Кабаков Владимир Дмитриевич: другие произведения.

Жизнь на краю. Сборник повесстей. Часть - 1

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кабаков Владимир Дмитриевич (russianalbion@narod.ru)
  • Обновлено: 02/09/2018. 223k. Статистика.
  • Повесть: Великобритания
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Все эти десять повестей о людях, которые не сидят дома и не лежат на диванах у телевизора. Их жизнь полна приключений, часто опасных для жизни. Такими их сделало воспитание в детстве и обстоятельства взрослой жизни!

  •   
      Исповедь молодого бойца
      
      
      
      Повесть
      
      "Жизнь прожить - не поле перейти"
      
      ...Призывался я из Иркутска.
      Когда стали приходить повестки, я уже работал на строительстве ЛЭП. Жизнь была нормальная. Я, салага, попал в компанию взрослых мужиков и начал зарабатывать деньги как взрослый!
      На работу нас возили в мощном грузовике с брезентовым тентом. Внутри, по бортам, были откидные скамьи, а на полу свежее сено, зарывшись в которое можно было подремать, если за ночь не выспался. От мороза спасались меховыми полушубками, ватными брюками и меховыми рукавицами...
      Мы ведь сибиряки и привычны к морозу, снегу, как впрочем, к комарам и к летней жаре.
      Собирались все в столовой, где завтракали холостые ребята из бригады, а семейные подходили к восьми утра. После завтрака все садились в машину и ехали за город. Занимались установкой заземлений на столбы связи.
      Бригадиром был мой сосед Анатолий Горбунов, крепкий спокойный мужик у которого дети были моими ровесниками. Я его звал дядя Толя, а он меня незаметно опекал, хотя в особой защите я не нуждался.
      ...Наш пригород отличался особенным хулиганством и славился этим даже в центральной части города. Выяснение отношений на кулаках - давняя русская традиция.
      Поколение за поколением выдвигало в лидерство своих бойцов. Но проходило несколько лет, лидеры взрослели, им на смену приходили новые и новые смельчаки. К счастью, дрались по правилам, ни ножей, ни свинчаток в кулаках не практиковали.
      Не знаю почему, но у меня удар был очень приличный и потому, я быстро выдвинулся в число лидеров в драках с соседним посёлком. Даже появилась некая недооценка сил "противника". На этом и погорел...
      Поехали как-то с другом на танцы в самое логово "неприятелей". После танцев, на остановке, под единственным фонарём, встретили нас тамошние "боевики", среди них были и мои знакомые, которые, как казалось, относились ко мне с уважением.
      Начали перекидываться недружелюбными фразами: - Зачем ты Васю обидел? - это кто-то из них...
      Я: - А не стоило ему вести себя нахально!
      Снова они: - А почему вы здесь себя ведёте как дома?"
      Я: - Да нормально ведём. Мы здесь тоже недалеко живём...
      
      Ребята там были в большинстве накачанные, обладали авторитетом и уверенностью. А нас было двое, да и то, Колес не боец. Он студент - книгочей, и в очках с большим минусом...
      После словесной перепалки я расслабился и думал, что больше ничего не будет. И тут последовал неожиданный удар...
      А потом ещё один, зубодробительный, навстречу, от того кого я считал своим знакомым и почти приятелем! Оказалось ошибался, а за ошибки надо платить. Эту истину я начал понимать уже тогда...
      Именно он, этот полу-приятель, нанёс мне памятный удар, уже после первого бокового, на который решился другой - один из лидеров той "команды" и мой откровенный враг.
      Я не был готов, не ожидал такого нахальства и думал, что всё закончится разговорами и невнятными угрозами.
      После второго удара послышался треск сломанной кости, рот наполнился солоноватой кровью и, когда отскочив я пощупал зубы, то понял - одна половина нижней челюсти торчит во рту, заметно выше второй!
      Мой друг, худенький очкарик Колес, хотел кинуться в драку, но врагов было так много, что его просто затоптали бы. Я его отозвал, сказав, что у меня челюсть сломана. "Неприятели", немного испугавшись своей решительности, ушли ворча.
      Мы сели на последний автобус и поехали в травм-пункт, где мне почти до рассвета закрепляли медной проволокой с какими-то резинками, вправленную на место челюсть!
      Пока меня обрабатывали милые доброжелательные женщины в белых халатах, я негодовал про себя. "И надо же было быть таким доверчивым идиотом?! Ведь мог же первым начать и взять инициативу на себя. Тогда, даже если бы побили, то причина была бы во мне, а не в чьей-то злой воле...".
      Нечто подобное я понял уже тогда, а со временем это понимание только утвердилось в моём сознании...
      Домой меня привезли на скорой часов около восьми утра и я тихонько залез в постель. Я и прежде, иногда дома не ночевал. Мать что-то спросила, когда ложился, но я промычал в ответ что-то нечленораздельное и тут же заснул - не хотел их пугать... Зато потом, они были ошеломлены, когда я открыл рот и раздвинув губы, показал им вместо зубов переплетение резинок и проволоки...
      Месяц питался через соломинку жидким супчиком, похудел, но и это было на пользу.
      Про себя я лелеял мечту отомстить, но прежде надо было наказать того знакомого-предателя...
      Дома в таком состоянии было невмоготу. Говорить я не мог, а только мычал и потому, сидел читал книжки и лелеял планы мести. Тот, что ударил первым - был враг и с его стороны поведение было естественным. Но предатель - это уже совсем другое дело. Это совсем как оставить друзей в опасности и сказать, что я с ними не знаком. Если не защищать друзей, тогда кто тебя защитит, если на тебя нападут.
      Этот случай заставил меня задуматься о чести и ответственности каждого перед всеми.
      От тоскливой домашней жизни я уплыл в избушку егеря с другом, отец которого служил в охотничьем хозяйстве на Ангаре. Потом я остался там один, ловил рыбу, путешествовал по окрестной тайге в одиночку. Вот тогда по-настоящему полюбил свободу одиночества, походы по незнакомой, необъятной тайге...
      А своему знакомому-предателю, который врезал мне в торец, отомстить не успел. Он оказался трусливым человеком. Когда в кругу друзей, я пообещал голову ему оторвать за подлое предательство, он узнал об этом и уехал из города...
      Так эта эпопея и закончилась...
      
      ...Мне новая работа нравилась - целый день на свежем воздухе, в лесу. Бродили по снегу среди леса далеко за городом вдоль линий столбов и, найдя нужный столб, останавливались, вешали на болты систему заземления в металлических ящиках.
      Первая же получка ошеломила меня. Я заработал за месяц больше своего отца, или почти вровень с ним. Но он был бригадиром на стройке, а мне не было ещё и восемнадцати лет!
      Мать, конечно была довольна и стала выделять мне деньги на карманные расходы, когда я приезжал домой на "побывку".
      Через два месяца, ближе к весне, нам сообщили что бригаду переводят на Байкал в длительную командировку...
      С этого времени я и ездил по командировкам не только по области, но и значительно дальше. И главное, что с моей зарплаты семья стала подниматься. У нас ведь кроме меня было ещё трое детей - два брата и сестра...
      В первую командировку, как уже говорил, поехали всей бригадой на Байкал, где вдоль побережья, в сторону Улан-Удэ строили ЛЭП-220. Места красивые, но зимой, а дело было уже ближе к весне, из посёлка в лес было не выйти. Снега навалило более полуметра и по такому больше километра без охотничьих лыж или снегоступов не пройдёшь. Да и некогда было выходить. Работали от света до света.
      Я стал жить в доме бывшего танкиста, снимал маленькую комнатку за загородкой со своим приятелем, молодым украинцем, Петей Ляшко. Он был старше меня и уже после армии. Приехал с Украины подзаработать и устроился в нашу мехколонну.
      Человек он был закрытый, о себе мало что рассказывал. Внешне выглядел тихим и даже стеснительным, но из коротких реплик я понял, что он в армии попал в переделку и поэтому служил больше положенного срока. И глаза у него были очень неспокойные. Это я тоже подметил.
      В отличие от остальных соработников, водку Пётр не пил и потому, с ним было спокойно, хотя и скучно. Надо отметить, что и остальные тоже не очень пьянствовали - времени для этого не было - все хотели побольше заработать. Но, иногда, отрывались по полной и об этом я расскажу позже...
      Как-то Петя проговорился, что хочет заработать денег и уехать на Украину, в Киев, где жила его семья. Он был тихим человеком, но в этом молчании чувствовался характер. Как-то мельком он рассказал мне, что в армии попал в военную тюрьму - дисциплинарный батальон и пережил там много непростых дней...
      Потом он замолчал, а я, видя, что ему неприятны воспоминания, не стал эту тему развивать!
      ...Когда в мехколонне получали зарплату, то на следующий день вся наша бригада заезжала на своей машине в магазин, брала ящик водки и уезжала на трассу, где и пьянствовала целый день...
      У меня, как непьющего - в этот день был выходной. Вечером, все кое-как добирались до дому, а наутро надо было снова ехать работать.
      Однажды, после дня пьянки, утром мы ехали по Байкалу, где бригада вчера в темноте уже ехала пьяная в дым. Рассказывали, что пьяного водителя забросили в кузов, а машину вёл какой-то любитель-бригадник, менее пьяный, чем остальные .
      А днём, по свету, оказалось, что по льду ехать было очень опасно. Все столпились у края фургона и с волнением смотрели, как лёд под машиной прогибался и в образовавшихся трещинах, кое-где видна была вода, бегущая вслед тяжёлому грузовику...
      Мы стояли, надеялись и ждали, что если машина провалится, успеем выскочить из под тента и спастись! К счастью, всё обошлось...
       Иногда, с субботы на воскресенье, в вагончиках-общежитиях на базе мехколонны, возникали пьяные драки и потом, мужики всю неделю ходили с синяками. Но, я уже говорил, что жил в посёлке и потому не видел этих кровавых столкновений, а замечал уже готовые результаты...
      Драк я не боялся, потому что в своём районе мне не один раз приходилось участвовать в разборках улица на улицу и говорят, что у меня неплохо получалось. Во всяком случае, друзья меня уважали за боевитость, а недруги побаивались...
      В дни после получки, когда все пили, я, можно сказать, отдыхал, не выходил на работу - сидел в доме и читал книжки. У меня было два тома "Жизнеописаний" Плутарха, и я упивался романтическими историями греческих и римских героев и полководцев...
      Тогда же, я купил себе одеколон, как взрослый стал следить за внешностью, старался хорошо выглядеть и одеваться.
      Купил выходной костюм, несколько рубашек и даже галстук. Волосы у меня на голове отросли и стали чуть виться. Одним словом, я стал "молодым человеком". Сейчас мне смешно, когда я смотрю на свои фотографии того времени. А тогда, некая торжественность и самодовольство во взгляде были для меня вполне естественны...
      Там, в командировке, я в первый раз влюбился!
      По вечерам, в выходные я ходил ужинать в железнодорожный буфет и однажды, на обратном пути, проходя мимо железнодорожных домов, заметил, что за низкой изгородью палисадника, молодая женщина неумело рубила дрова.
      Я перескочил ограду, взял у неё топор и стал колоть дрова быстро и умело. На нас с братом, в детстве, когда дома было ещё печное отопление, ложилась обязанность заготавливать дрова для печек. Потом провели отопление, но навык остался.
      Наколол кучу дров и познакомился с женщиной. Её звали Верой. Она была стройной и красивой, с яркими, словно накрашенными, губами и копной длинных, почти чёрных волос. Почему-то каждый раз, когда я ловил на себе её вопросительный взгляд, она улыбалась и прятала глаза - наверное стеснялась...
      Только сейчас начинаю понимать, что стеснялась она моей молодости, если не детскости. Действительно, телом я был вполне взрослый мужик, а в душе ещё младенец. Я восхищался и вместе с тем боялся женской красоты. Мне казалось, что женщины - это особая порода людей - настолько я был невинен и наивен...
      Через два дня - а это была суббота, - я пригласил Веру погулять. Мы ходили по железнодорожному пути, а вернувшись домой вечером, в коридоре, перед дверью её квартиры, я первый раз в жизни поцеловал женщину!
      Я просто чмокнул её в щеку около губ и поспешил повторить поцелуй. Вера стыдливо хихикала, но на второй поцелуй ответила и после, засмущавшись убежала домой. Потом выяснилось, что она жила с матерью и маленькой дочкой, но без мужа. Вера была старше лет на семь и стеснялась моей неумелости и простодушия. Я это понял уже только много позже...
      И вот однажды, идя из буфета, я увидел одного мужика из соседней бригады, который заметив меня остановился, прямо напротив окон нашего дома. Он стал вязаться ко мне, матерился и обещал "задницу надрать".
      Не понимая причину его ярости я молчал, видя, как из его щербатого рта от раздражения, сквозь золотые коронки, брызжет слюна...
      Надо сказать, что в мехколонне работал всякий отчаянный народ и в том числе несколько бывших зэков. Оказалось, что мой "соперник" был одним из них. Поэтому я его побаивался, зная что у таких как он, где-нибудь в укромном месте в одежде, может быть спрятана финка.
      Поэтом я отступал, а мужик уже начал хватать меня за грудки!
      В это время, калитка в воротах нашего дома отворилась и на улицу выскочил хозяин с топором в руках.
      Мужик с фиксами кинулся убегать, но хозяин, среднего роста широкоплечий мужчина, размахивая страшным оружием, матерясь, почти догнал его! И тогда, этот неудачливый "ловелас" заскочил во двор соседнего дома и спрятался под поленницу, а точнее спрятал голову под дрова, когда разъярённый танкист насел на него, угрожая топором.
      Я оттаскивал хозяина от фиксатого, тот, чуть ли не визжа от страха просил прощения и всё превратилось в какую-то нестрашную, нелепую комедию...
      Позже выяснилось, что хозяин мой в начале чеченской войны служил в армии и попал со своим танком в самое пекло боёв за Чечню. Там он стал психованным, после какой-то тяжёлой контузии и потом, эти приступы неуправляемого гнева периодически с ним случались.
      Вечером, уже придя в себя, он рассказал мне, что его жена увидела, как фиксатый ревнивец пристаёт ко мне, то есть к постояльцу и пожаловалась ему. А он, хозяин, видя какой я вежливый и аккуратный, ко мне хорошо относился и потому, вспыхнув мгновенно схватил топор стоявший около печки и поспешил мне на выручку...
      Потом всё как-то само собой уладилось, но весь посёлок узнал об этом происшествии и Вера перестала со мной встречаться...
      Ещё, из той командировки запомнилось, как однажды, мужики устроили в подпитии бодание грузовиков, во дворе нашего мехучастка!
      Машины ревели моторами упираясь одна в другую бамперами, а водилы, тоже пьяные, сидели в кабинах скалили зубы, матерились и газовали по полной. Дело кончилось тем, что одна машина, та, что стояла повыше на колёсах, сорвалась с бампера соперника и раздавила ему радиатор!
      Назавтра, протрезвившись, все качали головами, а мастеру нашего участка начальство устроило разнос.
      Правда он и стал инициатором этого механического соревнования!
      Это было похоже на бой - бодание механических быков и запало мне в голову кажется на всю жизнь. Рёв моторов, лязганье железа, крики болельщиков - всё это произвело на меня сильное впечатление...
      Ещё был случай когда я, с разрешения тракториста тяжёлого бульдозера, сел за рычаги и какое-то время рулил им на заснеженной, заледенелой площадке перед столовой. Нажмёшь на правый рычаг и тяжёлая машина на металлических траках, на мёрзлой земле, легко так поворачивает вправо. Нажмёшь на левый и машина послушно на месте поворачивается так долго, как я захочу.
      Наверное тогда я впервые подумал, что если пойду в армию, то постараюсь стать танкистом!
      ...Работа наша заключалась в том, что мы собирали металлические опоры высотой метров в двадцать, состоящих из скреплённых болтами металлических уголков. В начале, раскладывали с помощью ломов тяжёлые и толстые несущие угольники на чурки, чуть повыше над заснеженной землёй, а потом прикручивали уголки потоньше, по диагонали, крест на крест.
      Затем, собранные таким манером, первые две стороны опоры ставили одну против другой и закрепляли уголками сверху и снизу, тоже крест на крест. В итоге получалась ажурная структура - опора с тремя, тоже ажурными, перекладинами на самом верху.
      А потом, когда опора уже стояла возвышаясь над уровнем земли на двадцать с лишним метров, на эти перекладины подвешивали фарфоровые гирлянды изоляторов, к низу которых, прикрепляли-подвешивали алюминиевые толстые витые провода.
      Другая бригада ставила в выкопанные экскаватором котлованы, всего их было четыре - по количеству "ног" опоры, бетонные подножники, из которых торчали толстые металлические штыри с резьбой по верху. Опоры, с помощью металлической стрелы с прикреплёнными к ней металлическими тросами, тракторами ставили на эти подножники и потом, "ноги" опоры крепились к штырям с резьбой большими гайками, тоже с широкой резьбой.
      Эти опоры, выкрашенные серебряной краской, стояли среди дремучей тайги как рукотворные гигантские новогодние ёлки, тянувшиеся к синему весеннему небу!
      Так мы работали день за днём...
      С утра мы с Петром шли на участок мехколонны, где уже прогревали факелами машины и трактора, и где в вагончике была столовая. Там мы завтракали горячим, а потом садились в машину с тентом и ехали в тайгу, на трассу. Машина привозила нас к очередной опоре, мы высаживались, разжигали костёр и начинали работать. А вокруг, стояла дремучая, белая, заснеженная тайга, в которой мы проводили весь рабочий день...
      В согласованной работе время проходило незаметно. Ближе к обеду разводили большой костёр, рассаживались вокруг на коротко спиленных чурках и начинали есть. Запомнилось, как мы жарили кусочки колбасы на совковых лопатах для уборки снега, ставя их блестящие поверхности, как импровизированные сковороды, на угли костра. Вкус у такой жареной колбасы был изумительный.
      Часов около пяти вечера за нами приходил грузовик-фургон и мы, снова ехали в посёлок, на мех участок в столовую. После ужина расходились по домам, а кто-то оставался в вагончиках-общежитиях...
      Эта командировка продолжалась до весны и я успел привыкнуть к таёжной тишине, к красоте необъятных просторов и яркому солнцу на синем небосводе! Наверное тогда, я и полюбил тайгу, её молчание и величие, её красоту и мощь...
      Вскоре нас перевели далеко от этого места в бурятские степи.
      Эта вторая командировка запомнилась мне кровавыми драками мужиков в общежитии, библиотекой в которой я читал книжки в выходные и первой платонической, но настоящей влюблённостью.
      В этот раз мы все жили в общежитии и по воскресеньям ходили в офицерскую столовую - в посёлке стояла воинская часть.
      И там, я увидел её в первый раз! Она была в ярком шёлковом платье, покрывающем стройные ноги чуть ниже колен, с ярким цветком в густых волосах. У
      Тогда же, услышал её гортанные смешки, чуть похожие на клокотанье хищной, но красивой птицы.
      Мне даже показалось, что она тоже обратила на меня внимание. Уже после, каждый раз как мы встречались случайно, она внимательно и долго смотрела на меня, а потом начинала весело улыбаться.
      Может быть от надежды на взаимность и разгорелась эта моя невинная влюблённость!
      Я, конечно смущался при этих встречах и моё сердечко начинало биться быстро-быстро, когда я видел её даже издали. А когда она проходила близко, то не знал куда от смущения девать свои руки.
      Как позже выяснилось, эта женщина жила напротив нашего общежития, через дорогу. Я изредка прогуливался мимо её открытых окон в надежде увидеть хоть краем глаза знакомую фигуру. Я был тогда одинок и чист, как младенец, а влюблённость на расстоянии, никак не тревожила мою девственную чистоту.
      Ещё я ходил в библиотеку и читал там разные интересные книжки, в том числе про охоту и охотничьих собак. Я уже мог различать породы собак, знал, как надо скрадывать зверя и стрелять с подхода и на солонцах.
      Там, где мы работали, кругом расстилалась степь, в которой по местной легенде, Чингисхан первый раз собрал несметное монгольское войско и отправился завоёвывать мир!
      Однажды на речке, куда мы ходили купаться в редкие выходные, я увидал удивительную картину.
      Пьяный мужик на красивой лошади, в развевающейся на ветру красной рубахе с расстёгнутым воротом, на всём скаку вылетел на берег Онона - так называлась речка, и вместе с лошадью скакнул с высокого берега в воду. В этом удальстве, первобытной ярости и смелости всадника, было столько дикой удали, что я сразу представил себе, как через речку переправлялись, вот так же на скаку, дикие орды монголов...
      Я уже говорил, что в те годы, не брал в рот ни капли спиртного.
      Лет в шестнадцать, мы с дружками купили бутылку водки и распили её на троих. Я опьянел и едва дошёл до дома, но главное - мне стало плохо и рвало до какой -то жёлтой горькой жижи из желудка. С той поры, при одном виде как люди пьют, меня начинало тошнить!
      А мужики, после приличной получки, напивались в общаге, а потом начинали драться, выясняя, кто самый главный, смелый и сильный в этой компании. Дрались всем, что попадёт под руку.
      Однажды, я видел, как вполне смирный, в трезвом виде мужичок, пассатижами бил по затылку своего приятеля и брызги крови разлетались по стенам тесного коридора, в котором столпились дерущиеся!
      Назавтра, они похмелялись, мирились, чтобы через две недели снова разодраться почти до смертоубийства...
      В очередной приезд домой, я узнал, что на моё имя пришла повестка в военкомат. Нельзя сказать, что я обрадовался, но и не испугался, потому что мне захотелось себя испытать и пожить в армии настоящей мужской жизнью. Но, по рассказам старших приятелей я уже знал, что в армии дедовщина и надо быть отчаянным человеком, чтобы этой дедовщине противостоять...
      В очередную поездку в военкомат, я попал в неприятную историю. Пока ждали приёма у военкома, моего соседа, тоже идущего в том году в армию стали задирать местные призывники. Пришлось вмешаться...
      Толпой вышли во двор и пока мой визави привычно начал меня материть, я успел удачно нанести боковой справа и грубиян упал на землю без сознания. Остальных так это ошеломило, что мне спокойно дали уйти.
      К тому времени я усвоил главный закон всех удачливых драчунов - бей первым и самого главного. А потом, будь что будет!
      Уже осенью, я познакомился с симпатичной продавщицей из газетного киоска, стоящего у автобусной остановки. Поболтав с ней пару раз, я осмелился пригласить её в кино. Она была высокая, стройная с черными блестящими волосами и такими же чёрными глазами, весело смотрящими из-под густых, темных бровей. Звали её Катя.
      Уже в тёмном зале я положил дрожащую от волнения руку ей на колено и Катя, свою горячую ладонь положила сверху. Так мы и сидели все время, пока кино не кончилось...
      Потом я провожал Катю. Мы ехали на автобусе, потом пошли куда-то ближе к окраине посёлка по ночным, ветреным, тёмным улицам...
      Я шёл и тихо радовался, что на улице не было фонарей и меня вряд ли узнали бы мои враги - потому что провожал её на враждебную для меня, территорию...
      Привела меня Катя куда-то в район частных домов и войдя в дом, мы, не сговариваясь, стали раздеваться. Меня била нервная дрожь, а она, когда мы уже легли в постель, поощрительно улыбалась и целовала меня в обнажённую грудь...
      И тут, я первый раз испытал сильное потрясение, ни с чем не сравнимое от соития с женщиной!
      И кажется, что в этот момент я думал - неужели она, такая красивая и страстная, может полюбить меня. До этого момента, я как-то не задумывался о своей привлекательности...
      Мы целовались и кувыркались в страстных объятиях всю ночь, и только на рассвете, заснули на несколько часов!
      Уже днём, придя домой, я лёг спать и проснулся когда мама, смеясь, разбудила меня и стала спрашивать откуда у меня, такие специфические синяки на шее - Катя в ту ночь зацеловала меня!
      ...Поссорились мы на следующей неделе, когда Катя не захотела со мной оставаться на ночь. Я рассердился и ушёл не попрощавшись и наверное был неправ...
      А вскоре и армия подоспела!
      За месяц до того, я уже знал, когда меня заберут и потому, на работе стал отлынивать от тяжёлых заданий. После обеда долго лежал у костра, в то время как мои со работники уже собирали очередную опору. Мой бригадир, дядя Толя, даже сделал мне выговор, и я понял свою вину перед остальными ребятами...
      Последний вечер я провёл у своей очередной подружки в женском общежитии строителей. Преодолевая стеснительность, я стал знакомится с этими девушками и пользовался определённым успехом. Я мог с ними весело разговаривать, ухаживал вежливо, галантно и многие относились ко мне благосклонно...
      Перед вечеринкой, уже с повесткой в кармане - явиться с личными вещами на сборный пункт - я побрил голову, одел чёрную рубаху и с горя, а точнее от тоски и непонятного волнения, пил не в меру. До этого я редко выпивал и потому, чуть больше нормы выпитого хватило чтобы страшно отравиться. Меня рвало, когда я лежал в кровати своей подруги с мокрым полотенцем на голове, а она всю ночь ухаживала за мной...
      Рано утром я ушёл домой, хотя по-прежнему меня тошнило и голова кружилась. Уже перед работой, ко мне приехала вся бригада и Толя Горбунов от имени всех, сказал тост:
      - Служи хорошо, командиров слушайся и мы верим, что домой ты вернёшься старшиной...
      Все весело смеялись, а я благодарил всех, но хотел только одного - чтобы меня оставили в покое...
      Со сборного пункта на железнодорожной станции меня провожала мать и я, когда поезд уже уходил, вяло помахал ей рукой...
      Везли нас куда-то в степи и говорили, что в Забайкалье.
      В вагоне сразу обнаружились какие-то малолетки-урки. Мой сосед по купе отправился в другой конец вагона, где компании этих молодых хулиганов пили водку и играли в карты. Оттуда доносились взрывы визгливого хохота и матерки.
      Я сидел и читал Сашу Чёрного: "В книгах гений Соловьёвых, Гейне, Гёте и Золя, а вокруг от Ивановых содрогается земля!".
      За этот сарказм я и ценил его, как часто бывает с молодыми идеалистами, а я и был таковым...
      И неожиданно, в купе возвратился мой сосед и тихо забрался на свою полку...
      Потом, за ним пришла ватага подпитых хулиганов и один из них, схватив соседа за шиворот, сдёрнул с полки. Тут уж и я вступился:
      - Какого чёрта! - я возвысил голос - Что вам от него надо?! - и стал вставать с нижней полки. В мою грудь упёрлись несколько рук, но я опершись спиной в стенку преодолел их сопротивление и вместо матерков, начал ругать их словами из ковбойского фильма.
      - Ах вы грязные опоссумы. Да я каждого из вас десть раз лёжа выжму!
      Я действительно был накаченным юношей и выглядел внушительно, с бритой головой и в чёрной, мрачной рубашке...
      Их эти ругательства озадачили и испугали. Вскоре, ворча и уже тише ругаясь, они ушли в своё купе. Я уже говорил, что был одет в чёрную рубашку и обрит наголо. Это подействовало, вкупе с незнакомой для них руганью...
      Через сутки, на очередной остановке, купил несколько яблок и съел их натощак. Моё алкогольное отравление прошло, как не бывало. И я был готов к службе...
      Выгрузили нас ночью, на каком-то полустанке и держали там до утра. В это время, то тут, то там в большом зале вспыхивали скандалы и драки. После одной из них, ко мне подошёл предводитель картёжников из моего вагона и просительно заявил:
      - Земеля! Если заваруха возникнет, помоги нам с правиться с черемховскими...
      Я неопределённо покачал головой и проситель отошёл. Вскоре нас посадили в грузовики и отвезли в военный городок, где сводили в баню и выдали форму. Я уже знал, что буду служить в танковых войсках.
      Военный городок занимал большую площадь и был обнесён высокой изгородью. После переодевания нам сообщили что мы проведём несколько недель в карантине, а потом нас распределят по месту службы. Поселили в клубе, заставленном по периметру большого зала двухэтажными металлическими кроватями. Служба началась!
      Подъём в семь часов, отбой в одиннадцать. Муштровали два молодых сержанта. После команды: "Подъём!!!", мы обязаны были за сорок пять секунд одеться и встать в строй. Кто не успевал, того наказывали работами на кухне и уборкой помещения.
      Я успевал...
      Кормили неплохо, но я ел и до того мало, а тут и аппетита не было. Зато похудел, вытянулся и стал выше ростом. Мне дисциплина даже нравилась. Но вскоре понял, что в армии дисциплина не для всех.
      Однажды, меня назначили дежурить по карантину. И когда все были на строевых учениях, в клуб пришли старослужащие поиграть в биллиард.
      С утра нам сделали прививки и один солдатик, здоровый с виду, даже упал в обморок. А старослужащие вытащили стол на середину и играли, смачно при этом матерясь, совсем не обращая внимания на одного из наших сержантов. Я ещё раз убедился, что в армии старослужащий, даже рядовой, больше значит, чем сержант, но молодой...
      Когда дембеля закончили, то стали уходить. Я вежливо остановил их и попросил убрать стол на место, объясняя, что всем сегодня сделали прививку и потому...
      Что тут началось. Один из "дембелей" побелел лицом и стал подступать ко мне, истерически ругаясь:
      - Да как ты смеешь молодой, учить стариков, что им делать! - и добавил несколько непечатных слов.
      Тут и на меня нашло настроение, которое до этого бывало в драках на улицах. Пришёл неестественный покой и я изготовился драться до последнего. Чуть ли не зевая, я подошёл к этому дембелю, крепко схватил его за руки и заведя их за спину, надавил чуть на себя.
      Он, конечно не ожидал, что я так силён и от боли в кистях стал клониться спиной к полу и если бы я его не держал, то он упал бы, находясь совершенно в беспомощном положении.
      И тут, глядя ему в глаза, я заметил, как его зрачки расширились от боли и страха. Он сильно испугался и почувствовав это, подержав его так ещё немного, я отпустил руки!
      Тот, что был с ним, более крупный и крепкий, даже не пробовал защитить друга...
      Уходя, этот, обиженный мною дембель, орал:
      - Ну только попади к нам в автороту! Я из тебя всю дурь выбью!
      Но мне было понятно, что он просто старается сохранить лицо...
      С той поры молодые стали меня уважать и, как всегда бывает, немного сторониться. А мне их общение не очень было нужно. Я заранее готовил себя к армии, и умение драться и постоять за себя, здесь очень пригодилось. Да и старики, узнав об этом инциденте, смотрели на меня с любопытством.
      Я уже говорил, что благодаря тяжёлой работе до армии, я привык к большим нагрузкам. А моя футбольная карьера заставляла держать себя в форме. Я ведь с шести лет играл в футбол, а став постарше, постоянно играл за приличную клубную команду - вначале детскую, а потом юношескую. Перед армией, мы с друзьями постоянно ходили на спортивную площадку и на турнике я чувствовал себя очень уверенно...
      В армии это очень пригодилось...
      Вскоре, в первый раз попал на кухню, в посудомойку и это было самое неприятное во всей армейской службе.
      Как робот, без одной свободной минуты, я мыл чашки, тарелки, бачки и баки, да ещё топил большой титан, нагревая воду для мытья посуды...
      Угнетала бессмысленность работы, когда ничего за день не узнаешь и проживаешь его как амёба - крутишься в мокрой и жирной посудомойке, сжав зубы и ожидая смены!
      Вечером, иногда заходил старшина, начальник столовой и проверяя качество работы, начинал тереть мытые тарелки пальцем. Если они скрипели под его пальцами, значит вымыты хорошо. Если нет, приходилось перемывать...
      Зато, когда возвращался в казарму, то чувствовал себя сильным и свободным. Время до отбоя было ещё достаточно и достав двухпудовую гирю их шкафа для сушки шинелей, начинал тренироваться, поднимая её и так и эдак и чувствуя при этом необычайный прилив сил.
      Сослуживцы сначала смотрели с удивлением, а потом, заметив мою силу - с уважением - в любом человеческом коллективе физическая сила многое значит!
      ...После окончания "карантина" я попал в танковый батальон и стал обучаться военной профессии наводчика...
      Служба пошла своим чередом. Я, как и все, получал письма из дома, а один раз получил письмо от черноглазой Кати, которая узнала мой адрес через старшего брата, с подружкой которого она была знакома...
      Но мне, честно говоря, было не до неё - служба, учения, дежурства по батальону, караулы, отнимали так много времени и сил, что я всё реже и реже вспоминал дом. Ну и конечно, черноглазую Катю. Я, правда, несколько раз ей ответил, как и она мне, но, со временем переписка прервалась сама собой...
      Появились у меня и друзья. Один из них, из числа старослужащих. Интересно, как развивалась наша дружба - сегодня он готов за мной рюкзаки таскать, а тогда...
      Шли строем и шедший сзади Плесков, - такой худой и немного косящий ефрейтор, стал вдруг, пинать меня сзади по сапогам. Я оглянулся и увидел на его лице шкодливую улыбку...
      Когда построение и строевая подготовка закончилась, я подошёл к нему и ни слова не говоря, схватил левой рукой за шиворот, а правой проверил его по печени. Он согнулся и долго стоял и ныл однообразным воющим голосом.
      Когда меня кто-то спросил:
      - За что ты его? Я буркнул в ответ: - Спросите у него!
      Потом, уже вечером, я встретил Плескова в столовой и спокойно пообещал ему в следующий раз просто голову оторвать!
      Плесков промолчал и ещё больше испугался, потому что днём поговорил со своими годками и они посоветовали ему не лезть ко мне. Во всяком случае никто из его годков ко мне по поводу обиженного Плескова не обращался...
      Конечно это преувеличение, про оторванную голову, но он похоже понял, что я не шучу...
      И постепенно он из недруга стал моим преданным и почтительным "оруженосцем".
      
