Даже сегодня, после всего что произошло с нами, слово "интеллигент" не звучит для меня ругательно. Т.е. умом я понимаю, почему другие отторгают всё то, что мы, в России, связываем с ним, но сам принять их точку зрения не могу. Мне кажется прав был Достоевский называя таких оторванных от почвы, ненавидящих окружающую их жизнь и уклады людей "скитальцами". Это гораздо точнее раскрывает их сущность, их психологию, их трагедию.
"В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского - интеллигентного общества, то всё равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится, - конечно, пока дело только в теории. Это всё тот же русский человек, только в разное время явившийся. Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы. О, огромное большинство интеллигентных русских, и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции - и всё это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать в цыганские таборы или куда-нибудь в места, более соответствующие нашему времени. Много-много что полиберальничают "с оттенком европейского социализма", но которому придан некоторый благодушный русский характер, - но ведь всё это вопрос только времени."
"...То-то вот и есть, что "скитальцы" ненавидели крепостное право "по-своему, по-европейски", в том-то и вся суть. То-то вот и есть, что ненавидели они крепостное право не ради русского мужика, на них работавшего, их питавшего, а стало быть, ими же в числе других и угнетенного. Кто мешал им, если уж до того их одолевала гражданская скорбь, что к цыганам приходилось бежать али на баррикады в Париж, - кто мешал им просто-запросто освободить хоть своих крестьян с землей и снять таким образам гражданскую скорбь, по крайней мере, хотя с своей-то личной ответственности? Но о таких освобождениях что-то мало у нас было слышно, а гражданских воплей раздавалось довольно. "Среда, дескать, заедала, и как же де ему своего капиталу лишиться?" Да почему же не лишиться, когда уж до такой степени дело доходило от скорби по крестьянам, что на баррикады бежать приходилось? То-то вот и есть, что в "местечке Париже-с" все-таки надобны деньги, хотя бы и на баррикадах участвуя, так вот крепостные-то и присылали оброк. Делали и еще проще: закладывали, продавали или обменивали (не всё ли равно?) крестьян и, осуществив денежки, уезжали в Париж способствовать изданию французских радикальных газет и журналов для спасения уже всего человечества, не только русского мужика. Вы уверяете, что их всех заедала скорбь об крепостном мужике? Не то чтоб о крепостном мужике, а вообще отвлеченная скорбь о рабстве в человечестве: "Не надо-де ему быть, это непросвещенно, liberté, дескать, égalité et fraternité" (свобода ... равенство и братство (франц.)). Что же до русского мужика лично, то, может быть, скорбь по нем даже и вовсе не томила этих великих сердец так ужасно. Я знаю и запомнил множество интимных изречений даже весьма и весьма "просвещенных" людей прежнего доброго старого времени. "Рабство, без сомнения, ужасное зло, - соглашались они интимно между собой, - но если уже всё взять, то наш народ - разве это народ? Ну, похож он на парижский народ девяносто третьего года? Да он уж свыкся с рабством, его лицо, его фигура уже изображает собою раба, и, если хотите, розга, например, конечно, ужасная мерзость, говоря вообще, но для русского человека, ей-богу, розочка еще необходима: "Русского мужичка надо посечь, русский мужичок стоскуется, если его не посечь, уж такая-де нация"", - вот что я слыхивал в свое время, клянусь, от весьма даже просвещенных людей. Это "трезвая правда-с"." (Ф.М. Достоевский, "ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ" 1880 г.)
Революции, войны лишь множили "скитальцев". Оторванность от корней, от земли -- вот определители того времени. Речь идёт не о большевиках только. Дух "европеизации" носился над землёй Русской. Призрак Коммунизма умер там же где и родился -- в Европе. До нас же добрёл его собрат, Призрак Более Совершенного Устройства Жизни. Мы же не замечали, что это всего-навсего Призрак, нежисть. Экономическое "чудо" Запада слепило глаза. Нам хотелось жить "как там", во что бы то ни стало. Поэтому для Хрущёва так важно было "догнать и перегнать Америку". Это позволило бы СССР самоутвердиться в собственных глазах. Не сумев выполнить обещанного Союз стал на глазах сдавать. Пошатнувшееся здоровье не выдержало и он захирел, угас, пукнув перед смертью.
Мне никогда не забыть бешенной энергии, наэлектризованной атмосферы Перестройки. Нам казалось -- вот чуть-чуть и свершится ... мы будем жить, как они "там". Даже лучше.
Мечты столкнулись с реальностью и погибли под обломками государства. Люди решили заглянуть в глаза тех, кто кричал о скором приходе светлой жизни и увидели в них пустоту.
Сказать что нас обманули было бы неверно. Мы сами позволили себя обмануть. Нам хотелось хоть секунду пожить в сказке. Сказочники гордо называли себя "интеллигентами" и поэтому нет ничего удивительного в том, что этот термин сегодня используется исключительно в уничижительном смысле, а произносится с особой ненавистью, как объявление приговора "бывшим" в чекистском подвале.
Как я уже говорил в самом начале, мне сложно согласиться с таким подходом. Чтобы было понятнее почему, расскажу две истории. Они очень личные и особого интереса не представляют, но в чём-то всё-таки показательны.
1.
В 9-ом классе я прочитал работы Л.Н. Гумилёва и Д.С. Лихачёва о "Слове о Полку Игореве", их споры, и не на шутку заинтересовался литературоведением. На самом пике моего нового увлечения, мне поручили сделать доклад о Н.С. Гумилёве. Я подошёл к делу ответственно, обегав все близ и дальлежащие библиотеки. Материалов набралось немного, но я не унывал -- в моём распоряжении имелись устные пересказы отца прочитанной им когда-то самиздатовской литературы.
