бы голову! Не уберёг. Голова стукнулась о бордюр. Человек подёргал руками и застыл в неподвижности.
      Тут же набралась толпа. По цвету и степени пузырчатости стали гадать группу крови пострадавшего. Сошлись на третьей.
      - Сам виноват: видит, что люди бегут - так отходи.
      - Найдёшь щас правду!
      - Не люди это. Звери.
      - Декретчики!
      - Насильники! - кричит старушенция в капорчике (отстала от моды!).
      - Чего орёшь, старая! Тоже подъе...ться приспичило?
      - Санитаров надо звать.
      - Где их сейчас найдёшь: каждый за себя.
      - Котелок новый, видать, богатый человек.
      - Где ж богатый, если манишка порвана. И без носок.
      - Бандюга с бородой.
      - На поэта больше похож.
      - Я его знаю, это бывший землемер. Пешновым звать. Живёт тут в подвале. Жил, вернее,... - и перекрестился говоривший.
      - Чего щас мерить? Земля государственная.
      - Общая, дуралей. Ленин так распорядился.
      - И много у тебя общественной землицы?
      - Сам дурак.
      - Девчонку снасильничают!
      - Убежит! Вона как скакала, ровно кобыла.
      - Мою недавно тоже хотели, так я их...
      - Что их?
      - Что- что, догадайся с одного раза.
      - Убил что ли?
      - Убъёшь их!
      - Так и заткни орало.
      За "орало" тут же и поплатился.
      На шум общей свалки прилетела анархическая милиция: "Всем разойтись по домам!"
      Стали расходиться, скребя затылки: "Вот она новая власть!"
      У тумбы на Екатерининском углу снова собрались. Изучают по новой декрет и понять не могут - шутка это забавников, или правда-матка.
      Вот он, "ДЕКРЕТ анархистов Вятской губернии".
      
      Настоящий декрет провозглашается свободным объединением анархистов Вятской губернии. В соответствии с решением Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов, отменяется частное владение женщинами. Социальное неравенство и законный брак, существовавшие в прошлом, служили орудием в руках буржуазии. Благодаря этому орудию лучшие образцы всего прекрасного были собственностью буржуазии, что препятствовало подобающему воспроизводству человеческой расы. Настоящим декретом устанавливается:
      
      1. С 1 марта право частного владения женщиной в возрасте от 17 до 32 лет отменяется.
      2. Возраст женщины устанавливается по свидетельству о рождении, по паспорту или по показаниям свидетеля. В случае отсутствия документов возраст определяется Черным Комитетом, который будет судить по внешности.
      3. Декрет не распространяется на женщин, имеющих детей.
      4. Прежние владельцы сохраняют право пользования жёнами вне очереди.
      5. Юноши до семнадцати лет, предъявляющие права на сношение при наличии других желающих становятся в конце очереди.
      6. В случае сопротивления бывшего мужа, предыдущий параграф не него не распространяется.
      7. Настоящим декретом все женщины исключаются из частного владения и объявляются всенародной собственностью.
      8. Распределение и управление изъятых из частной собственности женщин находится в ведении Клуба Анархистов Вятки. В трёхдневный срок по издании этого декрета, все женщины, передаваемые для всенародного использования, должны явиться по указанному адресу и представить требуемые сведения.
      9. Каждый гражданин, заметивший женщину, уклоняющуюся от исполнения декрета, обязан сообщить о ней по указанному адресу, сообщив адрес, полное имя и имя отца женщины-нарушителя.
      10. Граждане мужского пола имеют право пользоваться одной и той же женщиной не чаще трёх раз в неделю по три часа, при соблюдении нижеприводимых правил.
      11. Каждый мужчина, желающий воспользоваться общественной собственностью, должен представить справку заводского комитета, профессионального союза или совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, удостоверяющую, что он принадлежит к рабочему классу.
      12. Каждый работающий обязуется вносить отчисление в 2 процента от своей заработной платы в общественный фонд.
      13. Граждане мужского пола, не принадлежащие к рабочему классу, для того, чтобы пользоваться теми же правами, обязуются платить 100 рублей в месяц в общественный фонд.
      14. Все женщины, объявляемые настоящим декретом общественной собственностью, получают выплату из фонда в 238 рублей в месяц.
      15. Рождённые дети в возрасте 1 месяца помещаются в учреждении, где они образовываются до 17 лет за счёт общественных фондов.
      16. Все граждане, мужчины и женщины, обязуются следить за своим здоровьем и раз в месяц делать анализ крови и мочи. Обследования проводятся ежедневно в лаборатории народного здравоохранения "Здоровье Поколения".
      17. Виновные в распространении венерических заболеваний подлежат строгому наказанию.
      18. Все отказывающиеся исполнять данный декрет считаются саботажниками, врагами народа и контр-анархистами и подлежат строгой каре.
      19. Проститутки и гражданки, занимающиеся свободной, либо платной любовью приравниваются к обычным женщинам на общих основаниях.
      20. Притоны сохраняются. Принятая ранее такса аннулируется и акты оплачиваются по п.14 настоящего декрета.
      21. Иногородние, прикомандированные дарованным бесплатным правом не пользуются и оплачивают услуги по часовой ставке исходя из пункта 14. И плюсом взнос в общественный фонд 10 рублей за каждые три часа использования льготы.
      
      Все на борьбу с нелегальной проституцией!
      
      ***
      
      
      
      К
      ОЛЧАК И ЖАНЕН
      Мундир английский,
      Погон французский,
      Табак японский,
       Правитель омский.
      "Из песни 1919 года"
      
      Развернулось историческое колесо на один оборот по ходу стрелок. Только Луна помогает ночи вертеть время по её усмотрению. Ночью, как известно, всё не так. Ночью даже добрые превращаются в злых. Наоборот не выходит ни у кого!
      
      1920-й год. Ночь с 14-го на 15-е января.
      
      Устали от гонок преследования пыхтящие вхолостую и готовые в любую минуту сорваться угрюмые поезда. В ожидании неведомого приказа молотят рычаги пустой воздух.
      Чёрные агрессивные топки огромных паровозов почём зря жгут поленья и угольную пыль, пускают изредка клубы дыма сквозь забитую измельчённым льдом атмосферу, посвистывают паром, топчутся на одном месте, чётко обрисовывая вокруг себя обезображенное людским присутствием место.
      Охраняют оба поезда шалопайствующие в центре Сибири бывшие пленные чехи, изначально переформированные красным командованием в военный корпус для войны с германцем. Но в те годы время текло очень быстро и также скоро переворачивало всё с ног на голову, превращая недавних соратников в неприятеля, братьев и отцов - в лютых врагов, детей - в беспризорников, жён - в неутешных вдов.
      Поддавшись победно-провокационным лозунгам нового сибирского правителя Колчака, пленённые чехи повернули оружие против своих красных инструкторов и переучителей словесности. Повоевали в колоннах и россыпью. Но как-то немного и вроде недолго. Время шло стремительно.
      Сражались, жгли и грабили чехи вполне удовлетворительно, по всем правилам заказной ненависти, вешая одинаково регулярно богатых кулаков и членов коммбедноты, запросто грохая несчастных людишек, случайно подворачивающихся на их пути.
      И не было среди них бравых Солдатушек Швейков, которые превратили бы всю их кровавую резню в весёлый и дурашливый балаган, где смерти чужого человека - цена копейка, а смерть чеха - и того дешевле: равна она стоимости треугольного конверта, даже неотправленного на родину. И всё это оттого, что побита была вся почта на десять километров вглубь от чешских дислокаций и повалены были все телеграфные столбы.
      Но вот теперь чешские воины снова загнаны и окружены непобедимым и невидимым противником - партизанами. Сколько их, - много, или мало, - неизвестно, но покусывают они в ночных набегах крепко. И днём могут налететь быстро, как волки. Могут громыхнуть залпом, как баловники-охотники в безобидный косяк, и тут же исчезнуть в лесу до следующего раза, не оставив за собой ни лыжных следов, ни примятой травы.
      Мало приходится спать простым чешским солдатам. Ненавидят они одинаково и проклятую Россию с рождённой в ней ужасной бациллой - идеей всемирного коммунизма, отождествляемую с голодной диетой, - зато этого добра - всем по-коммунистически поровну, - и жадную до чужих территорий международную тварь. Хотят чехи уехать живыми домой и выспаться на родных сеновалах. А после первого сна уже можно было бы и про любовь подумать.
      Но это ещё полбеды: с запада, вцепившись зубами в каппелевский загривок, наступают красные войска, с востока дорогу к бегству перекрыла новая большевистско-эсеровская формация. Семьдесят боевых частей Колчака сдались на милость партизан. Нижнеудинский гарнизон вновь зарумянился коммунизмом, и стали его людишки точить сабли, вынимать из сугробов припрятанные давеча ящики с пулями и пулемётными лентами. Не отстают красно-зелёные кулаки: ищут они ближайшие избы-читальни, читают там газетки, делают из них пыжи для тяжёлых берданов и режут свинцовую насечку на зверя-чеха.
      Много лишних людей трепыхается в Сибири, но не очень-то они кому-то нужны: перестарались, перезверствовали. Вот-вот снова прольётся в отместку чешская кровь.
      Стоят два поезда Колчака на дальнем пути под станцией Нижнеудинск, ждут своей дальнейшей участи. Сам отец-Колчак - в западне, и некуда ему деваться: окружила железнодорожный авангард пуржистая зима, злые большевики кругом и обиженный народ - безымянная масса.
      Народ - это сырьё, ради них затевался коммунизм, и ради них же противоборствует просветлённая Европа то ли с передовыми, то ли с отсталыми русскими, шагающими не в ногу с революцией.
      Телами обыкновенных русских устланы дороги к их же светлому будущему. Глупые людишки - они отчего-то того не понимают собственного счастья. И вообще ничего не понимают: почему так, неужто нельзя было оставить их в покое хоть с коммунизмом, хоть без него. Жить спокойно в своих семьях, пахать землю, растить детей - вот их предназначение. Зачем резня, кто прав, чьёму богу молиться?
      Иноземцы это народ понятный - им начхать. Что им военные чины скажут, то и надо исполнять. Их можно было бы даже пожалеть. Но нарушили все правила ведения войны - переусердствовали в исполнительности и жестокости. Только смерти им теперь пожелать!
      Но за что свои же правительства - революционные обманщики, новоявленные диктаторы, террористы по существу, или их временные оппоненты, - самозванцы и инквизиторы не в меньшей степени, уничтожают свой народ? - это останется тайной на все времена. Россия тут впереди планеты всей.
      
      ***
      
      Колчак загнан и окружён. Глаза его наполнены кровью проигранных битв и гневом от безысходности. И никакой он не герой. Он совершал то, что велела ему глубоко личная гражданская совесть, и что подсовывала изменчивая ситуация. Он - такой же заложник времени, круто развёрнутого коммунистами во главе с их вождём, поддержанными обманутыми массами. Он понимает, что натворил: он не оправдал ожиданий верующей в него элиты и обманутой кучки доверчивого народа.
      Интеллигент до мозга костей, расстрельщик - каких поискать, жертва праведных собственных амбиций - он понимает, что и свои не простят, если попробуешь сбежать.
      Ждут своей участи и чехи. Воевать им уже не хочется, но если их зацепить и поранить - огрызаться станут больно.
      Оба колчаковских поезда - главные: один под завязку набит золотыми слитками и прочей серебряной шелухой вперемежку с охранными вагонами; другой заправлен как консервная банка второсортной солдатской килькой, серыми, едва заметными офицерами и золоточешуйчатыми штабными и фронтовыми чинами двух слепленных одной бедой национальностей. В один из вагонов помещён печатный станок. В сейфах хранятся клише и полпуда краски для печатания фальшивых банкнот. Имеются напечатанные, да так и неразрезанные листы пробных кредитных билетов "Возрождения России" с орлом, мечом, свастикой и державой, эскиз которых нарисовал известный скульптор Шадр. "Сим победиши!" - Так пояснял Иван Дмитриевич в новом сибирском правительстве появление на эскизных банкнотах меча.
      Охраняет всё это недвижимое и всякое живое имущество с передвижной типографией с совсем недавних времён чешский наёмный конвой.
      Горит багряный огонь в фонаре диспетчера, изредка кричит кто-то в рупор хриплым, сдавленным от простуды голосом. Кто-то из служивых с перекрещёнными инструментами в петличках молотит стальной колотушкой по колёсам и буферам, по буксам и рельсам, по колодкам и скобам, проверяя поездной металл на прочность, а чумазые шпалы на целостность. Другие теребят и пробуют стрелки на подвижность, проверяют красные ряблённые стёкла. Гудят упырями висячие телеграфные провода.
      Звуковая картинка! До того бывшая до ленивости обычной, а теперь отчего такой страшной стала музыка? Похороны и кладбища фонят кругом. Ядрёная вошь лютует, не отстают осы-пули - вот и вся причина!
      Периодически, спереди и позади эшелона, одни люди в шинелях кладут железные балки и брёвна, перегораживая эшелонам дорогу на случай нервного рывка, но не проходит и пары часов, как иные люди в похожих одёжках, разве что с другими значками на плечах и папахах, по приказу других командиров те же баррикады растаскивают, норовя разметать половчее и закинуть от греха подальше.
      Дрезинная разведка показала: в пяти вёрстах к востоку на рельсах сплошной бурелом.
      Неразбериха и страх - всё от ожидания.
      
      Нет-нет, да доносится по морозному воздуху далёкая перестрелка, пугая гадкое здешнее воронье. Кого стреляют, отчего участилась зимняя охота?
      Кушать охота сильно. Как стихает ветер - налетают чернокрылые предвестники бойни - посмотреть на смертельные игрушки натуральной величины - на ощетиненные пулемётами и пушками удивительные, но не редкие в такое лихолетье броневые поезда, составленные из платформ, вагонов, теплушек, набитые порохом, смертельной сталью, мизерными запасами еды, живыми пока людьми, вошью и тифом. Если подфартит и не сильно сыпанёт снегом, то будет птицеворонам и завтрак и обед.
      Вкусна человечья падаль! Некогда интервентам колотить гробы для своих фронтовых товарищей. Уходя воевать, забыли чехи взять с собой двуручные пилы и передвижные циркулярки. Доски строгать тоже нечем.
      
      Добрая метель движется от горизонта.
      Подобраться к первому поезду невозможно вообще: оттуда стреляют без предупреждения. Могут из пулемёта полоснуть, могут срезать меткой пулей.
      Чтобы подобраться ко второму поезду, нужно перешагнуть десяток припудренных постоянно падающим пушком рельс, и заранее дать о себе знать начальнику караула, приветливо и усердно помахивая белой переговорщицкой тряпицей. Иначе шлёпнет тебя ненароком русский или международный свинец. Точно в лоб. Или в сердце угодит, запросто пробив мёрзлую корку шинели.
      Иностранный часовой - наш брат - славянин, только что заступивший на интересную службу, знает только пару чешско-русских переводов: "стий, цука!" и "штрелю, падла!".
      Пока разберёшься, кто тут прав, как смерть, подлюка, настигнет.
      Зимой бельгийский батько Наган не пробивает даже тулупа: замедляет свой лет его мелкая пуля, замерзает на ходу пороховой газ. Потому конвоиры вооружены проверенными в боях царскими трехлинейками - этому оружию на мороз наплевать.
      
      На перроне, под упрощённо-модерновым кружевом навеса, скопилась кучка коченеющих людей. Это мелкие представители другого Политцентра - временной эсерской политвласти в городе Иркутске. Переминаясь с ноги на ногу, похрустывая молодым снежком, они всматриваются в молочную пыль, наблюдая за ушедшей к поездам начальственной группой. Над ними поднимается бледный парок, тут же увлекаемый недобрым ветром с севера.
      
      У второго поезда суета побойчей. Ближайшая к важно-зелёному вагону с неотбитыми монархическими орлами и старорежимными литерами шеренга рядовых выстроилась в заиндевелую струнку.
      Подходят шибко значительные, судя по всему производимому эпатажу, военные и гражданские чины, - распорядители страны, рангом не меньше, несут с собой очередной судьбоносный декрет. Сколько их таких - страшных самозванцев и их жестоких помощников, забредало из своих канцелярий в наивную, не спящую по ночам, залитую кровью Россию, вечно ожидающую очередного скверного известия, неся с собой пачки расстрельных и голодных приговоров народу? - Не пересчитать доброхотов и желателей.
      Начальник златопоезда, оправивши ремень и фуражку не по сезону, выбранную таковой за отсутствием потребной оснастки, вытянулся в угодливую соответственную фигуру, зажав дыхание, - его частоту и нервность можно определить зрительно, - и принял под козырёк.
      
      Церемониал закончился так же быстро, как и начался.
      - Славославие отменить! Никакой музыки, никаких гимнов. Всё к чёрту, чай, не на параде, - скомандовал генерал Жанен, ловко жонглируя довольно большим запасом русских и народных слов, отштудированных им ещё в учебном заведении по книжкам и словарям.
      Ученье его происходило - вроде бы - аж в самой Сорбонне, а практика и обогащение местными жаргонизмами совершалось с новыми русскими друзьями в учебно-показательных пыточных камерах.
      - Часовых и почётный караул отставьте временно подальше. Нечего им тут слушать. Пока нас много, давайте станем здесь, и сразу к делу. Потом разделимся по интересам.
      Большинство подошедших сдвинулось в компактный кружок, объятый клубами пара работающих лёгких, поколачивая замёрзлыми носками сапог о каблуки. Один только хитрый француз Жанен обут в какое-то подобие унтов и с ног до головы закутан бурой медвежью шерстью, из которой сверху торчит настоящая, правда, летняя, французская фуражка с высокой тульей и инициальной кокардой. Сшита она в Алжире и надета для субординации. Жанен - пока тут главный, и правит он военным коллоквиумом, имея на то бумагу от всей Антанты.
      
      - Попросите своих, пусть снимут эти украшения, - сказал Жанен генералу Сырову ещё на подходе к штабному вагону, на котором колышками застыли и побелели от инея иностранные флажки.
      - Это теперь станет вашим поездом и временно будет чешской родиной, - продолжил Жанен, указав кистью на штабной вагон и остановивши начатую было торжественную церемонию встречи трёх держав, - и немного русским, сообразно новым обстоятельствам. Не светитесь зря. Повесьте чешский флаг, снимите прочую иностранщину и не игнорируйте красный цвет. Пусть знают, на чьей вы стороне. Декрет Ленина на паровоз не повесишь, а лишняя страховка не помешает. Война ещё не окончилась. И террор тоже. Расстреляют снарядами по пути за милую душу. Нас пока спасает только золото. Я хотел, чтобы золото было здесь, и вот оно здесь. Спасибо за это генералу Сырову. Мы этим золотом прикрываем свои боевые груди.
      - Благодарю за похвалу, - скромно ответил Сыров, даже не удосужившись щёлкнуть каблуком. Не той он породы!
      - И, это... трупы заройте получше в снегу - до дому их всё равно не довезти... - продолжил Жанен, - колени и руки из сугробов торчат. Это нам на пользу? Вашу бозску матку! Подумайте о будущем. Понятная дислокация?
      - Что непонятного... - скорбно кивают головами иностранцы - чехи, малочисленные французы, один случайный американец и русские разношёрстные оборотни.
      - Это наша заслуга и привилегия, - скромно говорит слегка полноватый уполномоченный парламентарий от Политцентра, одетый в кожанку с заткнутым в неё шарфом по зимней коммунистической моде.
      Сверху на него нахлобучена огромная папаха. Напялена она ниже ушей. Сразу и не разберёшь - кто это, красный кавалерист, чекист или меньшевик-эсер. В такой мороз все рожи одинаково и по-дурацки застывшие: и у коммунистов, и у белых.
      - Конечно, конечно, - соглашается Жанен, - будет вам, знаю все подробности и ваше участие. Только сильно не преувеличивайте. Ленин и штыков полмиллиона это действительно фишка, а тут, в глубинке, пока сила наша.
      Иностранцы опять доверительно закачали головами.
      - Сегодня ваша сила, завтра наша, - сопротивляется меньшевистский Политцентр.
      - Каппель на подходе, - контраргументирует генерал Сыров, громоподобно закашляв для убедительности.
      Довод этот был совсем ни к чему. Парадом тут командовал он сам, да ещё весьма условно, на уровне товарищеского совета, вмешивался в дела Александр Васильевич Колчак, вместе с армией потерявший и силу.
      - Каппель ваш безногий в земельке под Екатеринбургом, - говорят генералу всезнающие эсеры.
      - Не имеет значения, - изрекает Сыров, - ...не имеет значения кто там теперь голова, Каппель или Войцеховский. Оба винтовочных дел мастера. Оба живодёры, каких поискать.
      Молчат насупленные меньшевики, постукивая по своим бокам твёрдыми рукавицами - нечем им крыть. Не приглашают пока в свой тёплый поезд военные артисты, играющие роли то врагов, то союзничков. Не нравятся им бегущие как мыши интервенты и предатели, а ещё пуще не по нраву - красная большевистская сволота. Но этого они пока вслух сказать не могут - большевиков, - как ни крути,- всё равно больше, хоть те пока ещё в отдалении.
      Велика также чехов мышиная рать - лучше не попадаться им по дороге в одиночку или малыми силами, вооружёнными только бумажными декретами - раздавят удирающей стаей и не заметят даже. Силе можно противопоставить только ещё большую силу.
      - Какие упорные эти ваши красные. Вы согласны со мной? - пытается примирить спорящих Жанен, - разруха, голод, а они ещё умудряются воевать и... побеждать даже. Количеством, правда, а не умением. Курите, господа, курите. Это я не курю на морозе, а вы - люди привыкшие, северные - пожалуйста!
      Нордовые генералы и адъютанты, одетые почти по-летнему, западные непрошеные гости в неуставных обмотках и в чужих бушлатах - все враги своих врагов, закопошились по карманам.
      - Полностью согласен, генерал. И с первым и со вторым, - говорит Сыров, закуривая заранее заготовленную трубку наиужастнейшего и явно конфискованного вида. Там черти рогатые, черепа, каббалистические значки.
       - Пых, пых. Только это не мои красные. Не причисляйте, я с ними общего иметь не хочу.
      - Верю, верю, только не извольте обижаться. Нам вместе ещё много чего невкусного придётся откушать и испить.
      Меньшевички качают головами, вертят из газетных клочков дешёвые папироски и стесняются попросить качественный товар у обеспеченных иностранцев.
      Они наперёд уже знают судьбу интервенции, но пока только догадываются о не такой уж радужной своей перспективе. Зато у них есть ещё другие отступные варианты, а у иностранцев уже нет ничего.
      Диктует в этой стадии заварушки жестокий гений Ленин; он тоже, как и многие здесь собравшиеся, сочетает интеллект и жестокое братоубийство по идейным соображениям.
      Сегодня власть опять у Ленина. Пока не поздно, нужно обмануть злой рок: бежать из этой негостеприимной ни для кого страны - ни для иностранцев, ни для военной оппозиции. Каждый здесь со своей долей ядовитой вредности на кончике штыка, каждый с оружием будет отстаивать своё право на жизнь.
      Генерал Сыров на своём корпусе почувствовал все прелести непонятной войны и кунштюки судьбы: то он грабит деревни, то озлобленные крестьяне стреляют в него, то он помогает красным, то борется против них, то торгуется с ними за сохранение тысяч чешских жизней и расплачивается за эту услугу русским же золотом. Странная ситуация. Никогда, ничего более ужасного и нелогичного в своей жизни Сыров не встречал. Русь древняя - варварская Русь, Ъ!
      Грубо костерит свою долбанную отчизну генерал: по другому он уже не может: поперёк горла встала ему вся эта муть, оглушительно громко называемая Родиной. Никто не может её утихомирить, перевоспитать и осилить немереных просторов с непролазными болотами и густыми лесами, с тундрой, морозами и великим гнусом, с настойчивыми как упыри полуголыми и невежественными русскими. Не постигает этого ни тупой германец, ни вся прочая цивилизованная Европа.
      Сыров огляделся по сторонам, выискивая, кому бы дать поручение насчёт замены флажков. Но Жанен остановил его поднятой рукой, лишь едва защищённый от сибирского мороза вязаной перчаткой в опушке лесного зверька, - нет, попозже. Пока побудьте с нами.
      
      ***
      
      Тёплые перчатки купила на рынке "Le F...е." в Париже и насильно вручила Жанену его жена, когда тот внезапно собрался в далёкую и страшную сибирскую командировку на борьбу уже не с призраком в Европе, а с настоящим, функционирующим вовсю вампиром коммунизма, и с неизвестным для враждующих сторон исходом.
      - Помни французов и двенадцатый год. Русские - не простаки, дождутся морозов и погонят всю вашу иностранную хартию как дикого волка. При первой же оказии купи себе шубу, и не нашу, не на рынке, не в городе. Езжай в их деревню и бери шубу из медведя. Медведь тебя спасёт.
      Это то, единственное, правильное и странное для женщины, что сказала она ему на прощанье, и никогда не бывавшей не то, чтобы в Сибири, а не выезжавшей даже далее черты своего родного парижского округа.
      
      Шуба, да не одна, и, не будучи шубами медвежьими даже, а по грабительскому обыкновению - собольими, с плеч обиженных и обанкротившихся банкиров и заводчиков, - в окружении драгоценностей, то бишь старинных икон, золотых монет, бриллиантов в изделиях, картин и антикварной посуды, взятых напрокат из оставленных на растерзание квартир-складов красных командиров и блюстителей политической нравственности, вытащенных из брошенных на произвол государственных запасников, музеев и уцелевших церквей, - не брезговал Жанен имуществом зажиточных сибирских хуторов, - словом, всё это перечисленное богатство под видом сувениров отбыло уже далеко в Манчжурию.
      Жанену оставалось только надеяться на честность сопровождающих его груз перевозчиков и доверенных лиц, близких и испытанных совместной полубандитской жизнью и связанных декалитрами выпитой под бодрые и победные здравицы алкогольной жидкости.
      Боялся он также читинского правителя - генерала Семенова, который мог спокойно реквизировать его вагон, невзирая на всю дипломатическую маскировку. Уверенность его базировалась на том, что атаман посмел изъять из транзитных вагонов всю американскую бумагу для печатания дензнаков, которая предназначалась для омского Верховного правителя. На этой ворованной у Колчака импортной бумаге Семенов месяцем позднее начал печатать "воробьёв" и "голубков".
      
      ***
      
      Опушку к перчаткам, сделанную из пушного зверька, пристрочила уже в Омске краткосрочная любовь Жанена - совсем желторотая петербургская студентка, застрявшая в сибирском городе благодаря начавшейся контрреволюционной смуте, и встретившаяся ему совершенно случайно на одной из офицерских посиделок, куда для украшения позвали бездельничающих, худющих сибирских гимназисток и курсисток. За этими молодыми дамами в такое военное и страшное время не способны уследить их испуганные матери.
      Интересна девкам стрельба, никогда не видели они в Омске столько загадочных офицеров-фраеров в золотых погонах, с моноклями на старый лад и с флотскими маузерами в деревянных, кожаных футлярах, а то и просто засунутых в ремни за обшлагами.
      Не видели они столько прекрасных иностранцев, столько расстрелов и виселиц.
      Весело. Жутко. Интересно. Столица, да и только!
      Красотка прекрасно играла на фортепьяно, почти бегло говорила по-французски, что чрезвычайно польстило Жанену, и он в тот же вечер забрал её к себе в миссию. Прочие подружки тоже оказались "при делах", то есть при ухажёрах, и поразъехались они в тот вечер кто куда: кто целку ломать, кто просто на заработки, а кого романтикой поманило.
      Юная русская красотка - новая знакомая Жанена, смеясь, дёргала толстого и потешного французского дяденьку за усы, присаживалась к нему на колени, частенько прикладывалась к шампанскому, не имея на то привычки и основания, болтала без умолка ерунду и потому напилась в стельку. Безобразила она так гламурно, как только могла придумать несдержанная, вычитанная фантазия.
      Пожилой, обрюзгший Жанен, боевой генерал с важным орденом на кителе и главный представитель всей Европы на сибирской земле, от девки в питии не отставал.
      Он помнит себя, ползающего по ковру, в мятых штанах и белой сорочке, выпроставшейся из брюк, с развязавшимися штрипками и отщеплённой подтяжкой, болтающейся как тонкий, кобелиный хвост.
      Помнит он себя с револьвером, взведённым и наставленным на девушку, и свои дикие возгласы.
      - Шлюха, шлюха! - кричал он, то ли в настоящем, злом исступлении, то ли не в очень красивой, то ли в чересчур умелой хамской игре. - Раздевайся! Ты - русская тварь! Я твой хозяин! Я Napoleon Bonaparte. Я тебя в прядильный дом запишу!
      Девушка скакала по ковру как в канкане, сверкая панталонами и задирая юбку выше причёски. Забиралась она на спину генерала, превращая его во временного коня. - Я шлюха! - кричала она, мотыляясь из стороны в сторону, словно не замечая у коня револьвера и нависшей над ней опасностью; хохотала дурниной, висела кошкой на бархатной шторе и строила роскошным зеркалам в золотых багетах "рожи". - Я тварь в руках белого мавра. Убей меня, ну, убей...
      Взбешённый Жанен бросал револьвер и хватался за ремень:
      - Снимай штаны, сучка, пороть буду!
      Наконец, устав от дурацкой беготни, Жанен бросил молодуху в перины и почти полумёртвую, еле лепечущую что-то по женской инерции, принялся тискать её и раздевать. Легко дались ему только панталоны. С остальным пришлось помучиться: с мясом рвать крючки, отгрызать тесёмки, завязавшиеся в узлы, и рвать, рвать всё тонкое девичье белье.
      Брал он её насильно - грубо и в естественно-животной позе, но без всякого битья, то есть как бы малой кровью: девушка была совершенно пьяной, отбрыкивалась вяло как во сне или в неполном наркозе, на двойку соображая и не реагируя на боль. На поверку тела, развратная куколка-вертихвостка совершенно неожиданно вдруг оказалась невинной девицей.
      Жанену по этому поводу пришлось потрудиться больше обычного.
      Буквально через полчаса девушке стало плохо. И успокоившемуся, вполне удовлетворённому, мурлыкающему Жанену, изредка стравливающего носом излишки шампанских испарений, довелось поухаживать за ней, нося её почти безжизненное, текущее красивой нагой похотью тело, туда-сюда, из ванной комнаты на постель, и умывая её с ног до головы из кувшина, как малое дитя, на его беду умеющее отрыгивать фонтаном и заливать внутренней жидкостью пышные ворсовые ковры.
      Отказал в подаче воды трубопровод. За инженерный промах крепко досталось комендант-директору из бывших владельцев доходного дома, приютившего на время миссию. Досталось ему от генерала по полной: от выслушивания отборного англо-французского мата, вплоть до неправомерных намёков на чукотские выселки. Чукотка, как известно, французской никогда не была.
      Жанен чувствовал себя в этой дикой и неприспособленной к высоким материям стране чуть ли не хозяином. Мешал ему единственно только адмирал Колчак - западносибирский военный диктатор.
      Утром Жанен, завернувши девушку пледом, вместо обещанного ранее потешного расстрела в овраге, усадил её в свою машину, сунул в муфту плотный красный рулончик керенок и велел шофёру доставить её по адресу, который она с большим трудом, но всё же вспомнила.
      Девушка не плакала и не устраивала обыкновенных в таких случаях истерик. Она молча и послушно опустилась в сиденье, потупила глаза, - всё вчерашнее веселье теперь казалось ей кошмарным бредом, - и от стыда даже не попрощалась с генералом. Только съязвила про рулончик: "Это что, туалетная бумага или кондукторские билеты для бесплатного проезда?"
      - Хуже, это "ярлыки от кваса", - смутился Жанен. - Бери, пригодится.
      Смешную девушку звали Наиля.
      Они встретились с Жаненом ещё раза три - все по его инициативе.
      Генералу девушка приглянулась своей разудалостью и наплевательством, никак не вяжущимися с внешней красотой и отчасти высоким для её возраста интеллектом. С таким сочетанием качеств молодых женщин Жанен не встречал ни во всей Франции, ни в заморских блок-постах, ни в Красном, ни в белом Кресте, в которых Жанен обычно заимствовал объекты для своих коротких военно-полевых романов.
      Наиля не держала зла, но согласилась на вторую встречу не сразу. Генералу пришлось отстоять на коленях и выцыганить у неё прощенье.
      - Я не могу так просто Вас оставить, - молил генерал, - Вы будете плохо думать обо мне и о Франции. Простите меня. Простите за деньги, которые я Вам дал, не подумав.
      Наиля простила бедного генерала.
      Через месяц генерал Жанен исчез вместе с кучкой военных в таинственном направлении, передав девушке краткую записку.
      "Буду рад Вас видеть в Париже после всей этой бойни. Приедете во Францию - найдите меня. Искренне Ваш, г/л-т. Ф. Ж."
      
      ***
      
      Группу из нескольких высших чинов чешского корпуса и главного представителя Антанты на российской земле, вошедших в вагон по студёным и скользким ступеням, встретил оглушительный храп уставшего от жестокостей и драпотной беготни интеллигента, адмирала и бывшего самозваного правителя Сибири - адмирала бывшего флота, Александра Васильевича Колчака.
      - Кто это, да неужто сам Александр Васильевич? - издевательски спросил Жанен, протискивая своё грузное тело мимо слегка приоткрытого купе и тяжело дыша от подъёма по неудобной, почти вертикальной лесенке.
      - Так точно-с.
      - Эва! - крякнул с удовольствием Жанен, - он-то мне и нужен. Толкните этого... верховного ...пианиста. Ишь, как ноты выписывает. Пожалуйста, да.
      - Слушаюс-с!
      - И пригласите его позже ко мне. Пусть приведёт себя в порядок, как надо. Я подожду. Охрана пусть останется, где была. - Эти слова Жанен адресовал сыровскому адъютанту.
      Обращаясь к самому Сырову, он добавил: "Вы свою ближайшую роль теперь знаете - придётся подчиниться. Господа эсеры в коалиции озадачены тоже".
      - Придётся, - коротко отвечал Сыров, нахмурив лицо.
      - Мне адмиралу интересную новость хочется сообщить, - продолжил генерал Жанен, - лично... Это вроде возврата омского долга. Попрошу Вас поприсутствовать в начале разговора. Сначала главное доложу. А потом, уж, - попрошу Вас мне это позволить, - я с господином прежним адмиралом поговорю наедине.
      Все промолчали, примерно догадываясь о содержании будущей беседы с Колчаком.
      - Та-ак, так. А не скажете ли, где барон Будберг? Хотелось бы его увидеть напоследок. Мы с ним как-то интересный брудершафт держали... - отвлёкся на приятные воспоминания Жанен.
      Брудершафт они держали в деревенской бане на окраине Омска под охраной роты белых кавалеристов.
      - Будберг на континенте.
      - На континенте? Странно, где тут у вас континент. Разве вся Азия не континент? Следовательно все мы... Ну, ладно-с. Обойдёмся покамест указанной Вами землицей. А жаль, жаль.
      
      ***
      
      Будберг - ближайший сподвижник Колчака, узнав о прибытии на эшелон Жанена, прихватив охранных людей и пару самых толстых саквояжей, смывался в монгольском направлении.
      - Я ненадолго вас покину. Тайная миссия, - сообщал он Сырову скорую причину отбытия, стоя в тесном проходе вагона. - Нужно кое-что тут припрятать от коммунаров и увлекательный пакетик кое-кому из местных передать. Вернусь по обстановке. Адмиралу пока не докладывайте.
      На такой оборот событий Сыров только хмыкнул и иронически произнёс: "Стерпим все ваши отсутствия, Ваше сиятельство! Вы уж не подведите Россию с таким важным дельцем".
      - Вы только не подумайте, что я тут... будто крысой с корабля.
      - Не переживайте. Если Вы и крыса, то не главная. Надо удалиться - удаляйтесь. Вы мне не начальник, барон. А я Вам не доносчик. Так и запомните. Прощайте с Богом. А то ваши солдатушки с лошадьми уж замёрзли - вона, какие ледышки из воротников торчат. Красавчики. Что снежные королевы...
      Сыров изобразил подобие троеперстия и перекрестил воздух вблизи лица барона, причём едва удержался, чтобы не поставить ему щелкан промеж глаз. И оттого засмеялся, представив картинку, где барон вызывает его на дуэль, и где он уж точно влепил бы этой продажной обезьяне пулю в переносицу.
      - Смеётесь? Позвольте спросить отчего?
      - Ай, да езжайте уж. Я о своём. Детство вспомнил, - схитрил Сыров.
      - Ну, прощайте тогда.
      - До встречи. ...На небесах... или в аду... Всяко увидимся.
      Пожалуй, ад - то он будет вернее.
      
      ***
      
      - А Вас па-а-прашу доставить нам с господами эсерами по стаканчику чая. Да и от коньячка не откажемся. За мир и дружбу новых союзников, - потирает руки Жанен, заходя в совещательный блок с перчатками подмышкой. - Рассаживайтесь, рассаживайтесь, господа офицеры. Будьте как дома.
      И вдогонку, гораздо тише уже добавил: "А также, разумеется, и господа генералы. Присаживайтесь. Смелее-смелее. Какая тут у вас меблировка! Роскошно. Похоже на рококо. Не стыдно фельдмаршалов принимать!"
      - Это классика, - говорят знающие люди.
      - Не стыдно принимать и русских адмиралов, - неуместно и резковато напомнил Сыров про наличие в поезде полуарестованного Колчака.
      - Пусть будет пока так, - с неудовольствием отметил Жанен, нажав на слове "пока" и застряв взглядом на чугунном лице Сырова.
      - Вот ведь неймётся воину Анике. От сохи генерал. Всё понимает, а зачем-то пытается дерзить. Ему доверяют, свободу дарят, а он всё равно дерзит. И заменить его некем, - подумал Жанен. - Пока опора пусть будет на нём. А там, глядишь, порешается всё по-другому.
      Начальник поезда резво отреагировал и на чай, и на коньяк. Он, придерживая саблю на бедре, будто всю жизнь только и занимался официантством, отскочил в сторонку, и в порядке поступления предложений прилип сначала к оцинкованному баку с кипятком.
      - Самоварчик бы сейчас не помешал, - буркнул он для порядка, искоса поглядывая по сторонам в поисках дополнительных чашек.
      Напротив наглухо зашторенного окна притулился небольшой, упрощённой резьбы ореховый буфет со столовым серебром, рюмками и суточным запасом крепких напитков.
      От тряски и небольшой путевой заварушки, случившейся месяц назад, зеркало серванта проявило древние, бывшие ранее тонкими, трещины. Но все бутылки литого стекла остались целыми. Удивительно, но окна вагона в перестрелку тоже не пострадали: поезд промчал мимо осмелевшей толпы, забившей своими телами и пулемётами обозы, обогнали десятка три замёрзших кентавров с винтовками и саблями.
      Люди эти напрочь игнорировали правила партизанской неожиданности. Стреляющих людей в бушлатах и в ватниках с повязками можно было разглядеть в упор.
      Самодельный снаряд пролетел вдогонку поездов верхом и срезал верхушку далёкой сосны.
      Партизаны не успели, или специально не захотели разбирать рельсы.
      Явно для смеха пустили поверху снаряд: знай, мол, наших, тикай, пока пропускают. Иначе пассажирам золотого поезда могло бы не поздоровиться. То ли золотишко пожалели лесные жители, то ли был у них сверхсекретный приказ пропустить поезд в целостном виде.
      Были это красные рабочие вояки, или зелёные братья, тоже непонятно. А рассыпались бы ящики - сколько бы пришлось собирать, а сколько бы золотишка пропало, а сколько бы уволокли в леса разбойнички и подобрали деревенские по весне...
      Но, если бы не обошлось пустой стрельбой и остановился бы поезд, случилась бы великая потасовка и резня.
      Партизан, если бы они вздумали встрять в бой, однозначно перебили бы чехи - силы были неравные, но море одинаковой для всех крови однозначно пролилось бы в снег.
      
      - От коньяка не откажемся, - соглашается Политцентр, переглядываясь между собой, - с этим у нас тут пока туговато. Японскую горькую не пьём. Этакая гадость!
      - Этакое знатное зелье... и сохранено. Удивительно это. Похвально в сегодняшней ситуации. Не всё ещё уничтожили господа офицеры, - разглядывает принесённую тёмно-зелёную бутылку Жанен, - имеется военная выдержка. И в коньячке выдержка немалая. Изготовление наше, французское. Наполеон, чёрт, меня дери! Бонопартус.
      - Удивительно, вот тебе и война. Конфеты есть, вижу, а фрукты где? - добавляет новую просьбу Жанен, обращаясь к начальнику поезда.
      - Что попросите, господин генерал. Имеется почти всё, что нужно - заказывайте - икра, соленье домашнее, прочая закуска. Есть нашенское белое крепкое, - затараторил поездной начальник, - чисто уксус. Слезу вышибет! Всё есть, кроме фруктов.
      - Менделеевщину пробовать не будем. Так? - веселится важный француз, - а с фруктами шеф-поезд что-то сплоховал.
      - Не сезон тут у нас! - дёргается рассердившийся Сыров, прикусив губу от явного издевательства над ними генерал-француза и от злости, усиленной вполне заслуженным презрением и взаимной подозрительностью.
      Сыров после смерти Каппеля тоже носил генеральские лампасы, но ещё полгода назад махал в полях полковничьей саблей и даже иногда попадал по вражьим нестриженым черепам. Он не отсиживался в каменных стенах штабов, как некоторые иностранцы. Он не так часто предавал и не перекрашивался, не награбил столько, сколько смог успешный в разбоях усатый и жирный сластолюбец Жанен за время своей короткой службы в России.
      - Французишко, сволочь хитрая. Ты один такой, умный, да жирный, а у нас живые люди. Ты сам себе на уме. Тебе свистни из-за границы, и ты тут же улетишь, а нам тут горькие русские щи ещё долго хлебать, - не жалел молчаливо-язвительных похвал для своего соратника чешско-русский воевода Сыров.
      Сыров стал зависимым от Жанена, сумевшего договориться с Лениным о покупке свободы и жизни чешского корпуса за их же, русские деньги.
      Сыров, немало набедокуривший, не был у красных русских в почёте, если не сказать большего: его просто вздёрнули бы на толстую кедру, окажись он без прикрытия солдат и охранной ленинской бумаги.
      Сыров не так давно получил шифрограмму от самого Бенеша, в которой президент приказывал ему доставить золотишко в Прагу.
      - Попробуй сам, фря заграничная! - была первая реакция для ответа.
      Он едва не удержался, чтобы не отправить телеграмму с таким текстом президенту. Но, одумавшись, сильно смягчил выражение. Да и придуманную телеграмму послать не удалось: поезд двигался без остановок, на промежуточных станциях уже могли заседать осмелевшие эсеры, большевички понемногу начинали стряхивать с себя перья гостеприимных курятников и опоясываться как на праздник Пасхи вместо цветов пулемётными лентами.
      Золото давно уже засело в башке Сырова, превратившись в назойливо звучащего и в самого главного во всех его прежних армиях командира: "Это твой шанс, господин бывший подпоручик, бросай воевать, хватай меня и беги, куда ноги глядят".
      Но шанс прорваться в Чехию далёким путём через восток под прикрытием ленинского декрета у него был. Поэтому Сыров был в сильной степени растерян, выбирая и задумывая разные варианты. И те и другие были опасными для жизни, а где опасность больше, он, конечно же, не знал. Но рок гнал поезда на восток. На то оно и судьба, чёрт её побери, со всей своей скрытой, шулерской, фокуснической занятностью!
      
      Жанен вёл более хитрую политику, успевая получать огромные барыши для своего правительства от Колчака, и умело спекулировать на ситуации, когда большевикам был не по нутру огромный чехословацкий корпус, орудующий в центре страны. А большевикам надо было сохранить остаток золотого запаса, которым после явного военного позора идеалиста и неумелого вояки на суше - адмирала Колчака, физически завладели чехи. Сами чехи вместе с золотыми вагонами сидели в русской глубинке как в огромном кипящем горшке с прихлопнутой крышкой. Железная дорога по обе стороны от Нижнеудинска с волшебным эшелоном контролировалась партизанами. Проигрывающая Антанта вошла с краснорусскими в тайно-подпольный сговор, условившись о создании в будущем Свободной экономической зоны на территории Дальнего Востока.
      
      - Адмирал ваш завтра у своих выспится. По-полной! - Жанен махнул в сторону перрона и искоса поглядел на реакцию генерала Сырова и эсерской шпаны.
      Эсеры сделали вид, что им судьба Колчака и всё остальное глубоко безразлично, потому, что всё и так ясно, как божий день. Бумага Ленина сама пробивает себе дорогу. А все тут собравшиеся - её заложники и исполнители.
      - Вот они - представители следующей власти - щёлкнуть бы им как следует, - думает Сыров. - Эсеришки эти - политговно и проститутки, слаще не придумать. Правильно про них Ленин говорил. Да и недолго они продержатся тут. Придёт рабочая мразь, солдатня, бедняки и прочие бездельники, и рассудят по-своему. Каждого приспособят в отдельный уголок. Каждому воздадут по заслугам. Никого не забудут памятливые комиссары.
      
      Жанену в сложившейся ситуации было не жаль Колчака, отдавшего Франции столько золота, сколько он мог дать физически в обмен на адекватную военную помощь.
      Колчак глубоко лично обидел Жанена, не передав тому в 1919 году по распоряжению Ллойд Джорджа и Клемансо, военную власть над русскими и иностранными войсками, находящимися в Сибири.
      Прошло совсем немного времени, и вот теперь сам Колчак был уже почти-что не нужен, разве что как дополнительная, не такая уж и великая, но всё равно козырная карта валет в проститутских играх и компромиссах Антанты с красным правительством.
      Франция до чёрта недодала Колчаку по их договору о военной помощи, "опрокинув" его с поставками вооружения и обмундирования.
      - Колчаку "повезло" ещё, - подло думает Жанен, - половина армии выбита тифом, а мёртвым одежонка не нужна. Да и сибирских тулупов в Лионах не шьют.
      Франция с Россией вновь, спустя сотню лет, поиграли в "войну и мир", в первой части изрядно намяв друг дружке бока. И опять они распивают на человечьих костях подслащённый кровью напиток временного мира и согласия. Вторая часть любовного военромана была ещё далеко.
      
      Жадный и охочий до денег Жанен, награбивший по дорогам войны целый вагон драгоценностей, молил бога теперь о том, чтобы бог вспомнил про него ещё раз и дал очередной шанс в этой близкой к финишу ситуации. Урвать последний, полагающийся ему по праву авантюриста, рискующего своей жизнью за французское отечество, максимальный кусок от золотого пирога, - это был импульсивный порыв, свойственный всем лицам, подхватившим самую неизлечимую и сознательно приобретённую людскую хворь, называемую золотой лихорадкой. Первого зауральского вагона хватило бы ему и всем дальним родственникам на десять жизней вперёд. А теперешнее золотишко в неимоверном количестве, равном суммам золотых запасов целых государств, снабжённое российским двуглавым орлом и находящееся рядом в расфасованном виде по теплушкам и мерзлякам, оно имело для кого-то вкус смерти, а для кого-то - спасения. Для Жанена у этого золотого тельца был вкус и запах подранка, за которым ведётся коллективная охота, и которого надо добить по возможности первым, чтобы отрезать от него самый жирный шмат.
      
      Но ещё пуще куска золота, Жанен хотел глянуть в глаза и увидеть страх Александра Васильевича, хотел поиздеваться над Колчаком на прощанье, припомнить ему свою обиду и его несогласие "лечь" перед западными интервентами в девятнадцатом. Возможно, от этого что-то бы поменялось.
      Жанен лично хотел объявить Колчаку о передаче его комиссарам и тем самым поставить в этом, полном взаимной ненависти мужском соревновании, жирную и победную точку.
      
      - Кстати, Вы не знаете судьбы Ивана Михайлова, ну, этого... первого финансиста у Колчака? Васька Каин, кажется, его по вашему зовут, - спросил Жанен Сырова, только что попрощавшись с эсерами, выпившими почти мгновенно пару "Наполеонов" и накоротко обменявшись условиями своей будущей и вынужденной дружбы, запрограммированной письмом Ленина. Подписали две-три других, мало чего обозначающих и заранее заготовленных бумажек местного значения. На эти бумажки Жанену было наплевать, и он подписал их механически, быстрым росчерком, практически не удостоив текста взглядом.
      - Первый раз слышу, - резко и сухо ответил ему Сыров.
      Соврал, знал он этого сволоча и Иуду.
      - А Никольского - директора инвалютной канцелярии?
      - Этот до Новониколаевска с Колчаком вроде был, там и исчез. Говорят так, а как на самом деле было, - не знаю, - произнёс Сыров, встряхнувшись всем телом, так что ножны громко бряцнули об голенища; и тут же немного пожалел о сказанном.
      - А, собственно, чего бояться по большому счёту, - подумал он следом, - наверняка, его свои же и грохнули. Лишний знаток Колчаку явно ни к чему.
      Сыров не очень верил всему человечеству, а в особенности подозревал крашеных идеалистов - адмиралов, философов, научных заморышей и прочих грязных политиков, орущих кто за веру, кто за царя, кто за абстрактное отечество. Не понимал он непродажных патриотов, не отдающих ни кусочка своего отечества даже за огромную выгоду. А Колчак воплощал в себе весь этот нелюбимый и честнейший патриотический набор. Колчак-идеалист не стал договариваться с бароном Маннергеймом о передаче ему Карелии взамен на военное наступление финнов на Питер, и тем самым приблизил себе гибель: вся Красная полумиллионная армия тут же развернула штыки на восток.
      Но Колчак был настоящим русским. Так что, не смотря на его не самые лучшие военные качества, прочие промахи и царские замашки, для Сырова он был печальным и злым неудачником, но при этом русским героем, за которого Сыров выпил бы стоя пол-литра самогона и даже пальнул бы в воздух из инвентарного орудия.
      Больше всего Сыров верил в силу денег и лучше, чтобы они были сконвертированы в крепкую золотую валюту.
      