      К тому времени каждый вечер, когда остальные смотрели телик, я вытаскивал в тамбур казармы пару двухпудовок и начинал тренироваться, поднимая их поочерёдно или вместе, с двух рук. От этих тренировок тело наливалось силой и я чувствовал, как проходящие мимо солдатики опасливо косились на мои накаченные плечи и бицепсы...
      Известно, что человека делает система. Незаметно, день за днём, месяц за месяцем, я осваивался в армии душой, а тело становилось все сильнее и ловчее.
      Уже по второму году службы, я узнал, что один из молодых, раньше занимался боксом.
      До армии я тоже несколько раз пытался пойти в секцию бокса. Но мне не везло. Первый раз, после тренировки у знаменитого в городе тренера, у меня из кармана пальто вытащили деньги и на следующую тренировку я не пришёл - не хотелось мараться общением с крысятничающими субъектами.
      Во второй раз, я даже провёл проверочный бой с ещё одним новичком, на настоящем ринге. Но от неумения, а может от смущения, не показал на что способен и ещё получил сильный удар по почкам, со спины. Это охладило мой пыл. Да и тренер не понравился, - он был маленький, злой и издевался над нами, по сути стравливая на ринге незнакомых подростков, на потеху своим ученикам.
      Позже узнал, что его зарезал какой-то приятель в тайге, когда они вместе заготавливали кедровый орех. Сразу подумалось, что "бог шельму метит" и поэтому, мне его совсем не было жалко...
      Так вот, с этим молодым, мы стали по вечерам уходить на спортплощадку, прихватив перчатки и лапы. И он, советами в постановке и движении рук, стал учить меня наносить техничные прямые - джебы и боковые - крюки. Сила во мне была, а быстро освоенная техника, помогла мне стать почти профессионалом. Я знал, что после армии эти навыки могут пригодиться!
      Из годков, моим приятелем стал Витя Анедченко, паренёк из Краснодара, говоривший немножко с украинским мягким акцентом. Витя, смотрел на меня с восхищением и готов был во всем помогать.
      Но я дал себе зарок не поддаваться на такой соблазн и делать то, что делали и другие солдатики: ходить на кухню, в караулах стоять самые томительные ночные часы у знамени полка, где нельзя было шевелиться или ходить, даже если очень хотелось спать. Это сознательное поведение - "как у всех", помогало мне не заразиться "дедовщиной", потому что моя служба незаметно перевалила на второй год...
      
      Теперь пришло время рассказать о танках, в которых я служил наводчиком.
      Эти могучие машины не могут не вызывать восхищения. Рёв моторов, клацанье траков, пушечные выстрелы, от которых машина, словно дракон, чуть вздрагивая, изрыгает из себя снаряд...
      А я был наводчиком и от моего умения зависело, выживет ли наш танк в войне против других, похожих на нашу машину, чудовищ!
      ... Уже в конце службы, не обошлось без большого скандала.
      Я, уже привычно был дежурным по роте и всё шло как обычно. Молодые сидели и смотрели телевизор, а старики занимались своими делами. Но после отбоя заметил, что в кроватях нет двух сержантов - Довнаря и Пулина.
      Это мои годки и наверное они ушли к приятелям в соседнюю роту.
      Довнарь призывался из Краснодаского края, был каким -то рыхлым и мягким. И лицо у него было круглое и улыбчивое...
      А Пулев был ещё тот фрукт. Среднего роста, крепкого сложения, чёрный как грач, на груди и руках имел татуировки. На гражданке он был настоящим хулиганом и если бы не армия, то наверняка угодил бы в тюрьму...
      Через полчаса, они появились, хихикая и весело матерясь сели на кровать Довнаря и начали обсуждать встречу с приятелями. По их неспровоцированному весёлому поведению, я понял, что они обкурились анаши. Курение анаши постепенно входило в моду в нашем танковом батальоне. Раньше, это было не так заметно, но кто-то из молодых стал доставлять зелье в соседнюю роту. И постепенно, это стало модой для старослужащих...
      Вот и сегодня, мои годки решили отметиться. Я их не осуждал - каждый рано или поздно платит за свои грехи сам. К тому же шёл к концу дембельский год и все уже стали уставать от однообразия службы...
      Но в этот раз, эти приятели разошлись не на шутку - вслух рассказывали анекдоты, ржали и матерились. И я стал накаляться...
      Молодые, как всегда устали за день суеты и строевых занятий. Да и обслуживание танковой матчасти требует немалой энергии. И вот от шума, некоторые из них стали просыпаться.
      Видя это я подошёл к весельчакам и предупредил, чтобы укладывались спать:
      - Молодые устали, а вы орёте на всю казарму...
      Но ведь они были "старики", да ещё сержанты. А Довнарь вообще был помкомвзвода, но видимо ему анаша сильно в голову ударила!
      А Пуля, так звали второго, вообще был из бывших блатных и в армии мало изменился.
      И вот он, как бы между разговором, ответил:
      - Да пошёл ты Сокол... - и продолжил что-то рассказывать.
      И тут, как обычно, на меня снизошла тишина и ярость волной ударила в голову!
      Вскочив в пространство между койками, я ударил Довнаря кулаком наотмашь по лицу, но попал по шее. Он, хрюкнул и завалился на кровать. Пуля вскочил и стал со мной бороться - он был опытный боец и его в роте побаивались.
      Мы, вцепившись друг в друга, выпростались из прохода и тут я, чуть отжав его от себя, в разрез, в образовавшуюся щель, нанёс правой сверху вниз полу крюк, по диагонали. Он, как раненный бык упал на колени и захлюпал кровью, которая обильно потекла из носа. Видя, что он ещё в сознании и цепляется мне за ноги, я опять, сверху вниз, прямым в лицо повалили его на пол!
      Тут подскочили годки, схватили меня за руки:
      - Сокол, ты его убьёшь! - кричали они и я, так же мгновенно, пришёл в спокойное состояние...
      Пулю подняли и полотенцем с его кровати, стали вытирать кровь на лице. Он постепенно приходил в себя, но драка уже закончилась и ему оставалось только ругаться, матерясь, и обещая меня зарезать.
      Постепенно всё успокоилось, но молодые испуганно затихли и ещё долго ворочались в кроватях...
      Потом я пообещал бормочущему Пуле позвонить на губу и сдать его патрулю. И он, помня о скором дембеле, испугался и заткнулся...
      На завтраке в столовой, Пуля подошёл и не глядя на меня, произнёс, потирая распухшее лицо:
      - Я вчера где-то упал и ударился! - на что я ему ответил:
      - Да, ударился! - и отправил его за стол завтракать.
      А Довнарь вообще испугался, долго извинялся, тоже не глядя в лицо, а потом сел и стал есть кашу, уткнувшись в тарелку. Ему действительно было стыдно!
      Об этой драке никто из офицеров не узнал, но годки стали относиться ко мне с неприязнью. Я, своими решительными действиями разрушил перед молодыми миф о их неприкасаемости. Но мне от этой подозрительности было уже ни холодно, ни жарко - я тоже с нетерпением ждал дембеля...
      В самом конце службы случился очередной скандал с моим участием.
      Был день моего рождения и после строевой, когда наш ротный, поджарый и тренированный капитан Селёдкин, сидел с молодыми в курилке и что-то им рассказывал, я подошёл, козырнул и попросился в увольнение:
      - У меня сегодня день рождения...
      Капитан, с которым у меня были натянутые отношения, посмотрел на меня и спросил:
      - А где ты раньше был?!
      И, помолчав, добавил:
      - Сегодня увольнительных не даю, - отвернулся и продолжил что-то рассказывать молодым...
      Меня взбесило именно его нарочитое равнодушие. И я, внезапно выскочил из армейской "колеи" - со мной это и раньше бывало...
      - Да пошёл ты... - довольно громко произнёс я, и стал уходить в сторону казармы, ещё не подумав, что сделаю дальше...
      - Соколов, вернись! - рявкнул капитан, зная, что мою реплику слышали и молодые. В ответ я не оборачиваясь махнул рукой и завернул за угол...
      Но на этом инцидент не закончился...
      Когда Селёдкин, уже ближе к вечеру ушёл домой, я собрался, начистил сапоги и пошёл в самоволку, в поселковый военторг.
      Там купил пару бутылей плохого вина и вновь вернулся в роту. Вечером пригласил в бытовую комнату своего дружка, старшего сержанта Свиридова и ещё одного молодого механика, бурята из его взвода, запер дверь изнутри и мы стали праздновать день рождения - двадцать лет бывает один раз в жизни!
      Была суббота, командиры все ушли из роты пораньше, нам никто не мог помешать. Пили мы эту красную бурду через соломинки, воображая, что пьём коктейли в баре...
      После выпивки собрались и пошли на танцы в посёлок, конечно тоже самовольно. В посёлке у меня жила подружка, Нина - школьница-десятиклассница, дочь одного из офицеров штаба полка. Мы с ней иногда, когда я был в увольнении гуляли, разговаривали и даже целовались.
      Познакомился с ней случайно, когда шёл к себе в роту по центральной улице посёлка из полковой библиотеки. Она несла тяжёлую сумку с продуктами и я напросился ей помочь. Тогда же договорились увидеться на танцах в полковом клубе и с той поры изредка встречались. Я умел и любил разговаривать с девушками, рассказывая увлекательные истории из прочитанных книг.
      Полковую библиотеку знал уже хорошо и перечитал сотни томов, не только художественной литературы, но и историческо-философской. Ницше не понравился - уж очень он гордый и самодовольный. Но французы - Сартр и Камю - произвели на меня впечатление. Особенно Камю с его теорией светского стоицизма. А его роман "Одинокий", запомнился надолго - с одиночеством приходилось бороться и мне.
      Но только в армии, я начал понимать, что не один живу на свете. И это понимание помогало переживать несвободу и произвол командиров...
      А в тот вечер, после танцев, когда я отпустил приятеле, мы долго бродили по полутёмным улицам и нежно обнимались - похоже, она в меня влюбилась в первый раз в жизни...
      А для меня она была ещё ребёнком и я старался не обижать её своими приставаниями, а всё больше разговаривал. Мне всё время хотелось выговориться о том, что я чувствую и переживаю находясь в армии. Наверное просто хотелось иметь друга, с которым можно было поделиться переживаниями и размышлениями...
      Свиридова и бурята Кешу после выхода из клуба, я потерял из виду, пришёл в роту поздно и сразу лёг спать...
      Утром дежурный по роте сообщил, что Кешу, ещё с вечера забрал патруль и отправил на гауптвахту, а Свиридов пришёл в казарму вовремя и сразу лёг спать. Ещё, дежурный дневальный сказал, что вечером звонил Селёдкин и требовал меня к телефону.
      - Я сказал что тебя не найти и он потребовал, как я появлюсь, чтобы позвонили ему...
      ... А мне уже было всё равно!
      После развода в роту пришли офицеры из штаба полка и началось "следствие". Перед тем, как меня вызвали на "допрос", я почему-то не смог увидеться со Свиридовым...
      Когда вошёл в красный уголок, где сидели пришедшие офицеры, они уже успели допросить и Кешу и Свиридова. Увидь я их перед допросом, - может быть вел бы себя иначе. А так решил ни в чём не признаваться и будь что будет!
      Войдя, увидел если не улыбающиеся, то доброжелательные лица, и майор Кречетов, грузный, добродушный мужик, наш бывший комроты ушедший в штаб полка на повышение, спросил меня, вполне мирным голосом:
      - Ну рассказывай парень: где пили, что пили, и где были потом?!
      Я оглядел собрание и решил их всех удивить и коротко ответил:
      - Был в казарме, смотрел телевизор. Ничего не пил, никуда не ходил... И вообще это грязные инсинуации... Я любил иногда сверкнуть своей грамотностью и начитанностью!
      Тут лица офицеров помрачнели и я понял, что попал, и сильно попал!
      Меня выгнали за дверь, но когда я увидел Свиридова и узнал от него, что Кеша во всём признался и всё рассказал, у меня что-то внутри оторвалось и я долго глубоко вдыхал и выдыхал воздух...
      Ну, а после начались репрессии и это в последние месяцы срочки, было как-то особенно тяжело!
      Меня разжаловали и отправили кочегаром на кухню...
      Вся рота с напряжением следила, чем этот скандал закончится и некоторые, особенно молодые, мне сочувствовали...
      Вызвал меня и капитал Селёдкин. Он был в ярости, потому что из-за этого скандала ему могли очередное звание отсрочить. На язык он был не сдержан, матерился и говорят, иногда занимался рукоприкладством.
      А я, идя к нему в кабинет, думал, что если он меня только тронет, то сделаю из него котлету - а потом будь, что будет!
      Он, видимо почувствовав мой настрой, орал, грозил дисцбатом и поздней демобилизацией, но ко мне не приближался. Я не смолчал и когда он стал меня называть подлецом, то стал над ним надсмехаться:
      - Неужели?! - издевался я. - А ведь совсем недавно я был хорошим воином и для вас в том числе...
      Он раскалился, снова пугал меня военной тюрьмой, но этим всё и кончилось...
      В дисцбат я мог бы вполне загреметь, но спас меня офицер Васильев, из строевой части штаба. Он был поэт, и иногда, мы с ним говорили о поэзии, а я читал ему на память Сашу Чёрного и Георгия Иванова: "Я научился понемногу шагать со всеми - рядом, в ногу. По пустякам не волноваться и правилам повиноваться."
      Как-то так это звучало...
      И вот Васильев вызывает меня в штаб и говорит:
      - Я хочу тебе помочь, чтобы Селёдкин тебе жизнь не сломал. У нас открывают набор добровольцев - контрактников для каких-то особых дел в европейской части. Я тебя демобилизую. И чтобы никто не цеплялся почему раньше всех, оформляй контракт!
      Я и думать не стал - мне служба здесь была уже поперёк горла - я мог в очередной раз сорваться и точно, угодить в тюрьму. А тут, может быть, и повоевать придётся. За правое дело - всегда готов!
      Так я попал в особый отряд танкистов!!!
      
      Конец первой части.
      
      
      Гражданская война.
      
      Вместо эпиграфа:
      
      "...То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые,
      мутные реки текут по старым улицам - то сила Петлюры несметная на площадь
      старой Софии идет на парад.
      Первой, взорвав мороз ревом труб, ударив блестящими тарелками, разрезав
      черную реку народа, пошла густыми рядами синяя дивизия.
      В синих жупанах, в смушковых, лихо заломленных шапках с синими верхами,
      шли галичане. Два двуцветных прапора, наклонённых меж обнажёнными шашками,
      плыли следом за густым трубным оркестром, а за прапорами, мерно давя
      хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть
      немецкое сукно. За первым батальоном валили черные в длинных халатах,
      опоясанных ремнями, и в тазах на головах, и коричневая заросль штыков
      колючей тучей лезла на парад.
      Несчитанной силой шли серые обшарпанные полки сечевых стрельцов. Шли
      курени гайдамаков, пеших, курень за куренем, и, высоко танцуя в просветах
      батальонов, ехали в сёдлах бравые полковые, куренные и ротные командиры.
      Удалые марши, победные, ревущие, выли золотом в цветной реке.
      За пешим строем, облегчённой рысью, мелко прыгая в сёдлах, покатили
      конные полки. Ослепительно резнули глаза восхищённого народа мятые,
      заломленные папахи с синими, зелёными и красными шлыками с золотыми
      кисточками.
      Пики прыгали, как иглы, надетые петлями на правые руки. Весело гремящие
      бунчуки метались среди конного строя, и рвались вперёд от трубного воя
      кони командиров и трубачей. Толстый, весёлый, как шар, Болботун катил
      впереди куреня, подставив морозу блестящий в сале низкий лоб и пухлые
      радостные щеки. Рыжая кобыла, кося кровавым глазом, жуя мундштук, роняя
      пену, поднималась на дыбы, то и дело встряхивая шестипудового Болботуна, и
      гремела, хлопая ножнами, кривая сабля, и колол легонько шпорами полковник
      крутые нервные бока.
      
      Бо старшины з нами,
      З нами, як з братами! -
      
      разливаясь, на рыси пели и прыгали лихие гайдамаки, и трепались цветные
      оселедцы.
      Трепля простреленным желто-блакитным знаменем, гремя гармоникой,
      прокатил полк чёрного, остроусого, на громадной лошади, полковника
      Козыря-Лешко. Был полковник мрачен и косил глазом и хлестал по крупу
      жеребца плетью. Было от чего сердиться полковнику - побили най-турсовы
      залпы в туманное утро на Брест-Литовской стреле лучшие Козырины взводы, и
      шёл полк рысью и выкатывал на площадь сжавшийся, поредевший строй.
      За Козырем пришёл лихой, никем не битый черноморский конный курень
      имени гетмана Мазепы. Имя славного гетмана, едва не погубившего императора
      Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шелку..."
      
      "Белая гвардия" Михаил Булгаков
      
      ...Очнулся я ранним утром, когда перестали действовать болеутоляющие таблетки. Лежал, весь обмотанный отвратительно пахнущими дезинфекцией бинтами и вспоминал, что произошло со мной вчера...
      Лицо и почти всё тело сожжено, кругом на теле бинты, из-под бинтов выступает кровь. Кисти рук тоже замотаны. Уши обгорели и съёжились... Воображаю, какого красавца я сейчас из себя представляю...
      Всё тело болит, а в голове, наверное от уколов и выпитых таблеток, стоит несмолкаемый гул. Но я, стараюсь вспомнить, как дело было...
      Меня ранило в Логвиново. Логвиново - горловину Дебальцевского котла. Ранним утром, в начале февраля, это место зачистила и замкнула рота спецназа ДНР (на девяносто процентов состоящая из россиян - организованных добровольцев).
      Котел был замкнут так быстро, что украинские военные, находившиеся в Дебальцево, не знали об этом. В последующие часы, войска Донецкой Народной Республики свободно жгли машины ехавшие из Дебальцево и ничего ещё не подозревавших. Говорят, там был убит заместитель главы укропской армии.
      Спецназ отошел, а занявших их позиции казаков-ополченцев, накрыло укропской артиллерией. Мы, в это время стояли лагерем довольно далеко от Дебальцово и ждали команды...
      К тому времени, укропы немного очухались и начали организовывать прорыв из котла.
      На удержание и блокирование этого прорыва, для поддержки наших позиций, был направлен наш добровольческий танковый батальон, уже несколько дней к тому моменту, находящийся на территории Донецкой области...
      
      ...Меня оглушило и охватило огнём в танке.
      Танковый бой был настоящий, почти такой, какой я видел до этого только в кино, или на учебных тренажёрах.
      Тогда, мы вошли в расположение укров и нам навстречу выдвинулись их танки. Я сидел в своём танке сжавшись и думал, как буду стрелять по их танкам, в которых такие же молодые ребята как и я! Это была главная мысль в голове. Я видел, как навстречу из-за лесочка выскочили несколько танков и стали бить, чуть ли не в упор в наши...
      И тут наш комбат, тоже доброволец, но уже повоевавший в Чечне, заскочил в свой танк и тронулся, начал маневрировать, а потом подбил один укропский танк. Он был опытный, дерзкий и решительный...
      Ну и мы тоже пошли и стали стрелять! И тут я увидел, как его танк, то есть танк комбата, после попадания вздрогнул и остановился, а изнутри дым стал подниматься...
      Комбату не повезло. Так бывает...
      А мы стали "каруселить"!
      При выполнении карусели, когда стреляешь из танка, иногда выстрелы длятся очень долго. Впечатление, буддто, что-то там в механизмах застряло...
      Танк очень капризная машина, бывает, что выстрел затяжной. Ты вроде стрельнул, а он не стрельнул ни черта. Просто не стреляет танк, тупо не стреляет и все. Первый танк выстрелил - бах, второй, третий танк - задержка. А нас долбят укропы. И все...
      Комбат запрыгнул в свой танк, поехал - один танк он уничтожил, второй его уничтожил.
      Наводчик комбатовского танка, Витёк Анедченко, тоже обгорел.
      Механик? Механикам вообще хорошо. Ты вообще сидишь в танке, у тебя броня толстенная, ну просто огромная броня...
      Ты полностью закрыт от всего. Механику выжить намного легче. В случае попадания снаряда в башню наводчик и командир обычно загораются, а механик не горит, если смышлёный - в танке есть такая кнопка - аварийный поворот башни. Она в другую сторону - шух, и ты спокойно вылезаешь. Мой механик так вылез, комбатовский механик так вылез.
      Уже после, смотрю на своего, на Плескова - он целёхонек, невредим. На командира своего смотрю... Хвир - он там лежит, в коридоре. Но он не так сильно обгорел, как я. У него сразу люк открылся, а у меня был закрытый...
      Я наводчик. Рядовой. А Танк долго горит...
      А как всё началось, я уже потом всё до мельчайших деталей вспомнил...
      Серое, травянистое поле присыпанное снегом, тёмная стена лесополосы на фоне серого неба, и тень танка противника, в который я попал. Первым выстрелом, я попал в танк противника! Он взорвался и загорелся...
      Раньше наводчику приходилось подлавливать противника. А сейчас такой специальный визир - чуть ли не сам стреляет в цель. Только "кнопку" нажимай!
      Потом попал ещё в другой танк, но у него защита была - хорошо защита сработала...
      Он развернулся, отошёл и спрятался в лесополосе. Это тот, который потом нас подкараулил...
      Затем команда поступила и мы отходить начали в тыл.
      Тут мой командир танка ошибся. Надо было помнить про спрятавшийся в лесополосе укропский танк и объехать его по кривой. А он направил танк прямо, и свой борт спрятанному укропу, показал... И он как жахнет нас!
      Интересно, что все это происходило на самом деле быстро, но в бою время как-то растягивается и только фиксируешься, иногда на таких смешных мелочах. Я мельком глянул на эту лесополосу и вдруг подумал:
      - А тут косули бывают?
      Так у нас в Сибири маленьких оленей называют. Я на охоту ходил до армии и одну косулю даже подстрелил. А видел много...
      И тут, такой удар, что казалось танк подбросило над землёй. И звук такой оглушительный - "тиннь!".
      Я глаза открываю - у меня огонь перед глазами, очень яркий свет. Слышу: "тррц, тррц", это в заряде порох взрывается. Открываю люк, а открыть не могу. Единственное, что думаю: все, помру. Думаю: это что, все, что ли?! Двадцать лет прожил - и все?
      И тут же вспомнил, как на быстром видео - всю семью и мать-особенно...
      И ещё вспомнил, как она стояла, когда наш эшелон уходил - в армию меня везли. Я ей помахал коротко уже из вагона, а она стоит и слёзы вытирает!
      ...Потом сразу в голове защита: - Нет, ещё поживём! Потому что мыслю и боли пока никакой, только пламя перед глазами. Прямо с головы моей поднимается.
      Пошевелился - двигаться могу, значит, живой. Живой - значит, надо вылезать и огонь на себе гасить.
      Ещё раз попробовал открыть люк. Открылся. Сам из танка вылез, с танка упал - и давай кувыркаться, чтоб огонь потушить.
      Тут, я уже все на автомате делал...
      Увидел чуть-чуть снега на земле - к снегу пополз - кувыркался там, в снег хотел залезть. Но как залезешь, снегу немного, а я весь горю?
      Чувствую, лицо все горит, шлемофон горит, руками шлемофон снимаю, смотрю - вместе со шлемофоном кожа с рук слезла. Потом руки затушил, давай двигаться, как живой факел - дальше снег искать.
      Потом приехала БМП, водитель выбежал: "Братан, братан, иди сюда!". Смотрю, - у него баллон пожарный красный. Он меня затушил!
      Я к нему бегу, а он кричит: "Ложись, ложись" - и поливает струей из баллона. А потом, на меня лёг, ещё затушил окончательно.
      Потом командир взвода пехоты вытащил промедол и вколол мне - точно помню! А потом, меня сразу в БМП запихали. И мы с боем ушли оттуда. Потом перенесли на танк, на танке мы поехали до какого-то села. И там меня мужик какой-то все колол чем-то, что-то мне говорил - со мной разговаривал чтобы я не отключился.
      Потом в Горловку въехали. Тоже все ноги обкололи, в мышцы промедол, чтобы не потерял сознание.
      А я уже стал временами от боли сознание терять...
      И в это время видел, как во сне, какого - то старика с седой бородой, и наш комбат, у него просит, чтобы пожить ещё. А старик кивает, но ничего не говорит. Тут и я стал его просить, чтобы спас меня...
      Больше ничего не помню...
      В Горловке поместили в реанимацию, это я помню.
      Потом, уже рано утром меня сюда привезли, в Донецк. Очнулся, здесь, в госпитале, от того, что зверски хотелось есть. "Значит буду жить!" - подумалось.
      Ну, как могли, накормили! А у меня уже всё лицо горелое и запах отвратительный. И рот без боли нельзя открыть. Горелое мясо стало подсыхать и чуть шевельнёшься, - кровь выступает сквозь трещины...
      ... Потом лежал днями и ночами, и между процедурами, вспоминал, как всё это случилось...
      Попал сюда добровольно - отправляли только контрактников, а я приехал в Ростов, будучи, по сути, солдатом срочной службы - контракт то перед поездкой заключил.
      Ещё срочником, хорошие результаты давал - что по огневой подготовке, что по физической. Призывался из Иркутска, в Чите курсовку прошёл, а в части, в Улан-Удэ решил остаться по контракту.
      Хотелось свои знания и умения на пользу Родине отдать. И я не один такой был. Трусов и эгоистов не так много было. Тут я всех зауважал - будь то бурят или еврей. Все мы служили, чтобы Родину защищать и своих людей спасать от разного рода нечисти. Вот и пришло наше время!
      Написал рапорт с просьбой. Как дело было я уже рассказал.
      Попал во второй батальон. А второй батальон - в случае войны всегда первым эшелоном выезжает, в любой воинской части есть такие подразделения. У нас были, конечно, контрактники в батальоне, но в основном, бывшие, недавние срочники...
      Но ближе к осени, к октябрю, начали собирать из всех батальонов нашей части контрактников, чтобы создать из них один батальон. У нас не хватало в части контрактников, чтоб сделать танковый батальон, поэтому к нам ещё перекинули контрактников из нескольких городов Сибири, тоже добровольцев. Нас всех в кучку собрали, мы познакомились, дня четыре вместе пожили, и все, в эшелон.
      - Нам сказали, что на учения, но мы знали, куда едем. Мы все знали, куда едем. Я уже был настроен морально и психически, что придётся воевать за русских на Украине. Недаром же меня готовили и учили. И потом, если мы сами себя не будем защищать - кто нас защитит. И ведь здесь, в Донбассе, не просто мужики поднялись. Они ведь своих детей и жён защищать встали!
      Я до этого, начал интересоваться политикой и много читал. Кажется, что гражданская война на Украине похожа на гражданскую войну в Испании. Там ведь, тоже фашисты обкатывали установление "нового порядка", а Гитлер был организатором переворота и путча военных. Франко был просто инструментом в его руках.
      Только на Украине, таким Гитлером стали американцы и западные европейцы - что интересно во главе с той же Германией. Только вместо Гитлера, сейчас там Меркель. Но жажда реванша "стучится в сердце" многих недобитых фашистов в Европе.
      А ведь тогда, республиканскую Испанию защищали тоже добровольцы со всего мира. И конечно русские, советские люди с техникой и даже самолётами.
      Хемингуэй написал о той войне. Помню его пьесу, в которой описана эта борьба с франкистами. Там в конце, почему-то и немец, и американец, стали говорить по-русски!
      ...А здесь я тоже увидел уже взрослых мужиков, которые понимают, что если не дать отпор неонацистам сегодня и здесь, в Малороссии, то завтра, эти новые нацики, окажутся в России и придётся с ними уже на своей земле воевать!
      А так у нас есть бывалые ребята, тоже добровольцы. Кто-то уже год с лишним на контракте, кто-то уже 20 лет. Говорят: не слушайте командование, мы хохлов бомбить едем - учения даже если проведут, потом все равно отправят хохлов бомбить.
      Вообще много эшелонов ехало. Все у нас в казарме ночевали. Пред нами ребята-спецназовцы были из разных городов, часто с Востока - оказалось не я один такой патриот!
      Рампа разгрузочная была в Матвеевом Кургане. Пока ехали от Улан-Удэ до Матвеева Кургана, столько городов повидали - десять суток ехали. Чем ближе сюда, тем больше людей нас приветствовало. Руками машут, крестят нас. Мы, в основном, все сибиряки...
      
      ...При воспоминании об этих женщинах, захотелось улыбнуться, но больно очень, да и кровь капает сквозь трещины на коже. И бинты от этого мокнут..!
      ...Да и здесь тоже, когда ездили, бабушки, дедушки, дети местные крестят... Бабки плачут...
      Вспоминал и полигон, на котором нас доучивали, уже почти в боевых условиях. Там, в Ростовской области, много таких полигонов. Палаточные городки. Одни заехали, другие уехали. Предыдущие эшелоны там встречали. Была и гвардейская бригада. Конечно все добровольцы и контрактники. Там у них десантники и одна танковая рота несильной мощи. А вот наш танковый батальон составляет почти тридцать танков. Можно что-то серьёзное сделать.
      Конечно, всем нам и отказаться можно было. Никто тебя не принуждал. Были и такие, кто ещё в Улан-Удэ отказался, когда уже почуяли, что жареным пахнет. Один офицер отказался...
      Я не отказался. Ещё и в Ростове были такие, кто отказался. Из нашего батальона я знаю одного. Мы с ним еще по курсовке вместе в одной роте служили. Человек был мутный, откуда-то из Москвы. А там среди них отношение к нам сибирякам, какое-то, немного свысока. Будто, самим фактом рождения в Москве, они уже выше всех стоят в России. Они на самом деле самые избалованные и трусливые. Только гонору у них - выше крыши...
      Лёжа в госпитале, вспомнил я свою поездку в эшелоне, на службу в армию. Ох, как давно это было! Мне кажется, что потом, уже на службе в армии, я переродился. Иногда я свою службу с монастырём сравниваю. Много чего там случилось...
      И мой характер там сформировался. Так что и молодым я бы посоветовал через армию пройти, узнать себя и с другими бок о бок пожить. Это, конечно, самая сильная школа жизни!
      
      У нас в поезде, пока ехали, разные слухи ходили. Кто-то говорил, что это просто отмазка, кто-то - нет, реально на учение. А получилось и то, и то. Один месяц подготовки прошёл, второй месяц, уже третий месяц. Ну, уже, значит, точно на учения приехали! Ну, или чтобы показать, что наше подразделение на границе есть, чтобы украинцам было чуть-чуть пострашней. Пока была просто моральная поддержка против нациков на Украине.
      Просто то, что мы здесь - это уже психологическая поддержка тем русским ребятам, мужикам, которые поднялись в Донецке и в Луганске, против бандеровской сволочи...
      Учения, как планировалось три месяца, провели. А потом... мы уже под конец учений дни считали. У нас специальные люди есть, замполиты, по работе с личным составом. Им на совещаниях доводят, они нам рассказывают.
      Замполит говорит: "Потерпите неделю, домой поедем". Смена наша уже приехала. Нам говорят: все, скоро платформа приедет, грузим танки, механики и водители поедут на поезде, остальные - командиры и наводчики - полетят самолётом с Ростова до Улан-Удэ. Двенадцать часов лету - и почти дома. Там до Иркутска всего шесть часов по железке.
      Потом, как всегда неожиданно - сигнал дали. И все, мы выехали, но не в Сибирь!
      
      В начале февраля это было. Капитан нашей группы просто вышел и сказал: все, ребята, едем, готовность номер один. Готовность номер один - сидим в танке заведенном. Потом колонна выдвигается. Я к этому времени стал частью военного состава, поэтому, быстро-быстро, махом, все собрал. Вещмешок, автомат - и в танк. Танк заправили, завели и поехали. "Все свое ношу с собой".
      Когда только выезжали с полигона, сказали: телефоны, документы - все сдать. Мы с полигона выехали к границе России, встали в лесополосе. В танк я сел - еще светло было, из танка вылез - уже темно. Потом поступил сигнал. Нам нотаций не читали. Сказали: начинаем марш. Мы и без этого все поняли, без слов. Мне-то что, я в танк сел, да и все, главное, еду.
      Про Украину, нам никто ничего не говорил, но и так все всё понимали. Чего они будут нам кашу эту жевать. Патриотическую блевотину нам тоже никто не пихал. Мы всё знали, о своём предназначении, еще садясь в поезд в Улан-Удэ...
      ...Марш был необычайно длинный. И тогда, мы уже реально поняли, что границу, наверное уже пересекли. Приказ был и не наше дело его обсуждать. А так мы все знали, на что идём и что может быть. И тем не менее мало кто паниковал. Командование наше молодцы, делают все стабильно, чётко и грамотно.
      Когда въезжали в большой город, поняли, - где мы! Прочитали - Донецк. Это когда в город заезжаешь... Там ещё надпись - ДНР.
      О, мы на Украине! Темно было, ночью ехали. Я из люка высунулся город посмотреть. Красивый город, понравился. Справа, слева - все красиво. С правой стороны смотрю - огромный собор построен. Очень красиво.
      В Донецке мы в убежище заехали, припарковались. Нас повели поесть горячего в кампус, потом расположили в комнаты. Потом мы все в одной комнате легли, у одного из наших был телефон. Ну, телефоны все равно кто-то с собой взял. Нашли радио "Спутник". И как раз там была дискуссия насчёт есть ли военные здесь на Украине. И все гости такие: "Нет-нет-нет".
      Мы ротой лежим такие: Ну да. Ну а в открытую кто скажет? Наше правительство все равно понимает, что надо помогать, а если официальный ввод войск сделают, это уже Европа возбухнёт, НАТО.
      Хотя вы же понимаете, что НАТО тоже в этом участвует, конечно, оружие поставляет им, укропам, да и добровольцы там есть, как и у нас есть. Такая вторая Испания получается! И нам придётся во второй раз, как делали наши деды, фашизм этот укрощать!
      В последний год в Забайкалье, у себя в роте, я вёл политические информации сержантскому составу, иногда даже вместо нашего командира роты. Поэтому прекрасно понимал, что без большой свалки на Украине этих новых фашистов не остановить.
      У Ремарка и Хемингуэя, которые писали о добровольцах в Испании, читал, что после сдачи Испании фашисты, стали чувствовать себя сильнее всех в Европе. Вот так и сегодня может получиться!
      Я ещё до армии понял, что хулиганы, только тогда успокаиваются, когда в торец удар получат. Так и в политике. Пока разговоры идут - никто никого не боится. А как начнётся заварушка - тогда становится ясно, кто чего стоит!
      Получается, что геополитика - это как бандитские разборки. Кто силён и смел - тот и выигрывает. А до реальной схватки - все смелые.
      Я успел прочитать воспоминания Черчилля о Второй мировой. Там он всю правду писал, пока "холодная" война не началась. А потом уже врать начал. Думаю, что если бы не Союз, то англичане сдались бы быстрее французов ...
      Так бы и получилось. Если бы Гитлер не был таким поклонником англо-саксов, он бы не остановил свои танки на подходах к побережью, когда от экспедиционного корпуса англичан во Франции клочки по закоулочкам летели. Англичане молодцы, спасали, как могли, этих своих экспедиционников.
      Я читал, что все кто мог, отправлялись на кораблях, катерах и даже лодках забирать разбитые немцами части через пролив. Сегодня в этот день года англичане даже праздник патриотический празднуют.
      Я подумал, что и за спасение Крыма и Донбасса, в будущем такой же патриотический праздник будет в России!
      Мы понимали, что тут от нас вся война зависит. Поэтому, на учениях три месяца гоняли, как сидоровых коз. Могу сказать только, что подготовили действительно конкретно, и снайперов, и все виды войск! Опять же добровольно все сюда едут.
      А американцы трындят, что регулярные части с укропами воюют.
      Да если бы так было - то давно уже русские флаги над Киевом развевались...
      ...Лежал в госпитале, вспоминая совсем недавние дни...
      Мы заходили поротно. Десять танков в каждой роте. К каждым десяти танкам прибавлялось по три БМП, медицинская машина и пять "Уралов" с боеприпасами. Вот это численный состав тактической ротной группы.
      Танковый батальон составляет около ста двадцати человек - три танковые роты, взвод обеспечения, взвод связи. Плюс пехота, конечно. Примерно триста добровольцев нас зашло. Все из Сибири.
      Были среди нас и якуты, и буряты, но, в основном, русские. Местные посмотрели на нас, говорят - вы отчаянные ребята. А у нас, у сибиряков, ещё с Отечественной так повелось, что если надо спасать Россию или просто русских - то это сибиряки делают. Вспомните осаждённую немцами Москву, осаждённый Сталинград. Сибирские дивизии тогда и спасли положение.
      А умирать всё равно будет любой, даже самый-сильный победитель. Поэтому к войне за Родину надо относиться спокойно. Может поэтому русские всех побеждали и в девятнадцатом, и в двадцатом веках. Есть даже слова Александра Невского: "Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет!"
      ...Лежал и думал, что воинские традиции у нас ещё со времён Суворова сохраняются. А Великая Отечественная, ведь по историческим меркам ещё так недавно была. Может потому, когда дело до боя доходит, то и мы, рядовые, и командиры заодно стоим! Командиры у нас все молодцы. Не было такого командира, который бы струсил и чего-то побоялся.
      Все мы были наравне. Независимо, полковник ты или рядовой. Потому что мы боремся бок о бок. Командир батальона моего... Он сейчас в Ростове, точно так же обгорел в танке, как я... мой комбат, полковник. Потому что надо было Дебальцевский котёл замкнуть, освободить город от этих изуверов, которые своих уничтожают не раздумывая. Когда мы узнали, как в Одессе, в этом русском городе, заживо сжигали безоружных русских, бандеры с жовтоблокитными тряпками, тогда и поняли, что по сути, себя и свои семьи будем защищать от этих новых фашистов, которые вообразили, что они русских могут угнетать как рабов!
      ...Вспоминал часто и наш бой, в котором меня ранило и обожгло. Мы тогда танковый вид боя применяли - карусель называется. Это такой тактический метод боевой стрельбы из танка. Три или четыре танка выезжают на рубеж открытия огня, стреляют, а как у них заканчиваются боеприпасы, им на замену отправляют также три или четыре танка, а те что отстрелялись, загружаются. Так и менялись...
      
      ...Вспоминал и ополченцев. Народ в основном в возрасте - умирать боятся. На рожон не лезут. Не то что мы, молодые. Нам приказ дан - мы его выполняем, а старики смерти боятся, воевать не хотят...
      Ну ничего, котёл мы почти зажали уже.
      Уже здесь, в госпитале, я узнал, что Дебальцево, стал частью Донецкой республики. Хорошо. Поставленную задачу... выполнили!
      Конечно этот котёл удалось организовать, потому что укропы, думали, что они непобедимы. Дескать мы этих ополченцев в гробы заколотим очень быстро. Они думали, что Россия, Путин, испугаются их угроз!
      Да и московская "пятая колонна" на укропов работала. Вот попался бы мне хотя бы один из этих выродков! Сколько наших ребят полегло, пока эти Макаревичи и Немцовы с укропами братались, старались Америке с Германией угодить, понравиться.
      Вот уж кого я бы с удовольствием шлёпнул, даже не раздумывая!
      Как вспомню наших ребят, погибших и тех, кто ранен и изувечен... Точно, убил бы любого, кто предает Родину. И совсем неважно, чем эти предатели руководствуются. Конечно, большинство этих болотных, просто сбитые с толку обыватели, которые хотят быть господами в своей стране. Но ведь среди них и старики есть. Те ведь должны понимать разницу между добром и злом, между предательством и патриотизмом.
      Да, в котёл укров закрывать нужно было обязательно, чтобы убавить русофобской наглости у этих отморозков с майдана. Конечно многих молодых украинцев на национализме купили и обманули, но ведь за жестокую глупость и ненависть к своим братьям русским, тоже отвечать надо...
      Котел окружили полностью и наблюдали, наблюдали. Думали их выпустить, но только после того как сдадутся без оружия.
      По громкой связи обещали пропустить без оружия, но, они пытались сделать вылазки - группы пехоты, и на "Уралах", и на БМПэхах, и на танках, и на чем можно. И с оружием. А у нас приказ был стрелять по вооруженным сразу на поражение. Мы в них стреляли, они в нас стреляли. Вот они прорываются из котла, дорогу хотят сделать, убежать хотят, а надо их к ногтю прижать...
      
      ...Пришла молодая сестричка в белом халате. Мне конечно стыдно, что я выгляжу как обгоревшее полено, но надеюсь, что когда восстановлюсь, то снова смогу ухаживать за девушками. Меня эти мысли о своей теперешней внешности, точат. Сразу, как очнулся стал думать - какой я сейчас? Но, думаю, что умные девушки не за красоту, а за характер любят. Я об этом сейчас часто думаю. И уверен, - той, кто меня полюбит, буду верен до гроба...
      ...Сестричка ушла, свет в палате выключила. А я уже належался, всё тело болит и потому заснуть могу, только с сильным снотворным. А когда оно начинает действовать, я как пьяный становлюсь и в голову всякое лезет. Но главное, что и во сне и наяву думаю о боях, вспоминаю все детали...
      ...Они ночью вылазки делают, как стемнеет, сразу движение начинается. Смотришь - и там, и там, человек в танке едет, там люди пошли, ну и огонь на поражение. Снарядов никто не жалел. Боекомплекта хватало. Основной боекомплект - в танке, двадцать два снаряда, во вращающемся конвейере, и внутри танка еще раскидывается штук двадцать. Итого боекомплект танка составляет около сорока зарядных снарядов.
      И в "Уралах" второй боекомплект привезли.
      У меня танк был очень хороший. Не просто семьдесят второй, а 72-Б. Бэшка отличается тем, что прицел хороший - для ночной стрельбы, ночного наблюдения, для выстрелов управляемыми ракетами. Управляемых ракет у меня было девять. Кумулятивные, осколочные ещё. Главное - мне показали, как пользоваться этим. Теперь тяжело промахнуться. Всякие блиндажи, убежища - все поражалось спокойно. Допустим, вот разведка докладывает, что за зданием скопление пехоты противника, один БМП и два "Урала". У нас всего было два таких танка - мой и моего командира взвода. Так мы по переменке и выезжали. И всегда поражали. Такой молодец танк был, хороший танк... Жалко, сгорел...
      ...Когда я злюсь на предателей с "Болотной", то думаю, что они своей поддержкой провоцировали укропов-бандеровцев на убийства мирных жителей. Ведь вот так, под разговоры о свободе и демократии Союз развалили.
      Сегодня в России, особенно в Москве, много тех, кто натовский экспедиционный корпус готовы встретить "хлебом-солью". Эти болотные просто как зомби. У них в головах какая-то либеральная каша и главная ценность для них - красиво по-западному одеться, вкусно поесть западных деликатесов, а потом, в кругу своих, поговорить, как мы здесь в России, плохо, не по демократически живём.
      А заканчивается это прямым предательством и зверствами этих любителей собак и кошек. Только они, когда станут властью, будут убивать всех несогласных и особенно тех, кто не может сопротивляться!
      На Украине ведь с этого начиналось. Я разговаривал с ребятами, с соседями по палате. Они рассказывали, что на территории, где укропы стояли, нашли много братских могил, куда эти уроды тела убитых мирных жителей сбрасывали.
      А нам командиры говорили, чтобы мы старались гражданских, даже случайно, не трогать. Поэтому с гражданскими машинами тянули до последнего. Только когда уже убеждались, что это укропы прячутся - били.
      Но был случай, когда пикап ехал, мне говорят: "Стреляй, стреляй". "Подождите вы!" - говорю. Чего мне бояться, я же в танке. До последнего смотрел в прицел. Смотрю - у мужика повязка белая, оказался ополченец. Подумал, сейчас бы жахнул, убил бы своего.
      И БТР ещё так же ехал. Ополченцы же нам не говорят, как едут. Я нашим кричу: "Свои, свои!" Первый раз перепугался, своего убивать. Ополченцы - они странные - они ведь, по сути, гражданские или если служили, то давно! Стреляют, стреляют. потом останавливаются. Как на работу ходят. Никакой организации нет. Нет у них командира, боевого командования, нет! Все вразнобой...
      
      ...Когда просыпаюсь, видения начинаются. Вижу деревни почти одинаковые. Везде война, разруха. Всё взорвано или разбомблено. Вот бы этих гражданских из Киева, которые в дорогих квартирах живут и на серебре едят, в такую деревню поселить. Они бы сразу мира захотели!
      А пока войну только в кино или по телевизору видят - их не успокоить. Они готовы всех поубивать, кто против их идиотизма выступает или даже просто что-то возражает им!
      Когда к Дебальцево шли, то прошли деревни четыре вот таких. Один раз отбили деревню, а в остальные просто заезжали...
      Часто меня и сострадательные мысли донимают... Я, конечно, не горжусь тем, что сделал. Что уничтожал, убивал. Тут, конечно, гордиться нечем. Но, с другой стороны, успокаиваюсь тем, что это все ради мира, мирных граждан, на которых смотришь - дети, старики, бабы, мужики... Я этим не горжусь, конечно - тем, что стрелял, попадал...
      Иногда страшные сны снятся. Просыпаюсь оттого, что ору во весь голос. Иногда соседи по палате тоже орут во сне, а иногда плачут...
      Конечно было страшно! Страшно! Боишься, а в подсознании все рано понимаешь, что там такой же человек, как и ты, в таком же танке. Ну, или пехота, или на любой технике. Он все равно... такой же человек. Из крови и плоти. А с другой стороны понимаешь, что это враг, который убивал ни в чем неповинных людей, мирных граждан. Детей убивал...
      ...Видел и пленных укропов. Видел, как эта сволочь сидит, весь трясется, молится, чтобы его не убили. Начинает прощения просить... Да бог тебе судья!
      Нескольких взяли. Так все жить хотят, когда уже прищучит. Такой же человек. У него мама... У каждого человека своя судьба. Может, печальная. Но никто их к этому не принуждал...
      Срочников из молодых укропов - пленных несколько раз встречал и даже разговаривал с ними. Эти - другое дело.
      Две или три тысячи, из этих дебальцевских восьми тысяч в котле, были солдаты-срочники. Они по принуждению ехали.
      Я тоже задумался, как бы я поступил. Что бы я на месте этого пацана восемнадцатилетнего, делал. Думаю, пришлось бы ехать. Ему приказывают - Если не убьёшь, говорят, тебя убьём и семью твою убьём, если служить не будешь.
      Парнишка один рассказывал: "Ну а как же, что же делать, приходилось идти служить".
      Я говорю: "Были у вас такие, кто убивал мирных?" "Были", - говорит. "А ты, - говорю, - убивал?" "Да", - говорит. Не скрыл...
      Те наёмники, которые из Польши или чечены, которыми движет чисто идея, которым не сидится без войны, - вот их надо уничтожать...
      Когда уже совсем невмоготу было от кровавых воспоминаний-снов, думал о мирных жителях, которых мы спасали от войны и издевательств.
      Мирного населения к нам подходило много. Мы старались с ними не очень, не разговаривать. Командование сказало: в контакты не вступать. А кругом ведь все, и даже укры, по-русски говорят. Может где на Западной Украине они русских ненавидят. А здесь, на Донбассе, ведь земля-то русская...
      В Макеевку заехали, в парке городском спрятались, технику укрыли, замаскировали - и буквально через час по нам начали долбить миномёты. Все сразу давай окапываться, копаться, перемещения делать. Ну что, я в танк залез - мне пофиг. Танку от миномёта ничего не будет. Осколки... даже так говорят - если попадёт в тебя снаряд "Стрелы", который четыре метра длинной, снаряд от "града", - танку ничего не будет. Лучшее убежище, чем танк, не найти. И мы жили в танке, спали сидя. Холодно, но ничего, так и спали...
      Напрягали, нас конечно и рассказы о диверсантах из "правого сектора". Вот те настоящие бандеровцы. Уже мысленно ждёшь подвоха от всех. Вдруг он тебя... Ну там приносили нам покушать. То чай, то что. Мы брали, но не пили. Вдруг отрава. Но как говорят: "Русских не победить. Русских можно только подкупить".
      И я думал, что странно работает демократия по "западному" образцу. Вот в Крыму, русские люди почти сто процентов проголосовали за возврат в Россию. Что ещё надо? Ведь без войны голосовали, никто не заставлял...
      А в Косово? Где война несколько лет длилась и резня была - вдруг Запад и Америка их признала. А в чём разница? Тут гордыня и национализм западный. Не хуже гитлеровского. Да и среди европейцев, кто против Крыма и России? Только страны из бывших союзников Гитлера. Тут они реванш решили устроить. А прикрываются болтовней о суверенитете, неделимости и международных законах!
      Нужно уважать выбор людей. Если Донецк хочет независимость, нужно ее дать. Здесь с медсестрами, с врачами разговаривал. Они говорят: нам бы независимость и правительство, как у вас, ну и Путина.
      Ну вот единственно интересно: получит ДНР независимость - дай бог получит. Что они делать будут? Как в сталинской пятилетке развиваться будут что ли? Экономики нет. А если экономики нет - значит, ничего не получится...
      
      ...В госпиталь неожиданно приехал Кобзон. Его тут все уважают за неподкупность и смелость. Кобзона тут встретить не ожидал. Я его второй раз в жизни встретил! Двадцать третьего февраля он сюда в больницу приезжал.
      А в две тысячи седьмом году, ко мне в школу, в Иркутске, приезжал. У меня школа, тогда стала лауреатом... Он пришёл в больницу, я и говорю: "А я с вами уже виделся, мы с вами здоровались". Он такой... глаза раскрыл: "Это когда же?". "А вы ко мне в школу приезжали. Я прямо здоровался за руку. Нас всех построили, мы к вам руки тянули".
      ... А недавно в госпиталь телевизионщики российские приезжали. Снимали с опаской, будто я их укусить могу. Они же люди штатские да и привыкли в Москве с хорошо одетыми людьми общаться. На нас смотрят немного с пренебрежением.
      Всё это "болотная пропаганда" работает! Ну и меня по телевизору показали. Потом этот ролик в "Ютубе" смонтировали. Сестра нашла этот ролик, матери показала. Дома видели, что я здесь, что со мной.
      Мне мама, когда я сказал, что еду сюда на Украину, напутствие говорила. "Береги себя. Но и трусом не будь!" Она у меня сильная! Конечно, она как любая мать в начале воспротивилась, потом общий язык с ней все-таки нашли.
      Когда я из Улан-Удэ только выезжал... Мы уже заранее все догадывались. Я матери, уже по телефону сказал, чтобы молилась за меня, что со мной все будет хорошо...
      Меня как ранили, я весь обгорел, в санитарку меня положили, я весь обколотый, боли шибко не чувствую. Там мужик-ополченец. "Позвонить", - говорю - надо! В Россию?" А тот - На, позвони".
      Набрал номер моей мамы. Звоню и говорю: "С днём рождения! В тот день у неё день рождения был. Она веселая, отвечает, спасибо говорит. А я говорю: "Что, как дела?" "А, - говорит, - гости пришли, ты как?" Говорю: "А со мной все нормально, обгорел в танке, сгорел немножко". У мамы как-то голос поменялся.
      А я уже говорить не могу. Слёзы, истерика приключилась. Так бывает - когда долго сдерживаешься, то потом слёзы льются ручьём! Не остановить...
      Сейчас дома уже все ролик посмотрели. Все, говорит, молимся за тебя. А что остается делать?
      
      Иногда, я сам себя спрашиваю - жалеешь о том что произошло? Ведь сам выбрал?!
      И понимаю - сейчас уже поздно жалеть. И бояться поздно. Только если бы пришлось выбирать, я бы снова приехал сюда воевать за русских, из которых хотят сделать недочеловеков. Даже говорить на родном языке не разрешают. А в американо-европейский либерализм, я уже совсем не верю, потому что это просто слова, за которыми скрывается зверский национализм и денежный интерес!
      Обиды никакой нет, потому что знаю, - за правое дело боролся. И главное, научился не верить либеральной демагогии.
      Так новости смотришь про Украину - выборы, выборы, выборы, потом революция оранжевая пошла, началось Одесса, Мариуполь...
      Когда я ещё был в Песчанке, в курсовке, в Чите, у нас была НВП, нам включили телевизор. Включили новости. И там в Одессе как раз... люди сожглись. Мы сразу все... Нам плохо стало. Из-за того, что чувство у всех возникло... наверное... что так нельзя. Это нечеловечно, несправедливо.
      Много тогда думал - что делать? Тем не менее, я поехал все равно. С чувством... не долга, а справедливости. Здесь я насмотрелся на то, как убивают, бесчинствуют.
      Ну и тоже чувство справедливости. Когда мы в танках едем, иногда радиоволну нашу перехватывают укропы. Я точно помню там голос одного мужчины. Мне показалось, что я узнал голос того молодого украинца, Петра Ляшко, который со мной работал на ЛЭП, в мехколонне.
      Он говорил, как топором рубил: "Слушайте внимательно, московские, питерские, ростовские выродки. Мы вас всех убьём. Сначала убьём вас, ваших жён, детей, доберёмся до ваших родителей. Мы фашисты. Мы не перед чем не остановимся. Будем вас убивать, как наши братья-чеченцы, отрубать вам головы. Запомните это. Отправим вас домой в цинковых гробах, по кусочкам".
      А я ведь его помню молчаливым и тихим. Вот что с людьми на Украине нацистская пропаганда сделала!
      У меня, прадед воевал в Великой Отечественной, а его товарищ был с Украины, вот они вместе воевали. От прадеда у меня даже винтовка осталась. У нас охота разрешается. Ну я и охотился. Поэтому стрелять я с детства ещё научился.
      ...Сейчас, когда я уже на поправку пошёл, думаю, что каждый день без войны мне будет в радость. И свободу я начал чувствовать совсем иначе, чем до армии.
      Надеюсь, что из Иркутска уеду куда-нибудь в тайгу, в небольшую сибирскую деревню, желательно на Байкале. Стану там егерем и буду бродить по тайге, наслаждаться жизнью и свободой. А потом женюсь, на такой же как я, любящей детей и тайгу. Хочу иметь много детей, чтобы радоваться, глядя на них!
      ...Войны для меня хватило. Отслужил, за ДНР воевал. Остается мирной жизнью жить. Учиться и работать. Организм восстанавливается, борется.
      Ну вот я думаю, что скорее всего в Ростове выздоровею. Поеду в Иркутск, как груз триста.
      Единственное, где я ещё хотел побывать - это на сейшене. Он проходит каждый год в Питере. Все одеваются по дресс-коду в белое. Приезжают лучшие ди-джеи...
      И конечно, как приеду домой, начну ходить в церковь. Думаю, в том что я выжил, есть и частичка божьей воли. И вообще, пока я лежал, о многом успел подумать и представляется мне, что без веры в Бога, как в нечто доброе и сильное, жить будет теперь трудно!
      Кто-то сказал, что Бог оставил на земле две больших книги - Библию и Природу. Вот и постараюсь совместить изучение и первой и второй.
      И после того небольшого времени, что я прожил на земле, я понял, что жизнь - это удивительная большая и щедрая штука. Главное не изменять себе и стараться соответствовать человеческим и христианским заповедям...
      И на Байкале постараюсь жить, или просто бывать чаще. Там дача у знакомого есть. Рыбка капризная есть, омуль, нерпа. Какое бы море ни было, Байкал все равно красивей и чище. И там, настоящая дикая природа, в которой человек может почувствовать себя счастливым.
      А на укропов я зла не держу. Их просто оболванили такие деятели, какие и в России есть - Каспаров, Немцов, Касьянов. Они ведь не воевали и потому ценят в жизни комфорт и уважение, а пуще того известность. Но ведь это как болезнь. Жаль их! Но и понимаю, что их лживой пропаганде надо сопротивляться!
      А Путин, Очень, конечно, интересный человек. Он, понимает, что если мы, россияне не защитим русских в Крыму и Новороссии, тогда их частью уничтожат или посадят, а большую часть заставят присягнуть "незалежной" Украине. Я читал булгаковскую "Белую гвардию" и помню эти жуткие сцены проявления национализма в Первую мировую и в Гражданскую. Сегодня, настоящая Вторая Гражданская идёт и клич майданников "москаляку на гиляку" показывает отношение этих необандеровцев к русским и к россиянам вообще.
      Ну а с другой стороны - другая мысль. Если Украина вступит в Евросоюз, в НАТО, НАТО может развернуть тут свои ракеты, вооружение, в принципе это может сделать. И тогда уже мы будем под прицелом. Они будут уже намного ближе к нам, уже не через океаны...
      Так же, как в Первую холодную войну, вспомните. Они чего-то хотели, а мы поставили на Кубе свои ракеты и эти сразу "все-все-все, ничего не хотим такого". Если подумать, сейчас Россия опасается. Насколько я читаю и историю изучал - вот только в последние годы начали с мнением России считаться.
      Раньше вот было: Советский Союз и Америка - это две геополитические силы, поделившие влияние в мире. Потом мы развалились. И американцы, ни с кем не считаясь, стали диктовать всему миру как жить. Первыми воспротивились арабы. Американцы организовали у них революции, которые полностью разорили непослушные государства, превратив их в постоянно вспыхивающие очаги местных разборок соперничающих группировок.
      Россия тоже воспротивилась бандитскому капитализму, насаждавшемуся американцами в нашей стране. Американцам это не понравилось и они разожгли майданы на Украине. Но сейчас мы вновь поднимаемся и нас уже не развалить. Но они хотят взять Донбасс, развернуть и поставить там ракеты, которые долетят до Москвы и до Иркутска тоже...
      Так что никому спрятаться не удастся! А вот чтобы этого не было и надо воевать за Донбасс, никого не слушая!
      Где-то прочитал афоризм: "Если придётся выбирать между войной и позором - выбирайте войну. Потому что, всё равно, вслед за позором придёт война!"
      ...И совсем недавно, в госпитале, я понял, что это понимание у меня уже на подсознательном уровне сидит. Я же не дурак.
      А с кем-то разговариваешь, он не понимает, что я говорю. Думаю, что точно так же люди с Болотной, не понимают и не хотят понимать, что за позором сдачи и предательства, всё равно последует война...
      С офицерами разговаривал, они говорят - такой ход событий возможен. Мы все-таки свои права тоже отстаиваем на этой войне...
      ...Ну вот, снова медсестра пришла - симпатичная. А с меня уже большинство бинтов сняли. Видок у меня, конечно "боевой" и в зеркало я стараюсь не смотреть. Но это ничего, пройдёт...
      Мы с ней, как-то разговорились. Она говорит - я сначала раненных боялась. А потом привыкла...
      А потом смущается и говорит мне:
      - А я, как твой голос услышала - подумала - наверное хороший парень. Добрый человек. Голос мягкий, хороший...
      А мне её слова - как бальзам на сердце. Думаю - ладно, поживём ещё. Ведь жизнь, вообще-то, штука интересная, хорошая. Может и жив остался только потому, что впереди ещё так много всего-всего!
      
      
      Март 2015 года. Лондон. Владимир Кабаков.
      
      
      Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте "Русский Альбион": http://www.russian-albion.com или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://istina.russian-albion.com Е-майл: russianalbion@narod.ru
      
      
      
      
      
      
      
      
      ПОХОД
      
      Повесть
      
      
      
      
      ...Жил Артур Рыжков в одном из пригородов, в рабочем общежитии. Ему дали маленькую комнатку, а в обмен, он, рисовал плакаты, писал объявления и числился художником-оформителем. Приглашали воспитателем, но Артур
      отказался - так свободнее. Время от времени он писал в местную областную газету фельетоны о криминальных и полу криминальных делах, и эти фельетоны имели успех у читателей. Например, "Гера ищет лоха", очерк о картежниках, заинтересовал всех. Но главное его занятие в жизни, это путешествия, а точнее, походы по лесам.
      В свое время он зарабатывал в лесу неплохие деньги, и тогда пристрастился, "отравился" лесным одиночеством и свободой. Тогда он от одного из приятелей узнал, что есть в лесу, точнее в сибирской тайге такой древесный продукт под названием "камедь". Это сок лиственницы, как определил позже он сам эти потеки смолы. Похоже на сливовый сок, жёлто-коричневого цвета, и в свежем виде имеющего вкус, того же сливового варенья. Засыхая, "этот сок" превращается в "стеклянные" сосульки.
      Несколько лет, он пропадал по дремучим лесам с приятелями, а то и вовсе с малознакомыми людьми и натерпевшись от их пьянства и причуд, начал уходить в лес один и надолго.
      В начале было немного скучно, потом легче.
      Он открыл психологическую особенность человека, известную для одиночек давно, но для него прозвучавшую новостью. На седьмой - девятый день одиночества наступает кризис, когда все кажется ненужным, бессмысленным и тревожно опасным. Нервы напрягаются, начинается бессонница и ночные страхи-кошмары.
      По истечении десяти-двенадцати дней, проведённых в одиночестве, наступал период адаптации - все становилось веселей, приятней и проще. Он, вдруг начинал ощущать в себе состояние гармонии с природой, с окружающим, лесом, холмами, небом. Делался спокойнее и рассудительнее, часто улыбался и любовался красивыми местами и панорамами.
      Днём, захотев есть, он у ближайшего ручейка едва заметно поблёскивавшего под солнышком в траве, останавливался, разводил костерок, обедал, а потом рядом, лёжа на спине, засыпал на несколько минут, проснувшись, поднимался бодрым и свежим и, не уставая, ходил с горы на гору до вечера.
      На бивуак приходил довольный и без суеты готовил ужин и отдыхал. Он переставал вздрагивать от треснувшего за палаткой сучка или непонятного шороха и, наоборот, старался угадать, какой зверёк произвёл этот шум. И часто ему удавалось подсмотреть интереснейший эпизод из жизни природы.
      Однажды видел чёрную норку, блестевшую под солнцем, как ртуть, которая перебежала дорогу перед ним и через какое - то время появившуюся вновь, но на сей раз с лягушкой в зубах. Глазки её озабоченно поблёскивали и затаившийся Артур, определил, что она тащит лягушку на корм своим щенкам в гнезде.
      В другой раз, он долго разглядывал ворону, которая прятала кусочек сухаря, оставшегося от его обеда, закапывая его в землю, а потом схватив сухой лист клювом, положила сверху тайника, маскируя его...
      И таких необычных случаев было множество...
      Однако, чаще всего он выходил в лес на пять-шесть дней, ровно настолько, сколько продуктов мог унести, идя в лес. Ружье брал с собой обязательно, но стрелял чрезвычайно редко: боялся нарушить лесную тишину, и главное, опасаясь лишних хлопот с добытым крупным зверем. Зайцев, глухарей и рябчиков он стрелял не на бегу и не в лет, а только сидящих - боялся промахнуться и зря расходовать заряды, которых брал с собой всегда немного.
      Ночевал во время таких коротких походов в зимовьях, хороших, похуже и вовсе плохих. Летом и осенью во многих из них жили мыши, и это раздражало и досаждало Артуру.
      Нервы в тайге напряжены и без того, но если ты в полночь, вдруг, чувствуешь на лице прохладные лапки, то спать после этого очень трудно. Бывало, что и домик чистый внутри и снаружи, и теплый, и печка с хорошей тягой, но если есть мыши, то Артур долго оставаться в нем не мог.
      Как-то, остановившись в глухом, заросшем молодым березняком распадке, он сидел рядом с землянкой и варил ужин на костре. И вдруг, услышал прыжки маленького животного, из кустов направлявшегося прямиком в зимовье. Были сумерки, и в сером полумраке ничего не было видно, но он догадался, что это мышь мчится в жилье человека на поживу.
      Спал он ту ночь урывками и ушёл из землянки на рассвете, разбуженный шуршанием мыши бумагой, на столе, у печки.
      В этом зимовье он никогда больше не ночевал...
      Но, Боже мой! Какая благодать, теплота и сонные мечты были связаны с зимовьями хорошими. Одно из главных условий - это широкий обзор окрестностей. Легко и свободно дышится и живётся в домике, который стоит на бугре, сухом и светлом, а ещё лучше, если на небольшой поляне. Хороши зимовья в сосновых лесах, на холмистых опушках с протекающим неподалёку незамерзающим ручейком, а ещё лучше, если рядом бьет из земли незатухающий родник, с холодной до ломоты в зубах водой и летом, и зимой.
      Хорошо, когда в округе много валежника, хотя в некоторых охотничьих зимовьях, постояльцы готовят дрова на зиму; пилят "сушины" и колют чурки, складывая поленницы дров у стены.
      Лучшие зимовья над речной поймой, на сосновом бугре, когда, сидя на закате солнца, видишь перед собой большую речную долину, а где-то, километрах в двадцати-тридцати, синеет хребет водораздела, охватывающего пол горизонта. И стоит избушка, как раз на припеке, напротив южного полуденного солнца, и целый день купается, греется под лучами светила, от восхода до заката...
      
      ...Рейс был обычным. "Комсомолец" от порта "Байкал" отошёл перегруженный, но все брал и брал пассажиров на борт, на следующих остановках, пока не стало казаться, что уже не только лечь, но и сесть в каютах негде.
      Артур загрузился "на старте". Бросил рюкзак в общей каюте под капитанским мостиком и вышел на палубу, где толпились возбуждённые пассажиры. Байкал открывался впереди, во всем могучем величии тёмно-синих, зеркально отражавших полуденное солнце, масс чистейшей и холодной воды.
      Горные хребты, поросшие дымно-серой щетиной тайги, вздымались справа и слева вдоль борта, скользили, отбрасывая мохнатые, колышущиеся тени гор на воду. Их берега, круто уходящие прямо от воды вверх, заканчивались округлыми гребнями, с расселинами ущелий и овальными, луговинами долин, вначале широких падей.
      Кругом царило безмолвие и только дробный, размеренный шум машины "Комсомольца" нарушал извечную тишину здешних малонаселённых мест...
      Вскоре гомон и возбуждение утихли, пассажиры разошлись по каютам, по палаткам, которые стояли одна к другой, впритык, на верхней палубе.
      Артур, оставшись один, прислонился к тёплому металлу борта, прогреваемому изнутри работающим двигателем, и задумался.
      Загорелое лицо, вылинявшие за лето мягкие волосы, свежая щетинистая бородка, застиранная штормовка, залатанные брюки такого же защитного цвета, говорили о том, что путешественник он бывалый.
      Он смотрел на таёжно-озёрные панорамы, но задумавшись о чём-то, казалось не замечал красот природы...
      А берега, то, приближаясь, то, убегая в сторону, открывали все новые причудливые панорамы!
      Вот стометровая скала повисла над озером, ступив в глубокую воду, а вот маряна, - горный луг, раскинулась на покатой плоскости склона футбольным полем, посередине которого, росли две молодых сосенки.
      Дальше, по засыпанному щебнем руслу, прыгая с уступа на уступ, белел пеной ручеёк, берущий начало где-то в глубине материка, за кулисой левого склона распадка. На изгибе его течения, стоят искривлённые ежедневными прибрежными ветрами, изумрудно-зелёные сосны с жёлтыми мазками причудливо изогнутых стволов, святящиеся сквозь зелень хвои.
      А тут, ложбина, берущая начало у белопенной кромки воды, поднимаясь, раскрывается ладошкой, навстречу солнцу. А там, чуть отступив, вода тихо моет укромный желто-зернистый дикий песчаный пляж, на который редко-редко ступает нога человека. И постоянный запах холодной байкальской воды вокруг, напоминающий запах свежевыловленной рыбы...
      Часа через два озёрного путешествия, горы впереди, чуть разошлись, и открылась километровой ширины долина, с небольшой речкой и поселком, с избами крестьян, поселившихся в устье давным-давно, когда еще гоняли через эти места кандальных каторжников.
      Некогда здесь был порт. До войны, здесь добывали золото, разворотив берега реки, бульдозерам. После, здесь стало тихо и пустынно...
      По солнечным утрам, в деревне задорно поют петухи, а на закате, возвращаясь с пастбищ, с выменем, полным молока, коровы, торопясь к теплому домашнему пойлу...
      Здесь погрузился на теплоход хромой старик с раскосыми глазами в старенькой пилотке и сапогах. Артур отметил про себя его доброжелательную улыбку и тут же забыл о нем, но старичок вышел вскоре на палубу, и подошёл к нему.
      Постоял немного, поулыбался, а потом достал начатую бутылку водки, предложил выпить вместе, по глоточку, и Артур удивился, но не отказался.
      Чуть захмелев, разговорились...
      Старичка звали Тимофеем, и он был тунгус, родом из тунгусского посёлка Уоян, что неподалёку от Нижнеангарска.
      Артура это заинтересовало. И начались разговоры, в которых Артур спрашивал, а Тимофей отвечал, рассказывал, объяснял...
      - Раньше, мы жили в чумах и время от времени переезжали с мест на место, перевозя все на оленях: зимой на нартах, летом - вьюками. Ни деревень, ни поселков не было, и между Нижнеангарском и Витимом, на севере, пролегала только оленья тропа - "аргиш".
      Потом, уже советская власть организовала тунгусский колхоз и построила в хорошем месте, на берегу верхней Ангары посёлок, в котором поселились тунгусы...
      Тимофей рассказывая, курил папиросы "Север", изредка посматривал на проплывающий берег, а Артур запоминал и расспрашивал.-Но, однако, - продолжал рассказ Тимофей, - для тунгуса дом - это тайга, а работа - это охота. В избах люди разбаловались, разленились, стали водку пить без меры. Он помолчал, сплюнул за борт, достал бутылку из кармана, откупорил бумажную пробку, сделал несколько лотков и протянул её Артуру, и тот для виду отхлебнув, вернул бутылку.
      Тимофей, не торопясь, запихнул в горлышко самодельную пробку, и продолжил: -Раньше, однако, тоже пили, но только тогда, когда охота заканчивалась, и охотники отдыхали. Сейчас же, иногда, такой горе-охотник с промысла бежит в посёлок, все бросив и продав два-три соболька, гуляет, пока денег хватит, а потом злой и похмельный бредёт в тайгу. И какой же из него охотник после этого: ни собак хороших, ни зимовья, ни чума давно уже не ставят, ленятся. Да и привыкли к теплу в избах. Опять же магазин рядом. Совсем разленились, - сокрушённо покачал головой и, чиркая спичкой, держа папиросу в заскорузлых пальцах с толстыми, изломанными ногтями, прикурил и втянул дым папиросы в лёгкие. Артуру, запах его папиросы казался необычайно вкусным, и он, некурящий, подумал, что в тайге, это не только дым, но ещё и необычный для леса табачный аромат...
      Свежий озёрный ветер дул, давил навстречу "Комсомольцу". На берегу, ложбинки и дремучие пади круто уходили к вершине, смещая одна другую, а Тимофей все рассказывал.
      - До войны, в Нижнеангарске, была одна кирпичная школа, но и ту на лето превратили в тюрьму. Тогда шла борьба с вредителями. Мой знакомый, председатель Потребсоюза, тоже попал в эту тюрьму. Тогда ведь не церемонились. Потребсоюзовский катер ночью выбросило штормом на берег - матросы с вечера перепились и обо всем забыли...
      Взяли за жабры председателя... Вредительство!
      Тимофей помолчал, докуривая очередную папиросу... - Его, тоже в кутузку посадили. Признавайся, мол, во вредительстве... Тот ни в какую... Не виноватый я, мол... Но кто ему поверит? - Тимофей отхлебнул, сделал паузу, а потом, вглядываясь в темнеющий впереди мрачными сумерками берег, произнёс: - Однако, Песчанка скоро...
      - Ну а чем закончилось-то? - нетерпеливо спросил Артур, и Тимофей, как бы нехотя завершил свой рассказ: - Посадили его... Но вначале, чтобы бумагу подписал, привели к колодцу, руки связали, ноги связали, прицепили к колодезному журавлю и туда его, вниз головой, чтобы вспомнил и признался... Но, председатель тот характерный был мужик. Не виноват, и все! - говорит... Его в колодец. Подержат, пока воды нахлебается, вытащат, отойдет, суют бумагу: - Подписывай! - Нет! Ах, нет!? Снова туда...
      Говорю, характерный был мужик. Так и не подписал, Посадили. Зато в начале войны ушёл на фронт, старшиной стал в штрафбате, и, говорят, Героя заработал, но наградные бумаги где-то затерялись...
      Старый тунгус ещё помолчал, потёр ладонью правой руки глаза: - Однако, спать надо, рано сегодня поднялся, на рыбалку...
      И, хромая, чуть пошатываясь, ушёл к себе в нижние каюты, унося недопитую бутылку.
      Наступил вечер...
      Подходили к темнеющему провалу бухты Песчаной. На турбазе горели огоньки, было почти светло, а теплоход тоже включил все освещение, и нарядные блики ламп и прожекторов отразились в черноте ленивой непрозрачной волны за бортом.
      "Комсомолец" встал на рейде. Спустили шлюпку, затарахтевшую мотором. Проворно "сбегав" к причалу, она вернулась, полная пассажиров, и разгрузившись, снова, быстро убежала к берегу...
      Какое-то время спустя, вынырнув из полумрака, доставила, к необычно большому в темноте, играющему огнями теплоходу, последнюю порцию пассажиров суетливо высадившихся на высокий борт и замолчав, поднятая канатами, заняла свое место на борту теплохода.
      На турбазе, клубные репродукторы пели высоким мужским голосом: "Лето! Ах, лето..!"
      По освещённому высокому берегу народ поднимался от пристани к клубу, на танцы, а теплоход задрожал железными боками, развернулся, густо прогудел: "До...сви...да...нья..." - и, отмечая свой путь бортовыми огнями, медленно провалился в прохладную тьму ночи, исчез, будто его и не было...
      Артур постоял, подождал ещё, перешёл с борта на борт, а когда спустился в каюту, то лежачих мест уже не было, а остались только небольшие незанятые пространства на толстой металлической, выкрашенной плотной белой красой, трубе. "Не холодно и то уж хорошо" - подумал Артур присаживаясь. Он продрог там, наверху, под встречным холодным ветром, и потому, согревшись, задремал, опустив голову низко к груди, а от неудобного положения часто просыпался... Ночь казалась бесконечной...
      Еще в рассветном сумраке, выйдя на палубу, Артур почувствовал кожей мелкую водяную пыль, летящую по ветру. Спрятавшись под козырек капитанского мостика, слева, в середины палубы, он наблюдал обрывки береговой панорамы, то всплывающей, проявляющейся сквозь размывы туманной завесы, то пропадающей, и тогда, вместо, видел клубы серого, влажного воздуха.
      Чуть погодя, развиднело, и берег приблизился, большой пологой долиной, с высокой травой на склонах и черными остроконечными елями по дну распадка. Они казались, чередой монахов, поднимающихся на предутреннюю молитву в скит, на гребневую скалу...
      Вскоре долина скрылась, и скалы, спустившись к озеру, рассыпали в тёмную плещущую воду, черные валуны. Над прибрежным хребтом молочными привидениями повисли обрывки туманных бесплотных фигур, тающих под ветром. В распадках, в затишье, такие же химеры, казалось, вырастали из земли и чуть, оторвавшись от влажной травы, зависали на время, словно раздумывая, что же делать дальше.
      "Суровые места, - подумал Артур, - вот, сколько уже плывём, а ни посёлка, ни домика на берегу".
      И, словно оправдываясь, из-за длинной песчаной косы, заросшей кустарником и маленькими кривоватыми берёзами, показалось несколько домиков, и даже маленькие человеческие фигурки, машущие руками, появившемуся теплоходу.
      Теплоход оживился. Загремела цепями шлюпка, спускаясь на воду. Затарахтел мотор... Желающие погулять переправились с теплохода на сушу.
      - Стоянка полтора часа, - объявил динамик, и Артур, спустившись в следующую шлюпку, поплыл на берег.
      По-прежнему дул сильный ветер, тянувший по экрану неба ватные тучи, где-то за береговым хребтом, проливших из себя всю воду. Байкал, чуть пенился гребнями мелко-дробных волн и волнишек. Было холодно и неуютно.
      Уже перезнакомившиеся пассажиры, доверчиво слушали добровольного экскурсовода. Кто-то бесцельно бродил по берегу, а Артур просто сел и смотрел на шевелящуюся воду, на красивый теплоход, стоящий на якорях у входа в бухту, на темнеющий далёкой полоской противоположный берег. Потом, поднявшись, прошёлся до домов и обратно, увидел источник прозрачно-светлой воды, бьющий в ложбинке, вода из которого незаметным ручейком, заросшим полоской камыша, убегала к озеру и пряталась, растворившись в прибрежных галечниках...
      Когда от теплохода бодро треща мотором, подплыла шлюпка, экскурсанты, подрагивая телом, с нетерпением переминались с ноги на ногу...
      ... "Комсомолец" стал, для пассажиров, как дом родной. Казалось, что уж очень давно все на теплоходе знакомы, а кого-то уже в лицо узнаешь, и даже откуда он и кем работает.
      Вот и старичок-тунгус со своей очередной или вчерашней бутылкой "Московской" вышел на палубу, к Артуру, как к давнему приятелю...
      Утирая ладошкой, со щетинистых усов капли мороси, начал рассказывать, как в тридцатые годы, когда ещё совсем был молодым, какого-то его родственника, "первого умника-разумника, государственного масштаба человека", волк заел. Родственник, пешком, шёл из села в село, во время покоса, в самые жары, читать какую-то там директиву из центра. Он в деревне был самый грамотный...- И наскочил тот волк на парня сзади, и схватил за горло, да так до кости и вырвал все... После приполз бедный в село, да и помер около первых изб... Старичок почмокал губами, отхлебнул ещё из бутылки... Его лунообразное лицо с рубцами морщин, задубевших от солнца и ветра, разошлось в подобие хмельной улыбки, но трезвые глаза смотрели холодно и серьёзно.
      - Здесь раньше народу селилось больше...Тайга, простор, зверя и птицы невиданно...Он окинул взглядом медленно тянущиеся с правой стороны крутые берега, скользнул прищуром по крутой маряне, с подъёмом до гребня.
      - Вот на такой же маряне, видел я весной как-то, с воды из лодки, по первой травке, девятнадцать быков. Раза три принимался считать, сбивался. От молодых, с рожками-спичками, светло-рыжих, до старых быков-рогалей с рогами в семь-восемь отростков... Рожищи, почти черные... Круп, как у быка племенного. Стоит, не шелохнётся...
      Старый тунгус, рассказывая это, преобразился, смотрел остро, дышал часто, волновался, как тогда...
      - Ну, а медведи? - переждав паузу, подтолкнул старика к новой теме, Артур.
      - Ну, а что медведи? - вопросил старый охотник.- Его в этих местах, - он махнул рукой в сторону берега, - всегда было много. -Раньше, по весне охотились на нерпу бригадами, на лодках, по плавучим льдинам высматривали и подкравшись, стреляли. Но не всегда на смерть. И зверь крепкий на рану. Съехал со льда в воду, и там остаётся. А потом тушу его ветерок волной на берег выбрасывает. Так тут, на берегу, под вечер, три, а то четыре медведя можно было видеть. Выходили по запаху, и шли вдоль берега, с разных сторон... Самый сильный других отгонял и трапезничал всю ночь. Так, к утру от нерпы, только куски шкуры оставались, да жирное пятно на камнях...
      Он помолчал, закурил, долго смотрел, на клином, круто сходящий к воде склон и всмотревшись, указал Артуру на желтую нитку тропки, бегущей на высоте, параллельно берегу. - Видишь, тропка? Это звери набили. Чуть сумерки, и они выходят погулять, да порассмотреть озеро. Тоже тварь любопытная... Летом здесь комара и мошки меньше, ветерок поддувает весь день, утром и вечером. Зверь из чащи выходит кормиться и подышать воздухом. Отдохнуть от гнуса......
      Наконец, бутылка, из которой он потягивал водку, опорожнилась, закончилась... С сожалением посмотрев на дно, старичок-тунгус, неожиданно для Артура, ловко бросил ее за борт и вздохнул...
      - Где-то в этих местах мой старший брат охотился, - начал он после длинной паузы, когда оба долго смотрели на заросшие густым лесом, убегающие в облака склоны.
      - Там, за горами, был его охотничий участок, зимовья, стояли, путик был сработан. Сотни плашек стояли на путике. Он сильный и удачливый, много соболя добывал за зиму... Первым охотником был в промхозе...
      С осени зайдёт на промысел, по чернотропу ещё, несколько зверей стрелит, мясо разнесёт по плашкам, разложит, зверька прикормит...
      - Раз, вот так же зверя завалил и не успел разделать, ушёл в зимовье.
      Решил утра дождаться. А утром, от зверя, на него медведь бросился. Брат стрелял близко, но осеклась винтовка, патроны старые были... Может, капсули были плохие... Навалился медведь с разбегу, заломал, порвал брата...И бросил... Брат до зимовья дополз и через время умер... Нашли его недели через две и там же похоронили...
      ... Похолодало и быстро наползли сумерки. Старик запахнулся поплотнее в пиджак, сел на корточки, сжался в комочек, удерживая тепло. Артуру почему-то стало неловко, и он тихонько ушёл в каюту...
      Вечером, в темноте пришли в Нижнеангарск. Подошли к пристани, при электрических огнях сильных прожекторов и пассажиры, плывшие до Нижнего, пошли на деревянную пристань, - Артур вместе со всеми.
      По тихой, безлюдной, освещённой уличными фонарями улице, дошли до гостиницы, - маленького одноэтажного дома с дощатыми стенами и умывальниками во дворе.
      Артур быстро заполнил анкету для приезжающих, заплатил три рубля и, разместившись в маленькой комнатке один, перекусил бутербродами, запивая их кипятком из титана, пахнущего прелой заваркой и угольной золой.
      Потом, быстро расправив холодную постель, забрался под одеяло и, уже засыпая, в тишине вечера услышал плеск байкальских волн на берегу...
      Проснувшись, выбираясь на поверхность бытия, в начале слышал только тишину, внутри здания и за окном. Потом открыл глаза, через стекло увидел синее-синее небо, и услышал скрип дверей в коридоре и тихие шаги мимо... "Наверное, часов восемь" - подумал он, и ошибся. Было всего шесть часов утра. Артур потянулся, вылез из постели, поёживаясь оделся и потирая заспанное лицо, вышел узким коридором с номерами комнат на дверях, в полутёмные сени, а потом во двор.
      Ветер, наконец кончился. Обилие света и тишина, приятно поразили. Огороженный двор, порос зелёной густой травой, и посредине, к калитке шла деревянная "тропа" из толстых, струганных досок. Оглядевшись, Артур увидел слева, в углу навес, тоже деревянный, и пару металлических умывальников с плохо крашенным металлическим корытом для водослива.
      Помахав руками, нагнувшись несколько раз вперёд, касаясь ладонями земли, сделав десяток приседаний, он задышал, согрелся и уже с удовольствием, сняв футболку, стал мыться, фыркая и брызгая водой на траву мимо корыта. Потом отёрся белым, застиранным почти до дыр вафельным полотенцем и незаметно для себя, почти бегом вернулся в комнату - очень захотелось есть. Достал из рюкзака свёрток с хлебом и остатком подсушенной колбасы, расстелил газету, нарезал хлеб охотничьим ножом, достав его из деревянных самодельных ножен. Налил в стакан воду из графина, попробовал, почмокал губами: вода была вкусной, байкальской.
      "Эх, эту бы воду, да в серебряных изнутри цистернах, жарким летом в Москву или в Крым. Вот был бы бизнес, - подумал и заулыбался. "Фантазии..."
      Колбасу не резал, а рвал зубами, почти не жуя глотал и запивал водой. Насытился быстро. Убрал все со стола, разобрал рюкзак, озираясь на дверь, достал завёрнутый в мягкую тряпочку обрез шестнадцатого калибра. Осмотрев, вновь завернул, обвязал плотно бечёвкой и положил в рюкзак на самое дно. Пощупал через карман коробки с патронами, но не стал доставать. Зато достал точильный брусок, и подточил и без того острый нож.
      В рамочном рюкзаке, набитом до отказа, было все необходимое для большого похода: резиновые сапоги, спальник, кусок полиэтилена, брезентовый полог, два котелка, один в другом, кружка, ложка. Пластмассовая коробочка с компасом. Был ещё небольшой топор, лёгкий и острый, с длинным и тонким топорищем из берёзы, который он сделал сам и даже клин деревянный вклеил в обух, чтобы, если рассохнется, не слетел топор с топорища при сильном ударе. Была даже аптечка: йод, кусок бинта, таблетки от головы...
      Осталось закупить продукты, и можно отправляться.
      ... Артура начинало жечь изнутри нетерпение. Так хорош был воздух, так завлекательны горы, привидениями стоящие в пол горизонта, далеко-далеко, за Байкалом, на юго-востоке. Он, уже вглядывался в эти вершины, вспоминая, что по пути на Бодайбо будут и горы, не такие высокие, со снеговыми еще вершинами, как Яблоневый хребет, но тоже, наверняка, красивые и величественные.
      Вдруг он вспомнил название тунгусской деревни на Верхней Ангаре и повторил несколько раз странно мягкое нерусское слово, почти из одних гласных. Уоян, Уоян.... Как это красиво и мягко звучит...
      ...Чуть позже Артур познакомился с соседом по гостинице, молодым парнем, едущим через Нижний, в деревню Верхняя Ангара. Вместе пили чай, и Артур предложил ему заварки, цейлонского чаю. Разговорились, и Коля, так звали паренька, стал рассказывать, о жизни на севере Байкала, о рыбаках и рыбалке. Артур намекнул, что он хотел бы написать об этих местах в областной газете, и, узнав это, Николай, патриот Байкала, оживился.
      - Да, ты подумай! Здесь все люди хорошие. Вот я говорил, что сейчас редко где омуля свежего можно достать, но ведь здесь неподалеку холодильник от промхоза, так я сбегаю и, может быть, штучку омуля добуду, у меня там кладовщик родственник...
      И точно, быстро собрался и убежал, и пока Артур расспрашивал старушку с худым лицом монашки, дежурную в гостинице, где и когда работают и открываются продуктовые магазины, Коля вернулся.
      Мигнул, поманил незаметно рукой. Вышли в сени, и Коля показал большую серебристую, круглую, как батон, мороженую рыбину, завёрнутую в газету.- Ты хлеба прихвати, и если есть, то перца. Я тебя на берегу буду ждать,- и вышел. Захватив все и еще ножик на всякий случай, Артур вышел со двора, обошёл гостиницу и увидел далеко у воды сидящего на бревне, полу занесённом мелкой галькой, Колю.
      Увидев Артура, Коля развернул газету, положил на торец, тут же лежащей чурки и, взяв в правую руку тяжёлую берёзовую палку, стал колотить по завёрнутой в газету рыбине. - Расколотка, - весело пояснил Николай и, ударив ещё несколько раз изо всей силы, развернул свёрток. Рыбина внутри от ударов потрескалась, и отслоившееся белое, холодное с льдинкой, омулевое мясо легко отделялось от костей, кусочками и щепочками. Коля показал, как надо солить и перчить, взял кусочек хлеба и стал, есть, чавкая и посмеиваясь. Попробовал и Артур.
      Он уже раньше слышал от старых рыбаков о байкальской расколотке, но когда сам попробовал, то восхитился. Такое нежное, холодное, тающее во рту солоноватое и пряное мясо.
      Омуль был необычайно вкусен, и новые приятели быстро покончили с килограммовой рыбиной. - Вот это вкус - вот это сочность, - урчал Артур, не переставая жевать, а Николай довольный тем, что угодил городскому гостю, гордясь за Байкал, за свои места, говорил: - Это что! Если это все под водочку да с солеными огурчиками или груздями - это сказка...
      Артур охал, ахал от восторга, доедая рыбу, говорил: - Впервые такую вкусноту ем, и, главное, так все просто, ни жарить, ни парить не надо...
      Через время они расстались. Коля вскоре уехал, - подхватив рюкзачок запрыгнул в кузов машины, идущей из Райпотребсоюза в Верхнюю Ангару. Артур долго махал ему рукой...
      ... Пока новые знакомые сидели около гостиницы и ждали попутку, Коля рассказал, что каждый день в магазин, в деревню ходит бортовушка, и можно доехать до отворота, а там заросшая старая дорога в сторону Уояна и дальше. Когда Артур сказал, что он собирается идти тайгой в Бодайбо, Николай присвистнул, безнадёжно махнул рукой, - мол, далеко это...
      А, может, просто не поверил, потому стал меньше рассказывать, иногда исподтишка разглядывая собеседника. А Артур и не стал распространяться... Коля вскоре уехал, а Артур пошёл в посёлок за продуктами. У него уже был написан список, и потому, он знал, что ему нужно. Первым делом, галеты, потом несколько банок рыбных консервов, потом сухие супы с вермишелью и картофелем. Потом чай, сахар кусковой, соль, маргарин для жарки, и немного масла сливочного: в пачках, для бутербродов. Потом колбасы и сыру для завтраков, и гречки или вермишели несколько килограммов. Всего весу в продуктах было немного, так как их надо было нести на себе, - запасы на десять дней, за которые Артур собирался добраться до Бодайбо, весили килограммов двадцать...
      Галет в прохладном магазинчике, полутемном из-за маленьких окон, конечно, не оказалось и пришлось купить сухарей вместо галет и две булки свежего серого хлеба с хрустящей корочкой. "Вначале съем хлеб, а потом уж буду подъедать сухари" - думал Артур.
      Выглядел он уже после нескольких дней путешествия вполне по-лесному, а жёсткая рыжеватая щетина и крепкая, ладно сбитая фигура придавали ему бывалый вид. Но ведь так и было. Он не был новичком - знал и мороз, и слякоть, ходок был неутомимый, мог за день отшагать под пятьдесят километров.
      И, главное, он не боялся одиночества и таёжной глухомани и знал уже, что люди бывают даже в самой глухой тайге. Пропасть не дадут. И потом, от одиночества человек становится доверчивым и не гордым, а людям это всегда нравится. "Если что, буду просить помощи" - думал он, шагая под вечер в гостиницу, осмотрев Нижний, и полюбовавшись на безмерность и величавость Байкала. ..."Помогут! Не в джунглях живём". Он, на всякий случай, потрогал в нагрудном кармане энцефалитки мягкие листки удостоверения внештатного сотрудника областной газеты, где была заляпанная чернилами его фотография с большой бородой и улыбающимся лицом...
      Вечер был свободен, и Артур, упаковавшись, долго сидел на берегу, на бревне и рассматривал горы на противоположной стороне...
      В сумерках, возвратился в свою комнату, попил чаю, пожевал бутерброды с колбасой, еще раз посмотрел карту и потом лёг спать. Однако, заснуть не мог, вспоминал походы...
      ... Как-то, раз придя в дальнее зимовье в километрах сорока от города, уже в начале ночи, он, в темноте в сильный мороз, долго вырубал нижний край двери изо льда. Потом, закрыв её, растопил печь, зажёг свечу и стал насаживать слетевший с топорища топор. Неловко и сильно стукнул, и точёный, острый как бритва, топор слетел с топорищ и ударил по правой руке. Боли не было, но мгновение спустя, Артур почувствовал, как рукав намок, и мазнув по рукаву пальцами левой руки, увидел на них кровь.
      "Ну, вот приехали!" - мелькнуло в голове, и, засучив рукав на правой руке, он увидел, что кровь течёт обильно, и густая, капает большими каплями на пол.
      ...Потрескивали дрова в печи, ровно и светло горела свеча, в избушке стало тепло, но Артура охватила невольная дрожь. Кровь продолжала сочиться из раны... Достав из рюкзака белый охотничий маскхалат из простынного полотна, он разорвал штаны на широкие полосы, как бинт, и стал неумело, торопясь бинтовать руку. Кровь лила, не переставая. "Кажется, перерубил вену, - думал он. - Если не остановится, надо затягивать узлом руку выше локтя и отправляться в сторону города". А в голове металась мысль: "Мороз, сорок километров, снег глубокий. Не дойду!"
      На счастье, кровь вскоре перестала идти, и Артур, успокоившись, не снимая повязки, поел и повалился спать. Позже выяснилось, что вена была под раной, но осталась цела...
      
      ... Путешественник ворочался с боку на бок, слушая сквозь дрёму неразборчивые голоса беседующих за стенкой женщин. Вскоре и они замолкли. Артур представил себе городскую комнату в общежитии, постоянный шум на кухне и в коридоре, пьяные голоса из комнаты напротив, где праздновали день рождения с водкой и проигрывателем...
      ...Проснулся поздно, вскочил, торопясь, оделся, увидел через окно солнце над горами и безоблачное небо. "Все не так плохо" - отметил про себя. Быстро умылся, позавтракал, оделся, попрощался с дежурной, с любопытством глядящей на него, и, вскинув неподъёмный рюкзак, вышел на дорогу... Прошагав до зелёной луговины с тропками, пробитыми коровами и, выбрав место поприятнее, остановился у обочины грунтовой дороги -направляющейся на восток. (Он начинал уже мыслить категориями путешественника, непрестанно замечая и запоминая направление).
      ... Вскоре, урча мотором, от посёлка появляется бортовой газик, и, чуть волнуясь, Артур забрасывает тяжёлый рюкзак на плечи, выходит на дорогу и поднимает руку, хотя машина была ещё далеко. Бортовушка тормозит, Артур здоровается с шофёром и говорит: - Добросьте до отворота на Верхнюю Ангару?
      А водитель и второй в кабине, пожилой мужик в кепке, смотрят на него с удивлением.
      - Ну, садись. Когда надо сойти, стукни по кабине. Артур кивает, но, спохватившись, говорит: - Я тут первый раз. Не знаю, где сворот, - и водитель улыбаясь, закуривает папиросу и машет рукой: - Я остановлю...
      С трудом, опираясь поочерёдно левой и правой ногой, вначале на колесо, а потом на кромку высокого борта, Артур переваливается внутрь и, сбросив рюкзак, поместившись на одном из ящиков, уже бойко кричит: - Поехали! Шофёр газует, машина броском трогается с места и, набирая скорость, с ветром навстречу, мчится в сторону от Байкала...
      Артур доволен, рассматривает предгорья слева, поросшие молодым сосняком, и справа, изредка мелькающую среди прибрежных увалов, заболоченную долину реки.
      Дорога, каменистая, жесткая, его трясет на ухабах, но он доволен и вслух повторяет про себя, посмеиваясь: "Лучше плохо ехать, чем хорошо идти"...
      Поход начался...
      Через час тряской езды он видит развилку, и принимает ею за очередной объезд, но машина тормозит, и торопясь, ворочая рюкзак, с боку на бок, он перекидывает его через низкий задний борт и, помня о ружье и продуктах, осторожно за лямки опускает на дорогу, легко спрыгивает сам, подбегает к кабине сбоку, махая рукой, почему-то очень громко кричит: "Спасибо! Счастливо!".
      Шофер, не улыбнувшись, поднимает руку и потом, переключив передачу, со скрежетом газует. Машина дёргается с места и разгоняясь удаляется, делаясь все меньше, ныряет в низину, и остаётся только звук, потом и он смолкает.
      Жарко. Тёплый аромат смолы и хвои. Солнце припекает, и в траве, начинающей подсыхать от росы, стрекочут, звенят кузнечики, и горы слева подступают ближе и темнеют щетиной деревьев...
      "Ну, вот я и один" - весело говорит сам себе Артур, и садится на рюкзак, тут же, посреди дороги. Достав из нагрудного кармана карту в полиэтиленовой обёртке, он долго изучает её отмечая про себя, что первые тридцать километров маршрута он преодолел за час.
      "Неплохо, неплохо, - мысленно повторяет он, решив, что переобуваться в "резинки" ещё рано, с кряхтением влезает в лямки рюкзака и, не торопясь, делает первые шаги по врезающейся в молодой и частый сосняк дороге, решает: "Обедать буду, когда солнце к зениту поднимется". Смотрит на часы: "А времени-то ещё одиннадцать. Целый день впереди..."
      Он весело и уверенно шагает вперёд, и его фигура постепенно становится меньше, меньше и, наконец, исчезает, растворившись в темном мареве, поднимавшемся над дорогой...
      
      ... Обедал Артур у очередного ручейка на крошечной песчаной отмели, сидя на гранитном валуне, рядом с дорожным мостиком. Не торопясь, разведя костёр из соснового сушняка, он подвесил котелок с водой на таган, вырезанный здесь же, в кусте ольшаника , снял ещё мокрую от пота на спине энцефалитку, остался в, тоже влажной, футболке. Разулся. Посмотрел натёртые морщинистые ступни ног, развесил носки сушить и достал из рюкзака резиновые сапоги. Дорога была жёсткой, старенькие кеды не давали надёжной опоры, и камешки больно кололи ступню сквозь тонкую подошву.
      Пообедав вкусным хлебом с маслом, с остатками особенно вкусной колбасы, он, запив все сладким, крепким чаем, залил костерок и прилёг на лужайке среди кустов, чтобы подремать.
      Однако, в жарком воздухе, вдруг стали появляться комарики, зудели над ухом и больно кусались. Несколько раз, хлопнув себя по рукам, он поднялся и решил идти дальше, и лучше пораньше остановиться ночевать.
      Натруженная спина гудела, ноги без привычки подрагивали от усталости, но первые шаги в сапогах по жёсткой дороге обнадёжили - идти было не больно и потому легче. Комарики, уже до вечера не отставали от ходока, и вились небольшой бандой кровопийц за спиной, изредка делая оттуда налёты. Пришлось выломать берёзовую ветку с густой листвой и беспрестанно обмахиваться.
      День, как-то очень быстро подошёл к концу. Солнце опускалось к земле, жара спала, и от распадков потянуло прохладой. Серые тени расчертили дорогу, все, увеличиваясь и удлиняясь, и обессиленный Артур решил остановиться на ночлег.
      "Пока место найду, пока дров наготовлю,- думал он. - Пока кашу сварю и чай, солнце уже сядет. И потом надо выспаться, - я сегодня здорово устал, а завтра снова тяжелый день...
      - Благо погода будет хорошая. Если сейчас прохладно, то, каково будет ночью? - сбивчиво рассуждал он. - Но зато, после холодной ночи будет тёплый и, главное, сухой день, без дождя".
      Артур знал уже, что в начале лета, на севере Байкала, дожди редки. Но на всякий случай готовился к худшему.
      Сбросив на землю тридцати килограммовый рюкзак, он расправил плечи, и показалось, что может он, если не взлететь, то необычайно высоко прыгнуть - свое тело ничего не весило, по сравнению с весом рюкзак.
      Попив водички из прозрачно холодного ручья, Артур спустился чуть вниз по течению и, найдя место на высоком берегу под большой сосной, стал собирать сушины и валежник и стаскивать их в кучу, ближе к сосне.
      Собрав так целую гору дров, он сходил за рюкзаком и, подняв его, удивился, как он мог целый день тащить такую тяжесть! От пережитого напряжения и перегрева, чуть побаливала голова; от усталости нервы напряглись, и он нет-нет, да и оглядывался кругом, словно ждал кого.
      Повеселел он, только когда развёл костёр и поставил варить гречневую кашу. Солнце садилось справа и чуть за спиной, безобидно поблёскивая лучами сквозь лесные прогалы. Дрова горели весело потрескивая, почти без дыма, и пламя с едва заметными рыжими отблесками, высоко и прямо поднималось к небу. Аромат смолистого дыма растекался волнами от огня, постепенно заполняя всю округу.
      Когда каша сварилась, Артур поставил котелок в мелкую воду остудить, вытащил из рюкзака спальник, полиэтилен, устроил себе сиденье-лежанку, уселся поудобнее и не спеша, с аппетитом поел каши, а потом, заварив чай, не спеша попил обжигаясь, пахнущий смородиной, темно-янтарный напиток.
      Закончив есть, убрал припасы в рюкзак, достал обрез, собрал его, вынул патроны с пулями и картечью, переложил их в нагрудный карман, зарядил ствол крупной картечью. Переобулся в кеды, залил костёр водой и пошёл погулять вниз от дороги, вдоль ручья, в сторону далёкой уже реки.
      ...Солнце незаметно зашло за горизонт и прохладные сумерки поднялись над долинкой ручейка. Было тихо, и по опыту своей охотничьей жизни Артур знал, что в таких чистых лесах ни зверь, ни птиц не живут, разве, может быть глухарь. Пройдя метров двести-триста, он повернул назад и уже темнеющим лесом, незнакомым и таинственным, вернулся к рюкзаку.
      Было немного одиноко и тоскливо, несмотря на отличную погоду, но Артур уговаривал себя, что это от усталости, и что в первый день в лесу всегда так бывает. Но его не покидала тревога и чувство опасности. Только сейчас он начал понимать, какой рискованной и тяжёлый поход ему предстоит...
      Разгорелся большой костёр...
      Чем темнее становилось вокруг, тем ярче делалось пламя, впитывая все больше алого, багрово-красного, тем отчётливей слышен треск разрушающихся в огне веток.
      Отойдя на десяток метров от костра, в темноту, он глянул на небо и поразился обилию звёзд. Казалось, на эту чернеющую бездну, набросили сверкающую бархатом, плотную звёздную кисею.
      Круг света у костра, сферой поднимался к вершине сосны и растворялся там, в необъятной, вселенской тьме. Черные тени от стволов по радиусу расходились вокруг, чистые и тяжёлые вблизи у огня и невесомо исчезающие в отдалении. Настороженная тишина начинающейся ночи, замерла в ожидании: не вечно же так ярко будет гореть огонь, взвиваться в небо красочное пламя?!
      Подойдя к костру, Артур почему-то подложил в него ещё тяжёлые коряги, и пламя резко поднялось вверх, опаляя хвою на нижних ветках сосны. Стало невыносимо жарко, и пришлось лежанку отодвинуть от костра...
      Но вот Артур стал задрёмывать, поминутно оглядывая одежду и охлопывая себя в горячих местах. Потом моргая отяжелевшими веками, прилёг на локоть...
      Чуть погодя, подложил рюкзак под голову и прикрыв зябнущую спину брезентом, ненадолго закрыл глаза. Уже погружаясь в сон, открыл их, силясь рассмотреть что-то за кругом света и, не помня уже ничего, крепко заснул, под ночной яркой звездой медленно пролетающего по небу, спутника...
      Над черными складками, гор взошел ослепительно серебряный серп растущей луны. Все замерло вокруг: ручей притих на ночь, сосны застыли, костёр уже не трещал так оживленно. Человек, свернувшись клубочком, спал, отделившись от прошлого, не чувствуя настоящего, не ведая о будущем...
      Ночь объяла землю...
      Проснулся Артур от холода. Костер прогорел. Чуть светились огоньки угольков сквозь серую пелену пепла. Темнота подступила вплотную, затопила округу пугающими волнами. Только небо над головой светилось мириадами созвездий, да отчетливо низкая Большая Медведица перевернула свой "ковш", на четверть горизонта, "наполовину" вылив воображаемое содержимое в бездны необъятного космоса.
      Шатаясь, дрожа всем телом от холода и усталости, он встал, озираясь протер глаза, раздул угли, подкидывая тонкие веточки. С увеличением пламени, подкладывал все больше и больше, наконец, навалил сверху тяжелый обгорелый пень и, дождавшись тепла, вновь заснул, но уже ненадолго. Просыпаясь через полчаса, поправлял огонь, подкладывал новые ветки, подвигал к центру костра прогоревшие...
      И засыпал, когда пламя поднималось, а от надвинувшейся темноты, просыпался, словно чувствуя это кожей...
      ... И так до утра, до рассвета... А при первом свете, уже уснул мертво, успокоено. И проснулся от яркого солнца, появившегося из-за близких лесистых гор. Тело ныло от усталости, но хотелось есть, и это был хороший признак - значит все-таки выспался...
      Спустился к ручью, долго, фыркая, умывался ледяной водой, смывая остатки сна. А когда напился чаю и позавтракал, настроение поднялось, и от ночных страхов не осталось и следа. Начался второй день похода...
      Солнце, яркое, теплое, поднималось над горизонтом и быстро растопило утреннюю прохладу. Тяжелый рюкзак давил на плечи, ноги в резиновых сапогах вспотели, но воды кругом было так много, что переобуться Артур не мог. Ручейки, ручьи, речки текли прозрачными потоками слева, если смотреть по ходу движения и часто переливались через дорогу. Туда же, налево, косо уходили вверх "берега" падей и распадков, заросшие мелкой березой и осинником. А на каменистых возвышенностях разбросал свои лапы-ветки кедровый стланик, совершенно непроходимый. Стволы такого куста-дерева у основания толщиной в руку и чуть более, вырастали из центра, и одно дерево покрывало круг, диаметром до десяти и более метров. Ветки стлались над землёй на уровне метра или полутора, и невозможно было ни перелезть, ни проползти по земле низом.
      ... Старая дорога, кое-где буйно заросшая травой, сохраняла колею, которая в сырых местах превращалась в такие грязевые лужи, что с трудом верилось в их проходимость для машин.
      В таких местах, кое-где, как на пограничной полосе, хорошо были видны большие, глубокие, с широким шагом следы лосей, пересекавшие дорогу. Иногда по краю колеи, видны были медвежьи, с отпечатавшейся голой пяткой, и полукруглой гребенкой когтей, завёрнутых чуть внутрь. Артур, улыбаясь, думал: "Не даром их зовут косолапыми".
      Однажды, дорогу по диагонали пересекли крупные, продолговатые, похожие на собачьи, но аккуратнее, идущие строго по прямой. "Волчки ходют", - шутливо, с деревенским выговором произнёс Артур и улыбнулся, вспомнив модную тогда, среди городских любителей природы теорию, о санитарной роли волка в лесу. "Такие санитары, так подсанитарят, сломай я где-нибудь ногу, что от меня и косточек не останется" - он тихо засмеялся, вспомнив афоризм одного своего знакомого, который говоря: - Сильному - мясо, слабому- кости, - делал уморительное лицо, и задирал подбородок кверху.
      "У волков - думал Артур, выбирая на дороге место посуше - все зависит от количества еды и от характера вожака. Много еды, ленивый вожак - могут и обойти, испугаться нападать. Если наоборот - пощады не жди..."
      Тяжело дыша, поправляя врезавшиеся в плечи лямки рюкзака, смахивая солёные капли пота со лба, с бровей и даже с носа, он думал о чём-то своём, незаметно осматривал привычные для глаза зелёные чащи, с неподвижными тенями стволов берез и осин. "Дорогу когда-то прорубили в таёжной чаще, и потом заготавливали лес и вывозили по ней - думал неутомимый путник.
      На вырубке выросли лиственные деревья и кустарники. На возвышенностях кое-где осталась расти крупная сосна. Иногда встречался кедр. Все это по низу, заросло багульником и кое - где стлаником...
      ... Солнце поднялось к зениту. Наступило самое жаркое время дня, и Артур, дойдя до очередного ручья, сошёл с дороги, с облегчением сбросил "каменный" рюкзак на землю. Стянув с плеч, влажную энцефалитку, он, крякая, облился ледяной водой, смыл соль и пот с обожжённого солнцем лица, сделал несколько глотков из правой ладошки, и повалился рядом с пропотевшим рюкзаком на травку.
      "Буду здесь отдыхать часа три, пока жара спадёт", - думал он, сквозь прищуренные веки, разглядывая кроны деревьев высоко вверху, и наслаждаясь свободой от груза. На плечах его розовыми рубцами отпечаталось место, где лямки рюкзака давили на мышцы...
      Быстро разведя огонь, путешественник вскипятил чай и стал без аппетита есть обед. Он очень устал...
      Наевшись, убаюканный шумом воды, падающей с камня на камень, задремал в тени кедра, прикрывшись брезентом с головой, - чтобы комары не мешали. Во сне видел теплоход, тунгуса-старика и пляж в Песчанке, где загорали туристы и туристки...
      Проснулся неожиданно. Где-то далеко впереди, с воем мотора, буксовала машина. Он, торопясь, оделся, залил остатки костра, все сбросал в рюкзак, и, отойдя от дороги подальше, за кусты ольшаника, присел.
      Машина приближалась, мотор выл все громче и пронзительнее. Артур почему-то не любил неожиданные встречи в лесу, и всегда избегал их. Люди были разные, а у него с собой в рюкзаке лежал обрез, который, конечно, нельзя было иметь.
      "Идиотская власть", - ворчал Артур. - Оружие имеют только бандиты и браконьеры. Если ты простой охотник или походник, ты не можешь иметь даже ножа, который менты называют холодным оружием. Но именно охотники дорожат свободой, потому что им есть что терять. Они знают цену свободы".
      Машина приблизилась, мотор вездехода прорычал совсем близко, и Артур даже пригнулся. Вскоре машина уже гудела где-то далеко позади, а обеденный отдых был испорчен.
      Ещё часа два Артур, ворочаясь, ждал спада жары, временами настороженно прислушиваясь. "А ведь были времена, - в полудрёме вспоминал он, - когда я любил видеть людей в лесу. Попьёшь чайку, новостями обменяешься, нового знакомого заведёшь - и так приятно на душе - ты не один на свете.
      То ли люди тогда были другими, после войны радовались что выжили? Думал он, отмахиваясь от надоедливого комара...- А может быть, законы тогда, ещё были менее деспотические?! Что ни говори, а государство подмяло под себя своих граждан. И потому, сегодня уже не диктатура трудящихся, а диктатура чиновников и парт номенклатуры... И перемены эти были такие быстрые..."
      День словно потускнел, хотя так же светило солнце, так же, где-то в кустах за ручьём, птичка тонко-тонко посвистывала одну и ту же мелодию из нескольких нот.
      Наконец, Артур, решившись, взгромоздил неподъёмный рюкзак на плечи и, выйдя на дорогу, пошагал в сторону Уояна - посёлка тунгусов, живших здесь летом, а зимой, оставив семьи, уходящих на промысел в безбрежную окрестную тайгу.
      Выйдя на дорогу, Артур увидел свежий след то ли Урала, то ли ГАЗ-66-го. Кое-где из колеи выплеснулось вода и грязь. "Наверное, из Уояна в Нижний поехали - подумал Артур. А может быть, геологи..."
      До вечера он шёл, напрягая силы, часто поправляя резавшие плечи лямки рюкзака, не обращая уже внимания на лес, воду, небо. Фигура его все больше сгибалась, и, под конец он шел, низко опустив голову, и, глядя только под ноги. Шёл и терпел, говоря себе: "Вот пройду, последний километр и остановлюсь, избавлюсь от этой пытки тащить почти "каменный" рюкзак".
      Где-то часов в пять он миновал поворот дороги на Уоян и поэтому, старался уйти от посёлка подальше, чтобы не встречаться с местными жителями. Он вновь хотел быть свободным, каким был вчера и сегодня, до встречи с машиной.
      Наконец, обессиленный, в восемь часов вечера, остановился, почти упал на траву, не снимая рюкзака, и потом, полулёжа, вывернулся из лямок. На всякий случай он спустился по течению речки, гремевшей мелким течением по тинистым камням, пониже, подальше от мостика...
      Хотя беспокоился он напрасно: места сделались глуше, горы придвинулись ближе, речки шумели и пенились на перекатах, а дорога превратилась в широкую тропинку с зарослями лозняка справа и слева. Видно было, что здесь давно уже никто не ездит и даже не ходит, кроме диких зверей. Но грязи стало меньше и следов видимых тоже.
      Привычно и быстро насобирав валежника, Артур развёл огонь, сварил очередную кашу, но добавил к каше рыбные консервы, и это стало небольшим праздником. Одолевало вязкое однообразие: тяжёлый рюкзак, пот, мошкара и усталость...
      Дневной жар, к счастью, сменился вечерней прохладой, комаров стало меньше и. поужинав, он долго сидел у костра, пил чай и смотрел на закат, на незаметно растущие тени, охватывающие все большие пространства вокруг.
      Сквозь прогалину ручьевой долины был виден крутой склон горного хребта, по гребню, уставленному острыми скальными вершинами, в небольших крутых распадках, рассыпаны были, пороховой серости курумники. Ниже, под ними, в безлесных расширяющихся к низу падях, солнце ещё освещало лесные чащи и прогалы круглых полян...
      Потом остались на солнце, только эти гребни, освещённые последними лучами, откуда-то из-за спины, со стороны далёкого уже Байкала.
      Костер быстро прогорел, но, накинув на плечи спальник, Артур, полулёжа на локте, долго смотрел на угли, из которых сочилось невидимое пламя, мелькая жёлто-красными язычками, выше превращаясь в тёплый воздух и дым...
      ... Большой коричнево-рыжий медведь с линяющей клочковатой шерстью, в сумерках вышел неслышно на край поляны за спиной Артура, плавно всплыл на задние лапы, поводил большой треугольной башкой с большим черным носом и маленькими глазками. Принюхался, заметил, наконец, костёр, проворно повернулся и так же неслышно исчез лёгкой трусцой, неожиданной для такого большого зверя.
      Артур Рыжков вспоминал город, холодную пустоту набережной Ангары, широкий асфальтированный проспект, с гуляющими, звук ударов по теннисному мячу, восклицания игроков, красноватый цвет покрытия теннисных кортов, строй тополей вдоль притихших, полусонных, улиц, белый силуэт бывшего губернаторского дома, на набережной...
      ... Костер погас, дым попал в глаза, и он, смахнув набежавшую влагу, словно проснувшись, осмотрелся. Деревья большие и маленькие, одно около другого, а внизу кусты ольхи и багульника, составляли густой подрост. Тайга вогнутым ощетинившимся пространством поднималась все выше, выше, а справа, там, где река, - лес стоял стеной, и ничего не было видно далее ста шагов...
      Артур поднялся, тяжело потянулся, чувствуя непомерную усталость мышц, топором вырубил два колышка, вогнал их в землю по обе стороны полутораметрового соснового стволика, сверху положил ещё одно, разложил полиэтилен под этим низеньким заборчиком, одну часть в виде подстилки, другую в виде покрывала. Сверху постелил спальник, и потом уже развёл ночной костёр вдоль лежанки.
      За работой незаметно наступила ночь, и разгоревшийся костёр осветил чащу за ручьём, сделав её непроницаемой. Свет был ярок перед лежанкой, но рассеивался на поляне позади костра...
      Вновь зарядив обрез крупной картечью, положил его на землю в головах, и ворочаясь и устраиваясь поудобнее, лёг. "Изголовьем к востоку - почему-то повторил он буддистскую фразу и стал смотреть на игру пламени в ярком костре.
      Человек, вскоре задремал и не просыпаясь, надвинул на себя вторую часть спальника и полиэтилена. Костер прогорел. Стало темно и холодно. Угольки сквозь пепел поглядывали на небо ярко-красными глазками...
      Медведь ещё раз появился на поляне, понюхал воздух, обошёл спящего по большой дуге, краем поляны, перешёл ручей и, потрескивая валежником, ушёл, растворился в необъятной тьме под мерцающими далёкими звёздами, на черно-бездонном небе...
      Проснувшись, дрожа от холода, Артур положил в костёр веток, потом сухих стволов, сверху два-три берёзовых, чтобы дольше горели, и снова, согревшись работой, уснул...
      Так, он поднимался и разводил костёр несколько раз, пока не наступил рассвет...
      Темнота рассеялась, обозначилась линия хребтового гребня, воздух на востоке посветлел полосой, и незаметно рассвело. Начавшийся новый день долго не хотел показывать солнца, но, наконец, не удержался, и первые лучи пронзили пространство и упали на тёмный, сонный лес.
      Сквозь липкий, неотвязный сон, Артур слышал пенье птиц, стук дятла по сухостойной ели без хвои, но не мог заставить себя проснуться, незаметно сползая к потухшему костру и кутаясь в спальник.
      Солнце поднялось над лесом, когда Артур, с трудом открыл глаза. От холода подрагивая всем телом, засуетился, подложил дров, поставил котелок и не торопясь умылся. Заварил чай смородинными веточками, сыпанул туда заварки из пригоршни, отворачивая лицо от жара, снял котелок с тагана и сел завтракать...
      
      ... И так было каждый день, каждую ночь, каждое утро...
      Прошло восемь дней...
      Путешественник отощал, зарос щетиной по самые провалившиеся, с темными синяками, глаза. Но и попривык, втянулся. Рюкзак стал вдвое легче и уже не так давил на плечи. Постепенно поднимаясь по долине Верхней Ангары, он дошёл до перевала, перевалил седловину по петляющей тропе, и попал в высокую безлесную долину, между двумя каменистыми гривами.
      Проходя через мшистые мари, впереди, под пиками елей, торчащих обгорелыми стволами, увидел стадо северных оленей, которые, заметив человека, поскакали в сторону гор и исчезли в крутом распадке справа.
      Ещё он видел следы медведицы с двумя медвежатами, какое-то время шедших по тропе, и даже оставивших на ней колбаски чёрного, ссохшегося помета. Артур насторожился, но следы вскоре ушли куда-то в сторону и, пройдя ещё несколько километров, он сел обедать у горного ключа, бьющего из ямы, заполненной мелкими камешками.
      Остановившись на границе сползающего со склона стланика, он, из одних сухих, до громкого треска при переломе, веток, развёл костёр и под прохладным ветром, сдувшем вниз, в еловые, мрачные пади, всех комаров, поел и попил чаю, разглядывая широкую долину впереди и внизу, и горные склоны противоположного высоко-вершинного хребта...
      Спустившись в приветливую, тёплую и сухую долину с зарослями прямоствольного сосняка на песчаных склонах, тропа, не доходя до речки, свернула влево, и здесь неподалёку, на берегу таёжной речушки, под крупным кедром, Артур заночевал.
      По карте он видел, что отшагал от Нижнего более двухсот километров, и осталось почти столько же.
      Ночь была на редкость тёплая, дрова сухие и жаркие, и потому он хорошо выспался, а проснулся отдохнувшим, повеселевшим. Утром, с аппетитом съел вчерашнюю оставшуюся в котелке кашу и, насвистывая, тронулся в путь.
      Тропа шла достаточно далеко от реки, и с высоты предгорий он увидел первые озера, блеснувшие серебряной монеткой внизу, там, где петляла невидимая речка Муякан. А справа и впереди громоздились крутосклонные горы с остроконечными пиками. Курумник, сползая по долинам, доходил кое-где почти до тропы, стланик, цепляясь корнями за землю, рос, казалось, прямо из гранитных валунов, наползающих один на другой, похрустывающих под ногами корочкой окаменевшего мха.
      Однако, после обеда тропа стала спускаться в расширяющуюся долину и пошла низом, вдоль цепочки озёр. Повсюду были видны следы лосей, оленей и медведей.
      На берегу очередного ручья, текущего в глубоком русле, на бугре, на солнцепёке росла высокая толстая сосна с развесистой кроной. На коричнево-жёлтом стволе видны были следы когтей медведя, уходящие вверх в крону. Вглядевшись, Артур заметил волосинки, торчащие из обтёртой коры. Вынув волоски из щелей, он подумал, что это медведь и олень чесались об эту сосну, оставляя свои метки для любопытных сородичей. "Сосуществуют, - констатировал Артур и тихонько засмеялся: - Им тут делить нечего - поэтому и не боится олень, медведя. ... Ближе к вечеру, на подходе к крупно ствольному сосняку, Артур вспугнул с тропы нарядной расцветки, коричнево-жёлтую копалуху. Она взлетела, хлопая крыльями, подпустив близко и пролетев по прямой метров сто, села на самую высокую сосну, на крупную боковую ветку. Продукты у Артура заканчивались, отшагал он сегодня необычно много, и потому решил поохотиться, скрадывая глухарку.
      Сбросив рюкзак прямо на тропу, он мелким березняком, крадучись, в обход этого дерева, пошёл, держа наизготовку обрез, собранный и заряженный в минуту. Солнце было за спиной, освещая сосняк неяркими лучами. "Главное, не спешить" - удерживал себя Артур. Шёл медленно от дерева к дереву, обходя копалуху. Крупная птица, хорошо заметная своим оперением, расхаживала по толстой ветке, щипала хвою клювом, отрывая ею с ветки, с громким хрустом.
      Артур, прячась за стволами, подошёл к ней шагов на двадцать. Медленно приложил ствол обреза к дереву, высунул голову, долго и напряжённо искал глазами птицу.
      Глухарка двинулась, прошла по ветке, обнаружив себя. Затаив, участившиеся от волнения дыхание, охотник прицелился и, стараясь не спешить, чувствуя громкие удары сердца, плавно нажал на курок. Гром выстрела улетел в окрестности, а птица стала падать, растворив крылья, и громко стукнула, ударившись о землю. Артур прыжками побежал к дереву и увидел: ярко-пёстрое заломленное крыло, хвост и маленькую куриную головку с уже закрытыми серой плёнкой глазами. "Вот повезло, так повезло! - ликовал охотник: - Это же еды на два дня и какое у них мясо вкусное, как у крупной курицы.
      Солнце уже село за хребет, покрыв противоположный крутой, высокий склон долины жёлто-розовым закатным цветом. Словно прозрачная акварель окрасила далёкие пади и распадки с бегущими вверх цепочками тёмного ельника с камне лавинами, ссыпающимися с скалистых отрогов, ломаной линией, отделяющей хребет от темнеющего небосвода.
      Артур, вернувшись на тропу, подхватил рюкзак и почти бегом, держа тёплую ещё птицу под мышкой, спустился к заросшему высокой осокой озерцу. Выбрав место посуше, он затаборился и, торопясь, стал готовить дрова. Позже, сидя у разгорающегося костра, ободрал и выпотрошил птицу, половину нарезал кусочками, сложил все в котелок и поставил варить.
      Ему было хорошо, легко и весело на душе, несмотря на то, что место было низкое, сырое и мрачное. Остатки берёзовых высохших стволов стояли вокруг озеринки, в высокой траве, высвечивая белизной коры наползающие туманные сумерки.
      В полумраке уже, откуда-то прилетели с пронзительным тонким криком две крупные хищные птицы и стали, плавно махая большими крыльями, летать низко над густыми кустами, за озером. "Гнездо, наверное, там" - подумал Артур, и на всякий случай придвинул к себе заряженный обрез.
      Но вскоре тревога улеглась, костёр разгорелся ярко, кипяток клокотал в котелке, и запахло вкусно варёным мясом. "А ведь мясо у глухарей пахнет особо, ягодами" - глотая слюну, в нетерпении, охотник помешивал в котелке оструганной на конце, берёзовой веточкой...
      Он ел, не торопясь, чуть обжигаясь мясом, запивая бульоном. "Как это вкусно и как это здорово!" - думал он, сопя и похрустывая сухариками, обгладывая острые косточки, чмокая и чавкая от нетерпения. Наевшись, он не стал кипятить чай, прилёг и привычно вглядываясь в пламя костра, задумался.
      "Ради таких мгновений стоит жить, - говорил он сам себе. - Я один, вот уже десять дней... Мне тяжело, и я стал уставать. Но сегодня и сейчас, я счастлив, потому что свободен. Именно, жажда подлинной свободы, непременно почему-то связанной с одиночеством, влекли меня в леса. Здесь вольно и свободно... Воздух чист, небо над головой всегда отрыто, есть огонь костра, горы, лес, озера и река. Есть звери и птицы, которые живут, не думая о богатстве, славе и почестях...
      Больше того, они все живы, так же как я, но они не думают о смерти, не задают себе нелепые вопросы, зачем они родились. Они сейчас так же, как я - часть необъятной, строгой и равнодушной природы, где идёт вечная борьба межу живым и мёртвым. Одни убегают, улетают, уползают, чтобы жить...Другие преследуют их, чтобы выжить...
      У каждой твари своя роль в многообразии мироздания: время расти, развиваться, осваивать опыт поколений, любить, оставлять потомство, драться за жизнь вида и умирать, часто не успев состариться...
      Вот и я, сегодня радуюсь, весел и бодр, а вчера ещё был скучен, устал и тосклив. Я думаю о своей смерти с пренебрежением, потому что все умрут, но важно, кто как проживёт эту Богом данную нам жизнь..."
      Что-то треснуло в камышах за озером, и Артур насторожился. "Лось, наверное, как обычно на водопой пошёл, но учуял меня и забеспокоился" - отметил он про себя и продолжил размышлять.
      "Мне повезло. Сама судьба привела меня в лес, и я понял, что такое свобода и счастье. Через усталость и напряжение, через страхи и бессонные ночи я пришёл к осознанию гармонии и красоты в природе и потому, эту тяжкую свободу я не променяю на любые сокровища, ибо главная цель моих походов и блужданий - это не любопытство, не гордость, что я это сделал, и я это могу. Главное в этом ощущение независимости и свободы. У меня есть цель, но я могу ею поменять или даже вернуться, отменить цель...
      Это все в моей власти. Я могу идти ночами, днём спать, могу свернуть налево, но сворачиваю направо. Я один, и вместе со всеми. Я возвращаюсь в мир, в город, чтобы вскоре, заскучав, вновь уйти, чтобы опять вернуться. И, если есть Бог, а он, конечно, есть, Создатель и Глава всего живого и мёртвого, то, может быть, на Страшном суде..."
      Тут Артур хмыкнул, иронично отмечая: "Эх, куда тебя занесло, - и продолжил, - ... то, на Страшном Суде я смогу ответить, что, хотел быть свободным и изредка был им... И Бог зачтёт мне это стремление!".
      Задрёмывая, он вспомнил чей-то афоризм: "Свобода - это ответственность за свои слова и поступки...
      - Мудро!"- отметил он про себя и улыбнулся...
      " В городах сейчас, люди сбиваются в кучи, пьют, играют, веселятся или тихо и обычно ложатся спать в тесных комната, под тёплыми одеялами. И те, кто сбивался в кучи, тоже, когда все кончится, разбредутся и, убаюканные сладкими грёзами-соблазнами чести, богатства, известности и комфорта, заснут в закутах, не видя неба, не слыша звуков, кроме шороха города, заснут, словно умрут на время..." Артур, будучи один, ощущал свободу реально и готов был, ради этого испытывать лишения и трудности.
      "Свобода внутри человека - думал он. - Это как инстинкт. У большинства он дремлет и только у одиночек просыпается". Артур вспомнил описание каменных мешков, в которых монахи-буддисты приходят к нирване, то есть к внутренней свободе. "А с другой стороны, человек социально адаптирован, когда имеет возможность стать, быть свободным. - Он вспомнил Сартра: "Хочешь быть свободным - будь им!" И проговорив это вслух, засмеялся.
      Мысли стали путаться. Он укрылся спальником и задремал, подсознанием слушая происходящее в природе, вокруг него. Из-за гор незаметно поднялась серебряным диском, осветившая все вокруг, луна. Беспокойно завозилась в камышах утка, испуганная громадной, темной тенью сохатого с молодыми ещё рогами и болтающейся серьгой на шее. Он вошёл в воду, потом поднял голову и застыл, вслушиваясь в тишину наступившей ночи. Капли, падая с морды, оставляли на озёрной воде тонкие серебристые обручи - волны...
      Артур спал...
      ... Утром он проснулся бодрым и весёлым, может быть, впервые за весь поход. Пошли одиннадцатые сутки его лесных скитаний...
      Рано поднявшись, он вскипятил чай, глядя на горы и сравнивая их с зеркальным отражением в озере, он думал о красоте, о том, что живое, реально одушевлённое природой, не сравнимо с самой точной копией.
      Хотя есть что-то загадочно назидательное в этом желании Природы делать свои копии. Наверное, в этом корни искусства. И в пещерах Альтамиры наглядно видно желание древних людей осуществить, воплотить такие копии живой природы, как реалистического символа, который с помощью человеческой фантазии можно было оживить. "Параллельная реальность", - мелькнул термин. - Тут скорее чудо творчества. Человек, как Бог, когда он создаёт мир, которого до него не было. В этом волшебство и мистика искусства..." Подул ветер, из-за перевала потянулись облака, как горы серого тающего снега в прозрачной воде...
      Артур быстро собрался и тронулся в путь. Он сегодня решил сократить петлю, которую делала река, и идти по визиркам, лесоустроительным просекам, делящим лес на квадраты.
      Остановился отдохнуть на склоне, заросшем стлаником, на ковре из брусничника. Вот где ягоды-то летом! Брусника цвела маленькими бело-розовыми цветами, и потому этот лесной ковёр принял на время серо-зелёный цвет. Под ногами этот ковёр скользил и, поднимаясь почти "в лоб" на гору, Артур запыхался. И тут в стланике он увидел, как гибкие, рыжие существа, очень близко от него, проворно перебегают по стволикам, гоняются друг за другом. "Соболь", - подумал он и стал вглядываться в хвойную чащу, пытаясь лучше разглядеть чудесных таёжных жителей.
      Артур, в зелёной кисее пушистой хвои стланика видел переливчатое мелькание гибких зверьков, то ближе, то дальше. Они совсем не боялись человека и даже любопытствовали: может быть, они впервые видели его так близко. Охотник в нем взыграл: и осторожно, медленно двигаясь, он выбрал место для наблюдения. Собольки гонялись друг за другом, перескакивая с ветки на ветку, шурша коготками по коре, мгновенно меняя направление; и вдруг замирали в неподвижности. А то подпрыгнув с земли высоко и пружинисто, цеплялись за тоненькие ветки и как акробаты влезали вверх.
      Артур вспомнил Черкасова и его "Записки охотник Восточной Сибири", где он восхищался силой и смелостью соболя, говоря, что если бы соболь был величиной хотя бы с собаку, то страшнее хищник не было бы в тайге...
      Вскоре собольки исчезли, так же неожиданно, как и появились...
      Преодолев подъем и спускаясь вниз на небольшую террасу, покрытой кочковатой травой и густо-зелёным мхом, он увидел впереди странное сооружение, явно сотворённое человеческими руками. Подойдя поближе, он сбросил рюкзак на землю и стал осматривать сооружение. Это были четыре ствола, гладко ошкуренные и обрубленные на высоте выше полутора метров. К этим столбам, не вкопанным, а имеющим ещё крепкие корни в земле, в форме прямоугольных ящиков, были прикреплены стволики лиственницы, один над другим.
      Подпрыгнув, он заглянул в ящик, но внутри было пусто... И вдруг он понял, что это гроб, в котором ещё совсем недавно хоронили своих умерших тунгусы. "Так вот как это бывает!" - погрустнев и утолив любопытство, подумал Артур. Он присел около рюкзака и оглядел окрестности.
      Когда-то, не так давно, здесь от чего-то умер человек. Его родственники сделали этот гроб, домовину, усыпальницу и оставив в нем мёртвое тело, ушли. Через какое-то время деревья стали гнить, разрушаться, в щели проникли мыши и птички, которые погрызли тело и кости. Потом привлечённые запахом пришли крупные хищники, растащили тело по кускам и кусочкам, и через какое-то время от человека ничего не осталось, даже костей...
      Поднялся ветер. Из-за спины, откуда он шёл, по небу поползли серые клочковатые облака. Свет дня померк, деревья на гривах, монотонно загудели. Артур, не замечая перемен, сидел и напряжённо думал, о природе: "Она жестока и равнодушна. Ей нет дела ни до конкретного человека, ни до человечества вообще. Природа универсальна и многолика... Она породила человека, но она же без сожаления убьёт его, когда наступит предопределённое время. Ей будет ни холодно, ни жарко, если над Землёй заполыхают всё уничтожающие взрывы атомной войны, в которой погибнет все живое, включая творца атомной бомбы, Человека. И образовавшаяся пустыня будет всего лишь очередным лицом этой реальности, которую человек называет природой... И сама Земля - всего лишь песчинка в океане космической жизни, на миг блеснувшая... И нет и никогда не будет похожей на неё звезды, в просторах вселенной..." Он содрогнулся от этих абстракций и словно проснулся. Лес кругом потемнел, помрачнел, загудел под ветром. Стало тревожно и неуютно. Надев рюкзак на плечи, Артур заторопился, почти побежал вперёд, стараясь не потерять под ногами заросшую визирку...
      Проходя вдоль крутого склона, спускающегося в долину ручья, он поднял глаза и на гребне, на мари увидел силуэты оленей, пасущихся там, почти под низко опустившимися облаками. Однако, Артура это не удивило - зверя кругом было много...
      Он, не останавливаясь, подгоняемый непонятной тревогой, спешил выйти на тропу.
      Вскоре начался дождик, мелкий, шелестящий, становящийся все сильнее. Артур промок, но штормовку из рюкзака не вынул. "Сухое пригодится ещё, - думал он, вглядываясь в извивы тропы. - Дойду до устья Муякана и, если дождь не перестанет, то буду табориться и ночевать". По карте он знал, что где-то здесь, Муякан впадает в Мую.
      Вдруг, из-под ног в сторону от тропы метнулась тропинка. Не задумываясь, Артур сбросил рюкзак под куст, на развилке, и почти бегом побежал по тропке.
      Вскоре из-за сосен мелькнул чёрный силуэт избушки. Артур не верил своим глазам. Однако, это было зимовье.
      Войдя внутрь, он в полутьме рассмотрел закопчённые стены, нары в дальнем конце, от стены до стены, железную печку под маленьким грязным окном, едва пропускающим мутный полусвет. Был даже стол, сколоченный из не струганных досок. "Давно стоит", - констатировал Артур и, обрадовавшись, побежал за рюкзаком...
      Вскоре в зимовье топилась печь, варилась ароматная каша, а человек, лежал на расстеленном, на нарах спальнике. Он, сняв мокрую одежду, повесил ею сушить над печкой и, задрёмывая, слушал сквозь наплывы сна потрескивание огня, мерный шум дождя, падающего на крышу... "Жить все-таки хорошо. - лениво размышлял он. - Ещё час назад я, мокрый, голодный и усталый брёл по тропе, не зная, где устроиться на ночлег. И вот я под крышей, в тепле, варю кашу и думаю уже о завтрашнем дне. Я прошёл две трети пути. Окреп, приноровился к одиночеству и усталости. Недолго осталось ждать, и мой поход закончится...
      И немножко жаль, что рядом нет никого, кто мог бы разделить тяготы пути, и мои восторги перед красотой и величием тайги. Но ведь я могу потом все это описать. Могу собрать книгу очерков о своих странствиях. Ведь не зря же я заканчивал журналистику... Артур медленно перевернулся с боку на бок... - Работать в газете я не могу. Там такая суета, так много неумных начальников, и так много идеологической цензуры. Это не для меня. Но ведь писать рассказы я могу..." Почувствовав запах горелой каши, он вскочил и, обжигая пальцы, убрал котелок с печи. - Пора и поесть, - проговорил он вполголоса, и поймал себя на этом. "Я уже сам с собой разговариваю, - нахмурился Артур. - Ну, ничего, это обычное для одиноких людей дело". За ужином съев кашу сверху, пригорелую залил водой и оставил до утра. Ему стало жарко, и он открыл двери зимовья. Снаружи стояла мокрая темнота, шумел и покачивался под ветром тёмный лес. Однако, за толстыми стенами избушки он был в безопасности и, поёживаясь, думал, каково было бы ночевать под дождём у заливаемого костра под продуваемым брезентовым пологом. Перед сном он занёс в домик охапку дров из поленницы, и при этом думал с благодарностью об охотнике, живущем здесь зимой на промысле.
      Неподалёку от зимовья был срублен лабаз на верху ошкуренной сосны, метрах в пяти от земли, а у избушки стояла прислонённая к крыше высокая лестница. "Перед охотничьим сезоном на лодках завезут продукты, чтобы звери не разорили зимовье, спрячут их на лабазе, куда даже соболя не залезет, дверца то закрыта...
      Вечером, он сквозь дальние деревья видел, чуть в низине, широкую реку, наверное, Муякан, но спуститься к воде, не было времени....
      Заснул он, разморённый теплом и безопасностью, очень быстро, и видел приятные сны: мать, от которой давно уехал в город, старшего брата...
      Посёлок, в котором он родился и жил, был не велик и находился далеко от Сибири и лесов, на Украине, в Черниговской области.
      Учился он хорошо и по окончании школы решил ехать в Иркутск поступать на журналистику. Там и конкурсы были поменьше, да и жить, казалось, будет интереснее. Про дом и родных он почти не вспоминал, жизнь закружила, но иногда, во сне он видел улицу посёлка, шоссейную дорогу, по которой мчались машины в Киев и из Киев, мужиков летним вечером, толпящихся перед пивным киоском...
      ... В тепле спал, не просыпаясь до утра, и проснулся с улыбкой на лице...
      Выйдя на воздух, глубоко вдохнул влажный, пахнущий сосной воздух и огляделся. Дождь кончился недавно, и серые тучи быстро неслись, подгоняемые ветром на север. Иногда, кое-где, в просвете мелькало синее небо, но тут же пряталось за набежавшей тучей. Было прохладно...
      Артур сходил к реке, умылся речной водой, вгляделся: и вниз и вверх по течению, но ничего, кроме зарослей кустарников и высокой травы под деревьями, не высмотрел. Возвратившись, он развёл костёр, вскипятил чай, отмыл горячей водой котелок из-под каши, позавтракал, открыв последнюю банку консервов, поел, хрустя начинающими пахнуть плесенью, сухарями. "Надо сегодня какую-нибудь птичку добыть", - думал он, укладывая отощавший рюкзак. Уходя, помахал избушке рукой, так она, кстати, оказалась на его пути.
      Рюкзак показался необычайно лёгким, и тут же Артур вспомнил, что продукты кончаются, и почти бегом возвратился в зимовье. На окошке, изгрызенные мышами лежали засохшие горбушки, и он, собрав их, положил в продуктовый мешок. "Пригодятся, - думал он. - Буду перед едой обжигать на костре. И ещё придётся охотиться на птиц, не жалея времени". С утра в животе голодно урчало, и, запыхавшись, он тут же вспотел... "Слабею", - равнодушно отметил он...
      Выйдя на тропу, Артур скоро промок от падающих с веток стланика холодных, крупных капель от прошедшего ночью дождя. Чтобы согреться, прибавил шагу, но несколько раз поскользнулся на мокрой тропе и старался идти осторожнее...
      Вскоре тропа превратилась почти в дорогу, расширилась, и кое-где были отчётливо видны лошадиные подкованные следы. "Человек где-то недалеко живёт, - отметил про себя и стал прислушиваться и вглядываться. Невольное беспокойство вкралось в сознание. Он так привык быть совершенно один на сотню километров вокруг, что готов был пожалеть о приближающемся человеческом жилье...
      Большая река возникла неожиданно, словно вывернула из-за поворота. "Это уже Муя, - проговорил Артур вслух. - И какая она большая. От берега до берега будет метров сто, а то и больше. И течение быстрое", - отметил он и спустился к воде, оставив рюкзак на верху крутого берега. Солнца не было видно сквозь тучи, но чувствовалось, что погода налаживается, и кое-где у горизонта светились синие дыры ясного неба.
      Походник ступил на плоский камень, лежащий в воде, присел и, с удовольствием хлебнув несколько глотков вкусной воды, умыл лицо, чувствуя под пальцами отросшую, помягчевшую бороду. Потом, взобравшись к рюкзаку, присел на травку, и стал следить за течением на реке, выдавливающей на поверхность водные струи из глубины. Чуть дальше середины, вдруг выпрыгнула и шлёпнулась в воду большая рыбина. "Ну, почему я не рыбак!? - сокрушался Артур. - Здесь в реках столько рыбы, что можно кормиться и варёной, и жареной, и пареной рыбой", - он сглотнул слюну и почувствовал сосущий голод...
      За время похода он сильно изменился, похудел, оброс бородой, и на голове волосы грязные и давно нечёсаные торчали во все стороны. Глаза ввалились, и черные зрачки блестели беспокойно. Кожа на лице и шее загорела до черноты, и светлые морщинки разбегались от глаз к вискам. Руки тоже были коричневыми с множеством ссадин, больших и малых. Одежда стала серо-зелёного грязноватого цвета, от ночёвок у костра и пропахла дымом, так что Артур сам чуял этот запах...
      Сапоги он вымыл в речке, и они были более или менее чистые.
      Но человек не обращал внимания на свою внешность, и ему даже нравился этот запах копчёностей от одежды, струйчатая мягкость бороды, длинные волосы на голове...
      Речная долина расширилась, и на противоположном берегу за предгорьями виднелся высокий горный хребет с белыми снежными шапками вершин. Тропа, коричнево-серо-зелёной ниточкой мелькала впереди, извиваясь по берегу, то, удаляясь от воды, то бежала по береговому краю.
      Пара белых лебедей, медленно махая крыльями, летела вверх по течению и видела и широкую серо-стальную реку, и ленту тропы, и маленькую фигуру человека, одиноко шагающего им навстречу, вниз по реке. Гортанно перекликаясь, шурша большими крыльями, они вскоре скрылись, за сосновыми пушисто-зелёными вершинами прибрежного сосняка.
      А человек шёл и шёл, неуклонно приближаясь к заветной цели. Вдруг из-под ног с громким хлопаньем вылетела парочка рябчиков и, лавируя между хвойными лапами стланика, вскоре, вновь сели на землю.
      Человек замер на секунду, потом сбросил рюкзак, достал свёрток, проворно собрал обрез, зарядил дробовым патроном, клацнул замками, взвёл предохранитель и, крадучись, нагнувшись, осторожно сделал несколько быстрых шагов в сторону рябчиков.
      Переждав, сделал ещё перебежку и, вглядевшись, заметил мелькнувшего, бегущего в стланиковой чаще рябчика. Вскинув ружье, он взвёл курок прицелился, но рябчик, мелькнув ещё раз, словно растворился в хвойной зелени. Человек поводил стволом, потом медленно опустил ружье и, глубоко вздохнув, выпрямился. Чуть погодя, он сделал несколько шагов вперёд и вновь, как ему казалось, увидев птицу на земле, снова быстро прицелился.
      Но проходила секунда за секундой, а выстрела не было. Через время, человек, опустив ружье, зашагал вперёд, и уже с другого места справа от него, из кустов раздалось хлопанье крыльев взлетевших рябчиков. Раздосадовано махнув рукой, неудачливый охотник, держа ружье в правой руке, стволом вниз, левой отводя ветки стланика, вышел на грязную после дождя тропу, и тут за спиной его в просвете туч вспыхнуло яркими лучами полуденное солнце...
      Он, направляясь к рюкзаку, повернул голову в сторону этого яркого света... Правая нога, ступив на скользкую кочку, поехала по липкой грязи, и охотник, сохраняя равновесие, взмахнул правой рукой с ружьём. Пальцы напряглись, сжались, и указательный, резко нажал на курок...
      Грянул выстрел, и человек упал - заряд попал в левую ногу, и дробь, пробив сапог, раздробила кости и хрящи голеностопа с такой силой, что почти оторвала ступню...
      Артуру почему-то показалось, что он сильно ударил стволом по ступне, и потому, подвернув ногу, упал. При падении он выпустил ружье. Оно, курком сильно ударило отдачей по пальцу.
      Не понимая, что произошло, он пошарил рукой по траве, опираясь на неё, попытался встать, согнув левую ногу, но от огненной боли в ступне потерял сознание и упал лицом в мокрую грязь...
      Грохот выстрела прокатился над рекой, ударившись о другой берег, ответил эхом и растаял в необъятных просторах тайги...
      Все так же несла прозрачно струистые воды река, так же летели по небу на север лохматые облака, ветер шелестел хвоей и перебирал зелёными листочками на белокожих берёзах.
      В кустах на берегу размеренно тенькала суетливая птичка. И темнела на краю чёрной грязевой лужи скорченная фигура человека, лежащего в странно неудобной позе...
      Человек дышал тяжело, со свистом воздуха в крепко сжатых зубах, и пальцы правой руки, сжимаясь, царапали грязь ногтями. Он был в беспамятстве...А в его голове быстро, быстро сменяя друг друга, пришли, затеснились картины из детства и юности - из прошлой, кончающейся жизни...
      ...Вот ему три года, и они со старшим братом идут на запретные озера, чтобы купаться с остальными дворовыми ребятами. Он никого из них не помнит, но слышит треск прозрачных крылышек стрекозы, пролетающей мимо, чувствует зной и запах разогретой воды и разопревших корешков осоки, торчащей сплошным ковром из кочек и влажных промежутков между ними, слышит бульканье грязи, о которой бредёт братишка, почти захлёбываясь ею, а на плечах у него сидит Артур и смотрит вперёд, когда же закончится эта глубокая черно-маслянистая жижа...
      Потом, возможно, в тот же день разгневанная мать по каким-то приметам узнавшая об их купании, колотит мягким тапкам старшего брата по заду. Тот ревёт и просит прощения. Артур тоже плачет и за это получает свою порцию шлепков...
      Чуть погодя они на улице, едят хлеб с маслом, посыпанный сверху сахаром, изредка вытирая непросохшие ещё слезы. В лицо светит тёплое, большое, заходящее солнце...
      ... Зима. Ему десять лет. И он перед выпиской из больницы, в которой пролежал несколько месяцев, идёт гулять. Снег хрустит и искрится под ногами. Высокий берег, укрытый плавными, изогнутыми складками ковровой шубы синеватого, в тени, снега. И солнце над ним - золотое, ясное и лучистое среди синего, почти тёмного, глубокого неба...
      ...Вот уже ночь, и ветер с моря холодит, и толпа призывников, строем, не в ногу бредёт по пирсу к невидимому катеру, который должен их переправить на остров в большой бухте. Запах соли и водорослей, и чуть неспокойно на душе. Начало службы...
      А вот вечер по случаю окончания университета. Он здесь гость, хотя начинал учиться с этими нарядными девушкам и парнями вместе на дневном, но заканчивает уже как заочник. Банкетный зал, звуки музыки из большого зала, и он словно посторонний, сидит и решает - кто с кем пришёл, и кто в кого влюблён. Всплеск музыки за перегородкой, и потом темнота, и он провожает смеющуюся Ольгу, и она, держа его за руку, говорит: "Я тебя никуда не отпущу. Квартира сегодня свободна, мы можем быть одни хоть до завтрашнего вечера. А тебе в твоё общежитие уже не добраться. Автобусы не ходят" ...
      Он хочет ей возразить, что он и пешком может, столько раз ходил, но молчит, а она смеётся и, обнимая, крепко прижимаясь, влажно целует в губы, щекочет языком.
      И, наконец, он видит старичка-тунгуса, сидящего на корточках, опершись худой спиной о дрожащий борт машинного отделения, и ему становится грустно и даже тоскливо - старичок такой маленький и одинокий...
      ... Солнце, появившись на небе словно растопило тучи, и к вечеру небо очистилось, оставив прохладный ветер. ... Очнувшись от холода, Артур ещё услышал свой бессознательный стон и, ворочая во рту сухим и распухшим языком, преодолевая бешеную боль, приподнялся на руках и глянул на ноги. Из левого сапога из небольшой дырки, после невольного движения ногой, медленно пульсируя, выливалась на грязь черно-красная кровь и стояла лужицей. Он почувствовал в сапоге мокроту и хлюпанье, и понял, что голеностоп разбит вдребезги, и что сапог ему не снять: разбухшая портянка заклинила.
      Артур полежал, громко и натужно втягивая воздух, сжатыми губами, так что получался всхлип. Каждое движение причиняло невыносимую боль, после которой все тело сотрясала волна озноба. Повернув голову, он увидел лежащее рядом ружье. Очень хотелось пить. "Это финиш", - пробормотал он непроизвольно, тревожащую, бьющуюся в голове мысль.
      Опираясь на руки, чуть толкаясь правой ногой, Артур, превозмогая боль, пополз по тропе к рюкзаку.
      Он стонал, скрипел зубами, но двигался к цели, оставляя на тропе кровавый след.
      За поворотом раненый увидел лужицу и, припав к воде, долго пил, поскрипывая илом и песчинками на зубах.
      Смочив лоб, он почувствовал жар на коже и лёг рядом с лужей, отдыхая. ... Солнце, спустившись, садилось за снежные вершины. Похолодало. В левом сапоге, когда он чуть двигал ногой, перестало хлюпать, и, похоже, кровь перестала идти. Но поднялся жар, и Артура тряс озноб.
      Полежав немного с закрытыми глазами, он заставил себя оторваться от земли и вновь пополз, вскрикивая от боли и, матерясь обессиленным полушёпотом. Крови на следу не было. Солнце коснулось вершин и почти видимо, стало погружаться в пучину за горами.
      Река, под невысоким берегом шумела быстрым течением, оттеняя плеском воды, тишину наступающего вечера...
      Наконец, дрожащий, обессиленный Артур подполз к рюкзаку, с трудом, чуть не плача, преодолевая уже становящуюся привычной невыносимую боль, достал из рюкзака спальник, брезент, полиэтилен, морщась от боли, обмотался ими, как мог и, положив рюкзак под голову, замер, затих, согреваясь...
      ...В забытьи ему казалось, что он слышит голоса, скрип телеги и, прибавляясь, появился вначале едва различимый шум мотора. Но звук нарастал, приближался, и вдруг человек понял, что слышит, действительно слышит звук лодочного мотора с недалёкой, как оказалось, реки! Артур приподнялся на руках, и в вечерней прохладной тишине, слушал гул мотора, проплывающей под берегом, в ста шагах от него, лодки. Он стал шарить руками в поисках ружья, но вспомнил, что оставил ружье там, где произошёл этот нелепый случай. Он пробовал кричать, слыша удаляющийся гул мотора, но вместо крика, услышал свой стон. Он бил кулаками по земле, скрежетал зубами...
      Потом заплакал, и в это время моторка, завернув за поворот реки, почти смолкла. Ещё какое-то время далёкий звук эхом отдавался от другого берега, но постепенно затих... "...Все пропало, - шептал он, вытирая слезы грязными руками. - Это был единственный шанс, и я его упустил". Он уронил голову на прохладную землю и плакал, горько всхлипывая.
      Он хотел умереть и боялся смерти. В голове мелькали обрывки мыслей: "Я ещё молодой... Я ничего ещё не сделал... Но у меня никого здесь нет, и меня даже искать никто не будет... Никто не знает, где я" ...
      Он обессилел от боли и переживаний и стал терять чувство реальности...
      И вдруг в его помутившемся сознании всплыл, вспомнился прочитанный в журнале "Охота и охотничье хозяйство" случай из жизни тунгусов-охотников где-то на Севере. "Заезжая на промысел, охотник вместе с оленями и нартами попал под лёд. Стоял мороз тридцатиградусный. И пока он ловил обезумевших оленей, пока запрягал в нарты, одежду его и сапоги полные водой заковало льдом. Он свалился в нарты и пугнул оленей, которые домчали его до избушки. Он вполз внутрь, развёл огонь в печи и упал рядом, гремя льдом...
      Вскоре избушка нагрелась, и лёд на охотнике растаял, но ступни он отморозил, и началась гангрена. Тогда напившись спирту допьяна, он отрезал себе ступни и, передвигаясь на четвереньках, сделал себе чулки из ичигов и закладывал туда лечебные травы. Этим он спасся..." "Спасся - билось в сознании полумёртвого Артура. - Но ведь я тоже могу спастись. Надо только не паниковать и бороться до конца. Есть шанс,- ведь у меня только одна ступня оторвана... Ведь сейчас не зима..." Эти бредовые мысли придали ему сил. Он освободился от спальника, брезента и полиэтилена, запихнул, торопясь, все это в рюкзак, влез в лямки и, дрожа в ознобе, пополз назад, к ружью. Конечно, он пробовал подняться, но при неловком движении, падал от боли, как подкошенный...
      Сапог, полный крови, с разбухшей портянкой был как мягкая шина, и потому Артур мог ползти...
      Солнце давно закатилось на западе, и сумерки сменились ночным полумраком, когда Артур дополз к ружью. В кармане рюкзака оставалось три патрона, и он знал, что будет делать... "Если лодка поплыла вверх по течению, то она рано или поздно будет плыть вниз, туда, откуда она пришла. Я должен выползти назад, на берег и ждать, а когда лодка появится, буду стрелять" ...
      Эта мысль его воодушевила. Перед ним была цель, и стоило побороться за жизнь...
      Нога разбухла и болела непрерывно. Озноб не проходил. При малейшем движении острая режущая боль пронзала тело и мозг. Теперь, время его жизни тянулось трагически медленно...
      Передохнув, по маленькой лощине, к счастью, без зарослей стланика, он тронулся к реке, огибая попадавшиеся по пути чахлые берёзки. Ползти вниз, было немного легче...Серые сумерки, к полуночи сменились холодной светлой ночью. Над лесом взошла полная луна, похожая на серебряную монету, полу-стёршуюся от времени...
      ...Волк-самец, живший в этих местах уже несколько лет, отлежавшись за день в зарослях кустарника недалеко от норы, где жили волчица и пятеро маленьких волчат, отправился лёгкой трусцой на охоту вниз по распадку, по направлению к реке. Ночь была светлая, и острые глаза зверя хорошо видели далеко впереди, но и по бокам...
      Пробегая крупным сосняком, на южном склоне распадка, волк услышал копошение, там, в кроне раскидистого дерева, большой птицы и остановился. Неотрывно глядя вверх, различая тёмный силуэт глухаря, он, подбежав к сосне и поднявшись на задние лапы, поскрёб когтями по шершавой толстой коре. Глухарь зло закрякал, но, повозившись, успокоился и затих...
      Волк тронулся дальше.
      Выйдя на тропу, по которой уже давно никто из двуногих не ходил и не проезжал верхом на ушастых и рогатых животных, хищник все той же рысью бежал навстречу ветру, изредка останавливаясь и принюхиваясь.
      Вдруг его чуткий нос уловил запах свежей крови и ещё чего-то, пахнущего остро, едко и опасно. Волк подобрался, шерсть, не успевшая ещё до конца перелинять, поднялась неровным ёжиком, на загривке, и он, пустился лёгким, машистым галопом по тропе, навстречу запаху. Но, доскакав до места, где на тропе, несколько часов назад, раздался этот роковой выстрел, он резко затормозил, отпрыгнул с тропы и, тихонько зарычав, оскалился, сморщив нос, обнажив белые зубы и острые клыки.
      Он вновь принюхался и, вздрогнув, услышал незнакомый шум, шуршание по траве. Глаза его блеснули зелёными огоньками. Хищник, напружинился, и легко переступая сильными длинными ногами, стал по дуге из-под ветра обходить место где, то замирая, то возобновляясь, с шумом полз кто-то, большой и неосторожный.
      Вдруг из полутьмы раздался стон, и волк от неожиданности прыгнул в сторону. Он узнал голос двуногого существа, который слышал на этой же тропе уже несколько раз...
      Однако, голод и любопытство толкали волка навстречу опасности, а запах крови, который он сейчас ощущал явственно, удерживал его от бегства. К запаху крови и мокрого кострового дыма примешивался волнующий запах физического страдания...
      Звук ползущего по траве тела затих, но волк, уже обойдя человека по суживающейся спирали, слышал его громкое, воспалённое со всхлипами, дыхание.
      Наконец, сквозь кусты он разглядел человеческое тело, лежащее ничком, неподвижно. Только по громкому дыханию было ясно, что человек ещё жив. Волк прилёг на живот и высоко подняв голову, следил, ожидая, что же будет дальше...
      Прошло полчаса, и человек, наконец, поднял голову, потом поднял туловище на руках и, помогая себе правой ногой, пополз на правом боку, постанывая и шепча какие-то слова...
      Недалеко, под высоким берегом шумела река, и то тут, то там всплёскивала рыба, выпрыгивая из воды и падая назад. Луна на темно-синем, почти чёрном небе, с видимыми крупными звёздами, прошла половину полукруга и светила навстречу ползущему человеку, оставляя на бегущей чёрной воде широкую серебристую дорожку, которую изредка взрывали своим прыжком-полётом, отблёскивающие синей сталью, изогнувшиеся рыбины.
      Метров через двадцать, человек снова затих, уронив голову на руки, отдыхая. Его сознание работало только в одну сторону: "Надо доползти до рассвета до речного берега... Иначе смерть...Надо доползти..." И это многократно повторенное "надо" заставляло его раз за разом поднимать голову и, преодолевая боль, тошноту и головокружение, ползти вперёд к цели...
      В очередной раз после забытья он резко поднял голову и увидел освещённый луной силуэт волка, отскочившего в куст, его глаза, блеснувшие в полутьме двойным зеленоватым огоньком. Страх сковал мышцы человека, озноб прекратился, и стало жарко... "Неужели, волки, - прошептал Артур, и мысли, одна страшнее другой, понеслись в голове. - Набросятся, порвут... Я не смогу отбиться, если их много..." "Санитары, - почему-то всплыло в голове, и испуг вдруг перешёл в озлобление. На время он забыл о боли в ноге. Не отрывая взгляда от насторожившегося зверя, человек осторожно снял с плеча ружье, прикрыв его туловищем, дрожа от нетерпения, достал из нагрудного кармана заряд с картечью, вложил в ствол и, стараясь не шуметь, закрыл затвор. Потом, не отводя взгляда от стоящего в двадцати метрах насторожившегося зверя, он большим пальцем медленно взвёл курок...
      Услышав щелчок, зверь подпрыгнул, почуяв недоброе. Человек плавно поднял туловище, затем так же плавно, но быстро приложил ружье к плечу и выстрелил. Волк видел вспышку пламени, слышал гром выстрела, и одновременно, в грудь и в бок ударило несколько картечи, сбив его с ног. Теряя сознание, зверь высоко подпрыгнул и с предсмертным воплем-воем метнулся в чащу. Сделав несколько громадных прыжков, он рухнул в куст багульника. По телу прошла предсмертная дрожь, передние лапы несколько раз дёрнулись, и неосторожный волк умер.
      Артур ругался, матерился вслух, и стучал кулаком по земле, почти ликуя: - Нет! Мать вашу так! Я не бессловесная и покорная жертва! И не нуждаюсь в ваших санитарах, чудовищные лицемеры, кабинетные охотнички! Торжество победы над своим страхом добавило ему сил. Он пополз быстрее и, наконец, вскоре увидел и чёрную двигающуюся равнину реки, и серебристую дорожку на воде, и темной стеной стоящие на той стороне горные склоны в лунной тени...
      Не теряя времени, вновь зарядил ружье, чуть помедлив, снял, стянул через голову энцефалитку и грязную с серыми пятнами, белую футболку. Из кармана рюкзака достал кусок верёвки и привязал к короткому стволу обреза эту белеющую даже в темноте тряпку. Потом, теряя силы, вскрикивая от боли, одел энцефалиту, снова завернулся в спальник, брезент и полиэтилен и, дрожа от усталости, чувствуя непрерывную, разрывающую левую ступню на части боль, согрелся.
      Дрожь прекратилась. Стало даже жарко, и на грязном лбу выступила испарина. "Теперь я буду ждать - повторял он, теряя сознание... Буду ждать и слушать, столько, сколько понадобится... Я не умру, потому что я не жертва..." Уже в бреду, он вспомнил слова молитвы, увидел картину из детства: дорожка к дверям маленькой деревянной церкви, в которой, как рассказывала ему мать, его окрестили младенцем. И, содрогаясь, всматривался в безногих, безруких, инвалидов войны, двумя рядами сидящих вдоль этой дорожки. "Боже! Спаси и сохрани!" ...
      Ему казалось, что он кричит, но губы его едва шевелились...
      Луна спряталась, стало очень темно, но через некоторое время на востоке посветлело, и тьма, редея, отступила...
      Артур, то проваливался в горячий бред, то всплывал на поверхность сознания. Он ждал эту спасительную лодку нетерпеливо, даже в бреду повторяя: "Она вернётся. Она скоро приплывёт назад..." ...Отец и сын Кирилловы едва успели закинуть сети по свету и уже в темноте пришли в зимовье. Открыв дверь, они учуяли запах недавнего тепла и печного дыма. - Кто-то тут был, батя, прошлой ночью" - обеспокоенно, высоким, не по фигуре голосом произнёс Семён - младший Кириллов. - Сам вижу" - недовольным голосом ответил Пётр, отец Семена и почесав бородку, стал щипать лучину. Семён, бросив рюкзак на нары, вышел наружу, прикрыв скрипнувшую дверь и загремев ведром, проворно принёс воды, занёс две охапки дров и, пока отец ставил котелок с водой на печку, приставив лестницу, слазил на лабаз, достал банку тушёнки, металлическую банку с крупой, спустился, заодно закрыв дверку лабаза на щепочку. - Вроде все цело, батя - довольным голосом произнёс он, с кряхтеньем, подражая отцу, снимая сапоги. - Да и я вижу, что все вроде на месте - и, помолчав, добавил: - Кажись, одну только ночь ночевал.
      Быстро сварили кашу, поели и легли спать. Не сговариваясь, решили, что встать надо пораньше, снять сети и уплывать домой от греха. Пётр Семенычев недовольно сопел, потом притих, только зевал, крестясь.
      Семён заснул мгновенно, по-молодому, а отец ворочался, проснувшись, слушал тишину за стенами и засыпал снова. "Кто бы это мог быть? - спрашивал он себя. - Может, охотовед районный пожаловал порыбачить, но если он проскочил незаметно мимо села, то у геологов, которые стоят отсюда в двадцати километрах, обязательно бы знали, что он пожаловал, и предупредили бы". Он прикидывал и так и эдак, но совсем не думал, что кто-то может зайти со стороны Нижнего. На его памяти, в одиночку никто из Нижнего на Мую не приходил...
      В пять часов утра, в избушке уже топилась печка, и чайник закипал, когда Пётр Семенычев толкнул в бок сына: - Семка, вставай, зорю проспишь! Семён вскочил, ошалело, хлопая глазами, приходя в себя после сна, посидел минуту, а потом быстро обулся и, выскочив на улицу, фыркая умылся, звякая кружкой о ведро...
      Когда гребли к сетям, на востоке разлилось яркая заря, окрашивая воду попеременно, чуть ли не во все цвета радуги. Семён грёб, а Пётр Семенычев, захватив тетиву сети перебирая клещневатыми, заскорузлыми пальцами, выбирал, аккуратно и быстро освобождая трепещущую, извивающуюся, крупную, блестящую боками рыбину, одну за другой.
      Через полчаса, уложив выловленную рыбу в чёрный толстый полиэтиленовый мешок, бросили его под сиденье, а сети тоже спрятав в чистый мешок из-под картошки, забросили в бардачок и закрыли замок. Пётр Семенычев позволил Семёну сесть на мотор, и тот молодецки дёрнул, ловко намотав на шкив кусок бечевы, с узлами для сцепления. Мотор взревел, и недовольным голосом отец проворчал сыну: "Легче ты!" ...
      Улыбаясь, держа ручку газа, после прогазовки на малых оборотах, Семён аккуратно переключил скорость, и лодка сначала медленно, задирая нос, натужно завывая, тронулась, толкая воду перед собой, потом, набрав скорость, поднялась, волны все более острым углом уносились за корму, и лодка пошла, полетела вниз по течению, мерно урча мотором. Пётр Семенычев сидел на переднем сиденье и вглядывался из-под мохнатых бровей, остренькими глазками в проплывающие берега. ... Плавно обогнув тупой угол косы при впадении Муякана в Мую, лодка шла вдоль левого берега и, пройдя несколько километров вниз, они оба услышали выстрел, близко, на берегу. - Вороти! - через небольшую, паузу после выстрела, закричал отец, и Семён, напрягшись, повернул мотор от себя, и лодка пошла почти перпендикулярно к противоположному берегу. - Близко не рули! - прокричал сквозь ветер и шум мотора Пётр Семенычев, и Семён послушно выправил мотор, посылая лодку, как коня, вдоль берега. Оба смотрели назад, и почти напротив снова раздался выстрел, и затем отец и сын одновременно увидели белую тряпку, качающуюся справа налево и назад, почти у земли.
      Мотор сбавил обороты, и отец крикнул: - Тормози!
      - Там, кажись, человек, один, и тряпкой машет, - нерешительно произнёс Семён, а отец, уже различивший фигуру человека, почему-то сидящего на земле, и машущего тряпкой, скомандовал: - Заворачивай!
      Когда подплыли к берегу, Семён плавно наплыл на берег, и отец, спрыгнув в воду, затащил лодку, как можно дальше в берег. Проворно вскарабкавшись на обрыв, Пётр Семенычев увидел грязного бородатого мужика, полулежащего и завёрнутого в какие-то лохмотья.
      Человек протягивал ему навстречу руки и хрипло повторял: - Братцы! Братцы! Спасите! Нога!..
      Семён из лодки кинул наверх бечёвку, отец подхватил ею, и вдвоём они ещё подтащили лодку повыше в берег. Отец привязал бечёвку к низу берёзы, растущей почти на обрыве, и осторожно подошёл к человеку. Семён тяжело дышал за спиной...
      - Братцы! - бормотал Артур, едва слышно, теряя сознание. - Нога... Спасите! - и повалился навзничь головой в траву...
      Кирилловы засуетились. Осторожно освободив бесчувственное тело от тряпья, намотанного вокруг туловища, разглядели дырку в сапоге и сукровицу, сочащуюся наружу. Кряхтя, опустили тело в лодку, подстелив спальник и брезент, на мокрое дно. Отплыли от берега подальше, и посредине реки, понеслись вниз по течению. Артур что-то бормотал в бреду и стонал...
      Солнце поднялось над лесом на востоке, яркое, словно умытое. Стали видны заросшие ельником крутые распадки, уходящие к каменистым вершинам, справа, и сумрачная тайга, полого уходящая вдаль, слева.
      Вскоре там же, на левом берегу, примыкая к воде начались просторные покосные луга, и завиднелось небольшое поселение. Из трубы избушки шёл дым, и неподалёку паслась коричневая, стреноженная лошадь.
      Когда причалили, и Семён побежал к начальнику геологов, Артур очнулся, огляделся, измученно улыбнулся, неотрывно смотревшему ему в лицо Петру Семёновичу. - Ногу отстрелил - прохрипел он и облизнул пересохшие губы. Пётр Семенычев достал кружку и, зачерпнув воды за бортом, подал ему. Артур жадно пил, стуча зубами о край кружки и проливая воду. Он был страшен: лохматые грязные волосы, худое, измождённое лицо в полосах грязи, с дико блестевшими глазами, грязная, рваная одежда. - Откуда ты? - спросил Пётр Семёнович и удивлённо покачал головой, когда услышал: - Из Нижнего... Две недели иду.... А вчера, в полдень, ногу случайно отстрелил. Забыл, что курок взвёл - слабым голосом объяснял он.
      По берегу, к лодке уже спешили мужики во главе с Семёном, неся в руках старую дверь, снятую с петель. Когда Артура вытаскивали из лодки и клали на дверь, он скрипел зубами от боли, но молчал...
      ... Начальник геологической партии, молодой ещё, светловолосый, с рыжей бородой, Володя Бахтин, связавшись с Бодайбо, говорил в микрофон: - Ступню отстрелил парень. Мы сапог не снимали, но, видно, что мужик едва живой. Надо санитарный вертолёт высылать.
      Поправив наушники, он выслушал ответ, покивал. Потом сказал: - Да. Хорошо. Ждём - и, спохватившись, добавил, - Связь будем держать каждый час, по нолям...
      Артура внесли, толпясь и сопя, в кухню и положили прямо на двери, на пол. Он кусал губы от боли, но улыбался и повторял: - Хорошо... Так, хорошо...
      - Ты точно пришёл из Нижнего? - спросил Бахтин, подойдя и недоверчиво улыбаясь. Артур поднял на него глаза и ответил: - Две недели иду, - потом помолчал, улыбнулся. - Сегодня ночью волка стрелял - криво ухмыльнулся, обнажив чистые белые зубы. - Убил, кажется... Санитара, - пробормотал он, невнятно.
      Мужики сели вокруг, Бахтин тоже присел на край скамьи. - Как же ты так, один? - недоверчиво произнёс он. Артур виновато улыбнулся. - Ведь умереть мог, или медведи бы заели...
      Он помолчал, вспоминая. - Прошлой зимой у нас волки одну собаку утащили и съели...
      Стряпуха, баба Настя стояла в кухонных дверях и, скрестив руки на животе, с жалостным любопытством смотрела на Рыжкова. Потом, спохватившись, всплеснула руками: - Что же это я? Ведь его умыть надо.
      Она вскоре принесла таз с тёплой водой, мыло, чистое вафельное полотенце.
      Обмывая лицо, шею, руки, она вздыхала и приговаривала: - И зачем же тебя, касатик, понесло по тайге, дав такую даль. Сроду здесь не бывало, чтобы кто из Нижнего, да пешком сюда, в этакую даль. Это ж, какой черт тебя толкал! ... Артур слушал, улыбался, так, что уже устали щеки. - Вот захотел пройти до Бодайбо. Посмотрел карту и захотел...
      Мужики удивлённо и настороженно качали головами. Пожилой рабочий, смолящий цигарку с едким табаком, не удержался и прокомментировал: - Тут только тунгусы на оленях нагрешили, да и то давно это уже было...
      Помолчал, выдохнул клуб табачного дыма: - А мы ещё лет десять назад на лошадях подходили к перевалу. Недельная была дорога. Ещё Димитрий Петров, медвежонка на кедр ухе стрелял. Матка ушла, испугалась нас, а Митька, глядь, медвежонок наверху, и сбил его.
      Пососал цигарку, потом помял окурок жёлтыми от табака пальцами, бросил, и заключил: - Мясо у медвежонка дюже вкусное было...- и после паузы закончил - Энергетическое...
      Мужики, посидев ещё немного, разошлись на работы. Бахтин ушёл к себе в каморку и начал писать отчёт в полевом дневнике. Баба Настя накормила отказывающегося и стесняющегося Артура манной кашей с маслом и напоила горячим крепким чаем с сахаром, и все расспрашивала, как да что...
      ... К обеду прилетел санитарный вертолёт, и там был врач. Первым делом он тщательно вымыл руки, потом попросил поднять дверь с Артуром и положить ею на столы. Расспросив похотника, он между разговорами сделал ему обезболивающий укол, потом, дождавшись, начала его действия, раздел Артура, безвольно опустившего руки и часто моргающего полусонными глазами на суетящихся людей.
      Ножницами, разрезали штанины и уже потом, осторожно стали резать сапог, с которым пришлось повозиться. Кровь внутри превратилась в водянистое, фиолетовое желе.
      Артур морщился от боли, когда неловко прикасались к ступне, но молчал. Доктор, осмотрев стопу, осторожно обмывал распухшую покрасневшую ногу. Баба Настя привычными к грязной работе руками крестьянки, обмыла Артура, осторожно клоня его то в одну, то в другую сторону, и, вытерев полотенцем, дала чистую белую длинную рубаху, в которой он чувствовал себя неуютно.
      Доктор, протерев стопу спиртом, ушёл к Бахтину в каморку, о чем-то поговорил, и потом оба вернулись. При этом Бахтин смущённо улыбался и, подойдя, стал над головой лежащего Артура. Доктор ещё раз осмотрел ступню, словно примериваясь...
      Заряд дроби, войдя в голеностоп с внутренней стороны, разбил кости сустава в мелкие щепки, порвал сухожилия, превратив мелкие мышцы в немыслимый фарш. Ступня висела на сухожилиях и коже, куском мяса, набитого дробью и обломками костей.
      Сделав ещё местную анестезию, врач ткнул металлической иглой выше сустава и спросил, почему-то перейдя на ты: - Чувствуешь? - Нет - ответил Артур. - Ничего не чувствую? Ничего! Доктор аккуратно приподнял ступню и колено, и баба Настя дрожащими руками, подсунул туда свёрнутое полотенце...
      - Не смотри, - приказал доктор, и Бахтин, положив тяжёлые руки на плечи Артура, напрягся.
      Доктор что-то ещё мазал. Запахло спиртом и йодом.
      В полудрёме, Артур иногда чувствовал удары боли, но после того, что было с ним ночью, в лесу, это казалось ему несущественным.
      Закрыв глаза, он видел стаю волков, окруживших его полукольцом. Он повторял: "Ну, кто первый? Без бою не сдамся". Самый крупный из волков, бросался вперёд и успевал укусить его почему-то каждый раз за левую ногу, за разорванный уже сапог. Вдруг вдалеке загудел мотор, и волки испуганно отступили, а Артур, хромая пошёл навстречу звуку...
      ... Сквозь пелену забытья он чувствовал, что его куда-то везут, ревел мотор и дрожал кузов, потом наступил тишина...
      Он на несколько минут открыл глаза. Увидел над собой круг с лампами внутри рефлекторов, потом сверху наплыло лицо в белой шапочке и с повязкой на нижней части лица. На лбу человека блестели капельки пота. - Ещё анестезию! - приказал голос, и через какое-то мгновение, Артур вновь погрузился в мир нереальных видений. ... В Бодайбо, в больнице он пролежал полгода. Там же ему сделали протез вместо отрезанной ступни, и там же он заново учился ходить, вначале на костылях, потом с тросточкой.
      За эти полгода он изменился, похудел, помрачнел и начал седеть...
      ...После выписки из больницы, он прилетел в Иркутск и снова поселился в общежитии, где мучились без художника, и были рады его возвращению. Хотя после его исчезновения, никто его очень не искал. Подумали: уехал на Украину...
      - Мало ли куда может исчезнуть неженатый молодой человек, - хихикала начальница общежития...
      После этого несчастья, Артур, всё свободное от работы время, сидел в своей комнате и читал книжки или писал статьи в газету.
      ...И как-то так случилось, что он начал писать сценарии для ТВ, вначале для эфира, в молодёжную редакцию, а потом и сценарий документального фильма "Осенние песни".
      Сценарий неожиданно всем понравился, а, когда отвезли в Москву, то там сценарий понравился самому председателю Комитета по ТВ и радиовещанию. Рыжкова все поздравляли, а он не знал, за что и почему: сценарий он написал за одну ночь и потом только поправил по просьбе редакторов студии телефильмов. Он стал постоянным автором на ТВ.
      И вскоре написал второй сценарий к документальному фильму, который назвал: "Говорят, медведи не кусаются". С работой и зарплатой все постепенно наладилось. Он привык и к протезу и ходил. Почти не хромая...
      Как - то, проходя по улице, увидел в витрине большого магазина, мотоцикл...
      Придя домой, некоторое время, о чём то, сосредоточенно думал, а потом, присмотревшись, купил себе, небольшой и недорогой мотоцикл "Восход". ... К тому времени он уже ушёл из общежития, и снял квартиру в пригороде, рядом с загородным лесом.
      Постепенно, научившись водить мотоцикл, стал временами уезжать на нём в лес и, спрятав его в кустах, жил несколько дней в зимовье, делая недлинные прогулки.
      Артур научился не торопиться, ходить тихо, смотреть внимательно... Красоты и загадки дикой природы, его по-прежнему восхищали и поражали. Он начал вести лесной дневник, в который вносил всё увиденное и услышанное в лесу, в таких поездках...
      ... В личном плане все тоже устроилось. Хромота не мешала ему ходить в гости, знакомиться с женщинами и девушками. Он был улыбчивый, спокойный, самостоятельный мужчина, а хромота делала его в глазах романтически настроенных женщин, ещё привлекательней.
      В него влюбилась Люся, студентка филологического факультета, проходившая практику в молодёжной редакции местного телевидения.
      Неожиданно для всех, они стали жить вместе. Досужие сплетницы поговорили, перемыли косточки необычной паре и успокоились: появились другие новости. Да и что особенного, когда тридцатипятилетний мужчина живёт с двадцатипятилетней девушкой...
      
      
      ЭПИЛОГ
      
      После полудня в пятницу Артур выехал на мотоцикле в лес. Люся, как всегда, насовала в рюкзак и консервов, и бутербродов, и пирожков, стряпанных ею утром...
      За это, он, на прощание, с чувством поцеловал ею в губы, иона, оставшись одна, долго ходила из угла в угол, оправляя на кофточке несуществующие складки...
      Он уже выехал за город, поднимаясь по асфальтированной дороге, в березняке. Въехав наверх, он остановил мотоцикл, полюбовался открывающимся с холма видом на леса и залив, покрытый синеватым, размокшим льдом.
      Леса стояли голые, темно-коричневые, в ожидании тепла. Было вокруг пусто, тихо и просторно. Холодный порыв ветра заставил Артура плотно застегнуть полушубок и отправляться дальше.
      По синему небу бежали, подгоняемые ветром лёгкие, светлые отдельные облака. Грунтовая дорога, по прямой бежала с горы на гору, и Артур добавил газу.
      На водораздельном хребте он свернул налево, почти под прямым углом. Проехал ещё несколько километров по щебёнчатой дороге, свернул ещё раз и уже по глинистой просёлочной колее, изрытой грузовиком-вездеходом, по узкой тропочке, рядом с колеёй, покатился дальше. Все время приходилось лавировать, держаться тропки, уклоняться от нависающих веток и полу упавших стволов. Мотоциклист разогрелся, расстегнул одежду. Дышал часто и напряжённо...
      Проехав так больше часа, он свернул в последний раз, на малоезженую, заброшенную дорогу и, тарахтя мотором на малых оборотах, медленно огибая, а то и переезжая с ревущей перегазовкой, упавшие на дорогу деревья, осторожно приближался к токовищу. Раза два с обочины слетали рябчики и без страха садились на голые ветки осин, растущих вдоль дороги. ... Лес становился все глуше. Солнце, опускаясь, вот-вот должно было коснуться гористого, синеющего вдали таёжного хребта...
      Пройдя через крупный и чистый сосняк, дорога по большой дуге повернула вправо и вниз. И минут через пять, спустившись к, небольшой покосной поляне перед болотом, закончилась.
      Наверное, когда-то было и продолжение пути, гать, а потом и мост через Каринку, но это было давным-давно, после войны, когда здесь стояли войска, в ожидании строительства военных городков. Здесь чувствовалось ещё это давнее присутствие многих людей, и потому места были ухоженные, необычайно красивые: повсюду полу заросшие лесные дороги, поляны среди бора, на берегах, заросших, болотистых таёжных речек остатки мостов и гатей, все поросшее мхом и осокой, полусгнившие деревянные столбы, и даже скамейки в красивых местах. На полянах ещё видны были заросшие малиной и крапивой остатки фундаментов и квадратные валы оснований под большие армейские палатки.
      На одной из могучих лиственниц, догнивала бочка наблюдательного пункта, с металлическими, поржавевшими скобами лестницы...
      Закатив мотоцикл в кусты, Артур, по едва заметной тропинке, обогнул сосновый мыс и вышел на следующую сенокосную поляну с старой берёзой посредине. Перейдя ручеёк, журчащий под берёзой, он, поднявшись на несколько метров, вышел на крошечную полянку, посреди которой чернело старое кострище, и торчали рогульки для тагана.
      Сбросив рюкзак, он огляделся, разминая ноги и спину, походил, чуть припадая на левую ногу, в пять минут набрал сушняка и, не спеша, развёл огонь, иногда прислушиваясь к шуму соснового леса за спиной...
      Похолодало. Незаметно тень от леса надвинулась, укрыв поляну. Потемнело. Костерок, разгораясь, затрещал. Пахнуло ароматным дымом.
      Подвесив над костром котелок, Артур разобрал рюкзак, достал войлочную подстилку, полотняный мешок с продуктами. Заварив чай, отставил его в сторону от костра. Снял с рогулек и отбросил в сторону таган. Разобрав продукты, сел и вытянул уставшие ноги в резиновых сапогах, (весной в лесу очень мокро) налил в кружку чаю и стал, есть пирожки, поджаристые, ароматные, ещё почти тёплые, запивая чаем...
      Солнце село на вершины деревьев на хребте, и неторопливо, показывая золотой с отливом край, скоро исчезло, опустилось куда-то вниз, за горы. Стало ещё темнее, хотя охотник различал ещё, впереди, далеко за речкой, краешек освещённого осинового леса.
      Наевшись, остатки чая Артур выплеснул в костёр, хромая, спустился к ручью, кружкой набрал воды в чёрный, покрытый коркой сажи, котелок. Подойдя к костру, плеснул из кружки и из котелка через край. Угли под струями воды зашипели, фыркая. Ногой в резиновом сапоге притоптав костёр, Артур убедился, что огонь погас полностью, отставил котелок с водой подальше, под корни упавшего дерева, спрятал рюкзак в кусты и, надев полушубок, не торопясь, пошёл в глубь леса.
      Когда он поднялся на холм, над головой пролетел крупная птица, шумя крыльями, и вскоре впереди, в маленькой полукруглой долинке, с большими хвойными кронами старых сосен, раздался шум, хлопанье крыльев и даже, как показалось Артуру, недовольное кряканье... "Ага - первый глухарь прилетел" - подумал он.
      Выбрав место на склоне, опустился под сосной на землю и оперся усталой спиной на ствол...
      Откуда-то снизу, из пади, поднялись ночные сумерки. Однообразно пели тонкими голосами птички в кустах на дне долинки. Сбоку из-за спины раздалось близкое шуршание серой сухой травы, и раздалось квохтанье. Замерев, охотник скосил глаза: на полянке стояла пёстрая, коричнево-серая копал уха. Она деловито осматривалась и квохтала, в такт, дёргая маленькой головкой с черными бусинками глаз. Артуру стало трудно косить глаза, и он поглядел перед собой. Шорох возобновился, и глухарка стала уходить в лес... Изредка останавливалась, она встревоженно квохтала и пережидая, прислушивалась, словно ожидая ответа.
      Через какое-то время она скрылась среди стволов.
      Прошло ещё несколько минут и Артур увидел далеко внизу, в сосняке, какое-то копошение и, достав бинокль из чехла, разглядел, ясно увидел глухаря, который, разгребая прошлогоднюю травяную ветошь, что-то клевал, совсем как петух на просторном колхозном скотном дворе.
      Артур невольно улыбнулся, и его строгое серьёзное лицо смягчилось - такой занятой вид был у этого петуха...
      Сделалось совсем темно и тихо, и только холодный ветер налетал порывами...
      Невдалеке шумели сосны, и человек не услышал, когда глухарь взлетел на дерево.
      В наступившей ночной тишине, его ухо, вдруг, различило тревожную, шелестящую музыку глухариного токового пения: "Тэке,тэке, тэ-ке, - стучали глухариные "кастаньеты" из невидимого сосняка, а потом шипящий яростный звук точения... А потом, вновь: тэ - кеб, тэ-ке..."
      - Ох, разошёлся, - шептал Артур...
      ... Уже, уходя, на гребне холма, его слух, ещё улавливал чуть различимую песню...
      ...Привычно, даже в темноте не сбиваясь, выйдя прямо к биваку, охотник, не спеша, снова развёл огонь и, немного погодя, стал пить чай...
      Темнота объяла землю, и в небе, высыпали бесчисленные блёстки звёзд. Привычно найдя взглядом, Большую Медведицу, охотник долго осматривал небо вокруг; высчитал Полярную звезду, в очередной раз, удивляясь этому небесному "гвоздю", вокруг которого все небеса крутятся...
      ... Потом, повозившись, устроился поудобнее, застегнулся на все пуговицы, подложил рюкзак под голову и задремал. Костер прогорел, стало сосём тихо. Изредка по небу пролетал неяркие светлячки - спутники...
      Стояла обморочная, полуночная тишина...
      Проснулся Рыжков от холода. Глянув на часы, - всего два часа ночи. Побаливала натёртая протезом левая нога, и устало ныли мышцы плеч - вести мотоцикл по лесным дорогам нелегко.
      Не торопясь, поднялся, потоптался на месте, разминая ноги, хромая, сходил к ручью за водой. Разгрёб угли и раздул огонь. Подкинул веток в костёр. Поставив котелок на огонь, сел, устраиваясь поудобнее. Не вставая, снял котелок, заварил чай, достал из рюкзака сахар и бутерброды. Закусил и долго пил чай, заглядевшись в разгоревшийся огонь...
      ...Часа в три, почти посередине ночи, далеко и страшно заухал филин. "У-у-ух - долетало из темноты, и где-то, далёким эхом вторил этой угрозе ещё один...
      Дождавшись, пока костёр прогорит, охотник залил угли остатками чая, притоптал его. Постоял, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.
      Потом сходил в чащу кустов и достал спрятанное там ружье. Вернулся. Вынул из бокового кармана рюкзака коробку с патронами, заряженными единицей (это номер дроби). Несколько штук положил в нагрудный карман энцефалитки, неловко попрыгал, проверяя, не гремит ли. Спрятал рюкзак и с остановками, через лес, пошёл к току...
      ... Не спеша, вышел на вчерашнее место и тихонько сел под дерево, опершись спиной о ствол.
      Пока шёл, разогрелся, а, посидев немного неподвижно, начал подмерзать. Застегнулся, подоткнув полы полушубка и снова замер.
      Через время, опытный слух Артура уловил шевеление и хлопанье крыльев, на одном из тёмных деревьев и потом осторожное тэ-ке - тэ-ке...
      И снова всё замолкло...
      Через время это вкрадчивое тэ-ке повторилось, и вдруг, костяная дробь тэканья разнеслась по округе и сменилась точением.
      Артур напрягся, осторожно поднялся, чтобы лучше слышать, постоял, определяя направление и расстояние до токующего глухаря. Потом не торопясь, делая по два-три шага под точение, двинулся к токовому дереву...
      Довольно быстро подойдя на выстрел, он затаился за стволом и, подняв голову, высматривал птицу в густой кроне толстой сосны. Но было ещё темно, и Артуру чудилось птица то слева, то справа от ствола...
      Где-то далеко, над чащей сплошного леса, вновь угрожающе заухал филин, а чуть погодя, на болотах в долине Курминки пропели первый раз свои грустные песни, звонкоголосые трубачи весны - журавли...
      Небо на востоке чуть побледнело, и тьма заметно поредела. Внизу, под холмом, пролетая над речной луговой долиной, захоркал вальдшнеп, и охотник проводил этот волнующий звук, поворачивая голову вслед...
      Глухарь, распевшись, тэкал и точил почти без перерыва, и тут Артур стал различать, какие-то посторонние шорохи, идущие снизу, из долинки и, кажется приближающиеся к токовому дереву...
      "Неужели?" - подумал он, и тут же подтвердил сам себе.
      "Да - да - это другой охотник под песню крадётся к моему петуху"...
      И в это время по какому-то едва различимому дрожанию в сумеречной кроне, он определил, наконец, где сидела птица, различил туловище, длинную шею и даже голову. А дрожала, в азарте песни, борода под клювом, и ещё, со звуком "вжик-вжик", раскрывался веером и складывался глухариный хвост.
      Однако, Артур недаром беспокоился...
      Под очередную песню, внезапным громом, грохнул выстрел... Глухарь, на мгновение замер неподвижно, и потом стал падать, но выправился, спланировал и, коснувшись земли у ног Артура, ударил несколько раз крылом и, затих. Раздались поспешные шаги, и Артур, различив фигуру человека с ружьём, громко проговорил: - Он, здесь!...
      Голос человека прозвучал в рассветной тишине неожиданно громко...
      Фигура охотника, замерла на какое-то время, а позже, осторожно шагая, подошла ближе.
      Это оказался молодой паренёк лет двадцати, в очках, и с двустволкой за плечами. Остановившись над глухарём, он поздоровался и спросил: - А я и не слышал, как вы подскакивали к петуху, - и стеснительно улыбнулся...
      - А это мой первый глухарь, - не удержавшись, похвастался он, и приподнял тяжелую птицу за шею.
      - Ого, какой тяжёлый, - искренне удивился он.
      Артур внимательно наблюдал за ним, и ему казалось, что он узнает себя, в молодости. В его поведении, не было вражды, не было недоверия. Паренёк не боялся встречи и смотрел прямо, не заискивая.
      - Как тебя зовут? - спросил Артур молодого охотник и услышал в ответ: - Роман.
      - А меня- Артур, - и он, протянув руку, пожал крепкую ладонь паренька.
      ... Заметно рассвело, и в лесу поднялся неистовый шум: разнеслось стук-токование несчётного количества дятлов, песни дроздов - рябинников, свист и звон пернатой мелочи...
      Постояли, послушали, но в таком гаме, уже невозможно было разобрать глухариные песни.
      ... Ну, что же! - вздохнул Артур. - Пошли на бивак, чай пить.
      Роман с удовольствием согласился, и уже на ходу стал рассказывать, как по снегу ещё, нашёл этот ток, по следам на насте; как вчера вечером вышел из города, и шагал почти всю ночь по дорогам, чтобы поспеть к утру.
      Артур шел впереди, слушал, поддакивал, но, заметив, что тяжёлая птица мешает идти Ромке, остановился и показал, как надо закладывать голову под крыло, и тогда глухаря можно нести под мышкой, чтобы не мешал при ходьбе...
      Придя на бивуак, разожгли большой костёр, вскипятили чай, открыли консервы и поели. Артур слушал болтовню Ромки и думал, что надо иметь характер и любовь к охоте, чтобы вот так, за ночь, отшагав более двадцати километров, не проспать, прийти на ток вовремя и добыть петуха...
      " Будет из него хороший охотник, любитель природы и культурный, грамотный человек" - думал он, подливая гостю, горячего чаю...
      Ромка показал Артуру двустволку и, с гордостью отвечая на похвалы, произнёс: - Батя подарил на восемнадцатилетние. Он тоже охотник, только сейчас редко в лес ходит - артроз...
      И рассказал далее, прихлёбывая чай и зевая, что он учится на втором курсе мединститут и хочет стать хирургом, что, если бы провалился на экзаменах в медицинский, то пошёл бы на охотоведение. - И ничего, что я в очках...
      А почему вы хромаете? Ногу подвернули? - спросил он. -Нет, - усмехнулся Артур, - тоже ноги побаливают...
      Так они сидели и говорили ещё долго...
      Золотой шар солнца показался из-за лесистых холмов, осветил токовой сосняк, крупные, раздельно стоящие ветвистые сосны, потом покос и ручеёк с круглой чашей родничка, охотников, сидящих у обесцветившегося костра, затем коричневатую долину речушки с тунгусским названием Курминка, заросли ивняка по берегам полной, почти вровень с краями чёрной, стремительной речки.
      Синее, прозрачное небо подчёркивало серость весеннего леса. И молодой березняк вдруг выступил вперёд, заиграл сочетанием бело-розовой коры стройных стволов, и коричнево-фиолетовым цветом веток и почек, набухающих зелёными листьями...
      Над головами охотников с шумом пролетел глухарь и сел, покачиваясь, на молодую сосенку на краю поляны. Его привлёк дымок костра, синеватой струйкой поднимающийся над вершинами леса.
      Некоторое время, замерев, охотники смотрели на сильную, чёрную, краснобровую птицу, с клювом как у беркута, цвета слоновой кости.
      Глухарь сидел, качался на хвойной ветке, балансируя лопаткой чёрного длинного хвоста.
      Потом Ромка шевельнулся, протягивая руки к ружью, лежащему на рюкзаке. Глухарь всплеснул оперением, свалился с ветки, захлопал крыльями и, мелькая среди стволов, круто взмыл вверх, появился ещё раз над деревьями и исчез, скрылся за стеной леса.
      Ромка растерянно вертел ружье в руках, а Артур улыбнулся и, понимая состояние молодого охотника, проговорил, отпив чай из кружки, которую все время держал в руке:
      - Пусть живёт. Мы его следующей весной можем здесь услышать и увидеть...
      
      Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
      или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
      Писать на почту: russianalbion@narod.ru или info@russian-albion
      
       2000 год. Лондон.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кабаков Владимир Дмитриевич (russianalbion@narod.ru)
  • Обновлено: 02/09/2018. 223k. Статистика.
  • Повесть: Великобритания
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка