В эти дни исполнилось 75 лет со дня трагедии Бабьего Яра. В чём отличие этой скорбной годовщины от предыдущих? Это отличие в том, что к 2016 году нынешние власти Украины открыто провозгласили свою преемственность от украинских полицаев и бендеровцев из ОУН, УПА, чьими руками гитлеровцы совершали чудовищные убийства, называют их героями Украины, присваиют их имена улицам украинских городов и сел, изучают в школах.
Поколение, которое пережило войну и помнит, кто есть кто, уходит. Долг тех, кто выжил - передать эту память следующим поколениям. Чтобы исполнить этот долг, я размещаю здесь на Интернете четыре документа и разошлю по всем доступным мне адресам: отрывок из речи Президента Израиля Реувена Ривлина в Верховной Раде Украины 27 сент. 2016 г., отрывки из документальной повести Анатолия Кузнецова 'Бабий Яр' о первом дне трагедии в Бабием Яре в Киеве, письмо к сыну матери писателя Василия Гроссмана, написанное перед ее гибелью из Бердичевского гетто, и воспоминания моего двоюродного брата о трагической гибели его мамы, женщины дивной красоты, которую осенью 1941 выдал немцам украинский полицай.
Ривлин Реувен, Президент Израиля Речь в верховной раде 27 сент. 2016 г.
Господин Президент Петр Порошенко, премьер-министр Владимир Гройсман, Председатель парламента Андрей Парубий, посол Израиля в Украине!
Келли Минц родился в 1905 году в семье Рейзел и Александра Минц в городе Белозерка в Украине. В 1925 году, когда ей было 20 лет, она получила визу на въезд в подмандатную Палестину и осуществила свою мечту стать земледельцем и обрабатывать землю, к которой она была очень привязана.
Позже она вышла замуж за Менахема Шульмана, который родился в городке Марьина Горка в Украине, и после совместных скитаний они поселились в кооперативном сельскохозяйственном поселении Мошави-херут вместе с несколькими друзьями, также выходцами из Украины. Там у них родились две дочери: Варда и Нехама. Нехама - моя жена.
Келли Дрора оставила в Украине всю свою семью: сестер, братьев и отца. Жизнь в Эрец-Исраэль, в стране Израиль, было очень тяжелым, поэтому Дрора чистосердечно считала, что ее избалованные родственники не справятся с трудностями. Именно поэтому она не пыталась уговаривать их, чтобы они переехали в Эрец-Исраэль в страну Израиль.
После начала операции 'Барбаросса' немцами Белозерка была захвачена уже в июле 1941 года. Только в течение первых недель оккупации публично были убиты несколько еврейских девушек из города. В середине 1942 евреи города вместе с другими евреями гетто Лановцы были отправлены в расстрельные ямы по дороге на Кременец, где их убили.
С вашего разрешения, я назову их имена, имена дядь и теть моей жены и их детей. Тетя Циля из семьи Минц, ее муж и их дети, тетя Маня из семьи Минц, ее муж и их дети, дядя Дов Минц, его жена и дети, тетя Циля из семьи Минц и ее муж. В городе Марьина Горка, что сегодня относится к Белоруссии, были убиты дяди, моей жены братья и отец Менахем Шульман, Яков, Мойша, Шмуэль и Исраэль Шульман. Да будет благословенна их память.
Господа, каждый год в день памяти жертв Холокоста мы в Израиле и во всем мире читаем имена погибших. У каждого человека есть имя. Но есть имена, много имен, которые никогда не будут найдены, несмотря не бесспорны усилия найти их. Двоюродные братья моей жены, дети, младенцы остались без имени. Никому в мире их имена не известны. Они были здесь, и их нет.
У многих тысяч евреев, расстрелянных, замученных, сожженных и погребенных заживо в Бабьем Яру нет имен. Их уничтожили под открытым небом. И никто не позаботился записать их имена. Безымянные. И тогда, как и теперь, была осень. Яр был в зелени. А рука нажимала на курок снова и снова. Более 33 тысяч евреев были убиты только за два дня. Они погибли страшной жесткой смертью.