      - Ну-ну, - недоверчиво промолвил Жанен, совершенно обоснованно подумав, что Сыров скрывает правду.
      Сыров не только скрывал правду, но и лелеял надежду при подходе каппелевцев договориться с генералом Войцеховским о совместном контроле над золотым эшелоном. Предчувствуя скорое поражение, или отступление чехов под прикрытием ленинской индульгенции на запад, Сыров, тем не менее, имел свой личный план бегства. Уже без обременения сотнями тонн золота, людьми и эшелоном, он надеялся прорваться на восток, или на юг через Монголию, или любыми другими возможными и крайне опасными, авантюрными путями, - это Сырову было без разницы.
      При этом он собирался хапнуть золота по максимуму.
      
      ***
      
      Выключены бордовые абажуры убранства купе-тюрьмы свергнутого Верховного правителя России. Свисают золотые кисти с окон и от одиночных толчков позванивают в стакане чайно-серебряные ложечки. Интерьер в своей неуместной пышности уже попахивает близкой и неуклюжей смертью и такими же, незаслуженно позорными похоронами в проруби замёрзшей Ушаковой-реки.
      Александр Васильевич не обременён лишними вещами. Зачем вещи, если гарантированный призрак смерти витает над золотовалютным эшелоном. Не громыхают колёсные пары, и не качается, как обычно, лампа. Железо подвижное намертво смёрзлось с прибитыми к шпалам рельсами. Шпалы плотно вросли в российскую землю.
      Русская земля и также вода принимает в себя всякого смелого, да неудачного, убитого, зарезанного, сожжённого, утопленного - хоть белого, хоть красного. Немало наёмников похоронено в российской глубинке, не говоря уж про бранные поля по обе стороны Урала. Немало порченых шинелей, белой человечьей кости, продырявленных черепов с пустыми глазницами вынесла Ангара на свои берега.
      
      ***
      
      Александр Васильевич спит неспокойно. С головой накрывшись шинелью, он половину ночи сначала тяжко ворочался, неразумно принимая самые несподручные позы. И лишь к середине ночи он успокоился.
      Забившись головой в угол между подушкой и переборкой купе, он совершенно неинтеллигентно, не стесняясь никого, как простой окопный солдат или бывалый рецидивист за очередной решёткой, во всю мощь запевает храпы. Горло, слипающееся с нёбом, издаёт гымкающие звуки; когда голова свёрнута набок, из уголков рта вышёптываются неуместно добродушные "п-хы". Комбинация носоглотки и открытого рта, словно спевшись в одном диком оркестре, изредка выписывает исступлённые ноты - будто предсмертные рулады русского человека - героя и преступника, к которому во сне пришла незвано жуткая правда его собственной и близкой казни. Храп настолько силен, что проникает во другие купе и плацкарты, и не даёт высоким чинам спать.
      
      Колчака разбудил сыровский адъютант - поджарый и крепкий, светловолосый и сильно немолодой человек инженеристого вида с умнющими глазами. Когда прозвучало имя генерала Жанена, Колчак всё понял: по ночам такие люди по пустякам не приходят. Тем более, Колчак к этому времени стал совершенно чётко осознавать свою участь и просто велел себе ждать конечного момента, не сопротивляясь предрасположению судьбы.
      Когда, совсем недавно, под давлением фатума он подписал свою отставку и формально лёг под Деникина, находящегося в такой дали, что его армия с точки зрения военной помощи была бесполезной, то финал его жизни был тут же практически полностью проявленным, как черно-белое изображение на серебряной пластине в безразлично правдивой лабораторной ванне.
      - Вот, сволочь! - Александр Васильевич наградил генерала Жанена новым, совершенно заслуженным званием, - замашки перенял чекистские. Наиподлейший человек, а ещё француз: тень на всю Францию наложил. Россию трахнул в задницу и перед уходом ещё насрёт в углу - агентишка паршивый, лизоблюд и вор. Надо же - пришёл сдавать меня большевикам. Попользовался, как мог, и сдал за вредностью. А я ещё с ним коньяк пивал и выдумывал красивые слова, чтобы не сильно обижать. М-да, вот смотришь человеку в глаза, а там такая преданность написана. Не знаешь, кто друг, а кто враг и предатель. Воистину, деньги и богатство делают из человека подлючую суку, хамелеона - игуану, Ирода и Иуду.
      Колчак рассмеялся смешному собранию подлецов: все имена на букву "И".
      - Про золотой недостаток спросит обязательно - уж тут явно донесли. Ничего лишнего не скажу - как бы ни старался, подлая тварь. И... и про отцепленный вагон промолчу. Если достанется красным, - значит, так тому и бывать. Победителям - уворованная дань. А смогут переправить за границу, - и так тоже неплохо, слава Богу. Не перепадёт ни Софье, ни Славушке, зато поможет офицерским семьям. Дине, видимо, не судьбит ни в чём. Вот это настоящая декабристка, таким женщинам надо памятники ставить. А сам-то я хорош! Всех в тупик завёл. Новый Сусанин, матросский мой клёш. Магнитчик туев.
      - Богданов! - кричит он в запале.
      В купе заходит всё тот же русский офицер-инженер, адъютант Коноплёв Аким Яковлевич. Какая всё-таки знакомая фамилия! Голос его груб и мужественен. Тем более странно звучат замешательные интонации.
      - Александр Васильевич, ваше высоко... превосходительство, - несколько путается в званиях адъютант: время такое неверно... - Вы, наверно, запамятовали, Александр Васильевич, - Богданов, чёрт усатый, убежал ещё за Омском... с Дранковичем. Вагон ещё отцепляли, помните, когда в хвосте пара в негодность вышла?
      - Молчите! - крикнул внезапно Колчак и слегка неудачно, не по начальственному чуть списклявил, никогда ранее не повышавши голоса на подчинённых. Но тут был не его подчинённый, а сыровский - один из немногочисленных русских на этом чешском поезде, правда, перебежчиком оказался...
      Коноплёв непроизвольно слегка дёрнул головой.
      Колчак заметил и тут же исправился: "Извините, ради бога, пожалуйста, это нервы! Я хочу вам сказать... Э-э-э. Словом, прошу Вас про Богданова и тот вагон забыть напрочь. Никому! Ни одного слова! Понимаете. Это, кстати, в Ваших же интересах. Как Ваша фамилия, простите? Я Вас, кажется, не в первый раз здесь вижу, и чую в Вас честного человека, попавшего, как и все мы тут... в эту страшную оказию и западню. Я чрезвычайно серьёзно Вам говорю. Это очень опасные сведения для любого. Для вас тоже. Могут даже пытать... эти... и разное... И... извините за случайную резкость. Извините, ей богу!" - Этот тон странен для правителя России.
      - Я Коноплёв. Я понимаю, я Вас слушаю внимательнейшим образом, Александр Васильевич, - выдавил через силу Коноплёв.
      У Колчака на этом поезде-тюрьме нет ни одного товарища. Чужой - и пожилой, странно это - адъютант показался ему единственным человеком, которому он в этот почти завершающий момент жизни сможет оказать хоть какую-нибудь пользу.
      Выпрыгнул избыток прежнего романтизма:
      - Вы это, того... Знаете, если меня сегодня уведут... а уведут почти точно, да наверняка,... то вы меня больше не ждите...
      - Я, собственно, и не жду. У меня простое поручение от Сырова.... Ну и от генерала Жанена.
      - Да-да, я понимаю, - сердится Колчак. Он совершенно не выспался и чрезвычайно устал. Он в плену.
      - Тем не менее, вы мне нравитесь, и я хочу.... Словом, я как бы предупреждаю вас, потому, что чувствую,... всё изменится скоро. Радикально. Словом, если я выйду из вагона без кистей на сабле, или вообще без сабли, значит это для вас знак, или примета такая. Уж простите, я Вам точно говорю: убегайте, не стесняйтесь этого дела. Как только выйдет возможность прямо в ближайшие часы - бегите. Не до красивых сейчас поз. Не верьте чехам, не верьте русским: ни нашим, ни ихним. Бегите, бегите. Слишком мы тут много крови пролили. Вы тоже лили?
      - Всяко, - уклончиво ответил Коноплёв. - Старался по возможности не проливать.
      - Идите в свою профессию, - продолжил адмирал, - идите. Может, Вам повезёт, и останетесь жить. У вас была мирная профессия?
      - Была: я топографию знаю. Карты-с, военные и обычные. Ещё кое-что. В железе понимаю. В рудах. Уголь освоил. Геологией баловался. Большие Льды видел. Давненько было. Виды были. Планы. Но, думаю, уже не пригодится... ввиду ситуации.
      - Практический коллега! Неплохо в наше военное время. Да не торопитесь Вы умирать. Боритесь за жизнь. Фамилию смените, если Вам фамилия своя страшна, - рассмеялся Колчак. - А любимая женщина есть?
      - Это мне знакомо, - улыбнулся Аким и тут же замолк.
      - Первое или второе?
      - И того и другого понемногу.
      Колчак засмеялся: "То есть, Вы хотите сказать, что Вы вовсе не Коноплёв?"
      - Я этого не говорил.
      - Я тоже этим... - наукой занимался, - начал Колчак с другого бока, - правда, на море, а не на суше. В море всё по-другому. Даже умирать в море приятней и чище: - шлёп в саван! Зашьют, к ногам груз и в море. В этом большая романтика и разница. Да и как по-другому? Трупы с собой возить? Для этого много льда надо. На всех мёртвых льда не напасёшься. Хотя...
      Хотя, в его жизни было много льда, переизбыток льда, скрипучего снега и льда, регулярно отнимающего жизни его товарищей.
      Колчак ненадолго задумался, поправляя с помощью зеркала аксельбант. Вся его короткая жизнь - учёба, походы, война, начальник и друг де Толль, быстрое и авантюрное верховодство над Сибирью, ледяные просторы Арктики, мечта об Антарктиде и поиске её главной точки - все события промелькнули перед глазами, как в момент отрыва и полёта в глубокую пропасть. - Большие Льды, говорите, видели? Арктику имеете в виду? Плавал я там.
      - Антарктиду, ваше превосходительство.
      Колчак застыл на месте. Скривился аксельбант.
      - Как так? Что за неожиданность? Там наши плавали совершенно немного.
      - Было как-то... - неохотно отвечал Коноплёв. - По молодости,... на английском корабле...
      - Юнгой служили? Редкий случай: русский на английском судне...
      - У меня дед и прадед их величествам служили. Мирное дело. По обмену картографическими знаниями. Договорённость такая между правительствами была.
      - Почти-что новость для меня, - сказал Колчак, - я тоже пробивался, но меня не пускали, а тут война... и я здесь. И, похоже, проиграл,... несомненно, проиграл. Бегу, видите же сами. Позорно бегу. Любовь свою вчера выпроводил в самостоятельность. Выбросил в мороз. Чёрт, прескверно, обидно и не благородно. Скоро конец всему этому путешествию. Скоро! Остались дни,... какое,... может, часы, минуты даже.
      Офицер-адъютант стоял в положении шаткого, тающего оловянного солдатика. Он прислушивался, ожидая следующих указаний или исповедного словоизлияния важного человека, попавшего в западню.
      - А что, может быть вы и про адмирала Пири Рейса слышали? - спросил неожиданно Колчак, и проницательно вперил взгляд в Коноплёва.
      - И про Рейса и про Финиуса знаю, - ответил без промедления Коноплёв, будто заранее знал вопрос, - и с Жозефиной Дибич общался... и не только... - и остановил фразу.
      - Что не только? Секрет какой-то у вас?
      - Не секрет, но и мало хорошего...
      - Продолжайте, мне эта тема познавательна.
      - Ну, есть некоторые камушки оттуда, - спокойно сказал Коноплёв. - Вернее даже, камни. Но мне и нам никто не верит...
      - Мне, нам.... Уж не алмазы ли... в вашем секретном оттуда? - улыбнулся адмирал, - может золотишко? - и коротко усмехнулся: его поезд битком забит золотом, а этот человек упоминает о камушках каких-то призрачных.
      - Да нет, это просто камни с континента... - и Коноплёв заторопился. В несколько предложений втиснул сведения о предполагаемом древнем континенте на месте антарктической ледовой шапки и на похожесть камней на пирит, и на их магнетизм, и на того вида гранит, который разве встречается в местах южнее Моккотана. В конце вставил фразу: "Просверлить бы эту антарктическую шапку, Александр Васильевич! Это было б достойным делом"
      - Да уж, чтобы просверлить шапку, я, пожалуй, половины этого поезда не пожалел бы, - сказал адмирал. - А может и весь. Да только там прохладно... вы не заметили разве? Да и не мой это поезд, а, пожалуй, царский, может теперь народный... российский, если правильней сказать. К тому идёт. Везут,... везут неведомо куда. Растащат его в Америке. А всё лучше, чем к этому... Ульянову. Вампир он. Сволочь наипоследняя, хуже человеконенавистничества не бывает. Гений и покупатель человеческих душ. Сатана, рождённый от человека. Отдай ему золото - начнёт скупать мировой пролетариат. Он этого не скрывает, а выпячивает. Хренов ему, а не золото...
      Коноплёв промолчал.
      - А что, может когда-нибудь и просверлят, - продолжил начатую сказочную тему Колчак, - у меня тоже были мысли по этому поводу.
      - Теперь красные будут сверлить, если догадаются, - достаточно удручённо заметил Коноплёв. И не с того, ни с сего ввернул: "А вы случаем не общались с таким человеком по имени Федот Полиевктов?
      - Что-то слышал, не помню, - ответил адмирал. - А кто это?
      - А один умный мужик отсюда. Математик и вообще гений. Он тихоня, не выпячивается, умнее всех учёных вместе. Он про Антарктиду с Египтом много чего накопал.
      - Хотел бы познакомиться, да боюсь, не успеваю. И умнее всех - так не бывает. Он же, надеюсь, пользовался знанием неумных, так?
      - Соглашусь с вами, но всё равно очень умный...
      - А вы и не говорите до поры про дыру эту в Антарктиде, - посоветовал адмирал, усмехнувшись. - Чёрт бы их задери! Вот поправят эти свои дела, отставят штыки в арсенал, тогда и скажете. Думаю, в этом холодном континенте несметные сокровища. Побольше, чем в поезде этом... с мертвецами. Дерзайте, доказывайте и сверлите.... История там найдётся и с Моккатаном, и с Гизой, и с пирамидами свяжется.... Если останетесь живы, конечно. Шансов у Вас немного, но есть. Больше, чем у меня. И Полиевктова этого... умника... К делам пришпилите.
      - Буду стараться, - неохотно ответил Аким Яковлевич, - тут как пойдёт, и от меня не зависит. И вы постарайтесь.
      Добавлено было зря. Участь адмирала была решена, но про это знала только будущая история.
      Колчак, несмотря на свержение и опалу, был для Коноплёва всё равно великим человеком, духовным страдальцем и заложником смутного времени. Всё тут перемешалось. Пора переписать Библию и расширить раздел с Дьяволами.
      Затянувши дело в личных разговорах и опомнившись, адъютант шагнул из купе: "Я Вас здесь подожду".
      - Подождите, подождите, - рассмеялся Колчак, - а мы, Верховные, сходим сейчас с Вами - нормальным - в гости к союзничку. По чайку - кофейку. Если предложат, конечно. А хотите закурить?
      Колчак сквозь образовавшуюся щель между дверью и купейной стенкой протянул офицеру богато оформленную табакерку с монограммой Географического Клуба.
      - Не откажусь.
      Колчак на несколько секунд замешкался, остановившись и вглядываясь в Коноплёва. Наконец, он что-то придумал:
      - А у меня тут для вас, кстати, словно специально... вы как чувствовали... вы, не ангел ли? Одна бумаженция имеется... Коженция, пожалуй, правильней... Мне теперь её беречь ни к чему. У вас шансов больше...
      Колчак нырнул в кожаный саквояж с блестящей защёлкой и стоящий на самом виду - рядом с подушкой. Будто он в него заглядывал перед сном и забыл. Вынул оттуда закутанное в тряпку Нечто похоже на неровный пакет. Нечто с картофельного цвета тряпицей перевязано накрест верёвочкой: "Берите, берите. Вы разберётесь. А будете в Антарктиде - если доведётся - вспомните обо мне. Палку воткните... в снег... в лёд... имя моё нацарапайте. И спрячьте, как следует. Эта бумага не для теперешних времён. Золото говорите?... это будет похлеще золота. Это мировая бомба".
      
      ***
      
      - Как же я забыл об этом прохиндее Богданове? - удивляется Колчак. - А смельчак-таки. Не отнимешь. А вот поймал бы - так собственноручно бы засек. Российское это золото, не моё! Не ожидал, не ожидал. Целый вагон упёр... Тварь, изменщик. Вроде и не еврей. Да так хитро придумал: чёрт, есть ещё ловкачи в нашем государстве! Да с такими финансёрами, да с такими солдатами... Коноплёв этот попался... Умница, похоже, большой, он и солдат и инженер. Фантазёр. Крепок. Нет, Россия не пропадёт. И без меня справятся. Дожить бы ещё и взглянуть...
      Вагон качнулся. Лязгнуло. Видимо, подцепляли ещё что-то.
      - Да тьфу! Не дожить уж,... всяко не дожить. Господа пора вспоминать. Как его лицо-то?
      Образок над лежанкой угрюмо молчал, пронизывая адмирала насквозь. - Ухмыляется, завидует. Неизвестно ещё - чья смерть страшнее.
      Колчак перед выходом ещё раз посмотрелся в зеркало. Нет, на господа и наместника он совсем не похож - бледен и неправеден. Каратель, враг народный. Натянул по самые брови фуражку. Щёлкнул себя пальцем по крючковатому носу. Усмехнулся: "Красив, красив, нечего сказать, - и за что ж только этаких красавчиков женщины любят". Вышел из купе.
      В коридоре слабо светили ночные лампочки, пахло человеческим потом, сигарным дымом и хромом от начищенных по старорежимному сапог.
      - Где тут у нас приостановился ле-дженераль? В кают-салоне? - спросил он Коноплёва. И, будто нечаянно, а на самом деле куражась, зацепил плечом.
      Офицер молча, ироническим кивком головы, показал ему в сторону совещательного отсека. И постучал по своей груди: здесь ваш пакет. Сохраню. Пожелал остаться за дверью, не восхотев французского угощенья.
      
      ***
      
      Сидят понурые, выпившие люди в отсеке. Кончились у них слова.
      Жанен, ожидая Александра Колчака, сдвинул шторку окна немного и протаял дыханием обмёрзшее стекло, потом пальцем расширил овальное отверстие. В рамке инея, как в удавшемся медальоне, образовался фантастический пейзаж: застывший часовой с развевающимися полами шинели, заснеженная крыша вокзального здания и одинокая гора на горизонте. Это была русская Голгофа.
      Колчак, не стучась, торкнул дверь передвижного штаба ногой. Глухо звякнул молчавший до сих пор колокольчик с хилым биленем , дёрнулись занавески. Офицеры повскакали с мест, на время отставив фужеры и серебро. Вытянулись в струнку бело-чешские вояки, сжались представители новой власти. Растянул презрительную антантовскую улыбку новоявленный французский Иуда.
      - Входите, входите, Александр Васильевич. Давненько не виделись.
      
      ***
      
      Почаёвничали для начала. Осудили ещё раз политически-военный расклад. Не так уж всё и плохо. Потому что хуже не бывает, и не надо думать, и не надо торопить события. Судьба их в лице Ленина уже нашла и распоряжается по-своему.
      
      ***
      
       - Александр Васильевич, нам тут один любопытный документик вручили. Не смогли бы вы нашему почётному собранию его прокомментировать?
      - Не понимаю, про что это вы, уважаемый.
      - А скажите, вам не знакомы вот такие фамилии...
      Жанен взял со стола потрёпанную бумагу и вычитал оттуда: - Ну вот: гражданин Кумысников, Байманов, гражданка Рахимова...
      - Первый раз слышу, а о чём, собственно речь и по какому праву Вы здесь... предписываете как будто?
      - Стойте, стойте, не распаляйтесь. Я всё-таки иностранный подданный. Вот они пишут: комбед деревни Седяны Ишимбаевской волости, Ёкского уезда распоряжается судьбой молодых женщин, отдавая их своим приятелям, не считаясь ни с согласием родителей, ни с требованием здравого смысла...
      - Стойте, что за ерунда, что за комбед! Мы эти комбеды... самых рьяных... на осинах развешивали! Да будет вам известно... Тут пахнет одним: анархизмом и провокацией. Позвольте выразить Вам...
      - Ну как стойте, не горячитесь, Александр Васильевич, у них тут в конце ссылка на Вас идёт. Будто бы Вы лично им этот документик подмахнули и ввели в ранг вашего декрета.
      - Чепуха какая-то. Дайте-ка мне эту бумажку почитать...
      - Читать-то вы читайте, а вот наши друзья из Америки считают, что вы тут сильно сглупили...
      - Как-то быстро провокации до иностранцев распространяются. И что дальше?
      - А что дальше?
      Дальше Жанен говорил твёрдо, чеканя русские слова словно приговор: "Сенат Америки говорит, что если так дальше пойдёт, то никакой помощи вы от них больше не получите".
      - Интересно, про какую вы тут помощь из Америки говорите, уж, не про консервы ли, которым одна дорога - на помойку?
      - Серьёзней вопрос. Они говорят, что кроме оружия и этих... гнилых консервов, как вы говорите, вы у них краску берете и запрашиваете бумагу для печати.... Деньги Вы, на чём печатать собрались, коллега? На промокашках?
      - Мы печатаем на типографских остатках, если речь про "воробьёв".
      - Да вы не торопитесь, а подумайте хорошо.
      Колчак нахмурился. Некрасивое лицо посерело, и ёжик на голове будто приподнял фуражку. Вспыхнул бледный румянец. Вместо обдумывания рука его автоматически дёрнулась к тому месту, где когда-то висел наган. А теперь там пусто. Тут же на него накинулась международная свора. Сверху лёг не худенький эсер.
      - Помните ему немного бока, - спокойно сказал Жанен, будто экзекуировал простого крестьянина, и отвернулся в сторону, скрестя руки за спиной. Фигура эта далась нелегко, и пришлось размять плечи парой движений.
      
      ***
      
      - А теперь отведите адмирала в купе и заприте, - сказал Жанен, - и суньте ему в карман этот декрет. Пусть на досуге почитает. И большевики пусть поинтересуются. Большевикам это чрезвычайно интересно. Особенно Ленину с Дзержинским.
      Двое гражданских и двое военных принялись устанавливать Колчака в стоячее положение. Колчак был растрёпан, китель полурасстегнулся, отвалилась пуговица, а из брюк торчал край военного белья.
      - Ну как, Александр Васильевич, пошла вам впрок наука?
      Колчак молчал, подёргивался, и даже не пытался что-то сказать в ответ. Такого с ним не бывало с самого детства.
      Вывели Колчака из салона.
      - А вы, граждане меньшевики и большевики, шлите своих с ружьями, - скомандовал Жанен. Мы пустим. Видите, как мы разбираемся со сволочами. Это не военный, а сущий палач. С русскими женщинами что удумал сделать! Настала пора с адмиралом рассчитаться за всё недоразумение российское... За обман и соблазны. Порнографию, понимаешь, собрался развести. Забирайте адмирала, а наша миссия закончилась. Нам надо торопиться домой.
      Переглядываются красные, белые и эсеры с меньшевиками.
      - Сыров, а Вы выделите пару чешских воинов понадёжней. Пусть станут в карауле. Я вашим адъютантам, господин Сыров, тем, что из русских, не особенно верю. И пришлите сюда Коноплёва. Мы с ним тоже поговорим кое о чём.
      
      ***
      
      
      
      
      И
      .П.Р.И.Т.
      
      Очень, очень много у нас женщин, которые перед мужчинами отстаивают границы своих моральных убеждений настолько рьяно, регулярно и красочно, что когда граница вдруг неожиданно открывается для посещений, то оказывается, за ней давно уж ничего нет, возможно, и не было, да и туристы давно разбежались.
      (А. Луначарский)
      
      "Игловский независимый вестник"
       от 24 мая 1922 года.
      Происшествия.
      
      23 мая сего года младший проходчик тренировочной базы самодеятельного рудника "Голый" гр-н Беспалов Н.В. и геолог той же шахты гр-н Е.Г. Распутников выпили на двоих четверть самогона и учинили в реке Вонь между собой драку, закончившуюся поножовщиной.
      Оба были найдены в холодной воде сцепившимися друг с другом. В груди Распутникова торчал самодельный нож Беспалого.
      Гр-н Беспалов захлебнулся, по всей видимости, не сумев расцепиться с Распутниковым.
      Администрация шахты-рудника выразила соболезнование семьям погибших и предупредила всех своих иностранных спецов, а особенно русских технарей и подсобных рабочих о бесполезности и вредности употребления спиртного, особенно предупредив всех подпольных распространителей алкоголя. Руководство "ИПРИТ" написало гневное письмо нашему местному руководству о том, что оно, мол, не справляется с поручением Совета труда и обороны о предоставлении колонии "ИПРИТ" нормальных условий для осуществления ими интернационально-промышленной деятельности. Намекают они на то, что на их территории подпольный алкоголь якобы не производится. Но это правда только наполовину: местные жители находили вокруг их территории бутылки с иностранными этикетками типа "Виски", "Джин", были и прочие пакости типа карамельных конфеток со спиртовой начинкой. Вот и спросите, чему иностранцы учат наших детей?
      Надо всё-таки руководителям "ИПРИТА" отдать должное: свидетельнице побоища Селивановой М.В., несмотря на её полную непринадлежность к "ИПРИТУ" его руководством была выражена благодарность в виде одного мешка (полтора пуда) лука. Это немало и всецело заслуженно. Она первой увидела эту стычку, вытащила погибших на берег, и тут же побежала сообщить про это несчастье соответствующим милицейским органам.
      На наши вопросы Марфа Селиванова добавила только, что рада такому подарку судьбы и готова, причём совершенно бескорыстно рассказать следствию и нашему Игловскому партруководству другие интересные и ранее не упомянутые ею подробности.
      Например, Марфа утверждает, что во время драки в воде, был ещё третий свидетель неподалёку от костра, но он в драке участия не принимал и с испуга убежал в тот момент, когда оба, уже, будучи трупами, поплыли по течению.
      Многодетным семьям погибших было выделено по одной корове. А также руководство обещало починить семье Беспалого крышу, а Распутниковым привезти ближе к зиме дополнительную телегу угля.
      собкор Игорь Стукачевский-Невольник
      
      ***
      
      Из телеграфного донесения. 29.05.1922 г. ИглКВД с пометкой
      СРОЧНО-СОВСЕКРЕТНО
      
      ...ф э дзержинскому тчк ...срочно докладываю новую чрезв важную деталь по делу номер игл тире 043 дрб 2 икс тчк касаемо русского происхождения погибших колонистов ИПРИТа
      при невыясненной до конца зпт но весьма подозрительной ситуации погиб патолог тире эксперт нашего отделения смэ производивший вскрытие тела грна геолога распутникова е тчк г тчк по поводу нахождения в желудке последнего самородного материала весом ... карат тчк есть слабое подозрение пытки тчк следы квёлые тчк подозреваю след ведёт рудник голый зпт это мало вероятно зпт но в разработку тем не менее предл тчк включить самостоятельно-автономную колонию ИПРИТ тчк прошу на это санкцию тчк оживился известный бандит кличка двухголовый тчк может его рука тчк тов ильич видимо не будет доволен ввиду следа ИПРИТа тчк бегают инкоры задают вопросы тчк что делать зпт что говорить инкорам зпт что говорить нашим гражданам...
      нач игловский квд пэктов тире крутой
      
      ***
      
       ТЕЛЕГРАММА от 29.05.1922 г.
      
      ... москва ...
      ... пэктову тире крутому лично в руки
      ... черт черт черт дело замазать закрыть молчать всем зпт уничтожить бумаги неповиновение зпт утайка тире расстрел каждому тире телеграфисту зпт следствию зпт лично вам тоже имейте ввиду тчк патологу посмертно медаль гарантирована успокойте семью анатома дайте денег тчк коли знают лишнее шлите магаданъ клеить тяж уголовку зпт малых детей если есть в дальний детдом взрослых уголовку стрелять позже тчк ленту по прочтению сжечь лично вашу ответственность тчк наши люди в игловске проследят исполнение соответствия усилят скрытое наблюдение тчк минералъ изъять материалов зпт термин забыть навсегда называйте это далее карамелью немедля нарочным с охраной скрытно три вскл знака шлите карамель мне москву зпт разберёмся тчк никакой самодеятельности вскл никаких авторских писем ильичу всё впредь через меня тчк приход карамели сообщим тчк
      заверено лично подписью ф э д
      
      ***
      
      
       "Игловский независимый вестник" от 31 мая 1922 года.
      
      Разыскиваются:
      ... Гражданка Марфа Велемировна Селиванова, о которой мы сообщали в конце мая. Это она нашла на днях погибших рабочих рудника "Голый". По словам её старшей сестры Анны, Селиванова Марфа была вызвана повесткой в контору Рабкрестстраха и домой не вернулась. Контора говорит, что повесток не высылала. Была одета: белый платок с васильком, кофта домашней вязки крупной поверх блузы холстяной, юбка серо-синяя с двумя поперечными швами. Верх серый, низ синий, белье обыкновенное.
      Рост 165 см. Веснушки, круглолица, симпатичная, глаза серо-зелёные. Особые приметы - беременна - пятый месяц...
      
      ***
      
      Из ТЕЛЕГРАММЫ от ХХ.ХХ. 1922 г.
      
      ... москва ...
      ... игловский КВД ... пэктову тире крутому лично в руки
      ... Карамель прибыла тчк худшие опасения подтвердились тчк в стране воруют...
      ... Следствие будем продолжать нашими силами тчк ждите группу через неделю ...
      ... прибытие телеграфировать ...
      ... готовьте конспиративную квартиру зпт когда работает переправа вопр знак если с ней трудности то желательно на правобережье рядом с иприт ...
      ... Собкору вашему и редактору всыпьте как следует тчк благодаря им теперь свидетелей не стало ...
      ... Ищите третьего участника драки ... найдёте тире заткните рот изолируйте немедленно и никаких вопросов к нему до прибытия группы тчк подпись фэд ... удостоверил ... ХХ.
      
      ***
      
      
      МЕСТО ДЕЙСТВИЯ: Автономная индустриальная колония "И.П.Р.И.Т." Секретариат интернационального профсоюза "Пролетвсехстранобъед".
      
      31 мая. 1922г.
      - Шикель Генрихович, какой ужас. Вы, конечно, читали? - спрашивает Наиля, вскочивши со стула и ринувшись наперерез с развёрнутой газетой в руках к вошедшему в дверь приёмной председателю профсоюза. Это грузный мужчина лет чуть за сорок, почти лысый, в болотного цвета кепке со средней тульёй и в кожаной куртке не по сезону. Май в этом году выдался чрезвычайно тёплым.
      Шикель Генрихович Байерхорд - недавно назначенный, а позже, если заглянуть ещё и в будущее, - бессменный председатель профсоюзной интернациональной ячейки "Пролетвсестранобъед", он же главный бухгалтер "Голого Рудника".
      Он только что вернулся с похорон, опередив пеших на своём двухколёсном велосипеде немецкого исполнения, и совсем взмок.
      - Наиля, мне холодной воды... нет, чаю остудите. Да, конечно же, читал, Наиля. Действительно жуть. Недели не прошло, как эти бедолаги набедокурили, прости меня господи. - Шикель щелкает себя в лоб, не удосужившись перекреститься по-настоящему, - теперь вот опять. Экая незадача. Теперь невесть что начальство подумает. Всё на мне повисло. Уголовка, похороны, все эти коровы! Всё на мне! Бедные детки теперь вот без отцов. Мало им сторонней беспризорщины, так вот сами себе создают. Да что за мужики такие пошли... Мирное время...
      Байерхорд задумался и добавил:
      - Почти мир. Да... Можно и так посчитать. Мне чаю, Наиля, чаю! А, спасибо! Отдышусь и бегом к Загрооберу. Если Толстый Вилли святой американской водой его не накачал, то вопрос решу махом.
      - Может ещё обойдётся с Марфой, глядишь, - поищут и найдут, - позволила себе версию Наиля.
      - Конечно! Скажешь тоже - найдут. Как найдут, так и похоронят. Кого у нас хоть раз в округе живого находили? Это не народная милиция, а так, одно название. Чернь. Один только порядочный человек. Я с ними не понаслышке знаком. Сидят одни пни! Просека, пустота! Тут что-то с ужасным прежним случаем связано. Слишком уж тут всё рядом.
      Шикель снимает картуз и, обмахивая потную лысину, заходит в свой кабинет.
      Спустя минуту его голова высовывается из дверной щели:
      - Наиля! Вот ещё: позвоните пока в "Сельшахткооп", спросите, нет ли у них какой-нибудь худой коровёнки на убой, словом, не в толщине дело, а в наличии. Кожа, кости, ноги, пусть вся в рёбрах. Охрен!
      Шикель разговорился и, чтобы было удобней изъясняться, вынул своё тело из двери полностью, уселся в посетительском кресле и, придерживая шведскую спичку автоматически, словно на ветру, ловко зажёг и раздымил трубку. - Пых, пых.
      Дымок попёр клубами к потолку. - Окно, Наиля, двиньте створкой...
      Наиля выполнила просьбу.
      - Скажите, уважаемая Наиля, можно я Вас иногда "на ты" с большой буквой "Т" буду называть? Можно? Ну и договорились. Мне так легче иногда... Вот спроси, нет ли у Марфиной сестры лабаза со льдом. В помощники дам человека, не надо самой ходить, не надо на велосипеде - упадёшь, да и нужна мне ты сегодня позарез. Автомобиля не дам тоже - он в ремонте. Колёса немецкие издохли - вот тебе и хвалёное качество. Будем спицы на свои менять... Вот пусть другой какой человек сгоняет. Вот, хотя бы Прыткого попросим!
      Наиля с этих слов неожиданно прыснула со смеху и чуть не смахнула с блюдечка гранёный стакан.
      - Что такое, сударыня? Фамилия вам не нравится?
      - Вы меня простите, Шикель Генрихович, но: во-первых, это не фамилия, а кличка - прозвище то есть, а во-вторых...
      - Что такое? Как же, не знал, а я его за фамилию держал, а во-вторых что же?
      - А во-вторых, он же инвалид, у него ног нет.
      Тут настала смеяться очередь Шикеля.
      - Сударыня, сударыня, как вы отстаёте от свежих новостей! Газеты надо читать, то есть наши красные листовки. Мы же вывесили на заборе. Ну и что, что инвалид, а Вы знаете, что он на соревнованиях на днях учинил, вот прямо до всей этой белиберды с утопленниками и ножами? Не читала, вижу. Там и картинка... смешная, правда - не искусство, а скорей карикатура, но Пётр он не со зла, а от неумения - когда ему было учиться! Дак, это, Наилюшечка, геройство верхней пробы. Прыткий наш - настоящий русский герой!
      - Не видела, я же из кабинета почти не выхожу.
      - Нет, не выхожу? А что такое? Выходить надо, дышать свежим воздухом, быть в курсе...
      - Я знаю, что он просился в команду, а ему, простите, отказали. Выходит только сначала. И правильно отказали. Ну, и зачем смеяться над всеми, а из себя корчить мученика. Ну, не повезло человеку. Жалко, конечно, слов нет. Ну, сиди себе в тряпочку, живи, как можешь - никто слова злого тебе не скажет. ...Если ты человек. А юродствовать почто надо? Зачем разрешили - не понимаю.
      - А ты ...Вы ...ты вот злая, Наиля, так нельзя. Я вот старше тебя, много чего повидал, и смерть и болезни, и хворых и всяких, но над инвалидами никогда, понимаешь, никогда не смеялся и при возможности всегда копеечку клал - это при старом режиме... Хочет мчаться за всеми - пусть бежит!
      - А сейчас даёте? Кладёте копеечку?
      - А сейчас у нас инвалидов нет, обрати внимание! Погибшие, да, есть, сожалею, - шахта, ядрёна корень. Если заваливает, то, как назло, - всех насмерть. Рискованный труд и ничего тут не поделаешь... Теперь не даём, не попрошайкам потрафляем, а выручаем семьи.
      - В Австралии взяли и поделали. Там смертность мизерная.
      - Опа-на! Это откуда ж такие интересные сведения? Почту за счастье узнать. Вот в Германии и в Уэльсе, то - да, есть определённая культура производства... В Америке. Да у нас американские специалисты тоже есть. В Голландии - шахтёшки херувимистые, масенькие, как спичечные коробки. Так, одна пыль, да и то кончается. Был я там разок. Ну, так, я слушаю в полнейшем к Вам внимании...
      - Вы всё про инвалидов знаете, а я про то, что в мире делается - радио слушаю, внимаю всему, что говорят, вот что. С иностранцами нашими беседую...
      - А сколько же ты знаешь языков, уважаемая наша Наиля Хуснутдиновна?
      - Языков я знаю три: наш, латынь и чуть-чуть французский. Ещё по-эстонски слов пятьсот.
      Шикель Генрихович сильно призадумался. - Да уж, кто бы мог заподозрить. В наше время, в глубинке, да два зарубежных языка. М-да. Вот ведь как опростоволосился. С иностранцами - понимаю, но чтобы вот так вот - хук изнутри... Ну, бог с ним.
      Сам он знал в совершенстве свой национальный язык - немецкий, да ещё русский, поелику проживал в России, а не в далёкой родине его предков. А немецкий - оттого, что дома у него родители говорили по-немецки и старались на нём же говорить со своими детьми. Братьев и сестёр у Шикеля было как в восточной стране: семеро по лавкам. Правда, не по бедным лавкам, а по достаточно зажиточным креслам и стульям в нормальном венском стиле, но без особых каких инкрустационных излишеств. У Шикеля - надо же! - имеется даже родословная. Родословная тянется со времён Петра Первого, Великого. Ближе к настоящему, родословная, к сожалению, помельчала, помешавшись с русской и еврейской кровью.
      Латынь Шикель знал абы как.
      - Молодец, ничего не скажешь! А вот Прыткого ты зря со счетов скидываешь, ведь он в соревнованиях, можно сказать, победил всех. Вот как!
      - И как же это может быть? - спрашивает Наиля, - может у него есть братец - кролик, близнец, или хитрая черепашка, и они на финише сидели?
      - Это надо смотреть - просто так не поверишь, язвишь почём зря. Или испугаешься?
      - Не испугаюсь.
      Наиля вложило чернильное перо в (знакомую ранее читателю) подставку, исполненную в виде уменьшенной колокольни Ивана Великого и обломка от царь-колокола, в натурное отверстие которого, по рассказам мастака в этих делах - её дальнего родственника дяди Михейши - возрастком чуть ли не таким же, как сама Наиля, ... туда, по его словам, могла спокойно въехать небольшая пролётка без верха. И приготовилась слушать.
      - У него спецкостыли по принципу ходулей. Три метра, ну может два высотой. Так он ими ворочает как ветряками - не уследишь палок: словно по воздуху человек летит! Во как! Феномен! Таких поискать, и во всём мире не сыщешь. А ты слова говоришь: прыткий - не прыткий, инвалид, изгой общества - закривлялся и стал делать руками выкрутасы абсолютно несвойственно своему званию шибко серьёзный человек на руднике Шикель Генрихович Байерхорд.
      Наиля пожала плечами, внимая разговорившемуся начальнику. Глянула, вытянувшись, в сторону окна. Там промелькнули головы в красных косынках. Цоколь конторы высок и, находясь в помещении, хорошо видно только другой, низкий берег.
      - Есть у него и другой способ передвижения - на руках, - не останавливается Байерхорд, - ты у своих девок - за девок прости уж - в бараке спроси.
      - Спрошу. Обязательно спрошу.
      Наилька замолчала с чувством забитой в угол и закрывшейся от града ударов более сильной соперницы-боксерши. Обидело её и слово "барак". Жилье - оно всякое жилье. Время покажет. Станет Россия на ноги и покажет всем. ...Но и подозрение на чисто разыгранную шутку тоже было.
      - Ну, так вот, по поводу лабаза сообщите лично мне, дорогая Наиля. Славу богу, семьи у Марфы никакой - эдак дешевле станет, да и хозяйство Анны обойдём маленько, дадим ей шанс самой справиться с проблемами; не вместе жили, чай.
      - Как раз вместе, Шикель Генрихович. Я, когда сюда направлена была, месяца три с ними сожительствовала. Они, как с Поволжья прибыли, заняли пустой дом на берегу. Муж Марфы так слаб был с дороги, что не долго здравствовал. Помог чуть-чуть с крышей и Богу душу отдал. Дети Анны, а их было двое, вообще не доехали. Сестры одни остались. Не так им легко, да справились бы: бабы крепкие, с донской кровью. А представьте, как они сюда добирались... Я на поезде, от Омска, и всё-всё прекрасно видела с окошка. А если бы видели, что в поезде творится: у меня билет, а в проходах не протолкнёшься: один на другом сидят, ругаются, курят дрянь. И готовы друг дружку разорвать. Ко мне в окно трое пролезли - как тараканы проскользнули - и шмыг! Сразу под потолок. Спрятались. Контроль прошёл - носки, портянки развесили. Воняет. Пот, грязь, луком несёт, нечистотами. Вот такие, вот, бескультурные дела на железной нашей, любимой ждановской дороге.
      - А никто и не хвалит нашу дорогу. Война, Наилюшечка, едва кончилась. Что же ты хочешь? Купеческих вагонов? Подождать надо. Выправимся. Ты на поезде, к бельгийцам пристёгнута была, ехала, да. Знаю это. Встречал сам. Привилегия всё-таки была какая-никакая. Американцы позже подтянулись.... А они? Бедняки что?
      - На перекладных, в теплушках, всяко. И в наши вагоны прут. Красноармейцы гоняют, гэпэушники стращают, ворье кругом, а они с мешками, с детьми. Сами от нищенства не отличаются ничем, чёрные, смурные, больные, гадкие... А трупы на каждой станции выносят, издалека откуда-то. Хоронить негде и... Часто, совсем часто. Привыкла даже. Ехали долго. Иной раз смотришь... и во рту корочку продолжаешь жевать. Совсем не жалко - мерзко только, будто и не русские это люди были, а так, манекены, свиные туши, поленья для растопки. Ужас, позор России. Но, говорят, надо. Потом станет хорошо. Сами так же считаете.
      - Да? Особенно не знал. Про тиф слышал... нашим - то, на той стороне, на левом берегу тоже не сладко. Тиф ни национальностей, ни берегов не различает. Нас-то бог миловал, однако... А уж, не благодаря ли моей ограде? Автономия всё-таки. А, Наиля, как думаешь, не низковата ли оградка? Может ток пустить поверху? Тогда вообще никто не полезет.
      - Что-что? - Наиля не поняла дурацких намёков или шуток Шикеля. А Байерхорд, будучи ещё и инженером, пошутил насчёт полной резервации со всеми причитающимися причиндалами.
      - Ну, и всё одно - поможем, чем сможем. В одной стране теперь живём. Не враги, он, поди, америкосам нашим, приезжим всем, прости меня господи! Ещё неизвестно, кто в резервации, а кто на свободе. Надеюсь, ОГПУ нас не слышит. Жалеем свой народ. Вон Ленин тоже пишет: терпеливей, мол, надо относиться к обездоленным, не их это вина, а от мирового капитализма. Совет своевременный. М-да. "Спасиба" у деревни мы не спросим - понимаем молча. И от города ничего не ждём. Наоборот, вот маэстро М. из Германии к нам едет. Будет план менять и чертить. Нас в этот план включит. Поможем, да, конечно, поможем и деревне, и городу. Если хватит силёнок. И будем далее помогать. Нам новая местная революция не нужна. Вот праздник наметили. Пойдём все в бор и.... Напляшемся, чёрт возьми, митинг проведём... и наши американцы пойдут.... А что? Детей возьмём.... Наших, ихних. У них пикники, а у нас пролетарский праздник. Вот и Прыткий...
      - А что Прыткий?
      - А Прыткого я к тебе всё ж пришлю. Познакомитесь. Он не дурак. Смышлёный парень. Если бы у него было желание - спокойно в школу рабочей молодёжи отправился бы, а дальше и покруче. А что ног нет, так он симпатичен не в ногах, а в других местах, в лице, например, в мозгах. Х-ха. Ноги... да, ноги - это тоже важно, но не довелось ему... Вишь, как война ему эта... с беспризорством. Аукнулось! Не повезло малому. А хуже могло быть. Мог так под колёсами и остаться, или на ось бы намотало...
      Шикель Генрихович смаковал так, будто был всему этому свидетелем. Черно-коричневая трубка его продолжала пускать дымок. Она редкая и чудная - с головой Горгоны на крышке и позолоченной каёмкой с греческими узорами на поворотном стыке, будто из какого-то далёкого, независимого времени, которое к теперешней жизни не имела никакого отношения и, тем более, не являлась началом теперешнего ужасного, страшного, несправедливого продолжения.
      - Эх, дети-женщины. Наша-то беременная была, как знать, не нашла бы этих "Отелл"... Ай, да ни в этом ли дело? Да-да-да, в этом что-то есть... Как-то сразу и не подумалось. Она же давно во вдовах ходит.
      - Вряд ли, Шикель Генрихович, а про "Отелл" вы совсем зря, - говорит Наиля, передёргивая каретку "Ундервуда" в положение "стоп" так шустро, словно это был затвор винтовки, а враг совершенно близко и нужно уже стрелять.
      - Что-что ты говоришь? Откуда это такие знания? А у уголовщиков - так это совсем другая версия.
      - Я Евгения знаю.
      - Кто этот Евгений?
      - Да, Распутников, кто же ещё. Я его давно знаю, он меня на станции встречал, когда я сюда приехала. Год назад. Потом как-то ближе сошлись. Но Вы не подумайте, я не про то. Мы с ним разговаривали как-то в перекур - ну, на собрании. На крыльце долго говорили, даже пропустили второй вопрос. Мне показалось: он очень порядочный человек, про детей говорил в захлёб. Инженер он грамотный, он же не зря главный. Очень грамотный. Ну, может интеллигентности чуть не хватает, так он из рабочих, из сормовских выходец. Нет, вполне порядочный, слегка романтик, читает много. Вернее уже теперь - читал. Простите. И никаких абортов, извините, всё честно...
      - Вот я и говорю, романтик в наше время - опасное дело, да-с. Вот ты молодая, красивая, сама посуди, чуть им дашь волю, сразу распускают руки - не думала про это?
      - Я, Шикель Генрихович, замуж выйду только по большой любви, - уверенно произнесла Наиля, широко раскрыв свои огромные, почти чёрные, с коричневым отливом из глубины, глаза. И поставила обе руки на стол вертикально, словно лапы ассирийских грифонов, что украшают входы древних дворцов.
      Шикель Генрихович внимательно всмотрелся в Наилю и почувствовал от грифоновых лап большую скрытую силу.
       - Такая далеко пойдёт, - подумал он, - эх, времена! Где она девичья слабость, духи-парфюмерия, розовость, свежесть души, всё такое прочее? Революция всё перевернула. А зря.
      - Может быть - может быть, что ж, - продолжил он вслух, - у меня супруга тоже по любви, дас-с. Я точно знаю. Ходил за ней долго, цветочки, письма - всё как положено. Девицей досталась, простите меня. К слову пришлось. А я потом забыл и по пьяни брякнул, что... что не девица она была. Так она спокойно на место поставила и... припомнила всё в деталях. А я... эх, чёрт. Вот же память. Работа проклятая всё отшибла. Наворачиваю, наворачиваю, а она - шлёп! И всё на местах.
      - Я Вас сильно уважаю, Шикель Генрихович. И ничего такого про Вас думать не имею права, - сказала Наиля, слегка нахмурясь, или потупясь, - чего было больше в этом движении души Шикель Генрихович не смог определить, - и замолчала.
      - Спасибо, да-с. Вот и поговорили. Да и я как-то успокоился. Если что ещё про этого Распутникова вспомнишь, - тут же ко мне. И никому ни слова. Только мне...
      Тут на Шикеля приземлилась муха и он круто, зло повернул разговор: "Да, и мухами займитесь, смотрите, сколько... Пошёл их сезон, купите ленту, развесьте. Не вздумайте шлёпкой... Кишки их смотреть ни к чему. Эти твари, посмотрите, вы только посмотрите - как виноград из прошлогодней коллекции".
      Шикель полез за очками в карман, чтобы рассмотреть поближе и рассмотреть породу - помойные или нет. Но очки остались в кабинете.
      - Чёрт с ними... неважно. Снимайте всё, вешайте новые ленты, и вон туда особенно. Не доводите служащих до инфаркта, ей богу. Откуда их чёрт принёс? От Загрообера? Там они мясо прямо в конторе пилят и жарят. Черти! Сколько можно предупреждать!
      Голос у Шикеля вновь переменился, и он снова стал педантичным клерком и большим начальником. В историю про мух он собственную брезгливость не вставил, перевалив всё на других предынфарктных и тонких на впечатления людей.
      - И смотрите ещё, если "Сельшахткооп" начнёт грубить, поругайте его от меня, скажите, что никаких поблажек тогда не будет, никакой помощи. А мы в таком случае даже не коровёнкой, а лошадушкой пожертвуем. Есть у меня одна на примете в забое: еле тащит, года четыре уж на поверхность не выходит - ослабла совсем,- Шикель виновато развёл руками, - ослабла матушка, возраст пенсионный, слепая героиня, а чего там ждать другого? Там вечная ночь, будто в аду. Сыро и холодно. Вода по колено. Вы же в шахте не были ни разу? Отлично. И не надо. Не стремитесь. Нечего там.... Кроме канареек - ни одной живой души. Шахтёры как мумии бродят. Чёрные, недобрые. Коммунистов там нет. Одни работяги!
      - Конечно, Шикель Генрихович.
      Наиле жалко слепую лошадёнку, но что поделаешь, такова жизнь. Уж лучше быть чёрствой колбасой и принести на старости пользу, чем всю оставшуюся, хворую свою жизнь, шахтить в темноте и вырваться на поверхность уже мёртвой тушей, волочащейся на ржавом крючке. Меланхоли русская! Безрадостная картина. Очень-очень печальная.
      - Ты меня дождись, у меня для тебя есть работа, уж прости, - сказал перед уходом Шикель Генрихович своей молоденькой и сильно шустрой секретарше, даже, пожалуй, уже больше, чем просто секретаршей. Наилька совершенно не похожа на своих баламуток - сверстниц, носящихся по склонам за бабочками с младенческими сачками и уж совсем превращающихся в крикливых детей при купании в Вони.
      
