Аннотация: Собственно, так просто, шаржик... Очень захотелось просто написать что-то такое после всех наших дискуссий.
Всё, что я знал о разделе Библиотеки Машкова "Заграница", это то, что он существует.
Но по одной наводке, я зашёл туда почитать рассказики живущих в разных странах наших сограждан. Встречаются очень интересные.
К сожалению, наряду с нормальными, интересными людьми, на этом сёрвере окaзалось огромное количество Славиков, причём не совсем вменяемых. Много пишут и о антисемитизме в России, о том как их всюду и постоянно притесняли, как им теперь хорошо в Израиле. Причём Израиль рисуется следующим образом: "Ведь это лучшее место на земле, где шумят листьями пальмы, плещется лазурное море, и свободные дети играют, как хотят, и целыми днями могут кушать финики, бананы, апельсины и виноград."
Ну то есть я лично никогда антисемитом не был. Но то, что я прочитал там, просто взорвало меня. Большего бреда мне давно не приходилось слышать... С тех самых времён, как меня уверяли что котлеты в СССР делали из половых тряпок.
Главный там некий Мендельсон Эрнст Давидович, гипнотерапевт, какой-то там активист.
Пишет он много, всегда на одну примерно тему. Некоторые смешные места из его рассказов и стихов я уже приводил в прошлый раз. Теперь небольшие выдержки из них, чтобы дать представление о самом авторе. В конце -- мой небольшой шаржик по мотивам его "произведений". Не удержался.
"Мы с женой и трехлетним Додиком чинно уселись на одной из скамеек элегантного, оформленного в строгих тонах, большого зала ожидания Ленинградского ОВИРа. На откровенные разговоры не решались, т.к. знали, что в элегантные сидения встроены очень чувствительные микрофоны, могущие записать самый тихий шепот...
Обстановку разрядил добродушный, с лицом простого русского крестьянина, капитан милиции, который нес "вахту" на таком важном государственном объекте. Он величественно поднялся из-за своего столика, поправил на голове форменную фуражку со сверкающей кокардой, улыбнулся во всю ширь лица и поманил пальцем мальчика...
Громко, с шутливой важностью, милиционер спрашивает у Додика: "Куда же это вы, молодой гражданин, собираетесь ехать?" Он был уверен, что мы с ребенком собираемся в какую-нибудь туристскую поездку по странам Восточной Европы, ибо евреи тогда еще не ехали потоком в Израиль. Приосанившись, вытянув руки по швам, Додик в недоумении, как это такой важный начальник и не знает элементарных вещей, заявляет ему четко и во всеуслышание:
-Их вил форн ин Эрец Исраэль, - что по-русски звучит так: "Я хочу ехать в Землю Израиля".
Просвещенный капитан милиции, конечно же, ничего не понял. Нам стало не по себе. Иностранцы, знающие немецкий язык, недоуменно посмотрели на малыша, а евреи, как по команде, опустили головы.
-Куда, куда? - переспросил капитан.
-Ин Эрец Исраэль! - послышался четкий ответ.
Попытавшись несколько раз выяснить неясные словосочетания, милиционер решил прекратить новые попытки и старался изо всех сил перевести разговор на другую тему. Он стал убеждать, как Додику подходит милицейская фуражка. Но самолюбие ребенка было больно задето, - как это такой большой и важный дядя милиционер не может понять таких простых вещей, о которых мы день и ночь говорили с ним дома. Ведь это лучшее место на земле, где шумят листьями пальмы, плещется лазурное море, и свободные дети играют, как хотят, и целыми днями могут кушать финики, бананы, апельсины и виноград..."
'Я Говорю Вам Русским Языком'
"Сапожник глазами показал мне на свой молоток. Перед моими глазами огромный железный молоток: одна сторона его заканчивалась круглым ударником, а с другой - торчали железные раздвоенные крючья, которыми вытаскиваю гвоздь за головку. Он тихо и раздельно (я впервые услышал его голос), глядя вглубь моих глаз, произнес:
-Жиденок, молчи. Если кому-нибудь скажешь слово, то разобью твою голову этим молотком, а потом и тебя, и твоих сук выброшу за борт...
Мне стало страшно. Я был уверен, что он это сделает. Да и впервые в жизни услышал страшные, непонятные слова: "жиденок", "сук"..."
'На барже по Днепру. Сапожник'
"Дверь из тамбура резко распахнулась, обдав сидящих холодной струей и резким стуком колес...