Господа, я не описываю эту жуткую картину для того, чтобы кого-то шокировать. Я говорю об этом, потому что в Бабьем Яру не только погибших от рук нацистов десятки тысяч человек - евреи, украинцы, цыгане и представители других народов. Они были уничтожены немцами и их украинскими сторонниками. Я говорю об этом потому, что в Бабьем Яру фашисты также попытались затем покрыть забвением, стереть из памяти этот кошмар, затенить доказательства, показания.
Два преступления были совершены в этом ужасном Яру: первое - убийство и уничтожение, а второе - преступление сокрытия и уничтожения памяти. И второе не менее упорное, чем первое, такое же методическое и последовательное, такое же основательное, как и само массовое убийство.
Начиная с июля 1943 года, солдаты СС получили приказ уничтожить все доказательства убийств в расстрельных ямах. К тому времени число убитых в Бабьем Яру уже превысило 150 000. Приказ, отданный одним из подразделений, ?11005 был четким - уничтожить все следы. Сначала трупы были собраны в кучу для сжигания, затем кости были уничтожены, а пепел просеян, чтобы найти серебро и золото. Работа по сокрытию следов была настолько эффективной, что жестокое массовое убийство было почти стерто со страниц истории. Много лет спустя, когда отсюда были изгнаны нацисты и закончилась война, в Бабьем Яру еще не было памятника.
Господа, дважды, дважды пытались стереть с лица земли жертв Бабьего Яра - при их жизни и после их смерти. Я часто спрашивал себя: почему нацисты так старались скрыть следы преступления? Возможно, они опасались суда. Но сегодня я думаю, что сокрытие доказательств служило делу уничтожения. Если бы нацистам удалось уничтожить память, окончательное решение, действительно, стало бы окончательным.
Господа, преступление физического уничтожения уже совершено, мы не сможем вернуть к жизни погибших, никогда нам не узнать всех их поименно, кем они были, о чем они мечтали, мечтали и думали, когда шли на смерть. Но нам нельзя быть соучастниками преступления забвения, затмение фактов и отрицания Холокоста.
Господа, около полутора миллионов евреев были убиты на территории современной Украины во время Второй мировой войны в Бабьем Яру и во многих других местах. Их расстреливали в лесах, у оврагов и рвов, сталкивали в братские могилы, много пособников преступлений были украинцами, и среди них особенно выделялись бойцы ОУН, которые издевались над евреями, убивали их и во многих случаях выдавали немцам. Верно и то, что было более двух с половиной тысяч праведников народов мира, те считанные искры, которые ярко горели в период темных сумерек человечества, однако большинство молчало.....
Отношения между еврейским и украинским народом и сегодня направлены в будущее, но мы не можем допустить, чтобы история как с ее страшными, так с ее хорошими событиями забылась. Антисемитизм следует признавать таким, каким он был в прошлом и в его сегодняшнем подобии, и нельзя реабилитировать и прославлять антисемитов, никакими политическими интересами не оправдать безразличное молчание или невнятное бормотание, когда речь идет об антисемитских структурах. Лидеры стран, разделяющие антисемитские, расистские и неонацистские взгляды, никогда не станут желанными и полноправными членами семьи народов мира....
'19 сентября 1941 года германские войска входили на Крещатик с двух сторон.....
...ПРИКАЗ ....Утром 28 сентября...на плохой оберточной бумаге, без заглавия и без подписи:
Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.
Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян.
Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян.......'
----------------------
(Прим. Эл.Я: далее Кузнецов рассказывает со слов Дины Мироновны Проничевой, одной из очень немногих, которые спаслись из бойни):
'....Здесь поперек улицы было проволочное заграждение, стояли противотанковые ежи - с проходом посредине, и стояли цепи немцев с бляхами на груди, а также украинские полицаи в черной форме с серыми обшлагами.
Очень рослый деятельный дядька в украинской вышитой сорочке, с казацкими висящими усами, очень приметный, распоряжался при входе........
...Усач в вышитой сорочке все так же кричал, распоряжался. Все называли его пан Шевченкою Может, это была его подлинная фамилия, может кто-то назвал его так за усы...Дина протолкалась к нему и стала объяснять, что вот провожала, что у неё остались в городе дети, она просит, чтобы ее выпустили.