      Наиля Хуснутдиновна Моногашева-Моголь, непонятно чья дочь, судя по фамилии, двадцати трёх годков от роду удивительно ловким образом прописалась в секретариате. Она с полуслова понимает, что от неё требуется и, несмотря на свою белотелость, молодость и внешность то ли татарки, то ли полумонголки какой-то, было в рисунке её носа что-то ещё неуловимое греческое - словно весь восток, запад и Русь перемешались в ней.
      Она будто бы знает всю работу на свете. Она всегда права и переубедить её в чём-то не под силу даже самым крутым и умным мужам.
      Кроткая биография Наили - словно засекреченная книга: есть годы учёбы, есть год рождения, есть родители в паспорте, и больше ничего. В автономии как-то запросто прописалась с чьей-то умелой подачи.
      А вообще, словно кто-то вымазал белой краской все самые интересные места, которые как раз-то и бывают в промежутках между официальными сведениями.
      
      ***
      
      
      
      Н
      АИЛЬКА И ДРУГИЕ, ЗНАКОМЫЕ УЖЕ ЛИЦА
      
      "Очень много у нас работающих с документами мужчин с кобурами на боку, которые любят находить между строк запретов всяческие расширения толкований. Они могут запросто рассматривать точку как недописанную запятую, а запятую как ошибочную точку, поставленную лишь в синтаксических целях укорачивания текста. Они могут расстрелять случайного прохожего лишь только за то, что тот, проходя мимо здания на Лубянке не останавливаясь и не удосуживая его прекрасной архитектуры взглядом, вызывает небывалое подозрение в высшей степени конспирации.
      Такого в нашей стране не должно быть. К стенке ставить надо таких излишне подозрительных работников ГПУ".
      (И.В. Сталин)
      
      18 часов 30 мин. Вечер. Обстановка в приёмной - в точности такая же, как и была. Но в здании кое-что изменилось: работники секретариата профсоюза "Пролетвсестранобъед", а также все службы "Иприта" ушли ровно по звонку по домам.
      На первом этаже бывший матрос Митрич снимает стружку с молодого прохиндея-сторожа, недавно принятого на работу.
      Писклявый звук его молодого голоса проникает через щель в пустынную секретарскую комнату Наили. Потолок высок, и звук, отражаясь от пустых стен, подолгу гуляет по кабинету.
      Наиля сидит за столом, что-то заносит в бумажки красивым почерком, складывает документы в разные стопки по известной только ей системе и ждёт руководство.
      
      ***
      
      - Шикель Генрихович, что с Вами? На Вас лица нет, всполошилась Наиля, только глянув на своего шефа, пришедшего от начальника ещё более генерального, чем он сам.
      Кстати, выше начальника Ватерпуула Загрообера на "ИПРИТе" ещё никого не придумали. Если не считать периодически гостюющего здесь Вилли Банглтэтота по прозвищу Толстый Анархист. Кличку ему дал вождь мирового пролетариата. Но Вилли - этот большой начальник, - он как ветер. Сегодня здесь, завтра там, в Москве, картошку жуёт в СТО, запивает уж точно не чаем. Болтается по тайге иной раз, всё что-то высматривает, возвращается довольный со шкурками в охотничьей сумке, пахнет то краской, то зверьми, то грибами. И Ильича знает не понаслышке.
      Автономная колония - это как маленькое государство с минимизированной верховной властью. А Ватерпуул - это тот ещё деятель. С большим идеалистическим запалом, авантюризмом смелого революционера и с мешком мозгов.
      Жена его Берта в запале говорит, что он по заданию Ильича дважды переправлял золотишко царской семьи в Германию и Голландию. Но эта история трудно поддаётся осмыслению, - как ужасно неромантическая и шибко разбойная, некоммунистическая какая-то сказка. Чего ради золото царя перегонять к врагам? Разве что, чтобы войну остановить? Тогда, да. Тогда можно.
      
      - Да неужели я так плох? - вглядывается Шикель в зеркало, засунутое в витиеватую раму и прибитую рядом с дверью, чтобы чёрные от пыли, смурные рабочие могли осмотреть себя и пригладиться, и сменить усталость на коммунистические международные улыбки, прежде, чем зайти в кабинет.
      Такое ощущение, что, если бы у Шикеля под кепкой росли волосы, то они были бы вздыблены как грива у коня от неожиданного появления тигра.
      - Что-то не так? Простите меня. Вам плохо?
      - Нет-нет, Наилечка, всё по-прежнему. Нового ничего. ...Разве что взгрели меня слегка. С жару... - Байерхорд слегка будто бы сбился и теперь искал подходящие слова. - Будто я виноват в этом всём. Игрец на дуде и всё такое. Один за всех. Никого за тебя - нет. Заступники все вымерли будто. Всё сам. И в ограде следишь и за оградой. За оградой... там хлопотно очень. За нашим мужиком не уследишь. Все шепчутся о чём-то, говорят, что иностранцы загребают очень... Ревность, понимаешь ли, Наиля? Работать не хотят, все пьют, а денег им давай. А тут ещё этот Распутин...
      - Распутников, - поправляет Наиля.
      - Распутников, да, интеллигент. И этот ещё... Беспалый.
      - Беспалов.
      - Ну да. Беспалов. Как со скотинкой дела, что я давеча, то бишь сегодня, спросил?
      - Всё в порядке. Есть такая корова. Но просят денег вперёд. Не верят. Оттого, говорят, что в прошлый раз не оплатили. И звоните, говорят, в следующий раз с утра, а не под вечер.
      - Всех бы их поувольнять! - шумит Байерхорд, - вот бесы чего придумали! Тут убийство на убийстве, как вода со свода, а им с утра звони, будто всё заведомо и по плану происходит.
      Ладонь сжалась в кулак. Кулак с силой опустился на стол.
      - Вот каких им ещё гарантий? Недели не прошло. Говорю: будем платить, значит будем. Надо было народу срочно показать. Собкоры кругами бегают, интересуются, что к чему. Развели демократию, понимаешь. В революцию проще было, если что - только цыкнешь - и все молчат. Я в революцию в эскадроне был на складах. Уважали, разумеешь, Наиля, как самого командира.
      Снова удар кулаком.
      - Понимаю. Успокойтесь, Шикель Генрихович.
      - Наиля, дорогая, перезвони этим мудозвонам. Чёрт! Скажи, в день зарплаты снимем сколько надо и выдадим. Скажи.... Нет ничего больше не говори.... Только проследи. Я знак дам, когда точно приходить. Этот Двухголовый лютует.... Не то, чтобы даже лютует, - этого ещё не хватало! А пугает сволочь. Сообщение, сволочь, повесил в посёлке, чтобы его не забывали, текст печатными буковками вывел. Пишет, что руководство своих рабочих губит. То ли Стенька Разин какой выискался, то ли сам грохает людей, а на шахту весит! Придёт ведь, гад, чую. Чёртова Россия - никакого порядка ни в войну, ни в мир, доннер веттер! Стихия! Кошмар. Я Загрооберу доложил, а он говорит - не наше это дело, пусть, мол, НКВД забавляется, а наше дело - сторона. Мы вне политики. Я его понимаю, но как-то ...как-то это не политика даже, - это подзаборный бандитизм. То есть общее для всех дело. Скоро из-за этого самого забора Двухголовый к нам, сволота, в дома к нам придёт, как к себе самому, и будет револьвером перед носами махать и учить нас, как надо жить.
      Наиля смотрит на Байерхорда так, будто Двухголовый уже пришёл к нему в кабинет, а он, глядя в дуло, слушает его нотации и жмурится, и ищет своё оружие. А оружие, будто в дурном сне, заперто в столе.
      - Пулемёта будто на него жалко. Собрали бы народ, прихватили пару милиционеров... Но я не начальник, не решаю. Не согласен был - озвучил, и за это заодно огрёбся. Им денег не возить и не хранить.... Вот до первого случая и живём. Тьфу, пронеси нас, господи!
      - Понимаю, он строгий, - говорит Наиля о Загрообер, - я его даже немного побаиваюсь, хотя внешне он интересен: настоящий заграничный интеллигент и с красивыми, хоть и суровыми глазами. Я всегда стараюсь стороной пройти. Но, как тут пройдёшь, если дорога у всех одна - что через лог, что в посёлок...
      - Строгий? Да! Без этого как? На шею сядут. Вообще-то он начальник приличный. Шибко разумный. Здесь разумный, если не вдаваться.... Но часто согласовываться ездит в Москву. А там что происходит - никому не известно. Там политика, понимаешь! Навешивают поведение. Не главный он на самом-то деле. Хвост по ветру - уж извини. А куда деваться? Страна чужая, он сам попался в мышеловку.... Надеюсь, что это не пойдёт дальше этого порога. Как ты, Наиля, сама-то считаешь?
      - Я в чём-то с вами согласна...
      - Да, ему бы ещё русский подучить. Всё норовит по-голландски ругнуться. А наш мат будет покрепче и для русского человека сильно понятней... А если ему что-то хочется, то это ведь неспроста. Иначе ему кранты. Пнут и всё. Ничего не заплатят. На родину... нет, на родину этот съездит, а остальные - неизвестно. Остальные в клетке. Сами, заметь, причём... в клетку-то... Планы все выполняет.... Да, Ильич, кстати, грамоту обещал. А зачем голландцу русская грамота? А всем нам зачем? Лучше бы выполнял другое: топки нормальные грозился поставить на том берегу? Грозился. А то смотри: вон сколько там угля! Горы! Всё надо переработать, или увезти. А он лежит, портится. Может сгореть изнутри. Видела? Выходила на берег?
      - Выходить не с кем, Шикель Генрихович.
      Байерхорд вроде даже рад, что разговор снова сменился на бытовой. Повеселел.
      - Ха! А что, парней нормальных разве в шахте нет?
      - Мне шахтовые не интересны, Шикель Генрихович. Молодые и сопливые тоже, а военных тут нету.
      - Эк! - крякнул Шикель, мотнув головой вбок, - ну ж тебя занесло, Наилька... на военных. Хэ! А что, лучше военных, по-твоему, нет? Простой инженер тебе уже не с руки? А важный инженер? Вон, начальник пожарной службы...
      - Понимаете, Шикель Генрихович, я им верю, военным, они твёрдые какие-то. Слово умеют держать - настоящие мужчины. А инженеры... я понимаю, всякие бывают... но не попадались такие, чтобы вот.... Чтобы мой был.
      - А Распутин? Сама же говоришь.... Извиняй. Зря я про мертвеца так. Извини, извини старого дурака.
      - М-м, - Наиля на мертвеца надувается, за дурака глумится, выдавив из себя весьма заурядный комплимент: "Какой Вы старичок? В самом соку..."
      Поправлять Распутина на Распутникова она не стала - пожалела Шикеля, которому и так досталось от начальства на неделю вперёд.
      - Да уж в соку! - засмеялся Шикель, - в собственном соку, да, согласен. Скоро заброжу от своей молодости. Будешь с меня перебродившее вино пить?
      - Ха-ха-ха! - звонко смеётся Наиля, рухнув на свой стул, - я сейчас рожу! Ой! Что я сказала! Вы меня не смешите, Шикель Генрихович. Простите, правда, я какая-то дурная от Ваших слов. И покраснела, наверно.
      - Не прощу. А вот красных... - Шикель взглянул в лицо Наиле, - ...я особо красных, - ну, чересчур, так сказать, рьяных, - не очень-то жалую. Люблю нормальных, без закидок, без стервозности. Я вот продолжу: всё-таки тебя на военных переклинило. А я тебе так скажу... по секрету - сторонись ты их. Сторонись.
      Пригнулся слегка Шикель и немного снизил громкость гудящего баритона.
      - Сейчас времена другие, - продолжил он, - а в армии... так там было просто. Теперь на гражданке военный - самый сволочной народец. Тьфу, прости меня, господи. Вроде и в ограде, и в автономии, и декрет охранный, а недолюбливаю я их. Ненадёжные, ох ненадёжные. У нас в России ничего надёжного нет. А гражданские? Посмотри на Яшку, на Иосифа... Я вот...
      Наиля притихла и как-то подозрительно взглянула на профиль Шикеля. Её начальник в это время смотрел в окно на противоположный, дымящийся берег великой сибирской реки Вонь, на берегу которой так много скопилось портящегося угля, так нужного Советской России. Может и заграничным революционерам тоже.
      Взгляда Наили он не заметил и продолжил объяснительную речь.
      Сначала он хотел рассказать о своей молодости и о карьере, но вдруг поперхнулся и перевёл разговор в другое русло. Наиля поняла, что Шикель что-то темнит, и не просто озабочен, а очень сильно озабочен какой-то страшной тайной или шибко неудобной проблемой.
      - Наиля, ты знаешь, поверь мне, но, несмотря на все сложности, всё будет хорошо, - сказал Шикель, не отворачиваясь от окна и медленно выпуская дым из трубки. Он уже в сухой несолдатской гимнастёрке, переодетой на ходу и похож повадками на всех стандартных клерков, шарящих под военспецов. Шикель перед заходом к Загрооберу забежал домой, сполоснулся из тазика и по-военному быстро переоделся.
      - Ты когда-нибудь за границей была? Хотя, какая там заграница в твоём возрасте. Я бы на твоём месте полюбопытничал. Там, понимаешь, чтобы в газетёнках не писали, спокойствие и простота отношений. Понимаешь, не то, чтобы совсем там было просто, - режимы разные, условности другие, перегибы тоже бывают, словом, но при наличии средств к существованию там хорошо-с, и общественный порядок особый не пугает... Главное, знаешь, плохое всё в войне. Меньше воюешь - лучше живут люди. И без войны и без революции можно всё наладить. Это я не против нашей революции, но сомнения есть. Я всё-таки иногда думаю, что много народу в мясорубку попали зря. Но Ильич, он головастый, наверняка он знает секрет и идёт твёрдой своей дорогой. Даже через кровь. Но... родственники зря друг на друга.... А, вот, как понять кто более прав. Скажи мне? Наиля, вот так и убивают они друг друга: каждый себя считает правым. Верно же? Кто рассудит? Тут на бога и впрямь надежды нет. Кто сильней, тот и прав. Бог потом всё скажет, когда перережут все друг друга по максимуму, а потом опомнятся - с кем дальше жить? А нету никого, тупик. Кругом калеки и женщины.
      Наиля соглашается неопределённым жестом рук и непроизвольно открывшимся ртом.
      - ... Да-с, тяжело, - вздыхает Шикель в конце своей вдохновенной, но отнюдь не революционной речи.
      - Было дело: один знакомый француз звал в Париж, - выдавила Наиля по возможности спокойно, вспоминая своё не столь отдалённое и лихое прошлое. И совсем съела слово "знакомый". - А что Вы имеете в виду под словами "на моём месте"?
      - Ну, ты непонятливая, Наилюшечка, тебя как по ласковому-то величать? Имя у тебя шибко мудрёное для любви.
      - Вы меня смущаете, Шикель Генрихович, - закокетничала Наиля. Глаза её вспыхнули было озорливым блеском, но тут же потухли от неведомой причины.
      - Ну, прости. Я говорю, что при твоей внешности, уме и... всё такое...
      - Ой-ой, не надо про меня так, пожалуйста... - иронизирует красивая на самом-то деле Наиля. Ей такая игривость нравится, потому, что она уже хоть и незамужняя, но настоящая молодая женщина со своими женскими тонкостями, позывами тела, души и расчётами на будущее.
      - Короче, ты бы могла быть королевой там.
      - А я и не тороплюсь королевой, а ещё я им верю...
      - Кому это, интересно, ты веришь, в Библию православную?
      - Да ну её, Библию. Коммунистам, рабочим верю, кому же ещё. Ну, не совсем, скажем. Но лозунги, флаги, транспаранты, горячесть, вера своя, справедливость.... Вот вы словно специально Библию вспомнили: все слова прямо из Библии. Только бога нет, а правильные мысли остались. Прежний народ всё сформулировал и затолкал в Библию. Нашлось и начальство над Библией, хозяева. Смешно всякие сказки трактовать богом, а не коллективным разумом человека.
      - Ты серьёзно? Широкие познания! Прямо манифест атеиста.
      - А Вы как-то по-другому разве думаете, Шикель Генрихович?
      - Я всякое думаю, - весьма загадочно выразился недостаточно умный на этот момент Шикель, замахнув свои три волосинки на затылок,- всем двигает капитал... и авантюристы... - выдвигает он новую мысль о движении человечества, - а вовсе не научное, якобы, автоматическое формирование общества, и каждый раз на улучшение. Нет улучшения, нет. Гляньте реально кругом... - Шикель крутанулся вокруг своей оси, наглядно демонстрируя реальность округлого мира.
      На этой фразе Наиля серьёзно подумала, что кто-то зашёл в кабинет и теперь Шикель Генрихович распаляется уже не для одной её, а для всей этой вошедшей публики. Она поворочала головой, но в помещении кроме неё самой и Шикеля Генриховича никого не было.
      - Чёрт, совсем мне замутил мозги, - подумала она про начальника, - неплохой оратор, мог бы за собой повести людей.
      - Каждый раз, то война за территорию, - продолжал Шикель, - то война религий, то ещё чего... И сами себя погубим, не монарх, ...а все человеки сразу ...от неумения сорганизоваться, от наплевательства, от скотского сознания: мол, катит себе жизнь понемножку и нехай катит дальше. Хотя кто его знает по большому - кто погубит нас: если коммунизм - но ничего пока пользительного не вижу в коммунизме - по большому счёту. Вот кровь остановится, тогда подумаю. А пока не знаю. Пусть меня коммунисты за это ненавидят.
      - По Марксу это и не по Марксу. Вы что-то своё личное выдумываете, Шикель Генрихович! Вы какой-то двойной человек, но это, конечно, вам не в обиду. Вы какой-то по-своему заумный и, то ли передовой, то ли Фома неверующий. Не поймёшь.
      Шикель рассмеялся Фоме.
      - Не надо меня понимать, пусть каждый прежде себя самого поймёт и сформулирует, что он захочет такого, чтобы каждый этого же захотел. Тогда люди друг друга поймут, и катастроф может не быть.
      - Самое интересное, что все люди одновременно этого не захотят.
      - Отчего же это?
      - А всё просто: кто-то схитрит и на волне снимет пенку, кому-то это не охота и вопрос до него дойдёт. Мы же не в одной квартире живём. Большинство людей этого сигнала, - ну, на счёт подумать, - одновременно не услышат. А если подумать всем врозь или врастяжечку - тоже толка не будет - не сольётся всё в единый порыв.
      - А радио?
      - Радио - это, безусловно, прогресс. Но не у всех же есть радио. А кто-то наплюёт на радио, скажет: пошли все, ...извините, ...далеко, а как ещё? ...Вот они лежат в постельках и думают: а куда вы меня толкаете? Я как хочу, так и живу. Африкане они думают так: мне жрать, простите, христа ради, за слово... жрать, тем не менее, нечего, а вы думать заставляете о чём-то невероятном. Дайте мне хлеба сначала и земли вместо песка, тогда я поверю, что все одинакового и доброго хотят. Все сразу не созреют, понимаете меня, Шикель Генрихович?
      - Ты прямо революционерка особая - хочешь доброту силой затолкать всем в глотку.
      - Я этого не говорила. А надо будет, так и силой.
      - Я уже просто теряюсь. Не думал про тебя такого. Может ты анархистка? Бомбистка бывшая?
      - Хм, - хмыкнула носом Наиля, переваривая мысль Шикеля: не так уж он был далёк от правды. - Нет, я марксистка... Шучу.
      - Ты и Маркса знаешь?
      - Слышала чуть-чуть.
      - Ну, и как?
      - Не всё понятно... и нудно. Ленин лучше пишет.
      - Ну, замах-то у тебя тот ещё! А что Ленин? Ленин от Маркса оттолкнулся и пошёл своей ленинской дорогой кровь лить. Может он и не хотел руководить, а ситуация его самого вовлекла. Знаешь, как провокаторы действуют? Прости меня, господи! Это просто версия. Дурная версия. Может фальшивая, но теоретически может быть. Вот и он зажёг, всех всколыхнул, а бедноты с матроснёй много, вот они в этого чудоюдика и поверили. А этот наш с большой буквы размечтался о всемирном счастье. А разве может быть так - счастье на штыках? Нет, однако. Агрессора торкнуть из своей страны, - да, верю. Именно так. И не жалеть его, гнать до его столицы. Себя надо уметь защищать, ибо можем оказаться без страны своей. Это честное и благородное дело. А делиться внутри и меряться - кто больше заработал, и кто честнее живёт... М-да-а. Можно теоретически попробовать, но до добра это не доведёт. Как у нас получилось? Страна заведённая, дурная - только искру кинь и огонь попрёт! Да так и вышло. Газетку "Искру" вспомни - на штыках её носили как флаг. Ты уж извини, но твоего Ильича-Ленина не всякий поймёт и не всякий поймёт его так, как он хочет. Его что - народ-то, теперь его за это гнобить? Пусть думает себе потихоньку, развивается. Или другие потом также смирненько догадаются - кто же всё-таки умней был. Ленин ваш и... наш, - на ходу поправил свою формулировку Шикель, - или этот простой доморощенный мыслитель, ретроград и консерватор. Вот так-то.
      Наиля ошалела от потока слов и крутизны шальных мыслей, высказанных сгоряча. У неё закружилась голова: наехали оглоблей на Ленина, на её авторитета и великого революционера всех эпох. Всякие Мараты против Ленина - масенькие шашечки. А Ленин, так это король и ферзь вместе взятые. А пешечкам надо только прислушиваться и шлёпать туда, куда им укажут.
      Наиля подошла к высокому подоконнику.
      - Откройте, пожалуйста, окно, - прошелестела она. Мне сейчас может плохо стать.
      - Да, да, да, и не надо делать на меня такие грозные глаза. Я пуган и перепуган всеми, кто только мог, - продолжал гордо Шикель Генрихович, открывая для Наили створку.
      - Не все ещё пугали, - думает втайную Наиля, - слишком мало вы все знаете, и всем доверяете. Летите на красоту, болтаете красиво, всё больше про какую-то демократию, а на поверку окажется, что про анархию... и не знаете, что над вашими всякими демократами есть другой Бог и страшный Судья.
      В кабинет хлынула свежая порция воздуха. Тучи дыма от трубки Шикеля скучковались под потолком и струйкой двинулись к верху окна. Байерхорд только сейчас подумал, что, кажется, наговорил слишком много. Но Наиля внушала ему доверие своей недетской рассудительностью и он успокоился.
      Во вспыхнувшем споре поколений не поймёшь кто прав. Всякий сторонний подумал бы, что каждый из них прав, и что каждый неправ настолько же, что и прав. И каждый набирается от противоположных поколений знаний. Беда только в том, что знания эти всякий может использовать по своему усмотрению. А знали бы про это, то лучше бы помалкивали и просто тихо ходили на службу.
      - Надо помогать бедному, хворому и убогому, а другим, ...а другим просто дать возможность работать. Всем, всем подряд. Пусть себе работают. И никаких нищенских пособий. Работать! Женщинам? Тут спорно.
      Говорит Наиля совсем тихо и, вроде бы уже на стороне Шикеля: "На хлеб они - мужчины заработают всяко. На ветчинку и севрюжку, извините, поработать нужно больше, да и в еде ли, в разнообразии разве только дело..."
      - Да я согласен, и я то же самое говорю. Почему мы друг друга сразу не поняли? Вот так-то, голубка моя. Но тут я сам толком не пойму пока, может вообще не дано понять. И не всё, что нудно, нужно пропускать. Это я про Маркса. А ещё своей башкой надо вертеть. Читаешь Маркса - думаешь о Ленине, и наоборот. Сравни всех философов, а потом уж прислоняйся к кому-нибудь, если без философии тебе уже жить никак нельзя. Войны, думаешь, почему бывают? Что там Ленин пишет?
      - Очень просто: хотят чужое отобрать.
      - Очень сложный у нас с тобой разговор. Запутаемся.
      - Обыкновенный. Но мне с Вами интересно.
      - А я вот думаю, нам с тобой этот разговор надобно прекратить. Я бы много мог рассказать, да не время. Не то, что именно сегодня нет времени, - Шикель глянул искоса на стенные часы с качающимся маятником, - а всегда. Понимаешь меня? Наперёд. И сама будь осторожней в выражениях. Лучше знаешь, я подумал, ты мне вот что лучше скажи. Этот Евгений твой...
      - Распутников?
      - Ну да, Евгений Распутников, он хороший был специалист?
      - Говорят "да", я же говорила, только он не мой. Зачем Вы мне его приклеиваете. У него семья есть, жена, а сам он теперь покойник в земле... А почему Вы о нем спрашиваете?
      - Ну, во-первых, дай обещание, что будешь молчать и...
      - Ну, конечно, Шикель Генрихович.
      - Смотри, он - хороший специалист, у него семья, а он взял и напился. Выпил немеряно, да ещё с кем - с обыкновенным рабочим, в самое обыкновенное послерабочее время без всякого даже праздника. Что, он разве не мог дома пропустить стопочку. Я уж не про коньяк. На стопочку любая жена согласна.
      - Есть смысл, - говорит Наиля.
      - Получает в грудь нож, и от радости такой оба залезли в воду. Это что, с ножом они купаться полезли? На дворе май. Это тебе не на Капри в мае бултыхаться. На Капри в мае русские купаются, а в Сибири-то зачем. Яйца застудить? Прости, милочка, я сердит. Делили они что-то и не поделили, понимаешь? Бабу ты сама отвергаешь - не годятся оба на Отеллу. По-крайней мере, твой Распутин - точно не Отелло.
      - Шикель Генрихович!
      - Хорошо, не буду.
      - Вот и думай.
      - Подумала. Ход ваших мыслей имеет право на существование.
      - Вот и выходит, что повод был, понимаешь! Серьёзный повод! И это всё, что я хотел сказать. Точка-с!
      Наиля молчит. У неё в голову теперь полезли собственные варианты этого ужасного происшествия.
      - Да, я так ещё думаю, теперь замену ему надо искать, а поблизости никого не найдёшь, - сказал Шикель Байерхорд.
      - Поручите, я найду!
      Смеётся Наиля заразительно.
      - Брось, шутишь... - сомневается в словах Наили Шикель Генрихович. Бравирует девушка.
      - А вспомните-ка, начальника теперешнего, который всех охраняет, и нас охраняет, и на территории, и по общему... кто, по-вашему, привёл этого надёжного человека?
      - Этот наш пожилой, что-ли, Шелковников - матрос с усищами? Митрич? Здоровяк этот с кулачищами? Это твой найдёныш? Так он же пожилой, если не сказать старый!
      - Был молодой - стал пожилой, это не вина. У него кроме мускулов - мозги. А здоровьем он ещё всех нас переживёт. Будет трещать весь как старый дуб и стоять лет сто. Я его и привела. Просто показать привела. А в начальники он сам выбился без подсказок. Посмотрите на него сами! Красавец! Был бы моложе - стал бы мой, - засмеялась Наиля с какой-то мужской самоуверенностью.
      - Ты - просто отдел кадров какой-то. Не шибко переуверена-то собой? Гордячка, право! А то смотри, останешься в девках, ...парни этого ой, как не любят.
      - Я ещё не то могу, - хвастает Наиля.
      - И коня на скаку остановишь... - начинает Шикель.
      - И в горячую избу войду... - подтягивает Наиля. - Знаю вот про одного интересного человека. Он не инженер, а он энциклопедия, ...правда, еврей. Но это не беда, правда, Шикель Генрихович? Вы ведь тоже не совсем русский.
      В этом скрытый намёк. К еврейству Наиля относится спокойно и не разделяет мнение многих своих друзей об их исключительных и нечестных способностях.
      - Совсем не русский, - бурчит Шикель, свиду только лишь слегка затронутый оборотом темы, - и не хотел бы быть русским. Больно крови много льют. Правда, и немцы не меньше. Но мне не нравится кровь нигде. Я мирный житель и хочу всем остальным только мира. Бронепоезда за мной нету. Ха-ха-ха! - радуется невзначай выскочившей шутке Шикель Генрихович, - извини, перебил.
      - Ну, так вот он, - этот еврей, чудак, - с металлом работает, - местный этот умелец - самоцвет, самодельщик без грамоты и науки... ну, как.... Ну как тот, что паровоз на Алтае сотворил...
      - А, понял - понял про кого ты, - засуетился Шикель и поднял глаза к потолку, по которому шли едва видимые люди и мелькали фамилии, наполовину без букв, как в полосках кроссворда.
      - Лаптев, - начал считывать с потолка Шикель, - нет, этот моряк. Ладынин? Нет не Ладынин, ну, понял-понял. Ага-ага, ну-ка, продолжай. Всё это чрезвычайно интересно, - говорит Шикель дальше, и, помолчав: "...Но еврейская тема немного настораживает".
      - М-м-да. Не знаю. Мне стыдно.
      - А-а-а, вспомнил, - заорал Шикель Генрихович, сбросив спеси и сверкнув радостью, и вышло так неожиданно, что Наиля, стоявшая у окошка, тренькнулась лбом о стекло, - Черепанов это! С паровозом-то! Только его ещё надо проверять на чистоту, Наилечка. Германцы и англичане сами претендуют на паровоз.
      - Я вам верю. Я в большинстве вам верю... в вашу искренность, но не совсем в вашу правду.
      - На том спасибо. Это звучит обнадеживающе. Без последствий для вас, Наиля.
      Наиля сверкнула глазами, а про себя подумала: "О своих последствиях озаботьтесь. Боже, как глупы мужчины, все словно цари небесные как станут рассуждать против женщин, а того не ведают, что идут по лезвию ножа, который кроме прочего перекинут через пропасть".
      - Ага, еврей и металл, если это, конечно, не золото, - это звучит странно, как минимум. Знаешь, что такое минимум и максимумом? Знаешь, да. По Ленину знаешь... Не вяжется никак, - продолжал Байерхорд, - национальность его вне подозрений. Если всех подозревать, то меня надо первого к стенке... Немец... Немцы они разные бывают. Сколько от них культуры сюда зашло... А...
      Наиля заинтересовалась самым последним, смелым предположением про разных немцев, но смолчала и продолжила по начатой теме.
      - Ну, так вот, ходил этот еврей по горкам, в народе, вроде, звать Себайлой - имя такое, или фамилия - точно не знаю. Всё что-то стучал палкой об землю. С железякой на конце. Прутик в другой руке. Странный человечек такой. Здесь был, да. Рядом. Вот как Вы. Смешной такой: походил-походил, удивлялся чего-то, землю в руках мял, в платочек что-то посыпал и в сумочку складывал... На него люди косились. А кто-то его знает. Подходил один наш и за руку здоровался. Болтали даже о чём-то.
      Байерхорд заинтересовался и застыл.
      - Ещё кусок старой книженции в руке. С картинками книжка. Я с ним говорила, Сходу видно: сильно он здравый. Глаза такие сверлящие и ясные-преясные. Умные, умнющие глаза. Руки мелкие, запястья тонкие, а крепкие, загорелые до черноты. Странный, чумазый по одёжке интеллигент. Прощались когда, смотрю: батюшки, и мозоли есть! Вот и еврейчик вам. Говорит, золото может сходу от похожих камней отличить, а надо будет, так и сплавит золото с любой другой породой.
      - Этого быть не может, - сказал Шикель, усмехнувшись, - я немного про то знаю. Не всё со всем совмещается. Может и взрыв быть. Может и философский камень выскочить. Бац, тебя по лбу!
      Шикель засмеялся и ткнул пальцем в Наилькин лоб.
      Наиля растерялась. Это был уже второй удар, тычок ли, за день. Она хотела - было сначала по детской привычке и от обиды заплакать, пригорюниться. Но передумала. Это, по её мнению, было просто не очень удачной шуткой славного, в общем - то, Шикеля Генриховича. - Знал бы он, какая во мне сила и вредность всем вам!
      - А что, он тут золото нашёл? - изобразив наивность, спросил Байерхорд.
      - Насчёт этого он сказал так: вполне может быть, цветочки тут те самые, что надо. Ветка показывает намного дальше, на восток, но туда, куда ветка показывает, он не пошёл. Вроде испугался чего-то. Может шибко далеко.
      - Ха-ха-ха! - засмеялся Шикель, - цветочки, ха-ха-ха. Старичок с ноготок! Волшебный гриб о двух ногах! Щас нас будут умирать.
      Картавит он специально и делает вид, что хочет упасть на пол:
      - Вот так насмешила. Поверила девонька старичку-мухомору и побежала за егойным клубочком, да и не вернулась... Ха-ха-ха. Заблудилась, и за ней погнались волки серые. М-м-м. Не о себе ли говорим сейчас?
      - Я с его слов. Лишнего не прибавила, - заявляет Наиля, выпятив напрягшиеся розовые губки и не вдаваясь в дальнейший спор, - могу ничего более не говорить.
      - Нам смешная еврейская энциклопедия не нужна, - перебивает Шикель, - не обижайся. Нам обыкновенного геолога с головой надо, ...а этого странного... ну, твоего гениального еврейчика будем просто иметь в виду.
      - Надо иметь! Имейте, имейте в виду, пожалуйста.
      - Всяко может случиться, - сказал Байерхорд, - не будем всех сразу топить. Правильно. Надо выждать, выведать максимум, потом думать об их судьбе. Ха, надо же, - золото! В центре Сибири, у нас, в разведанной насквозь земле - золото? Рядом с угольком! Ха-ха-ха! Урал нашли!
      - Почему это Вы так интересуетесь головой специалиста, а сами ругаетесь на золото. Радоваться бы надо - пусть это всего лишь подозрение на это... ископаемое. Но оно же полезное. Проверить можно. А разве Вам есть до этого дело и интерес? Вы так над всем смеётесь.
      Наиля сильно расстроена ходом такой хоть и горячей, но нормальной в начале беседы: "Пусть бы сам Ватерпуул и давал поручения своим кадрам. Они должны сами отрабатывать зарплату. А меня Вы попросили - я рассказала, что знаю. Я в профсоюзе и потому меня это тоже касается".
      - Хорошо. Ты, конечно, большой молодец.
      Тон Шикеля из игривого вновь превратился в обыкновенный, полубрюзжащий, чуть ли не старческий и отречённый, словно Шикель отплыл от берега, а вместо него и за него на пристани разговаривал теперь кто-то другой. - Ты мне про эту еврейскую энциклопедию потом подробнее расскажешь, ага? Только больше этого никому не говори. И вообще... болтай поменьше. Про золото это... а оно дрянское... дело это... забудь. Слушайся меня и... всё будет хорошо. Опасная эта тема, Наилюшечка.
      Шикель исподлобья глянул на реакцию Наили.
      - Как скажете, Шикель Генрихович.
      Наиля как будто бы этого предупреждения совсем не испугалась.
      
      - Пропадёт девка со своей храбрости и от выскоча, - подумал Шикель, - хотя, с другой стороны, такая храбрость... удивительно даже. Какие люди бывают. Да то ж - девка, - вдвойне непостижимо.
      - Как бы Вы сами не попались с Вашей сорочьей говорливостью, - думает в то же самое время, и, кажется, вовсе не без оснований, Наиля.
      - А скажи-ка, дорогая Наиля, а как ты домой ходишь? Сквозь Сатанинский Лог? - спросил Шикель Генрихович Наилю через минутку насупленного молчания.
      - А почему Вы спрашиваете? Конечно, через него, только поверху. Внизу круто и сейчас уже скользко. А что такого - все так ходят: по мостику прыг, а там уже по прямой. В логу всегда будто бы ночь, а на горке уже светло
      - И не страшен мосток? Качает ведь он.
      - Пусть качается, а мне весело. Я там с велосипеда схожу и пешком. Самое трудное - велосипед удержать, - он катится вначале и в конце норовит назад отъехать. Уклон. Круто больно. Надо силу и ловкость применять. Огражденье низковато... Вы же сами ходите.... А людей много, не страшно. Лишь бы не поздно возвращаться. Иностранцы наши мухи не обидят. Русские разве что... Работяги. ...Среди них много недобрых. А Вы меня всё равно не напугаете, как бы ни старались. Я один приём знаю.
      - Смелая ты девушка, Наиля и редкая. Твой приём от лома да от важного кулачка не поможет. Извини, будь осторожна. Летом на мостике свет поставим и...
      - Правда это? С электричеством?
      - Чистая правда, я позабочусь. Видел такие фонарики - загляденье. Что твой Питер!
      - Ой, как я рада. Всем своим девчонкам расскажу... Питер, ой, как захотелось в Питер.
      - Была в Питере?
      - Ага, была... Мёд-пиво пила, на Фонтанке...
      - Ну-ну, воробышек ты наш. Лети-лети домой, храбрый ты наш воробушек... голубка ненаглядная. На сегодня у тебя всё, Наилюшечка. А я ещё посижу немного. Подумать надо кое о чём.
      - Хорошо.
      - А, кстати, Наиля, а что ты думаешь про третьего ...в этой драке? Кто бы это мог быть по твоему мнению?
      - Да, мало ли кто. Может свой, может рыбак местный. Их по вечерам, знаете сколько у воды. Иной раз семьями ходят рыбачить. Один с удочкой, другие плещутся в воде. Югославы там, немцы, буры. Все!
      - А что, иностранцы с русскими тоже могут вместе рыбу ловить?
      Наиля задумалась.
      - Маловероятно. Но, кто его знает. Вода и рыба общая. Оно как-то всё сближает.
      - А то, что это было ночью и рядом никого?
      - Это смущает, конечно. Нет, иностранцы так допоздна не задерживаются.
      - И не пьют водку, так?
      - Вроде того, - ответила Наиля уклончиво, - но всяко может быть.
      - Да, интересно, - почесал шею Байерхорд, - интересно.
      Наиля посуетилась чуть-чуть у стола, потом повязала голову пурпурным платком, перекинула через плечо армейскую плакетку и удалилась.
      Байерхорд, весьма обеспокоенный какими-то новыми своими соображениями, зашёл в кабинет и запер за собой дверь, зачем-то повернув изнутри огромный ключ с царскими вензелями.
      
      ***
      
      
      
      С
      ЕЛИФАН, ДЖОЗ АЛБЕРС НЕПРЫНЦ, АГАСС
       СУ-ЛОРЕНС И ПРОЧИЕ ВЕСЬМА ВРЕДНЫЕ
       ЛЮДИШКИ
      
      Между графоманскими главами три-четыре пустых строки, а по хронологическому бытию в них спокойно умещаются месяцы, годы, десятилетия. Собираются в кучки, складируются в стопки, пылятся. И от той серой, невзрачной с виду, запылённой, волшебной, живомёртвой силы превращаются в пафосные и одиозные, проклятые и выписанные кровью столетия.
      Миру - мир. Благодать. Сданы в музеи сабли. Совсем редко взрываются подземные и подводные сюрпризы минувшего столетия. Давно закончился Афган, и только лишь Кавказ и предгорья его, дабы не скучать, с мерзкими одиночками, террористами, симпатичными черноглазыми шахидками с приветом от Ближнего Востока подбрасывают русским подарки. Но, помалкивают ещё пока египтяне, не беспокоит Ливия, по-прежнему высасывая из-под песка немереные нефтяные запасы, не щёлкнуло атомом в Японии, не травят русских туристов неопытные в таких делах друзья-турки.
      Словом - читатель уж догадался - пока что ещё наступил год две тысячи десятый, красивый как по написанию цифр, так и по существу растолканных в нем относительно беззлобных событий.
      
      ***
      
      Даша с Кирьяном Егоровичем сидят в графоманском доме и попивают чаек из нескончаемого китайского набора. Всё как полагается: с ситечком, чайничками и завароном, льющимся через лебединое горло миниатюрного, изящного, стеклянного сосуда. Только без особенных там восточных церемоний с умыванием чашек и плескания блюдец в кипятке, без неразумного ритуала слива первого навара, без экзотических приветствий и прочих культурных навесков.
      Даша вот-вот разродится. Они с Андреем однажды поженились втихаря, не позвав Туземского на свадьбу. Которой, может быть, и не было вовсе.
      Даша тут проявляет осторожность. Буднично и просто будто бы сходили с паспортами куда надо и слепили на бумаге новую семью. Кирьян Егорович в этом смысле остался не у дел, но и не был в обиде.
      Кирьяна Егоровича переклинило от космических проблем и он охотней стал вспоминать о проблемах земных, исторических и художественных.
      - А хочешь, я про одного нашего старого художника-мистика-порнографа расскажу? - завёл он как-то - от нечего делать - разговор про человека из того века.
      Смеётся с каких-то хренов.
      "...По одной фразе уровень культуры очевиден стал", - написал критик через полста лет.
      - Что смешного? - Читатели повернулись к Даше.
      - То и смешно, что необычен тот человек. Ходячий анекдот про Селифана. Хотя про Чапаева есть анекдоты, а про Селифана нет. Он малоизвестен у нас, а вот за границей почитается как один из самых провокационных и дорогих художников. Он из самодеятельных. Такая в художественном мире есть классификация. Знаешь это? - так сформулировал вопрос Кирьян Егорович, слегка смыслящий, по его собственному мнению, в изобразительном искусстве.
      - Скорее слышала, чем нет.
      Даша раскладывает дачный стульчак. Подальше от Кирьяна Егоровича. "Сейчас буду скучать", - подумала.
      - Он совершенно конкретный человек, художественный неуч, антисамородок, но попал волей случая в любопытную историю, соприкоснувшись с чёрным мистическим артефактом мирового значения.
      - Ну, так расскажите.
      - Я про то и рассказываю. В истории этой много белых пятен. Тем не менее, его любопытную биографию, вернее, срез биографии я читал - даже несколько листков сохранилось. Остались они, правда, в доме у жены и пара к ней иллюстраций есть.
      (Кирьян Егорович вот уже десять лет, как разведён).
      - А когда читал её в первый раз в доме с эркером (это место, где Кирюша провёл детство) и картинки смотрел - мальчиком же я был - аж плакал. Эх, так было жалко человека. И его натурщиков, натуру то есть. Это в основном домашние зверушки были. Вещицы, ну и портреты людей, естественно. Очень смешные картинки: наив-примитив. Но, оттого за душу сильно берет всё это... Потому, что от глубокой души писал человек... без какой-то там особой школы. Кстати, худшколы людей портят, а академисты - тем более. Ну, просто гасят таланты на корню, будто формальдегид без счета декалитров льют в яблоневый сад.
      Живые примеры у Кирьяна Егоровича есть. Академисты загубили талант его близкой родственницы - взрослой женщины с наивным по-детски и негативным по-взрослому взглядами на жизнь.
      Вместо людей на её картинах бродили манекены с нелепыми пропорциями.
      Очеловеченные монстры существовали независимо от окружения: они болтались над землёй, болтали ногами в трёх метрах от озера и от этого там происходили волны.
      Мостки, подобно кораблям на воздушной подушке, не хотели лежать на столбах, неразумно тратя энергию.
      От перспективы люди не уменьшались, а вроде бы наоборот. Дальние люди - подойди они ближе - вполне могли бы растоптать город вместе с жителями-гномами.
      Тени падали по настроению. Независимо от расположения солнца существовали отдельными пятнами, вырезанными металлическими или фиолетовыми лоскутами, брошенными на грунт.
      В узорчатых абстракциях, словно образованный египетский ребёнок, художница объясняла цель каждого мелкого изображения, вписанного в общую вязь. Поиск смысла в бессмысленном губил уникальное творчество.
      - Психологически очень интересно, - заинтересовалась Даша, - и вообще занятно. Я всегда мечтала хорошо рисовать. Да Вы ж видели мои рисуночки!
      - М-да-а. Твои картинки на отдельный разговор тянут. Это когда-нибудь, если интересно моё мнение узнать. Работать надо много, тогда только получится толк. Это не только в живописи. Это во всём.
      - Ну ладно, я уже заранее поняла. Короче, ничего хорошего. Бесталанная я родилась! Так, а от чего же там можно плакать? Убили этого, что ли, Селифана в конце?
      - Вроде нет. Живёхонек был до поры. Как умер, точно не знаю. Вроде бы даже недавно. Покончил с собой, якобы потому, что надоело долго жить. Ему за две с половиной сотни лет было.
      - Живая мумия что ли? Бросьте, Кирьян Егорович! За двести пятьдесят лет не только памятник надо ставить в Гиннесе, а...
      - Ну, двести. Махонькие людишки вообще подолгу живут. Как щепки в воде. Застывают и становятся камнями. А некоторые - драгоценными. А этот такой и был.
      - Ни одного настоящего алмаза не видела, - так перевела Даша сказку про деревянный камень, - только в магазине, в украшениях. Да подделки в основном, поди. А Вам нравится янтарь?
      - Это отдельная тема. Янтарь это память земли с теми ещё букашками и таракашками, а вовсе не драгоценность... А я, представляешь, даже умудрился лицезреть Селифана живьём на одной выставке. А за границу он уехал буквально к Миллениуму. Вроде в поисках счастья, или за эвтаназией, или за чем-то там ещё. Рассказывал тут один знаток искусства. По фамилии он Мокрецкий, а по имени Вэточка. И ещё кое-что знает мой одноклассник. Да ты его тоже знаешь. По фамилии Рыжий. Смешно, да? А имя у него турецкое - Селик. Он любит всякие такие штучки. А ещё он копает свою родословную. Не хочет быть ни евреем, ни турком. Объездил всю страну, а в Тюмени, наконец, что-то этакое фамильное выкопал. Будто предки его были учителями, инспекторами, городской чин какой-то затесался, неказённый банкир, ещё что-то такое.
      - Знаю про Рыжего - это который пиво ненавидит, пьёт водку, страдает по женщинам и... и без штанов ходит дома. И сына своего тому же учит. Называет всё платоническим натурализмом.
      - А ты откуда знаешь?
      - Знаю и всё. Вы рассказывали как-то.
      - Блин, не помню... Ну ладно.... Вот, а биография та была написана кем-то ещё при жизни этого художника. Его звали Селифаном - вроде бы Ивановичем - или Никифоровичем. Не помню точно. Если коротко, как знаменитостей зовут, то просто Селифан. Ещё в каталогах добавляют "шахтёрский". Для большего шика. Хотя шахтёром он вроде никогда не был. Родитель - тот да. Тот, действительно, в проходке пахал... Ещё к нему приставку добавляют "Шахтёрский", или "Джорский". Хотя он никакой не джорец - настоящий русский мужичок с ноготок - какая там, нахрен, шахта. Там сила нужна... А его настоящая фамилия, его фамилия... - Кирьян задумался и почесал причёску сзади. - Не помню по фамилии, хоть ты лопни, - очень простая фамилия, вертится на языке, с жидкостью как-то связывается вроде, а помнишь у Чехова рассказ про конскую фамилию? Не помнишь? Короче, я, как и у Чехова, фамилию вспомнить не могу... Типа Иванова-Водяного, Водкина-Питкина... Ведёрникова-Корытникова. Может, несколько фамилий было у него. Я как начинаю вспоминать, так меня какой-то изверг будто по мозгам молотком бьёт и кричит в ухо: не вспомнишь, не вспоминай - хуже будет. Шучу я. Не помню действительно. Пусть между нами для разговора будет просто Селифан Джорский, или просто Селифан, или Селифаний.
      - Ну, и хватит, это не важно.
      - Хорошо. На самом деле важно, но для беседы сгодится, и этого вполне достаточно. Ну, так вот, курочек его было жалко. И котиков.
      - Как это, котиков? За что - про что?
      - А вот и котиков тоже. Всё, что помню, - расскажу. Потом эта история мне кое в чём интересна. Я только гораздо позже понял: его картинки слегка мои напоминают, - мы, верно, одинаковые дурачки... Словом, его некоторые нарисованные и слепленные слоники смахивают на мои последние глины. Видела мои муки творчества про слонов?
      - Нет. Только то, что у Вас на верхней полке стоит... хранится... чудо-юдо с рёбрами и костями. Мне от неё страшно.
      - А, эту что ли, блин, подставку для трубки? - вспомнил Кирьян Егорович.
      Он поднялся с места и достал пыльную фигурку красной жжёной глины, затерянную среди прочих любомудрых вещиц.
      - Эта произведения - тут Кирьян принял зачем-то иронически-искажательный тон - одна из первых. А позже я серию слонов слепил с хоботами в виде... извини, сама догадайся...
      - В виде членов, что ли? - спросила непосредственная Даша. Её этот бытейский термин совсем не смущал.
      - Ну, это... да, короче в виде членов... - фаллосов, да. Думал оригинальничаю, а оказалось, что я не первый и, надеюсь, не последний. И к этому аналогично приложил руку тот самый Селифан. Рисовал он таких в своих натюрмортах. А самого последнего своего слона - а он, пожалуй, самым смешным был - я подарил одному знакомому на день рожденья. Рожей похож на бандита. Живёт неподалёку. Машины какие-то всё пригоняет, разбирает во дворе у Колядина, запчасти продаёт и так далее. Только молчи, пожалуйста, не проболтайся.
      - Про бандита?
      - Про художника Селифана.
      - Что тут такого?
      - За ним нечистая сила, - прищурился начинающий старичок. Кирьяна Егоровича не так давно вдруг прихватила пятка - стала болеть ни с того, ни с сего. То ли отбил, то ли ревматизм - всё, как полагается для возраста. Только почему именно пятку выбрал этот проклятый ревматизм? Пятка не курила, не пила, не сношалась с кем попало и вот: на тебе! За всех пятка в ответе!
      - Бросьте, Кирьян Егорович. Вы же не верите во всё это. Какая нечистая сила? Сами давеча про космос мечтали.
      - Вообще в привидения и всякую нечисть не верю, а вот тут как раз случай особый.
      - Кирьян Егорович, ну Вы прямо как кино какое вспомнили!
      - Да ты послушай сначала.
      
