Белые тягучие облака... Я помню их, хотя никогда не видел. Ангел забыл привязать к пуповине красный шнурок зрения... Ангел танцевал у моей колыбели, но я помню только облака, белые и тягучие, как ...облитая сахаром пустота в моих глазах. Как звук шагов в полумраке комнаты.
Теперь жизнь объята лишь таинственными звуками... Вот, кто-то опрокинул вазу, и стекло, подпрыгнув, заполнило тонким шелестом и сиянием маленькую гостиную, в которой хозяйка принимала новых постояльцев. Или расправившие крылья простыни, что сушатся на ветру, почти у самого обрыва над скалой. Они так умело ловят ветер, словно паруса, я знаю это, ведь с каждым порывом звук становится всё более упрямым и чётким. Как хлопки.. Как удары прозрачной ладони по мягкому телу полотна... Ночью распятые во дворе рубахи висят смирно, съёжившись, словно теперь для них нет работы...они лишь угрюмо вспоминают тихие аллеи благоухающей весны, где хозяин с хозяйкой, ещё совсем молодые и нежные, вплетали в свои стройные тела белые полоски ткани, что со стоном и трепетом отдавала чистоту нитей на служение любви...
Кому-то суждено родиться святым, а я появился на свет, и даже не понял, что Путь начался. Я не раскрыл глаз. Мать безучастно стояла у окна в нашем пустом пожелтевшем домике, и глядела на дорогу, словно ждала ещё благой вести с Небес... Я слышал, как падают безвкусные слёзы молитвы, разбиваясь о поросший мхом подоконник.
Мы жили вдвоём. В полном молчании. Серебристая зима заметала дом снегом и приводила нищих к слабому теплу нашего камина. Однажды дряхлая древесина двери заскрипела, дрогнула и позволила звуками стука играть с собой. Я слышал, как она смеялась и звенела своей иссохшей душой. Мать открыла дверь. Пурга создавала мягкий фон. Я слышал её каждое утро, просыпаясь, и вечером, когда сон роднил нас, делая мои мысли такими же вязкими, как её снежная вуаль... Итак, мать отворила, и впустила внутрь чужие шаги. Эти шаги вели себя очень странно: не цокали и не гримасничали в суетливом кружении, а просто исчезли, переступив порог нашего дома. Растворились все звуки, сопутствующие передвижению человека. Ни дыхания, ни хриплого покашливания пришедшего с мороза странника...
Я сидел, не шевелясь до самого вечера. В ожидании, когда же, наконец, волшебные чары рассеются и шаги зазвучат вновь. Но сколь ни был я упрям, эта мальчишеская прилежность на сей раз не принесла плодов. Шаги не раздались.
Так мы прожили несколько недель. Моё непоседливое тело выполняло каждый день бессчётное количество тех неутомимых прыжков, перелётов и поворотов, которые отличают детство от старости... Ушибов на коленках хватало, но мою детскую душу пустая темнота одаривала ударами более щедро... Я бегал и кувыркался с вечной опаской- натолкнуться рукой или ногой на того, кто зашёл в начале зимы в наш дом и живёт так неслышно, будто смеясь над моим недугом. Вечером мучительная тревога покалывала кончик языка и я несколько раз про себя репетировал этот простой вопрос: "Мама, где он?" Но не проронил ни звука...
Однажды ночью мне приснился удивительный сон. Как только дремота тонкой отравленной иглой впилась в моё непоседливое тело, рождая брызги мягких судорог... Как только мама укрыла меня верблюжьим одеялом.... Я увидел. Угловатый проём комнаты. Полумрак, чёрные искорки разгоревшегося камина. Фон метели, обычно бывавший таким острым и печальным, теперь становился воздушным, ласковым эхом обнимавшим комнату. И чувствую, что парю над полом, моей кровати нет...Опускаю руку, чтобы ощупать и наконец определить то, что держит моё тело так высоко. И здесь понимаю, что это колыбель из лёгких веток, паутинок и пуха. Она раскачивается в такт вздохам метели... Слышу тихие голоса, которые шепчутся и поют совсем близко. Открываю глаза! Вот моя комната, залитая светом. Но в отчётливости углов, закоулков и ниш я ищу....Того, кто зашёл... И как только ловлю себя на этой мысли, голоса смолкают, словно испугавшись...Остаётся лишь тихое дыхание где-то над головой. Узкая до прозрачности белая ладонь ложится мне на глаза...Но я продолжаю видеть комнату, покачивающуюся колыбель и высокого худого человека, стоящего именно в том углу, который я не мог рассмотреть... У ног его, словно сброшенная шелуха упавшие лохмотья и посох. А тело окутано мягкой сияющей тканью. И если бы кто-нибудь попросил, я не смог бы описать эту ткань. Как и моя колыбель, его одежда скорее была из тумана и хрустящих тростинок, нежели из ткани, которой мы привыкли защищать своё тело. Снова родился шёпот тонких голосов.... И тут, внезапно....Я услышал взрыв звуков: где-то просыпались большие медные бусины, заскрипела дверь, нырнула птица в щель под оконной рамой, встрепенулись и зазвучали все шаги, когда- либо бывавшие в этой комнате, звук нырял из глубин- в ввысь , метался по стенам, падал в иступленьи... А новые мелодии всё рождались: вот, детский смех и иссохшие цветы роняют семена на гладь стола, кашляет старик и стучит железной кружкой об пол в странном забвении, вот молитва голосом матери, падает на пол старый платок, вот капли воды по утру нежно касаются ладоней, по-птичьи щебечут....
Я слышу его улыбку, хоть он и стоит у меня за спиной. И вот, весь залп звуков начинает кружиться и ныть внутри меня самого... Вижу ряды странных точек, перекрёстных палочек и завитушек, начертанных на белом листе. "Ноты, ноты"- шепчут тонкие голоса. "Нооты"-повторяю я неуверенно продолговатое слово... А ладонь, согревающая мои глаза, начинает скользить, медленно открывая один, а позже и второй коридоры света... Моё сердце радостно вскрикивает там, в далёкой груди... Зов метели становится грубым и по-волчьи понурым- это утро, сидя по-турецки ломает ещё неумелые звуки...Я боюсь открыть глаза, хоть и проснулся. Что же это? Мать стоит у окна (слышу её неровное дыхание) и провожает кого-то, чей тонкий, огромный силуэт теряется в лоскутах солнечного зарева, предвещая новую весну.
"Мама,- шепчу я пересохшими губами,- мама, дай мне бумагу и перо..." И она, видя, как крепко зажмурены мои глаза, всхлипывает, бежит в прихожую, где лежит стопка новых белоснежных листов ...