Он потребовал паспорт. Она достала. Он посмотрел графу 'национальность' и воскликнул:
- Э, жидивка! Назад!
Тут Дина окончательно поняла: это расстрел....
....Обезумевшие люди вываливались на оцепленное войсками пространство - этакую площадь, поросшую травой. Вся трава была усыпана бельем, обувью, одеждой.....
.... Украинские полицаи, судя по акценту - не местные, а явно с запада Украины, грубо хватали людей, лупили, кричали:
- Роздягаться! Швидко! Быстро! Шнель!
Кто мешкал, с того сдирали одежду силой, били ногами, кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском раже.
Ясно, это делалось для того, чтобы толпа не могла опомниться. Многие голые люди были все в крови.......
.....Так они сидели, и прямо перед ними, как на сцене, происходил этот кошмар: из коридора партия за партией вываливались визжащие, избитые люди, их принимали полицаи, лупили, раздевали - и так без конца.....
......Дина уверяет, что некоторые истерически хохотали, что она своими глазами видела, как несколько человек за то время, что раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми....
....Голых людей строили небольшими цепочками и вели в прорезь, наспех прокопанную в обрывистой песчаной стене. Что за ней - не было видно, но оттуда неслась стрельба, и возвращались оттуда только немцы и полицаи, за новыми цепочками.....
.....Матери особенно копошились над детьми, поэтому время от времени какой-нибудь немец или полицай, рассердясь, выхватывал у матери ребенка, подходил к песчаной стене и, размахнувшись, швырял его через гребень, как полено....
.....Тут же ходил и полицай, который смотрел её документы...Она узнала его по голосу. ...Через несколько минут она услышала голос наверху:
- Демиденко! Давай прыкидай!
...Груды песка стали падать на Дину. ...Её заваливало, но она не шевелилаь, пока не засыпало рот....Левой здоровой рукой она стала сгребать с себя песок, захлёбывалась, вот-вот могла закашляться и из последних сил давила в себе этот кашель...Наконец она выбралась из-под земли...
Они там наверху, эти украинские полицаи, видимо, устали...копали лениво и только слегка присыпали
Прим. ЭлЯ.: На территории Бабьего Яра, длина которого - 2,5 км, ширина - 200 м и глубина - 53 м, только за первые два дня - 29 и 30 сентября 1941 года - были убиты 33 771 еврей. Об этом было сообщено руководителем расстрела в Берлин в письме от 8 октября 1941 года. В последующие дни было убито еще несколько десятков тысяч евреев.
Кто же были исполнители этой кровавой бойни?
Они известны. Это зондеркоманда 4-А при помощи личного состава айнзатцгруппы-Ц и при активном участии двух батальонов украинской полиции и Буковинского куреня. Из 1200 исполнителей казни евреев всего было 150 немцев, остальные - украинцы..... Кровавые 'hеройи Украйыны'
Екатерина Савельевна Витис, мать писателя Василия Гроссмана погибла 15 сентября 1941 года. Она была расстреляна около хутора Романовка во время ликвидации гетто Бердичева. Но перед этим она успела передать за границу гетто - последние строки, написанные единственному сыну, которого она вырастила одна. Вот отрывки из этого письма. Полностью письмо можно найти на сайте https://linagor.wordpress.com/2015/09/15/vitis-ekaterina/
'Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.
Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: 'Немцы прорвались!' Я сказала: 'Не сейте панику'. Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: 'Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли'... Словом, это были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила - что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала - ведь счастье, что ты в безопасности.
Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: 'Juden kaputt!'
А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: 'Слава Богу, жидам конец'. Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: 'Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату'. 'Хорошо, я тогда перееду в вашу' - сказала я. Она ответила: 'Нет, вы переберетесь в каморку за кухней'. Я отказалась: там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: 'Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку'. Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. 'Вы вне закона' - сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно. А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: 'Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву'. Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: 'Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет...' И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придётся мне всё это пережить.
Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: 'Он наша гордость'. А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: 'Воздух очистился, не пахнет чесноком'. Зачем ему это - ведь эти слова его пачкают. И на том же собрании сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из 'Союза Михаила Архангела'. А здесь я увидела, - те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников. А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями.
Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица - 'Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся - расстрел'.
Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, 'Lettres de Mon moulin', томик Мопассана, где 'One vie', словарик, взяла Чехова, где 'Скучная история' и 'Архиерей'. Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями.
Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке.
Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, - я назвала бы десятки имен, но не его.
Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину - расстрел, как за укрытие партизана.
Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером - пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?
Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.
Я посмотрела - две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки, мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться.
Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче.
Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: 'Я Юра, а не Витя'. Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, - повторяет он - главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: 'Всё погибло, мы погибли'. Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери, Аля - истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла.
Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.
Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была 'Дядя Ваня' со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: 'Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь'. И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты.
Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: 'Ну, ну, доктор, я вас прошу', у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это.
... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами - что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она - бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт.
Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме.
И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: 'Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете'. Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день.
Вот так оно происходит - люди продолжают жить. У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни - спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один - жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа.
И вот смотрю и не верю: неужели все мы - приговорённые, ждущие казни? Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники - все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята - хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев. Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались - сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.
.... Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску. Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.
Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: 'Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?'
Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала 'Lettres de mon moulin'. Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ 'Les vieux' и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками.
....Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: 'Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?' И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: 'Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети'. А второй собеседник скажет: 'А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой'. Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.
....Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. ...
Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских.......
Мама.'
Так еврейский городок Бердичев остался без евреев. Сухие документальные строки:
'Бердичев был оккупирован войсками вермахта с 8 июля 1941 года по 5 января 1944 года. 7-9-го августа оккупанты начали осуществлять массовое переселение всех евреев Бердичева из их жилищ в гетто, под которое был отведен район бердичевской бедноты Ятки, находившийся в еврейской части города между городским базаром и речкой Гнилопять. При этом разрешалось взять с собой в гетто только одежду и постель. К 22 августа 1941-го года всё еврейское население Бердичева, находившееся в городе, было загнано в гетто - Бердичевское гетто.
С начала и до конца августа оккупанты систематически осуществляли расстрелы евреев, схваченных в ходе облав, проводившихся вне территории гетто. 25 августа 1941 года в Бердичев прибыл штаб 'высшего фюрера СС и полиции Россия-Юг' обергруппенфюрера СС Еккельна. Его штабная рота уже в день прибытия расстреляла в городе 546 евреев. 27 августа 1941-го года большую группу (около 2000 человек) вывезли в район села Быстрик и там расстреляли.[2]. 28 августа 1941-го года гитлеровцы произвели расстрел евреев и военнопленных, пригнанных ими в Историко-мемориальный заповедник. Впоследствии Комиссией по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков раскопкой в указанном пленным лётчиком месте двора цитадели было обнаружено 960 человеческих трупов.... На всех трупах были обнаружены огнестрельные повреждения в затылочной области черепа.
4-го сентября 1941 года гитлеровцы расстреляли 1303 человек, среди которых 876 были женщинами и детьми. 5-го сентября 1941-го года был проведен расстрел евреев вблизи полотна узкоколейной железной дороги на участке между сёлами Быстрик и Хажин. При расследовании злодеяния оккупантов на этом месте были обнаружены и вскрыты две огромные ямы-могилы, в которых было выявлено 10656 трупов людей всех возрастов, одетых в гражданскую одежду. Массовый расстрел узников Бердичевского гетто проведен 15-го сентября 1941 года. Эйнзацкоманда, входившая в состав эйнзацгруппен 'С', вместе с вспомогательной украинской полицией вывезли из гетто 18 640 евреев и уничтожили их в районе хуторов Романовка и Шлемарка. Чтобы заглушить крики жертв этой кровавой бойни весь день над местом расстрела кружились 4 трёхмоторных немецких самолёта.
В почти полностью обезлюдевшее после сентябрьской расправы Бердичевское гетто на протяжение последующих дней тайком пробирались евреи, бежавшие из окрестных сёл, небольших посёлков и хуторов, где также производилось поголовное истребление еврейского населения местными полицаями, сопровождавшееся разграблением имущества жертв, издевательствамим и надругательством над ними. Здесь, в Бердичеве, они надеялись как-то уцелеть. Некоторые из них умудрялись найти прибежище и вне территории гетто.
Однако уже с начала октября 1941-го года оккупанты вновь начали проводить облавы на евреев в районах города за пределами гетто, привлекая к проведению этих облав местных полицаев. Продолжались и спонтанные грабежи и расстрелы узников гетто.
3-го октября 1941-го года в районе совхоза Сокулино было расстреляно более 3 тысяч евреев. 3-го ноября 1941-го года оккупанты подготовили и осуществили очередной массовый расстрел евреев Бердичева. Жертвами этого расстрела стало около 2 тысяч узников Бердического гетто, среди которых были и 400 специалистов разных профессий и члены их семей, отобранных городской управой во время проведения предыдущих кровавых акций.
3-го ноября 1941 года Бердичевское гетто было окончательно ликвидировано. 150 мастеров-ремесленников были заключены в лагерь на Лысой (Красной) горе. В апреле 1942 г. были расстреляны 70 евреек, бывших замужем за неевреями, и их дети. 16-го июля 1942 года в тире бывшего 14-го кавалерийского полка Красной Армии на Лысой Горе солдаты лагерной охраны и местные полицаи расстреляли 700 человек из схваченных в облавах из соседних сел и доставленных в лагерь СД еврейских девушек и подростков, а также и 230 мастеровых и других специалистов из барака ? 1. Расстрелы евреев и военнопленных на Лысой Горе не прекращались. В городской тюрьме, также, как и в лагере СД на Лысой Горе издевательства над узниками и расстрелы были ежедневной обыденностью. В ходе расследования зверств немецко-фашистских оккупантов и их пособников, местных полицаев, в Бердичеве на территории городской тюрьмы были выявлены и вскрыты две ямы, в которых было обнаружено около 300 обгоревших трупов. На всех трупах были пулевые отверстия в затылочной части черепа.
После освобождения Бердичева 5 января 1944 г. в городе оставалось в живых 15 евреев.'
В начале войны в городе осталось почти все еврейское население....Сегодня в бердичевской еврейской общине проживают около трех тысяч человек, в основном потомки тех, кто успел эвакуироваться...
Моя мама Сарра Осиповна (девичья Бровер) погибла, вероятно, осенью 1941 года либо в начале зимы 1942 г. Но вероятнее всего первое, потому что моя троюродная сестра Даша Н. (девичья Пузыч) говорила, что во время этих трагических событий она несла меня из соседнего села во время ливня. А зима 1941-42 гг. была суровая и снежная, потому, я думаю, в 42 по ливню она нести меня не могла
Как все было?
По началу войны папа решил вывезти семью из Харькова в родное село Довжик Золочевского района Харьковской области. Понятно, что бомбежка промышленных центров, каким был Харьков, была более мощной (а родители тогда жили на Москалевке, вблизи Новеселовки, где располагались промышленные предприятия), чем села и, соответсвенно бОльшая опасность для семьи. То же сделал и наименьший из папиных братьев дядя Сережа.
Из родственников в селе жили дедушка Опанас Васильевич У., семьи папиных братьев д. Петра и д. Феди, папина сестра т. Наташа и семья двоюродной папиной сестры Ганны Федоровны Пузич. Отношения между папой и мамой Ганной были едва не теплее, чем с родными братьями и сестрой.
Дедушка Панас с бабушкой Параской жили в квартире (примечание ЭлЯ: то есть не в своей хате, а снимали у кого-то): в феврале 1930 его раскулачили (хотя наёмных работников и средств производства, кроме коня, у него и не было, а трудилась вся большая семья), и он с тех пор жил на квартире и принять семью сына не мог. Из его хаты его выгнали при раскулачивании, а потом хату снесли, т.к. это был хутор.
Старший брать Петро в 30-у погиб на производстве. Осталась вдова Анастасия Семеновна и четверо детей. Хата была маленькая, и она (АС) уже приняла к себе жену и сына д. Сережи. Нас троих просто некуда было деть.