      ***
      
      Вот что поведал золотке Даше Кирьян Егорович. Но начал он совершенно с другого бока:
      - Надень вот эти перья с Нового года.
      Стянул с гвоздя аврорскую кепку Кирьян Егорович. Нацепил. Накинул на Дашу таиландский венок. Подобрал и вставил себе в нос пробку от шампанского. Прилепил к штанам лисий, с Селегеша, хвост. Таким образом он набрался ёрницкого антуража.
      - Ну, я готов, - сказал, выпучив глаза.
      Даша, поначалу молчавшая, дёрнулась и завалилась в диван. Смеялись с такого начала лекции долго.
      - И я готова. Вы прямо, Ходжа Насреддин какой-то! А факир будет?
      - Будет и факир, и лампа Аладдина.
      
      ***
      
      Ну и вот. Не принц совсем, а Джозеф Алберс Непрынц, с самого рождения мечтал опередить Малевича. Но припоздал. В тыща семнадцатом он решил сделать копию Чёрного Квадрата. Но засомневался. Пока сомневался в эсэсэсэр наступил некий художественный, даже не голубой, а коричнево-туалетный период, позже ласково названный Застоем. Застой - он всяко лучше, чем Запор или Понос, так же?
      - Я не застала ни того, ни другого.
      - Вот и слава богу. Ничего толкового в том туалете не было. Скукота, обыкновенность, исполнительность, демонстрации. Словом, наклонная горка для детей. По ней хором и под присмотром скатываться надо было. Но, в моде по революционной привычке всё ещё ходил гордый красный цвет.
      - Понимаю.
      - Не перебивай пока! Чёрный квадрат на руки не выдавался даже под расписку. Ученики худшкол передирали "Квадрат" с иллюстраций в журналах. БлинЪ! Даша, не простой этот был Квадрат. Чернота и философия заложены там особые. До сих пор помнят квадрат, и до сих пор в народе спорят: искусство, это, или, прости, выибон.
      - Выеж, - поправила Даша.
      - Хорошо, выеж. И ещё: квадрат-то на самом деле не квадратный. В нем есть скосоёб.
      - Говорите "скособок".
      - Малевич, видишь ли, поторопился и слепил неровный планшет. Специалисты теперь этот скосоёб...
      - "Скособок"!
      - ...скособок мерят и приписывают градусу скосоёба ...
      - Мать моя женщина! - сердится покоробленная Даша, - с к о с о б о к !!! Ну Кирьян Егорович, тяжело что ли запомнить?
      - ... градусу ... как говоришь? скособка? Градусу скособка магическую силу.
      - Я этого не знала. Но уже смешно.
      - Понимаю. Жёлтым серпом и молотом в Руси стали гасить инородную живопись, в которой не хватало флагов, транспарантов и побед в труде и в обороне страны. Тухнул комсомольский порыв. Коммунисты только что начали сомневаться в целесообразности коммунизма и задумали многопартийность. В многопартийной мутоте проще стать богатым. Россия перестала пухнуть новыми республиками, но продолжала любить своих братьев на дальнем зарубежье и пуляла туда денежки, калаши, гидростанции и металлургические заводы. Слетали как-то в космос. Понравилось. Оттуда лучше видно как живут враги американы и где у них прячутся ракеты. Диссиденты пооткрывали рты и нахально, в открытую, тыкали пальцем на заграницу. Изредка нам показывали факи: это противные неправославные египтяне, ливяне, иране и пакистане. В застольной Руси, наконец-то, запретили всё чёрное. Теперь лимоны выглядели лимоннее, апельсины раскрашивались оранжевой краской, вынутой из акварельных коробок лучшего в стране Ленинградского художественного завода. На прилавках по предварительной записи стали выдавать бумагу "Гознак". Появился нормальный плотный картон, появился картон с художественно наклеенной тиснёной бумагой с разными пупырышами. Дурацкий, промышленный оргалит послушные и бодрые художники заменили на холст, а улыбки советских деятелей и работниц сельского хозяйств соответственно расширенным портретным возможностям стали важнее и шире обычного. В среде отвергнутых появился звучный термин "андеграунд". Союз художников USA, находясь в творческих контрах, перестал получать из Союза художников USSR качественную чёрную краску вырабатываемую промышленными начальниками последних из сажи газовой. У мерикосов своей сажи не было. А из нефти... какая нахрен может сделаться художественная сажа из нефти!
      - Тут вы точно врёте.
      - Клянусь матерью. Архитектура - наша мать! Шутить уже нельзя? Слушай дальгше и болькше.
      - Кейк и Ойк.
      - Подрос, возмужал художник Глазунов. Индира Ганди приоткрыла ему дверь в по-индийски совальную спальню, всю в узорчиках и в кружавчиках. Илье стало хватать на коньяк.
      - Это который академик с ручной академией?
      - Точно он. А Шилов-Намылов изрисовал всех небритых мужиков и перекинулся вслед за Илюшей на девиц в шикарных кокошниках - все - в изумрудах и сапфирах - и на красавиц в алмазно замёрзших окнах.
      - Я этого не помню.
      - И я не помню. Не суть как важно. Рожать стало не так страшно. Детских комбинатов добавилось. Численность советских людей оттого выросла. Находился в утробе и просился наружу Нектос Шафранофф.
      - Я знаю. Мне он нравится.
      - А мне не очень. Он парень в абсолюте салонный. И живопись его галантная: ни реализма, ни сюрра, записанная, гладкая. Но, главное не в этом. Не в гладкости. Без души он. А сам, конечно, симпатичен.
      - Да.
      - В шестьдесят четвёртом...
      - После Гагарина?
      - После Титова. Немного подумав один кент по имени Джоз Алберс Непрынц на американском - следовательно, хорошем, Даша, - оргалите нарисовал четыре квадрата. Один в другом. Всё в красивых золотисто-оранжевых тонах обозначающих бесполезность и конец чёрного реализма и начало бесконечной по совершенству производственных взаимоотношений радужность капиталистической мысли, мерцающей нюансными оттенками всей земной и небесной цветовой гаммы.
      - Красиво говорите. Как с кафедры.
      - Меня приглашали лекции читать. Но, я ещё не старый. Следовательно, для сцены пока не созрел. Потомки Малевича почесали затылки и сказали примерно так: "Да уж если б у нашего родственника тоже была бы оранжевая краска - прикрой уши, - и Кирьян Егорович тут таинственно пригнулся, сощурился сказочной, полу замученной Головой, которая всю жизнь ждала Руслана, чтобы прославиться в веках, а тут припёрлась какая-то уёбищная, квазимахонькая девочка Даша, от которой толку в прославлении как от козла простокваши, и гаркнул изо всех сил: "ХУ... БЫ КТО ЗАПОМНИЛ КАЗИМИРА!!!"
      Даша тут не только прикрыла уши, но прищурилась дополнительно и съёжилась. После таких слов в окно кто-то должен был постучаться и на запрашиваемый пароль Головы ответить отзывом: "Да, только у меня продаётся славянский шкаф и шифоньер с носками Казимира Малевича редкой художественности".
      Но никто не постучал, разве что кто-то заскрипел кроватью за стенкой, и потому Кирьян Егорович продолжил пугать Дашу собственными средствами.
      - ...Чёрная краска запоминается лучше, потому, что отдаёт она гробами и неизведанным пока до конца страшным, иссиня мёртвым космосом. Когда мне стукнуло под четырнадцать лет, Хрущёв увидел картину Джозефа и сказал Суслову примерно вот что: "Слышь типа, Мишка это мерикос - пуще ещё наших пидор; пока Ленька ещё не рулит надо бы оранжевую краску запретить". Тут же из оранжевой стали делать красную. Дорогих кошенилей в Руси, как известно, не производили. Алберс заплакал по-английски.
      - Как это плакать по-английски? - спросила наивная Даша.
      - Не перебивай. Откуда я знаю. Он был клиническим неудачником. Короче, наши все взвизгнули и стали сомневаться в правительственной культуре, потому как перестройка приблизилась, и стучала уже ногами в гнилую советскую дверь, как в российскую выставку на Венецианском Бьеннале. По чайку?
      - Сидите. Я налью.
      - Потом или ещё раньше появился некто Агассу. Он и художник и крупный международный провокатор. И жизнь закончил плохо: на виселице за предательство родины и сверхграндиозную международную мистифицированную аферу. Ему приписывают разжигание и начало первой мировой войны. Не больше и не меньше.
      - Вот так-так, - удивляется Даша, - неожиданность! В учебниках про это ни слова.
      - Это тайна всех времён и народов, - подливает Кирьян Егорович. - Не в интересах правительств распространять правду. Человечество возмутится и пошлёт все правительства нахрен, если узнает правду.
      
      ***
      
      - Это была всего лишь предыстория, даже общий предварительный фон, - сказал Кирьян Егорович, сдвинув гранёный стакан на край стола. Смахнул бескозыркой с крейсера Авроры лобный пот.
      Даша пила, как всегда, из огромной жестяной кружки - бздык такой - и потому, засунувшись в неё, говорила алюминиевым голосом: "Ээ, ужжэ, поналаа, ффрытэ эшшоо".
      - Вот слушай, Даша, биографию этого Селифания, - продолжил Кирьян Егорович так легко, будто и не произносил до этого получасовой речи и не баловал зрителя телодвижениями маньяка. - Биографией в чистом виде её не назовёшь, скорее это замысловатая сказка, приукрашенная временем и переписчиками, но на основе реалий. И другого, более достоверного упоминания о Селифании нет. Другое дело, что реалии эти надо вычленить из небылицы, чтобы стать правдой и свести концы с концами. Написана она пытливым в те времена весьма умным человеком-легендой из китайской провинции по имени Чен Джу. Примерно это было в девяностых годах позапрошлого века, может... Не помню точно. Тогда Чен Джу был просто молодым человеком, жил в Сучжоу на берегу канала, в небольшом доме. Жил с родителями, изучал русский, сильно интересовался искусством, в особенности эротическим, мистикой, религиями и связями религий с искусством. Знаком был с нашим Рерихом. Общались, болтали, ходили в горы изучать рассвет. Подрос. Поумнел. Женился, развёл детей. И всё время продолжал копать и рыть историю. Так далеко нарыл, и так неудобно для официальной науки тех времён, что до сих пор его не найдёшь ни в одном научном справочнике. Всё научное сообщество от него отворачивалось и теперь ненавидит, считая за лжетворца артефактов, провокатора от науки, умелого мастера-имитатора, фальсификатора бумаг и отца псевдонаучной лжи. По мелкому он не играет. Был богатым, потому что его мистические изыскания стала спонсировать японская императорская семья. Микады и принцы с ним чай пили за одним столом. Ну и вот, лежит та первая, переписанная со слов Чена Джу биография в архивах Музеев Наивного Искусства города Лондона, а первоначально её обнаружили в Музее Эротики, который в Шанхае. Посчитали, что к эротике это имеет больше отношение, нежели к мистике и истории. Копия имеется в архиве японской императорской разведки. Это я в интернете надыбал. В разделе "Разведки: когда тайное становится явным". Чен Джу с зашифровкой расстарался так, что никто не может её толково перевести со старого китайского - времён Конфуция ещё - на английский. И даже на современный китайский не могут. Много в Китае всяких слов, отсутствующих во всех словарях. Перевод древних иероглифов тоже не выходит. Иероглифы, блин! Это не тайнопись, а хуже в три тысячи раз. После Конфуция тоже много попеременялось. Конфуций, говорят, новый язык придумал, а старые словари все перекололи и пожгли какого-то ляда. В биографии Селифана указано, что он соприкоснулся то ли с каким-то секретным мыслительным оружием - Антибожьим Словом, считай, словом сатаны, то ли антиподом Библии, которые надо было скрыть даже в малейших упоминаниях. Конфессии мира гонялись за "Антибиблией", чтобы или уничтожить её, или воспользоваться черными знаниями. Нашли книгу, но потеряли. Может это и не книга была вовсе, а Предмет, или свод предметов. Как предмет или предметы появились на Земле точно не известно. У Чена Джу было предположение, что нарыли его в Антарктиде. Я в это верю вполне, потому, что верю, прежде всего, в карты Финиуса. А к Финиусу легко приклеивается Атлантида. Хранился Предмет (Предметы) долгое время в Александрийской библиотеке, но при последних римских правителях он исчез. По миру ли он гуляет, или где лежит - неизвестно. Может, погиб Предмет. Может, в запаснике у Главного Вора Земли. Описания Предмета нет. А если и есть, то где оно - тоже неизвестно. Это вообще жуткая тайна и рычаг владения миром, причём владением с низшей, наиподлейшей стороны. Интерес остался, но тему изучают тайно, под семью печатями. Стараются не рекламировать: слишком опасная тема. Кто высунется - чик, и исчезает человек. Там собрана самая Дьявольщина, Исток Искуса, История Будущего и Досье на Библию. Понимаешь круг заинтересованных? И апологетам и противникам край как нужны Знания Дьявольщины, а реклама - наоборот противопоказана. Дэн Брауну такое не снилось. Мелко плавал Дэн Браун. А то бы давно кончили Дэна Брауна за одну только мысль о том.
      - А вы сами не боитесь попасть в историю?
      - Я не уверен в том, что это правда. Скорее всего, очередная мистификация Чена Джу. Я в существование Чена верю. А в остальное сильно сомневаюсь. Вот если меня грохнут, то ты, Даша, тогда будешь знать, что дыма без огня не бывает. И что я пострадал за неверие в Чена.
      - Хорошо. Но лучше живите.
      - Короче говоря, биографию Селифания, как одного из людей, соприкоснувшихся с Предметом пожалели и оставили, лишь только замаскировали. И нету у них звука "р". Как у тебя в кружке, ха-ха-ха! На русский есть перевод, мне её Рыжий ксерокопирнул. За денежку, еффстественно. Потому, что ему денежку всегда надо: он культурный работник. Но что-то она - биография - на правду мало походит. Какой-то хулиган писал. Потому как, когда с языка на язык переводишь, то всё путается и искажается. Мат присутствует и какой-то дешёвенький юморок. Написано каллиграфически. Бурятским текстом. Будто Ярослав Гашек расстарался. А написана она на основе "Дела о Селифании", то есть, переписана с уголовных архивов, которые оказались у японцев. Там ещё колчаковщина как-то поучаствовала. Некоторые картины висели в женских салонах... ну там, где любовь за деньги продают. Словом, мутное всё. Очень мутное, но, блин, чрезвычайно интересное...
      - Странно даже как-то, - сказала Даша, - мне что-то мой дедушка про этого уголовника рассказывал. Он художник. Да. Припоминаю. А он много, говорите, в каталажке сидел?
      - Да он не уголовник. Какое! Если считать всех, кто сидел в каталажке, за уголовников, то вся Сибирь уголовная, блин! У нас девяносто процентов Сибири каталажных и каторжных, пришлых от голода и от войны. Мы в этом виноваты?
      - Нет.
      - А этот вообще никого не трогал, а страдал и сидел от искусства. Да! Ну, так вот. Почти сто лет назад сначала в дореволюционной, потом в постреволюционной стране Русь, что рядом с заброшенной шахтой, Нью-Джорский район, посёлок Акопейский, неподалёку от твоего города Дровянники - а раньше всё по-другому называлось - а ещё ближе к поселению Джорка... так вот там и жил этот самый Селифан. Иванов или чей-то ещё сын. С самого детства он был народным естествоиспытателем, заодно и художником. Может в обратном порядке. Художники вообще странные люди: при всех своих талантах они могут спокойно гоняться с топорами за своими жёнками; художницы же могут брать с мужей деньги под расписку и трахаться с ними по-особому. В навозе или как-нибудь ещё страннее. В крапиве, например. Словом, где друг дружку поймают, там и ебстятся.
      - Ой. В крапиве... ну это... что ли совокупляются?
      - В крапиве! Да. Так совокупляются, что аж ибутся. Не пробовала?
      (Так капризно в наше время шутят).
      - Ой, что Вы, Кирьян Егорович! Остановка! Сворачивайте!
      - Дальше процитирую, как помню, наизусть, со всеми выкрутасами древнего перевода... Хотя, зачем цитировать, сейчас зачитаю один вариантик, - передумал Кирьян Егорович, - только это долго будет.
      - У меня время есть.
      Кирьян Егорович залез под стол. Повошкав, вытащил обшарпанную, коричневой, с лёгким тиснением кожи папку с прилепленными на обложке двумя поблёскивающими железками.
      - У Вас тут под столом, как в музее, - высказалась Даша, по-разбойницки присвистнув.
      - Как в музейчике, - приуменьшил Кирьян Егорович значение своего жилища и музея под столом.
      - А это что за железяки на корке? - спросила Даша.
      - Это, Даша, шпоры, вероятно. Видно папка была какого-то лица кавалерийского чина. Инициалы есть, видишь? "А.В.К." Двуглавый орёл. Говорит это о чём-то? Говорит. А говорит, что папка не от красного офицера. А от царского. Или папка кому-то досталась по наследству, или как трофей. И что папка древняя. Относительно древняя. Я ее давным-давно купил в Ёкске. Может и подделка - послевоенная имитация. Видишь ремешок с застёжкой? Фальшивый - ничего не расстёгивает. Вот дыра более позднего происхождения.
      - Может, от пули?
      - Может, и от пули... может от штыка. Может, Иваша мой разодрал.
      - Сын, что-ли, Ваш?
      - Ну, да, я ему эту папку носить давал. Она же клёвая. Для молодёжи самое то.
      - Можно ремешок оторвать, а клапан отпороть, - предложила Даша, - может, там потайное отделение есть. Как в детективе. В детективах всегда есть потайные отделения. Будете сухарик?
      - Зубов мало... Может и есть отделение. Потом распорю. У меня такая мысль была, но только мне папку жалко. Я её гнул, ничто там бумагой не скрипит. Но ты не отвлекайся. А вот и этот манускрипт.
      Кирьян Егорович вынул из папки и развернул отксерокопированные листки.
      - Мыши немного поели края, но остальное почти хорошо видно. Половина исчезла. Я предупреждал. Продолжу с середины. Выдержками буду читать. Хорошо?
      - О-кей! - Даша - девушка современная.
      - "...естествоиспытатель и художник в одном лице, бля-а-адь, - это вообще страшная сила. Можно сказать, силища! Один Леонард, другой Микеланжел: чего только они не творили! Чюдеса или чудеса? Один фрукт - задница и всё тут!
      ...Селифан был младше американца Джозефа, тоже выставленного в городе Лондон, и совсем ево не знал поначалу по причине дальности проживательства.
      ...Селифан как-то надыбал яйцо с красивым чэтэмпелем. То был насмехательский, падло, (а как ещё, что за такой лэнд-лиз?) американо-профсоюзный подарок своему русскому брату-пролетарьяту. Каждому шахтёру и каждому жителю посёлка причиталось по одному яйцепродукту. Селифан сварил ево. А - надо сказать честно - Селифан варил яйца с немытой шкорлупой. К чему тратить воду? До колодца-то сто шагов. Не напасёшься её. Чем запивать самогон, если всю воду перед тем выпить?
      ...при варении того злополучного продовольствия красивое чтэмпельное щернило проникло в трещинки. А через трещинки отобразилось разводами на белке. Заметливый Селифан потому не стал его кушать полностью, он разбил кончик, потом все шкорлупки отщепил и сложил стопкой. Долго изучал разводы... голое яйцо походило на скульптуру из мрамора яшмы...
      - Ха-ха-ха, - Даша рассмеялась, - яшма - это вам не мрамор!
      - Это давно было, там в минералогических тонкостях не разбирались, зато как использовали. Красота! Помнишь сказки Бажова? И не я всё это придумал. Поняла? - Кирьян Егорович самую малость обиделся.
      - Ага. Ну, читайте, ладно.
      - ...Потом ...потом он откусил от сего псевдомраморного яйца основание и поставил яйцо-статую на табуретку. Красиво: не скажешь ничего против. Если кому не нравится, то тот - низменный земляной червяк, только для рыбы хорош. Живёт он в нищате, в искуствах ничего не понимает. И изобразил карандашом "авал".
      - Овал! - криком поправила Дарья.
      - Не придирайся и не перебивай! Это не я писал, повторяю... Авал? - Кирьян всмотрелся в текст, - Дашуля, тут четко написано "а в а л" - может, в этом смысл какой есть? Короче...
      Кирьян Егорович от волнения потерял строчку.
      - Не торопитесь. Надеюсь это не детектив?
      - Не знаю, не знаю. Есть сомненье насчёт недетектива... Ага, нашёл. ...Изобразил он авал целиком - без обрезной подставки. Чтобы не только сам Селифан, а весь русский народ видел, какое бывает искусство природы, если это почти как у итальянца Микелана. Там всё как живое, хотя сделано из камня. Чтобы яйцо на картине выглядело таким, каким оно было изначально, Селифан нарисовал на нём чтэмпэль в виде перехлёстнутых полос. На англицкий чтамп походило не очень. И яйцо на вид набекренилось: авалы - тяжёлые фигуры для рисования - Селифан рисовал круги, обводя стакан, а стакана под вид авала ну не было у нево... Чтобы не выглядело как яйцо падающее, а как скульптура Микелана, Селифан пририсовал подставку в виде греческой колонны ионной марки с волютными ушками. Стало походить на орбиту планеты Е-мля. Про то, что Е-мля не стоит на слонах, а движется по блюдцу, Селифан знал наверняка. Вышло красиво, ну а вовсе не яйцо. Жалко. Непонятки. Тогда Селифан пририсовал рядом курицу. Курица Машка была списана карандашом с натуры. Чтобы Машка не бегала, Селифан связал ей лапки и подвесил на верёвочке, предварительно встряхнув её как градусник. От этого Машка разом заснула. Курица на листке маленько не вошла, только клюв, женский гребешок и верхняя половина тулова. Оставшуюся нижнюю часть с ногами хитрюганов сын изобразил на обратной стороне листа. Чтобы было понятно зрителям, Селифан - ох и лисица-подлюка, ох изворотлив, пакостник - выполнил такую подпись:
      "Эта кура принесла яцо вдом и сказала это мой не сын пока ещё а токо в начале жизни а мои ноги посмотри позади картины красивая они как у Котьки моей, что в киоске была замужем за жырным Армяном. Или так просто жили. А кто поленится глядеть, то это есмь грех, ага".
      И оттого, от этакой смелости в простоте природы и способе изображения натуры он само собой как-то сделался первым художественным зачинателем жанра и выглядел главным мудохным извращенцем в посёлке. А до него все трахались втихаря. Пока там порнодом не завёлся. А ещё был Таёжный Притон, так то только для бандитов. Стали в городской тот дом ходить гурьбой и полицейские, и служащие, и рабочие. Разве что семьями не ходили...
      - В бордель? Семьёй? Как в баню? Быть такого не может, - ужаснулась Даша.
      - Но то стало после, а, может, и под культурно-художественным обаянием порнушной живописи, - продолжил Кирьян Егорович, - а что удивляешься? Так оно всегда бывает: сначала ругают, а потом говорят: шедевр, блин! И все поворачивают в сторону бывшего говна. И нюхают: нанюхаться не могут. Бывшее говно пахнет золотом. Потом ходят в баню. Отмываются и опять ходят по кругу. Опять нюхают и удивляются. Типа, как же они раньше не поняли. Вспомни Пикассо и Дали!
      Так вот, люди перестали ходить в гости к Селифану Джорскому, отказались заказывать вывески и росписи наличников. Один чудак в конце-концов пожалел Селифана и попросил его дверной портал из дерева вырезать для себя.... Всё было вырезано как надо.
      - В коттедже что ли? - поинтересовалась Даша.
      - Раньше коттеджей не было. Дома частные были. Вот в вашей деревне есть большие дома из дерева?
      - Есть. У одной бывшей учительской семьи. Сейчас там музей народного творчества со старинной библиотекой. Только он наполовину деревянный: низ у него каменный. Только горел он, говорят. Мама говорила. А ей бабка. Во время революции или после. Кого-то там белые, или зелёные порезали. Может, красные. Тогда было не понять. Но, говорят, кто-то там выжил. Давайте, жгите дальше!
      - А потом - Туземский уже о том говорил - а может, только подумал об этом: батюшки-светы! Селифан стал известным на весь мир. Но не стал богатым. Что ж! Не судьба!
      Выходит, начал он искажаться извращениями с изображения чернил цветными карандашами.
      Потом попробовал чернилами изобразить карандаш. И так и этак было, одним современным словом, если, то было "ништяк". И только потом, когда Селифан совсем уж стал явно знаменитым, и скрывать его от мира стало никак невозможным, царское правительство выдало ему настоящие краски. Селифан подсел на краски, позабыл совсем косить траву, купил у плотника-хохла - ссыльного подданного - люльку длиннющу с цепочкой, с заморским табаком, закурил по-иностранному и стал, блин, изображать всё подряд. Даже изобразил свой неподвижный портрет в три четверти в зеркале и поставил на лице побритые точки, хотя ходил сам с бородой до пупа почти. Глаза вышли оба на одной щеке, а как можно ещё чрез зеркалу нарисовать?
      Сибирский художник Селифан Иванов сын, а он был с забытой фамилией, но... никогда он... ну, совсем никогда, не был он в Африке. Не повезло. Не то время было. В шахтёрские городки не приезжали зоопарки. Только разве что заблудившаяся труппа бродячих артистов однажды - когда Селифан слегка был немолодым и ходил от голода в валенках еле-еле - приехала туда эта труппа и от жалости к жителям кувыркалась на главном городском пустыре. Наличие деревянных подмостков даже трудно допустить: тяжёлыми были предреволюционные годы. Основная трасса бродячих музыкантов и артистов - почти-что как шёлковый путь для большинства городов - пролегала далеко от поселения.
      Поэтому неожиданное появление из-за горизонта труппы, в составе которой бричка была с росписным верхом - с петухами и трубадурами - стало равным по силе с явлением Иисуса Христа народу.
      Все поселковые нудисты, прежде сидевшие неподвижно и скромно в ручьях, по грудь в воде, тут же, будто по приказу, как кто есть, и кто во что был раздет и горазд, вышли из вод. Схватились за шмотки и приоделись: кто в шахтовые робы, а кто в штаны, кто в своё, а кто прихватил чужого. Не стеснялись они никово: главное было не полным голяком к каравану подбежать. Они не видели картину Иванова, но задним местом подумали, что Иванов тут был неправ. Кто же, а, встречает Христа, или Моисея, - какая тут, нахрен, разница, - без трусов и сарафанов?
      У артистов в труппе благополучно обозначилась заливистым тенором артемонистого вида кудрявая собачка в кофте и сапожках. Это ли уже не чудо? Ещё больший шок вызвала извивающаяся в змеином круге девочка. Она была в блестящем, прямо-таки сияющем звёздами трико. На башке странная шапочка: то ли нимб изображала, то ли кольцо Сатурна - не понять. Умела говорить по-английски, по-голландски и по какому-то восточному. Никто языков не понял. По русскому говорила совершенно плохо, ну будто малой ребёнок. Вертела волшебную юлу, и по юле предсказывала будущее. Говорила, что юла всё прошлое и будущее знает, но что к юле надо знать индивидуальный подход. Типа, мол, что будущее юла не каждому предсказывает, а только честному насквозь человеку. Намекала типа, что она честная, а все остальные - наивные и чёрные, тупые и обманные, как промышленные иконы.
      В неё немедля и вовсе даже не скромно влюбилось всё неприметное свиду местное пацаньё.
      Был там и Селифан. Он кисти в ручье промывал.
      На следующий день все, как есть, хлопцы умылись, зачесались, набекренили чубы, пригладив их жиром. Нашли летние картузы, и в наскоро заштопанных штанишках гурьбой помчались к месту артистической дислокации. Селифан проспал представление: это его и спасло.
      Беда пришла в их посёлок: лагерь артистов вместе с пацаньём смела сошедшая с терриконов сель. Такая уродилась весна! Запасов сели было на десять лет вперёд, потому выкапывать артистов и пацанов никто не стал, включая безутешного Селифания.
      От самой красивой девочки-артистки, от трико и платьица не осталось и следа. Зато сель непостижимым образом вынесла на основание кряжа, буквально к самой ограде Селифановой хижины, пару голубых сапфиров и две мелкие глиняные фигурки живых существ, ранее висевшие на шее артистки- девочки. Все на одной верёвочке. Фигурки были такие.
      Одна была обыкновенной лошадью, только с полосками.
      Другая была смешным, пузатым зоологическим животным с ушами до кончиков лап, может копыт, и с огромным китайским фуем-шуем вместо носа.
      Китайский фуй-шуй начинался там, где нос у всех, то есть в середине фэйслица, а кончался у верха хвоста, где ноги слипаются, изображая заднее место попу. А посерёдке тот скрутился в баранку на манер инструмента трубы бас, что носят вокруг головы на церемониальных парадах. И откопал там же неподалёку Селифан игрушку юлу. Ту самую, по которой честным людям можно предсказывать будущее. Юла - явно восточного производства: на ней круги, знаки, циферки. Каждый круг вертится самостоятельно. Скрипит, зараза, но вертится. Селифан почистил юлу от сели, смазал щёлочки жиром. Стало меньше скрипеть, больше хлюпать и меньше вертеться.
      Селифан подобрал сапфиры, подобрал верёвочку, фигурки и повесил всё на подъиконную тряпицу. Юлу забросил в угол, потому как детей у него не было, и не шибко-то она хотела вертеться на полу. И не сильно-то он был честным, чтобы ему юла открыла свои тайны.
      По городку, где проживал Селифан, шлялись бесхозные козы.
      У редкого щасливчика и только у самой незаурядной по хозяйственности многодетной семьи во дворе поживали разной степени отощалые бурёнки с поникшими рожками. Будто бы в округе сена никогда не было. А так и было оно. Шахтовая пыль покрывала округу. Трава жидкая, едва пробивалась только, как снова её накрывала сажа газовая из шахтовой утеплительной трубы. Акальция для роста рог мало было в золе, всё больше как-то углероду. Хворостячье, пастушное дело потому тоже было не в почёте. Перебивались жители торговлей угольком, которого было, - вначале бесплатного, завались, и процветал натуральный обмен с дальними деревнями и с совсем уже отдалёнными пасеками.
      Бычок производительский был один на всю округу и покрывал только за мзду. Это не всем по карману было.
      - Такое расточительство за один наскок? - шептались злые и жадные полудеревенские человечки. И нищие жители тоже шептались, подворовывая несчастных бурёнушек усть-бургунской породы, отставших от хилых стадцев.
      Зато лошадушки были нередким явлением. Каждого умелого шахтёрика за его упорный труд в конце жизни награждали лошадёнкой.
      Короче говоря, как выглядит конница, Селифан знал не понаслышке - это когда много ничьих лошадей с мужиками в сёдлах и с саблями наголо. И режут они саблями людей, как тыквенные головы косами и топорами: чик, и нет головы. И бежит человек без головы по пыльной дороге пока не сообразит, что неживой он уже. Зачем тогда торопиться? Куда?
      Но полоски на лошади, нацарапанные в незамеченной ещё глине, его интересовали весьма сильней, чем сами кони и лошади.
      Селифан не был не юродивым, ни блаженным. Но был он весьма странным субъектом. Уже после его ухода на небеса, копщики, которые рыли яму-котлован под богатый дом, нашли неисчислимые могилки котов и кошек с явными признаками удушья или другой какой злобы. На ком-то узлом были завязаны проволоки, у других были переломаны шейные позвонки. Похоже, по шеям их прогуливался толстый дрын.
      - А кто это, юродивые? - кротко осведомилась Даша, на всякий случай зевнув.
      - Юродивые... - Кирьян задумался, - юродивые это те же артисты, но не требующие за свои выступления платы, - так начал он.
      - ...И во времена Селифана они были вовсе не те, что раньше при царях. Советская власть, если помнишь, позакрывала большинство церквей, а церкви именно и являлись центрами тяготения юродивой мысли. У церквей, согласно истории, юродивых наделяли телепом редкостно.
      - Телепом?
      - Телепом. Телепень - двуручный кистень. Шар такой на цепи. И с шипами. Не смотрела картинки в истории? Что у тебя по истории?
       - Пятёрка.
      - Не верю. Ну, ладно. Так у русских повелось - юродивых не шибать.
      - Шаром-то зачем?
      - Откуда я знаю. Может, для надёжности. Но, говорю же, что их не били никак. Жалели. В основном, после посещения церкви и отдания соответствующих приношений на прицерковных площадях слушали бессвязные или более-менее гладкие пропагандистские, - всяко бывало, - речи юродивых о добре и зле, о вечном их противостоянии и единстве, о запущенности церкви в плане сохранения благородства, о процветании лизоблюдия по отношению к власти, об избытке чревоугодности и стяжания, о сверх всякой разумной нормы, поборах...
      Кирьян произнёс это таким тоном и так складно, будто прочёл выученную наизусть вечернюю лекцию для нерадивых студентов.
      - Прям, как у нас, - заметила Даша.
      - Как у нас, только ты такого никому не скажи. Посадят!
      - Вау, прямо посадят?
      - Хоть прямо, хоть криво. Возьмут на заметку. Думаешь, у нас сексотов теперь нет?
      Кирьян понизил голос до шёпота и стал похож на заговорщика: "Есть, Даша, есть, только гораздо меньше, чем при Иосифе. А при случае биографию попортят. А за решётку попадёшь - пришпилят и это. Вслух не скажут, а добавить добавят".
      - Я не собираюсь, Кирьян Егорович. Зачем Вы меня за решётку спроваживаете?
      - Я это... я как Митрич. Он всегда заранее старается всё предусмотреть и начинает пытать людей вопросами с самого худшего варианта.
      - С Митричем всё понятно, а блаженные? Эти тогда кто? Разницы что-то не вижу
      - Блаженные, - этих, пожалуй, числом поболее будет. Они больные умом. Проповедники разговорчивые. Болтали что попало. Кто-то просто "шарил" под блаженных, чтобы крамолу внедрить... Хотя внешне разница небольшая. У юродивых - колченогость, кривая рожа, горб, волчья пасть...
      - Заячья губа! Крокодиловы слезы! - вскликом добавила Даша, отправляя в рот отвердевшую, засахаренную пастилку, найденную в глубине холодильника.
      - Нехай, губа! А блаженные с виду вполне нормальные люди... Блаженность это неустойчивое состояние мысли, почти как в физике. Есть устойчивые формы, склонные к лучшей выживаемости в одинаковости своей, а есть формы редкие, выживающие абы как, скорее вопреки, чем по сути. Понимаешь!
      - Ага.
      - А блаженный это человек, который не дружит с обычными постулатами. - Кирьян Егорович опять настроился на лекцию. - Живёт он как бы всегда с нуля, как неопытный и чистый младенец, постоянно впитывая новое с идеально чистого листа, подвергая критике обыденное и, с тем, чтобы выжить, притворяясь тупыми или ленивыми попрошайками. На самом деле эти взрослые люди являются пожилыми чадами индиго, не нашедшими революционного выхода, ожидающие консервативного, медленного перерождения и пользующимися существующей человеческой средой так же просто и беспретенциозно, как цепкие лишайники пользуются камнями.
      - Индиго? Тогда не было индиго.
      - Что ж не было? Было, только их тогда не распознавали как класс, а теперь вычислили. Рентген, пробы крови и тэ и дэ.
      - Страшные вещи говорите.
      Кирьян Егорович вперил в Дашу взгляд и понял, что переборщил.
      - Ну, ладно, слушай дальше, что тут пишут.
      ...Так и Иванов сын Селифан - маленький, милейший с виду, блаженный и слегка юродивый видом члена гном.
      - Тут я хочу подчеркнуть, Даша, про Селифанов член-ххрен, - тут Кирьян Егорович споткнулся, - уж извини насчёт члена. Без этого при такой теме никак. У меня одна крамольная догадка есть... насчёт всего этого. И насчёт нового романа...
      - Пишите? Ой! А покажете роман? - Блеск и азарт в глазах Даши помогли на время забыть стандартный и абсолютно чёрный штрихкод голода.
      - Пока в мыслях. Потом покажу, как созрею и начну.
      ...Вместо шляпы, шапки ли, у него копна волос, стриженная в забытом стиле "под горшок". Хотя стиль - слово не из его лексикона. Просто, глядя на себя в маленькое зеркало, удобно себя стричь вокруг горшка. Черта волос выходила ровною, а при пышности гривы - ещё и красивой, как земной шар при виде из космоса в телескоп.
      Один раз маленький Иван-Селифан пока у него ещё не выросла борода и даже толком женилка не вымахнула, побывал в столичном шапито, что в двух сутках неторопливой езды по грунтовкам (пока тот цирк смешной ещё не сгорел), и увидел там экзотического животного с усами и полосками, и обнаружилось ещё на арене другое длинношеее...
      Даша, обрати внимание это единственное слово с тремя буквами "е" подряд. Это мне ещё папа такую загадку задавал, а я взял и отгадал. На логику надавил и отгадал ... животное.
      Куда зимой прятали его шею от мороза - непонятно.
      Может специальный сеновал был с дыркой в крыше. Кто бы знал.
      Кто из них был кем маленький Иван-Селифан не запомнил потому что мама стала пьянющей и смотрела не на арену а на своё отражение в бутылке "999" - то было в новинку всем, - и под джорку хохотала, задирая на лицо подол. Селифан ровно через пять лет всё это зрелищное диво позабыл. Было ему тогда два годика. Только снилось ему иногда полосатое что-то и хотелось от непонятности рыдать и напрягаться умом. Но нет, не выходило у Селифана правильное вспоминание. А тут и матушка слегла, подавившись пробкой от жбанчика, и кончилась быстро. Придавило в брэмберге знатным сосновым поленом от ствола евоного отца и пару приёмщиков вдобавок, что стояли внизу. Хоронить толком было некого: слиплись все и не смогли их по отдельности разобрать. Удручная служба подземная - это ничего, значит, не сказать.
      Некоторое время поухаживала за Селифаном бабка.
      Научила кой чему. Объяснила, зачем пригодится ему висюлька, посмотрела её, подержала в руках. Пощупала снизу.
      Сказала только "порядок" и тоже враз померла.
      - Прямо померла? От одного вида писи его? Шутите опять!?
      - Говорю только то, что читаю. Ни слова от себя.
      ...Но не пробовал Селифан примениться этим вооружением, потому что был он к тому времени уже странен.
      Висюлька росла стремительно вширь и на глазах превращалась в самовыдвижной коренастый комель, обросший мхом.
      В доме у Селифана поселился кот Жирафф с которого Селифан тоже писал портреты.
      Кот не любил долго сидеть на одном месте, хотя до этого старался поспать часто, пожмуриться на солнышко через оконце, сметанку любил.
      Но отвечать добром за сметану не стал Жирафф, сучий потрох, и, как только Селифан призывал его принять правильную позу, срывался с места и с кошачьим лаем улетал в крапиву.
      Крапива за огородом была ростом с монголо - пржевальскую лошадку.
      Поэтому Селифан долго не мучился размышленьем. Снял он небольно шкурку с Жираффа предварительно прочитав нотацию за непоседство и убегательство, и сделал из неё усидчивое чучело.
      Набил он шкурку Жираффа сухими очистками с картофеля чтобы выглядело потолще и максимально живее.
      На картинке - уже на шкурке его - Селифан Иванович (таким он уже стал, как подрос) нарисовал смоляной черноты полосы и кружочки, не исключая брюха. Полоски для правды, кружочки для красоты, на животе - для полноты ощущения.
      Все портреты Селифан подписывал.
      - Все?
      - Почти все. Были в коллекции этой "Афрканьскъий Тигръ", было несколько котофф "Жираффов" в стаде и поодиночке, с котятами и женой его котихой, на скамейке и в кафтане, в зимней шапке и в картузе.
      Один раз с георгиевским крестом.
      Было немеряно намалёвано кур, запечатлеваемых ровно за день до кончины как бы на память, были козы, лошади и кони, стакан один был, печь была с чайником и красным паром столбом "над ево крышкой и с под носа". Был "Утренний петух 1917 года". А написан петух в 1914 году. Знаешь, что случилось в четырнадцатом году?
      - Нет.
      - Ну и неважно. А было это предупреждением перед апокалипсисом. Война скоро мировая началась. А потом революция у нас. Это было неразрывно: мир помешался и играл один спектакль. Это явно! Петух словно с пожара бежал. И было у него три ноги. Тут ни черта не понятно. Может, намёк про Антанту, или другую какую-то дрянь. А про чайник словно предупреждал художник экскурсионным голосом кого-то: горячий пар, не подходи к картине близко - ошпаришься.
      Было ещё что-то: морковки разные, ограда с полем, чёрная гора с дымом на горизонте, девочка в трико ("Девачка волшебный артист и я наверна её люблю, весной полюбил и до сих пор"), "Зверь-рыба", "Подарок, нет два Дарвину Чарле", "Исход израельчан из Египта", фантастические совсем уж "Людо-звери", про синих куропаток уж не говорим и пыр и пыр.
      Написано картинок и поломано карандашей было немеряно.
      Огрызки карандашей роем толпились в сенях (картина наз. "Можуть пригодитьса, а когда")
      (- Наз? - Наз с точкой. - А!)
      Нарисовал как-то Селифан от нечего делать девочкину "юлу". Подробненько изобразил. Увеличил в раз десять. Даже вывел все написанные на ней закорючки, раскрасил масляными красочками. Вышла юла как живая. Назвал так: "Живая волшебная юла от девочки артистки осталась. Незнамо как артистку зовут". Вставил картину в раму.
      ...Сапфиры с фигурками до поры висели там же, где были повешены изначально в почётном месте.
      И неизвестно, с чем сапфиры едят, или, может, мельчат и крошут для производства яда.
      В посёлке не было других художников, поэтому пока народ не разъехался, парикмахерская мясная и лубяная лавки были с одинаковыми картинками экзотических животных, но с разными надписями и прималёваными, где ножницами, а где с топорами и стрелами, торчащими в бедных животных во время охоты за ними "Негритянских людей, тоже зверей почьми тем, же больно стрелой, если лучше сразу из ружья".
      После стало вообще худо.
      Народ разнюхал, что дело за Селифановой оградой не чисто.
      Коты воют по-волчьи, курье хохочет петухами.
      Что всё рисование это были предсмертными портретами, или срисованы с чучел, то есть легко накликать себе смертный день через художника Селифана, с виду прекрасного человека.
      Плюнул народ на Селифана.
      Стал он в густо напичканной деревне первым отшельником и ел картошку без масла.
      Боялись даже через ограду брехаться с Селифаном.
      Вот так-то, Дашуля!
      
      ***
      
      - Дальше слушай.
      - Слушаю, слушаю. Интересная сказка.
      - Но как-то всё изменилось неожиданно, и стало ближе к крутизне.
      Один заезжий аглицкий из Америки джентльмен по имени Джоза, а до разбогатения он сказал, что был обыкновенным пролетарьанским президеном, а теперь привёз в деревню очередную партию цылиндоров для носки поверх головы.
      То был то ли Алберс-Непрынц - художник прямоугольников, то ли членом общества защиты бродячих животных по фамилии. ...Во как - все забыли, ...вот какая фамилия была знатной у джэнтэль-мэна.
      Тринадцать букв было в фамилии плюс одно тире, и всё-всё по-иностранному написаны.
      Увидел он Селифановых тигрофф на цепях похожих шибко на кота Жираффа и дал ему двести фунтов, правда, всё - бумагами, чтобы тот больше не мучил животного.
      Он не знал, наверно, что портреты те писались с чучела и пожалел их бедных.
      Селифан как практически честный человек и простой, как одна головка от семидолечного чеснока, чучелу эту выбросил.
      А на радостях нарисовал по памяти кота Жираффа ещё господина в цылиндоре с двумя индийскими джорцами в тюрбанах и посылал он ему эту картину через госпочту.
      Госпочта работала по понедельникам и немножко на следующий день до обеда, а позже уезжала в столицу.
      Из остатка штакетника Селифан ящичек сколотил за бандероль отдал десять фунтов бумажками из двухсот на один фунт купил мешок гороха и отдал его обалделой почтальонше Катьке с чего-то. С какой-то стати.
      А ларчик открывался просто: красивющая стервь, лет под тридцать пять всего, два оборвыша невесть от кого, только не от армяна - у того глаза синие и крючком нос, а у этих карие; и ножища у неё начинаются от ушей, не в пример деревенских, но в портретную живопись она записываться не торопилась.
      - А как помрёшь, кто ж тебя опишет красками акварель или маслянистым колером? - спрашивал её так частенько Селифан, - у меня зелени хрома немеряно и травяная часто остаётся. Потому как не люблю я лето писать: всё что-то тянет на снег хрустящий, на сугробы, сделанные из него. Может, в той жизни я был северным зайчиком, али собольком. На россомаху-то я совсем не похож.
      Ох, и классные сугробы выходят: в тенях иссинём-синя, а наверху сверкают бугры золотом и серебром.
      Ярило - то, вишь, какое. А сугробы много краски не требуют.
      У моей малярной живописи белый снег заменяет бумага или выбеленная и чёсаная до того холстина.
      А в тень - хрясь фиолету, бац лазури и готова картина.
      Надевай зелёный сарафан, причешись гребёнкой слегка и айда ко мне в гости.
      Выделю хрома полбанки.
      Посажу на лавку.
      Не пожалею мёда.
      В руку возьмёшь кружку, и балдей застымши часа два.
      Можно на спор в молчанку играть. Веселуха! Придёшь?
      - Что-то лень мне сегодня - отвечала всегда одинаково почтальонша Катька, - работы полно, письма разобрать по адресам, разложить по разным мешкам, чтобы в городе не путаться, а сразу сдать. Там одни ироглифы-каракули джорские. Сижу и правлю за них. А то не дойдут письма? Во как! Серьёзное это шибко дело. Честное и полезное. Уборки, вот, по дому много, коза недоенная, телок зубами болеет - наждрался, падла, сажи опять. Всё обосрал кругом. За версту воняет. А приходи ты ко мне помимо почтоваго дня с лопатою, подмогни с говном-то... мух наплодилось... изумруда, мать их... Жужжат летячьи выродки... и с навозным сырьём заодно подмогнёшь.
      Известно, отчего не хотелось Катьке к Селифану.
      А Катьку он трепал как-то за шёрстку, почуял влажность в ней, и у себя что-то неловко сделалось меж ног, и ему всю отсталую жизнь после этого хотелось чего-то большего, с продолжением. Без подложного гороху тут никак.
      Но Катька была не промах, и хотела бумажек большего размера, или хотя бы один камень сапфир, что под иконой висит.
      - Некушки-некушки! - говорил Селифан, - это память артистная. Чуткая она - головная моя любовь.
      Не то, что туда-сюда, обмокрить кого. Это может любой.
      Свою тонку штуку любов не продам и не поменяю на капиталы.
      Похоже это на городскую продажную толкотню с гнусными дамскими тварями.
      Ходят без трусов, понимаешь ли, чтобы мигом вскользнуло еслив что!
      - Х-ха! - Смеётся Даша. Всё как в теперешней жизни.
      - Сама-то в трусах?
      - Ха-ха-ха, - опять. - В сушке, Кирьян Егорович.
      - Хочешь, свои подарю?
      - Ха-ха-ха,- ещё пуще.
      