Я окончательно проснулся от неожиданно наступившей тишины. В проеме двери стоял мужчина выше среднего роста, плотного телосложения, со спутанной гривой волос, распахнутой грудью и развевающимся на шее плохо повязанном шарфике...
Вспомнилась картина "Юность Максима" с незабываемым "Крутится, вертится шар (шарф) голубой..." Он был хорошо "поддавший". Его вызывающие веселые острые, слегка заплывшие от "перебора" глаза выискивали жертву... Душа кипела, еле скрываемая избыточная энергия искала выхода наружу.
Все вдруг занялись срочными делами, потупив взор:
- Только бы не ко мне подсел... Только бы не меня...
Оценив взглядом переполненный вагон, он почему-то выбрал мою скамейку.
Я был в чехословацком демисезонном пальто в мелкую клеточку, на шее шарф, а на голове серая фетровая шляпа.
Оценивающе окинул меня победоносным взором:
- Ну от меня ты, хлюпик, интелигентишка, не уйдешь...
Вероятно, он сразу вычислил, что я еврей, хотя любой в очках и шляпе мог быть для него евреем.
- Ну, что - а еще в шляпе?...
Я послушно снял шляпу и положил на скамейку.
Обрадованный такой легкой победой, он продолжал на весь вагон, замерший в ожидании представления.
Все молча сочувствовали "представителю простого русского народа", это сочуствие и понимание просто висело в спертой атмосфере вагона...
Замершая электричка, как радором, одним общим ухом была направлена на нас, все взоры напряжены, некоторые даже привстали, чтобы лучше видеть. Он уже придвинулся ко мне, сев прямо напротив, ухватился за шарфик и стал тянуть к себе, как удавкой...
Вся выдержка улетучилась. Видимо, я взглянул на него выразительно. На секунду взгляд его слегка потускнел. Но вокруг была публика, его публика...
- Ах, ты гад... Все ВЫ - такие. На наш счет живете... Мало ВАС били... Пошли - выйдем...
Пассажирский салон электрички замер, ожидая расправы на месте. Может быть, потом и пожалеют избитого, жалкого, оплеванного интеллигентика...
А пока - кровожадные взгляды пронзали меня, шумное дыхание толпы замерло. Только послышался тонкий голос:
- Покажи ему Ваньку... Интелегент сопливый...
...Я всю сознательную молодость занимался спортом, был довольно решительным, но на стычки не лез. Тут стоял вопрос не только лично обо мне. Да и противостоять всему вагону электрички тоже надо было.
Все смотрели нам вслед, предвкушая расплату. Ни один не подал голоса, ни один даже не привстал с места.
Он был чуть выше меня, плотнее, видимо, занимался физическим трудом. Решительным шагом он приблизился к двери, ведущей в тамбур, широким пьяным жестом распахнул, пропуская меня вперед. Я вышел в холодный тамбур.
По подсчетам скоро должна была быть очередная остановка.
Резко повернувшись, не дав ему даже закрыть дверь, я резко врезал по морде. Он пошатнулся и мешком осел у входа, мешая окончательно закрыться двери.
Как-то странно не то ухнул, не то поперхнулся.
Он сидел на полу, расбросив ноги, из носа текла "юшка", красной струйкой скатываясь с бодбородка на ширинку...
Взгляд его недоуменно охватывал меня, стоящего над ним в воинственной позе и готового к следующему удару.
Неловко опершись руками об пол, он медленно, кряхтя, шатаясь поднялся на ноги. Утерся рукавом и вдруг широко улыбнулся, обнажив не совсем белые зубы:
- Ну, что ж ты? Давно бы так сказал...
В вагон он вошел со мною, обняв меня за талию.
- Если какая-нибудь харя обидит моего друга, я лично буду с ним беседовать..
В электричке стояла мертвая тишина...'
'В Электричке'
"В послевоенные годы нужно было уметь постоять за себя, тем более, что еще и еврей.
К счастью на нашей улице было немало мальчишек с шершавым "пятым пунктом".
Успев завоевать какое-то положение, его нужно было постоянно отстаивать.
Я был болен: не то тяжелый грипп, не то ангина.
Пользуясь моей слабостью, уличные соперники и "бунтари" собрались под окнами нашего дома и дразнились в открытую, строя рожи, выкрикивая ругательства, обвиняя в трусости. Ну, уж этого я вынести не мог. Натянул шерстяные носки под домашние тапочки, не глядя на летнюю жару, несколько раз обернул горло теплым шарфом, вооружился железной заслонкой от русской печи в виде щита, взял скалку для раскатывания теста, из которого бабушка делала лапшу (локшен), и вышел на бой.