Идти в семью д. Феди папа не хотел, потому что (да простит меня Бог, о покойниках плохо не говорят) его жена была человеком злым и недобрым. Дедушку с бабушкой, то есть родителей мужа, она выжила, и они ушли на квартиру, хотя до выхода на хутор это подворье было дедушкиным.
Папина старшая сестра тетя Наташа жила в маленькой хатке, которую она сама соорудила в 30-х годах. Её семью и семью родителей мужа тоже раскулачили и выслали. Потом (не знаю когда, но в 30-х годах) разрешили вернуться на родину. Хотя мужа опять забрали и он пропал. Его родители тоже пропали. Таким образом, оставшись одна, т. Наташа построила хатенку и продолжала воспитывать детей (их было четверо) и взять нас к себе не могла.
Таким образом, из близких родственников в Довжике осталась лишь семья Ганны Федоровны Пузыч (1903-1986) - двоюродной папиной сестры по его маме. Семья была большая, бедная. В 1937 г. муж Ганны Федоровны погиб, работая на железной дороге: работал сцепщиком вагонов и по окончании работы возвращался домой, идя вдоль товарного состава. На беду крепления досок, находившихся на вагонной платформе, лопнуло и доски упали на него.
Мама Ганна (я ее так и называл всегда, называю и сейчас - она с дедушкой Панасом крестили меня, чтобы Бог спас от фашистов, и всю войну была мне мамой) осталась вдовой с четырьмя детьми и старенькой мамой Мариной Антониевной Гарянык, родной сестрой-близнючкой моей татуси Параски - мамы моего отца.
Мама Ганна приняла нас с мамой, то есть маму, мою старшую сестру Тамару (1931 г. рождения) и меня (1939 г. рождения). Вот с такой оравой детских голодных ртов и бесконечным количеством проблем (питание, одежда, опасности военного времени). Мама Ганна спасла всех детей (Мария, правда, была угнана в Германию, но по окончании войны возвратилась домой) и свою старенькую маму Марину (на начало войны ей было далеко за 60 лет).
Считаю нужным назвать и детей мамы Ганны: Даша (1923 г. рождения), Мария (1925 г.), Вера (1929 г.) и Алексей (1931 г.). Я считаю, что они определенным образом также причастны к нашему с Тамарой спасению, так как, будучи малыми детьми могли сболтнуть на стороне ненужную информацию.
2013.09.12 я был у Даши. Она живет сейчас в с. Нестеренки Харьковского района Харьковской области. Этой весной ей исполнилось 90 лет. Старенькая, плохо видит и слышит.
Мама Ганна умерла в 1986 г. Похоронена в с. Довжике Золочевского района Харьковской области. Все дети мамы Ганны, кроме Даши, уже оставили нас.
По самой трагедии.
Выдал маму фашистам некий Васыль Головань - полицай из местных. Будучи 2013.09.12 у Даши, я спросил у нее, что могло толкнуть этого гада на такой поступок. Она сказала, что якобы, чтобы спасти маму, сельскому старосте (поставленному фашистами) мой отец с родственниками дали "хабар" (взятку), а он - староста - не поделился с Голованем.
Дальше события развивались так. После начала оккупации папа увозит маму с детьми, зная уже отношение фашистов к евреям, из Должика в с. Велыку Рогозянку, где он работал агрономом в колхозе (там маму не знали). Поясню: во время первого прихода немцев (они дважды были в Харькове) папа оказался на оккупированной территории, так как лежал в больнице с воспалением легких. По выздоровлении работал в с. Велыка Рогозянка до прихода наших войск и ушел с нашими войсками при втором их отступлении. К этому времени мамы в живых уже не было.
Между тем беда надвигалась и, вероятно, чувствуя ее приближение и бессилие изменить что-либо мама Ганна на ночь глядя посылает Дашу как самую старшую из детей в Рогозянку забрать меня и тайком принести в Довжик, желая тем самым спасти хотя бы меня. Даша забрала меня и под проливным дождем ушла в Довжик. Ей было тогда 18.5 лет.
В тот же день стало известно, что маму арестовали и отвезли в пос. Золочев - райцентр при советской власти.
Через день после ареста рано утром мама Ганна посылает Дашу и Галю - дочь д. Феди примерно того же возраста - в Золочев, снабдив их буханкой хлеба и еще какими-то продуктами, узнать, где моя мама, что с ней и передать то, что им дали. До Золочева 10 км. Девочки пришли в Зололчев, нашли место, где держали задержанных. Охраняли их немцы и не разрешали общаться с задержанными. Но девочки каким-то образом смогли увидеть в окно, что мама стояла на коленях и молилась. Они передали ей передачу.
На следущий день, то есть через 2 дня после задержания, всех расстреляли.
На следующий день после посещения мамы Дашей и Галей в Золочев пошел дедушка, чтобы проведать маму, и узнал о расстреле. Он просил немцев, чтобы забрать маму для захоронения. Немцы не разрешили. Все расстрелянные были закопаны на месте расстрела. Найти это место я не смог.
Директор Довжанской школы Тамара Дмитриевна Марченко помогла мне с некоторой информацией. С Тамарой Дмитриевной я познакомился по другому поводу и рассказал ей о моей боли. Бывая в районо в Золочеве, она узнала, что расстреливали немцы (а этих событий в Золочеве было несколько) в основном в урочище Кившик и где-то еще, но там расстрелов было меньше. По приходе наших войск останки всех расстрелянных и погибших во время боёв солдат были снесены в одну братскую могилу, которая находится в центре поселка Золочев. А в Кившику после войны построили райсельхоз химию.
Мне рассказывали, что меня переодевали в девичье платье, что острижен я был не то после тифа не то после скаратины, говорили, что я сын Даши, окрестили. Словом, много хлопот я принес маме Ганне и моему дедусе Панасу.
Почему столько хлопот не было с Тамарой (сестрой), не знаю. Возможно фашисты стремились уничтожить мальчиков в первую очередь.
Полицай Головань удрал с фашистами. Вера - дочь мамы Ганны, моя троюродная сестра, по замужеству жила недалеко от матери Головня, на той же улице. Так она говорила, что после войны (говорили в селе) несколько раз приходили посылки из США на имя матери Головня. В селе трудно утаить такой факт!
Пишу с большой болью душевной, тяжестью и болью в сердце. Пишу ради памяти о моей маме, которую я практически не знаю, но испытываю бесконечную любовь.
Очень тяжело...."
И вот еще один рассказ про маму Ганну, светлая ей память, который я (ЭлЯ) тоже упросил записать.
"Было тепло. Какой год - не помню. 23 августа 1943 г. был освобожден Харьков. Значит это было либо в 42. либо в 43г. Немцы устраивали облавы в этот вечер на молодежь-забирали в Германию. Мария уже была угнана. а Дашу ждала таже участь.Село оказалось на линии фронта - бесконечный свист снарядов. взрывы. пожары.
Не знаю кто решил, но на ночь мы перешли в хлев: коровы не было, курей съели фашисты. У входа в хлев мама настелила соломы, прикрыла рядном, и мы легли спать.Бабуня осталась в хате. У дверей легла мама Ганна, а потом мы по росту: я возле мамы. а потом остальные.
Вдруг среди ночи грохот в дверь. Голос полицая: "Ганно! Видчиняй" (прим. ЭлЯ: открывай!)! Мама поднялась. открыла дверь. Там стоят полицаи. Один из них: "Де Дашка ?" (прим. ЭлЯ: где Дашка?). Мама сказала. что не знает, где она. А Даша лежала последней от двери. И вдруг ужасный свист снаряда. Я стоял рядом с мамой, и, видимо, материнский инстинкт -"уберечь"-сработал: я очутился под маминой юбкой. А юбки тогда женщины носили длинные.
Полицаи оттолкнули нас и ворвались в хлев. Чем-то присветили. Даши не было. Осветили от двери хлев и потребовали открыть хату. Дверь открыла бабуся. Осмотрев хату-две крошечные комнатушки- полицаи ушли.
А в хлеву происходило следующее. Даша. услышав грохот в дверь. вскочила. чтобы спрятаться. Но куда! Хлева-то жменя (прим. ЭлЯ: хлев-то - в ладошку), и он пуст: все видно. Налево от двери метрах может быть в трех-четырех находились пустые ясла. Это небольшое ограждение у стены высотой с полметра, куда клали сено для коровы. Тогда в яслах лежало жлукто.Жлукто - это труба, выдолбленная из цельного ствола дерева, диаметром около 0.5 м и высотой около 1.5 м. Для Даши спасением могло стать только жлукто. И оно им стало! Как она туда втиснулась-она сама не смогла объяснить."
Мы с моим двоюродным (по матери) братом учились в одной школе и дружили вплоть до окончания школы. Он жил тогда в семье своей приемной матери Ганны, которая его спасла и вырастила. Я ее тоже знавал и свидетельствую - добрейшая украинская селянка. До сих пор помню её борщ. Ничего вкуснее с тех пор не едал. Я знал со слов моей матери о гибели его матери, то есть моей двоюродной тети, хотя никаких подробностей мы не знали. И с ним мы эту трагедию деликатно не обсуждали, так как жив был его отец, и его роль в этой истории для нас была сомнительна. Потом мы разъехались по разным городам, а потом и странам.
А в октябре 2013 мы вдруг связались по Скайпу. В те дни была 72 годовщина трагедии, и вспомнил он то, что было с ним и его родителями в эти октябрьские дни семьдесят два года тому назад, когда село, в котором они прятались от немецких бомбежек, заняли гитлеровцы. И тогда я упросил его ради его детей и внуков записать этот рассказ, чтобы не было это забыто и не ушло с нами. Какой ужас должен был быть на душе ребенка от пережитого, что он только в старости смог это вспомнить и рассказать, с трудом сдерживая слёзы.
Полицай Васыль Головань "ушел с немцами" - так тогда в первые послевоенные годы мы говорили. Так же ушли с немцами тысячи других украинских полицаев. По данным Е.Я. Сатановского, в охране концлагерей и полиции было около 80.000 украинских полицаев. Еще 200.000 служили в вермахте и войсках СС. Потом всех их, носителей украинского нацизма, приняли США и Канада. Сейчас их дети и внуки являются главной опорой тех, кто захватил власть на Украине и празднует нацистский реванш.
Известно, что массовые убийства евреев на оккупированной немцами Украине долгое время после войны всячески замалчивались властями послевоенной Украины и, с их подачи, властями Советского Союза. Потребовались годы и годы борьбы за увековечение памяти жертв этой трагедии. История этой борьбы была подробно описана одним из ее активных участников А. Диамантом (см. http://www.holocf.ru/Editor/assets/Baby%20yar%20ot%20Emanelya%20Diamanta..pdf )
Но каковы были причины такого умолчания? Обычно считается, что причиной был государственный антисемитизм руководства СССР и Укр. ССР. Это правда, что в СССР и, в особенности, в Укр. ССР царил государственный антисемитизм. Но это слишком абстрактная причина для замалчивания трагедии массовых убийств евреев на оккупированной немцами Украине. Действительной и совершенно конкретной причиной замалчивания являлось то, что тогда еще живо было поколение, которое знало, что эти чудовищные злодеяния совершались при активном и даже рьяном пособничестве украинских полицаев и старост, да и значительной части украинского населения и, в особенности, украинской "интеллигенции", которые сотрудничали с немцами. Это сразу бы раскрылось, если бы память об этих злодеяниях не подавлялась, причем в основном партийными властями тогдашней Украины.
Левобережная Украина была под немецкой оккупацией более двух лет, а правобережая более трех лет. Там работали украинские школы, театры, печатались газеты. Вирус немецкой и украинской (Организации Украинских Националистов) нацистской пропаганды успел глубоко укорениться. На самом деле после освобождения Украины от немцев там нужно было провести денацификацию, подобную той, что прошла в послевоенной Германии. Это сделано не было. Корни нацизма, и конкретно, украинского нацизма, не были выкорчеваны. Наоборот, все это тщательно замалчивалось. В результате мы наблюдаем махровый расцвет украинского нацизма в нынешней Украине.