      ***
      
      - Господин в цылиндоре, как позже оказалось, переподарил в качестве образца картину с Жираффом начинающему швейцарскому художнику Агассе Су-Лоренсе набивающему руку в модном тогда анималистическом жанре и сказал ему примерно так: "Смотри Тупицо (может Творецо) как выглядят настоящие Жираффы". А также выпросил картину "Юла из Китая" и увёз с собой.
      Агасса ответил эдак: "А, хулиа если бы мои жирафы могли сидеть на табуретках я б тоже зарабатывал по двести фунтов зараз".
      
      ***
      
      1900 год.
      Два года не прошло, как презренный Агасса Су-Лоренс тоже захотел в гости к Селиффану Русскому Сыну и приехал к нему тоже. В нацодежде. Где, сволочь, денег набрал - не известно, но полный чемодан был у него забит цветными бумажками.
      - Топор у тебя есть? - первое, что он спросил у Селифана.
      - Зачем?
      - Чемодан открыть. А ты что подумал?
      - А я заподозрил, что вы, граждане иностранцы, подумали, будто я есть убивец домашних питонцев.
      - Ха-ха-ха! Русо простой парень. Понимайт. Нам говорили про русских. И про каннибалов вашинских тоже, - и похлопал Селифания по плечу.
      Сам худ, как сушёный тено-член-тланин.
      А в естественной висячей позиции член-тланин у него, как у первого попавшегося бешеного полового разбойника, диковинен величиной и гибкостью, ну, ровно как шея у подболотной шатланской дамочки Нэсы.
      Руки у него не пустыми были.
       Он долго собирался, похаживал на рынки, всё выбирал, чем бы ему русского крестьянина завлечь, на что поменять его картину "Юлу".
      Не нашёл. А взамен порылся в чемоданах и вынул заморскую, ржавую злоражным окислом, вещицу Юду-слона.
      За этого китайского, отполированного англицкой ядной пастой, медного или другого странного жёлтого металла или из каменного инерала нефрития слоника с иероглифами в основании. Ценой, ёпкин клёш, говорил, будто, если на те деньги перевести, - через двадцать лет будет сто метров керенок! А то и английскую морскую милю.
      А за чудного того слона он испроста захотел поначалу заполучить половину Селифановской галереи и с китайской Юлой сверху.
      Типа сделал благотворительную мину при отбирательной игре. И будто бы расчёт был честным.
      А Селифану всё пофиг. Не хотел он на слона меняться. Что в железяке толку!
      А портреты с кошаков он за вечер мог сделать две дюжины.
      Но промолчал. Набивал цену Иванов сын!
      - Тьфу, бля, - говорят свидетели, - сказочно обогател Агасса позже на одном только продажном вечере в доме господина Сотбиса.
      Отпорол Селифан дуру, если смотреть со стороны всем миром через время времён.
      А Селифан на самом деле запал на слона того. А Агасса вроде то даёт слона, то кочевряжится. Посоветоваться надо, говорит, с кое-кем. И стал письма писать на родину свою. Одно за другим и все с пометкой "срочно" и "сверхсекретно". Почтовая Катька всё доложила Селифану по дружбе.
      - Опа-на! Опять бумагу английскими буквами портит! - говорил Селифан сщурясь. А как завидит слона, то глаза так и загораются незаметной макиавелой лисицей.
      Виду лукавый Селифан не подаёт, чтобы не уличиться в похоти, а только в ухе чешет, - хрена, мол, - ерунда вся эта ваша скульптура. - "А у меня такой же есть, - сказал он, - только разве чуть поменьше - маленький и из глины для лёгкости шейной носки".
      Не в величине товара, мол, дело, а в его художестве. И Фуй-Шуй и подставка, и седло на той шейной подвеске оторочены мелкой, правда, но настоящей коралью.
      - Was ist dast, coral? Из жемчуга, что ли подводного, или подводных, дешёвых полурастений-полукамней, может прожорливых моллюсков? А где взял? А ну-ка, покажь!
      - А хуля? - резонно отвечал вопросом на вопрос Селифан. Типа, мол, сами думайте, коли учились в Сорбонах.
      - Was ist dast "chulia", переведите мне, мой милый брейхмейстер! Причём тут Игнат, так у вас говорят в России?
      Брейхмейстерша Суоломиха, абы не прослыть неграмотной дурой, подтвердила, что "хуля" - ist по-русски жемчун, а не Игнат, и даже не Джулио, несмотря на сходство звуков.
      Отбирать глиняную подвеску с поддельными жемчунами у Селифана никто не собирался. А смотрели иностранцы на неё весьма внимательно. - Да, да, интересная подвесочка, что-то нам сильно напоминает. - И опять перемигиваются между собой. - Написать домой ещё надо разок, - говорят.
      И снова письма пишут. А ответов всё нет и нет. Почта-то русская, едрёна корень! И снова тянут время. Месяцы уже прошли. Опустошились все закрома.
      И вдруг, хрясь! Пришло письмо. Толстое - претолстое. Всё в печатях - не взломано ни хрена. - Дипломатическая почта, - говорят. Такие письма не ломают: будет международный скандал.
      Селифану пофигу!
      Прочитал письмо Агасса, показал Суоломихе. Пошептались на своём языке. Селифанию не фига не рассказали. Бросили дипломатическое письмо в огонь и вновь брехают. И снова торгуются, ищут выгоду. Селифан на всякий случай топор припрятал.
      - Блин, точно, - говорит Агассу, - а джуля! Джуля мне твой жемчун. Да, хай: пусть будет жемчун, да только больно некругл он. Редкий по некачественности твой жемчун! Интересное совпаденьице. Ну и славненько! Только у моего-то слоника глазки сделаны из полудрагоценного нефрита, а у твоего обыкновенная пилёная береговая галька вставлена. Речная, поди, ещё! Ни морем, ни океаном, ни содержанием акальция, ни хреном, ни чесночным отваром даже не пахнет.
      - Славненько всё равно. У моего драгоценного девочкиного слоника глазки русского вида, в них отражается всемирная любовь, а у тебя, дорогой Агасса, вишь ли, - дальневосточного. Узкие они, через них солнца не увидишь - не только слониху. - Так ответил резоном иностранцу тому Селиффан - умный русский сын.
      - Может это и важно разглядеть слониху, - зашебутился с чего-то Агассу, - а в моём, зато, есть важное мужское начало, свойство, этак, как бы сказать...
      - Что у него фуй-шуй изо лба растёт, это я вижу. Да что с того толку, если это ist фантасия? Истинный фуй растёт, у нас ис дас, промеж ног.
      - Позже поймёте, в чём дело, - со смехом укорил ево Агасса Су-Лоренс, - я насчёт слоника всё-таки предупреждаю: есть там скрытая хитрость некая, предупреждаю, поверьте истинному слову бизнесмена... Только надо совместно с юлой в них играть. А у вас в России честные люди вообще-то проживают, или как? Покажи хоть одного честного русского - тайну открою.... У меня половина тайны есть. Надо другую половину найти. Хочешь много-много денег?
      - Кто его знает.... От денег не отказался бы.
      - Ценная вещица. От своего благодарственного сердца отрываю... Сам поймался на хоботе. Засасывает вещица хлеще опиумного порошка. Вовремя сорвался с крючка. Могу дать на время попользоваться. А, кстати, где тут у вас можно отлить?
      - А вон там, за оградой, - махнул безразлично Селиффан, не поняв агассовых околичностей да намёков.
      Агассу запросто, будто всю жизнь поливом занимался, облил всю крапиву у забора, помял бурьяну в руках для пользы дела, - а этого добра было много, - и стряхнул с фуя что-то на жёлтые помидорьи грядки.
      Выглядело так, будто дикий котяра с визгом сорвался с мостков в бурный ручей и после, - мокрый и недовольный, - отряхивал свою шкурку, вкруговую брызжа каплями и образуя игривую радугу между них.
      Потом обмяк, подумал что-то, вынул снова свой фуйшуй и иностранной суходрочкой занялся, - вот же шкодила какой неустанный, - и поглядывал на мелкие Селифановские окна.
      Намекал на что-то паршивец. А брейхмастерша Суоломиха в оконце тож посматривала вдаль огорода через груду хворостин и грозила пальчиком игриво.
      Та ещё сучка была!
      Смеялась что-то о своём шкотном, потайном.
      Штаны у Агассы - обыкновенного шатланского производства, верзильные в ширшину, с клетчатым рисунком на болотном поле, только несколько помяты, а ширинка у него была необычной.
      Она была не посередине, как у всех приезжих иностранцев, а начиналась она только там, ну, то бишь от пояса, а кончалась на левой штанине у самого коленца.
      Селиффан выглянул из оконца и сказал себе скромно в бородёшку:
      - Ого-го! Погонялка-то поболе моей будет. У меня вширь, а у этого в длинь. Вот так заграница, сорочье вымя! Вечно что-нибудь выдумают этакое. Съезжу туда, однако, как разбогатею. Все у них такие, или только у этого каверзного хлыща? Под такую херь любопытно, какой глыбжины надо щелище у бабы иметь!
      - Будешь медуницы под варёную картошку? - спросил он у вошедшего Агассы. Тот листком щавеля очищал брючину от запаха болотного, фуйшуйного образования.
      - А будешь пробовать слоника?
      - Чего ещё? Зачем?
      - Сосать его за хобот надо. И сам поймёшь.
      Агассу хлебнул, переводчица языка нерусского тоже тяпнула чего-то ароматного, вкусного, тягучего. Запутались они в ногах тут же.
      Не успели картошечки отпробовать.
      И упали оба на лавку.
      Хлобысь!
      Спали они так крепко до утра.
      Взял Селифан мерку и проверил у обоих совместимость.
      И сделал Селифан две зарубки на косяке, чтобы размеры лучше запомнить. Бабина щель не подошла к английской кочевряжке.
      - Странно, странно, - мямлил и бубнил Селифан себе под нос. Посвистывал какую-то музыку.
      Вроде, похоже было на "Прощание славянки" или на "Кабирские ночи".
      Где такая страна Кабирская - никто не знает, видно обманка просто, а вот музычка-то жива. Та ещё штучка!
      Ага. К тому времени ноты и звук к ним уже были давным-давно написаны, переведены на медно-граммофонный язык, обнародованы в Европах, испробованы стократ в наших столицах и запущены в имперские дали.
      Дошли они и до сибирского центра по бандероли и застряли случайно у Катьки: один мотивчик от запада надут ветерком, другой, который жалистливее, - с востока, из-под Китайской границы.
      Темно было у Селифана, музыки наверняка не понять.
      Соснул слона Селифаний тайком, оглянувшись перед тем. И заснуть не смог. И вроде не был он полностью честным человеком, но всторчнул его хер так, что не смог Селифаний на лавке ворочаться. Колом стоит и всё тут! Но будущее от Юлы отчего-то не открылось, как он её не вертел всю ночь кряду.
      - А есть ещё то, что мы вчера пробовали? Ну, горный напиток этот? - спросили иностранцы на следующий день. Это уже было ближе к обеду.
      - Такого больше нет, - сказал Селифан, - вчерась весь припас кончился. А напиток тот делается с пчелиной подмогой. Специально для лучших гостей ульишек понаставил и полосатеньких приручил. А теперь только самогон самопроизводный остался.
      Будете, а? Рекомендую для здоровья кишечника и чистки печени от соляной кислятцы. А огурец из бочки? Он - солёный малосол, - самое то на то выйдет.
      - Ага, - сказали они, поверив мужичку-ноготку. - А слонишку-то соснул?
      - Было дело.
      - И что?
      - А то, что спать после этого нельзя. Вернее можно, но только на спине.
      Обрадовались этому обстоятельству иностранцы. - А будущее тебе открылось? Или всемирная истина? Хочешь какую-нибудь гадость сделать? Хочешь выдрочить кого-нибудь?
      - С чего бы!
      Странные вопросы задают. Вот идиоты-то!
      Переводница Суоломиха в тот вечер накарябала с Селифановских речей в своей записной книжке много нового сибирского фольклора.
      Потом, уже в Англии, с почерком не могла толком совладать, и переводная книжонка вышла с солидными огрёбками.
      Засучил рукав Селифан, залез на дно кадушки и вытащил оттудова самый огромный и самый кривой, отпочкованый от иностранного растения какого-то, огурец с пупырьём, с волосами и с дольками.
      И четверть выставил мутную изнутри.
      - Ба, - высказалась Суоломиха на вид четверти, - тажолый сасут.
      - Сосуд, - скромно поправил Селифан.
      Тажолый сасут почти до лампы доставал.
      - Чина водка? Дракон? Змея? Великая стена. Янцзы, Хуанхэ. Есть это там на дне? - показывает туда пальчиком Суоломиха.
      - Всё есть, дорогая иностранная барышня, даже не изволите забеспокоиться, - засмеялся Селифан. - Пробуйте, гости дорогие. Не стесняйтесь.
      - Огурчиков попробуйте. Ей, ей! Всё со двора - с огорода, природно безвредное.
      - Вау, кактусе, вискарис, текуила сауссес! - обрадовался Агасс по-испански.
      Хлобысь стакан!
      Хлобысь им об подоконник, аж лембик оторвался от самогонистого аппарата, вылил содержание и погнул уголок.
      Хрум кактуся!
      Охрясь ещё!
      - О-о-о, добрый напиток.
      И вытер бороду по-славянски рукавом слева направо. Плюнул в ладонь по-пиратски и стал здороваться с Селифаном и меряться силой на перетяжку который уже раз!
      Ещё б ещё пожил, и сделался бы он совсем славянином, а девка Суоломиха осарафанилась бы и стала бы носить сапоги на голу ногу и не подмывала бы пальцы и пятки к вечеру.
      Ну, и другое, постыдное, сделалося бы с ней.
      Но жили они так всего-то с месячишко четыре, пописывали фольклёром, обкакивали огород, пока не привыкли и пока не кончились лопухи. И каждое утро вместо "здрасьте, как спалось, эскьюзьми" спрашивали: "Сосал?"
      - Соснул.
      - И как?
      - А то же самое - торчком.
      - Будущее?
      - Нет никакого будущего. Темень царя подземного!
      - Выибсти кого захотелось?
      - Зачем? Никого.
      А как привыкли и замена бумаги кончилась и засох другой травостой, - видать к осени шло дело, - а крапивой подтираться жживо, жёлтыми листышками неудобно, то и надоело иностранцам коротать там деньки.
      Грусть сможистая, да английская навалила на них: ну тянет и тянет, тянет и тянет на далёкую родину, на Темзу-реку. - Поедем-ка мы скоро домой, говорят. Дашь китай-юлу на память?
      - Чего не дать, берите. Только вы взамен неё слона. Меняться будем.
      - Подумать надо.
      - Думайте. Время есть.
      
      ***
      
      Не гонит иностранцев добрый Селифаний. В щелях забора любопытные детские и околоточные глаза.
      Последние глаза превратились как-то раз в Чин-Чина. Забрёл как-то совершенно неслучайно Охоломон Иваныч Чин-Чин в гости к Селифану. Постучал официально в ворота. Собаку на цепь посадил Селифан. Пригласил гащующегося в дом. Неслучайно увидел спящих иностранцев Чин-Чин. Попробовали растолкать: бесполезно.
      - Как проснутся, вели сходить в участок отметиться. Слишком долго живут. Так нельзя. У нас тут секретная шахта есть, где угля совсем нет - кончился уголёк, а что-то другое зато есть. Не надо этого Европе знать. Слыхал про "Царёвый ход"?
      Селифан слышал про секретную шахту, где угля вовсе нет. Был, да сплыл. Странно, угля не стало, а молотками до сих пор тюкают. Может, артистов тех иностранных ищут? Может девочкины, а теперь егойные игрушки кому понадобились? Причём, люди в кандалах копают, а не наёмные. Стреляют в них иногда и хоронят в общей куче как нищих. Обещал послать гостей в участок и помалкивать про пустую шахту.
      Ушёл Чин-Чин.
      И снова наливает Селифан самоделишного алкоголя иностранцам. Когда кончился, сходил к Катьке, выпросил три четверти. И стал туда добавлять мухоморов. Но помаленьку, чтоб не померли, а просто, чтобы крепко спали. Один раз заснули на две недели. Как оклемаются в серёдке, и, как на двор идут, так Селифан им, хрясть! и снова наливает по приходу. Хрясь закусочки! Хрум-хрум, и опять спят. Не пройти мимо хлебосола.
      - Вот вам Русь! Почувствуйте!
      
      Селифан времени зря не терял. После Чин-Чина встретился как-то с давним другом Мойшей Палестинычем. Трепались-шептались долго. Через недельки две снова приехал Палестиныч. Да не один, а с фотографом и с начальником уголовки Охоломоном Чин-Чином. О чем-то они вместе сговорились. Сфотали пьяную в дупель парочку. Потом посадили их обоих на лавку, подпёрли с одной стороны кадушкой, с другой граблями. Вставили спичку в глаз Агассе, чтобы трезвым выглядел, а Суоломихе пришлёпали пенсне. Ещё выпустили фотографическую птичку с огоньком. А Селифан с этой парочки - как все ушли - позже рисуночек сделал. А подпорки в картине убрал.
      Чего-то отдал Палестиныч Селифанию в завязанном мешке.
      - Это от еврейского Деда Мороза.
      - Сколько с меня?
      - Договоримся, - сказал Палестиныч. С Вилли возьмём и с партий ихних всех. Все заинтересованы партии. Шибко дорого стоит, и являет собой государственную тайну всех партий, всех Европ и Китаев. Не показывай никому, кроме ЭТИХ. Отдай, как договаривались. Не болтай. Живее будешь. И уехал.
      - Договоримся, - сказал и Чин-Чин, - не показывай никому и языком не трепли. В твоих интересах, - и уехал тоже не пустым.
      Никто лишний их не увидел.
      
      ***
      
      Уезжали отрезвевшие англичане с Селифановскими картинками подмышками. Слона своего (суки) так и не отдали, а отвалили деньжищ почти всё, что осталось в чемодане. - Это тебе за картины. Классный ты художник, - сказали, - нам бы таких побольше.
      - Если что, пожалте на следующую зиму, если нынешняя зима вам не мила, - позвал их Селифан. - Я вам две пары валенок дам на память. И чтоб не околели, до границы добираясь. Зимы у нас суровые. Серёдка континентального климата, как никак.
      Китай-юлу свою Селифан отдал, немного покочевряжась для вида.
      - Ну да? Так бывает? Можно неужто околеть? - удивились иностранцы, словно с неба свалились в Сибирь. А уж как довольны были!
      - Птички вороны у нас на ходу замерзают и ледышкой вниз - охрясь! Бэмс и "каюк". - Точно! Ей богу! Мне почто врать? А юла мне не нужна: я не мальчик в бирюльки играться. А вы играйтесь, если приспичило.
      Соуломиха записала и в кавычках "каюк", и охрясь прописью, и какой-то лондонский бэмс без кавычек. Наверно от Биг-Бена пошло. Вот же слава какая у Биг-Бена. Как сказано, так и написано. Тут Соуломиха попала в самую...
      - Как у вас переводится "цель"? - спросила она.
      - Наша цель - ваша щель, - скромно отвечал Селифан.
      Так он подумал, что будет правильно.
      - Ага. А валенки?
      - Сейчас у самого валенок нету. Прохудились валенки. Кончилось сырье. Понимашь, иностранное твоё семя? Валенки вам будут потом.
      - А из чего валенки у вас делаются?
      - Да у кого как, - отмолчался уклончиво Селифан.
      А валял он сии фирменные изделия из кошачьей шерсти.
      Ничего не пропадало у хозяйственного бедняка Селифана.
      Всё в дело, всё в дом он носил.
      - За валенками точно приедем! - Англичане соврали так легко, как в колодец давеча плюнули для проверки глупой, как всё русское, пословицы.
      - И, слава Богу, на том кореша и порешили, - сказал Селифан.
      Его-то корешок подошёл к переводнице в аккурат.
      
      ***
      
      Только она этого не почувствовала.
      А через месяцок предъявила счётик англичанину Агассе: "Ты меня почто теми сибирскими ночами имал? - спрашивала она Агассу, - мы так не договаривались. Давай деньги, сколь на бумажке написала, или женись (у них так принято на бумажке счёт выставлять, для запоминания)".
      Посмотрел Агассу. Сказал "вау". Покопался в карманах, взял день на раздумья. На билет из Лондона не хватило, а тут уже и утро, и опять она спозаранку в бричке с двумя дюжими кучерами - вышибалами к нему в дом припёрлись. Один чёрный, другой рыжий, но оба такие злые! С пистолетами на боках.
      - Не помню я, - отвечал Агассу сначала очень грубо, - пьян был, наверно. Прости мя. - И одумавшись: "Люблю тебя, наверно. Или бэбёнка хотел. Не знаю теперь".
      Сделано дело. Воспитывали бэбёнка-крепыша вместе и долго и умерли в... Тьфу! Долго жили - не тужили.
      Агассу был жаден и потому он лучше женился на толмачихе-переводнице.
      Зачем деньги швырять на ветер, если и даром можно?
      
      ***
      
      А как отъехали англичане подальше, Селифан полез под кровать и вытащил оттуда слона Фуй-Шуя.
      - Как так? - спросит кто-то из сметливых и внимательных читателей- буквоедов, - отдал же его Селифаний англичанам!!!
      - А вот так. Уметь надо! Не на того простые англичане нарвались. Сами как английские валенки!
      Новаго, приобретённого нечестным путём, НАСТОЯЩЕГО слоника со знатным носом фуем-шуем Селифан поставил рядом с иконой и молился ему наравне с богоматерью. Только, для правдоподобия скрестя ноги.
      Лизал он слоника за кончик хоботного Фуя-Шуя по утрам, вечерам, в обед и в ужин. Чувствовал щекотки на языке, потом сладкий вкус тот лучше на кончике хобота лучше пчелиного мёда стал.
      И вкус тот не уменьшался, а вроде даже прибавлял в крепости с каждым разом. Пузо куда-то исчезло. Крепкость в руках появилась немеряная. Причёска загустела. И вроде стал будто молодеть, прыгать прытко, как по Луне, и всё больше стал походить на мальца.
      Привыкание, ять! Микстура жизни!
      А как почувствовал прилив неожиданных сил, то ближе к печке переставил, потом на стол в самую серёдку.
      Засасывал он слоника по три раза - регулярно - перед сном, и грезилась ему милая индийская Африка, топтались в его снах грешные погонялы с жёлтыми узкими лицами, с усами, завёрнутыми за уши, с кольцами в носах - надо же, пакость какая, - и все верхом с палками, на которых жестяный наконечник с узорами.
      Тыкают они слонов в кожу и за уши: там самое тонкое место.
      Называются те мужики с кольцами - раджами.
      Сидели погонялы в кистятом паланкине, да не одинокими были они там.
      С индийским бабьем посиживали, пили их червонное вино из фасольи, курили чубуки.
      Чубуки росли из серебряных графинов, а бабы таскали знатные сиськи, в навыпуск из золотых сарафанов глядели коричневые соски на Селифана и что-то болтали под ухи непотребное.
      Сон оттого стал крепок у Селифана и радостен.
      Розовый, радужный период настал в его жизни.
      А погоняло его стало в ростину приумножаться. Задонжуанилось, придонжонилось, овертлявилось, порозовело и заблестело на вид: ровно как лопух по утренней росе.
      И не торчало скучным пеньком, как ранее, а будто бы пальмою стало.
      В клубнях развесисости добавилось, и стал Селифан весь этот кошмарной красоты натюрмортище изредка перекладывать на холст.
      Вроде и натюрморт, ан нет: всё живое!
      То назвалось специалистами как "клубневидный период в творчестве художника".
      ..."Экспрессивные, шарообразные формы составляют удивительный контраст с огромной красно-оранжевой морковью, стоящей на попа в середине картины. Травы укропа и листья салата довершают композицию, вольной рукой художника наброшенные на главные фигуры этого мощного натюрморта. Зритель застывает у картины, поражённый мощью и величием заложенного в неё смысла - страха слабого животного перед животным сильным и хищным; ужас и нелепая страсть пожирают его сердце и чахлое тело"...
      С губ зрелых женщин, повидавших многое, вырывается сомненье.
      - Позвольте, а не напоминает ли это Вам нечто мужское ...да что уж там, напоминает это дерзкое и плотское в момент сильнейшей эрекции? А не сильно ли груб и невежественен этот цинический намёк?
      - Мамуськи, сестрицы милые, старшие барыни французские и русские, - кто чем грезит, то это им и мерещится, - противоречат им младшие сестрицы и наивные дочери, вперившие наивные свои взгляды в центр композицьона, пугая себя увиденным.
      - Дуры вы, дочери наши наивные, - говорят им барыни.
      - А не видывали ли вы картины господина художника Джузеппе Арчимбольдо? Нет? Ну вот, то-то и оно-то.
      - Арчимбольдо запросто делает из огурца нос, из чуйчуй-травы волосы, а из стручка гороха зубы... Потому-то мы в картошке заподозрили мужские клубни, а в морковке...
      - Фаллос! - смеются невинные дочери.
      
      ***
      
      - То были не Полиектовские девочки. Ты не подумай, - уточняет Кирьян Егорович.
      - А это кто такие?
      - Об этом когда-нибудь потом. Но тебя тоже сильно касается.
      - Ой, как интересно. Прямо дефектив!
      - Я и говорю.
      
      ***
      
      Полюбила Катька Селифана за новую джентльменскую культуру. Не за сапфир стала захаживать, а по своей бабьей срамной прихоти. У неё щель подошла ловчее.
      Да и Селифану веселей стало жить.
      Написал он портрет с Катьки в третью ночь совместного проживания, на гнутой истреснутой доске от старого корыта.
      Вроде красиво вышло, а главно - правдиво.
      Называется клизмореализЪмой в малярском искусстве художества.
      А в музей та картина не попала - сильно губёнки были подпорчены похожестью на алые распушённые коралловые розы.
      Типа хищный подводный букет, что ловит рыбок махеньких завлёком своих раскрытых нутрей, ан нет - порнографья из этого всего вышла. - Так сказали столичные музейные работники.
      - Это уже не наивный примитив, - продолжили они хором, будто это не самодельное творчество народа, а слово "порнуха" уже, и карается она даже в наше время сугубо индивидуально применительно к каждой порнушеской личности.
      Присел от страха Селифан от тех напутственных фраз и временно стал по ночам мочиться.
      Но потом вновь осмелел и нарисовал в отместку музейщикам совсем голую корову с пирсингом в сиське, крестиком на шее и овечьим колокольчиком на хвосте.
      Вот и дуры эти музейщицы.
      Купили эту живопись, и первую, и корову с крестом среди скелетного кладбища французы, жали по-доброму руки, полчаса трясли, а за корыто Селифану добавили отдельно.
      - Это шедевр мировой культуры, - сказал на ухо своим товарищам главный француз.
      Те только присвистнули от изумления.
      - Вот так удачу словили, и где, - в самой что ни на есть страшной глуши, в ужаснейшей стране, где люди подчас не имеют не то, чтобы самолётов, а даже железных молотков и складывают они домишки, пользуя только один топор, ну пилу ещё иногда.
      Вместо утепления у них в щелях пакля, вместо прокладок салфеточных - безобразные тряпицы, а стёкла в основном все битые. Как войнушка какая прошла, или тряски подземельные, или как инопланетянам мимо пролетать, ну всё, крылатый оладушек, всё-всё сплошь заклеено бумажными полосками.
      И где только бумагу берут, в тайге-то этой?
      
      ***
      
      ...На досмотре царские таможенники сказали примерно так: - Такую дрянь надо с удовольствием из страны увозить, с их подачи порнуху у нас посеяли шпионы: будем их же оружием бить.
      А на ихнем досмотре посмотрели, что за доска такая у Агассу за пазухой, охнули и велели заразу выкинуть. За проходимость через шлагбаум французишкам пришлось скинуться (тогда ещё франки были в ходу и почёте) и заплатить мздой своей же родимой таможне.
      
      За добавку Катька купила десять новых корыт. За рубь-ежом, ядрёна корень, старые корыта, оказывается, стоят гораздо дороже.
      - Странные иностранцы! Вот какое диковинное дело!
      
      А Селифаний с тех пор полизывал слонишку до тех пор, пока не стало уже совсем вредно. А иной раз видели бедного художника за странным занятием. Сидел тот на полу и гонял по плахам волчка-юлу, крутил ей колеса и гайки. Колотил об пол и орал: "Рожай, сука, рожай! В Колизей хочу, на экскурсию хочу!"
      Впору психосанитаров звать.
      
      ***
      
      - Вау! - восклицает Даша, - это что за сказка такая развесёлая? Кто её выдумал?
      - Не я, - скромно, но с достоинством президента, отвечал Кирьян Егорович Туземский.
      
      ***
      
      
      
      П
      РО ЧЕНА ДЖУ, НИКОШУ СЕБАЙЛО и МАРИНКУ
      
      - Тогда слушай другое продолжение следствия, коли не веришь. Будто впереди у нас ещё тысяча ночей и столько же сказок.
      - Я щас, - фыркнула Даша и нырнула в туалет, где ещё со вчерашнего дня в ведре оставался галлон запасной воды.
      
      ***
      
      - Тебе по порядку докладывать или с самого интересного из середины?
      - Давайте по порядку.
      - Отличненько. Тогда так... Короче говоря, мне на днях в редакции подсунули что-то вроде рукописи для проверки орфографии. На печатной машинке набрана...
      - Это не модно, Почему не на компьютере?
      - То-то и оно. Кто-то поленился, видать. А есть несколько бумажек жёлтых. Видимо случайно. На них кое-где "яти" есть. Есть свежие листы - будто кто-то добавлял. Неразбериха полная!
      - А вообще, с какой стати Вам рукопись дали?
      - С простой стати. Я носил свою книжку в редакцию, а мне отказали под предлогом неформата. А на самом деле там попросту много ненорматива. Дальше всё понятно, да я и не обиделся. И менять ничего не согласился. Заранее было всё ясно. Я понёс только для формальности - ну, понимаешь, типа, чтобы конкретно "послали на ..." и тогда бы я совершенно спокойно и осознанно, проверив местный шанс, начал бы копить денежки на самиздат.
      - Накопили?
      - Это сейчас не важно. Коплю, Даша, коплю. Книженцию мою, тем не менее, редактор прочёл полностью. У них так принято. Странное, честное какое-то издательство. Правила у них с советских времён ... и главред заинтересовался даже не текстом и не литературой, а единственно именем моего одного, заметь, абсолютно вымышленного героя.
      - Какого, интересно?
      - По имени Чен Джу.
      - О, я знаю. Так вы только что рассказывали. И ещё это ваш первый псевдоним. Вы почему это не отметили в первый раз?
      - Хотел позже напомнить, чтобы не пугать и не путать лишний раз.
      - Потом Вы стали подписываться по-другому.
      - Точно, так оно и было поначалу. Имя мне это понравилось. Достаточно распространённое имя.... А позже я его - этого Чена Джу - в солянке своей "оживил", потому что не хотел полностью расставаться. А он, подлец, стал вмешиваться...
      - Так разве бывает? Это мистика. Так можно с ума сойти...
      - А то! Но это не мистика, а внутренняя логика книги. Роман в романе - есть такой приём. Когда ещё и писателя задействуют, и он как бы тоже включается в сюжет. Но я про это тогда не знал, а, оказывается, такое существует, и не редко. Тут я не стал первооткрывателем. Книженция-то первая, и я не литератор. Так, побаловался буковками.... Ну и похрену. А в литературе ещё бывает такое, что герои начинают как бы жить своей жизнью. Типа давят естественностью внутреннего повествования. Типа - когда одно должно следовать за другим, а не по-другому. Писатель тут иной раз не властен над героями: задумывал одно, а герои наталкивают на другое. Поневоле начнёшь задумываться о существовании внематериальной жизни и...
      - Понимаю.
      Понимаешь, ну хорошо. Значит, я ещё в своём уме. Так вот этот Чен Джу стал мне не Музой - он же псевдоним - и по правилам должен бы помогать... как бы второе моё "Я". Так ведь? А эта сволочь поперечная, принял другую позицию. Он стал врединой, гадом,... словом стал мне палки в колеса ставить и...
      - Мда. А как Вы это имя придумали? Истоки где?
      - Я в книжке про это написал. Как бы состроумничал что ли. Натянул... насильно. И не остроумно даже. А на самом деле... совсем изначально... это имя живого человека... молодого китайского, японского ли с вида человека. Встречался мне в Пекине два раза. Разве можно такое вообразить в Пекине? Там несколько миллионов населения живёт...
      - Может, в одной и той же гостинице жили?
      - Не фига. В гостинице такого не было. Там все люди напересчёт - гостиничка-то с гулькин фуй, хоть и в самом центре. В пятнадцати минутах ходьбы от Запретного Города. Отель назывался "Красная стена".
      - Ну и что дальше. Познакомились что ли с ним?
      - А что ещё оставалось, конечно, на второй раз и познакомились. Потому что оба удивились такой случайности. Поулыбались, сели за один стол, отобедали. Только ни хрена у друг-друга не поняли. Квакнули по их водке. Я к ней уже тогда привык и пил как свою. Он говорил по-английски, а я-то ни одного иностранного языка не знаю. Вот мне и минус.... Хотя чего теперь косноязычию учиться: раньше надо было думать. Теперь мне ни к чему: поздно батеньке в школу ходить.
      - Ну и дальше?
      - А дальше я ему объяснил кое-как - кто я такой, и с чем меня есть. Он мне своё имя по-английски написал и произнёс на несколько раз. Я запомнил. Звали его Ченом Джу и фамилия его Ченджу. Ну-у-у, типа такого. У них не поймёшь: где имя, а где фамилия. Так, набор звуков...
      - А потом?
      - Попрощались и разошлись. А потом мы с нашей тургруппой поехали с горок на лыжах кататься. Там такое здание высотой этажей в девять-десять, а внутри снежная гора... Херовенькая и я... там их сборная тренируется...
      - Погодите, а редактор-то дальше сказал?
      - А то и редактор сказал, что это имя ему знакомо и стал листки эти дурацкие... ну, рукопись искать. Полез в сейф - ключа нет. Побегал по редакции. Нашёл ключ. Ни хрена себе: сейф - ключ в отдел кому-то дали, пока редактор в больничке лежал. Демократии и взаимному доверию нет предела - называется. Россия-то у нас единая, а не розничная! Нашёл в сейфе. Показал мне. Я пролистал вместе с ним. Любопытно. И подписано русскими буквами внизу "Чен Джу" а наверху "написано со слов какого-то Мипа". Опять, блин, совпадение по Чену! Я тогда сильно удивился. Очень сильно. Стакан кофе попросил. Решил: попахивает подлогом, профанацией какой-то. Только, думаю, откуда профанация, если редактор впервые мою книжку читал. Держал её две недели всего. Не смог бы так пошутить. Да и листы-то некоторые напечатаны на древней машинке типа моего Ундервуда. А моему Ундервуду ровно сто лет. Тика в тику. Там на плашечке дата изготовления выбита.
      - Вы показывали раньше... А где она теперь?
      - На работе стоит. Как раритет... для красоты.
      - Короче, он мне эту "псевду"... ну, типа рукопись эту даёт и просит поизучать, а уж заодно перепечатать и поправить орфографию. Бабки обещал.
      - А зачем ему?
      - В этом и дело, совсем позабыл. Бумажки эти ему припёр какой-то китаец...
      - Вот те и на! И что, это был Ваш Чен Джу?
      - Хренов! Если бы это был мой знакомый китаец, то я бы в четвёртый раз удивился. А он говорит, что припёрся какой-то старикашка с бабкой. Старик абсолютно худющий... как стебель папируса, жёлтый, сухой - ну мумия и мумия... но галантный, с галстучком, с палкой, вместо бороды три волосинки. А бабка, будто балерина на цыпочках - ножки тоненькие, вместо сапог култышка. Короче, Тимурка...
      - Бабка-Тимурка?
      - Да нет, редактора так звать. Я его неплохо знал раньше. В общем, Тимур посмеялся и говорит, что эту бабку видать в детстве сильно перебинтовали...
      - В смысле?
      - В смысле, что в Китае такая ужасная традиция была: девочкам с малолетства ноги бинтовать.
      - Зачем?
      - Чтобы ступни ног были маленькими и изящными. У них культ такой был...
      - Страшный культ.
      - А то: кости в ступнях навыворот, пальцы под ступню растут, пяточная кость под девяносто градусов к стопе и так далее... Извращение!!!
      - И вот, чем меньше нога, тем девушка считается красивей. Там осмотр невест начинается не с лица, а с ног. Чем меньше ступня, тем девушка аристократичней. Принцессы и сильно знатные дамы ходить даже не могли.
      - Зачем такие проблемы?
      - Знатность свою показывать. Зачем принцессе ходить, если её на паланкине таскать должны.
      - А эта бабка, что с китайцем, на паланкине приехала?
      - На Роллс-Ройсе.
      - Вау, в Угадае Роллс-Ройс?
      - Это я условно. Тимур сказал, что марку даже не понял. Какое-то старьё, но дорогущее старьё.
      - По-русски говорили?
      - Бабка по-русски говорила, а мужик только кланялся, щупал свои три волосинки, на палец наматывал, дёргал изо всех сил, а они не выдираются. Извинялся что ли, или "спасибами" кормил. Бабка сказала, что это записано было со слов того самого Чена Джу, что внизу подписался. А на самом деле там идёт речь от какого-то другого имени - от Мипа, который в начале проставлен. Там это чётко... невооружённым глазом... Мне-то видно... а Тимурке-то невдомёк! Я так думаю, что там поучаствовал какой-то писака... может, журналист... Мип этот... со слов или с бумаг ЧК.
      - Ой!
      - Вот, то-то и оно, что "ой". Я, честно говоря, не особенно с разведками и Мипами - Мидами дружу.... Вообще не дружу. Дурно попахивает. Я как-то пробовал "задружить" с девушкой из... ну, понимаешь.... Дай, говорю, мне то-то и то-то. А она мне: - Фиг! - говорит, - всё типа, мол, засекречено в их архивах. Надо через большое начальство. А я начальства не люблю организмом. Понимаешь! Говорю: познакомь! А она мне: хрен типа тебе. Ищу других людей. Я тут же звоню Вэточке - уж он-то, - понимаешь меня?
      - Понимаю. А вам не показалось, что этот старичок сильно смахивает на древнего Чена Джу, про которого вы вначале упоминали?
      - Он давно уж помереть должен. Короче, звоню Вэточке. Специально при ней - девушке этой, чтобы слышала, что я не простой фрукт. А Вэточка-то и говорит: нет проблем. Девушка смотрит на меня, а сама, чувствую, изнутри кипит.
      Даша хмыкнула. - Кто любит начальство, кроме секретарш? А бумаг секретных, действительно дофига. Не всё можно показывать людям. Сильно плохо будут вообще про правительства как институт думать. Было ли хорошим хоть одно правительство? Нет. Лишь только до руля добираются, как всё по-новой. Дело известное.... Так и что им надо было от рукописи своей, и почему именно в Угадай её надо было везти?
      - А говорят, что отсюда ноги растут, корни растут, ещё какую-то муть наплели про горы, про пещеры, про Конфуция. Словом, Тимур толком не понял, но обещал позаниматься. А тут и я под руку попал. Ну что? Забудем про Чека? Почитать?
      - Травите! Слишком много совпадений, Кирьян Егорович! Я боюсь. Подумайте про вашу безопасность.
      - Ты только сама не втягивайся и не участвуй. Я как-нибудь выкружу.
      
      ***
      
      Вот рассказ Кирьяна Егоровича в смеси с отрывком из текста подозрительной "рукописи".
      ...Никоша - младший сын (лет шестнадцать-семнадцать-восемнадцать, может) ссыльного "революционера" Мойши Палестиновича Себайло, потерявши из виду маму (грохнули маму) и братьев, - а село, надо сказать, наполовину сгорело, а дом Мойши сгорел полностью, - после папиного назидательно-спасительного пенделя бросил родину и подался в Питер. В другую сторону от отца.
      - Не нажить тебе в Сибири счастья, - сказал ему отец при прощании, - особенно после нашего с тобой неблагородно-фальшивого содействия Колчакам-Семёновым разным. Теперь нас не только белые ищут, но и красные скоро пойдут шарить. А в столицах ты растворишься и, глядишь, выживешь с божьей помощью. Не шали там только.... Бойся девок, остерегайся ихнего сыска, в бандиты не ходи - мал ещё. Словом, живи сам по себе.
      А жили они до того то ли в Минусинской, то ли в Ёкской губернии, то ли в какой-то там ещё другой политместности в сибирских краях. Говорят, деревню называли Чилиной будто. (Карта сильно изменилась с тех времён и для всех авторов, страдающих болезнью лени в поиске правды, тогдашняя истина представляется трудновоспроизводимой).
      
      ***
      
      История папаши Себайло такова.
      Детство Мойши Палестиновича было относительно лёгким, а про отрочество он никому не рассказывал.
      Подпольщическая революция диковинным образом заглотила своим водоворотом чересчур развитого, и оттого неосмотрительного, шапкозакидательного, хоть уже зрелого и имеющего здоровущую семью, Мойшу Палестиновича.
      Мойша не был настоящим революционером, и совсем не сочувствовал красноленинским идеям.
      По настоянию своей жёнки - красивющей, но безалаберной хохлушки по изумительному имени Явдохея (и отчего ж, при таком умном, прекраснейшем из прекраснейших, имени она была столь неосмотрительной?), - он просто хотел сделать на нелегальных партийных деньгах семейный бизнешок.
      Выполнил он этот самый бизнесплан, но попался в лапы охранки. И загремел всей семьёй в Сибирь на лёгкое, то есть далёкое от Нарыма, в хорошем смысле, поселеньице. И будто бы, но это дело не проверено, общался с будущим вождём в домике крестьянина Зырянова, в селе Шушенское, что в Минусинской губернии.
      И, как говорится, пиво с водкой в шалашике с ним употреблял, рассказики рассказывал и поведал Ленину о своей выполненной и, особенно, будущей своей пользе для революции. Ну и Бог с ним, этим Лениным. Ленин и обмануть мог. Ничего хорошего, кроме мычания и своих знаменитых "мда", "быть не может", "может быть, но..." не произнёс. Ещё (когда хватанул самогона) болтал что-то типа "Москва - женского рода", про скорейшую замену Москвы на Питер, про шведские денюжки, которые у него замыливает кайзер, про любовь к какой-то Марусе вспоминал, про кисель и железо, про костёр и искры, про слонов фуев-шуев, про попугаев, которые по четыреста лет живут и всё, суки, помнят, про Сатану, Христоса, патриархов и пророков, про пирамиду и Антарктиду.
      Странное дело, но на приближающейся революционной волне, будучи уже в Сибири, Мойша Палестинович скорёхонько освоился, встал с колен на ноги и в два-три года превратился в кулака и промышленника средней руки. Никто ему особенно не мешал. Сейчас бы сказали так: как скачущему ковбою, который никому был не нужен.
      Мойшу уважали, брали у него взаймы денег и, против обыкновения, даже через раз возвращали.
      Мойша Палестинович, кроме обычного сельского хозяйства в некоторой отдалённости от большого села, и пока был живым, имел в качестве хобби небольшую подпольную кузню в пару десятков нанятых рабочих рук, где в суровые зимние дни и вечера баловал себя и семью, выкуивая всё какие-то декоративные железячки, да маленькие, - то ли стальные, то ли свинцовые, то ли цинковые, - буковки.
      Пишу и не настаиваю: со слов односельчан любил Мойша всякие тонкие искусства и редкие ремесла.
      И возил он всё это печатно-делательное добро в ближайшую сибирскую столицу - то ли в Ёкск, то ли в Новогришковец. Требовал он с революционной печатни вроде бы деньги металлические, а вроде бы и перебивался обменной натурой. Запамятовал МИД, потому не смог передать поколениям достоверно.
      Мойша любил ездить по деревенским весям и знакомиться с нужными людьми. По крайней мере, именно так он рекомендовался художнику и прохиндею Селифанию Вёдровичу В., что из Джорского поселеньица, где тот нечаянно для себя и прочего мира открыл новый жанр в искусстве живописания. Назывался жанр "самодеятельное деревенское порно".
      Прознав, что у Мойши есть детки мальчишеского полу, Селифаний - от чистого сердца - подарил ему с расчётом на малышей интереснейшую скульптурку - зелёного слоника, - то ли с нефрита, то ли из купоросной меди, то ли из железа булатного, то ли из того, другого и третьего вместе. Слон гулял-гулял по миру с тысячу лет, а то и больше...
      
      ***
      
      - Вспоминаешь... прямой намёк? Помнишь, речь про слона шла в той истории...
      - Припоминаю, конечно. А то!
      - Так вот про того именно слона и речь.... Представляешь, как всё одно к одному идёт!
      - Я боюсь!
      - И я боюсь!
       - Короче там дело было так. Держал его в руках и Конфуций и Адриан, и, кажется, касалась его рука Карла Великого.
      - Откуда вы знаете?
      - Интернет надо читать. Легенды-то идут! Да дело в том, что слонов таких было наделано немало - похожих один на другого, как те мраморные слоны, что бродили в пятидесятых по полочкам диванов. Поди, разберись, где правильный слон. Картины Селифания с лёгкой руки Агассы пошли по миру. И не просто пошли, а побежали и помчали... Поняла?
      - Немного разъясняется.
      - А с этой дурацкой рукописью разъясняется дальше.... Или наоборот, запутывается. Но история об одном и том же! Гарантия! Ну, так вот, далее по тексту...
      