По идее я должен был сдаться "на милость победителей" и, вероятно, получить положенное количество ударов. Но гордость уличного "вожака" взыграла, я бросился на кучку врагов со страшным криком, взмахнув скалкой. Они рассыпались в разные стороны.
Тогда с еще более диким воплем я бросился в сторону самого Мишки-вора. От удивления он, даже не успев вытащить руку из кармана, отскочил в сторону от калитки.
В проеме калитки стоял отец и наблюдал за нами..."
'Уличный бой'
Ну вот. А теперь -- мой шаржик на эту тему:
"Кому на Руси жить плохо" (по мотивам произведений Мендельсона Э.Д.)
Это случилось далёкой военной весной. Я был тогда маленьким мальчиком, правда с большой уже бородой -- именно она помогла мне выжить.
Стоял тёплый весенний вечер, звонкие ручейки неслись неуверенными струйками куда-то вдаль. Только много позже я узнал, что направлялись они в самую лучшую на всём белом свете страну -- Израиль. А тогда, перекинув через плечо бороду, я простo пускал по ним кораблики с детскими посланиями, рассказывающими о советской жизни без прикрас. Мне потом говорили, что некоторые израильтяне до сих пор хранят несколько случайно уцелевших листочков в линейку, с моими неровными строчками поперёк.
Тапочки и шерстяные носки давно промокли, начинало смеркаться и пора было спешить домой -- на ужин у нас сегодня была селёдка под шубой, но уходить не хотелось.
Пуская каждый кораблик, я вспоминал давнишнюю, настоящую уже пристань, стоящего на берегу солдата. Это был мой отец. Где он теперь, когда вернётся?
Занятый этими мыслями, я не заметил подкравшегося сзади соседского мальчугана. Огромных размеров, больше напоминающий Шрека, он громко рыгнул у меня за плечом. Только тогда я узнал о его присутствии и, обернувшись, столкнулся нос к носу с этим ярким представителем русского народа. Он стоял передо мной в расстёгнутом тулупе, полинявшей шапке-ушанке, длинном шарфе и валенках. Из кармана торчала бутылка водки. В 8 лет он был самым настоящим алкоголиком.
"А ну, жид, отойди от воды!" -- раздался его рык. Я молча отодвинулся от ручейка. За спиной Степана, а так звали этого антисемита, начaли собираться городские дети-антисемиты, случайные прохожие-антисемиты и прочая шваль. Все они молча, но азартно сочувствовали моему мучителю. Я был для них чужим. "Ату его! Ату, жидёнка!" -- читалось в их глазах. Все как один смотрели в землю, будто стыдясь своего национализма, а потому выражения их глаз приходилось читать по отражению в лужах, которых вокруг было очень много.
Окрылённый тем, что я не иду на конфликт, Степан не унимался: "Видали что он делал? Сидел у ручейка! Воду нашу выхлёбывал, небось! А ну, жид, выплюнь!" Я сплюнул, но слюны было мало.
Тогда, чувствуя за собой тёмную силу, он ударил меня. Он был выше, больше, сильнее, страшнее... Но я не боялся его, я помнил что за мной -- целый народ с мировой тоской во взгляде следящий сейчас за мной, его представителем, эмиссаром в этом безб-жном городе. По воле В-всевышнего, налетевший ветер растрепал мою бороду и его кулак запутался в моих кучеряшках. Я воспользовался этим секундным замешательством противника. Вот уже больше года я не выходил на улицу без маминой скалки, а к штанам приладил печную затворку. Будучи евреем в России нужно быть готовым к любым неожиданностям...
Пока Стёпа путался в моих волосах, с каждым разом утопая в них всё глубже, я, ловко выхватив из-за пазухи скалку, ткнул его ею в солнечное сплетение. Глотая воздух, ухая и отдуваясь, он мешком осел на землю, недоумённо глядя на меня.
Продышавшись, Стёпа заплакал: "Ну что ж ты, Йосик?! Почему сразу не сказал, что умеешь драться? Я бы поверил и не стал приставать!"
Утирая слёзы, он поднялся с земли, обнял меня на глазах у всех, притянул к себе и поцеловал три раза, на свой странный русский манер. Антисемиты медленно расходились в полной тишине, нарушаемой только Стёпиными всхлипами. Я оглянулся на наши окна. Там стоял отец, ел фаршированную рыбу и смотрел на меня...