Записав и оформив всё что мне удалось накопать, я засомневался: а хорошо ли получилось? Не знаю уж как и почему мне в голову пришло такое неординарное решение, но только переписав доклад в двух экземплярах и запечатав их в конверты, я отослал один -- Л.Н. Гумилёву, а другой -- Д.С. Лихачёву, моим тогдашним кумирам. Уверенный в том, что из моей затеи ничего не выйдет, я никому не сказал о ней ни слова.
Самое интересное, что ответ я получил. Прям перед Новым Годом, отец разбудил меня и, удивлённо приподняв брови, передал мне письмо от Д.С. Лихачёва. Я до сих пор бережно храню его у себя в архиве. Вот оно:
Почерк трудночитаемый, поэтому перепечатываю тут текст письма:
"Дорогой Юра!
Я очень рад, что Вы решили заниматься литературоведением. Но интерес науки и интерес самой литературы -- разные. Наука интересна, когда в ней можно сделать открытие. Литература интересна, когда она хорошА.
Гумилёв прекрасный поэт и с этой точки зрения заниматься им приятно, но открытия здесь очень трудны. Многое не опубликовано, надо работать в архивах и по изданиям первой четверти XX в.
Доклад сделайте! Это хорошо. Но серьёзно занимайтесь тем, что поддаётся изучению в Ваших условиях.
Поздравляю Вас с Новым Годом!
Желаю всего лучшего в жизни.
Ваш Д. Лихачёв 1/12/88"
Письмо это, при всей своей внешней простоте, оказало большое влияние на меня. Прежде всего оно придало мне уверенности в своих силах, в том что я если и дурак, то не полный. Во-вторых, оно заставило меня задуматься над тем, что такое наука и как ею следует заниматься.
И вот то, что человек, при всей занятости своей, нашёл время ответить на письмо какого-то школьника, совет дать, мне кажется примером как раз-таки внутренней доброты и интеллигентности, в старом понимании этого слова.
2.
С Ю.Н. Афанасьевым я познакомился случайно. Шёл какой-то очередной съезд или слёт Демократических Сил, в обеденном перерыве все пошли в кафетерию и я оказался с ним за одним столом. Мне тогда страшно хотелось перевестись к нему в Историко-Архивный. Мы поговорили немного о том, что происходит в стране, о намечанных забостовках, митингах, и о том, что можно ждать от Горбачёва и коммунистов. Потом он спросил про меня -- где я учусь, чем занимаюсь и т.д.
Я честно признался, что хотел бы стать историком, особенно интересуюсь новейшей историей и ищу пути перевода в его институт.
"Ну так в чём же дело?" -- пробасил Афанасьев, -- "Сразу видно, что паренёк Вы смышлёный, я погляжу, что можно для Вас сделать". Я был вне себя от радости. Мои мечты сбывались! Наконец-то я сумею серьёзно заняться любимым предметом!
"Приходите на митинг в Измайловском Парке, в среду -- я там буду, после него переговорим," -- сказал, прощаясь Юрий Николаевич и пожал мне руку.
В Измайловский Парк я пришёл задолго до начала, бродил по лесу в ожидании, но времени не замечал. "Жить стало лучше, жить стало веселей", крутилось в голове.
Начался митинг. Выступающих было много, но я думал о своём и их практически не слышал. По окончанию, я, стоя в сторонке, терпеливо дожидался пока Афанасьев распрощается со всеми, потом подошёл к нему и окликнул. Он оглянулся, узнал меня, пожал руку. Мы поговорили немного о митинге. Темы института и перевода он не касался... Тогда я спросил сам: "Юрий Николаевич, а как там с переводом? Можно ли что-нибудь сделать?" Оказалось, он забыл о данном мне обещании, что, разумеется, при его занятости, было неудивительно хотя и обидно: ведь я так ждал, надеялся. Видя моё расстройство, он потрепал меня по плечу и сказал: "Не волнуйтесь, Юра, я обязательно выясню что к чему до конца недели, а Вы приходите на митинг около кинотеатра София в пятницу вечером."
Разумеется, в пятницу я был на месте. После митинга я снова подошёл к Афанасьеву: "Юрий Николаевич, у Вас будет потом для меня секундочка?"
Он пригласил меня жестом идти за ним. Отойдя немного в сторону, мы остановились. "Видите ли," -- сказал он, -- "я очень занятой человек. Мне, к сожалению, некогда общаться с каждым моим избирателем. Давайте лучше будем продолжать наше общение через средства массовой информации?" Я не нашёлся, что ответить, кроме: "Разумеется... хорошо". Он развернулся и ушёл обратно к митингующим. А я пошёл домой. Уши мои горели, как будто он меня за них выдрал.
Не знаю, зачем он тогда пообещал мне сделать то, чего делать не хотел... Если бы он не сказал ничего или отделался какими-нибудь общими фразами, я не обиделся бы, ибо на помощь его при первом нашем разговоре и не рассчитывал. Но окрылив меня, поселив во мне надежду, он как-то очень уж жестоко поступил, разом уничтожив, разбив мои мечты, надругавшись над ними.
И вот это для меня является примером "скитальства", жестокосердия, оторванности от людей.
Возможно всё это уж слишком лично и индивидуально, но я чаще воспринимаю события и людей сердцем, а не умом. Также и с некоторыми понятиями -- "любовь", "доброта" и даже "интеллигенция"...