      ***
      
      ...Мойша радовал своих детишек глиняными, по-настоящему жжёными в столицах игрушками; а ещё привозил им деревянные побрякушки-безделушки.
      Привёз как-то для семьи настоящий граммофон. На перспективу развития революции купил бесполезный в деревне телефонный ящик и шибко нужную в искусстве детского физкультурного воспитания раскрашенную белыми яблоками лошадь-качалку.
      А ещё он баловал деток железными игрушками собственного изготовления. Странное занятие! Очень странное и плохо совместимое с полуизраельской национальностию.
      Так был выкован некий железный волчок, ну не волк, конечно, а обыкновенная... нет, сугубо выдающаяся детская юла, - но не для казиношного позора. А с распригожими металлическими рисунками сверху и снизу. Но он был тяжеловат - уж ни золотишко ли туда засунул хитрый евреюшка? Тикала юла как страшная бомба и неважно вертелась, и потому дети особенно волчком не пользовались - побаивались внутреннего будильника: вдруг ахнет! Потом юлы стало аж четыре штуки, потом одна куда-то исчезла. Были ещё какие-то предметы. Например, что-то вроде шахматной доски, но только клетки были по краям, а в центре был нарисован ряд кругов, уменьшающихся к середине. Круги были посечены на секторы, а в каждом таком кривом лоскутке были написаны цифры и буквы. И не было в них, казалось, порядка. Доска эта не закрывалась подобно шахматной, а, ввиду своей приличной величины, была повешена на стену и заменяла своей пестротой и деревянностью восточную, узорчатую картину. Ребята пуляли в неё заточенными стержнями с оперением и складывали получающиеся цифры, а из букв получали смешные слова. Хохотали, падая на пол. Уж очень смешные получались иногда слова. А прочие детали как-то подзабылись со временем.
      А уж селифаниего-то слонишку Фуя-Шуя Никошка хорошо запомнил! Ой, хорошо! По зиме схватил языком за нос этого странного животного - хотел теплолюбивому животному показать снег, а потом слизать с него вкусные снежинки, - да и прилип. Так и сидел он в сугробе, целуясь со слоником, пока маманька не отшпарила кипятком.
      Игрушку со зла маманька зашвырнула на задворки. Там и исчезла она из виду на некоторое время.
      Температура во дворе тогда была оё-ё! Не стал бы Никоша врать: дым из хаты тогда поднимался как тонкий смерч - аппендикулярно вверх, слегка вихлял боками и терялся в безветренном, морозном поднебесье.
      Игрушка та была странной. Вроде бы и слон, но вместо обычного слоновьего носа у него был припаян предмет, очень похожий на красную папкину писюльку в бане. Ещё в основании слона были странные узоры. То ли древние еврейские письмена, то ли египетские, то ли китайские значки какие-то. На это Никоше было наплевать. Папа сделал копию слонишки - вот же выдумщик! Вот затейник. И тут же продал её за немалые бабки кому-то. Подробности не рассказывал.
      У папы писюлька была до колена. У Никошки гораздо скромнее, потоньше, и на кончике, странное дело, моталась без надобности крайняя еврейская плоть.
      Папа никогда не думал экономить на обряде обрезания. Когда настала страшная мальчишеская пора, папа вздохнул, мольнулся разок, выпил, перевёл дух и, как водится, выписал из ближайшей столицы для совершения этого гадского дела специального человека. Человек с инструментами приехал тут же, словно всю жизнь жаждал порезать Никошу.
      Спасла Никошу от операции мама Явдоха.
      Коли она была простодушной хохлушкой, то чуть-чуть верила красивым и алым лозунгам-идеалам революции; но всё-таки, не воюя с мужем религиями, больше веровала православному богу. Пользуясь своими некоторыми демократическими привилегиями, а также умелым верчением филейной частью в постелях, Явдохея умело отвоевала младшего сына от обычной экзекуции плоти.
      - Не трожь малыша! А малышу-то уже под девять лет, едва за парту сел: в селе был напряг со школами; учился малец под присмотром дьяка, и дополнительно, словно Жучку для службы на всю оставшуюся жизнь, натаскивала мать.
      - Пусть хоть один в люди выбьется, - сказала она поутру Мойше.
      И довольный ночным кордобалетом Мойша уговорил страшного дедушку Наума Соломоныча, вечно ходившего в чёрном цилиндрике с яйцевидным верхом, отложить в сторонку весьма уродливый отсекательный инструмент и вместо операции заняться потреблением славных напитков, которых в подвале Мойши Себайло хранилось немало.
      То по функции был то ли нож, то ли ножницы, но для Никоши он выглядел как уродливая металлическая лилия с наточенной до ужасной остроты прорезью с уширением-дырочкой посередине для всовывания в неё младенческой кожицы.
      Никошка это уже плохо помнил - не мог он видеть всё это хорошо сквозь слезы, да и слишком масенький был, и слегка тормозной: едва научился говорить важные иностранные слова: "huy", "tschmo", и фразу, составленную из них: "пошёл tschmo на huy, гы-гы-гы".
      Старшие братья, а их вместе с Никошей было, как в правильной сказке, ровно три, затаили тогда зло на Никошу. Весны через три они нашли в огороде слоника с фуем вместо хобота и подарили его Никоше на день рожденья. Папа Мойша был очень рад находке и похвалил старших своих сыновей. А Никоша вспомнил свой давненько уже раненый язык, матюкнулся по-детски и зафинтилил слонью статуэтку в окно.
      Старший Себайло пригласил в дом работника-столяра Аркашку П-ва, и тот вставил новое стекло. Потом Себайло, не торопясь особо, разложил сыновей по лавкам и выпорол в порядке старшинства. Последнего Никошу, но не особенно больно, так как, во-первых устал от трудов, а во-вторых, Никоша, как-никак, был его любимым сыном.
      - Ты с этим игрушечным слоном поосторожней, - сказал он Никоше, когда очередь приблизилась, - вставай, давай, с лавки, одевай штаны. Ты это... ты береги эту тварь пуще всего остального в доме. А будешь когда помирать в знатности и богатстве, переподари его своим деткам. А когда будет всем совсем huyewo (Мойша любил изъясняться по-английски) - внимательней к слонику присмотрись. Он стоит состояния княжества - государства Монако. А Монако, несмотря на размер, - оно ого-го какое дорогое княжество.
      Потом засмеялся Себайло, вспомнив очень важное: "И за слоновий фуй-хобот раньше времени не дёргай, а, особенно (тут он строго пригрозил пальцем), егойную фуйную головку до нужной поры не соси". А головка к тому времени уже блестела, за тысячи лет отполированная прежними владельцами.
      Почему нельзя сосать слона до поры (и когда эта пора начинается: может с восемнадцати?), и почему нельзя вертеть его за хобот, наивный Никоша не понял.
      - Меня братья побьют, если я нечаянно сосну разок?
      - Не будут, я им в наследство по своей юле отдам и предупрежу, чтобы не обижали. А слона лизнёшь - заржавеет он, а писюлька твоя отпадёт. Ха-ха-ха!
      Засмеялся Мойша, теребя свою кучерявую бородёшку:
      - И запомни, сына, пока вы все молодые, юлы со слонами пусть по разным ящикам лежат. Играйте ими врозь, если желаете так, но любите и уважайте друг дружку, как я твою мамку люблю. Итить её непереитить! - вспомнил он опять что-то своё вечерне-ночное, и засмеялся очень, и закачал головой, в бока клоня её. И, по-деревянному тукая старое нёбо, в дополнение радостно поцокал языком".
      Чем так хороша некрутящаяся юла, Никоша не понял. Взрослый он был для юлы, но это же не значит, что отцовская юла была некрасивой. И не понял он - зачем же переходить мамку столько раз?
      Никошку слова про слоника Фуя-Шуя сильно интриговали. Хоть он и опасался за свою писюльку, но всё-таки украдкой сосал у слона фуй-хобот и крутил его немеряно. Но слон всё не ржавел, и ничего волшебного с его личной писюлькой не случилось. Только росла себе и росла. Так быстро росла, пока не выросла как у папы. В пятнадцать младший Себайло слона уже не сосал совсем. И хобот ему не вертел, потому как некогда было в подзаборных заботах, и в штанах перестала помещаться его писюлька.
      
      ***
      
      А когда пришла огромная красно-белая беда (Никоше в ту пору стукнуло семнадцать) и надо было убегать уже не от нищеты, а от лютой голодной смерти, или идти насильно в чью-нибудь армию, то справил ему папаша проездную бумагу, шлёпнув по блату настоящую печать, выпихнул на улицу, вручил билет от Ёкска, засунул в котомку завещанного нефрито-медного слоника, сунул красивую юлу (а сделано было их ровно три: - на каждого сына по одной и только одна из них неподдельная - от артистки какой-то подарок - так сказал Мойша), отоварил хлебосалом, и велел двигать в сторону Москвы-Петрограда.
      - Сходи, - говорит, - прямо к Л. Этот мой знакомый вождь. Подари ему Юлу. Вели разрезать пополам, и скажи ему такую вещь. Запомни накрепко эту фразу: " чего мало в Юле, того много в Игле". Запомнил? Понял, в чем дело? Нет? Ну и умница. Целее будешь. А Л.-то наш фразу расшифрует. Не дурак, поди. Не расшифрует - потеряет много нужного стране лекарства для военных сил. А сам между делом попросись к нему на работу в серетарьят.
      - А шпионить надо станет? - тут же высказался заинтригованный Никоша. Он любил играть с братьями в шпионов и соловьёв-разбойников.
      - Кормят там хорошо, балбес. Паек дадут. Слоника никому не показывай, спрячь как следует, ну типа в землю, - типа в тряпицу заверни и зарой. Потому, что это есть твоя важная наследно-родовая вещь, мировой шедевр искусства и Армия Всей Земли от всех ядовитых космических тварей. Понял, сына?
      - От клопов, что ли? Ничего не понял сына, но слова запомнил. Уберечь должон он это богатство для поколений.
      - Потому выживи, прошу тебя. Пройди сквозь горнило революции; оно, конечно, не чан с моложавым кипятком и не ледяное молоко, но глядишь, окажется после этого какой-нибудь смысл.
      Поцеловал Мойша сына Никошу на прощанье.
      А братья Никошкины, - оба, как есть, крепыши и головорезы, - убегли раньше, не прихватив ни одной юлы, и, как поговаривал папаня, служат они: то ли у товарища Котовского, то ли у господина Каппеля. Короче, у кого-то на букву "К".
      - С юлами в армию не возьмут, - так решили оба, - посчитают детьми неразумными.
      И это было правильно. Приняли их в армию с первого раза и тут же дали одному винтовку, а другому саблю. Даже заявления "по собственному желанию" не разрешили написать. Все тогда спешили куда-то. Говорят, строить свой рабоче-крестьянский рай.
      Рай, так рай.
      
      ***
      
      Едет Никоша прямо на запад. Едет в поезде, в шикарном одноместном зелёном купе с окошком в одно стекло, попивает кирпичные чаи, закусывает баранками, заливает кипятком мёрзлые пельмешки, - вон они болтаются в мешке, - хрустит провесной говядиной, потягивает сосом сахарную голову - малую пирамиду египетскую. На полустанках он без веских причин не выходит: посылает попутчика, ни с кем не знакомится, шляпой ни перед кем не заискивает, от смурного вида девиц отворачивается. Словом, ведёт себя осмотрительно и едет по наказу папани точно в Питер-Москву.
      - Глядишь подучусь немножко и открою бизнес дома буду строить начальству может, самому Л. и Н.К. - насиделись горемыки в шалашах, да и теперь поди в столицах не леденцы сосут а чернильницу доедают из мякиша. Где ж нынче ходоков с гостинцами найти! Не семнадцатый год, однако. Так думал он, попивая чаек-с.
      Но вместо института и Л. Никоша Себайло угодил в молодую краснорабоче-крестьянскую Армию КРКА.
      ... Перепрыгнул, кажется, - остановился Кирьян Егорович, - тут страницы местами поменяны.
      Ага, вот... Армию КРКА пропускаем. ...Но сначала сходил он, значит, всё-таки к г-ну товарищу Ленину в Москву. И тоже не сразу. Сначала вдоволь попрыгал по московским крышам. Присмотрелся к жизни. Слопал всё сало.
      Вернее, маленько по-другому вышло: посылочку для Л. Никоша передал часовому с запиской и отцовским наставлением, написанном по-английски. Сказано же: Ленин много языков знал, а Никоша только полтора.
      Через дней пять Никоша своего фоторобота почти что работы Маяковского обнаружил на каждом новостоличном фонаре. И надписи там такие: найти этого хмыря, привести в Сенат через ВЧК, мол, поговорить с ним нужно кое-кому, срочно, по важному делу. Восклицательных знаков много было на бумажках. Перепугался Никоша такой известности.
      В те времена или работать надо было на заводе, или дома тихо сидеть или во ВХУТЕМАСе чертежи чертить - только б на глаза человеку в кожане не попасться. Лютовали Кожаны шибко! Известность в те времена была не то, чтобы бесполезной, а крайне вредной для сохранения жизни.
      Это Никоша понял на вокзале. Там Кожаны встречали великого человека. Что человек был великим, видно было по чемоданам, по одёжке, по женщинам с цветками. Только вышел человек в одёжке, а его подхватили люди в кожанах под белы ручки, защёлкнули наручники за спиной. Не смог человек сам идти, так подмогли: поволоклись ноги его по перрону, оставляя в снежку плаксивого цвета длинные, революционные следы. Чемоданы им и одёжки - пофиг. Покидали, порылись, попинали. А перед тем - хрясь! А он кричит: "Я Бунин!". И ещё разок по морде. Всё равно Бунин. Разогнали всех букеточных женщин с песцами вокруг шей хоть и обыкновенными, зато эффектными пинками.
      - Это враг, - сказали они зевакам. - Это известный враг. Антиреволюционный деятель, антипролетарианский поэт и международный шпиён. Пропустите, пропустите, гражданы, нас промеж себя, дайте коммунистический долг над гадом исполнить.
      А свои тёмные наганы так во все стороны ёжиками и таращат. Щёлкают и таращат.
      Уехал Никоша от этой гадости в Петроград...
      
      ***
      
      Здесь страницы залиты чернилами, порваны, частично заклеены. Кирьян Егорович их тоже пропускает.
      
      ***
      
      " ...распознавши в Себайле голубую еврейскую кровь и, поняв, что другого прока от него не будет: ну что за аника-воин: сабли в руках удержать он не может; ссытся если вдруг что серьёзное на команду Себайлу переклинивает как электротоком Красная армия, подумавши, поставила Себайлу сторожить стойло и штаб по субботам считать обмундирование, а раз в месяц - мебель и лошадей.
      А за провиант отвечал другой боец по простому славянскому имени Иванька.
      А и то хорошо - думал молодой Никон Мойшевич Себайло про армию - сыт и обут в штабе тихо, а как революционную войну закончим тогда и подумаю чем заняться.
      И писал себе втихушку мемуары. А в мемуарах он всё как-то больше мечтал, чем вспоминал прошедшую правду жизни. Мечтал про то, да се, про золотишко, которым он обязательно подобзаведётся, про свой дом на берегу реки, про новую мебель, подбитую гвоздиками с золотыми шляпками. Где взять золотишко он не знал, но хотел его точно. Что к чему, откуда это его на золоте переклинило? Может, от отца? Отец не раз и не два перешёптывался о каком-то золотишке с Явдохеей, а меньшой Себайло, подглядывая с печи это слышал, но толком ни чёрта не понимал. Он просто наматывал эти удивительные слова на своё молодое ухо. Ладно, хоть не на бриллиантах и не на изумрудах помешан был Никошка. А то расстреляли бы как-нибудь на собрании любопытные на все блестящее сороки-красноармейцы.
      Может всё блядство от происхождения шло, то ли слона в детстве нализался. Кто знает.
      Почитывал молодой Себайло одну и ту же питерскую газетёнку, привезённую как то из северной столицы. А в той газетёнке в одной статье было написано про какую-то там умелую и богатую шахту, близкую по адресу с себайловой родиной, где работали не только наши оборванцы, но и, согласно газетчикам, собирались дополнительно иностранные спецы приехать из-за бугра.
      Что удивляло Себайлу, дак это то, что приезжие оборванцы вдруг ещё до приезда как-то заранее в статьях стали богатыми, что Ленин подписал им на это богатство какую-то индульгенцию, а русские - он в этом был уверен, - какими были, такими наверняка и останутся.
      Часто ссорились они по этому поводу с атаманшей Маринкой.
      - Всё это неправда в газете, - убеждал Себайло Маринку.
       А Маринка сначала всё как-то посмеивалась. Она, в принципе, верила газетёнке, а как-то раз, возьми, да и скажи Себайле: "У меня доказательства есть, что так оно и будет. Я тебе ещё больше потом скажу, если будешь меня любить по-настоящему, а не так как теперь - всё по кустам, да по чертополохам - всю спину с тобой ободрала".
      Навострил ухи Себайло, но Маринка строго на своём стояла и как-то странно поглядывала Себайле в его глаза. А, что бы и не посмотреть: один глаз у Себайлы был чёрным от отца-еврея, а второй лазоревый и чудной, как река Днiпр в тихую погоду. Маринка не была простушкой, и некоторые строки Гоголя знала почти-что наизусть.
      Чувствовал Себайло в маринкиных недосказах какую-то страшную тайну.
      - Ничего, вот как-нибудь по пьяни я у неё выпытаю, - загадал себе задание Себайло, и шлёпнул печатью по газетке со злости.
      А вместо печати у них в кавалерии служил себайло-селифаниев слон Фуй-Шуй. То есть наоборот, если в порядке приобретения.
      Родословная того необычного слона начиналась, кажется, с династии Минь, а то и раньше. Цену того слона никто не хотел обнародовать. Китайцы вообще почитали слоника Фуя-Шуя нижней запчастью большого Дао. На Фуе-Шуе зиждился верх, он был связующим простого человека с божественным, и от этого считали его бесценным. Знающие полезные, человеческие функции Фуя-Шуя собственники статуэтки некитайского происхождения очевидно знали, пользовались ими, стесняя своих жён. Старались не провоцировать воров, музейных работников, хранителей искусства нижнего Дао. Ведали про слона все главные целители мужского полового расстройства.
      А про эту странную слоновую печать слыхали не только друзья- красноармейцы, но даже и прикреплённый за боевой частью комиссар, он же местный ЧеКа. Увидевши печать в первый раз, сильно ей заинтересовался.
      Но не трогали сообразительные, но не грамотные чекисты себайлину спецчасть: "Пусть пока куячит. На всех печатей не наберёшься. Опосля войны разборку учиним. Выучимся и учиним".
      Вся армия и весь народ знали, что кончится когда-нибудь человечья бойня. Но для начала надо поскорей всех жидов и врагов перебить.
      Вот и лилась, и ширилась кровяная река. Живыми остались те, кому повезло, кто вовремя дезертировал, и те, кто поменял родину на дрянную заграницу.
      А ещё по секрету и не задаром полизывали красноармейцы того Никошиного слона и...
      ...И отчего-то мощь их мужская росла. И не только в би.... А армии это ну...! А чё б и ...не?
      Но Никоша в этом смысле непревзо... все..., потому как раньше всех нач..."
      
      ***
      
      Прописанный ниже текст напечатан на принтере.
      
      "...Как-то раз рота красных кавалеристов - да что кавалеристов - надо честно сказать, - посадили рабочих да нищих на коней одели, кого в шинель кому бушлат дали выдали по горсти свинцовой, да самоделошно нарубленной из проволоки шрапнели, по одной на каждое ружье, дали пороху, дали саблю - кому настоящую, а кому из косы - вот тебе и красная конница.
      И стояла эта конница в полях промеж двух жидких рощиц.
      Позиция представляла собою кривой квадрат по военному - ромб обнесённый хворостяной изгородью. С восточной или западной стороны ближе к рощице был сарай в котором жили лошади кони и люди - то была казарма и стойло воедино - общага словом. В центре квадрата стоял штаб - полупустая избёнка в которой было только несколько наспех сработанных лавок для общественных мероприятий - сходок ну застолий там иногда. День рожденья отметить знатного покойника флагом накрыть за победу выпить. Карту можно было на столе разложить и приужать камушками, чтоб не сдувало ураганным зефиром. А ветерок гольфстримский шёл из раскуроченных ставень, освобождённых от шпингалет, как пролетариат от буржуйских цепей. Шпингалеты само-собой, водились у красноармейцев по карманам. И береглись они для родных хат.
      - П-п-после войны ш-шпингалеты понадобятся, - верили закалённые в б-б-боях б-б-бойцы.
      В себайлиной армии изредко следовало срать.
      Сортир по-малому был за воротами под каждым кустом. По большому - пожалте в овраг. Но за чернобродом что вёл к оврагу иногда постреливали потому при шибко большой нужде безопасно гадить было можно только на конюшне сидя на куриной жёрдочке.
      Вообще воевали не по картам, а по душе как говорится. А по приказам сверху карты, разумеется, надрисовывали, но лишь изредка: когда что-то серьёзное затевали, и чтобы не было особенной путаницы. Чтобы знать, где линия фронта по диспозиции и куда скакать. Линия фронта в то время была живой: с вечера в одном месте а утром проснёшься а тебя уже беляки с тыла обошли и сыплют пульками. И опять карту перерисовывать. Зачем всё это?
      Зачем революции лишняя бюрократия? Нах! Некогда тогда было! По будильнику вскакивали, портки на ночь не сымая на всякий поганый случай сабли наголо и пошёл! А там как говорится сабля лучше разберёт, где враг, а где свой. А у солдат ещё одна примета была: если увидишь чистого и бритого - значит бей под шапку - беляк это золотопогонник.
      Умчала как-то рота по делам. Говорят на Холандской Заставе а это вроде острова банда белых оборвышей образовалась. Делать что-то с ней надо было. Задача была несложной, и посмотреть весёлую рубку решил даже ротный - однорукий и одноногий писарь Димон который совсем уж заскучал за своими бумажками. Выручала Димона художественная работа - лихо пользуя чернилами и пером умел он ловко тыкать наколки красногвардейской коннице. Кому Петропавловский шпиль изобразит кому Кронштадт кому полоски или волны морские на спины, пальцы, запястья и особенно на huy - каждому хотелось почувствовать себя в лихой матросской шкуре. После мятежа моряки были в большой моде - вроде Джека Воробья или Стеньки. Вроде и бандиты да свои из мужиков, всем понятные народные герои.
      Но боялись конные красногвардейцы ходить гурьбою в баню - мало ли что: - вдруг Маринка Фуркалюк наколку увидит на стволокуе, или свой же и продаст. Поливали кусты по этой причине тоже врозь.
      С Маринкой такая история была. Маринка сначала воспитывалась на кадетку в женском корпусе потом переметнулась в злые атаманши и шибко ревновала к морю. В детстве хотела Босфор повидать искупнуться в белой сорочке да не вышло: после залпа с Авроры война началась со своими потом фрицы налетели а там и полевой роман застукал. Широка страна моя родная поля до самого горизонта а врагов её не счесть. Тут не до купанья: по ночам набеги утром совсем коротко бурная любовь днём отстирка штанов от конского говна стрижка, варка сушка конопляной травы, вываривание мухомора. Параллельно всем стиркам и варкам - военсовет.
      Так оно и было без преувеличений: засучит Маринка рукава и полощет кальсоны рядового Хмыри - нынешнего фаворита её, первого по очереди перед Себайлой. Полощет исподнее в тазу и не отстирывается какое-то странное белое вещество, застывшее в коросту. А военсовет вкруг стола сидит хлещет рассол и рассуждает о предстоящем походе.
      - Вот товарищи если по бумагам, то объект находится в изоляции можно сказать на отшибе, и противником не охраняется. Кассового аппарата у них нет патроны выдают не по счёту а по весу. Редкой консолидированной изощрённости случай. Как считаешь, Маринка будем брать?
      - Брать будем водкой - говорит Маринка и хохочет от собственной шутки. - Литрук подай лифчик тот вон он, на лампе висит. И, чтобы никаких чеков. Если потребует деньги - расписку напиши: после революции, мол вернём а заупрямится - стреляй подлеца. Нам с такими в лучшую жисть не по пути. Мурзику налейте чего-нибудь вроде молока.
      - Ага. - То Литрук берет стакан и льёт оттуда что-то белое.
      - Да не в кружку мать твою там шмурдон со вчерашней балды стоит.
      - Ага.
      Литрук переливает шмурдон в блюдце.
      - Ёпть! - орёт Маринка. Чистого молока в блюдце налей! Чай, самогон - всё nach! Мо-ло-ка! Потом блюдце сполоснёшь хлоркой! Нам блохастые на языкастых не нужны. Ха-ха-ха. Правда, Мурзик? Ха-ро-ший котя, рыженький, ненагляда мой.
      И гладит Маринка, перевернув жирного котика, его пушистые яички и приятную на ощупь шкурку с тонкосеребряным подшёрстком. Может статься, сгодится на воротник? Чем не лиса! Брысь скотина разурчал тут!
      - А если в расход кота? Чё с него толку, - говорит Литрук глядя задумчиво в окно. А за окном голодные казаки шашки точат. - Довольствия своим не хватает.
      - Я вам дам в расход! Ивань, за довольствием к Фёдоровне слетай! Извозчик не нужен, поди? Суки вы ленивые!
      Засуетился Иванька поднял неохотно жопу с лавки теребит хлыст и думает думу. Хлопнул он на днях Фёдоровну в сенках, когда она ему не дала. Всё время давала, а тут раз, блЪ, и не дала! А не дала по простой причине, что стал наведываться к ней Себайло, и как-то раз он для смеху вынул из-под низа галифе свой выросший непомерно хобот.
      От бурёнки после ванькиного произведённого зла только шкура осталась и рульки кусок - с неё теперь молока не взять никак.
      - Стойте! Ивань по-другому будет щас весело, - кричит Маринка, - а-нукась, брось сюда вон ту деревянну прищепку! Мы его щас к банке пристегнём - пусть сам у Фёдоровны обслужится. Ха-ха-ха! Шурян а ты налей пока мамке гулять хочу!
      Мурзик умчал радостно к Фёдоровне с банкой на хвосте застряв поначалу в дверной щели потом ринулся зигзагами по полям. Откуда ему знать, что не ждёт его больше Фёдоровна, и никто теперь уже не отлепит прищепку с пружиной. Разве что самому деревянную часть зубами перепилить, или хвост отгрызть на манер серого волчищи.
      Сидят красные кавалеристы - казаки все сплошь - дальше глазки умно пучат передают друг дружке начатую сизую четверть умело обсуждают предстоящий поход.
      Такие вот бывают приятные советы в конской сотне. Академия, да и только.
      
      ***
      
      Балтику да ещё с розочками по краям Маринка видела только в фотке. А носила она эту фотку в кармане кожаного френча прямо против сердца и была в фотке дырочка от пули. Застрелила как-то по молодости Маринка флотского с Авроры за несчастную к себе любовь, а потом пожалела да поздно уже было. Кончился флотский прямо на руках, и омыли его мужественное лицо маринкины девичьи слезы. Но память о морском старшине в виде фотки так с собой и носила. Перед боем поцелует и в карман.
      Чёрное море не видела тоже - всё как-то за рулём по Киеву вдоль Лавры. А там модные магазины с сорочками и буклями на гипсовых головках но нет дела Маринке до красоты - революцию надо делать.
      У Лавры моря нету.
      Сразу после восемнадцатого годка Маринка в шофёрах у Петлюры ходила - сначала возила оного а потом уже в плену у Котовского катала этого Котовского. Потом самого Феликса прокатила разок - тот в гости заезжал. И дослужилась до прощения, а чуть позже повесили орден на левую грудь.
      Но видно, не докатила до чего-то Маринка обыграла она Феликса на раздевание до трусов, да правильно не воспользовалась: - не разглядела в трусах феликсовой любви.
      И сорвали орден с маринкиной груди вместе с мясом тужурным - через дыру сосок левый видать; выпороли её перед строем три раза потом ротой врастопырку пороли после всего разжаловали в конницу. Стыдно или приятно Маринке не было а имелась только здоровенная обида. Потом утихло как-то понемножку. Ноги развелись, но обратно, как было, не встали. Зато в седле удобней сидеть.
      Раны зарубцевались, и стали Фуркалюк Маринке давать разные мелкие поручения: типа отбить обоз накопать картошки под носом у беляков разобрать рельсы у белорусской деревни Зильберстровичи повесить окулиста прямо в аптеке шуму там навести во вражеских тылах ну и прочее. А окулист не смог золотую коронку поставить начальнику - нет говорит у меня такого инструментария - да кто ж ему поверит вредителю!
      Изобретательности у Маринки хватало на всех. Любили и боялись Маринку в армии. Веселуха была! Там кровь а тут самогон льётся рекой гудят меха у гармошки каждый вечер а если хоронили кого то, как на свадьбе: до самого синего мордобоя, с фонтанами соплей и выпадением ушной грязи!
      Любо-дорого прошвырнуться с Маринкой по окраинам. Как только увидят фотку Маринкину банды в биноклях - тут же врассыпную из города! И по болотам, и по болотам, как торопливые вездеходы, как режиссёры в антракте по раздевалкам бегают и от страха водку пьют.
      А в кабаках, если увидят гражданские: "Здрасьте Марина Дмитриевна! Заходите, пожалуйста не изволите ли севрюжинки отведать? А фаршированной?"
       - С чем тут у вас?
      "С хреном, икоркой салфеточной, Марина Дмитриевна, с корешками. Горчичка свеженькая только что от Марфы Селивановой, от вдовы - мажь сантиметр - и то мало будет. Хлебушек вот из печи, а блинчики с пальчиками вашими ненаглядными скушаете и не заметите".
      Любили пожрать в России всегда - хоть дореволюционно, хоть самодержавно, хоть в революцию, хоть до, хоть после Советов. Но, это, смотря для кого.
      На картошку, капусту и укроп был неурожай тогда: поели цветочки звёздно-полосатые жуки завезённые в Сибирь самурайской разведкой, а за Урал-батюшку мамелюками турецкими. А волшебный химический препарат Менделеева смыл дождь - погода была никудышная тогда с июня по август - проверка планеты тепличным аффектом.
      
      ***
      
      Ну, дак вот. Солнышко выглянуло как-то спозаранку улыбнулось красным революционным глазом, и уехала на радостях армия воевать - погодка само то! - забрав с собой все флаги, портреты на палках и транспаранты с устрашающими надписями. "Бей белых, пока не покраснеют, бей красных пока..." И так далее. С костями флаг есть.
      Остался Никоша Себайло в штабе, с флагами, самоваром, патефоном один. Вышел Себайло в центр комнаты заглянул под стол. Глядь - пулемёт.
      - Ну блЪ Димон - думает Себайло - опять про пулемёт не надпомнил вот и забыли воины пулемёт. А nachuy тогда пустую тачанку гнать - отдыхали бы дома кони и тарантас целее бы был.
      Скучно стало Себайле. Вышел он во двор. По двору петух гуляет с подрезанным языком - чтоб не орал по утрам. В стойле раненая кобылица рожать собирается. Сама родит - думает Себайло - я сегодня - командир Шварценеггер и вся рота охраны а вовсе не повитуха. - И затянул потуже ремень на гимнастёрке. А под гимнастёркой фланелева рубаха от мамы в серо-коричневую клетку. Носки шерстяные. Значок ВХУТЕМАСа блестит. На кафедре кто-то обронил его.
      А двор весь истоптан лошадиными копытами в следах утренняя роса и кругом никого.
      Подошёл Себайло к воротам проверять замки. Одни посмотрел ворота, проверил другие. Замок надо поменять ишь, как дужку скрутило: "Серёга, чёрт здоровый, тачаном вчера наехал.
      Глядь за воротами студентка петроградская. Голытьба-голытьбой! Оборванная вся. Холщовая рубашонка до пят, а под ней ничего. А причёска нормальная, блин моржовый, шпионская. Как так? Что за несоответствие?
      - Ольга ты что ли, стерва? - узнал интеллигентную абитуриентку Себайло (она ему в тот раз не дала). - А это что за люди? Твои?
      - Мои - говорит Ольга стесняясь - это Дарюха, Жулька, и ещё пацан какой-то совсем малой. И фамилия у него такая же небольшая. Вроде Щипка что ли? Скребок, во как! Этот по дороге приклеился. Знать его не хочу а он идёт и ноет: дай пососать дай. Про слоника что-то талдычит. А я что ему - мать родна? У меня что ли игрушки с собой есть? Эть, дак ты хорошо помнишь меня! Пусти, гражданин любовничек, дай простодушно погреться, спинку просушить.
      - Да и заходь. Я тут хозяин, - расправляет плечи Никоша.
      Зашла Ольга со своими в хату и хак! - сразу на лавку. Поглядела кругом:
      - Нормальные хоромы! Сам - то садись рядышком расскажи как дела. Да курнуть предложь памирной травы. Будем курить и сказки сказывать.
      Сел скромный Себайло рядышком. Стал про кризис разжижать. Денег говорит три рубля с полтиной дают табак интендант пересушил мясо есть в лабазе да взять его никак не можно - замёрзла падла в ледышку - сабля его не берет. Микроволновку ещё не придумали тогда.
      Взгрустнулось Ольга - видно мясца хотелось шибко устала от бескуренья, вот, - и ноги свои Себайле на живот уложила. И задрала попону вверх. Посмотреть что и как там. Зажила ли последняя рана, полученная методом жёсткого сексерционизма. Зажила, можно уже итись. Под попоной плоский живот загорелый весь и в рыжих волосах от паха. А ножки ровные как по офицерскому лекалу и тоже кучерявые.
      - Оль ты чё запустилась-то так? Бриться надо. Хошь, лезвие подарю? Французская машинка есть. Мне не жалко. На саблю белую обменял. На любую длину щетинки-волоса настраивает. Саблю я ещё добуду в красных боях.
      Ничего не ответила Оля и загрустила что-то. Захотела в Питер в настоящую цырульню с банками, пиявами, с блеском и с мытьём шевелюр в специальном, сверкающем таком механическом тазу на подвижном яхонтовом кронштейне.
      Отвернулась от бывшего абитуриента Себайлы в обратку.
      Теперь грустную голову свою на колени Себайле положила думает о чём-то, может о еде? Может, о любви. Ноги спустила по обе стороны лавки. Ладная была девка от темени до пупа, хоть кругом бушевала революционная Битва и поедал от неё остатки Голод. Сам худой. А Ольга ладная. Что, как смогла сохраниться? Шпионка что ли из будущего? Колобашки из-под попоны у ней всторчнули и стоят себе долго. Мешают спокойно думать. Между колобашками тонкий оранжевый пушок.
      Тут не стерпела и налетела на Олю подружка Жулька и на скорости язык в её норку засунула. Никоша глазом не успел моргнуть. А она смокчит чего-то и смотрит карим глазом в Себайлу.
      Себайло обалдел давно не йоб, не итил он. Обоссался немного от удивления но виду не подал. Видать так надо: революцию он знал, а про сексуальную не слыхал ещё или что-то у Маркса-Энгельса не дочитал.
      - Омар заждался. Съем его, поткемалю чуток, а в полдник почитаю Карлу и с Фриндрихом сравню кто из них первее, - подумал Никошка. Он не знал что Маркс и Энгельс давно уже лежат под клозетными кустами раздёрганные постранично для солдатских надобностей.
      Петроградскую газетку Себайло берег. Один раз только попользовался, когда врачи прописали диарею.
      К подружке Жульке Дарюха присоседилась и заёрзали чего-то обе. У ей к животу чернявая жердина привязана была. И мил-человек высотою с горшок - толщиною с крючок выпростался от кастрюли, палец обсосал и к Жульке тож. Так и стоят гуськом как свинячии пидоры и шевелятся туда-сюда, туда-сюда, жюль-жюль, дах-дах, оп-ля-ля. Ой, быстро языками ворочают! Ой как хочется так же Никошке, да боится по похожему не суметь!
      - Присоединяйся пролетарий - говорят они хором Никоше, и дорогу показывают разными телодвижениями. Станем в кружок мол, и... Что бывает после их "и" - страшно подумать. Гуськом?
      Не любил Никоша гуськовух до самой старости.
      - Ну, уж нет - подумал Себайло когда совсем склизко стало в хате, и вышел во двор. Да и не был он по большому счёту пролетарием. Всё как-то больше кулачиной обходился.
      - Как закончите - приберитесь за собой - пригрозил Себайло стоя на крыльце. Там решил подкулачить малёхо. Засунул руку. Искать долго не надо. Вынул полметра, а остальное в штанине застряло. Засунул руку в штанину глубже, ищет дрочилкин конец. Только нашёл, только сделал первый вдох-выдох, как вдруг запипикало кругом, и въезжает на позицию рота кавалеристов. В грузовике сидят все а за рулём Маринка хохочет.
      - Сэбайлд - говорит Маринка - как дела? Написал роман?
      - Нет ещё. Клавке и Михайле Игоревичу дал почитать. А он ищщо не вернул... История там длинная. А чего? Марин а лошади - то где?
      - Дай почитать, че написал! Я первая спросила.
      - Скажи где лошади. Я на лошадях застрял.
      - А рука почто в штанине? Фуй-Шуй застрял?
      - Ой! - сказал Никошка, - щас выну.
      Клавку вспомнил и опять сильней попёрло. Застряла рука: фуй-шуй, который оттопырил карман, припёр руку к штанине.
      - К стенке не хо? - Не любила Маринка ни пидоров, ни онанистов. Тогда это считалось большим революционным грехом.
      - К стенке не хо. Где лошади? Мне в роман это место вставить надо. - И подтягивает левой рукой правую. - Ща! Ща!
      - Глупый ты Себайло а ещё Конармии служил! Фрунзу видел?
      - Что это? Город?
      - Герой гражданской войны, дурень! Че у тебя по истории? А по географии? Странно, вместо мозгового теста у тебя квашня. В каком веке ты, голова дурья, живёшь?
       - В двадцать первом. А ты?
      - Я в двадцатом, в начале века.
      - А как же мы тогда общаемся, делаем одно дело и даже етёмся в крапиве. Хрен у тебя, как проволока для телеграфа, он что, через века протянут? По столбам или в мыслях?
      - Выходит, через века. Выходит, что в мыслях... писаки одного... сраного. Стрельнуть бы в него - сволоча!!!
      - Бедный, бедный. Больно, поди, когда хер через столетия вытягивают. Хочешь, расскажу про сонный хер одного чувака, который через двор прополз и в бабью общагу проник?
      - И в пздень?
      - А то! Откуда знаешь?
      - Слышала от одного студентишки. У него ещё х... на часах. Пошёл на! Шутник выискался. Надоел.
      - Да ладно. Помочь чё ль, Маринк?
      - Себе бы помог. Обтрухаешь штаны!
      - Успею. Справлюсь. Лошади где?
      - А лошадей я на машину поменяла.
      - А nahuy машина, когда бензина в стране нет?
      Маринка голову почесала: "А в Байкале метан вместо щебёнки говорят шибко горит хорошо - топливо будущего".
      - Дура ты Марина в Байкале полторы тыщи вёрст глужбина.
      - Член себе померь!
      - А че его мерить - пусть как есть, так и будет.
      - На такой шесток не найдёшь роток, - выделывается Маринка над Себайлой, как сама того желает, - а чё ж, она начальница, и хохочет ненатурально, будто бы как выделывается.
      - Вот так вот и воюем - говорит Никошка, - всяк норовит отсосать, вместо того, чтоб мировому мастурбу помочь.
      - Вот так вот и пишем всякую huynyu - говорит Маринка и погрозила кому-то наверху. - А вот этих гренадёров что в доме ibutsya, да и вон тому шпионскому летуну в жопу что-нибудь подходящее, типа бревна засунь. Сможешь бревном в анус?
      - Злая ты, Марина!
      А наверху в это время пролетал Конфуций и всю эту историю велел записать...
      Вот и написано со слов: M. I. P. и Кl. Seb."...
      
      ***
      
      Туземский сначала выдохнул, потом смахнул со лба что-то вроде сахарных крошек. Пота не было. Замолчал.
      - Это всё, Кирьян Егорович?
      - Да. Ну как, поняла что-нибудь?
      - Поняла только то, что Чен Джу ваш выплыл в самом конце.
      - Ещё и Конфуция приплели.
      - Ха-ха-ха! Сами сфабриковали?
      - Даша, ты что! - Кирьян Егорович искренне изумился, - ты глянь на бумагу!
      - Вы же сами говорили, что у вас есть Ундервуд.
      - Да он ржавый, Ундервуд мой, ты сходи, посмотри. Не пашет Ундервуд, им можно колья забивать в бетон...
      - Ну, не знаю. Бред какой-то.
      - Если бы бред, а то кошмар, кошмарище! - сказал Кирьян Егорович. - Чую, это говно мне придётся своей шкурой вытирать!
      Зачесалось. Захотелось кончить жидким, или блевнуть прямо здесь, не сходя с места. Туземский почувствовал задницей, что неспроста всё это.
      Башка у него трещала, как после стакана водки с полстаканом сухого клофелина. Но это было только началом накликанной беды.
      А Даша в честность Кирьяна Егоровича не поверила: "Ай-я-яй!!" - сказала она перед уходом, - вы великий шутник и провокатор. Как поп Гапон. Знаете такого? А как вы думаете, где сейчас Юла с Фуй-Шуем, если допустить, что это правда?
      Кирьян Егорович только хмыкнул. Плечами пожал. - В музее каком-нибудь. Может, ржавеют в земле. Может, чистая выдумка. Сказки Оскара Гашека, ха-ха-ха!
      - А сами собираетесь выдумку искать!
      - Какое! Некогда всякой ерундой заниматься.
      Ей бы его проблемы!
      Ему бы её проблемы!
      А сам взял и продолжил.
      
      ***
      
      "
      ХВИЛЬМА"
      
      "Ждали артистов с киношниками ровно сто лет и тридцать три года".
      Яр. ½ Эктов
       "Нескучные новости из Нью-Джорска"
      
       - Отдай денежку! - закричал Кирьян Егорович пронзительным и будто бы не своим даже, погребально-будничным голосом, приземлившись в сугроб. Падал он из жутковатой небесной воронки, уподобившись вертящейся в квартирном пространстве кошке Марии, которую он, не далее, как полминуты назад, отправил лёгким движением кисти в очередное путешествие. Такие воздушные командировки - с самого появления в Кирьяновской обители - стали для Машки привычным делом.
      Машка, как всегда, мешала писать. Отбрыкиваясь и выскальзывая задними лапами, она передними судорожно набирала прощальную комбинацию клавиш. И преданно, просяще смотрела в глаза хозяину: - Дай закончить", - словно говорила она. - Это тебе важно!
      Кирьян Егорович при выдаче билета и запуске Машки в полет успел сформулировать фразу о заполучении фашистской блядью гранаты.
      А фраза, набитая Машкой в обмен звучала так: "ЩАТЕБЕЧЕНВСТА". И это всё. Смысла в слове никакого.
      Хотя последовательное, умное сочетание гласных и согласных слегка удручало. Выходило, что случайности имеют большее распространение, а зверьё - оно, может быть, умнее, чем первоначально кажется. А это уже гораздо серьёзнее, чем просто кормёжка животного и уход за его туалетом. Тут надо шурупить по-ихнему и не обижать, хотя бы для того, чтобы тебе ночью в трахею не впились бы когти, а чужие зубы не оторвали бы ушную мочку во время диванной игры. Вот так Машка! Вот так тебе и дурёха! Приютил себе на голову!
      Теперь Кирьян сам в роли сбитого самолётчика, и, чёрт побери, он без парашюта.
      Удивительно, но жив.
      Правильно, стало быть, спланировал.
      Не зря, выходит, учился. А где? Вроде учился Кирьян парашютному делу. А где, когда, в каком слое - вышибло из памяти.
      Сел. Осмотрелся.
      Красиво: розоватый снег с голубыми тенями, в перспективу уходят отдельные сосны, а кедрач, теряя в глубине контраст и очертания, превращается в творожную массу.
      - Кино? Очередной сон?
      Опять что ли где-то роль играет Кирьян Егорович? Новую роль. Наконец-то дождался. А, может, на этот раз копеечку дадут? Это приятно.
      Неверующий Кирьян Егорович неожиданно для себя перекрестился. Дяди Бима рядом нет. Зачем без Бима креститься? Другое кино. С нечитаным сценарием, значит. Значит, кто-то свыше заставлял Кирьяна Егоровича сотворять троеперстие. Для правды вживания в эпоху. - Эй! Где тут режиссёр? Вылазь, оператор! Покажите сценариста! На текст-то дайте хотя бы взглянуть!
      В недавнем, реально угадайском кино, в котором он играл двухсекундную роль иностранного журналиста - в замызганном рыбацком плаще, с блокнотом и огрызком карандаша вместо камеры, была заброшенная шахта; ещё была прохладная осень с дождичком, с мокрым листопадом, с ветерком, просочившимся с севера, пронизывающим одинаково мерзко и главных героев, и статистов, и оператора в паре с режиссёром. Все без фамилии и имени. Кирьян Егорович рассчитывал тогда, по крайней мере, на роль среднего значения, но видимо так распригоже сыграл, что сцены с его участием в полный рост были начисто вырезаны.
      Кирьян Егорович едва нашёл себя в кадре, прокрутив диск раза на четыре. Оказывается, он был снят со спины. Видна была только часть шляпы и текстура плаща с аппетитно скатывающимися каплями; всё - крупным планом. Красивый и эффектный вышел кадр.
      Кирьян Егорович признал ту работу оператора выше всяких похвал. Но, могли бы всю одёжку на манекен натянуть - результат был бы тот же. Фактура лица, что ли, не приглянулась тогда главрежу и продюссеру в одном лице - Маркизу Апполоньевичу Бельведерскому, попросту Аплошке? Бородень, причёска, походка были не те у артиста?
      Теперь это не важно. Просто зря потрачено время Кирьяна Егоровича Полутуземского. Коробку, правда, какую-то старинную в шахте нашёл. Пойдёт в домашнюю коллекцию. А дальше что с неё толку? Продюссеру он звонить не стал. Аплошка хотел бесплатного кино и даровую массовку. И он её заполучил. Аполлоньевич интуитивно угадал в Кирьяне бессеребренного комсомольщика шестидесятых.
      
      ***
      
      Тут совсем как-то не то. Кирьян Егорович напрочь презирал фэнтези, неохотно читал фантастику... за очень редкими исключениями. Может, теперь это "как бы быль"? Хотя, с чего бы и нахрен такая неважная быль, когда падаешь сверху по-фантастически, а косточками-то похрустывает реально.
      - Сон? Тогда отчего так холодно и снег кругом? Окно закрыть? Снег в щель задувает? Как вернуться в диван, чтобы подняться и закрыть створку. Нет, не выходит с диваном. Нет дивана. Нет одеяла и комнаты. Хотя нет, есть одеяло. Вот оно рядом. Кирьян Егорович закутывается в него. Лес, дорога, снег и одеяло реальнее всякого сна. Хороши декорации! Пожалел в очередной раз денег Аплошка.
      - Отчего в трусах? - размышляет несчастный небесный прыгун. - И кто он сам? - И отвечает сам себе: "Раз в трусах, значит он - человек, а не привидение и не бесплотный дух. Значит, так проще будет вернуться в понятную и симпатичную для размеренной жизни реальность".
      В обыкновенной жизни Кирьян Егорович с духами не знавался и с привидениями не дружил.
      - Что ещё? В последнее время что-то писал. Не сказки - роман. Или сказки? Про сказочно снежный лес писать не собирался. Про Колчака только пару раз вспоминал, про Антарктиду и египетские пирамиды задумывал было накидать что-то; отбросил мысль как весьма пагубную. - Что толку выдумывать, насиловать ум, если тебя там не было. Вышло бы полное враньё, и наделана была бы куча исторических ошибок, за которые пришлось бы отдуваться перед профессионалами.
      - Фуй-Шуй? Волчок Времени?
      Да, приличную часть жизни заняла разгадка Фуй-Шуя и его, прячущегося и исчезающего иногда из поля зрения, попутчика - Волчка. Именно разгадка по письменным источникам, ибо денег на нормальное расследование с выездами заграницу, с прелестными помощницами и восхитительными приключениями не было. И не будет!
      А что было делать в лесу? Разве что на лыжах прокатиться? Лыж рядом нет. Нет борда. Нахрен борд: на борде можно только съехать вниз. А тут местность пересечённая.
      Кирьяну Егоровичу вспомнилось наличие писательского псевдонима. Сам же его и придумал. В реальности это ничего не значит. А по ту сторону страниц? Может, по ту сторону что-то да значит? Это многое объясняет. Тогда понятно: Чен Джу на той стороне мог быть не в духе и решить повеселится по-особому: по-чекистски изощрённо и по-белопогонному зло.
      - Ити его мать! Неужто, реализовал обещание? Вот в чём дело! Вот, сволочь псевдонимная! Если это так, то как вывернуться из страниц? Не нравится Кирьяну Егоровичу дерьмо этой стороны. Он не Петя в экране двадцатого века шестидесятого года. С такого бедуина можно и волка встретить и Красную Шапку. Сожрёт кто-нибудь во сне, или вообще не проснёшься от сердечного приступа.
      Жертва весельчака Чена Джу нелитературно выматерилась.
      Забросил, кажется, Чен графомана, друга, единомышленника Полутуземского так далеко, как десантника Трофима Митрича, и ещё дальше. И не в тёплую даже зимой Прибалтику, а к окаянному, на самые кулички.
      - В какой хоть год засунул? В какую страну? Вернусь, уволю к чертям!
      Реально не жарко в сказочном лесу.
      
      ***
      
      Ввечеру закуинджило.
      Юонеет зимний лес.
      Сани какие-то, подводы.
      Не Канары!
      Медленно подползают дрожки по ненаезженной дороге, поскрипывают полозьями.
      Вот уже заняли весь горизонт.
      О-го-го!
      Видно по всему: отряд тот немалый. Подвод не меньше ста, а то и больше. Спереди и сзади каравана, соответственно, - авангард и арьергард.
      Люди вооружены, и, надо сказать, неплохо. Торчат пулемёты, слегка лишь запрятанные в рогожные накидушки.
      За поясами у некоторых - бомбы.
      У каждого за спиной по винтовке в нагалищах. У самых ретивых ещё по одному поперёк седел. Всадники пристыли к сёдлам нечистых звуком коней.
      Сосульки - по всем мордам, как положено в природе и, - особенно, - в русском кино про партизан.
      Пар из ноздрей с замедленным фырком.
      Кинопленка в такую погоду стынет, деревенеет, дёргается. Вот-вот порвётся. Почему-бы зимой на цифровик не снимать?
      Запашок от всего хвостатого стада не хуже, чем в конюшне.
      Различимо с первого взгляда, что не первый день люди в дороге.
      Устали все. Кони припотели от нелёгкой поклажи.
      Люди замёрзли, превратившись в снежных мумий.
      Нет, всё-таки неплохо снимает Аплошка. Даром что и нахаляву!
      На подводах разбойники закутаны в бушлаты: лиц не видно. В подводах или мешки навалом, или ящики горками, или гробы - торчат углы под рогожами. Твёрдое и затвердевшее мягкое, когда-то бывшее живым. В гробах непременно богатые, генеральского чина жертвы.
      - Хоронить своих везут, - размышляет Кирьян Егорович. - Для сценария это плохо. Зрители любят приключения и стрельбу, но никак не похороны.
      - И многовато, пожалуй, генеральских гробов будет. А офицерьё - не великие люди, - можно было бросить в сугроб. Значит, в ящиках согласно сценарным рецептам золото, доллары, динамит, сено и уголь на растопку и корм для лошадей. Жанр? Жанр? Оружие будущего! - соловеет Кирьян Егорович, - такого добра всегда хватало в фантастических детективах и в натуральной истории. Дрова в мешки не заворачивают, однако. Чечня, Грузия? Горы есть. Сосны и кедры тоже. Прохладно только не по араратски. Урал, Сибирь, Кавказ в вышине, стою на вершине республик свобо...? Что-то не так. Не складывается цельная картинка.
      - Апло-о-шка, вылезай, пакостник старый! Хорош шутить!
      Нет Аплошки, нет оператора, нет осветителей. Где вся эта неизменная гвардия? Реалистичная киношная постановка с эффектом испуга и скрытой аппаратурой? Яишню бы оторвать такому сценаристу. Сам, поди, в шубе за ёлкой! Или прохлаждается в домашнем диване при открытых форточках, или в павильоне, а люди мёрзнут и трудятся... в натуре.
      
      ***
      
      Упала с ели тронутая ветром шапка снега.
      С деревянным звуком вискаса посыпались звезды.
      
      ***
      
      Голос, бренчащий морозом, заметался эхом от сосны к сосне:
      - Богданыч, смотри-ка! Редкий случай: прямо как в Америке: золотой дождь. Только вместо долларов сухой корм.
      - Я бы и от лягушачьего дождя не отказался бы. Лягушки во Франциях - деликатес!
      - Ба, а вот и звёздный мальчик! Лёгок на помине. Натурально, как в сказке. Лови его, вон он, в тряпку засунутый. Заснул яки, иль померши?
      Показали в сторону Кирьяна Егоровича.
      - Ни х... себе, мальчика нашли под шестьдесят.
      Какой-то человек выпрыгнул из стремян, вынул из снега хрустящую звёздочку и сунул её в рот.
      - А что, действительно вкусно. Пахнет говядинкой, ягнёнком и кроликом. Америка! Вечно они что-нибудь выдумают. А сделано будто из хлеба, - совершенно не удивясь случившемуся, сказал он.
      - Ну что, звёздная тварь. Денег, говоришь, тебе надо? А я подумал: послышалось.
      Это другой человек. Он, проваливаясь в снег по колено, подошёл к Кирьяну, вылез на наст и сердито пихнул валенком. - Ну, и на что тебе денег?
      - Зима, а этот гол, как сокол. Кхе-кхе, - отметил человек, которого нарекли Богданычем, - и портки какие-то странные и рубаха не тутошняя. Без рукавов! Смешно-с. И коврик с собой взял. Хороший коврик, гляньте - не то, что у нас в санях смердит. Не солома. Подаришь, или съеврейничаешь?
      - Марин, слышь, ковёр тебе персидский с неба прислали!
      - Что, блин, ещё за Марина?
      Присматриваются люди ещё. Один подёргал за рукав футболки: "Гусарское! Цветное. Позуменья дома оставил, али как?"
      - Хех! Во как, братцы, смотрите, - никак герб. Потешный знак большевичков.
      Вооружённый народ, размножаясь числом, окружал Кирьяна Егоровича.
      Всё стало понятно:
      "Они не любят большевичков, плюс мороз, плюс в санях "максимы". Значит, Егорович в Сибири-матушке. Времена похожи на колчаковские. Вот оно как, значит, было. Вот так вот выглядят беляки".
      - Посмотрим, посмотрим дальше. Это занимательно, - думает Кирьян Егорович, - чем-нибудь, да кончится всё это.
      Если Аплошка не забудет, если Чен не бросит. Чен без Егорыча романа не довершит. Бабла, соответственно, не получит. Значит, жить будет Кирьян Егорович ещё долго. А пока веселье. Познание исторических страниц. Да уж, любопытен сон, оченно любопытен. Как бы не... а то...
      Сбил Кирьяновские думы Богданыч: "Это, да-с, однако сильно похож на рдяный большевистский значок. Что ж золотишка-то вкруг пожалел? Повернись-ка, повернись, мил покляпый человек, - что ж так невежлив, скрючило всего? - да кружком повернись. Встань с колен. В глаза посмотри. Чай, не цари мы. Не сразу прибьём".
      - Сначала разберём тебя по полкам, - крикнули, - прикинем, а дальше...
      - Чура тут нет! - хохотнул кто-то, - не пужайсь! Вставай, давай.
      - Шагни, шагни с круга - ишь, насидел пролежню! - вихлясто поддакнули слева.
      - Вот я и говорю, - продолжил Богданыч, поняв общее настроение как любопытное и требующее развлечений, - покажись теперь нашему искреннему народу, и воинам нашим соизвольте поклончик совершить. Не примените не заметить нашего воинства. Вот, так, так, живенько. Разрешите-ка полюбопытствовать вашу партию сзади, а то народ тут в шибко большом интересе.
      - Кожан, смотри, не вашего роду человек?
      Как больная лошадь поднимается Кирьян с колен. Не выжить ему. Похолодело у Кирьяна Егоровича нутро, тело вертелось непослушливо, ноги связались на узел. Опять поменялись мысли.
      Кожан с ног до головы одет в кожу. И фуражка такая же, только с меховыми ушами: "Нека, не наш. Чекисты по лесу голыми не бегают. Сектант это, как пить дать, сектант".
      - В затылок щас стрельнут. По незнанию настоящей ситуации щёлкнут - одной падалью больше, и кранты-с пришельцу.
      - Герб - точно. Любопытный раскрас. Гимн есть. Написано почти что по-русски. И на красномазый сильно похож. Смотрите, ленты точь в точь, только гуще намотаны. Ятей нет: по-новой азбуке живёт грамотей. Не старовер, однако!
      Щёлкнуло железом за спиной. Уж не затвор ли передёрнули? Или шашку из ножен вынули - сейчас шутковать начнут... - Кирьян Егорович в тех звуках мало разбирался. Сначала уши отрежут или нос? С чего обычно начинают? Сейчас бы десяток заряженных калашей с рожками, пару миномётов, подавальщика, отодвинуться метров на пятьдесят, спрятаться в башню... Эх, на танке бы вернуться! Там бы, глядишь, посмотрели бы кто из кого фрукт, а кто гнилой огурец. Неужто не сдрейфили бы?
      - Эй, ты мазила что-ль? Не Шадр ли, случаем? Слыхал тут про одного Шадра. Задаром деньги нам рисовал, - рассуждает знаток с проволочной нарослью над губой. Глаза у него свинцовым презрением налиты.
      - Бандиты это. Фальшивомонетчики. Шадра знают. Нахрен тут Шадр. Совсем неуместно это в лесу. Как бы выбраться из этой передряги, - думает только что попытавшийся пересилить окостенелость ног, вертящийся в снегу на получетвереньках несчастный червяк-человек, - не заболею, так помру от пули. Что выгодней?
      - Подвинься с дороги, смерд, уроем! - выкрикнула какая-то третья личность, не отвлекаясь на такие мелочи, как голый человек зимой и герб неизвестной страны СССР.
      - Вовсе и не на дороге, а рядом, - возмущён Кирьян Егорович, - не меш-шаю я, п-проезжайте с-спокойно... - вполголоса, с вероломной дрожью в коленных суставах.
      - Смотри, только встретились и уже провожают! - Хохочут.
      Шутит следующий заинтересованный человек: "Это, смотрите... да это, ребяты, - Ленин. Который ихний предводила. Картавит-то как, слышьте? Ну-ка, ну-ка. Точнёхонько, один в один. Кожан, Фуражка, ёп твою мать, это Ленин? Ты ж Ленина, говоришь, живьём видел?
      - Не Ленин это. Далеко забрался для Ленина.
      - А бородишка-то точно ленинская. Ха-ха-ха! Блядью буду - Ильич. Собственной персоной! Постарел вождь крестьянский, но сытый чёрт. Берём его в плен, мужики! Глядишь, пригодится. Если что, обменяем мясо его у эсеров на монгол-шуданский билет. Почём в Монголию щас билет? А мясцо человечье почём?
      - Бесплатно пробьёмся, - утверждает кто-то, начисто лишённый юмора.
      - С билетом ловчее, - оспаривает первый шутник, тряхнув кистью из-за головы. В феске он что ли?
      - И у них тоже блядями матерятся, - взял себе на заметку графоман, - вот так ни ху себе! Какое историческое слово! Запомним, запишем. Послушаем ещё. И почто я не фольклорист, не словесник? Даля бы пополнил, Ефрона...
      Следующая антилитературная, смурная, замёрзшая фигура в фуражке под капюшоном, кружась на лошади, вытащила из-за седла и вознамерилась попотчевать то ли человека из будущего, то ли псевдокартавого Ильича, взаправдашной и длиннющей плетью, свёрнутой вдвое. Щёлк, щёлк об сапог рукоятью. Не понравилось ему противление речистого червяка.
      - Такая плеть в римском цирке была, - вспомнилось совсем некстати Кирьяну Егоровичу, - а сейчас она по мне пройдётся. Интересненько. Сам когда-то про плети сочинял. Буду знать теперь, какая от неё боль. Какая боль, какая боль...
      Человек взмахнул рукой. Слава богу, пока не по телу Кирьяна Егоровича, а просто так, по воздуху.
      - Какая боль, какая боль... - машинально пропел Кирьян Егорович. - Опять! Да что за такое! Это ещё откуда? - мелькнуло в голове дядьки Кирьяна, - и тут же вспомнились: песня, футбол, Уругвай!
      - Я человек из вашего далёкого завтра, - сказал Кирьян Егорович, вспомнив, что в кино всегда так говорят. Но сказал скромно и с достоинством. Все люди из будущего, согласно общепринятых правил путешествий по прошлому, хоть раз кому-нибудь там из ихнего дурацкого прошлого должны так сказать.
      - Что-что? Можно ещё повторить? Будьте так добры, - вскинулись кверху брови безызвестного Богданыча.
      - В грёбаную вашу гражданку такой классной песни не было, - говорю, - осмелел и возгордился собой Кирьян.
      Он нарисовался красным партизаном перед казнью. Хотя она и местами моя, гражданка эта ваша драная.
      - А история, хоть и курева, - иначе не толкуема, - но, блин, тоже моя. Только не нравится мне что-то она.
      - Смотрите, какой философ. А ты на чьей стороне будешь? На нашей, или на ихней?
      - Может, ты не герой, каким пишешься, а обыкновенная трусливая шкура?
      Если посмотреть со стороны, то обретаться в будущем, зарабатывать копейки и бездарно их прожигать как-то всё-таки полезнее, безопаснее и лучше.
      - Из будущего я!
      - Вот как!
      - Ха! Из будущего. Что это за будущее такое, подскажи, брат цыган. Всё, выходит, знаешь? А что с нами будет, не подскажете ли? А с самим что станет?
      Молчание в ответ. Не знает Кирьян своего даже ближайшего будущего, а ихнее приблизительно знает. Но не стал перебахваливать. Слишком нерадостная у них перспектива. Побьют чертей на границе. Заслуженно побьют.
      - Пристрелить ево - вот и весь сказ, - подсказал, свинчивая беседу, кто-то слишком мудрый и шустрый на расправу.
      Напевный голосок, а именно не голос прилетел со стороны, - из саней, остановившихся неподалёку. Он приятен, но не по смыслу. И не тонок, а загадочен, как у кудрявого педика, синяка, порченого артиста. Вылетел сей горланный призыв из глубины пледа, закутавшего скорого на расправу человека вместе с головой.
      - То ли мальчик - сын полка, или любовница атамана. Про Маринку тут кто-то сбрякнул. У них всегда так, у этих бандитов. Да и в Конармии пулемётчиц всяких хватало. Аньки-Маньки разные. Бабы военные. Подзаборные царицы... любовницы, подстилки.
      Не успел до конца продумать свежую мысль Кирьян Егорович, как его опять легонько пнули. На этот раз слегка ощутимей. Прицельно, в абсолютно современные и неприспособленные для пинков тонкие интеллигентские ребра.
      - В драке могли бы промахнуться, - с завистью отметился графоман, - а так прицельно, как в мишень бьют, как в горсадовском тире.
      Нет, не бьют пока. Шутят. Просто интересуются как акулы. Акулы хорошие, но любопытные слишком, и не аккуратные. Они зубами пробуют на вкус. Могут, конечно, нечаянно скушать. Но специально и сознательно расстрелять? За другую мысль, за какую-то оппозиционно настроенную партию? Это даже не круто. Это дурдом в натуре!
      Кирьян Егорович расстраивается такому раскладу. Печалится.
      Тема мозга оборачивается опрометчивой фразой:
      - Это так у грамотных хомосапиенсных людей? Чуть что, - сразу к стенке?
      На него внимательно посмотрели двое самых умных и самых главных, далеко не шёлковых лесных братьев - не лохов. Переглянулись-перемигнулись. Пошептались, поглядывая в Кирьяна.
      - Надо же, какие слова знает. - Ещё раз пошушукались.
      Покажем ща этому сапиенсу, - кто из нас пущее обезьяна. Так решили безызвестные хомосапиенсные твари.
      И засмеялись непроницаемыми лицами.
      - А вот, еслив ты такой грамотник, то расшифруй, что мы щас расскажем!
      - Уговорили.
      - Ужо лучше.
      
      Начал Богданыч.
      - Попизджее кровавоохуитьственной самурайцской дратьвы наиепоньцска мать с самораньего сранья застала Хуюхуюдуна за обихуевыхаживанием раныхуя Хуюдуюхуна тесьмохуевых жил хуйвола Хуюхуюдуньей матери.
      
      Богданыч промчал текст, ни разу не запнувшись. - Понял чего? Сможешь так? Или красивше чего знаешь?
      Кирьян Егорович хмыкнул.
      - Давайте ещё что-нибудь. Это слишком просто. Обыкновенная скороговорка. Но я такой никогда не слышал. Признаюсь, - любопытный подход к устному творчеству. Привязано к Востоку.
      - То-то! Привязано. Ха-ха-ха. Ну, слушай ещё:
      - С самого утра заибострастной Камасутрой старательно со смыслом споебливо-коллоквие-ремеслистого дела соседками разновозрастными способами лесбоестества кучи две кудес небесных обеими искусно насраны Фуй-Шуем топтаны...
      
      Это быстренько, с пафосным выражением, словно в отместку или для соревнования, проговорила Фуражка-Кожан.
      Кирьян Егорович не смог удержать смешинки. Тоже оборотисто. Вот, интеллигенция чёртова, а! Как заворачивает! Какой слог, какая манерность и ловкость языка.
      - О, майн гот! Не слышал бы - не поверил, что на войне ещё остались живыми интеллигенты!
      Удивляется Кирьян Егорович вслух.
      - А мы крестьянам не назывались - заметьте! - сказал Богданыч, оглянувшись кругом.
      - А можно я тоже попробую? - возвопил пришелец из будущего негромко, но твёрдо, удивляясь себе и непостижимым образом перебарывая внутренний страх.
      Такие словесные игрушки - "кто-кого-переговорилки" ему с детства были знакомы. Со временем забылось. И вот оно, опять тут как тут. Может, снесётся золотое яичко чёрной судьбоносной курицей.
      - Только не скороговорку, а забаву, - добавил он полувопросительно и, скорей, даже не ожидая отпорной реакции, - как смотрите?
      
      Забаву разрешили. Вот что вышло дальше.
      Кирьян Егорыч начитывал строки с насильно вставленным в его уста кавказским акцентом. Помогал сверху сволочь Чен Джу, посмеиваясь в кресле и видя в игровой техносильного изготовления пуперприставке все мразматические ужимки и попытки Кирьяна Егоровича отмолчаться. Рот бедного персонажа кукольным образом открывался сам собой. Слова и интонации шли поверх его силы. Руки, язык, глотка и иные запчасти тела подчинялись наглому управлению сверху.
      
      "...Досклизла вершины араматной, дыхают в тиши хлипкосмерзшие ходики звёздные и Луна как всегда одна. Хуюдуюхунь - Иная ЮэсА-матушка - родня всея надгруженного рюсксаком тифлонарода, вожделевшия с грузивами стопкратно нагрузимыми, матушкиного всъхожденья в на самый священнонассытный озвоном вершинъ, захотивши с ниба и вашинг рингтонов и нашинкс сифлизстшских послушать виршей уж басно, грубко, нетонко. Красиво поёт только соловей, под розовый куст закатив негативом какашечку. Сладкоблажно - нас рать подошла под камэн тотэмный, аз свэтлый, аз тэмный. Для славовознесения папы над иматерью не ея героических эпососынов, теперча лижущих прикладно-ребрастыми исподпузами брустверы схронов и окопышей края, цвыркают оне таузендно, доллорно, досудаундно теплоревизорами - раз за разными блинокулярами, чтоб абхазсцыв с асэтынами нэ спутати. А укусяся ютящейся на ея склонах сисястой еврочудой-опоссумихой, муссировала юэса-старуха в пополудни и позже до полудосмерти снимаша лососивовым уксусом припухлости исбороздастого морщинистолобного сине-белого локтя звездатовидного свида, волокнисто-выхухолевого ощупа, разновидности земляной поядерневшей опухоли. С опосля ниспоследующе вышедшей с ума стати, обрадовавши народ обнаружением на каждой стене глинохазы кажного чалавэка завещального бонзуса царевны-дочки Комупездысутры и ея мужа Юсапапы в виде песдато-козаностровой масти тюбетейки ..."
      - Боже, откуда ещё это? Говнисто, непонятно, струисто, русскотечной борзой отдаёт. - Ужасается сам себе Кирьян Егорович. Откуда всё это льётся? Что за сороковщина-пелевинщина?
      - Не слишком литературно, на мой взгляд, много исторической бессмысслицы, но бойко и местами очень похоже на продолжение нашего лесного творчества. Откуда Вы знаете этих героев разносранцев? - сильно удивился Богданыч, - ведь мы это только вчера придумали на бивуаке. А что такое бонзус? Это от бонзы? Немного непонятно. Сами выдумали слово? Это несколько нечестно.
      - И это всё, что ты... то есть Вы знаете? Или ещё есть? Можете продолжение придумать? - спросила заинтригованная Фуражка.
      - Сыграть можно, - томно произнёс Кирьян Егорович.
      - Во что?
      - А вот как. Играем на мою жизнь.
      - Вот как! И как же это? Типа рулетки?
      - Нет. По другому маленько. Расскажу правила. Предлагаю играть втроём. Говорим по одному предложению до точки или до восклицательного знака, - поясняет Кирьян Егорович только что выдуманную игру-хитрость, отдаляющую скорую расправу, - мою фразу продолжает следующий, со смыслом, как бы вместе один роман пишем. Как только кто из вас запнётся или засмеётся, или не в строчку пороть начнёт - вы меня отпускаете... и даёте водки на дорожку.
      - И водки? - переглянулись беляки, - губа не дура.
      - И водки. А если я замнусь - стреляйте в меня.
      - Это классика жанра! - сказал один.
      - Рука не дрогнет. Не боишься?
      - Риск - великая сила! Только Вы начните какой-нибудь стиль, а я последую за Вами. Таким образом получится некоторое творческое произведение. Кто будет судьёй?
      Согласились белые засранцы. Но без судьи. Их стрелять не надо. Такие условия. Оне сами будут судьями. Всё равно им нужен отдых. Не всё ж без передышки гнать коней.
      Отдав кому-то уздцы и похлопав рукавичками, смертельный спор, концерт ли на забаву, начал Богданыч.
      - Продолжение начатого. Кадра вторая, - жеманисто начал он, - стиль боярно-матерный. Слова народные. Складность не требуется - небось, не поэма. Так же?
      - Давайте, давайте.
      Кирьяну Егоровичу вспомнилось кино про нелепую клушу из деревни, а экстравагантностью и немалой хамской эрудицией Богданыч распохожился на великошкуру Махно.
      
      Богданыч:
      "Ну, дык, расступись народ растудыть твои маты... Так... Вот...
      
      - Поймали засланцев семью по заданью, а те притворились насравшими с незнанья".
      
      - Совсем нескладно и со сбивкой ритма. Как в рабочей столовой на Новый год. - отметился внутри Кирьян Егорович. Есть шанс выиграть.
      
      Фуражка: "Проход не отмечен законом границы, но запрещён Фудзиямной таблицей".
      
      Кирьян Егорович, убитый суперской рифмой Фуражки, придумал хуже всех:
      "Так-что, не виноватая я. Совсем!" - крикнул он манерно и так безвкусно, прикрыв замёрзшую якобы женскую грудь и встав на одну ногу, как бездетная аистиха грустит на плёсах.
      
      Засмеялись только за аиста на снегу. Юмор со стёбом не поняли. Нужное кино не видели! И артистизм, кажется, опять подвёл.
      - Могут стрельнуть, не дождавшись конца, - подумал Кирьян Егорович, - надо бы лучше стараться. Режиссёр тут с наганом.
      Богданыч (скорчив рожу датского принца Гамлета, но, перерезав условных врагов по горизонтали вовсе даже не шпагой, а самурайским мечом):
      - Хуюдуюдунов сын тут тоже не причём.
      Фуражка: "Он с детства ни речи, ни другого поведения не имеет. Обмерян кирпичом".
      Кирьян Егорович:
      "Лишь бы вы...бсти кого".
      Фраза была лёгкой и весёлой, не всклад и не в лад. Но засмеялись почти все. Залился даже женский голосок в санях. Кирьян Егорович пока настороженно, но встрепенулся: хоть маленькая, но победа.
      Богданыч:
      "А коли пожелати было ими с такого обвассальского стремления незаслуженно попользовать "Самый вверх нашх" для возвышенных оратей, ссатей и сратей, то от самаго сирдца повелеваю..." - тут он намеренно или специально сделал паузу и набрал воздуха для продолжения.
      Фуражка, не долго думая, будто фраза всегда лежала в запаснике:
      "ВпЪжЪть ему в задний ходЪ яйцо иго".
      Кирьян Егорович обомлел (хорошо хоть, не про него намёк, а, вообще, кто-то в той жизни уже пытался пожертвовать его яйцами):
      "Подтянуть плоскогубцами на семь оборотов, коли не достанут".
      Богданыч усилил изощрённость казни: "Заткнуть второе ицо ево глыбже в нижную щель его епоно говёномати".
      Фуражка:
      "Рукоятию до самого верха горла подняти".
      Кирьян Егорович от отчаянья раскрасноречился и, словно пшёнку из кастрюли, испустил следующий перл:
      
      "И ересь забрать писцовый Тампакс вьетнамцы -мамы с одной сраной горы Фудзиямы, Хуюдуюдуном об...уяреной с вчерашнего сранья, хлебануть жопом озерца ахуеписной красоты писцом написанаго Хуюдуюдуном Фуя-Шуя, подвесить жертвой жратву под жердь пока живой жигал за шагалки и жерлокуем шверлить, через пасть отлить..."
      Наверещал Кирьян Егорович ещё три раза по столько же разной хрени, а закончил так: "... зело крепко в печать плюнуть метко надсадным харчком и в красно-белую армию итить всем толчком детсадным курячим, а чужих, - пищащих жизни, - смолотбить максимомёта боем".
      
      С красно-белой армией Кирьян Егорович слишком рисковал. Но соревнующиеся стороны промолчали. Может, мало поняли из длинного спича. Но нет, продолжилось дело о бочонках с шампанским. Видно давно хотелось праздничного напитка.
      Богданыч:
      "Запрятать в стенах на пару сажен..."
      Фуражка:
      "Забить дыру каменьями, да чтоб не видать посторонним дворянских имений".
      Кирьян Егорович (кажется, набрав, наконец-то, былую форму):
      "Шмонал мзду старший страж бледня-бледнёй цветом лица отца-близнец малую Милу дщерь отца захотевши поимеци мзду в дне пима и в пиздеци порыца заедино".
      Богданыч (слегка хмыкнув, но сдержав смех):
      "А дщери завсегда низменно мимо и мало".
      Вот же, блЪ, боже! И в те времена, а всё о том же.
      Фуражка-Кожан (этот - молодец, силён и остроумен):
      - Вынул старший страж кукиш да вошь с кукишем под нос поднёс Хуюдуюдуну, дунул в кукиш, крикнув трижды кряду, а крика звук базарным днём в град Кукуев ворон на х... хиросирому Фуй-Шуй-барину унёс.
      Кирьян Егорович:
       - И на х... (тут весь беспардонный трехминутный мат пропускаем) ... сплющьте в квадрати чтоб меньше врати какой-якой стати терпеть пи...добратию? Отдастся дыртемечком черепушки-лепёшки жар-семечку в глаздырки вкуяти-плевати-посрати".
      Тишина. Онемели вояки от прыти Кирьяна Егоровича. Впору просрать соревнование.
      - О, дай, Австралья, мне перо от эму. Писать иль ссать мне на листов поэму? - донёсся от саней спасительный женский вариант полного кретинизма.
      - Всё!!! - громко крикнул Богданыч, - молчи, Маринка, сучка цветаевская! Тебя ещё не звали! Хорош. Всё! ЗаYбати поэзию! Литературу убили!
      Молчание воцарилось в театре.
      - Всем разойтись и по коням. Конец игре...
      (Вон оно как оказывается: - баба это вдобавок поэтесса, - какой, нахрен, сын полка.)
      - ...Так можно до утра болтанкой бздеть. А этого, - он ткнул варежкой в Кирьяна, - нам всё равно не переговорить. У него сегодня славянский понос. Бехеровку, видно, с чехами пил. Ляс Потешичек теперь твоя фамилия.
      Окружение смеётся зловеще.
      - Не выиграл никто, - подвёл итоги Фуражка.
      - Как это?
      Вот дак так!
      - Это неправильно! Вот так шутки у них. А договаривались по-честному, - подумалось Кирьяну Егоровичу, - сейчас отдохнут и снова издеваться начнут, пока не надоест. Как кошка с мышкой играют. А я-то выиграл и должен согласно сказке получить приз! Словом, подлыми твари оказались как в любом хорроре. Но убивать ещё рано, рано, дурьё: позабавиться ещё сначала должны. А мне время потянуть. Это, если они белые. Как акулы. Нет, хуже акул. А если красные? Красные акулы есть? Они так же забавлялись, или меньше? Хрендельки не слаще. Надо было лучше историю учить. Детали надо было спрашивать у училки, а не даты-пездаты.
      Казнил себя несчастный пришелец подробно и по полной справедливости.
      - Где вообще-то, правда? - мелькало в башке, - то, что происходит сейчас, или другая, родная, дурацкая, мирная обстановка с девками, компьютерами, писательством, курением, хреновым пивом? Уж не является ли та жизнь волшебным сном, а эта холодная жуть с бандитами и есть жизнь реальная? Тогда откуда эта странная майка? Откуда про будущее знает, про СССР и про Россию? Да-да-да! Он точно в проклятом прошлом. Где же ещё!
      - Проснись, чёрт, - толкает себя в бока Кирьян Егорович не по-шутейному. По голове хряснул, - бесполезно: не рассеивается балаган.
      - Дядя, не замёрз ли? Умненький свыше меры, а сам с собой зачем дерёшься?
      - Э-э-э... - только и смог на этот раз вымолвить Кирьян Егорович, - не успел ещё вроде. Только появился. Не скажете, где это мы с вами находимся? Это съемка фильма? Где ваш режиссёр? Балдеете, да? Неплохо получается. Может, это... может хорэ уже?
      Думать зимой, оказывается гораздо легче, чем говорить, а в нашей науке... Оп! Ещё подбадривающий ласковый тычок. Теперь уже сапогом. Вместо Кирьянового тела взметнулась снежная пыль. Промахнулся слегка подлец. Видно, тоже подмёрз. Щас разозлится и наука не узнает, что мозг зимой ведёт себя... в горах - да, там озон, а тут... З-з-ззз. Нет, не кино. Или нехорошее кино. На съёмках по бокам так реально не бьют, а машут кулаками на расстоянии. Значит сон, а прыгает по его лицу как всегда котиха Машка.
      Люди расхохотались. Тепло ему, оказывается. Поддубный, ити его мать. Физкультурщик - прорубщик. Не знает, что тут делает. Ха! Хвильму спрашивает. Шутник. По лицу себя хлещет. Вроде как веником в омской бане. Не в Омске, поди, находимся. Далеко уж отъехали.
      - Купаться пришёл? Река тут рядом. Эге, понимаю. А банька то где? Пустишь попариться? - спрашивает юморист в папахе и с голыми ушами, смахивающими на опухшие в пароварке и застывшие в снегу манты, поклёванные до мяса наблюдательным на такие дела вороньем.
      - А от денюжек, говоришь, не отказался бы? - вспомнил и продолжил незапамятный разговор кто-то.
      - А зачем, всё-таки, знаешь о денежках-то, а? - спросил Фуражка-Кожан, хитро прищуря глаз и постукивая плетью о толстый сапог, торчавший из укороченного для удобства верховой езды окожаненного бушлата. И переглянулся с другими, махнув в сторону лежащего головой: "Ишь, знаток какой. Догадливый, пёс старый. Не донёс бы!"
      - Не надо денег. Отпустите това... отпустите... э-э-э. Господа, просто отпустите. Пожалуйста. Без всяких денег. Я ничего не видел. Я слепой. Слепой музыкант. Поэт. Писатель. Я сделаюсь слепым.
      - А саблю знаешь? Которая вжик делает, - спросил ещё один подошедший человек и сразу понявший, что к чему.
      - А пулю хочешь? - это снова тонкий крик из саней.
      - Молчи, Маринка-дура! - прикрикнул Богданыч, - хватит балду играть. Зимой оно стрелять...
      - Стрелять, стрелять, стрелять... - разнеслось эхо.
      - Зимним вечером звук далеко разнесётся, - скороговоркой подсказал-пояснил физический казус Кирьян Егорович, опять притулившись к вытоптанной самим собой холодной полянке.
      Где подушка?
      - Правду говорит!
      - Отпустите, мужики. Мне денег ваших не надо. Как-то само вырвалось. Я не хотел. Чёрт попутал. Чен тут один Джу, хренов сын, за верёвочки дёргает, - пролепетал Кирьян скороговоркой.
      - Что-что? Какой ещё сын?
      Кирьян Егорович взгромоздился на синие колени и вскинул голову к верхушкам заснеженных елей.
      - Эй, ты, драный Джу! Где ты там, забери меня отсюда! - закричал он внезапно, перебивая остальные голоса и заглушив даже испуганный всхрап лошадей.
      Толпа от неожиданного поведения голого человека смолкла.
      - Кончай ворон пугать! - скомандовал Фуражка.
      Коленям и рёбрам Кирьяна совсем холодно: "Дяденьки, отпустите!"
      - Сказано же, - не ори. Идиот ты достоевский, - пригрозили ему валенки, - Сатану разбудишь.
      - Хорошее выражение "идиот достоевский", - где-нибудь да применю, - подумалось графоману.
      - Он сумасшедший. Местный отшельник - монах читинский. Чена Джу придумал какого-то.
      - Это бог что ли твой местный, Чен этот?
      - Покусает ещё неверная собака, - сказал кто-то нетерпеливый, - ишь, рассмердился тут. Поехали скорей.
      - Молчи, тварь! Не в цирке, небось.
      - Видали таких шутов?
      - Артист это из местных, какой к чёрту Молибог.
      Богданыч, наевшись болтливой дряни досыта, сильнее заторопил людей.
      - Поехали, поехали, ну его к бесу. Полюбовались, посмеялись и будет. Воевать пора. ...Хотя, хотя, дайте-ка мне карту на секунду. Уточним рекогносцировку... на прощанье с сим умным человеком.
      Богданыч здесь явно был самым наиглавным. Принесли карту и сунули её Кирьяну.
      - Ну-ка, ткни пальцем, где мы сейчас?
      Кирьян, почти не глядя, ткнул в расстеленную на снегу бумагу. География местности сильно напоминала Западную и Восточную Сибирь. Мелькнул город Мариинск, Удинск и стрельнула по глазам пара названий старинных деревень.
      - Ишь ты! Похоже на правду, - сказал кто-то, склонившись к карте, - вот он Удинск, рядом, да. Плутнули немного. Стало быть, теперь обойдём его вёрстами ста южней.
      - Удинск, говоришь? Не хило круганули, а дошли таки. Может даже Адмиралку догнали.
      - Или его могилу, - сказала задумчиво заснеженная Фуражка, накидывая со спины на голову башлык.
      - Всяко может быть, - многозначительно произнёс Богданыч, как бы самим тут ямы не сыскать.
      - Вячеслав, ехать пора, - это из саней.
      - Карту отдайте, - вполне вежливо обратился к Кирьяну Богданыч.
      Кирьян протянул карту, - а меня теперь куда? - слова вырвались сами собой.
      - Передайте в начало каравана: пусть трогают, - приказал кому-то вдаль Богданыч, будто не замечая вопроса.
      Эхо приказа покатило вдоль лесного тоннеля.
      - А этого, в самом деле, куда девать? - озаботилась Фуражка.
      - Не беспокойсь, сам помрёт. От мороза сдохнет.
      Богданыч неожиданно осуровел, будто бы как в похмельи под рукой не оказалось спирта.
      - А повечереет как, то и самим надо станет костры жечь. Извини, неизвестноумный друг-поэт и сказитель потешек. Скажи спасибо, что не грохаем. Не то, чтобы пули жалко, но ты нам с картой помог немного. Следовательно, живи пока. А судьба сама рассудит.
      - Может, напишешь ещё чего про нас героического? Только не торопись. Обдумай сначала.
      - Подумаю.
      - Деревня через десяток верст, Пришлососедовка это. Там и до Вихорихи недалеко, - это опять Фуражка, - там согреемся и отдохнём на печи. С бабами! Эй, а твой-то дом где, говоришь? Где будешь отмокать? А где сушиться станешь после купанья?
      - В прорубь что ли хотят столкнуть? Где реку-то возьмут?
      - Ха-ха-ха.
      Сердце Кирьяна заколотилось в бешенстве. А раз колотится, значит, живой ещё.
      - Вот как просто судьба решалась тогда. Никакой жалости. Хотя не стрельнули. Лучше бы стрельнули. Нет, пусть остаётся как есть. Хорошо хоть прорубь далеко, а то так бы им дешевле вышло...
      - Едем, едем!
      
      ***
      
      ...В трусах я тут долго не проживу. Околею к лешему. Проснуться, немедленно проснуться. Могли бы водки предложить и... О! В сани к Маришке бросить. Этот расклад стал бы занятнее. А там, глядишь и...
      Мысли мчались, как кони. Но пора бы и ответить Фуражке, а то передумает.
      - Мой дом близ Угадайки. Деревня... - тут он задумался, припоминая удобоваримое название. Не вспомнив рявкнул первое выпавшее на язык слово: "Фуй-Шуй! Деревня Фуй-Шуй!" Это неподалёку, - добавил Кирьян Егорович сонным манером, намеренно приуменьшив значимость своей родины. А то совсем не поверят, или на всякий случай передумают и пришлёпнут.
      - Не знаем такой деревни. Где это? Шутник ты, однако, сказочный. Деревня твоя из одной избушки, так? И на куриных ногах. Ге-ге-ге. А про Фуй-Шуй слышали. Кожан, не ты ли рассказывал как тебя по башке этим самым фуй-шуем долбанули?
      - Было дело, - неохотно отреагировал Кожан.
      - Порфирыч, дай этому хоть полушубок. Хоть и идиот, а всё-таки живой мужичонок, - сказал полуодобревший Богданыч.
      - А, может, слитку ему дашь? Вячеслав, ты как смотришь? - это развесёлый голос девки из саней.
      - Га-га-га.
      Ликует толпа.
      - Я бы написал про это так: веселится и ликует весь народ. - К Туземскому на секунду вернулся писательский азарт и опять: "Вот, дурень-то. Проснуться, проснуться!"
      - Молчи, баба-дура. Молчи... А старичок-то тебе приглянулся, - ревниво высказался Вячеслав, растворяясь в замороженных веках Егоровича, - вижу, вижу. Оттого, что побрит, или что бородёшка ровнее моей? А, может, он богатенький? Как Пиноккио. Смотри какой смешной, и не холодно ему.
      - Замёрзлое дерево пуще стылого не сзябнет, - сказал кто-то и по-дурацки засмеялся.
      - У нас Пиноккио теперча Буратиной кличут, - вновь воспрял Кирьян Егорович.
      - Хи-хи-хи. Писатель-толмач. Ссыльный. Пиноккио запросто перевёл, - донеслось из саней. В них вошкалось женское тело.
      Но голосок стал заметно тише. Сдрейфила девка. Злой бывал Богданыч, оказывается, часто.
      - Дай сказку почитать! - вскрикнула Маринка задорно.
      - Холодно мне... - пролепетал Кирьян, - оч-ченно прохладно, - и заскулил нищенски: "У меня Машка дома помирает. Кити-кэт... Вискас несу. Книжки нету, на родине осталась. Не дописал есчо".
      - Рожа гладкая, побрит. Значит недавний. Пристроился хорошо. Нету, говоришь, книжки? Как же в лесу без библиотеки? Скучно, небось! - смеётся человек в фуражке, который уже стал почти родным, как барин над холопом, но только от этого совсем не подобрел.
      - А то, может, останешься тут с ним на пару ночей? - продолжил Богданыч, словно не слыша воплей тела и духа, - слышь, Марин! Соглашайся. Детишек заведёте. Корову. Машка его помирает, а Китикэт без матери тоже недолго проживёт. Торопись стишки сочинять, ночи сейчас короткие.
      - Иди ты! Поехали!
      - Но-о-о, родимая!
      - Ге-е-е! - Фуражка-Кожан уже в седле.
      Стегнули две-три плётки по кобыльим задницам и натянулись поводья. Лошади взвились разом и помчались, взбрыкивая по-заячьи над верхами сугробов.
      - Как тебя величать-то самого на прощанье сознайся? Если не Потешкиным, то не упомянутым Пиноккиом ли, случайно? Маринка тебе Мальвиной станет, господин интеллигент - писатель из деревни Фуйшуйки-Тож.
      - Сколько же можно шутить. Езжайте уж, - взмолился Кирьян Егорович.
      Богданыч повернулся лицом к людям и с жалобной ухмылкой подмигнул.
      - Оживает!
      - Егорычем меня кличут, - пролепетал человечек из будущего, вспомнив древний глагол. Ошибся всего-то лет на сто.
      Толпа добродушно рассмеялась.
      Егорыч за компанию выдавил корявую улыбку.
      За такую непоправдашнюю улыбку денежек Аплошка снова не даст.
      
      ***
      
      С какой-то стати эти кинули полушубок. Швырнули ещё допом валенки. Поковырялись и нашли в Маринкиных санях лишние, кошачие на вид, рукавички.
      - Бери, даром что женские! Знай наших. Это Машке твоей подарок. Одеяло себе оставь. Мы соломой обойдёмся.
      - Сено - оно ещё и съедобнее. Ха-ха-ха.
      Юмористы - смертники, в-ва-шу м-м-мать.
      
      ***
      
      Надевались промёрзшие валенки на закостенелости с трудом. Замёрзла сибирская обувка.
      Но всяко лучше, чем босиком шарахаться.
      Заворачивался Кирьян в шубейку с полуторным запахом.
      С трудом, но натянулись и рукавицы. Для Машки - ха! Нахрен кошке рукавицы! Не поняли его белоснежные воины.
      Пригодилось одеяло. Егорыч стал беглым французом.
      
      Трогали попеременке и уползали подводы по сигналу начальника. Подминали под полозьями снежок. Исчезли за поворотом замыкающие силуэты. Не слышно стало фыркающих лошадей. Один лошадиный, - тёплый пока, - шевяк и мёрзлые хохрячины остались как нетающая память на перепаханной копытами снежной арене.
      Арена едва не стала скорорасстрельным кладбищем для горе-путешественника во времени. Поттеру такое бы в страшном сне не привиделось.
      - Год какой? Примерно? Хотя бы? Бы? Бы! - заорал в который уж раз Кирьян Егорович вслед исчезнувшим подводам.
      Спасла, что ли, бы его четырёхэтажная цифра?
      Неумный вопрос улетел эхом в дорожную просеку.
      Тишина была ответом. Надоели уже такие ответы. Только молчаливая луна в темнеющем небе, сложившись в кривулину вопроса, подмигивала Кирьяну Егоровичу.
      - Замёрзнешь, а я за косточками-то присмотрю-у-у!
      
      ***
      
      - Так, кто ж это такие всё-таки? - думает ошалевший архитектор и графоман Полутуземский, зябко подпрыгивая на корточках, вынимая из снега звезды, серпы и подушечки вискаса, и кладя это добро себе в рот. - Фуй-Шуй знают. Весь мир помешан на этом Фуй-Шуе.
      Вкусные, едрёна корень. Не зря Машка так уплетала. Где она теперь - кошечка его? Интересно, когда живут в другом времени, то там так же продолжается, или нет? Выжила от засоса Мистера Мускуса, или померла уже Машка? Молоко скисло. Бедная девочка Маша. Одни глаза чего стоят. Не говоря про пушистый хвост. Приеду, зажарю, съем. Как проснусь - зажарю и съем... вместе с глазами. Надоела ваша ежегодная заливная телерыба. И красотки постарели.
      История эта - парной истоминой в ноябрьском лбу. Скорей бы проснуться. Аплошка - бумажка сценарная! Ау?
      
      ***
      
      А странные люди эти. Но хорошие почти что люди, надо отдать должное. Не пристрелили сразу Егорыча. А все бабы - суки. Какими были всегда, такими и остались. А девка в санях - самая сучайшая сука! Та ещё тварь! Припомню мерзкое имя Маринка. В романе пропишу! - размышляет озлевший Кирьян Егорович, - если выдюжу, - блЪ их имать.
      
      ***
      
      Кончились вкусные звёздочки. Графоман встаёт в полный рост. Но от этого небо не заменяется потолком квартиры. И снег не твердеет китайским одеялом; и не улыбается родная до слез, тёплая простынная Шарлиз Террон.
      - Живая история показала: бабы на войне всех злей.
      Вспоминаются Кирьяну бабы-снайперши. Припомнилось раннее и сложилось в смутную картину.
      Так, а год-то... год. Пожалуй, где-то в двадцать вторых будет. Вернётся Кирьян Егорович, всем расскажет про этот Yбаный год.
      Веки в сосульках, поворачиваясь, гремят. Тело двинулось, съёженное, в сторону ушедших саней.
      А в подводах-то явно не говно, а поважнее. Колчаковцы это были, белые. Ходили они, да, ходили по этим местам. Золотишко носили семо и овамо. Народ попутно шерстили. А Егорыч живой. Ха-ха-ха! Живой! Как это смешно и глупо. Музей придётся рисовать. Глупо. Глупо. Глупо, и слово-то какое смешное!
      Проснуться, проснуться!
      Всё может быть. А в подводах - без сомненья - золото. Скоммуниздили у Колчака и едут - радуются. А Богданыч-то - явно Богданов. Слышал Кирьян мельком про этого сволоча. У него трубка та самая, с мёртвой головой на крышке. И Фуражке-Кожану не долго ждать осталось. Вёрст через десять друган и застрелит. Людей жалко. Хоть и белые, а всё равно люди. Кирьян Егорович - лучший Нострадамус в радиусе двухсот вёрст. Всё знает. Был бы в Италии где-нибудь, - разом бы разбогател. А тут Сибирь-матушка. Так и подохнет в безызвестности.
      Проснуться, пора проснуться.
      Идёт полураздетый Кирьян Егорович, бормочет что-то и орёт время от времени: "Живой я, живой! Вот вам всем!" - и суёт кулаки вверх.
      Шубейка коротковата. Валенки длинны и потому хороши. Кровушка зашевелилась и, с трудом пройдя колени, внедрилась в ступни. Пальцы отмякли. Шевелятся, да.
      - Водки мне горькой... карету, карету! Могли бы сорокоградусной поднести, - сердится Кирьян Егорович, - или с собой бы забрали. Повоевали бы вместе. Посмотрел бы что к чему.
      В гражданку был бы он на беломундирной стороне - доведись... Так довелось... А коли бы это были зелёными кулачками, или обыкновенными бандитами... Нет, хорошо, что белые, хорошо, что не забрали. Хотя, до первых боев можно было бы в санях... а там... а там...
      А там можно было бы удрать, наперёд зная всё их разнесчастное будущее, и красным сдаться. К красным, зная немудрёные итоги, Кирьян Егорович притулился бы. К красным он цветом лица стал значительно ближе.
      - Золото, вот оно где золото! Везут золотишко. Вот оно где. Рядом. Вернуться бы... и всыпать... всем этим историкам, музейщикам!
      А впрочем, собственная экспедиция карман греет лучше.
      Проснуться!
      Как проснуться?
      Чен Джу не выписал рецепта на пробуждение.
      
      ***
      
      Размечтался Кирьян Егорович. То радостно ему, то игриво, то холодно, то жутко. Сновидениям пора бы кончиться. Но не кончались, собаки!
      Стало приметно студёнее, запахло ночью. Окно настежь распахнуто кошкой или самим Егорычем - полным дураком.
      Майка с гербом, трусы, полушубок, валенки и государство СССР есть. А силы от того не прибавляется.
      - Машка, закрой окно, сука такая! По-дох-ну!
      Кирьян Егорович поёт глагол, как утреннюю гимнастическую песню. Прыгает зайцем и горячит тело. Ужимками. Прыжками.
      - Член от-мёрз-нет? Нет, нет, NET, INTERNET, минет. Яйца трес-нут? Да, да, да. Гуси-гуси, пальцы... пальцы. Машка, закрой окно! Вернись, киска!
      - Орал пустое Полутуземский в небо. Орало мешало думать. К оралам приплюсовались мечи. Подохнет! О ком писать будет Чен Джу? О ком? О, ком. Об ком, Обком. Ком Снежный, Ком Мунизма, Ис Пол Ком.
      Молчит Чен. Немощен райисполком. Тянут резину в Пен-Фонде. Три недели ждать Сбер-Банк. Не мяукает Машка и не будит Кирьяна Егоровича. Ждёт от скупого хозяина воспаления лёгких.
      - Чен, кончится щас твой роман!
      Молчание. Только ворона крикнула в ответ.
      - Хватит, пошутили и будет!
      Безмолвие. Ну, дела!
      Говорили про местного сумасшедшего. Должен где-то тут стоять домик отшельника, на крайняк избушка на курьих ногах, или Вихорихин дом.
      Не дурней Петьки из мульта Кирьян Егорович.
      - Петечка, спаси мя! Научи жизни.
      - Маша, Даша, Жулька! Помогите!
      Петька - тот пионер: он просек сразу. И спас двоих: Красную Шапку и бабку. И Бабку. Ибабка, где ты?
      - Ибаб-ка-а? - поверил Арлекин Петьке.
      Кашель вжал Арлекина вглубь кошмарного Петьки.
      По смыслу - бред, ей богу. А если по дубаку, дак правда.
      Кирьян Егорович никогда не сомневался в отсутствии бога. И даже писал это слово с маленькой буквы. А тут призывал его в помощь.
      - Чен, Ченушка! Джунчик, где ты родной? Откликнись, христарадием! Сука одичалая! Курить дай!
      В карманах полушубка Кирьяна Егоровича - табачные крошки. В другом нашлась пара гвоздей и пустая маузерная гильза. Крошки идут в дело. Кирьян Егорович их попросту сжевал.
      Молчит и Бог, и Христос и Мария - богородица. Триединый парень этот всегда был молчаливым.
      И Чен словно язык скушал - издевается над Туземским по полной, по серьёзному. Никогда миролюбивый Туземский не подвергался таким неостроумным экзаменам.
      
      ***
      
      Дым! Ёпть, дым! Прерывистый столбик вынырнул из-за сосновых макушек и тут же растаял. Будто чахоточный великан курнул на фоне Казбека. Ещё струйка. И опять растворилась в небе.
      Дым не так далёк. Это спасение. Или лесной пожар.
      Притон Таёжный. Этого ещё не хватало для полноты дурнины.
      Какой может быть пожар зимой? Вихориха горит?
      И совсем не было крови. Никого даже ножичком не пытались почикать.
      - Терпение, терпение. Спасибо, Ченчик, хоть на этом.
      Кирьян Егорович впопыхах шагает в спасительную сторону.
      С рассупоненной шубой по самую шею проваливается в сугроб. В валенца моментом заполз холод: "Ох, растудыть!"
      Это давнее, предновогоднее проваливание сквозь лёд. Егорыч вознамерился было перейти реку, чтобы купить на другом берегу водки. В тот раз пришлось вернуться, наплевать на уже раздетую любовь в комнате и заснуть в бане, прижавшись зимботинками к горячей трубе. Ближе к утру вспыльчивые близким пожаром окаянные оторвали и унесли модные в аду чёрные подошвы.
      Вместо ожидаемого снега к груди прилипает жар. Будто бы кто-то ткнул в Кирьяна Егоровича едва тлеющей головнёй и дунул туда воздуха.
      Или его, как блин из холодной стопки, окунули в тёплое на начальной стадии сковородное масло.
      Душит за горло шубейная пуговица.
      Из воротника пахнуло гарью.
      Сами собой замельтешили руки, улучшая погружение.
      Внутри жарко, снаружи холодно.
      Прилетела на подмогу Смерти кургузая, щелястая бадья с метлой.
      Громыхнула ужасным бабахом дверь.
      Откуда дверь здесь?
      Глухо стукнула вторая.
      Две Бабы Яги протиснулись в прихожку. Одна огромным ростиком похожа на Вихориху в молодости. Другая... на неё же в зрелости. Тут же шум и беготня.
      Мощный тычок в плечо, неласковый шлепок по лицу, ещё и ещё по телу, будто общиплым веником.
      Четыре костлявые женские руки схватили Кирьяна Егоровича за части тела, тянут вбок и вниз.
      Разорвут твари.
      Вопли ураганами кружат под потолком и сверлят перепонки, забежали мутной волной в мозг, тревожат и без того воспалённый сон, смущают и без того одурманенный разум.
      Назад к Колчаку!
      Один дискант с картавым "р" явно Дашкин. Вот те на! Сроду не признал бы Кирьян Егорович в Даше ведьмину дочь.
      Другой голос один в один Жулькин. Душить будут, парить в печи, кушать непосоленного? Настька? Он не Настька!
      Но нет. Призывают к жизни удручённым, пошлым, но стремительным хором.
      - Кирьян Егорович! Пожар! Вставайте.
      - А-а-а! Какой тяжёлый.
      Волочат сильнее.
      Туловище Кирьяна Егоровича наполовину сползает с постели.
      Тянутся вслед ноги, край дивана сдирает с живота краснореволюционные трусы. Всё непосильным трудом... добро скидывают на пол.
      - Жуля!
      - Окно!
      - Там кислород!
      - Закрывай!
      - Нет, открывай!
      - Быстрее!
      - Задохнёмся!
      - Даша!
      - Дура!
      - Лей!
      - Чайник пустой!
      - Воду давай!
      - Кран не работает!
      Знакомая до слез ситуация.
      - Дура!
      Сколько же тут дур? Две, три?
      - БлЪ!
      - Сама блЪ! - знакомые до боли бабьи кручинные песни.
      - В сортир беги.
      - Крути вентиль.
      - Забыла что ли?
      - Внизу, за дверцей.
      - Какой крутить?
      - Левый, там холодная.
      - Любой крути! Хуже не будет.
      - Скорей, скорей.
      - Банку возьми.
      - Тазик есть.
      - Два тазика там!
      - Тёплую несу.
      Давно дур не было. И вот:
      - Дура ты на празднике.
      Топот ног продолжается.
      Маханье тряпьём.
      Белое возмущённо поплыло в щель улицы.
      За окном пар. Или дым?
      В момент запотели стёкла.
      Вот удивятся-то сейчас в этажах и набежит сволочей сверху и с улицы.
      Первый этаж! Беда! Спасите!
      Минут пятнадцать промедления и самого Кирьяна и романа Кирьяна Егоровича не стало бы вместе с компьютером и бумажными распечатками.
      - Дом бабы Яги?
      - Даша и Жуля в гостях у бабы Яги? Какого хера!
      - Откуда такая скорая девичья помощь?
      - Ноль девять! Звони! Всё уже! Конец. Загасили. Дура!
      - Наконец-то.
      Хохот.
      Нет, блин, такой взрывной смеси жанров Кирьян Егорович не слыхивал, тем более никогда не испытывал шкурой своей.
      Проснуться! Дайте пива: "Жарко!"
      Колчак, стоя не так уж далеко от того самого места, хорошо знал дату смерти.
      Из прорубей шёл красный кровяной пар.
      Проснуться скорее.
      Красноармейцы на изготовке: сигнал, залп.
      Двадцать второй год был отмечен массовыми расстрелами.
      Проснуться! Невозможно без боли в сердце это слышать.
      Шинели белых и красных, всплывая по весне, брали курс на Ледовитый океан.
      Проснуться, проснуться.
      Жжёт тело. Но уже не так больно.
      Облили водой постель ещё раз. Слякоть льёт по животу.
      Запах прелых, только что горевших тряпок.
      Поддёрнули на Кирьяне ретроградную одёжку.
      - Кирьян Егорович, поднимайтесь.
      - Хватит на полу шутить.
      - Живой?
      - Живее всех живых.
      Опять шлёпают по лицу.
      - За что живого полоскать?
      - Дышит, кажется.
      - Ещё как.
      Садятся кто куда. Пыхтят с непривычки, но уже, кажется, угомоняются.
      - Кирьян Егорович, вставайте, ха-ха-ха.
      - У Вас в одеяле теперь будет дырка на память.
      - К Вам гости. Принимайте.
      Зашевелилось мертвенное тело.
      - Что? Я где? - таращится в потолок, лежит.
      - Вы дома. Сигарету не затушили! Был небольшой пожар. С потопом. Ха-ха-ха. Вставайте, вставайте.
      Кирьян Егорович с трудом приподнялся с пола. В груди будто колючая проволока. - Я ранен?
      - Вы где были, Кирьян Егорович? С войны пришли? Щеки у вас красные, аж белые. И иней! Откуда иней, Кирьян Егорович? Вы голову в морозилку пихали?
      Издеваются сучки. Где белые? Богданыч, отпусти, а!
      - Сигаретой Вы ранены. Что пили? Опять шнапс свой или китайскую?
      Сидя, поозирался по сторонам. Где Маринка Цветаева?
      - Какая Маринка? Нет тут никого кроме нас. И Вас.
      Ну и видос. С похмела, что ли? Нет, бутылок не видно. Не всё ещё понятно. В майке коричневое пятно. Скорчились жалостливо обгоревшие нитки. Звёздочки не видать. Задело земной шар и верх колосьев. Блин! Ещё одной майкой стало меньше в гардеробе. И одной больше в оригинальном модельном ряду Кирьяна Егоровича.
      - Снимайте майку. Вам не больно?
      Снимает.
      - Жжёт немного. Вы что! Майку не выброшу!
      На теле красноватое пятно и скрутившаяся приключением седина. - Чёрт, чёрт!
      - Вы теперь погорелец.
      - Как это?
      - Пожар, вот как.
      - Мебель целая?
      - Пока вроде да.
      Хмыкнули.
      - Сметана есть?
      - Откуда!
      - Вставайте, вставайте.
      Девушки смеются, а на лицах не сошедший испуг. Начинают скидывать с себя верхнюю одежду. Расстёгнутые куртки наконец-то летят в сторону. Перекидываются фразами.
      - Ваша одежда пострадала?
      - Вроде нет.
      - Хорошо, а с майкой позже разберёмся.
      - А мы Вам пиво принесли. Будете пивко? Тройку. Вы же любите тройку. - Это Жуля. Родная Жуля! Будем целоваться - на обнималки силы нет.
      - Ага, сейчас. Открывайте.
      Защёлкали банками.
      - Откуда у вас деньги?
      Оказывается, Жуля работает. Приехала с ночной смены. Утром поспали, а позже решили зайти сюрпризом.
      А Кирьян Егорович сам всем неожиданность сделал.
      - Долго готовились?
      - Я соскучилась, - прикинулась Жуля.
      - Молодцы. Всем на грудь медаль. Есть грудь? Ха-ха-ха.
      - У меня ещё нет, - пищит Даша.
      - А у меня есть. - Это Жуля. Её родные сиськи - самая сладкая для неё тема.
      Кирьян Егорович проверил: "Водки посольской!"
      - А есть что ли?
      - Вы разбогатели?
      Кирьян Егорович едва встал. Плохо соображая, поплёлся в душ. Запах гари даже в туалете.
      - Апчхи! Что всё-таки произошло?
      - Будьте здоровы! Вам виднее. С сигаретой спать нельзя - вот в чем дело. Сами же учили. И сами же нару...
      - Ага. Учил, а теперь учёл. А что я курил? Памир или Казбек?
      - Винстон, Кирьян Егорович.
      - Даша, Жуля, а как вы сюда...
      - У Джулии есть Ваши ключи. Вы же сами летом дали, чтобы ставить велосипед.
      - Понятно. Вы их оставьте - мне они нужны. Как запасной вариант. Понимаете? Завтра отнесу на работу.
      - Хорошо. Забирайте. Вот тут будут на полочке.
      - Кирьян Егорович, а это что за гвозди у Вас в постели? Йогой решили заняться?
      
      ***
      
      - Что за гвозди?
      И впрямь смешно: огромный квадратного сечения гвоздь лежит в испорченном диване. Ещё один почти что сразу сыскался под подушками. В пододеяльнике окопались гильзы. - Какого калибра? - Щас, щас... думаете, я понимаю в калибрах?
      - Вы же в армии...
      - Шутите, да? А я не просил. Ваши делишки? Эх, эх. Ну и где этого набрали, зачем принесли?
      - ВАШИ ЭТО ДЕЛИШКИ, Кирьян Егорович. Были вчера в "Антикваре"? Пиво пейте, давайте.
      Хлебнул. Взял в руки гильзу. Потом гвоздь.
      - Хе, непонятки! Хотя... - Кирьян Егорович загрустил, задумался, - нет, не пойму.... Всё равно непонятки.
      Жуля: "Какие непонятки? О чём Вы?"
      Даша: "Кирьян Егорович, одеяло выкинуть?"
      Посмотрел. - Ничего не выкидывать. Заплатки нашью. А с кем ты, Даша, дочку оставила?
      - Какую дочку?
      - Ну, Славку.
      - Вы шутите!
      - В смысле?
      - Я даже не беременна.
      - Уже не беременна? Аборт сделала? - Кирьян Егорович принялся разглядывать Дашу. Вытянув шею, сделал упор на её животе, - потрогаю?
      - Трогайте. Не жалко. Зачем аборт, если я не беременна.
      Потрогал. Припухлостей нет и груди как таковой нет, как всегда. Только модельный намёк.
      - А меня ещё будете трогать? - это Жуля, - а пощекотать слабо?
      - За компанию потрогаю.
      Растопыренные пальцы легли на полушарие одной и на то место, где должна быть другая.
      - Щекотно, хватит.
      - Вот те на! Даша, корень твой!
      Выпуклость живота как корова слизнула.
      - А Андрей где?
      - Я с ним давно завязала. Вы же знаете.
      - Ты мне ничего не говорила.
      - Говорила, говорила, - встревает Джулия, - мы тыщу раз про это говорили.
      - Быть не может! А где же теперь живете?
      - Как всегда рядом, на площади Шуткина.
      - В смысле с кем?
      - С Жулей и Дрюном. Втроём, - подтвердила Даша.
      - А Андрей где?
      - Я же говорю: завязала. Давно не встречаемся.
      - Что за чёрт! В каком месяце, ну, в году ли, перестали?
      - В этом. В две тыщи девятом.
      - В одиннадцатом! - поправляет Кирьян Егорович.
      - Вы нас стращаете! Вы разыгрываете! - почти хором высказались Даша с Жулей, - что пили, Кирьян Егорович? Или травы курнули?
      Жуля вскинулась и повела носом. Оживилась Даша.
      - Это вы меня разыгрываете. В компьютер загляните. Вон он - для вас открыт, блин. Откройте диск "F", потом папку "три ноля двадцать ноль девять Европа". Там все фотки по странам расписаны.
      Подошли. Включили.
      - Ну и что, - хмыкнул Кирьян Егорович, не отрываясь от дивана. - Где сигареты? Ну, убедились? Нашли папку?
      - Сами посмотрите. Нет такой папки.
      Кирьян Егорович всмотрелся и стал куском мела. Как так! Что за хек!
      - Стойте, стойте... Я же солянку про вас сварганил.
      - Хи-хи-хи! А не борщ? - остроумничают.
      Хищные искры в глазах.
      - Вернее дописал: "Сразу после Европы сел и дописал. И про мюнхенские делишки, и про Франции - Бельгии написал, и про подготовку. Всё за год с хвостиком. Это, девушки, скажу я вам, рекорд мира по скорописанию. Даже Шляпа удивилась".
      - Мы верим про скорость. Да же, Джуля?
      Даша хихикнула и глупостью лица стала похожей на третью слева ученицу голого сельского Колледжа Отдельного Обучения - ну, на ту, что оседлала копёнку сена, раздвинув улыбку и ноги с бритым лобком пуще остальных.
      - А про остальную Европу позже закончу, - продолжил Кирьян Егорович, - кстати, там всё идёт к детективу и ты, Даша, в нем участник. Я кое-что в Мюнхене накопал.
      - Вы про что?
      - Про наши с тобой делишки, - секретным голосом произнёс Кирьян Егорович и, кося на Жулю, постучал себе по носу, - молчи, болтушка.
      - Вы что ли были в Европе?
      - Втихушку съездили и молчите?!
      - Брокгауза читаете?
      - Даля купили?
      - Купил и украл. А то? Не притворяйтесь дурочками. Даша, я же тебе камушек из Парижа привёз и зеркальце с бирюзой. Весь холодильник магнитами увешан. Гляньте. И сувениров миллион. Пиво в Брюгге вкуснейшее пили. Там есть такой ресторанчик, где...
      - Не дарили. Не пили. Не видели, не слышали, - засмеялась Даша, - холодильник грязный, весь в пятнах, мыть его пора, хотите, помоем. Магнитиков нет никаких. Тень от магнитиков только. - Хи-хи.
      Вот, мозгокрутки-то!
      - И мне не дарили, - встревает Жуля. Она любит подарки больше, чем даже самого Кирьяна Егоровича Туземского.
      - А тебе я дарил полотенце ещё раньше.
      - А оно из Венеции. Давно дело было.
      - Ну, ладно, про Венецию я запамятовал. А вот же фотографии, а вот... Чёрт!
      - Тут только голые бабы на телегах, на балконе и в бане, - отметились девочки, - называется всё это порнухой.
      - Ща, ща. Извините.
      Кирьян Егорович, хоть и был пойман с поличным и покраснел как рак в кастрюле, но ещё находил силы для хорошего настроения.
      Он пробежался по проводнику.
      Папки "000 2009 Европа" не было и в помине. Мир для него в этот момент остановился.
      - Чёрт, чёрт, чёрт. И какой, говорите, год-то?
      - Две тысячи восьмой, какой же ещё!
      
      ***
      
      Вечер. Только что отпраздновали День Единения. По площади Шуткина с задранными вверх головами, с криками и палками бегает молодёжь. Над площадью летает совсем одуревшая и, кажется, не дряхлая ещё птица с ярким оперением. Вот она приземлилась на бронзовую шевелюру писателя. Серанула со страху зелёным. Это нехорошо и как-то невежливо к литературной братии и всему населению Угадайгорода.
      Перелетела на площадь Пролетарских приветов. Нашла ещё более громадную статую. Это давний вождь. Окропила птица и его. За что, спрашивается?
      Были бы писатель и вождь настоящими, воспылали бы непременно, и написали бы в администрацию совместную бумагу - такую же как в двадцать четвёртом году.
      
      ***
      
      
      
      Б
      УМАГА ?1
      
      1924 г.Москва
      Товарищу Луначарскому А.
      от группы бывших революционеров и коммунистов
      (всего 26 подписей)
      
      "Немыслимо! По нашему прекрасному городу Нью-Джорску стала летать дрянная, какающая на людей, на балконы и стриженные красивыми шарами деревья иностранная птица попугай. Мало того, что летает и срёт. Она ругается, сука, трёхэтажными матами. А ещё кричит нижеследующие фразы (пишем самое цензурное и самое употребительно частое): "Ммать ффашшу!", "Заыппали Фэнку!", "Фуй Шуй фам!", "Лэнына в Таньонмын", "Мэнаю пол Эктофа на однаго Взашиворота-та-та-та!"
      (Так чапата-та-такает пулемёт чапатайский).
      А ещё поминает и клянёт гадская птица гениального философа и мыслителя всех времён Конфуция, что совсем непозволительно, учитывая дружелюбное настроение по отношению к государству Чина и Сиам. Совсем недавно наше правительство заключило с ними договор на поставку риса, которого в нашей стране, как известно, не хватает ввиду неэффективного использования земельных наделов коммунами с бывшими нэпманами. Да вы знаете сами.
      Учитывая наши боевые заслуги времён гражданской войны на стороне большевиков, а до того - революционно-чекистские подвиги, просим и даже рекомендательно настаиваем велеть вручить нашему неторопливому градоначальнику партийное поручение: выловить эту гадину птицу и, в назидание попугаям другим, свернуть ей крикливую голову.
      Сознательным гражданам это неприемлемо слушать, а для молодёжи заразный пример.
      А, коли, не прикажете всемилостливо, то кто ж его знает: прилетит эта сволочь к Вам в столицы, и начнёт вытворять то же самое. А там Исаакий, Кремль и архитектурная редкость мавзолей!"
      Долой антисанитарию, выборность и провокаторство!
      
      ***
      
      Горестно выдохнул Чен по фамилии Джу и залистнул влево крайнюю сзади страницу:
      "Вот и ETEZ твоему ПЕРВОМУ ПАЗЛУ!
      Бывай, Эктофф!
      Ещё встретимся на Белых Пятнах!"
      
      
      
      
      ----------------------------------------------------------
      
      2012 год
      
      ----------------------------------------------------------
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      П
      РЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА, ВОПРЕКИ ВСЕМ ПРАВИЛАМ ПУБИКУЕМОЕ В ПОСЛЕСЛОВИИ:
      
      Я - простой и, наверно, добрый человек, но, кажется, написал "явно нечто особенно кусающееся".
      Нелепость этого "нечто" - этой книги, этого чёртова "Первого Пазла" - заключается в нескольких вещах. Во-первых, в том, что автор, а это, повторяю ещё раз, я - наиленивейший графоман в мире - вдруг неожиданно для себя настрочил его текст одним махом. Если нудить о правде, то не всё, конечно, а только его основную 80%-ую по объёму болванку. Там уже угадывался крен в сторону главного, как оказалось, героя Михейши, которому я, не мудрствуя лукаво, но запаздывая с осознанием некоторой трупности образа, придал собственные черты характера. На заточку образа - то есть на осознание самого себя как героя, на приукрашивание и увековечение в истории моего литературного двойника - ушло плюсом ещё два-три месяца.
      А во-вторых, - подчёркиваю: пазл номер один появился уже после того, как второй и третий пазлы были не только готовы, но даже изданы в одном пакете с сыроватой болванкой будущего грандиозного "номера один".
      Первые 3 VIP - экземпляра были высланы, переданы, подарены, вручены:
      - прекрасной московской подружке-художнице, с которой я - благодаря скромности и отдалённости Москвы от Угадайгорода - не спал, и даже не звал в гости к моим гостям. Оля до книжки и футляра, оставленных в издательствах, шла почти месяц. Что говорит о её чрезвычайной стеснительности по отношению ко мне и к моей слёзоточивой рукописи, а, с другой стороны, даёт понимание востребованности её другими лицами из гораздо более интересного мира пиара. Чтоб не задавался и не возносился над столицей. Тем не менее, я хвалюсь: надо же, теперь и в Москве есть мои книги! А когда Оля её продаст, нечитанную, то её приобретёт какой-нибудь чудак-собиратель казусов, и книга начнёт новую жизнь, и, как говорится, жизнь, полную опасных приключений.
      - в качестве свадебного дара сыну с невесткой. Надеюсь, и мне во благо, как отцу и плохому воспитателю, и им во избежание ссоры по поводу талантливости отца и тестя (что ли?) мою трихомудию новая семья не читала;
      - самому себе с собственным автографом в качестве награды за труды и как знак уважения к себе. А это большая, хоть и не скромная редкость.
      И, разумеется, остатки в количестве 2 штуки (с некоторым прищуром: первоначально я хотел выглядеть богатым и щедрым, и дарить книжки налево-направо) были проданы товарищам по немыслимой издательской цене.
      Я, как порядочный человек, не получил ни копейки дохода. И не желал этого, ибо акт издания планировался как акт торжества идеи самовыражения, а вовсе не как торговая операция. Некоторые редкие писатели Угадайгорода, исповедующие известный принцип о бедности художника, меня не любят, считая, что человеку, издающему книги за собственный счёт не место не только в издательствах, но также за одним столом с водкой и с великой русской литературой. Другие обожают, потому, что я пишу "февральская и октябрьская революция" с маленькой буквы, находя в этом всего лишь хронологическое уточнение, а не факт исторической значимости при составлении красных листков российского календаря.
      Замечу ещё раз, что писал я в обратном хронологическом порядке: пазлы 3-2-1. Изредка "утрясал" все три книги одновременно - по степени надоедания какой-либо из них. Может поэтому на всё про всё хватило полутора лет.
      Смею заметить, что, будучи архитектором в ООО и, как нескромно говорят на стороне, обладающим задатками архталанта, я писал исключительно по вечерам, ночам и в воскресные дни. Я совершенно не утруждал себя обязательствами: ни на работе, ни в книгописании. Я ловил и находил кайф тогда, когда хотел. С пивом и без него.
      На работе я скучал, вкушая прелести всемирного кризиса. Зато дома нередко находился в прекрасном расположении духа, веселясь и хохоча от чтения своих же изумительных перлов, млея и тая от процесса формотворчества. И ни грамма зазнайства! Зато тонны самокритики. И тысячи тонн сахара.
      На таких же - своих в доску - "Семи письмах из дедушкиного чемодана" я, ни с того, ни с сего вдруг облился слезами.
      Я жалел бедную Клавушку-любовницу и "мягкого сволоча и пройдоху" Михейшу Игоревича Полиевктова совершенно по-настоящему. И, задетый её неожиданно всплывшей яркостью, намеревался исключить Клавушку из текстов,... но поначалу заимев от неё с Михейшей ребёнка - продолжателя славной и чокнутой Михейшиной династии специально для использования потомков в качестве героев 21-ого века.
      В конце "Пазла ? 1" я должен был грохнуть без сожаления постаревшего Михейшу. Но не успел. Книга неожиданно кончилась. Осталась недописанной середина с массой замышленных детективных подвигов Михейши и - бандитских - Никошиных.
      Книгочитательский мир лишился завершения начатой логической интриги. А роман, сообразуясь с обстоятельствами, переименовал свои поначалу сюжетно-романические части в "Пазлы".
      Пазловидность, по моему разумению, имеет в виду потерянные человечеством главы и части, которые, будучи полными, образовали бы цельную мировоззренческую и ловкую сюжетную картинку. Теперь человечество любуется отдельными (зато красивыми!), порой или нечаянно связанно-подтянутыми пазликами, а вовсе не цельным холстом созданного мною в голове грандиозного, местами сказочного, памфлетно-куплетного общества, дико прыгающего по сцене жизни как нанюхавшиеся рефтамицида блохи.
      Возможно - говорю это с величайшей предосторожностью, - что недостающие, потерянные где-то под набитыми клопами диванами и в лужах от холодильника пазлики - целые главки и отдельные заплатки когда-нибудь да отыщутся и допишутся с единственной благородной целью: присоединить их к уже написанному и назвать мой игрушечный и единомоментно рождённый комплект букв "романом" без дырок и без белых пятен, без всяческого рода допущений и полунамёков на их существование. Они есть. Но только в моей голове.
      В этом - может быть - дополнительная интрига. Но пока, честно и по секрету говорю своим друзьям: "Я не специально, я пожилой, мне скоро в ящик. Читайте пока то, что есть. Глядишь, повезёт ещё раз человечеству".
      Порой действительно бывает некогда. Рутина, рутина! А писательский труд не лёгок. Попробуйте точить одну стальную деталь полтора года без отрыва: днём, ночью, в обед, сидя на унитазе, занимаясь любовью. И вы тогда поймете - почём фунт лиха. Так что покамест отдыхаю от сделанного. Думаю о "Музее Выхухоля" и о "Клопах в пустыне Наска".
      
      ***
      
      Перед тем, как убить Явдоху - Никошину мать (это не ругательство!), я долго думал и страдал непонарошку:
      - Стоит ли "уничтожать"? (Так после Афгана стали говорить про убийство плохих, провинившихся в терроризме и в окопничестве людишек). Или пусть ещё поживёт? Убил. Потому, что я - к тому же ещё и сволочь; и потому ещё, что роль Явдохи замышлялась совсем одноразовой: родить сына Никошу и подарить ему реликтового, чудесного Фуй-Шуя. Роль её отыграна в середине кордебалетно и кроваво; и персонаж тут же стал лишним балластом на судне и без того перегруженном.
      Зато я понял, что трагедийные мелодрамы у меня получаются тоже "нештяк".
      Я понял, что ещё немного, и, если не остановлюсь, то заболею графоманией неподдельно. А в локаторы мои надуют медные трубы, и я умру от воспаления наиболее восприимчивого к лести среднего уха, приближенного к мозгам гораздо ближе "ух" внешних.
      При таком сильном недуге и, благодаря стекленеющим глазам и опухшим векам после бессонных ночей, я упорно старался не ходить на работу, получая многочисленные нагоняи. Нагоняи были поначалу беззлобными и устными. Но как-то раз, особенно озверев в наплевательстве, я заработал заслуженно фактическую и своевременную сострижку далеко не лишнего куска зарплаты на все времена вперёд. - Ну и фиг с ним! - говорю я всем, - на масло хватает!
      На беду или на счастье я, не подгоняя событий, не являюсь подготовительным этапом живого трупа. А также чураюсь славы в любых, освояемых мною (эпизодически) видов искусств. Как чёрт ладана сторонюсь!
      Стану знаменитым архитектором, гитаристом, сочинителем песен, художником, фотографом - придётся пахать впятеро больше! А мне это надо? Логика тут проста. Логика тут лентяйская. Зато стало чуть больше пользы для русской литературы подобного жанра... И...
      Какой же жанр? Хотя, такого жанра, пожалуй-что в терминологии ещё не обозначено. Прекрасная солянка в рыночной столовке - вот мой стилистический жанр и временное кредо. Придумают жанр и прозвище специально "под меня". И будет он хлеще солянки. И зануды вставят мою книгу куда надо. По ранжиру или без него. Это решать не мне, а теоретикам и занудам.
      ...Я старался не пропускать пивных сборищ, в том числе и потому, что иной раз мои прелестные друзья - алкаши и любители - обращались и апеллировали к моей литературе, предназначенной для прекрасных, пожилых и молодых сентиментальных дам. И начинали они с подколов по поводу ожидаемого результата. Разумеется, что из всех словесных, теоретических баталий в итоге выходил победителем кто? Ответ очевиден! После двух "пазлов" в девятьсот страниц я был уже изощрённым бумагомарателем, а они - всего-лишь - будущими читателями и критиками, изучающими покамест на зуб шкворчащие мои блины и - наощупь - сырые глиняные болванки.
      Победы над менее изощрёнными в текстописаниях товарищами грели меня как лучший катализатор. Были и редкие, осторожные похвалы. - Порфирий! Ты слышишь меня? Радуйся: я по-прежнему не Набоков! Я по-прежнему чуть-чуть только выше Плинтуса! Одна вражина говорит, что даже "ниже". Но это явно не так. Это говорит неразумное, молодое, трахающееся напропалую и скрывающее очевидные факты, женское тело без грамма разума.
      
      Я сжился со своими книжными героями так крепко, что натурально переживал, когда по моему велению и хотению сам же делал героям больно. Я бросал кубики на предмет того - кого бы на днях "грохнуть". Ибо героев расплодилось столько - словно дело происходило не только "У Калиха", но и в "Войне и Мире" вместе взятых.
      Через силу я плавил "своих", но уже ставших лишними, в горниле гражданской войны. И не без некоторого стеснения резал и насиловал лучших женщин мною же придуманными жуликами, чекистами, конокрадами. А не приведи Господи: доведись им - героям пенсионерного вида - попасть в наше злое, мерзопакостное время, то пришлось бы закатывать жертв катками, скидывать с подъёмных кранов, расстреливать из корабельных пушек, выкидывать в космос без скафандров. А менее аппетитных и совсем вышедших из употребления безжалостно обгладывал бы клопами до скелетов или отдавал бы в рабство моджахедам. Чтобы не путались под ногами, и не упрашивали писать про них больше, подробнее и убедительнее.
      За месяц, ближе уже к завершению пазла первого - по сути последнего из написанного ранее, научился, плача и расстраиваясь, не жалеть теперь никого, коли уж на него выпадала неудачная кость.
      Но главные и любимые герои, будто охраняемые судьбой, на смертельные сочетания дырочек никак не попадались. При том я не шулерил. Я составлял генеалогические таблицы, совмещал их с хронологией, пытался методом бросания костей скрещивать фамилии и пересекать судьбы. Пробовал менять правила игры и бросать кубики по новым правилам. Важные герои были словно заговорёнными. Они не хотели умирать и не хотели скрещиваться с теми, кто им не был предназначен первоначальным замыслом. Я понял, что создал чертовский мир, который жил по своим неприкасаемым законам.
      И не умерщвлённые мною герои страдали снова.
      - Это вам не рай и не биржа труда, - говорил я им. - В очередь, в очередь! Страдайте и находите радость в терпении, как все русские люди. Ибо: на всех сразу подходящей, а, тем более, счастливой судьбы не найти.
      Я был для них прокурором и судьёй, революционной "тройкой", террористом, председателем домового распредкомитета, гендиректором, профсоюзом, дворовой и бесплатной блядью, и совершенно бетельгезийски изощрённым - мать его имать - отчего мне понравилась именно эта звезда!? создателем. Намеренно не пишу последнее слово с большой буквы. Настоящему создателю такое бы не понравилось.
      Но поначалу я создавал и лепил, будто из пластилина, подвластных мне существ, совал их в передряги, через них озвучивал свои мысли, делился мозгами, кровью и телом. И что же? -... Привет! Здравствуйте, я ваша тётя! - Они, ровно как люди от земного Бога, порой переставали слушаться меня. Самые злые, живя по своим книжным законам, посылали на три буквы.
      - Я пусть и неадекватный, но я контактный, коммуникабельный Царь Ваш... Небесный! - кричал я им. - Не то, что некоторые! Ау? Где вы?
      Накликал: я стал бредить по ночам. А во сне ко мне стали приходили герои - хорошие и плохие, каждый со своей бедой. Советовали, вот же черти! - что мне дальше надобно делать. Не фига себе: Творца уговаривать! А я их - попрошаек - ещё за что-то любил!
      При этом, точно как в подлинной людишечной жизни, они лили елей исключительно на себя и упрекали меня в том, что, дескать, вот этому сволочному "кренделю" я уделил больше внимания, чем ему - красивенькому и правильному.
      Всё верно: я делал именно так. На сволочей стал лить ещё больше ярко-чёрных красок. Поделом! Хорошеньких же и честных убаюкивал дешёвыми тортиками. И угощал подслащённой газировкой вместо заслуженных ими - этими артистами поневоле - марочных вин.
      Далее: я стал чаще показывать своё гениальное животворение друзьям. Друзья, стараясь меня не обижать, говорили, как обычно принято среди товарищей и родственников, что "в этом что-то есть", и что язык-то, и стиль-то, и тема-то вполне оригинальны и достаточно самобытны. Но, читать всё равно никто не будет, и до гения-де мне далековато. Очередной раз подтвердилась истина, что среди родственников, коллег и друзей не только - не дай Бог - гениев, но даже просто чуть-чуть удачливых писателей, хотя бы оправдывающих затраты на бумагу мизерными "роялтями", по определению не бывает и быть не может никогда.
      Скрытое тщеславие благородно. Откровенное безобразно. Я прощал себя - любимого, тщеславного - тихо и негласно за всякие ошибки и узкоспециальные, провокационные огрехи. Я унижал себя за успехи так же отверженно и честно, как "залетевший" в ЗАГС не по своей воле женишок. Я уважал себя за сущую ерунду - за скорость, будто скорость сочинительства есмь грех. Восторженно клял за валовую продукцию и всё так, будто я, просто-напросто, - скромный чемпион мира по межгалактическим автогонкам в пустыне Наска, что где-то между Лимой и странным озером Титикака.
      Я вновь вспомнил забытые со школы орфографию, синтаксис, прямую речь.
      По мнению особо рьяных почитателей моего развивающегося синто-морфо-лексического таланта, следовало непременно, будто крошки со стола, смахнуть всё ненормативное и покончить раз и насегда с сексом, с порнографией, с намёками на зоофилию. Ибо они (особенно женщины) якобы откинут книгу после первого же встреченного ими в моих буйно заросших плантациях мерзкого овоща-сорняка на букву "Х".
      Я убрал все производные от упомянутого овоща, убрал все дамоподобные русскоязычные "П" и значок всекосмического числа "π". Пробовал поначалу заменять даже некорректное "π" на более завуалированные символы "3,1415". При этом все настоящие их, жаркие "π" оставались спрятанными от посторонних глаз в бабьих, весьма уважаемых мною юбках и в наэмансипированных джинсах. Но мужчины всё равно продолжают думать об их "π", как о законном торгово-развлекательном комплексе со встроенным казино: повезёт - не повезёт!
      Потом оставил женщин в покое: им и так в этом мире нелегко. Полной феминизации - предела их желаний - до сих пор нет: президенты по-прежнему оканчиваются на " - ин, - ов, - ев".
      Нацелился на матершинные совсем уж "Е", "И"... Пробовал сгладить пованивающую "Ж". Русское "Г" заменил на "Гуано" аргентинское. Вот чёрт: тексты и пламенные речи уже упомянутых "жуликов, чекистов, конокрадов" стали пресными, как вываренная в семи кипятках балтийская селёдка.
      И я вернул ненорматив обратно, но только троекратно его сконцентрировав в специально отведённых и удалённых от детей местах, с табличкой "Тут матерятся, а иногда даже прелюбодействуют". Тем самым я увеличил и придал низменным позывам словарное достоинство и особым образом наперчённый, но такой по-людоедски аппетитный гиперболизм.
      Принцип обыкновенен и не нов: "Хрепкое словцо из хвастушки не выкинешь". Мои герои не виноваты: они матюкаются по моему приказу, потакая и склоняя голову перед лично моим ретроспективным прекословием перед "любым насилием над свободой художественного выражения".
      Ба! Глаголы и прилагательные поникли перед засильем имён существительных, идущих в моих текстах порой плотно, попа за попой, как в очереди к Мавзолею! Я любил шокировать читателя пятикратно повторяющимся, одинаковым буквам в начале очередного слова, я просто обожал пять, а лучше десять согласных, спрессовавшихся в одном месте, как, например, "Прджсцпшинский сдбрый Пржнвал". Для меня это было музыкой рока. Музыкой протеста.
      К чести сказать, я знаю не только части речи, но даже такие прекрасные слова, как: МАРГИНАЛЬНАЯ, АКТУАЛЬНАЯ, ЗАКАЗНАЯ ЛИТЕРАТУРА. Знаю, с чем едят ЖАНРЫ, СЮЖЕТ, ТРИЛЛЕР, ХОРРОР, ВИНТАЖ, АНГАЖЕМЕНТ, РЕПУТАЦИЮ, СТРАТЕГИЮ, РОЯЛТИ. Спасибо за это Сергею Че.
      Знание техники текстописания и весь этот академический бред с путаницей в жанрах, поджанрах и прочих переплетениях умных слов - это не просто здорово, а очень и очень полезно. Тогда сознательно отдаёшься чувствам, а не следуешь нормам. Любой СНиП рано или поздно устаревает и заменяется более совершенным. Я знаю это и потому я - вооружённый писатель! Я готов обновлять СНиПы для литературы. Назовём их ЛНиПами . Не больше и не меньше. Сам не похвалишь - ... Да ладно. Всё это мелочи. Обидно только, что я никак - даже приблизительно - не могу приноровить к себе ни одного из этих порой заманчивых и чудесных, поэтически звучащих терминов. Вывеска "НЕ ОТ МИРА СЕГО" - мне подходит и нравится больше.
      Книга была моей и до издательства - она и теперь моя: я не продал своих потрохов лукавым иностранцам! Надо же, чего выдумали: на русскую книгу приклеить зарубежный сертификат! Я свободен. Я волен делать с книжкой и в ней всё, что хочу сейчас, и что захочу, может быть, после. Не взираю на лица и стратегию товарного продвижения! Я - не товар. Я - штучная единица!
      Слегка лишь (и со стороны) уважая законы бизнеса, почёсываю затылок. Как быть, чтобы не быть? Чтобы не продаваться, и притом слыть умеренно читабельным. Чтобы при этом оставаться наивным и чистым собой. Чтобы не подстраиваться под штампы. Чтобы не дать ходу тщеславию. Чтобы рдеть от похвал, чтобы похвалы были редким, но искренними. Чтобы с жалостью и прощением посылать нахрен откровенных глотателей сладеньких или вампирских чтив, набрасывающихся на меня волками, или игнорирующих меня полностью.
      Что делать? Вот в чём вопрос!
      А вот и утешающий ответ. Лежит он на поверхности: оставаться непонятым, конечно же до поры, - вот где настоящая традиция и истоки сладкой до изуверства боли! А деньги - всего лишь деньги, а вовсе не смысл жизни. (Кстати, у кого бы подзанять?)
      Я бы ещё добавил про песню, что без монотонных припевов песне тоже было бы скучно. Но! песня от припевов удлиняется. Зато! люди во время однообразных припевов размышляют собственно о песне.
      Мои "припевки" малы и коротки. Они выражены в форме эпиграфов и кратчайших описаний природы-матушки. Я в три цифры обозначаю время действия, в одну строку вписываю исторический костюмчик и цену тампакса, в две строки - температуру наружного воздуха, запах героя и образ фэйса. Сжато и лаконично. С минимумом воды. Ровно вот, как сейчас. - Талант, талант, героически скрытый, порой хитренький, поддонный, но непременно талант! - утешаю я себя. И мне этого достаточно.
      Все мои дети в книжке - бумажные. Эка невидаль! Но они - не просто выпуклое тиснение обложки. Они выглядят живыми и просятся наружу, выплёскивая чистые волны души в современный, намилитаризованный злобой, эфир.
      Детям книжным я выделил достаточно места. Процентов 25 - не меньше. По тексту видно, что я сам когда-то был ребёнком и пережил всё, что про них тут написано. Голимая фотографическая правда. Такого из мозга не вынешь! Выходит, что я люблю детей? Выходит, так. Вот так новость! Но это вовсе не означает, что книгу должны читать дети надкнижного живого мира. Ни в коем случае! Даже не вздумайте оставлять книгу на виду. Ждите, когда ИМ исполнится 18. Или 14. Но тогда вам придётся выдернуть три четверти содержимого.
      Ещё нюанс: по страницам бегает и передаётся из рук в руки какая-то важная, судя по количеству упоминаний, статуэтка. Приглядываемся, видим: " Так то ж Фуй-Шуй, ёклмн!"
      - Что он в книге делает? Злой и клоунский какой-то. Ещё и в заглавие попал. А хобот у него не натуральный, а порнографический.
      На то отвечаю: "Потому и бегает, чтобы собрать всех героев вместе, непоседливых, чокнутых по воле автора, а на самом деле нормальных, поставленных перед роком, разбежавшимся от всего исторического дерьма по полтора тысячам страниц четырёхтомника, включая рассказы, где незаметно, под видом родственников и наследников орудуют они же".
      - А далее что было?
      А далее я запускал тексты в интернет, ожидая всякого.
      Наполучал в основном "юлей". Причём так: за маты книжные (то бишь ненастоящие) паутинные жители запускали в интернет маты искренние - живее всех живых. За этот краткий курс сутяжного злобства я им особенно благодарен: если гавкают, значит, книжка хороша: ибо она неприятно щекотит их носы, ко всему необычному враждебно настроенные.
      - Привет, Нинель, привет Смысл!
      На меня рычали и визжали литсворы, описывающие талантливо лишь свой рык. Они весьма реалистично и от души брызгали ядовитыми слизями, являющимися в их понимании плодом деятельности гениальных умов - критиков и доморощенных литературоведов Интернета. Наконец, отстали. Как от неподвижного и невкусного памятника. По всем законам собачьего жанра. Но я пока жив, хоть и допиваю уже положенную мне русской поговоркой пивную цистерну.
      Ближе к завершению этого предисловия, напоминающего технологический процесс текстонаписания, хочу сказать дополнительно к сказанному: я десяток раз перелатывал названия глав, частей и всей книги. Так же, как это делают абстракционисты: по факту свершения чего-либо. А, редактируя раз сорок весь текст, выкидывал - то нещадно, то жалеючи - десятки и сотни страниц. Под давлением внутренней логики "рожал" листы новые. Книга сопротивлялась и не хотела уменьшаться. Так тому и бывать! Что ж!
      Параллельно - а куда деваться? - плодил новых героев и статистов, которых стало уже через край как много. Так много, что, пожалуй, они уже сидят один на другом, на краю чего-то, похожего на пропасть, и спорят между собой: кто же из них должен быть сверху, а кому судьба корзинная.
      Я решил так: пусть они дерутся, сколько им влезет, а моё дело маленькое. Кто из них главный герой, и есть ли он вообще - сами пусть решают. Моё дело - регулировочное: следить за событиями, за собственным языком и вставлять знаки препинания. И никаких назиданий! Никаких морализирований!
      Вы же умные, вы же поняли, с кем я только что перепирался по телефону?
       - Жулик, - орёт он по-английски, - а ещё неумелый плагиатор! - не объясняя сути. Что к чему?
      И так каждый день. Ну что, блин, за жизнь!
      
      
      Ярослав 1/2 Эктов
      2012
      
      ***
      
      
      
      
      
      
       "ТХ"
      ДЛЯ БУДУЩИХ БИОГРАФОВ И ЛИТЕРАТУРОВЕДОВ
      
      1
      основной жанр: проза
      подвид: быль (100%)
      подвид: небыль (100%)
      подвид: лубок (100%)
      ветка: сюрреализм (100%)
      ветка: гиперреализм (0-20%)
      сюжетность: (0%)
      читабельность: (0-100%)
      занудство: (0-100%)
      морализаторство: (0%)
      сходства темпа по электронному анализатору: Чехов, Акунин, Пушкин, Сегаль, Жиганец
      стилистическо-лексические сходства: Горький, Гашек, Булгаков, Бабель, Лавренёв, Куприн, Гоголь, Пушкин, Бунин, Маркес, Щедрин, Твен, Д. К. Джером, Кассиль, Достоевский - двойной грех!
      оценка произведения читателями:
      сегодня: "думаем"
      прогноз на завтра: "время покажет"
      шансы на долгожительство:
      "время покажет"
      отзывы критиков: "время покажет"
      
      
      2
      "Завышенные" требования писателя к читателю:
      
      - интеллект: 100%
      - чистота души: 100%
      - патриотичность: 0-100%
      - пол: не имеет значения
      - вероисповедание, атеизм: имеет значение
      - возрастной ценз: "18 лет - час икс"
      
      ***
      
      ----------------------------------------------------------
      
      
      О
       ПИСАТЕЛЕ И ЕГО "ПАЗЛЕ ? 1"
      
      Удивляет и радует то абсолютное совершенство русского классического слога, то органичный сплав с литературным и, можно сказать, "умеренным" постмодернизмом и сюрр- гиперреализмом. При всём чувствуется количество заложенных в тексте любви и доброты, трагичности и сопереживания с героями. Тонкий юмор и открытая издёвка, каламбуры, выдуманные пословицы и поговорки, театральный гротеск, местами лубочность, местами наив, и при этом полная серьёзность и глубина, намёки и сарказм - всё это пронизывает насквозь РУССКУЮ книгу. И ни капли выспренности, ни капли морализаторства и "подлизывания" к читательскому большинству.
      Автор отказал одному весьма почтенному заграничному издательству в передаче ему исключительных прав на неплохих условиях: "Именно от того, что русские книги должны издаваться, прежде всего, на Родине и с авторским участием в продвижении", - таков был его редкий для писательского сообщества патриотический порыв.
      "Для меня прописанная глубинка - не просто фон, а нечто и гораздо большее. Едва ли не главный смысл. Чудаковатая Россия в книге - тоже существо, хоть и не материальное, а собирательное и объемлющее. История у меня - тоже персонаж и герой", - так сказал автор на своей первой в жизни "домашней" презентации.
      "Пазловиднось" книги даёт мне право дописывать и совершенствовать её без ущерба глобальной идее", - примерно так говорит один из героев 2-го "Пазла" своему вымышленному биографу - писательнице предисловий.
      Совершенно очевидно, что мы столкнулись с неизвестным широкому кругу, но талантливым и - похоже - плодовитым автором, которого нужно кроме всего ещё и "уметь читать между строк".
      Характерны для его скрупулёзности приведённые "технические характеристики" произведения, где в ущерб читабельности формулируются едва ли не завышенные требования к "своему читательскому меньшинству".
      Например, видим:
      - интеллект: 100%, - чистота души: 100%, - патриотичность: от нуля до 100%, и шутливый возрастной ценз: "18 лет - час икс".
      
      ***
      
      ----------------------------------------------------------
      
      
      И
      З ОТЗЫВОВ В ИНТЕРНЕТЕ
      
      ...Автор (без преувеличения) по стилю и музыкальности текстов не уступает признанным классикам. А где-то претендует на абсолютную новизну и совершенно оригинальный даже не темп, а тон и живой язык, которые, - по крайней мере, с первого взгляда, - не поддаются точной литературной идентификации.
      Язык дифференцирован по частям и главам в зависимости от времени действия и характера персонажей.
      Исторический фон завораживает точным отбором временных примет, микроскопической точностью и удивительной образностью даже в описании общественных процессов.
       Фантазии вплетены в реальность плотно и порой едва различимо: "как каменные блоки в стенах крепости".
      
      ***
      
      ----------------------------------------------------------
      
      
      И
      З ЧАСТНОГО ПИСЬМА
      (о серии "Чокнутые русские")
      
      "...Это опять сумасшедший по силе коктейль-гротеск, прелесть детства и изысканные безобразия героев, реальная и преувеличенно искажённая, гротескная история.
      Я будто вспомнила свою профессию и меня опять тянет в Россию.
      Точный и жёсткий твой язык посадил меня в запрещённый, подпольный, удивительный театр, где каждая реплика режет ухо, луч прожектора заставляет пугаться, неожиданная деталь - как в бурлеске или в анекдоте - вызывает беспричинный хохот.
      Я, торопясь, жму сенсор мобильника, чтобы сообщить новость своей любимой. - Ты это читала? А это?
      Это же для тебя не секрет, что под настроение я - лесбиянка? Я и здесь нашла себе подругу по душе. Мой американский муж этого не знает.
      Пилотный экземпляр твой оригинален. Спасибо за неожиданный подарок, но извини: мало того, что он габаритами похож на кирпич, едкими текстами это - ядовитая мексиканская горькая колючка! Радуйся: на самом деле ты родил золотой кирпич.
      И это вполне съедобная колючка, если её жевать, зная о доброте автора!
      Этот симбиоз и мной и подружкой, словно по уговору и по очереди, кладётся рядом с подушкой. На твёрдом и колючем спать не уютно.
      Мы успеваем вычитать что-нибудь перед работой. Мы делимся цитатами в кафе, по телефону, иногда в постели... И смеёмся. И, не поверишь, иногда плачем. То от смеха, то от удалённости Америки от России, то от несовместимости русского веселья и зла в твоей интерпретации.
       Ты - сволочь и гад! Кошмар! Оторваться от этого буйства просто невозможно. Видишь нелепость происходящего и "тащишься" за всем этим, будто кошка за валерьянкой...
      Полуша, ты - стеснительный маньяк или сумасбродный гений!!!"
      
      (S. О/М. Ogayo. Dec. 2010)
      
      
      ***
      
      
      
      
      
      
      ----------------------------------------------------------
      
      С
      ОДЕРЖАНИЕ:
      
      
      
      пазл 1.1
      СЕМЬЯ ПОЛИЕВКТОВЫХ .............................. стр. 9
      
      пазл 1.2
      ФУЙ-ШУЙ ................................................... стр. 230
      
      пазл 1.3
      ЛИКИ ПОДЛОСТИ ......................................... стр. 366
      
      ***
      
      Предисловие от автора, публикуемое в послесловии ......................................................................... стр. 549
      
      "ТХ"
      Для будущих биографов и литературоведов ...................................................................... стр. 561
      
      О писателе и его пазле ?1
      ......................................................................
      стр. 562
      
      Альбум
      ......................................................................
      стр. 567
      
      
      
  • Комментарии: 8, последний от 27/04/2022.
  • © Copyright Полуэктов Ярослав (yarikson-pol50@mail.ru)
  • Обновлено: 11/02/2017. 1089k. Статистика.
  • Повесть: Россия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка