Кабаков Владимир Дмитриевич: другие произведения.

Жизнь на краю. Сборник повестей. Часть - 3

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кабаков Владимир Дмитриевич (russianalbion@narod.ru)
  • Обновлено: 04/10/2018. 146k. Статистика.
  • Повесть: Великобритания
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Драма человеческого существования преследует глубокого челове4а всю жизнь. Надо научиться без страха и упрека принимать эту драму, как нечто присущее всему живому...

  •   
      На Свири.
      
      "- Поезд ушёл. Насыпь черна. Где я дорогу впотьмах раздобуду?.."
      Борис Пастернак. "Опять весна" Из книги "На ранних поездах".
      
      Весна уже пришла в город. Невский проспект, стоит сухой и чистенький, без привычного снега, грязи и льда...
      Солнышко выглянуло и розовые закаты стали наплывать, опрокидывая небо где-то за "Кораблями" в море и в тишину вечера...
      И так хочется выбраться из города, хотя бы ненадолго, в перемены предвесенней природы...
      Тут, кстати, Лёша Сергеев забежал и, уходя, предложил съездить на Свирь, подышать воздухом и посмотреть часовню, которую он начал рубить ещё прошлым летом. И я этим делом очень заинтересовался.
      Среди недели созвонились поехать туда на субботу - воскресенье...
      Лёша работает в Законодательном Собрании, помощником депутата. Мы с ним познакомились по нашим общим подростковым делам в моём районе и всё это время я ему рассказываю при встречах о сибирской тайге, о ночёвках у костра, а он мне об Алтае, где летом, в отпускное время копается с университетскими археологами, ищет остатки древней жизни.
      И тут, наконец, решили побывать на природе вместе. Хотелось поговорить долго, подробно и со смаком настоящего сопереживания, чтобы никто не мешал, обо всём на свете, но, прежде всего, о том, почему он с утра до вечера в бегах и встречах, устраивает дела для других, а часто за других, а своими не занимается.
      Да и я сижу в своём подростковом клубе целыми днями, а по выходным провожу детские и юношеские соревнования, и доволен и даже помолодел за эти годы. Ведь правильно говорят - с кем поведешься... А я работаю педагогом в подростковом клубе...
      Я проснулся рано. Поставил чайник на электроплиту и начал собирать "разбитое" за последний переживательный год, "лесное хозяйство".
      Этот год для меня был действительно одним из самых тяжёлых в моей жизни. Я развёлся и переехал жить на снятую квартиру...
      Но об этой поре моей жизни в другой раз...
      Рюкзак нашел быстро, потому что именно в нём перевозил весь мой скарб на новое место жительства. Куртку, шапочку, котелки тоже нашел, а вот сапоги - "утратились", лежат где-то на антресолях, в квартире бывшей жены. А наши отношения на сегодня таковы, что я и слышать о ней без внутреннего содрогания не могу...
      Чертыхнулся...Посмотрел на свои зимние башмаки, купленные по случаю, на распродаже, и решил, что ничего страшного не произойдет, если разочек в лес в них схожу. Тем более, у костра не ночевать, Леша говорит, что домик там цивильный - свет, печка, радио. Даже телевизор есть...
      Пил чай, слушал утреннюю программу ленинградского радио. Выступали политические комментаторы, с горькой усмешкой цитировали премьер-министра, а мне вспомнилось довольное, круглое лицо: премьер ведет заседание правительства, потирает руки; "перебивка" - что-то строго и зычно повторяет (может быть свое знаменитое теперь: "Хотели, как лучше - получилось как всегда...), "перебивка", льстиво улыбается Ельцину, глядя на "шефа" снизу вверх...
      Я ворчу про себя, допивая чай и дожевывая бутерброд...
      Я живу один. Снимаю однокомнатную квартиру и не могу нарадоваться тишиной и одиночеством. Общением за неделю сыт по горло.
      Иногда, глядя на Лешу, думаю - как он выдерживает. Ведь с утра до вечера в бегах и все с людьми. А люди-то обижены жизнью и злятся даже на погоду...
      Под вечер, иногда, заскочит с рюкзачком ко мне в клуб, сядет в кабинете поудобней, ноги вытянет и согревшись, начинает дремать по ходу разговора.
      Рассказывает, что был по работе у старичков в совете ветеранов, потом у тренера, который учит девчонок вольной борьбе, потом бежит в Законодательное Собрание писать афишу и размножать её - из Хакассии приехала знакомая, которая поёт горловым пением...
      Где он только энергию берёт? Ведь "дома" у него нет. Живёт за городом, на даче или ночует на работе. Пристроился через знакомых, где-то на окраине Питера, во дворце культуры, сторожем...
      Ещё родители старенькие. Он к ним почти каждый день заезжает узнать, как здоровье. А ведь питерские концы немаленькие... А ведь где-то ещё жена есть. Я подробности не знаю. Не спрашивал...
      Встретились на станции метро Ладожская. Лёша доехал со мной до станции Александра Невского, там пересадка. Попросил подождать и с рюкзачком за плечами помчался наверх - у него неотложная встреча. Передать надо что-то человеку. Я стоял, ждал...
      Приехали в Купчино, минута в минуту. Пока поднимались на платформу, услышали гул тронувшейся электрички. Выскочили наверх, а наша электричка только что ушла - я её и "почувствовал" где-то над головой.
      Потоптались, решая, что делать. Нам ведь надо было ещё пересаживаться в Волхове. Посчитали по времени...
      Я предложил идти на шоссе и голосовать попутку. Идею эту по зрелому размышлению отвергли: по шоссе можно и до завтра не доехать. На автобусе конечно дорого, да и расписание не знаем. Лёша предложил разойтись и встретиться в четырнадцать тридцать, то есть в половине третьего - подойдёт следующая электричка, а в Волхове часа три погуляем на "просторе", и потом уедем уже на Свирь.
      Сергеев ушёл по делам, а я поехал "домой". Хотя какой дом? Ведь только три месяца снимаю квартиру и бываю там по ночам. С соседями ещё не знаком. Однако ходить по городу с рюкзаком тоже невесело...
      Приехал, лёг, почитал Набокова, "Камеру обскура", встал, поел, послушал радио. Пел любимец женщин, элегантного возраста красавчик, Сергей Макаров. Вспомнилась его белозубая улыбка, голос приятный, густой, весело-насмешливый. Смеётся. Благодарит поклонниц...
      Поехал на Московский вокзал раньше времени, сидел на рюкзаке, ожидал около бюста Петра Первого. Милиционеры, прогуливаясь, поглядывали на меня. Я сидел и они, наученные последними московскими взрывами, приглядывали за всеми. Вид у меня на сей раз был вполне цивильный, поэтому не очень беспокоился.
      Лёша, как всегда, появился в последнюю минуту.
      Почти бегом шли на платформу. Только сели, электричка тронулась. Лёша, вздыхая, рассказал, что был в архитектурном театре, слушал историю их скандальных дрязг. Грустно улыбался, комментируя...
      - Разваливаются... Портфели делят, а хорошее дело вот-вот рухнет...
      Я вспомнил - на Играх Доброй Воли, где я случайно участвовал в качестве одного из организаторов смешного рекорда Гиннеса (об этом в другой раз), они ехали на грузовиках, везли макеты неинтересно сделанные из папье-маше. Подумал: "Если разбегутся, то никто ничего не потеряет. Меньше причудливых нахлебников будет..."
      Погода, с утра ветреная, к вечеру выправилась. Солнце светило легко и радостно. Пока Лёша после рассказа об архитектурном театре, дремал, я смотрел в окно на приносившиеся мимо поля, на чёрные на белом дома. Зелёные сосняки, грязные по-весеннему платформы станций и снова летящие мимо кустарники, проталины, поросшие сосняками невысокие холмы, густые тёмные ельники, подступающие иногда к самой железной дороге. Машинист лениво и непонятно бубнил по радио названия станций. Представил кабину тепловоза, жёлтые лица машинистов, зевающих от жёсткого встречного солнца; а тут ещё в микрофон надо болтать...
      В Волхов приехали к шести часам вечера. Выгрузились, под ярким заходящим солнцем.
      Оставили рюкзаки в камере хранения и, сопровождаемые любопытными взглядами волховчанок, пошли гулять по посёлку. Рядом с вокзалом, чернел разрытой землёй, пополам со снегом, большой пустырь, а улицы были непривычно узки и пустынны... Прошли по центральной, повернули направо. Ходьба разогрела. Разговорились...
      В одном из киосков (этого добра сегодня много) купили четвертинку - чекушку водки с иностранной этикеткой. Обсуждая этот торговый феномен, прошли дальше, до самой окраины. Где-то справа, в лесу стояли однообразные пятиэтажки. А впереди, дорога в проталинах, уходящая вдаль, среди зарослей кустарников и одиноких молодых сосенок.
      На полях, среди перелесков, под холодным низовым ветром, лежал синеющий тенями снег. На дорогах постепенно вытаивает, накопившийся за зиму мусор: обрывки газет, полиэтиленовые рваные пакеты, обломки кирпичей. На обочине торчит серая, запылённая прошлогодняя трава, ломкие пересушенные трубочки медвежьей дудки, бегут ручейки талой воды, "впадая" в мутные лужи посередине колеи...
      Тихо... Так тихо бывает только весной, накануне выходных, в небольших городках, когда работа закончена, все разошлись по домам - квартирам, сидят, ужинают, смотрят телик, отдыхают после безрадостной скучной недели нудной работы. Впереди блаженный вечер, а потом по нарастающей нервное ожидание - суббота... воскресенье...
      И снова неделя работы... От таких мыслей, меркнет солнечный свет, становится холодно и тоскливо...
      Наконец, мы возвратились на станцию Волхов. Здесь многолюдно... Солнце, заходя на западе, светит розово на старое здание вокзала, на поблекшие за долгую зиму людские лица, радующиеся предстоящим выходным. Светит и в нашу сторону. Мы уже о многом успели поговорить в этой провинциальной тишине, и обдумываем услышанное и сказанное...
      Подошла наша электричка и мы, частью небольшой толпы, ввалились в вагон, уселись поудобнее и, наконец, тронулись к конечной точке нашего путешествия. Многие пассажиры вагона, хорошо знают друг друга, как часто бывает в небольших городках. Начались оживлённые разговоры. Я сидел, слушал и смотрел. Лёша сосредоточившись, что-то чиркал в своей записной книжке и по сторонам не глядел...
      За окном продолжались длинные весенние сумерки. Несколько раз, прорываясь сквозь лесные чащи, заходящее солнце заливало окна алым цветом, но силы в его лучах уже не было и в вагоне постепенно темнело... Вскоре зажглись электрические лампочки, а солнце исчезло до завтра...
      На подъезде к нашей станции, мы заволновались, Лёша глядел в окно, прикладывал руку козырьком, чтобы справиться с отражением противоположной стены, всматривался, не узнавая, в редкие домики, пробегающие мимо полустанков, с одним - двумя электрическими фонарями под крышами... Наконец, решительно сказал:
      - Наша следующая...
      Высаживались в ночь, как в омут, тускло освещённый привокзальной лампой, и похрустывая ледком подмерзающих луж, пошли куда-то вперёд и вправо.
      Вскоре глаза привыкли к темноте и, осторожно шагая по краешку дороги, мы начали вслух гадать - вскрылась ли Свирь, а если вскрылась, то прошёл ли ледоход.
      Нас догнал какой-то мужичок, с солдатским рюкзачком за плечами и мы на ходу разговорились. Он шел в деревню, которая стояла километрах в пяти от реки. Мужичок успокоил нас, что река ещё и весны не почувствовала и ледокол пройдёт только недельки через две. Выяснилось, что ледокол каждый год колол лёд на Свири перед открытием навигации...
      Я стал интересоваться волками, и он рассказал, что прошлой зимой видел волков, но они очень осторожны в такое время, ходят ночами, а днём отлёживаются в чащобнике и совсем не слышно, чтобы где-нибудь скотину задрали или кого-нибудь из людей напугали. (Волки это мой "пунктик" на сегодня. Я собираю материал для книги о волках и собаках).
      Разговаривая, вышли на асфальтированное шоссе и навстречу стали попадаться, слепя нас фарами, большие грузовики-фургоны...
      Мы шли гуськом по обочине - я отстал и захромал. Разговор прекратился сам собой.
      Вскоре мы попрощались с мужичком и, перейдя шоссе, свернули на заснеженную, наезженную дорогу, по которой, как говорил Лёша, два раза в день, рано утром и часов в пять вечера, ходит автобус.
      Но сейчас было темно тихо и жутко. Чёрная ночь, мерцающие за лёгкими облачками звёзды и испуганно злобный лай собаки, охраняющей этим лаем одинокие домики, стоящие подле дороги, с тёмными окнами и раскачивающимся фонарём над крыльцом. Ветер дует откуда-то справа, с заснеженных ещё полей, едва проглядывающих в черноте ночи. И только среди леса затихает, но шумит вершинами елей и сосен сдержано и угрожающе...
      Лёша - худой, высокий и длинноногий, я за ним едва поспеваю, идёт и смотрит вперёд и по сторонам, и рассказывает, что приехал сюда впервые лет пять назад с приятелем, у которого здесь, в деревне, живут летом на даче родители. Поправляя лямки рюкзака, Лёша говорит:
      - Летом здесь хорошо. Рыбалка, ягоды, тихо - народу немного, купаться можно - вода в Свири чистая.
      У Алексея Петровича (видимо отец приятеля) есть лодка...
      - И вот я, слушая, как умерла его жена - продолжает рассказ Лёша после паузы - подумал, что хорошо было бы часовню срубить. Здесь места глухие, но православные с давних пор живут. Правда уже давно за Свирью нет ни одной церквушки и даже часовенки. А ведь люди живут, есть и старушки, которые хотели бы помолиться и у батюшки благословение попросить. А негде...
      Лёша надолго замолчал, вспоминая...
      - Ты знаешь, я тебе рассказывал, мы ведь начали её ещё прошлой весной. Но пока перевезли лес, пока ошкурили...
      А то дожди зарядили, то заболел приятель... Одному хорошо, но тяжело - брёвна тяжёлые. Да и руки топором сбил в кровь, ты сам видел...
      Последовала длинная пауза, во время которой мы дошли до тупика, в который упиралась наша дорога, и где автобус разворачивался. Дальше была уже только покрытая снежными надувами, замерзшая река.
      Пошли по тропинке, набитой человеческими ногами...Ещё видны следы лошадиных копыт и санных полозьев. Огоньки деревни на другой стороне реки светили тускло, и казалось, мерцали, подмигивая, в ночной тьме...
      Спустившись с высокого берега, пошли напрямик к ближайшему огоньку на той стороне. Вправо и влево, смыкаясь с чернотой ночи, расстилалось широкое белое пространство, посреди, чернеющих лесами, берегов.
      Ветер задул сильнее и слышно было, как шуршала позёмка и скрипел смёрзшийся снег под ногами. Пошли по санному пути, петляющему то влево, то вправо по обозначенному, воткнутыми в снег по бокам колеи высокими ветками - вешками.
      Лёша, объясняя, сказал:
      - Вешки, чтобы не сбиваться с пути в темноте и в снежный буран. Иногда санный путь ветром за полдня заносит так, что ничего не разобрать. Ветры весной частые и сильные, то вверх, то вниз по течению...
      Тут Леша стал рассказывать, как кричат переправу летом с берега на берег.
      - Ветер и дождь ничего не слышно. Я один раз встречал знакомого. Договорились на 10 вечера. Дело было осенью, уже стемнело. Я думал, что он уже ждёт на переправе, взял в деревне лодку и поплыл. Перегрёб вон на тот мысок...
      Он повернулся к берегу, с которого мы ушли, и показал рукой в ночь.
      - Перегрёб, а его там нет. Я давай кричать. Ветер дует, деревья шумят. Темно. Дождь льёт. Ну думаю, если приехал - или заблудился или вернулся назад. И тут же слышу издалека кто-то кричит. Вначале хотел идти туда по берегу, а потом сообразил, сел в лодку и спустился по течению...
      Не прерывая разговора, поднялись на снежный бугор берега. Санная колея вывела на расчищенную трактором дорогу - улицу. Дома стояли только с одной, дальней от берега стороны и были молчаливы и темны. В них жили летом. А сейчас только редкие электрические фонари обозначали жилые помещения. Вскоре подошли к дому с фонарём, во дворе которого остервенело лаяла хриплым басом крупная собака. Мне стало неприятно - столько собачьей злости было в этом лае, и больше от страха перед неизвестным, чем от смелости. Захотелось побыстрее миновать этот дом и этот двор, и вновь окунуться в чёрную, холодную тишину...
      Лёша вполголоса объяснил, что здесь живёт его знакомый, отставной военный водолаз, который сейчас на пенсии и сторожит дом...
      Наконец, оставив позади злую собаку и спящего подводника, подошли к "нашему" дому. Видно, что здесь не было никого давным-давно. Сугробы с улицы намело вровень с заборчиком и мы, шагая по насту, перешагнули через него, прошли "верхом". Ткнули входные двери в сени - оказалось заперто. Ключ от первых дверей висел на гвоздике в сарае, но ворота в сарай, который служил одновременно и гаражом для лодки и мотоцикла, были завалены промёрзшим и словно окостеневшим снегом. Попытались досками разгрести сугроб, и конечно ничего не получилось. Стали думать, что делать дальше. Я пошарил рукой под крышей в тёмном закутке и нащупал лом...
      Леша, позёвывая и потирая озябшие руки, решительно сказал:
      - Будем ломать стены, проникнем в сени, а там висят ключи от вторых дверей. Я хмыкнул в ответ, оглядел темноту вокруг и согласно кивнул головой...
      Ломать было неудобно - вывернутые с гвоздями доски не выходили из пазов - снизу мешал толстый слой смёрзшегося снега.
      И всё-таки, минут через пятнадцать, освободили пролом в две доски, и протиснулись в сени. А дальше всё было просто: включили рубильник, загорелась электрическая лампочка, мы нашли ключи. С замиранием сердца быстро открыли замок и вошли внутрь, откуда пахнуло на нас запахом старого влажного дерева и холодом покинутого человеческого жилья...
      Пока Лёша разводил огонь в печке, я включил электрическую плитку, вышел во двор, отворив двери сеней изнутри, а точнее упершись, отогнул их и пролез наружу. Набрал в ведро сплавленного морозом кристаллического снега. Вернулся в дом и, переложив снег из ведра в чайник, поставил кипятить воду...
      Печка разгорелась, струйки тёплого воздуха, стали растекаться по просторным комнатам...
      В первом помещении - кухня. Там стоял стол, стулья, шкаф для посуды и буфет - непременная деталь интерьера деревенских домов. Всё было старое, давнее, изношенное, однако, чем теплее становилось внутри, тем уютнее эти вещи смотрелись...
      Начали распаковывать рюкзаки. Переоделись в спортивные костюмы и начали готовить еду - мы устали и проголодались.
      На ужин традиционный холостяцкий набор - сыр, колбаса, хлеб, луковицы, чай, сахар, конфеты. Всё Лёша аккуратно разложил и нарезал. Делал он это привычно и умело, как это делают самостоятельные одинокие мужчины, живущие независимо.
      Я следил за печкой. Из поленницы, принёс три охапки дров и подбросил во второй раз. Между делом, вели короткие разговоры, а точнее я спрашивал Лёшу "за жизнь", а он отвечал...
      Наконец чай закипел. Я достал заварку в жестяной коробке и заварил покрепче.
      Пододвинули стол поближе к печке и сели на стулья, покряхтывая от усталости и глотая голодную слюну. Всё выглядело чистенько и аппетитно: хрустящий лук нарезанный кружочками и залитый растительным маслом, полу-копчёная колбаса, с белыми на срезе кусочками жира, пластики жёлтого сыра, пушистый белый хлеб, купленный ещё тёплым в Волхове...
      Заманчиво забулькала ледяная водочка, налитая в старинные гранёные стаканы...
      Подняли налитое и Леша, поправив усы и бороду левой рукой, правой держа стакан, провозгласил:
      - За всё хорошее, что нас ожидает в жизни, - сделал паузу, примериваясь и поглядывая на содержимое стакана, - и за тех, кому жаль, что они не с нами!
      Закончив тост, он решительно опрокинул водочку в рот, одним махом проглотил, крякнул и понюхав хлеб, заел корочкой, ну совсем, как мой старый дед из детства, сидя в деревенской избе пил самогон и благодарил Бога за прожитый день...
      Плотно закусив, налили и выпили по второй. Четвертинка опустела и по телу разлилась теплота, мир сузился до размеров комнаты с гостеприимным столом посередине и разогревшейся до малиновых пятен, печки...
      А тут и чай подоспел: горячий до обжигания, коричнево-золотистый на проблеск, сквозь стеклянные стенки стакана. Мы, не сговариваясь, вздыхали, приговаривая:
      - Эх, хорошо! Красота!.. А чай то, чай то! - дружненько поддакивая друг другу...
      Мы искренне радовались теплу, свету, вкусной еде, питью, приятному собеседнику...
      Ночь, холод, далёкие звёзды, заснеженное поле реки под крутым берегом - всё осталось позади, всё жило отдельно от нас и вместе - было частью декораций, которыми природа обставляла жизнь людей... Вспоминалось: "Жизнь - театр и люди в нём - актёры"...
      Убрали со стола. После крепкого чая глаза у Лёши заблестели. Сидели у печки. Дрова потрескивали. Темнота за окнами больше не настораживала. Выпитая водка разогрела кровь, мышцы расслабились, язык развязался. Мир и жизнь обрели глубокое значение и смысл...
      - Зачем ты это делаешь? - продолжил я наш нескончаемый разговор - то, ради чего мы ехали сюда, шли, проникали в мир холодной тишины, в промороженную за зиму избушку...
      Лёша, не спеша отвечать, открыл дверцу печки, помешал чёрной металлической кочергой пламенеющие угли, подбросил два полена, прикрыл, обжёгся немного, потёр пальцы о ладонь правой руки.
      - Я не вижу здесь ничего особенного, - и замолчал, словно ожидая наводящих, подталкивающих вопросов.
      Была моя очередь говорить...
      - И всё-таки, ты даже не такой, как я ... - нужные слова находились с трудом, - мне, понятно, больше делать нечего, кроме как жить для других. Я в этих других, смысл жизни вижу, потому что ни карьеры, ни родных, ни семьи у меня не осталось. Но смысл-то нужен!? И тебе, наверное, тоже!
      Помолчали. Лёша разулыбался.
      - Ну во-первых, я это делаю не специально, не задаюсь целью работать, помогая другим. Ведь у меня тоже жизнь выскочила из колеи и уже давно...
      Он поднялся, взял эмалированный чайник с раскалённой плиты, налил, теперь уже тёмно-коричневого чая в стакан, опустил кусочек сахара, долго мешал, позванивая ложкой о стекло, потом отхлебнул большой глоток, устроился поудобней и продолжал:
      - Мне кажется, я ничего не делал в жизни намеренно. Ещё когда учился в школе, собралась компания ребят, занимались в историческом кружке - Иван Грозный, террор, революция. Увлёкся эсерами: - Ну там Савинков, Созонов, Каляев... Ведь всё это было здесь, в Питере... Мне это было интересно и никаких планов я не строил... Я просто жил здесь и сейчас...
      Он обвёл рукой полукруг... Я не удивился.
      - И совсем ещё недавно - продолжил Лёша, - Савинков в пролёт лестницы бросился в тюрьме. Каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет назад... Я террористов-эсеров понимал и сочувствовал. И потом - ведь революция-то продолжается. Просто надо это чувствовать. Ведь эти застойные деятели с лысинами и бровями узурпировали власть, которая с такими жертвами, кровью, страхом, голодом, - он, подыскивая слова, жестикулировал правой рукой, - лишениями завоёвана. А сейчас ведь, многие хотят сделать, чтобы все эти жертвы были напрасными...
      Он, словно разговаривая с сам собой, тихо повторял:
      - Нет, не воскресить. Нет!..
      - Что, кого не воскресить? - гадал я...
      Разгоревшись, Лёша поднялся и стал ходить из угла в угол, твёрдо ставя длинные худые ноги на скрипучие половицы...
      - Уверяют, что не надо было делать Революцию, воевать с белыми, строить Союз, выполнять пятилетние планы. Договариваются до того, что винят большевиков в том, что Ленинград во время Отечественной войны не сдали немцам... Цифры убитых и умерших от голода в качестве своих доказательств приводят...
      Помолчав, продолжил:
      - Идиоты! Думают, будто можно жизнь остановить. Глупо конечно. Но когда людям постоянно капают на мозги и день и ночь по телевизору, по радио, в газетах, то хочешь не хочешь, а поверишь... И потому, сейчас в России кризис не финансовый, не экономический, а нравственный. Настоящий кризис общественной совести. Люди, сбитые с толку политическими провокаторами вне и главное внутри страны, верят только в деньги. Они и религию заводят себе как автомобиль, для того, чтобы у боженьки просить помощи - большие деньги заработать...
      Лёша надолго замолчал. Я допил чай и стал слушать, как ветер за стенами, порывами ударяет в крышу и надавливает на оконные стёкла, которые откликаясь, чуть тренькали состыкованными по середине краями...
      - Я же тебе рассказывал, что организовали мы, несколько десятков студентов и аспирантов, общество "Мемориал". И стали бороться с властями, тогда ещё советскими, чтобы они свои решения согласовывали со специалистами, с общественностью. Первые демонстрации провели...
      Он остановился, сел, подбросил дровишек. Дождался пока они загудят, разгоревшись...
      Я перешел на раскладушку, лёг поудобнее. В доме заметно потеплело. Ходики, громко тикая, показывали два часа ночи.
      - Ну, а потом началась перестройка и в августе девяносто первого мы все пришли на площадь к Мариинскому дворцу, хотели защищать Горбачёва, хотя верить коммунякам уже не могли, и никому не верили на слова. Кроме Ельцина...Тот был обижен властью, почти изгнан и его все жалели...
      ...На меня напала зевота - день и в самом деле был длинный. И эта деревенская природная тишина, словно убаюкивала... Пока Лёша молчал, я первый раз заснул лёгким сном...
      Открыл глаза, когда Лёша продолжил рассказ:
      - Активисты "Мемориала" после августа девяносто первого года пошли в гору... Но люди-то хорошие. Саня Петров стал председателем жилищной комиссии в Законодательном, а жить - жил в подвале. И когда узнал, какие дела вытворяют в Москве "молодые демократы" - загулял. Говорит: "Не могу этого видеть и слышать!". Мы с ним иногда встречаемся, хотя он сейчас в Москве и в Питер приезжает редко...
      Лёша снова замолк и я тут же уснул и проснулся, только услышав его предложение:
      - Ну что, спать будем?.
      Конечно, я стал делать вид, что не сплю, однако, с удовольствием расстелил постель, влез в холодные простыни и мгновенно "вырубился"...
      Проснулся от порыва ветра, который задребезжал стеклами окон, зашуршал чем-то на чердаке...
      Открыл глаза, увидел деревянный потолок, повернулся, скрипя раскладушкой, укладываясь поудобней. Лёша тоже заворочался. В доме было совсем светло и потому я спросил в пустоту: - Ну что, встаём?
      Посмотрел на ходики и увидел, что уже десять часов утра. Лёша поворочался, выпростал лохматую голову из-под одеяла, заморгал глазами, глянул на светлые, зашторенные квадраты окон. Ветер вновь дунул и в трубе что-то вздохнуло холодным воздухом.
      - Да, надо вставать, - промолвил он, рывком вылез из одеяла, пригладил ладонями волосы, прочесал пальцами бороду...
      - Во сне Законодательное видел. Опять ругались на комиссии, - он не уточнил на какой, сдёрнул ноги с кровати, всунул ступни в валенки с обрезанными голенищами, неловко встал, пошатнулся, выправился и быстро вышел, скрипнув дверями, на улицу...
      Через некоторое время вернулся, постучал полешками в дровянике, вошёл с охапкой, бухнул их к печке. Подошёл к кровати одел суконные брюки поверх спортивных, в которых спал и начал растапливать печку. Пришлось и мне подниматься. Оделся покряхтывая. Обул свои городские башмаки, схватил вёдра, ковшик, топор от печки и пошёл на реку за водой.
      На улице дул холодный ветер и светило яркое солнце. Кругом зеленели пушистой хвоей сосны и ели, блестел поверхностными кристаллами глубокий, лежащий причудливыми волнами сугробов, снег. Слева, внизу, расстилалось снежно-ледяное широкое поле Свири.
      "Большая река" - отметил я про себя и, стараясь не поскользнуться, ступая во вчерашние глубокие следы, пошёл к реке... Тишина стояла необыкновенная, непривычная, грустная. Остро почувствовалось заброшенность и одиночество...
      Спустился под высокий берег по подобию тропинки, но воды не увидел - вчерашние проталины затянулись сероватым толстым льдом. Прошёл похрустывая снегом, чуть вправо, вглядываясь в открывающийся за поворотом просторы, протянувшиеся до горизонта замершей реки...
      Вернулся, нарубил лед топором, сгрёб его руками и ковшиком в ведро, поспешил назад, в избу. Деревенские деревянные дома, стоявшие по берегу реки длинной вереницей, молчали, вглядываясь в просторы реки темными фасадными окнами...
      В доме печка уже разгорелась и Лёша мыл в большой закопчённой кастрюле рис. Делал это тщательно и, закончив, поставил варить кашу.
      Я невольно порадовался, что он такой неутомимо-активный, не считающий свою и чужую работу и сам взял веник и подмёл избу, наносил дров, разрубил пару чурок в дровянике, вспоминая свои одинокие походы по зимовьям, в Прибайкалье, откуда я был родом.
      "Хорошо с таким умелым и трудолюбивым напарником, физически легче и поговорить можно, когда захочешь" - думал я.
      Чуть позже, в тёплом доме позавтракали рисовой кашей, попили чаю с мятными пряниками и к двенадцати были свободны.
      Закрыв выломанный ночью в сенях пролом, теми же досками, пошли погулять, посмотреть заповедник - мы, как оказалось, ночевали в Свирском заповеднике, куда я давно хотел попасть...
      Вначале шли по дороге расчищенной от снега трактором, потом свернули на речную гладь, на лёд и увидели свежие человеческие следы. Лёша прокомментировал:
      - Рыбак пошёл, Иван - подводник, сосед, у которого вчера ночью во дворе собака лаяла...
      Пошли по следам. К полудню ветер стих, а золотое лёгкое солнце поднялось к зениту и снег, отблескивая под его лучами, слепил глаза. Вскоре увидели вблизи от берега, на высоком берегу, серый сруб, высотой венцов в семь, и рядом брёвна лежащие под снегом.
      - Вот она, наша часовня - улыбаясь проговорил Лёша. - Конечно работы ещё много, но кто ищет - тот находит, кто работает, тот делает... - Он произнёс эту цитату голосом пророка и я невольно улыбнулся. Леша, подойдя, погладил верхнее бревно сруба.
      А я был разочарован. Думал, что увижу нечто монументальное, а тут простое зимовье, да ещё в самом начале строительства.
      - А почему часовня не в деревне - спросил я чтобы заполнить неловкую паузу.
      - А здесь раньше местное кладбище было. Вот и решили поближе к вечному покою - Лёша глянул на меня и, улыбаясь, продолжил - Я понимаю, что это не "Спас на крови", но всё начинается с малого...
      Он помолчал, задумавшись о своём, и глядя в сторону...
      - Но сколько времени и сил я потратил, чтобы в Ладейном поле, в поссовете пробить все бумаги и разрешение на лес! Все заявки на бумагах Законодательного собрания писал. Вот здешние чиновники и не захотели связываться. И районного архитектора миновал. Повезло. Подписал исполняющий обязанности. Сам-то в отпуск только ушёл. Я его больше всех боялся. Ну, а дальше уже проще. Лес заготовили втроём с приятелями. А привезли трактором из заповедника... Я тут и дорвался до топора. В первые дни все ладони сбил в кровь и пальцы перестали сгибаться... Боль была адская. Думал, что так теперь и останется. Но отошли...
      Лёша весело смеялся и, глядя на руки, быстро шевелил пальцами...
      "Может действительно всё получится, - думал я. - А крышу сделают с красивым коньком и внутри иконы поставят. Батюшка приедет из Ладейного, освятит, и будут люди приходить из округи молиться. А там, смотришь, приход сделают..." Уверенность Алёши передалась мне.
      И Лёша, словно продолжая мои мысли, добавил:
      - Достроим, освятим и люди будут перед иконами свечки ставить за упокой души и молиться за тех, кто ещё жив, Христа поминать и размышлять о добре и зле. Мы люди православные и в бога веруем,- копируя кого-то, закончил он и, скрывая довольную улыбку, погладил бородку.
      Во мне сидит дух противоречия, связанный каким-то образом с моим жизненным опытом. Я только что, сам об этом думал и чуть ли не этими же словами. Однако, вдруг, не захотел с ним так просто согласиться...
      Во всяком случае, хотелось Лёше возразить, поколебать его уверенность, чтобы поддакиванием не сглазить такое хорошее дело. И я нерешительно произнёс:
      - Видимо, Лёша сегодня времена другие начались, люди веруют всё меньше, а вору.т все больше. Если верят, то эта вера отдалённо напоминает христианство. Скорее это язычество, подправленное под христианство. Если верить "Повести временных лет", то князь Владимир, который был тоже политиком и воином прежде всего, коварным и распутным, крестил Киевскую Русь, предлагая всем явиться завтра на Днепр, а тем кто не придёт - искать другую службу... А то, что в Киеве стали рубить и жечь деревянных идолов, так это великокняжеская "директива пришла на места"... Времена тогда, думаю, были покруче чем в Революцию. Вот и приняли христианство по приказу начальства...
      Лёша слушал, даже внешне не соглашаясь и, не утерпев, перебил меня:
      - Дмитрич! Ты, кажется, неправ... - он боялся обидеть меня резкими возражениями. - Ты видимо, как большинство неверующих, хотел бы видеть церковь чем-то идеальным. Но, как говорил мне один преподаватель духовной академии, бывший университетский биолог - "Люди в церкви и в Академии в том числе, разные. Одни умные, другие глупые, третьи жизненные неудачники и даже пьющие. Но все они веруют в Бога, и это их объединяет, это в них главное".
      Он прошёл несколько шагов молча и продолжил:
      - Вот и здесь. Люди разные. Простые люди в основном верующие и им эта часовня нужна. Бог ведь нужен людям в беде, а нищета и старость это разве не беда? И потом раньше, до революции, простые неграмотные люди действительно веровали в Илью Пророка, который разъезжает на колеснице по небу и когда гремит гром - это значит гремят колёса его повозки, на небесных дорогах. Может быть не так конкретно и просто, но вера во многом была такой. Простые старушки веровали в Боженьку, который в длинной белой рубахе сидит на небе, на тёмном облаке и пишет нескончаемые дневники человеческих грехов. Ему ведь оттуда всё видно...
      Поглядев на Алексея сбоку, я вдруг ещё раз увидел какой он высокий и худой...
      - Сейчас, во времена космических экспедиций, самолётов и компьютеров всё уже сложнее... Одно хотелось бы подчеркнуть. - Лёша внимательно посмотрел на меня, проверяя слушаю ли я его... - Если сегодня церковь не сможет увеличить своё влияние, не сможет стать той силой, которая будет решать в Божьем государстве дела по-божески, то "кесарево", то есть государственная тирания, приведёт Россию к внутреннему краху очень скоро!
      Лёша замолчал...
      Я об этом тоже много думал и потому сразу ответил:
      - Ты прав, будет плохо. Я согласен с тобой в одном, что если церкви не восстановятся, если деньги станут главной ценностью в нашей жизни, - а они уже становятся, если не стали, - думаю, тут трудно что-то возразить, то Россия быстро превратиться в арену кровавой борьбы за деньги, за акции, за землю, наконец. Земли в России много, а людей мало и тех, кто согласен на этой земле работать, совсем немного. Я уж не говорю о Сибири или о Севере. Тут и думать не хочется о будущем... Но посмотри вокруг. Ведь и здесь, на Свири, надо в первую очередь делать паром, раздавать людям землю, семена, трактора и сельхозорудия в аренду хотя бы, или внаём, как угодно, лишь-бы распахивать эти умершие колхозные пустыри, получать урожай, жить в достатке со смыслом и достоинством. Об этом писал Толстой сто лет назад... А его, за критику Победоносцева и порабощённой государством церкви изгнали из храма. Это разве не кощунство? Самого верующего - как протопоп Аввакум, да на костёр. Самого мудрого - да вон из церкви. И всё в угоду кесарям... Помнишь: "Кесарево - кесарю, а Божье - Богу". Так вот, в народе сейчас иногда шутят, перефразируя это так: "Кесарево - кесарю, а слесарево - слесарю". Как бы у нас с возрождением церкви так не получилось!..
      Лёша глядел всё грустнее... Долго шли молча...
      Леша, наконец, заговорил:
      - Вот я, Дмитрич, вижу, что надо помогать людям уверовать в какие-то христианские идеалы, а без церкви это невозможно... Всё летит, несётся с телевизионным гиканьем и фальшивыми аплодисментами, с песнями и свистом, в тартарары, то есть к Чёрту, в буквальном смысле. А так как я, пока, не могу здесь построить церкви, то я хочу построить часовню... Начнём с себя, - закончил он разговор и улыбнулся...
      На ходу разогрелись. Солнце поднялось на темно-синем, глубоком небе почти в зенит и нагрело весенний, ароматный воздух...
      Дойдя до залитой солнцем речной косы, с которой весенние ветры, сдули почти весь снег, остановились, постелили куртки на землю поросшую травой и чуть присыпанную ярко белым снегом. Под ясным, золотым солнцем, полежали с полчаса, закрыв глаза и слушая шуршание чуть веющего ветерка. Каждый думал и вспоминал о своём.
      Но едва солнышко прикрыла тёмная тучка, похолодало, пришлось встать и куртки надеть.
      Пошли дальше и, свернув в небольшой заливчик, увидели впереди чёрную точку на белом - фигурку рыбака. Направились туда...
      Подошли. На складном стульчике сидел рыбак, мужичок среднего роста, в армейской шапке и стёганке, в ватных штанах и в валенках, на которые были одеты калоши. Он улыбался нам, помахал рукой, узнав Лёшу, и когда подошли ближе, заговорил:
      - Я вчера ночью слышу, Барсик лает, думаю - кого там чёрт носит по темноте? На тебя и не подумал, Алексей...
      В ответ на мой вопрос - как ловится, оказал на высверленную лунку и пояснил: - Я вчера поймал здесь прилично, а сегодня то-ли ветер не с той стороны, то-ли что, но не клюет, хоть убей - и посмотрел на солнце. Лицо у него было уже загорелое, кожа на носу облезала, седая щетина серебрила подбородок. Маленькие, зелёные глазки смотрели весело и добродушно...
      - Сегодня не клюёт - подтвердил он ещё раз. - Надо, наверное, домой идти...
      Около лунки лежало несколько маленьких рыбок, блестевших мелкой чешуей, с яркими красными плавниками на брюшке...
      - Ну, а вы что? - посмотрел на меня быстрыми внимательными глазами. - Когда домой? - Он показал рукой куда-то на запад.
      Лёша ответил:
      - Да вот Иван Петрович, завтра поутру хотим отчалить. Правда не помню, во сколько ранняя электричка отходит...
      - Я тоже не знаю - весело откликнулся Иван Петрович. - Я ведь уже два года дальше Ладейного Поля не выезжаю. Нет нужды...
      Вдруг клюнуло - кончик удочки дрогнул. Иван Петрович ловко перехватил леску, быстро перебирая руками, вытянул снасть, и на лёд упала, изгибаясь и подскакивая от поверхности утрамбованного снега, рыбка, плоско-широкая и блестящая. Я, как человек впечатлительный, заохал, завосхищался. Иван Петрович подозрительно глянул мне в лицо, насмешки не увидел, успокоился, рыбку с крючка снял, бросил поодаль и проговорил:
      - Барсику на уху уже наловил...
      Поколдовав с коробочками, он сменил наживку, и опустил снасть в лунку...
      Поговорили о том, что весна поздняя, что прошлый год в эту пору уже ледокол прошёл и лёд поплыл, а нынче мороз, снег едва тронут теплом. Ещё недели три будет стоять...
      Когда уходили, Иван Петрович пригласил к себе на уху...
      Возвращались верхом, по береговой дороге и зашли по пути в гости к леснику Игорю. Жили они с женой Светланой, в большом, деревянном, одноэтажном доме, на пересечении лесных дорог...
      Когда-то дом был приличным и выглядел солидно. Но доски обшивки со временем покоробились, изгородь вокруг двора наполовину разобрали на дрова и внутри стоял проржавевший грузовик без колёс и какие-то бочки, банки, бидоны из-под краски.
      Постучавшись, вошли. Навстречу нам, мяукая, испуганно озираясь, выскочила кошка, а вслед вышла молодая женщина, которая встретила нас почти равнодушно, Лёшу узнала, пригласила проходить и сказала, что Игорь сейчас придёт, а она как раз готовит обед. Мы сняли куртки в прихожей и прошли на кухню, где топилась, потрескивая дровами, большая печка и что-то жарилось на сковороде...
      - Зарезали Петьку - спокойно сказала Светлана, и я понял, что это тот баран, о котором мне рассказал на подходе к этому дому Лёша.
      Каждое лето, Света покупала ягнёнка и держала его до весны, зимой прямо в доме, в бывшем дровянике, выкармливая на мясо.
      Посидели, поговорили. Обменялись новостями. Света рассказывала, а Лёша знающе ей поддакивал: о дочке Катьке, которая зиму жила у бабушки в Питере, где-то на Васильевском острове, о своём брате, который по-прежнему пил горькую и пугал мать тем, что продаст квартиру. Мать собиралась подать на сына в суд, но, жалея его, терпела...
      Света, помешивая мясо на сковородке, говорила - А что его жалеть-то, пропойцу. Ведь он матери-то не жалеет. Водит в дом гостей, а друзья у него такие же, как он сам...
      Света надолго замолчала. Одета она была как обычно одеваются деревенские женщины, находясь дома: короткие валенки с калошами на ногах, серые чулки, юбка коричневая в клетку, свитер и сверху душегрейка из бараньего меха. Выглядела лет на тридцать, но черты лица неопределённые, стёртые. И только заметно было мне, какое-то внутреннее беспокойство, что заставляло предполагать, что она ждёт от жизни вообще, чего-то плохого, неприятно-трагического.
      В просторных комнатах было мало вещей и расставлены, разбросаны они были как попало. Чувствовалось, что хозяйка не привыкла к устойчивому быту с занавесочками, картинками на стенах, яркими покрывалами и спящей на печке кошкой. Леша, наверное, бывал здесь уже не один раз и на беспорядок, а точнее на безбытность, не обращал внимания.
      Вскоре пришёл Игорь, мужчина, тоже лет тридцати, с жидкой рыжей бородкой и русыми мягкими волосами. Поздоровались, представились и стали садиться обедать. Света поставила сковороду с мясом на стол, и, попробовав, я понял, что она его пережарила и даже немного подожгла местами.
      Выставилась на стол и бутылка водки. Разлили по стаканам и я сказал тост за дружную семью, вполне искренне. Мне почему-то хотелось пожелать этим простым людям счастья и согласия в семейной жизни. Хозяева засмущались и в ответ на мой вопрос, Игорь, после второго тоста, стал рассказывать, что попал сюда, в егеря, лет восемь назад, молодым парнем.
      - Всю жизнь хотел пожить в лесу - говорил он. - В детстве читал Майн-Рида, Фенимора Купера, и заболел лесом. Вначале жил здесь в заповеднике на кордоне, а когда перевёз жену и дочь, дали этот дом... Вот уже пятый год здесь живём ...- заключил он.
      - Ну, как охота в здешних местах? - спросил я и Игорь с удивлением глянул на меня.
      - Какая охота? Здесь и стрелять-то не разрешено. На той стороне, правда, можно - он кивнул головой куда - то мне за спину - но там уже ничего не осталось. Говорили, что раньше здесь лосей было видимо-невидимо, но всех повыбивали браконьеры...
      Он, вспомнив что-то, оживился.
      - Прошлый год, осенью, лес заготавливали на той стороне, подхалтуривали - зарплата то у нас невелика, - уточнил он, - и вот, как-то едем с утра на тракторе, а он, лось, стоит в дальнем конце просеки. Думали вначале, что лошадь. Но откуда она здесь, в лесу...
      Выпили ещё по одной. Жёсткое мясо хрустело на зубах, но на качество пищи в этом доме, как и в большинстве деревенских семей, внимания не обращали.
      - Ну, а волки как? - вновь задал вопрос я, оживляя разговор, и Игорь стал рассказывать, что волки в заповеднике проходные...
      - Вот говорят, что волки напали на машину прошлой весной в Подпорожье, на ветеринара, который ехал в деревню, на ферму! Да какие тут волки? - Игорь презрительно махнул рукой, - люди на каждом шагу. - Сейчас надо людей бояться, больше, чем волков.
      Он хотел углубить эту тему, но я вновь встрял:
      - А медведи? Медведи-то есть?
      - А куда им деваться, - рассудительно ответил Игорь, чувствуя мой интерес и удивляясь немного моей неосведомлённости. - Света! Помнишь в прошлом году медведя бабка Портнова видела?
      Света вступила в разговор:
      - Да, конечно! Это на том краю деревни было. Там ещё наш барашек с Портновскими коровами пасся... Этот медведь, наверное, хотел на барашков напасть и потому, всех страшно напугал. У нас ведь тут больше пенсионеры живут...
      Щёки Светы раскраснелись от выпитого и она с воодушевлением рассказала про медведя, долго ворочавшегося в кустах, про портновских коров, которые привыкли и не бояться пастись в лесу, но в тот раз сбились к домам и испуганно мычали...
      Лёша сидел, поддакивал, но было видно, что эти рассказы он уже не один раз слышал и что мысли его далеко от нашей беседы и вообще от этого дома.
      Хозяева захмелели немного и стало понятно, что они рады гостям, потому что за зиму видели новых людей очень редко и им приятно было поговорить с посторонними, благожелательными людьми интересующихся их простой жизнью...
      Ушли мы от них часа через три и настроение моё после наблюдения за их жизнью, по их рассказам, стало грустным. Конечно, они люди простые, но жить так, не имея ни одной новой книжки, не хотеть знать ничего кроме сплетен и слухов о заработанных другими больших денег - совсем нелегко. Тут длинными зимними вечерами можно волком завыть от безысходности или запить горькую. Я с этим не один раз сталкивался в предыдущей жизни, в глухих российских местах и никак не могу понять причину, толкнувшую таких людей к переезду из города в деревню. Конечно, "простому" человеку, что в городе, что в деревне жить скучно. Но зачем тогда менять "шило на мыло"?
      Мне вспомнилась похожая пара, встреченная мною, на северном побережье Байкала, в таёжной глуши, куда они сбежали из города от пьянства. Они разводили телят и пытались таким образом заработать денег. Но для чего им были эти деньги, если у них при виде водочной бутылки в горле пересыхало... Там было всё понятно... И потом у тех, на лицах было написано, что они запойные... Хотя Света...
      Шли и молчали. Словно прочитав мои мысли, Лёша сказал:
      - Игорь ещё корзинки плетёт. Красивые. Цветочницы там, хлебницы...Сейчас просто не сезон...
      Мне показалось, что он Игоря оправдывает. И я подумал: "Каждый отвечает за свой выбор и за свою жизнь и платит свою цену за ошибки..." Солнце опустилось в туманную дымку над горизонтом. Ветер стих и казалось немного потеплело. Шли не торопясь. Я обдумывал увиденное и услышанное.
      - И как только они здесь живут, - начал я, - ведь одному, ещё куда ни шло, а вдвоём, да ещё не выходя из дома - рехнуться можно... Тут ведь "сенсорная депривация" в чистом виде...
      - А это что такое? - встрял Лёша.
      - Ну, это когда у человека нет новых эмоциональных раздражителей... То есть - новых людей, новых идей, новых ярких чувств, - пояснил я и продолжил... - Было бы понятно, если бы они были зоологами или биологами, которые изучают поведение диких животных в заповедниках. Или допустим экологами, которые помогают сохранить природу и всё живое вокруг для последующих поколений...
      Лёша шёл, молчал. Потом проговорил:
      - Она пьющая - и через паузу продолжил - она летом иногда загуляет и пока всю деревню не обойдёт, домой не возвращается. Он, Игорь, её иногда на третий день домой, чуть ни на себе тащит. Вся деревня знает - Светлана загуляла. Она конечно безобидная, но денег у всех уже назанимала... Игорь её иногда поколачивает...
      Подошли к дому. Лёша долго возился с замком и вдруг заговорил невпопад, хотя я уже забыл о разговоре:
      - Не хотел бы я такой жены...
      Я понял, что он об этой паре часто думает...
      Войдя в ещё тёплый дом, включили свет и поставили на электроплитку чай вскипятить. Продолжая прерванный разговор, спросил:
      - Игорь наверное её любит?- и, выжидая, замолчал...
      - Наверное - наконец ответил Лёша. Лицо его было грустным, глаза смотрели не отрываясь в проём темнеющего окна...
      - У них дочка лет восьми... Хорошая девочка. Летом живёт здесь. Со мной приходила разговаривать, когда я часовню рубил... Сядет рядом и рассказывает о папе, о Свете о бабушке... Весёлая и умная девчонка.
      Чайник закипел и Лёша выключил плитку. Заварил чай. Разлил и, грустно улыбаясь, продолжил "свою" тему:
      - Я ведь тоже влюблён и "покинут". Ты знаешь, - он посмотрел на меня. - Детей хочу, жену нормальную, любящую...
      Он помолчал, посмотрел в окно и продолжил:
      - Говорят седина в бороду, а бес в ребро...
      Я хмыкнул. В его бороде не было ни одного седого волоска...
      - Я раньше не верил, а теперь знаю... Точно, так и есть. Ты её видел. Она в пединституте учится на последнем курсе и теннисом занимается...
      Я вспомнил высокую стройную Наташу Крылову, которая на городских соревнованиях, где я был судьёй, выступала за сборную института... Стройная фигура, коротко стриженные чёрные волосы, карие глаза, улыбчивое лицо...
      - Да, всё началось неожиданно...
      Лёша допил свой чай, налил ещё. Сел поудобней и стал рассказывать, не прерываясь. Ему, наверное, очень хотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем-горем. А я смотрел, молчал и слушал.
      - Ты же знаешь, я бываю на соревнованиях и иногда о них пишу в разные газеты. Вот там я с ней и познакомился года два назад... В первый раз не обратил на неё внимания, у меня тогда ещё хорошие отношения были с бывшей женой. Мне тогда было уже тридцать три и я знал, что уже ничего хорошего впереди быть не может. Как я, шутя, напевал тогда - Всё позади и любовь и разлуки и встречи...
      Лёша помолчал. Повздыхал...
      - Прошёл год. И вот как-то, после очередных соревнований, вечеринка случилась. Выпили вина. Танцевали. Я обычно сейчас не танцую - в двадцать лет своё оттанцевал, - он улыбнулся, - я ведь в молодости был щеголем, шил одежду у портных. Ходил на танцы во Дворец культуры, как на работу. Можно было сказать, что был там заметной фигурой. Девчонки сами меня приглашали на танцы... Сейчас в это трудно поверить, - он автоматически погладил бороду правой рукой, - это действительно было... Тогда в клубах, в субботу и в воскресенье были танцевальные вечера. Ходили все молодые: студенты, старшие школьники, рабочая молодёжь. Девушки с парнями знакомились и мужей себе загадывали... Я вначале стеснялся незнакомых девушек приглашать на танец. А потом привык, осмелел - Лёша глубоко вздохнул. - Парень я был здоровый, весёлый, танцевал, как уверяли, неплохо. Я незадолго до того, закончил танцевальные курсы. При Доме культуры. - Лёша тихо засмеялся. - Я тогда самообразованием занимался...
      Помолчав, он продолжил: - Но я отвлёкся... В тот вечер после соревнований, на вечеринке, я как обычно, когда с молодыми общаюсь, сижу, смотрю на танцующих, улыбаюсь и вдруг она, Наташа, подходит и приглашает меня...
      Я удивился, но виду не подал. Пошли танцевать. А она льнёт ко мне, смотрит в глаза, будто мы друг друга уже десять лет знаем...
      Лёша сделал паузу:
      - Тут я и поверил вдруг, что ещё ничего не потеряно, хотя конечно понимал, что просто так эти танцы не закончатся...
      Я её в тот вечер проводил до дома и впервые поцеловал... Она потом смеялась и говорила: "Мне первый раз с тобой целоваться не понравилось..." Какое-то время мы не виделись. А потом, я однажды забежал в Пединститут по делу и её встретил. Стояли, болтали почти час. Она на лекцию опоздала и, когда уже совсем уходила, я осмелился и пригласил её к себе на дачу, за город, где жил после разрыва с женой.
      Лёша сидел, сгорбившись, смотрел грустно, иногда тяжело вздыхал...
      - Она почти на ходу сказала свой телефон и просила позвонить, а на приглашение не ответила ни да, ни нет...
      Я позвонил на следующей неделе и подрагивая внутри, пригласил в субботу утром, поехать на электричке в Зеленогорск, где "моя" дача была... И она согласилась. Я ещё долго не верил, что она придет, пока не увидел её на платформе, рано утром, с рюкзаком за плечами. Сидит и ждёт меня на скамеечке. Я её сразу зауважал - так рано утром и не опаздывать - это для меня о многом говорило... И уже в ту поездку, я увидел в ней нежную покорность, веру в меня, как в человека неравнодушного и необычного и впервые за многие годы услышал, точнее заметил слово люблю, которое не было пока произнесено, но которое прочитывалось в доверчивых улыбках, в уступчивом согласии давать мне больше чем я прошу, серьёзное отношение к моему человеческому я, которое уже потеряло надежду на взаимную теплоту отношений...
      Я помню, как сейчас, её ласковые глаза, никого кроме меня не замечающие вокруг, заботу и уход почти взрослой женщины за любимым: она кормила меня бутербродами в электричке на обратном пути, а покормив и проследив, чтобы я всё доел, положив голову мне на плечо задремала, не обращая внимания на любопытные взгляды соседей в переполненном вагоне...
      А потом, начались ежедневные встречи, лёгкие слёзы и обиды, из-за невозможности погулять дольше, зайти на прогулке подальше... И ежевечерние звонки, и ласково-нежное слово: "Привет!" И моя недоверчивость, боязнь отдаться искреннему чувству, таяли под напором её серьёзно-внимательного отношения к нашему будущему, вопреки неодобрению догадывающихся о чём-то родителей и её знакомых, вопреки моей давно пораненной гордости и ревности...
      Лёша прервался и долго молча смотрел в одну точку... Потом, вздохнув, заключил: - Я до сих пор не знаю, за что она меня любила...
      Лёша задумался и замолчал надолго. А я, не прерывая его молчания, обдумывал услышанное, мыл посуду, убирал со стола...
      Давно уже сумерки опустились на деревню, на заснеженные, холодные, тихие, леса, на широкую долину Свири...
      Гулкий шум мотора приблизился. За окнами промелькнул яркими фарами проехавший автомобиль и звук, удалившись, вскоре замолк - начинали проведывать свои домики первые городские дачники...
      Лёша поднялся, подошёл к окну. Отодвинул занавеску и долго вглядывался в надвинувшуюся на дома ночную тьму...
      - Я сам этого захотел, - словно прервавшись на полуслове, продолжил он свой монолог, - и она рано или поздно ушла бы от меня... Так лучше будет, если это случится по моей инициативе. Мне решать, чему быть и чему не быть. Я старше её и я мужчина...
      Он снова надолго замолчал, ходил по комнате, иногда останавливаясь перед окном, смотрел в темноту и вновь начинал ходить...
      Я понимал его. У каждого из нас бывают в жизни переломные моменты, когда кажется, что жизнь заканчивается, что впереди уже ничего светлого и радостного не будет...
      Лёша неожиданно продолжил:
      - Наталья долго не могла поверить, что я её люблю. Да и для меня это было новостью - он грустно усмехнулся. - Я достаточно волевой и рассудочный человек и мне казалось... В конце концов случилось так, что я понял - без неё мне трудно прожить и день... И она успела ко мне привыкнуть и её чувство, постепенно становясь обыденностью, угасало. Она уже не хотела ехать со мной в деревню, жаловалась, что я её никуда не беру с собой, хотя сама была занята с утра до вечера: то зачёты с экзаменами, то тренировки, то соревнования... Наталья тогда расцвела, обрела уверенность в своих силах, в своей привлекательности для других...
      Он встал, налил себе чаю, положил сахар, долго мешал его ложечкой...
      - Отношения медленно, но неуклонно менялись. Чем больше я влюблялся и тонул в нежности к ней, тем меньше она ценила мои влюблённые жесты... Она стала необязательной - обещала после своих дел позвонить и не звонила. Обещала прийти и не приходила, ссылаясь на занятость и усталость...
      И я решил, пока не поздно, взять инициативу на себя...
      В один из вечеров, когда я ждал, а она не пришла, позвонил ей сам и сказал, что нам лучше не видеться больше, что я завёл себе новую женщину... И бросил трубку... Это было месяца два назад...
      Лёша надолго замолчал и потом, криво улыбнувшись, произнёс:
      - И как же я в это время мучился! - Он потер глаза руками. - Началась бессонница. Я ходил, шатаясь от усталости и нервного истощения, как пьяный. Иногда готов был звонить ей и соглашаться на все унижения, лишь бы раз в неделю видеть её... Но в последний момент что-то удерживало или мешало мне набрать её номер...
      Печка разогрелась, пыхала жаром и Алексей снял свитер. Щёки его порозовели, глаза лихорадочно поблескивали. Он вновь переживал уже прошедшее и грустил об утраченном...
      - Я позвонил ей через две недели и сказал, чтобы она не мучилась ревностью и разочарованием, что у меня нет никакой женщины, что я это придумал, что я её люблю по-прежнему, но что не хочу дружбы с её стороны, а только любви. Конечно, я запинался, когда выговаривал слово любовь, потому что считаю его выражением чувства необыкновенного, святого, почти смертельного, уверен, что любить способны единицы из сотен... А остальные, говоря "я люблю тебя" имеют ввиду, прежде всего чувство, которое испытывают к себе самим, и потому для большинства надо бы проговаривать "я люблю себя". Я неистово хотел её видеть, и вместе с тем понимал, что нам лучше больше не видеться. Лучше для неё и, наверное, лучше для меня... Я переживал, и вместе с тем, как бы наблюдал за собой со стороны. И это приносило небольшое облегчение... Значит я ещё не совсем сошёл с ума...
      И потом была зима. Я зверски уставал - приезжая на дачу, рубил дрова, топил печь, засыпал в два часа ночи и видел жуткие сны. Просыпаясь утром, во всём теле чувствовал усталость и ломоту в костях... Одним словом из бодрячка, каким был совсем недавно я превратился в запущенного, страдающего приступами тоски, пожилого холостяка!
      Лёша замолчал. Теперь уже насовсем. Он рассказал то, что хотел рассказать, но уже в конце рассказа, как все одинокие люди, жалел о том, что раскрылся мне, а я чувствуя его невольное недоверие, обиделся в свою очередь... Так бывает...
      Я надеялся, что вечером мы сходим в гости на уху к доблестному подводнику, но просчитался - Лёша ударился в воспоминания. Конечно, я ему сочувствовал, но здесь была история, в которой он сам был виноват. Ведь влюбился-то он, что называется по собственному желанию. Вот и маялся. Так в жизни иногда бывает: хотят облегчить старую боль, а получают ещё более сильную...
      О том, почему он позволил себе влюбиться - он, конечно, умолчал...
      Вслух я говорил Лёше:
      - Ты ещё не старый и ты нравишься женщинам. Тебе надо переболеть Наташей. Это на год, не больше... Потом будет легче. Ты ошибся в одном. Ещё Пушкин писал: "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей...". Ты попросту отдался чувству... Это смело, это искренне, это благородно, но кто сейчас способен это оценить? - вопрошал я, а Лёша грустно качал головой...
      Ему было плохо всё это время, в последние месяцы особенно - я это давно заметил, по его необычному равнодушию, ко всему, что было вне его переживаний, по его порой отсутствующему виду...
      Я вспомнил его прежние шуточки, лукавые улыбочки, смешные каламбурчики - с ним раньше было весело...
      Сейчас он сильно переменился. Хотя я и понимаю почему. Однако, за всё в жизни надо платить и потому... Я ему просто искренне сочувствую, но ничем не могу помочь. Ему сейчас никто не в состоянии помочь. Даже Наташа. У них попросту всё заканчивается. Может быть, ещё не кончилось, но...
      Время подходило к десяти. Мы, конечно, никуда не пошли. Лёша, выговорившись, немного оттаял и улыбаясь рассказал, что Иван Петрович, считается местным Дон -Жуаном:
      - Тут осенью скандал приключился, - посмеивался Лёша. - Жена Иван Петровича уехала на курорт, лечить печень, а к нему в гости, из соседней деревни зачастила Вера Петровна, их общая знакомая, одинокая дама. (Здесь все всех знают - как бы в скобках пояснил он).
      - Придёт, обед ему сварит, бельишко возьмет постирать... Ну конечно поболтают о том, о сём... А то Иван Петрович к ней в гости отправится. Да на несколько дней... Ну, а ты сам видел, какой он шустрик и без предрассудков, - Лёша засмеялся.
      - А тут жена раньше срока приезжает - говорит, что-то сердце по дому скучает. Приехала, а Иван Петровича дома нет. Стала его искать, кто-то из соседок услужил, да всё и рассказал...
      - Вера Петровна, бывшая учительница, человек интеллигентный и уважаемый, но и это её не спасло. Жена Ивана Петровича, скандал учинила, окна в доме "разлучницы" побила, оскорбляла плохими словами...
      Я смеялся над Лёшиным рассказом от души, представляя бравого отставника в неловкой ситуации...
      Лёша закончил рассказ, уже переместившись в постель...
      - Вера Петровна в суд на жену Ивана Петровича подала, но его всё откладывают. Конечно скандал, смех на всю деревню, обида, но дело-то не судебное...
      Лёша зевнул и прокомментировал:
      - В Законодательном Собрании скандалы посмешнее бывают...
      Я вскинулся из полудрёмы и спросил - Что, тоже на почве?
      - Нет, - сдержанно улыбнулся Лёша, - Если бы?- и стал серьёзным. - Недавно моего шефа около дома бандюки избили и он в больницу попал. Он говорит, что его запугивают, чтобы в "чужие дела" не лез. А он пытается разоблачить депутатов, которые и в Законодательном заседают и в частных фирмах подрабатывают... Бандюки, по всему видно - "умельцы". Голову ему пробили и рёбра сломали...
      
      Мы ещё немного поговорили о работе Собрания, потом поставили будильник на два часа ночи и погасили свет. Утром, в шесть часов утра электричка уходила на Питер, а нам до станции был путь неблизкий...
      В темноте зазвенел будильник. Я не спеша поднялся, оделся и включил свет. Лёша заворочался и, отвернувшись к стене, продолжал спать.
      Включив плитку, поставил чайник. Достал продукты и разложил их на столе. Но есть не хотелось. Хотелось спать. Деревенский воздух, действовал как снотворное...
      Сделав бутерброды и заварив чай, я подошёл к кровати, чтобы разбудить Алексея. Он дышал тихо, с большими перерывами. Зубы и губы были плотно сжаты, мышцы тела напряжены. Я только прикоснулся к его плечу, а он уже открыл глаза и спокойно, будто и не спал вовсе, проговорил:
      - Да... Встаю...
      Я извинился - мне жаль было его будить... Он заулыбался: - Что ты, что ты! Я уже выспался - и быстро начал одеваться...
      Надо отдать ему должное - что бы не происходило у него в душе, но держался он достойно.
      Попив горячего, крепко заваренного чая, оделись потеплее, выключили электрический рубильник, закрыли двери и, спрятав ключ на заветное место, вышли из избушки около трёх часов ночи.
      На улице была оттепель и на небе не видно ни одной звезды. Деревенская улица была хорошо освещена уличными фонарями, но, спустившись с крутого берега на заснеженный лёд, словно погрузились в спрятавшуюся под речным обрывом ночь.
      Шли медленно, щупая санную колею ногами. Алексей шагал впереди и, казалось, ему было не до разговоров...
      Втянувшись в ходьбу, разогрелись. Остановившись на минутку, сняли из-под курток тёплые свитера. Перейдя реку, задержались на высоком берегу - смотрели на оставшиеся позади, деревенские огни. Каждый в это время думал о своём.
      Я остался доволен поездкой: много впечатлений, много хороших разговоров и Лёша для меня стал ещё более близким и понятным человеком. Я стал его ещё больше уважать.
      Выйдя на асфальт дороги, пошли медленнее и разговор уже переключился на городские темы.
      - Ты знаешь, - начал Лёша. - Чем больше я общаюсь с депутатами, тем больше хочется уйти с этой работы. И если бы не наша дружба с шефом, то я бы уже давно покинул "стены" Собрания, - он широко улыбнулся и продолжил.
      - Его сейчас одного нельзя оставлять. А то, ведь он тоже живой человек, может бросить копать это "болото" и сделает вид, что его это не касается...
      Начался ветер, прилетевший откуда-то, из-за дальних полей и принёсший дальние звуки собачьего лая. Лес на обочине стоял тёмной стеной и только изредка вдалеке проглядывали серые прогалины...
      Вспомнил, что пока шли сюда, на Свирь, то видели на обочине несколько отдельно стоящих домов с заборами вокруг, а сегодня тьма была непроглядная и потому дома прятались в ней, как за занавеской...
      Долго шли молча. А потом Лёша спросил, как у меня дела на работе. Я привычно стал перечислять чиновников районной администрации, с которыми успел поругаться за последний год.
      - Они работают только для себя, - стал я объяснять. - Они работают на "государевой" службе, получают зарплату с наших налогов, но ведут себя, как владельцы своих чиновных кресел. И если частный предприниматель, ошибётся в своём деле, он свою ошибку будет расхлебывать, рискуя личными деньгами, благополучием, а иногда, по нашим временам, даже жизнью...
      Издалека, вместе с порывом ветра долетел тоскливый собачий вой...
      - Сам знаешь, бандиты сейчас весь частный сектор контролируют. Государственные же чиновники ни за что не отвечают, "двигают" своих, заваливают работу и, в конце концов, с них, как с гусей вода - знай себе штаты увеличивают и ещё гордятся тем, что за малую работу получают большие зарплаты. Это своеобразная "культура работы" в русских госучреждениях. При таком отношении - когда на конечный результат никто не обращает внимания, лишь бы бумаги и отчёты были в порядке - всё разваливается!
      Я разгорячился. Пришла моя очередь исповедоваться.
      - И вот десятки, сотни тысяч, миллионы таких горе - работников, ходят на службу, получают зарплату, выступают на совещаниях и семинарах, а дела идут всё хуже и хуже. И это ещё полбеды. Но они ведь угнетают всех несогласных, всё новое встречают презрительно-подозрительно и губят всё неординарное и направленное в будущее... И они ведь друг за друга горой стоят...
      Я уже шёл по дороге первым и, словно на автопилоте, разыскивал, чувствовал правильную дорогу.
      - Они ведь как плесень - скреби ножом, кипятком поливай, а ей хоть бы что. Только настырнее в размножении после этого становятся... Тот, кто, начиная службу, сидел в общей комнате, смотришь уже обзавёлся собственным кабинетом, завёл секретаршу, повесил на двери табличку с часами приёма и всё... Его уже голой рукой не возьмешь, даже если он дурак дураком, и взятки берёт ловко и привычно. А ничего не докажешь...
      Я сделал паузу, вглядываясь в подозрительно тёмное пятно на обочине, а потом продолжил:
      - Рука руку моет. Они друг друга в районе хорошо знают. Зачем им лишние хлопоты и работа с новыми веяниями. "Неплохо живём и без инициативных людей - как бы говорят они своим поведением..." Их завтрашний день не интересует. Они живут как философы - одним днём. Но разница в том, что они обыватели и потому, глубоко о чём-то думать не привыкли и не научены...
      Я улыбнулся, вспомнив понравившееся мне выражение.
      - Им, я думаю, "мыслительного пространства" не хватает. Иначе говоря, они и времени не имеют, и думать не приучены. Как у нас в армии шутили остряки:
      "Я имям сказал, пущай делают!"
      Вдруг налетел порыв холодного ветра и пришлось прикрыться воротником куртки...
      - Они знают одно: у них есть свои интересы, а интересы людей их совершенно не интересуют... Система! - заключил я, как обычно начиная горячиться разговаривая о чиновниках. ...
      На востоке появилась синеватая полоска и когда мы свернули с асфальта на станционный отворот, стало почти совсем светло. Сквозь серую пелену ненастного утра, проглянули уже ненужные огоньки сонной станции...
      Мы пришли раньше назначенного срока на полчаса. И стояли на платформе, подрагивая от недосыпа и холодного ветра, дующего с востока...
      Жёлтой звёздочкой, впереди мелькнула фара тепловоза и мимо с громом, скрипом и ветром пронёсся грузовой состав, оставив за собой тишину, лесное эхо и пустоту раннего утра.
      Вспомнились стихи Бориса Пастернака из сборника "На ранних поездах":
      
      ...Навстречу мне на переезде
      Вставали вётлы пустыря,
      Надмирно высились созвездья
      В холодной дали января.
      
      Вдруг света хитрые морщины
      Сбирались щупальцами вкруг
      Прожектор нёсся всей махиной
      На оглушенный виадук...
      
      Я читал вслух, вспоминая с пятого на десятое, а Лёша слушая с восторгом говорил:
      - Хорошо, как хорошо! Я ведь в Переделкине бывал зимой и представлял, как Пастернак, не выспавшись, рано утром, стоял у переезда - там есть такое место, а мимо, с грохотом и стоном рельс, проносились металлические чудовища, пышущие горячим паром - паровозы. И страшно выл гудок...
      Незаметно вывернула из-за спины и мягко "подплыла" к платформе электричка. Мы поднялись в натопленный вагон и заняли пустые скамейки в купе. Лёша устроился поудобнее и задремал, а я смотрел в окно, на пробегающие мимо станционные пустынные посёлки, тёмные еловые леса, широкие заледенелые реки ещё засыпанные снегом...
      "Вот так живёшь рядом с человеком и не знаешь, кто он и о чём его сердце болит..." Я вспомнил рассказ Алёши о его несчастливой любви... "Да несчастная ли любовь-то была? Ведь его она как бы приподняла над жизнью, над миром..."
      Ближе к Питеру, вагон стал заполняться. Вошла и села напротив молодая пара. Она в красивой, дорогой шубе, он в замшевой куртке, без шапки. Она держала его за руку, смотрела влюблёнными глазами... А он к этому уже привык, равнодушно поглядывал в окно и читал свою книгу. На очередной станции вошла их знакомая. Он встал, поклонился и, вновь сев, продолжил читать книгу, а подружки защебетали, обсуждая американское модное кино.
      Тогда повсюду гремел "Титаник".
      - А Леонардо Ди Каприо, ну просто душечка, - ворковала вошедшая и ей вторила её подруга. Молодой человек читал, не отвлекаясь, и я заметил, что это тоже американский переводной детектив...
      " Ну, совсем как в романе Пастернака, - подумалось мне. - Ведь у него там такие же вежливые, но романтически-отвлечённые юноши присутствуют".
      Тут я сам себя одёрнул: "Тебя сегодня что-то на романтическую поэзию "разнесло"".
      На очередной остановке, в вагон, толпой вошли мрачные, не выспавшиеся дачники, возвращающиеся в город после выходных. Вскочил в вагон и книгоноша. Прочистив горло, он, сладким баритоном, заученно заговорил: - Уважаемые пассажиры! Я приношу свои извинения, но в продажу поступила книга о новых злодействах крестных отцов мафии в Америке. Автор продолжает тему знаменитого американского фильма "Крестный отец".
      Он решительно двигался по вагону, показывая обложку, с мужественно выглядевшим мужиком в шляпе и чёрным пистолетом в руке...
      Книгоноша вышел в соседний вагон, так и не продав ни одного экземпляра, а я подумал: "Интересно, кто им эти зажигательные рекламные тексты пишет?"
      Электричка приближалась к Петербургу. Лёша перестал дремать и начал рассказывать, что материалы об институтском теннисе он отправил в Москву и ждёт, когда там его напечатают. Он, говоря это, зевал и равнодушно поглядывал в окно...
      Мы снова становились городским жителями: болтливыми, скрытными, занятыми работой и проблемами зарабатывания авторитета и денег...
      Вскоре электричка, минуя грязную "промзону", мягко вкатилась в большой вокзал и подошла к перрону.
      Мы вышли вместе с суетливой, взъерошенной толпой, по переходу спустились в пыльное метро, быстро попрощались и Лёша, мелькая в потоке людей длинноволосой головой, вскоре исчез в многолюдье, а я, чуть прихрамывая - болела нога от длинных непривычных переходов пешком - направился в другую сторону. Мне нужно было на правый берег Невы...
      Лёша ушёл, а я поехал к себе на квартиру...
      Высадившись на Ладожской, обошел торговые ряды, купил себе продуктов и отправился "домой". Я научился быстро привыкать к месту, в котором жил хотя бы полмесяца...
      В моей квартире, после заброшенности деревенского дома всё выглядело современно, чисто и ухоженно. Сняв верхнюю одежду, я подошёл к зеркалу. Оттуда на меня смотрело моё лицо: похудевшее, немного загорелое и серьёзное.
      Вспомнив холодное, звездное небо над Свирью, я невольно поёжился и включил воду в ванной...
      В своё удовольствие накупавшись, отогревшись от всех замерзаний в деревне и надев старенький махровый халат, вышел на кухню, приготовил себе поесть, сделал салат, поджарил лук с курочкой, заварил ароматный зелёный чай...
      Поел неспешно, читая что-то детективно-неправдоподобное и поэтому, не задевающее сознание... Через какое-то время, я начал зевать и подумал, что не плохо бы было пораньше лечь спать...
      Засыпая, долго вспоминал нашу поездку, видел грустное, умное лицо Алексея, рассказывающего о своей любви...
      Он для меня открылся с какой-то совершенно необычной в наше время, романтической, может быть даже трагической стороны, как человек героический, человек решительного действия и потому незабываемо, даже как-то литературно обаятельный...
      Тот, кто не видел такие лица в моменты откровенных разговоров, не ощущал исходящей от таких людей силы убеждённости, тот не поймёт, почему таких людей любят лучшие и замечательные красавицы, почему их уважают после одного взгляда на их не очень красивые, но мужественные лица, не только доброжелатели, но и враги, готовые сказать, подобно китайским мудрецам, придумавшим надпись на надгробии врага: "Мы смиренно надеемся, что при вашем новом рождении вы, когда-нибудь, станете нашим другом и учителем".
      Его серьёзность, глубина внутренних чувств, его оптимизм человека, верящего в добро и красоту, невольно заставляют задумываться о нашей собственной позиции в этом мире. Лёша, несмотря на свою неухоженную внешность, невольно внушает симпатию всем окружающим и особенно женщинам. У женщин инстинкт на внутреннюю красоту, который, к сожалению, почти совсем утрачен мужчинами.
      Он, своим существованием заставляет меня поверить, что пока такие люди живут на свете, не всё потеряно для этого мира...
      
      ... С той поры, прошло много времени. Я давно живу в другой стране... У меня новые "друзья", а если честно, то их нет вообще. Знакомые, конечно, есть, но...
      Я иногда вспоминаю жизнь в России и почти каждый раз вспоминаю об Алёше Сергееве и переживаю - как он там сегодня поживает...
      ...Недавно, я через русских приятелей узнал, что Алёша трагически погиб!
      Вот как это было...
      Он ехал одним из последних троллейбусов со дня рождения своего приятеля... Троллейбус был почти пуст. На переднем сиденье видна была фигурка девушки, старающейся быть незаметной. На задней площадке веселились подвыпившие молодые хулиганы. Они со вкусом матюгались и подначивали друг друга заняться девушкой. Они были совершенно уверены, что ни водитель, ни длинноволосый бородатый мужик не помешают им. Их кожаные куртки были как униформа, показывающая, что они принадлежат к бандитам, или "косят" под бандюков...
      Наконец один из трёх хулиганов, пошатываясь, прошёл по проходу вперёд и сел рядом с девушкой...
      - Подвинься дорогая! - проговорил он решительно и дохнул ей в лицо чесночным перегаром. Девушка молчала и, сжавшись в комочек, смотрела замершим взглядом перед собой...
      Леша, наблюдая за этой сценой, подумал: "Бандюки конечно от неё не отстанут, если их не напугать..." Он тяжело задышал, лицо его побледнело... Он решительно сжал зубы и крикнул через весь троллейбус:
      - Оставьте девушку в покое или я позвоню в участок...
      Он пошарил правой рукой по карманам, словно ища мобильник...
      Один из хулиганов дёрнулся, воспринимая реплику одинокого пассажира, как оскорбление:
      - Ну ты, мужик! Сидишь и сиди. Тебя не трогают и молчи...
      Девушка, в этот момент вскочила и подошла к выходу...
      - А мы тебя проводим, - проговорил третий, до сих пор молчавший бандюк...
      Лёша решительно встал и прошёл к передней двери и остановился рядом с девушкой, словно прикрывая её своим телом от разгорячившихся хулиганов...
      Троллейбус затормозил, остановился на следующей остановке, девушка выпрыгнула почти на ходу и побежала через сквер к ближним домам. Лёша собрался остаться в троллейбусе, но бандюки окружили его и, хватая за полы пальто, матерясь, гоготали:
      - И мы выходим, браток. Ты, в рот - компот, шибко смелый! Вот и выйдем, поговорим...
      Один из хулиганов протиснулся вперёд и соскочил на асфальт, двое напирали сзади... Лёша вынужден был сойти вслед за ним. Водитель в кабине видя всё в зеркало, молчал и делал вид, что его это не касается...
      И только Лёша ступил на землю, как увидел, что первый бандюк, не поворачиваясь, наотмашь взмахнул левой рукой и он почувствовал тупой удар в грудь. Ступив по инерции ещё два шага вперёд, Лёша ощутил, как по груди, под одеждой потекло что-то горячее и липкое! Бандюки с гоготом, вынырнули из- за его спины и быстро пошли прочь, матерясь и размахивая руками...
      Девушка к тому времени уже скрылась из виду, мелькнув последний раз тоненьким силуэтом, исчезла межу домами...
      Лёша стоял, пошатываясь и никак не мог понять, чем мог его ударить первый бандит. Он сделал несколько шатких шагов вперёд, понял, что теряет сознание и из последних сил подойдя к тонкому деревцу растущему рядом с остановкой обхватил его руками и так замер, слушая всё происходящее в его раненном теле словно со стороны...
      Затем теряя сознание он зашатался и упал под дерево...
      Машины, проезжавшие в этот поздний час мимо, освещали лежащее тело светом своих фар. Некоторые водители замечали упавшего под деревом человека, но ни у кого не вызвала сочувствия скорчившаяся фигурка. Все уже привыкли и к пьяным на улицах, и к бомжам, которым негде было ночевать и даже к бездомным детям, ночующим в вонючих подвалах... Знай они, что человек лежащий под деревом, умирает - они наверное бы остановились, позвонили в скорую помощь... А так...
      Лёша, не приходя в сознание, умер от потери крови под утро, через несколько часов после ранения... Бандюк, ударивший его в грудь ножом, делал это не в первый раз и потому, нож был направлен точно.
      Утром пожилая женщина, пришедшая на остановку, заметила тело, нерешительно подойдя поглядела на почерневшее бородатое лицо мёртвого Алексея Сергеева и стала махая руками и что-то истерично вскрикивая, останавливать проходящие мимо легковушки.
      Наконец один из водителей тормознул. Выслушал сбивчивый испуганный рассказ женщины, стараясь не приближаться к телу, позвонил по мобильнику и вызвал скорую...
      Через время, с воем сирены подъехала милицейская машина. Осмотрев труп, милиционеры, опросили женщину и водителя, записали их адреса и номера телефонов, отпустили их, а сами остались ждать машину скорой помощи...
      Над городом, над страной, над всем миром занималась мутно-серая, осенняя заря. На посветлевшем горизонте проявились серые, тяжёлые тучи и на порыжевшую, спутанную траву сквера упали несколько капель начинающегося, затяжного дождя...
      
      Октябрь. 1998 год. Лондон.
      
      Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте "Русский Альбион": http://www.russian-albion.com или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://www.russian-albion.com Е-майл: russianalbion@narod.ru
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      Малая Илга...
      
      Я ждал этого похода несколько лет...
      Наконец, прилетел в Питер, а оттуда в Иркутск.
      ... Сегодня я живу в Англии, в Лондоне, где моя очередная семья и куда я приехал просто посмотреть на своих детей, семь лет назад. Посмотрел, и решил остаться, потому что ездить туда - сюда очень накладно, во всех смыслах...
      С той поры, много воды утекло, много пережито и от прошлого осталась тоска по воле, по свободе, в которой ты живёшь только бывая в тайге, в одиночестве...
      ... И вот я снова в родном городе, к которому привыкаешь за несколько часов, отсутствуя много лет. Кругом всё знакомо, хотя и произошли перемены, правда, не такие заметные на общем фоне старого...
      Мы с моим братом собираемся в тайгу, под Байкал, в зимовье, в котором уже были однажды, два с лишним года назад.
      Сейчас самое время для поездки - конец сентября и золотая листва берёз ещё одевает прибрежные ангарские березняки, а днём температура поднимается до двадцати градусов тепла, при ярком солнце.
      Последние дни я ходил и ездил по делам, но чем дальше, тем больше сомневался в целесообразности "дел" которыми я занимался здесь. "Поезд" моей вовлечённости в здешнюю жизнь, давно ушёл и мои вялые попытки догнать его, натыкаются на сомнения в оправданности моего упорства. Рассказы мои, на местном радио читать отказались, по отсутствию финансовых возможностей, а попытки устроить свои пьесы, в здешние театры, остановились на сорвавшемся свидании с литературным агентом Драматического театра. Она вовремя не пришла на назначенную встречу, и я истолковал это, как отсутствие интереса к моей персоне и моим писаниям...
      Я конечно знаю, эту русскую поговорку: "Под лежачий камень - вода не течёт", но каждый раз я останавливаю себя от напрасной траты жизненной энергии, утверждением: "Если надо, то меня найдут и агенты, и издатели, и Судьба..."
      Кроме того я уже несколько раз давал себе зарок не связываться с русскими, которые сегодня, в подавляющем большинстве своём необязательны, эгоистичны и просто бесчестно лживы.
      Примеров множество, - это и телевизионные редакторы, которые из глупой, наивной ревности, прячут хорошие сценарии под сукно, а потом по ним снимают фильмы уже под собственным именем; это и редакторы издательств, которые берут деньги вперёд, потом в течении нескольких лет, изворотливо врут мне, рассказывая про детали и подробности несуществующих, неизданных книг, а потом и вовсе пропадают, так и не возвратив немалые деньги; это и простые обыватели - образованцы, бывшие и новые приятели, которые слушают вас сквозь зубы, обещают помочь и забываю о своём обещании, погружаясь в бессмысленную суету зарабатывания денег и осуществление планов по самореализации, пытаясь воплотить идеи быстрого обогащения и завоевания славы.
      Россия, по моему, сегодня превратилась в сумасшедший дом, в котором самые светлые личности, это неудачники, и стоит осуществиться их мечте, как они тут же становятся самодовольными жлобами. Даже умирающие артисты, норовят взять деньги вперёд, мотивируя необходимостью покупать дорогие лекарства.
      И вся эта орава, обезумевших, погрязших в примитивном мещанстве людей, называет себя интеллигенцией и бия себя в грудь, клевещут на времена недавние, когда свободе их эгоизма, ставили препоны, законы государства, которые они сегодня ненавидят и винят за всё, что не удалось им лично.
      Но ведь эти же "личности", стояли тогда у руля государственной пропаганды, или в большинстве своём прислуживали этой пропаганде, совершая мерзости, которые сегодня ими забыты...
      Такие мысли бродили у меня в голове, когда я возвращаясь из библиотеки охотоведческого факультета, прочитав по диагонали работы биологов о волках и медведях и делая короткие выписки.
      Остановившимся взглядом, я всматривался в подробности осеннего ландшафта за окнами автобуса, лениво возмущаясь, что из такой красоты, люди, живущие здесь, сотворили настоящий замусоренный, задымленный и заброшенный Богом Ад...
      Перечитав написанное, подумал, что судить о том, что происходит с человеком, или со страной, нельзя не понимая, что люди в разные моменты своей жизни, могут неожиданно меняться, а уж целые страны, тем более. Поэтому мои суждения неверны, а точнее поверхностны и потому отражают только один из моментов долгой жизни...
      Однако убирать всё написанное не стал, ибо в воспоминаниях, которые я пишу, эти инвективы отразят настроение тоски и неустроенности, в котором я находился в России. Причины тоски и грусти, скорее всего, во мне самом, а я ведь последнее время живу, закрыто, не общаюсь с людьми, но только с приятными воспоминаниями о временах давно прошедших...
      ...И вот, наконец-то мы, рано утром выехали на братовой старенькой полуразбитой "Ниве", в сторону Байкала...
      Не спеша проехали растянувшиеся на несколько километров пригороды и дачные посёлки и когда закончился асфальт, началась настоящая тайга, раскинувшаяся по краям пыльного шоссе на многие километры. Я тихо сидел на переднем сиденье и вспоминал давние походы в эти края: часто это было суровой зимой; иногда золотой тихой и тёплой осенью; и совсем редко цветистой, ароматной весной...
      А летом в тайге настоящий ад! Как говорил Пушкин: "Любил бы лето красное и я, когда б не зной, да комары, да мухи".
      Зима - это время охоты - поэтому и тайга на первом месте! Хотя это время опасных испытаний и приключений.
      Однажды, мы, возвращаясь из таёжного зимовья, припозднились и уже ночью, в ветреную морозную погоду, бредя по снежным сугробам. Вышли на гребень таёжного хребта над шоссе, и сквозь завывания ледяного ветра и морозную тьму, увидели внизу одинокие огоньки полузаброшенной деревни, которая словно в насмешку над этим застывшим запустением, называлась Добролёт...
      Тогда, мы постучались в дом нашего приятеля, местного лесника, и ночевали у него, на полу, в натопленной деревенской горнице, которая одновременно была и спальней для холостого лесника и его старушки - матери...
      Но и весна хороша, особенно в солнечные, яркие дни.
      Другое воспоминание связано с преодолением вброд, речки Ушаковки, текущей под тем же безымянным хребтом, за Добролётом. Мы были тогда с братом на мотоцикле, а вода была просто ледяной - был май месяц.
      Мои, поражённые ревматизмом суставы, отзывались нестерпимой болью на любые длительные охлаждения, и я помню, как не сдерживаясь, матерился, чтобы как - то успокоить, уменьшить боль, ощутимо "кусавшую" моё сердце, реагирующего на эту пытку, опасным замиранием ритма.
      Даже мой братец, спортсмен и атлет "ревел белугой", то дико хохоча, то постанывая и крутясь на одном месте, зажимая закоченевшую промежность...
      ... Сегодня, деревня выглядела намного оживлённее и там, где раньше, раскачивались под ветром, с сатанинским визгом металлические "шляпки" электрических светильников на деревянных столбах, сегодня стояли дачные домики и шевелились бульдозеры, закладывающие фундаменты для новых построек...
      "Новые русские" обустраивали свой быт и с помощью награбленных денег, пытались посредством строительства "недвижимости", сделать перемены произошедшие в стране и в мире, необратимыми...
      Поднявшись на водораздельный хребет, мы остановились, под мелко сеявшим дождичком, не выходя из машины выпили по рюмочке, в честь бурятского, таёжного бога Бурхана и, "полетели" под уклон, уже до самого Байкала, вдоль таёжной речки Голоустной. Название реки происходило от голой степной луговины, на месте впадения её в озеро Байкал...
      То тут, то там, на крутых придорожных склонах замелькали открытые поляны - маряны и скалки, разбросанные по гребням.
      День был серым, облачным, без солнца и мы не могли оценить разнообразия цветовой гаммы вокруг и только ощущали тревожное восхищение от вида бесконечных таёжных массивов, растянувшихся на многие километры...
      Переехав деревянный мост над неглубокой, но многоводной, быстрой Голоустной, мы через время, свернули по отвороту налево и на невысокой горочке, мотор зачихал, а потом и вовсе заглох...
      Толя, мой младший брат, почесал в затылке, объяснил мне, что на днях в ожидании этой поездки, показывал машину знакомому механику.
      Я подумал, про себя, что этот механик делает свои дела, и ему наплевать на трудности его клиентов, но промолчал, щадя самолюбие брата.
      Незаметно начался дождик, и Толя, прикрывшись куском полиэтилена, влез в мотор, что - то откручивал, что - то продувал, потом ставил всё на место и пытался заводить - двигатель не работал...
      Я спустился в неглубокий овраг, осмотрел дупла у крупных придорожных лиственниц, но янтарных натёков лиственничного сока - камеди, нигде не было. Вернувшись к машине, я сказал об этом брату и он объяснил: - Мы здесь, лет десять назад, стояли в тайге недельку и очистили все деревья... Тогда мы неплохо на этом заработали...
      Вскоре, вдоль шоссе разнёсся гул тяжелого грузовика и из тайги выехал нам навстречу лесовоз. Водитель громадного "КрАЗа" с прицепом, загруженным длинными брёвнами - хлыстами, остановился напротив нашей машинки, открыл дверцу и сидя высоко, сквозь гул мотора, выслушал объяснения Толи.
      Поняв, что проблема для нас неразрешима, он заглушил мотор, вылез, и долго стоял рядом с Толей под дождичком, осматривая внутренности мотора.
      Наконец достав свою отвёртку, он что-то открутил в механизме, и посоветовал Толе чистить карбюратор. Оставив Толе отвертку, он сказал, что мы можем отдать её водителю следующего грузовика, влез в кабину, на зависть нам быстро завёл мотор и поехал дальше.
      Толя начал разбирать карбюратор, и так как он был давний, опытный водитель, то углубился в это дело со страстью, может быть вынужденной...
      Я ничем не мог ему помочь и пошёл прогуляться по дорожке уходящей влево по поднимающемуся распадку. По пути я вспугнул несколько рябчиков, забрёл, как мне казалось невесть куда, и с непривычки потеряв направление - солнца по прежнему не было - засуетившись, почти побежал, как мне казалось, в сторону нашей дороги...
      К счастью так это и оказалось, и я, с облегчением вздыхая возвратился к нашей "Ниве". Толя в последний раз, проверил, всё ли поставлено на место и всё ли закручено как надо, сел за руль, вздохнул и завёл мотор. Движок заработал нормально и мы, с радостными восклицаниями усевшись поудобнее, покатили дальше.
      Мы решили встретить нужный лесовоз на деляне, где лесозаготовители работали с начала весны.
      Вскоре, увидели развороченную гусеницами трелёвщика, поляну и проехав чуть в гору и вперёд, по колдобинам, выехали к большому костру, на котором лесорубы сжигали сучья срубленных деревьев.
      Рядом стоял вагончик на колесах, в котором топилась печка - мужики, работающие здесь, обедали.
      Навстречу нам, из вагончика вышел какой - то мужичок в резиновых сапогах и ватной телогрейке. Выяснилось, что Толя был с ним знаком.
      Они весело заговорили , а потом мужичок пригласил нас в вагончик и предложил чаю - ритуал, который в тайге соблюдает всякий уважающий себя лесовик...
      Я сидел, пил крепкий чай с карамельками и слушал, как Толя и мужичок обменивались таёжными новостями. Здоровенный лесоруб, в ответ на мой вопрос, ревут ли изюбри, ответил, что по пади на зорях, ходит крупный бык - рогач и ревёт во всю мочь, хотя на глаза людям не показывается...
      Толя между тем пожаловался своему знакомому, что кто - то в округе Средней Илги ставит петли на лося и оленя, и потому, зверя в тамошней тайге стало мало.
      Мужичок, о чём то дипломатично умалчивая, подтвердил подозрения и сослался на студентов - охотоведов, которые "баловали" там, изредка приезжая на практику и пытаясь подзаработать на мясе, ставили петли на переходах зверя. Ни лосей, ни оленей они конечно не имели и даже не видели и с пустыми руками уезжали в город.
      А олени, попадая в петли, оставленные в тайге после ухода студентов, бывали, съедены медведями и волками или просто "прокисали" - как выразился мужичок...
      Наконец церемониал гостеприимства был завершен, мы поднялись, поблагодарили за чай, сели в машину и поехали дальше, не забыв оставить отвёртку для дружелюбного водителя "КрАЗа".
      Между тем, начался небольшой снежок и на дороге, образовалась белая, тонкая пелена, которая таяла у нас на глазах.
      Проезжая через густой ельник, вспугнули с дороги крупного глухаря с толстой длинной шеей и красными бровями на угловатой голове с зеленовато - белым клювом.
      Он бежал по дороге впереди нас, всего метрах в пятнадцати, смешно переваливаясь и опасливо косясь на урчащую, движущуюся за ним машину. Наконец, не выдержав, он взлетел и мелькнув между соснами исчез в чаще...
      Наконец, вывернув на нужную нам дорогу, объезжая глубокие лужи и подпрыгивая на булыжниках торчащих кое - где из под набитой колёсами колеи, мы, ввесело обмениваясь впечатлениями от услышанного в избушке, скоро приехали на место.
      Перед тем, как остановить машину, по крутому склону, на первой скорости, "влезли" наверх круглой горы. Дорога здесь и заканчивалась, как нередко бывает в тайге, с лесовозными подъездами, пробитыми, до определённого места...
      Вышли из машины, разминая ноги прошли чуть вперёд, к широкому прогалу в сосняке и увидели внизу, раскинувшуюся до горизонта, всхолмлённую, густую тайгу, обрамлённую горными кряжами.
      Было прохладно и пока мы переодевались и заполняли рюкзаки, я, подрагивая всем телом, посмеивался жалуясь на отвычку от таёжной рутины: холод, усталость, одиночество.
      Толя молчал, н отвечая на мои шуточки и деловито разбирая свёртки и кульки с продуктами, паковал снаряжение в наши рамочные рюкзаки.
      То ли не замечая моей воркотни, то ли давая мне понять, что в таёжный "хомут" надо впрягаться с первого дня, он загрузил больше половины тяжёлых вещей в мой рюкзак.
      Но я, видя это, помалкивал, рассудив, что трудно в начале, легче потом, и что мне надо привыкать и восстановить утраченные кондиции, как можно быстрее. Только позже, я понял - зная, что продукты и вещи - это всё для моего одиночного будущего житья, братец справедливо рассудил -тот кто всё это будет пользовать, тот и должен нести...
      Наконец мы загрузились и оставив машину дожидаться Толиного возвращения, отправились в путь...
      Первые километры, я шёл достаточно бодро, только потел и отдувался.
      Через пять километров, стал заметно отставать и шел, стиснув зубы, изредка останавливаясь с облегчением, когда Толя показывал мне что-нибудь интересное: большую яму во влажной земле, выкопанную совсем недавно медведем или шёпотом сообщал мне, что он видит на дорожной грязи совсем свежие следы барсука...
      На стрелке речки, Толя показал мне и рассказал подробности прошлогодней охоты, когда он с сыном, вот так же заходя в зимовье, услышал вначале, как изюбрь заревел в ответ на их "рёв", справа, в сивере, а потом и показался сам скользнув через тропу, в густых кустах багульника...
      - Я стоял здесь, и слушал, и вдруг, вот там - Толя показал рукой на заросший сосняком косогор за ручьевым болотом, - увидел, как бык мелькнул коричневым и остановился прислушиваясь. Я вскинул карабин и не раздумывая выстрелил...
      И он упал, а мне показалось, что он убежал. Я ругая себя за поспешность, на всякий случай пошёл проверить это место и подходя, увидел, как из травы торчат белые концы отростков на рогах...
      Толя довольно заулыбался, вспоминая приятный момент: - Он маток угнал вперёд, а сам остался, чтобы ещё раз проверить, не идёт ли за ним другой бык. Тут я его и остановил...
      Он, с довольной улыбкой помотал головой и закончил.
      - Бык был гладкий, справный, а жиру в нём было на палец. Ещё не успел выбегаться за время гона...
      После небольшой остановки для рассказа о прошлогоднем добытом изюбре, мы снова тронулись вперёд. Толя шагал широко и быстро, а я изо всех сил, старался от него не отставать...
      Вскоре, он, идя впереди вспугнул глухаря и остановившись, дождался меня и сказал об этом...
      Я отдувался, вытирал пот со лба, кивал головой, хотя ничего не видел и даже не слышал, а просто пользовался каждой минутой отдыха, чтобы восстановить силы...
      Свернув налево, вдоль основного русла Средней Илги, мы по каменному плитняку, иногда пересекая мелкие рукавчики реки, двинулись вверх по узкой пади, ограниченной с двух сторон крутыми заросшими склонами.
      Там, где дорога и речка сворачивали ещё раз налево, мы свернули направо и перейдя узкое болотце, и основное течение речки, поднялись по крутому склону на пологую седловину, отделяющую Среднюю Илгу, от Левой.
      На крутом подъеме я пыхтел, сопел, ноги меня еле слушались и я, то и дело останавливался для отдыха, опираясь на посох и задыхаясь, глазами заливаемые потом, осматривал долину под нами.
      Тут, на половине подъема был старый, большой солонец, с широкой тропой к нему, набитой острыми оленьими копытами, сбившими траву до желтоватого щебня.
      Прямо над солонцом был устроен скрадок под выворотнем толстого дерева, накрытый сверху, очень неряшливо, узкими досточками. Братец заглянул в скрадок, и осмотрел солонец, а я выгадывая время отдыха, стоял и слушал его объяснения...
      Он говорил, что солонец старый и зверь ходил сюда очень активно. После солонца, копытные спускались к болотцу и пили там воду. Но, последнее время солонец забросили, никто его не подсаливал и потому, звери стали ходить сюда редко.
      После небольшой паузы, мы снова тронулись шагать в гору!
      Кое - как, я поднялся на гребень седловины и сбросив рюкзак, повалился на влажную землю, отдыхая и двигая затекшими плечами...
      Распогодилось и солнце, появившееся между белыми облачками, осветило замечательную картину: вокруг стоял золотой от березово-лиственничной, прихваченной утренними заморозками листвы. Вкрапления ярко - зелёной сосново-кедровой хвои, пробивающейся сквозь золотой фон, добавляли этой картине, первозданного, таёжного леса, новые краски.
      Над этим ярким разноцветьем, вздымалось необъятным шатром синее, глубокое небо со стадами белых облачков, разбросанных по всему полукружью небесной сферы...
      От болотца веяло запашистой прохладой, и сверху были заметны небольшие, блестевшие небесной синевой, озеринки, в русле речки...
      Толя, ещё раз прокомментировал: - Звери с солонца, сразу спускаются к воде и пьют...Далеко ходить не надо. Правда, солонец "тёмный", ночью зверя практически не видно, потому что вниз смотришь. Обычно делают "сидьбу", снизу, чтобы вид был на небо...
      Дальше, путь шёл вниз по крутому, забитому валежником распадку, и тут, началось самое тяжёлое.
      Я, поскальзываясь на сухой хвое, то и дело тяжело падал. На отдельных участках покрытых сухой травой, я буквально буксовал, и не справляясь с неловким рюкзаком, валился, часто навзничь, с ёканьем внутренностей и сдавленными ругательствами на свою неловкость и слабость, не тренированного, отвыкшего от тяжёлых нагрузок, тела...
      Толя ушёл куда - то вперёд, посмотреть солонец, посоленный им два года назад, у речки, под горой, а я остался, один на один со своими трудностями.
      Резиновые сапоги, в которые я был обут, скользили, словно лыжи и уже после, осмотрев подошвы, я понял, что ребристая подошвы, стёрлись и не держали на уклоне. Способствовала скольжению и подсохшая трава...
      Я вспомнил, как давно, зимой, обул кожаные ичиги, и они так скользили, что на одном из склонов я упал и сломал приклад нового ружья...
      Сегодня со мной тоже было ружьё, и падая, я старался его оберегать...
      Перед последним подъемом, обессилев, посидел на упавшей лесине, разглядывая темнеющие таёжные горизонты, и только после долгого отдыха, тронулся вперёд.
      Подъём был просто мучительным: на каждых десяти метрах я падал, и скатившись ниже, поднимался с опаской и через следующие несколько метров, вновь поскальзывался и беспомощно балансируя, заваливался назад или в стороны.
      От такой ходьбы я обессилел, вспотел и сквозь сжатые зубы, шептал ругательства, пытаясь хоть так поддержать себя...
      Между тем, солнце село за горизонт, и вокруг потемнело...
      Ко всему, я потерял тропинку и мучительно вспоминал то место, где мне необходимо было с гребня, свернуть чуть по диагонали, чтобы выйти к зимовью стоящему, на небольшой ровной площадке, - "полке", посреди крутого склона...
      Пот заливал мне лицо и совсем обессилев, я скинул рюкзак, оставил его под упавшей поперёк пути кедринкой, и медленно, ругаясь сквозь зубы, побрёл в предполагаемом направлении, к домику.
      Я понимал, что заблудился в ста метрах от зимовья, но ничего не мог поделать. Не кричать же, в самом деле, демонстрируя свою слабость, сдаваясь перед непереносимыми нагрузками.
      ... И тут, когда в очередной раз остановился после падения, я услышал, где - то выше по склону, стук топора - Толя рубил около зимовья дрова, для печки!
      Я воспрял духом и вскоре, вышел на пологую часть склона, которая буквально через сорок шагов вывела меня к зимовью.
      Заметив меня, Толя не удивился и улыбаясь сказал, что он уже побывал на солонце, и напрямую поднявшись в гору пришёл сюда первым.
      Я уныло, извиняясь, сообщил ему, что оставил рюкзак в ста шагах внизу, и что я уже не могу поднять его сюда.
      Братец, в ответ не говоря ни слова, быстро спустился по склону почти бегом, поднял рюкзак и принёс к домику. Он был в отличной форме, а я, напротив, в худшем своём состоянии, хотя и не очень горевал по этому поводу.
      Я и до похода понимал, что сидение в городе и лежание на постели, бывшей для меня в Лондоне моим письменным столом, не прибавляло мне тренированности и здоровья...
      Вскоре спустились сумерки, на тёмном небосводе появились первые звёзды. Я не встречал таких чистых крупных многочисленных звёзд, несколько лет, и при виде их забыл все сегодняшние невзгоды и возрадовался...
      "Жизнь всё таки прекрасна!", - думал я усаживаясь поудобней у костра, и чувствуя аромат каши с тушенкой, которую расторопный Толя варил на костре, то и дело подбрасывая в него сухие сосновые веточки. Он двигался быстро и уверенно, зная наперёд весь процесс устройства в зимовье в первый день пребывания в лесу...
      К вечеру похолодало и я, измотанный трудной для меня дорогой, одел сверху тёплую куртку, полулёжа разглядывал переливы огней в костре и фиолетовые отблески на углях, с краю кострища...
      Перед ужином, мы выпили по рюмочке, а после вкусной каши, долго пили сладкий чай и разговаривали. Толя вспомнил, смерть нашего старшего друга Александра Владимировича, две осени назад, в такую же яркую и солнечную осеннюю погоду, какая бывает перед снегопадом.
      - Он умер внезапно... Упал и умер... Думаю, что он был счастлив в тот длинный осенний день, и умер, как и жил добрым оптимистом. Мы тогда с сыном выносили мясо, добытого очень легко и быстро, оленя...
      Толя прервался, замолчал, сосредоточенно глядя на огонь. Он запомнил этот день в мельчайших подробностях, на всю оставшуюся жизнь...
      -И когда выносили мясо, возвращались от машины, продолжил брат, то
      нашли его, уже мёртвым, лежащим на боку, на той дорожке, по которой мы сегодня пришли сюда. Он упал и умер от инфаркта, который к нему подбирался уже несколько лет...
      -Я пробовал его оживить, но прошло уже около десяти - пятнадцати минут,
      как сердце остановилось, и его не удалось "вернуть"...
      Толя вздохнул, поправил костёр и отхлебнув чай, продолжил: - Я уверен, что он умер счастливым, потому, что это было в тайге, и потому, что перед этим мы добыли оленя. Добыча всегда радостна в тайге, а он ведь всю жизнь занимался охотой, и это было его любимое занятие и увлечение, которому Александр Владимирович посвятил свою жизнь...
      Толя, ещё раньше рассказывал мне, что тогда, они с сыном, прикрыв мертвое тело старого охотника брезентом, уехали в село Голоустное и в милиции рассказали все как было.
      Но там, на эту смерть не обратили внимания и предложили им самим выносить тело Александра Владимировича.
      И вот, назавтра, вернувшись на это место, они с сыном, вынесли тело к машине. Привязав тело к длинному осиновому стволу, они на плечах понесли скорбный груз через заснеженную тайгу, без дороги, поскальзываясь а иногда и падая - ночью был первый осенний снег!
      Брат умолчал о тогдашних своих переживаниях, но и без этого было понятен весь трагизм той ситуации!
      А я, вспомнил рассказ своей знакомой, у которой жил на даче какое - то время, в глухом лесном углу Тосненского района, что под Ленинградом...
      Она рассказала, что её муж, с которым они прожили, около тридцати лет, умер, тоже от сердечного приступа, по дороге на дачу, на разбитом непогодами и грузовиками просёлке. Она не знала, что ей делать, рыдала и ломала руки, над телом, только что шагавшего и что - то рассказывавшего ей, любимого, самого родного человека...
      Потом, собравшись с силами, она привязала воющую от горя и страха домашнюю собаку Найду, к ноге мужа, и пошла в деревню за транспортом, чтобы вывезти его тело в город. Однако когда она рассказала, сквозь слёзы, всю историю смерти колхозному трактористу, тот отказался, потому, что боялся мертвецов...
      ... В двух этих смертях, как мне показалось, было много общего, как впрочем, наверное, вообще во всех человеческих судьбах...
      Но трагизм жизни, мы начинаем понимать именно в таких ситуациях!
      ...Ещё долго мы сидели и молчали, думая каждый о своём, а потом пошли, в прогревшееся от ранее затопленной печки, зимовье и заснули утомлённые длинным днём...
      Среди ночи я проснулся, почувствовав, что по телу бежит мышь.
      Я дёрнулся, сбросил мышь с себя, проснулся окончательно, перевернулся на другой бок и стал слушать, как тишина внутри домика, нарушалась, только шуршанием мышей, разыскивающих съестное в полиэтиленовом пакете, под столом, в углу...
      На какое-то время я задремал и открыл глаза только на рассвете. Мне показалось, что кто - то тяжёлый, не торопясь, прошёл мимо зимовья, не останавливаясь.
      И у меня, от страха, замерло всё внутри! Я уговаривал себя не паниковать, слышал мерное посапывание Толи, но ничего не мог с собой поделать.
      Первичный, животный страх человека перед хищниками, проснулся во мне, наслаиваясь на усталость и нервное перевозбуждение прошедшего дня... Только тот, кто не бывал в лесу, кто не знает множество трагичных и нелепых историй, происходивших в глухой тайге, не поймёт моего страха, как впрочем, и не сможет остановить этот страх на стадии зарождения, в себе самом.
      Я какое - то время ещё ворочался, отгоняя нелепые предположения, понимая, что в абсолютной тишине таёжного рассвета, любое шевеление хвои на сосне под лёгким ветром, может восприниматься как грохот, тем более во сне.
      Вскоре, я задремал, убеждая себя в нелепице страшных предположений... Проснулся, когда утро занималось над тайгой и свет в дверные щели и маленькое застеклённое окошко над столом, проник в зимовье и сделал видимыми и деревянные полки в углу вдоль стены, и печную трубу уходящую в потолок...
      Слушая Толино сопение во сне, я тихонечко встал, оделся, обулся, прихватил ружьё, стоявшее за печкой и вышел на улицу...
      Кругом уже было холодное ясное утро, но солнце ещё не взошло и слева в еловом распадке, стояли замершие, притаившиеся сумерки...
      Я несколько раз наклонился вперёд - назад, помахал руками согревая себя и не спеша, вдоль склона, пошёл на гребень горы с которой хорошо была видна большая маряна, на противоположной стороне распадка, куда по утрам иногда выходили кормится олени...
      Выбрав на гребне место, с которого был виден склон противоположной горы, я долго, в бинокль пытался найти привычный, рыже - коричнево, защитного цвета силуэт изюбра, иногда издали напоминающий то лесную корягу, то плотный лиственный куст. И только по движению можно было определить, действительно ли это живое существо.
      Сидя на холодной траве и подрагивая всем телом от недосыпа и вчерашней усталости, я долго вглядывался во все подозрительные неровности и чёрные, неподвижные пятна под ярко-жёлтыми лиственницами или в зарослях молодого осинника, краснеющего листьями на общем, рыже - золотистом фоне...
      Всё было неподвижно, и я, вздыхая, возвратился к зимовью.
      Толя ещё спал. Пришлось самому развести костёр и подвесить чайник, на проволочный крюк, свисающий с тагана...
      В это время скрипнула дверь и позёвывая из зимовья вышел брат...
      Начался второй день моего пребывания в прибайкальской тайге...
      
      Позавтракав оставшейся с вечера кашей, мы собрали с собой перекус и разошлись в разные стороны. Толя ушёл вниз по течению Левой Илги, а я в вершину, низом, вдоль захламлённого кустарником и валежником, болота...
      Внизу было значительно холоднее, и на траве лежал обильный, беловатый иней. Речка петляла с одного края болота к другому, тропа то появлялась, то исчезала, заглушенная порослью ягодников или густыми кустами ольшаника.
      Я продвигался вперёд медленно, и километра через полтора, вдруг увидел на траве, серо - коричневые изюбриные рога, с остатками белой черепной кости.
      Я поднял их, осмотрел, а потом повесил на берёзовый пень. Рога принадлежали когда - то, молодому оленю, и уже были сильно погрызены волками и мышами, но по прежнему выглядели симметрично и даже красиво.
      "Кто же его бедного задрал, - подумал я и вдруг вспомнил медвежью, круглую, толстую кость, обнаруженную мной в ручье, неподалеку от зимовья, когда я набирал воду для чая...
      Значит тут есть не только волки, но и медведи, и кто то задрал небольшого медведишку, или застрелил случайно, наудачу разглядев коричневую шубу зверя в зелени окружающего леса...
      Я, там же у ручья, ещё в прошлый заход в это зимовье, видел высокую пихту, на коре которой до уровня двух с половиной метров были видны медвежьи задиры-закусы и следы когтей.
      Тогда же, Толя показал мне останки крупного изюбря загнанного волками на наледь, и там же убитого ими!
      На серой, прошлогодней траве, лежала изорванная рыжая шкура, череп и кости ног, с чёрными блестящими, словно лакированными копытами...
      Олени, обычная добыча для волков в прибайкальской тайге...
      Всё это, я вспоминал медленно пробираясь по болотине, изредка останавливаясь и разглядывая выходы чёрно-серого плитняка по бортам долины.
      Иногда, мне казалось, что я нашёл небольшие пещерки, но поразмыслив, понимал, что это обычные углубления, сделанные совсем недавно зимними морозами зимой, и проливными дождями, летом...
      Я уже давно ищу в Приангарье пещеры и следы жизнедеятельности древнего человека, но, к сожалению, пока ничего не нашёл...
      С возрастом, порой приходят странные фантазии и совершенно необычные увлечения. Попытки найти древние стоянки или пещеры, в которых жили наши пращуры, всё более и более занимает меня и превращается в своеобразную фобию.
      Где бы я ни бывал, всюду, я ищу следы стоянок или пещеры, в которых, как мне кажется, жили люди в давние времена...
      Увы. Пока мне не удалось найти ничего похожего на следы обитания древнего человека. Но ведь у меня ещё есть время!
      ...Между тем яркое тёплое солнце поднялось над высоким горным гребнем, ограничивающим долину, Левой Илги справа, и свежий чистый ветерок, подул мне в лицо из верховий речки.
      Я прошёл несколько распадков приходящих слева и заросших березняками - первой приметой больших давних рубок. По дну пади петляла старая, заросшая, почти незаметная дорога.
      А в одном месте справа от почти незаметной дороги, в устье короткой долинки, я, на грязевой мочажине разглядел следы медведицы и медвежонка - лончака.
      Я остановился, долго осматривался, прислушивался к тихому шелесту, золотистых берёзовых листьев под порывами ветра, принюхивался к свежему запаху осеннего леса, оттаивающего от ночных заморозков, и на душе воцарялось спокойствие и привычное желание заглянуть вперёд, узнать, а что там дальше...
      Пробираясь по теневой стороне, заметно сузившегося распадка, и перекладывая надоевшее ружьё с плеча на плечо, вдруг увидел блеснувшее слева крохотное озерцо и подойдя ближе, увидел, что это водопойная мочажинка - разрытая зверями ямка, к которой подходила заметная тропа.
      Сбросив рюкзак, я стал обследовать окрестности и наткнулся на толстую металлическую обожженную петлю, привязанную по ходу тропы между двумя толстыми стволами раздваивающейся берёзы...
      "Ага - подумал я - какой - то браконьер ставит петли или на лося, или на изюбра. Толя об этих "товарищах" рассуждал с мужичком в вагончике...
      Рядом, на пожухлой, но ещё зелёной траве, лежал полиэтиленовый мешок, а в мешке, зелёного стекла винная бутылка с отбитым горлышком. Я поднял крупные осколки и вдруг на траву вывалилась дохлая змея длинной сантиметров шестьдесят. И только тогда я вдруг уловил остро - неприятный запах мертвечины, перегнившей плоти, и стал старательно вытирать пальцы о штаны.
      Запах был стойкий и пронзительно неприятный, и я вспомнил, как живя на БАМе, квасил беличьи тушки, для "потаска" на рысь, которую пытался ловить капканами...
      "Неужели, эти "умельцы", поймав змею "заквасили" её в качестве приманки на рысь или может быть на росомаху. Очевидно было, что петля поставлена ещё весной, скорее всего по насту, и брошена непроверенной...
      "Вот злодеи - рассуждал я, невольно с опаской оглядываясь по сторонам. - они ведь и зверюшку не поймали и петлю не сняли. И сколько таких вот безжалостных сюрпризов ожидает в тайге свою жертву - или оленя, или рысь, или даже медведя...
      "Это ведь бессмысленное убийство - думал я направляясь дальше по пади, которая суживаясь, становилась всё суше.
      - Хорошо, если ты убиваешь и съедаешь добытого зверя. Ведь человеку тоже что - то надо есть в тайге. Но просто так поставить петлю, а потом о ней забыть или полениться снять - это уже преступление против таёжных законов...
      
      Ручей незаметно отвернул куда-то по левому распадку и я вышел наконец на границу леса и болота...
      Здесь, сбросив рюкзак, рядом с небольшим "оконцем" воды, родничком, бьющим тоненькой струйкой из под земли, я развёл костёр, вскипятил ароматный чай, пообедал бутербродами с сохатиной, которую Толя прихватил с собой из дома, из своих старых запасов.
      После обеда, подстелив куртку, немного полежал, глядя в светло - голубое небо, по которому изредка, тая на глазах, пролетали белые облачка...
      Я с непривычки подустал, но чувствовал себя прекрасно, и вдыхая ароматный воздух, думал, что такая осень, может быть самое замечательное время здесь, в подбайкальской тайге, хотя любое время года в лесу замечательно...
      На какое - то время, я даже задремал, а очнувшись, открыв глаза, поразился полутьме, на секунду ослепившей меня. Я лежал на солнцепеке, и золотое солнце нажгло мне глаза сквозь прикрытые веки...
      Поднявшись, я сложил все оставшиеся припасы в рюкзачок, приторочил сверху ненужную уже, тёплую куртку и отправился дальше, разглядывая выходы каменного плитняка на противоположном крутом склоне распадка.
      "Здесь могут и звери отстаиваться и кабарожка бегать - думал я, всматриваясь в скальные останцы, сложенные из щербатого плитняка, отвесными уступами, высотой в несколько метров, торчащих над зарослями молодого березняка вперемежку с ольшаником.
      Солнце тонкими лучами пробивало жёлтые берёзовые листья, чуть дрожащие под порывами нагретого полуденного воздух...
      Поднявшись выше по распадку, я вышел на утоптанную тропу, вьющуюся по молодому кедрачу, растущему вперемежку с развесистыми соснами. На тропинке, тут и там лежали шелушённые кедровые шишки, и когда я постепенно поднялся на седловину, то определил, по оставленным зверем следам, что по тропе, какое-то время назад, не торопясь шёл медведь средних размеров - лапа с точечками когтей, кое - где на дернине оставляла чёткий отпечаток...
      Уже на седловине, где кедрач занимал всё пространство и слева и справа, вдруг, из под коряги, с шумным хлопаньем крыльев взлетели два чёрных глухаря и мелькая белым подхвостьем, пролетев между кедрушками, скрылись в хвойной чаще.
      "ягодами брусники прилетели полакомиться"- подумал я, даже не делая попытки прицелится в них - так не хотелось выстрелами нарушать тишину, осеннего солнечного леса.
      Через некоторое время, я остановился, достал карту - схему и с трудом отыскал свое местопребывание.
      До зимовья, было километров пять, но по горам, и потому, я решил возвращаться - места были совершенно незнакомые и я боялся заблудиться. Светлого же времени оставалось всего несколько часов, и потому, я решил не искушать судьбу и свернув с тропы вправо, пошёл тайгой, пересекая вершины крутых, заросших кустарником и сосняками, распадков.
      Солнце, проделав полукруг, постепенно стало клониться к горизонту и в какой- то момент, вглядываясь, в просвечивающую сквозь хвою и листву синеву небесных окраин, друг различил, золотящиеся травкой, крутые чистые поляны большой маряны, раскинувшейся широко на горе, противостоящей нашему гребню.
      Тут я окончательно сориентировался, и уже спокойно, не спеша, пошёл в направлении зимовья.
      Пересекая крутой распадок, на противоположной, затенённой уже стороне, поднимаясь на крутяк, задыхаясь и почти обессилев, присел на ствол валежины. И только я перестал двигаться, как совсем недалеко от меня раздалось фырканье и крупное животное невидимое в чаще, сорвавшись с места, треща сучьями, поскакало от меня вниз к речке.
      "Олень, на водопой спускался и меня услышал - предположил я. -А когда мой треск и сопение прекратилось, то зверь и сорвался с места, опасаясь засады".
      Я ещё какое-то время посидел прислушиваясь, а потом поднялся и побрёл дальше. Зимовье было уже недалеко...
      Толя меня встретил у избушки. Он сварил очередную кашу и уже собрался уходить к машине - его выходные заканчивались. Мы посидели, поужинали, я рассказал ему, что видел и слышал, а он мне скупо описал свой сегодняшний поход.
      - Я только взобрался вот туда - он рукой показал место на гребне
      противоположного крутого склона, - как мне показалось, что зверь мыкнул совсем недалеко.
      Я запыхался на подъёме и не обратил внимания на этот звук, и только пройдя по гребню чуть вверх и влево, увидел совсем свежие раскопы, и ободранную оленьими рогами сосёнку, по которой ещё стекали капельки смолы.
      Я понял, что зверь был рядом, но услышав меня, тихо ушёл, перевалив в другую покать...
      - Ты здесь походи по округе - инструктировал он меня - и послушай. Мне кажется, он на зорях должен реветь...
      Прихлёбывая чай, братец смотрел на противоположный склон, над которым садилось солнце.
      - Жалко уходить - со вздохом произнёс он - но завтра у меня после обеда в городе дела...
      Он ещё раз вздохнул: - Так что, я поскакал...
      Толя нехотя поднялся, подхватил карабин, забросил за плечи лёгкий рюкзачок и размашисто зашагал по тропе, вдоль косогора, и издалека, махнув мне рукой, скрылся за поворотом...
      Я остался один...
      Время вдруг, словно остановило свой бег...
      - Вот наконец то я один - произнёс я вслух и не узнал своего тихого голоса... Так всегда в жизни. Ждёшь, ждёшь чего-нибудь, а когда это ожидаемое наступает, приходит, то тебе становится грустно и хочется возвратиться в привычную суету жизни...
      Странно человек устроен...
      Я развёл костёр побольше, подогрел чай и сев на постеленную на землю телогрейку, задумался.
      Солнце медленно село за горизонт, прокатившись слева направо по лесному зубчатому окоему. Небо потемнело и налетевший порыв тёплого ветра, зашумел хвоей сосен, стоявших вокруг зимовья на склонах горы.
      Мне показалось, что я уловил момент нерешительности в природе, который бывает и с человеком, перед каким-нибудь важным решением, которое может изменить жизнь. Всё вокруг словно замерло на мгновение, сопротивляясь неизбежным переменам, стараясь сохранить, продлить мотив равновесия в окружающем меня мире.
      Так бывает, наверное, когда Бог откликается на страстные молитвы подлинно верующего человека...
      Пламя костра заиграло новыми ало - жёлтыми красками, и мне показалось, что я слышу шум речки, протекавшей далеко внизу...
      "Погода переменится" - предположил я и стал рубить дрова для печки в зимовье...
      Растопив печку, я вышел на улицу и долго сидел у костра, слушал насторожённую тишину вокруг и вспоминал былые времена, когда проводил в лесу почти треть года, уходя в многодневные походы, живя в тайге по полмесяца в одиночку.
      Тогда я стал привыкать к такой жизни и иногда бывал, счастлив тем, что мне ничего не надо в этом мире, кроме солнечного света и тёплого сухого костра по ночам.
      Я приспособился ночевать в тайге под брезентовым тентом, который всегда был со мной в рюкзаке. Днем, идя по тайге, я мог остановиться в красивом месте, сварить себе чай и после "перекуса", дремал, лёжа на земле, ни о чем, не думая, впитывая энергию земли и неба, совсем так, как делали это дикие животные, живущие в природе ...
      Теперь, после большого перерыва вызванного моим проживанием в Англии, где старых лесов вообще не сохранилось, а новые напоминают ухоженный и контролируемый властями парк, я чувствовал себя в тайге гостем и потому, был встревожен и озабочен...
      Неопознанные звуки и шорохи, беспокоили меня и нервы, напрягаясь, проецировали в сознание, разного рода опасения и страхи. Конечно, к этому можно было постепенно привыкнуть, но требовалось время и психологическая работа над собой.
      Я не паниковал и держал свои чувства в узде, но удовольствия, а тем более счастья, первые дни в тайге я не испытывал...
      Войдя в нагревшееся зимовье, я разделся, лёг на свою меховую куртку сверху а ноги прикрыл ватником. Ружьё предусмотрительно положил под правый бок, и лёжа на спине стал вспоминать Англию, нашу маленькую квартирку в центре Лондона, жену и сына, которые оставшись без меня, вдвоём, наверное чувствовали себя одиноко и вспоминали меня, ужиная вечерами после работы и школы. А может быть, как все городские жители, которым всегда не хватает времени, они были заняты своими рутинными делами и вовсе обо мне не думали...
      Под эти воспоминания, я и заснул и проснулся среди ночи, оттого что мышь обнаглев, пробежала по моему лицу и от отвращения, я даже вскрикнул и дёрнулся всем телом...
      Посмотрев в сторону окна, я понял, что вокруг стоит глухая ночь, и до рассвета, то есть до благодатного света ещё далеко. Я, насторожённо слушая шуршание мыши в углу, стал думать о решающей роли света в жизни человека, о том, что при свете человек чувствует себя увереннее и защищеннее, и соответственно -наоборот.
      В это время, как мне показалось, за стеной зимовья, у меня в головах, кто - то тяжёлый прошёл - прошуршал хвоей, и мне стало жутко. Стараясь не паниковать, я поднялся с нар, включил сильный электрический фонарь, и ногой отворив дверь, неловко вылез на улицу, через низкий проём входа, опасливо прислушиваясь и вглядываясь в ночную кромешную тьму.
      Отойдя от зимовейки несколько шагов, постоял некоторое время, а потом повернувшись стал светить лучом фонаря на крутой косогор, выхватывая кружком яркого света переплетение веток, веточек и стволов, прикрывающих покрытую травой, почти неразличимую землю...
      Войдя в зимовье, я тяжело дыша, и ощущая томление в непривычно усталых мышцах, развёл огонь в печи, подбросил несколько поленьев, и лёг, не забыв положить заряженное ружьё на привычное место.
      Как всегда в такие минуты, я некстати вспомнил рассказ Толи о том, что по весне, наверное, ещё по снегу, кто - то из хищников придя к зимовью, порвал полиэтилен в окошке и пытался вытянуть одеяло с нар, в узкое оконное отверстие. Одеяло зверь не достал, но изодрал его когтями в клочки, а потом залез на крышу и разорвал с одной стороны, покрывавший её, рубероид. Толя полагал, что это была росомаха или медведь, хотя ни медвежьих, ни росомашьих следов вокруг домика он не нашёл...
      Этот рассказ, мне отнюдь не добавил спокойствия и я, ворочаясь с боку на бок, уговаривал себя расслабиться и начать ощущать себя частью природы, величественной и равнодушной, и положится на судьбу.
      В глубине души я понимал, что моя тревога и даже страх, это производные от усталости и утомления моей психики, но легче от этого не становилось.
      Как это всегда бывает, я заснул совершенно незаметно и проснулся, услышав стук дятла где - то неподалёку, за стенами моего лесного убежища...
      Выйдя на "свет Божий", я потянулся, с улыбкой вспоминая ночные страхи. Дрожа всем телом от холода, развёл костёр и поставил чай...
      Когда чай вскипел, я попробовал есть, но кусок бутерброда в горло не лез, и я решил выступать, положив перед собой задачу, найти зимовье, которое по Толиным рассказам стояло где - то на стрелке большого распадка и долины Малой Илги.
      Погода действительно портилась, небо потемнело от тяжёлых туч, но было тепло и я отправился гребнем нашей горушки вверх, пытаясь перевалить в соседнюю долину.
      Но то ли оттого, что солнца не было и все стороны света незаметно смешались или даже поменялись местами в моём воображении, то ли оттого, что я боялся заблудиться и старался держаться знакомых мест, но в нужный момент, вместо того, чтобы свернуть направо, как карта показывала, я постепенно завернул налево, и очутившись, в "незнакомой" долине, вдруг, по приметам, которые я видел и запомнил с вчерашнего дня, понял, что незаметно срезался в Левую Илгу...
      Чтобы не терять времени, я, на вчерашнем своём кострище, к которому меня вывела чуть заметная тропа, а скорее всего подсознательный инстинкт, узнавший, ранее меня эту местность, вскипятил чай и уже с аппетитом пообедал, слушая шум ветвей под усиливающимся тёплым ветром. Небо по-прежнему было затянуто тучами, горизонты вокруг сузились до радиуса в километр...
      Время у меня ещё было, и я решил подняться на маряну, которую видно почти от нашего зимовья...
      Пройдя старыми зарастающими вырубками вверх, вскоре вышел на край большой маряны, раскинувшейся на километр по крутому склону. Стараясь идти тихо и осторожно, вглядываясь в окружающий поляну редкий лиственничник, с оставшейся на ветках золотой хвоей, по узеньким изюбриным тропкам, я пересёк крутую ложбинку, и поднимаясь по следующему борту, начал скользить и падать через каждые двадцать шагов...
      Выйдя на очередной гребень, сел на пожухлую, траву и стал высматривать в бинокль, изюбрей, которые в это время обычно выходят на кормёжку в местах, где их никто не тревожит. Однако мне не повезло - оленей в этот день в округе не было...
      Осознав это, поднявшись и пройдя несколько метров по скользкой крутизне, уже в который раз поскользнулся, упал и ободрал себе бок. Рассердившись, на самого себя, сел, снял сапоги и острым охотничьим ножом, стал срезать с резиновой подошвы, стёршиеся места. Резина не поддавалась, я напрягался и пыхтел, стараясь не поранить себя, и вместе, сделать сапоги пригодными для ходьбы по склонам...
      И мне это, в конце концов, удалось. Я немножко порезал себе палец, вспотел, но сапоги стали намного "быстроходней" и безопасней...
      К зимовью я возвратился рано и даже успел сходить за водой, к речке. У зимовья летом воды не было, оттого, что Толя, когда строил избушку, хотел её спрятать. Зимой, когда кругом снег, проблемы с водой естественно нет, но вот летом и осенью...
      Поднявшись к зимовью, с водой в полиэтиленовых бутылках, я развёл костёр, поужинал, и долгое время наблюдал крупную мышь, которая пыталась пробраться в избушку из окрестностей. Заметив её во время ужина, я отрезал горбушку и кинул ей. Горбушка упала рядом с мышью. Вначале она замерла на месте, но потом, освоившись, стала грызть корочку и под конец, утащила её куда-то прочь от зимовья...
      С севера подул холодный ветер и огромная черная туча, вынырнув из-за гор, заняла половину неба, просыпав на притихший лес, снежную крупу. Буквально за десять минут, всё вокруг побелело, и я поздравил себя с попаданием в зиму. Однако туча прошла, обнажив кусочек синего неба на западе и в эту "прореху", на излёте, проглянуло солнышко, а точнее последние, прощальные его лучи. Вдруг, всё вокруг засветилось чистотой и свежестью и я глядя вокруг себя, поблагодарил судьбу за этот миг необычайной красоты и энергетического динамизма, чем природа иногда умеет удивить и порадовать человека...
      Эту ночь, я спал уже много спокойнее, хотя мыши, как обычно с вечера возились в углу под столом и шуршали полиэтиленом.
      После полуночи, я крепко заснул и проснулся на рассвете, перевернулся с боку на бок, и задремал на полчаса снова. А когда окончательно открыл глаза, то в окно падал уже необычайно белый свет, и кругом, за стенами зимовья, было подозрительно тихо. Ни дятловых перестуков, ни свиста рябчиков, парочкой живущих в окрестностях зимовья...
      Я открыл двери и ахнул, - на траве, на деревьях, лежал десятисантиметровый слой снега, нападавшего под утро, как это и бывает обычно в эту пору.
      ... Выйдя из зимовья, я умылся снегом, растёрся полотенцем, с аппетитом съел завтрак и попил горячего чаю. Собравшись, я бодро выступил в поход, намереваясь, всё же найти зимовье в соседней долине...
      Идя по молодому сосняку засыпанному снегом, я выбирал места в редколесье. И всё - таки, несколько снежных комьев обрушилось на меня с веток и вскоре, я промок до пояса.
      Пробираясь через ягодниковые кустарники, поднявшись на самую высокую точку перевала, я сориентировался по карте, и сквозь полосы густого сосняка стал спускаться вниз, на другую сторону склона.
      Вскоре, началась длинная неширокая маряна, и я, опираясь на посох, скользя по остаткам мокрого снега, начал "галсами" спускаться по крутому склону, разглядывая распадок внизу.
      Я конечно несколько раз упал, но довольно быстро, вышел в логовину и уже свободно пошёл дальше, видя вдалеке впереди большую заросшую падь.
      Наконец, войдя в широкое болото, где - то посередине, перепрыгнул ручей, вовсе не такой широкий, как я ожидал, и перешёл на другую сторону.
      Спускаясь по течению ручья, я миновал ещё один распадок. Идти было трудно, и время подходило к обеду, но приходилось откладывать привал и обед, надеясь выйти к развилке, на которой по Толиным рассказам, прямо на тропе стояла избушка.
      ... Однако её все не было и не было и я уже отчаявшись, хотел повернуть назад, и бросив последний взгляд, поверх невысокого гребня, вдруг увидел дощатую крышу и поднявшись на гривку, увидел большое зимовье...
      Я конечно очень обрадовался - моё упорство было вознаграждено и, осмотрев захламленное щепками и раскиданным мусором окрестности зимовья, вошёл внутрь.
      Посередине просторного квадратного помещения стояла хорошая, не проржавевшая ещё печка, лежали нарубленные лиственничные дрова и по стенам, сооружены были просторные нары. Потолок был высокий, стол в углу был сделан из пиленых досок, а окно было застеклено и сквозь него, внутрь попадал чистый свет.
      "Да! - подумал я. - Тут можно ночевать вчетвером, а то и вшестером, и всем хватит места...
      Пол был сделан из разрубленных пополам отёсанных брёвнышек, и если подмести его душистым берёзовым веничком, то избушка вполне могла показаться хорошим сельским домом...
      Время поджимало и я не мог задержаться у зимовья, и потому, пройдя по тропинке, нашел место, где охотники, ночевавшие в домике набирали воду, и перескочив ручей, по противоположной стороне пади пошёл назад, вверх по течению.
      Некогда, по этому берегу шла конная тропа, но сейчас она заросла и была завалена валежником, так, что идти по ней не было никакой возможности.
      Здесь внизу, снег если и был, то растаял утром и поэтому, я чувствовал себя устойчиво, и довольно быстро дошёл до распадка, по которому спустился в долину. Взойдя на гребень, покрытый редкими молодыми осинками, стал забираться на перевал...
      Стоило мне это больших трудов. Я запыхался, то и дело останавливался, чтобы передохнуть, но упорно полз и полз вверх. По пути, вспугнул пару рябчиков, которые сев на склон, не таясь, убегали от меня по земле.
      Они, может быть, в первый раз в своей жизни, видели двуногое животное, такое медлительное и неповоротливое. Я и не подумал стрелять в них, потому, что с давних пор усвоил себе правило: если хочешь увидеть в лесу что-нибудь интересное, то старайся поменьше шуметь, разговаривать и уж тем более стрелять.
      Да и продуктов в зимовье было на целый месяц автономной жизни.
      С большим трудом, через час подъема, я влез наверх и вновь окунулся в царство снега, только теперь уже мокрого, и сочащегося водой.
      Давно прошло время обеда, но мне совсем не "улыбалось" разводить костёр в снежном киселе, под капающими ветками.
      Сжав зубы, я двинулся вперёд, решив, что если повезёт и не "свалюсь" куда-нибудь в чужой распадок, то доберусь до зимовья часам к пяти, а там уже переоденусь, обсушусь и поем в сухом месте, у большого костра.
      Я брёл по заснеженной тайге, то и дело выжимая суконные варежки и холодная, мокрая одежда прилипала к рукам и ногам, заставляла двигаться быстрее, чтобы не замёрзнуть окончательно...
      Вскоре я вышел на свои утренние подтаявшие следы и вздохнул с облегчением. - Чем и хорош снег, - ворчал я про себя - хоть и холодно, зато видны следы и свои и чужие, и потому, очень трудно заблудиться, если быть внимательным...
      К концу пути я уже закоченел и брел, не обращая внимания на заснеженные ветки, нередко преграждавшие мне дорогу. Мокрое, замерзшее тело потеряло подвижность и гибкость, и я ломился напролом, не обращая внимания на мокрый снег, изредка попадавший даже за шиворот...
      К зимовью я подошёл, где - то в начале пятого...
      Вломившись в неостывшую ещё зимовейку, я стянул с себя мокрую одежду, выжал её и повесил над тёплыми камнями, которыми была обложена печь. Потом переодевшись в сухое вышел и только тут осознал, что снега подле зимовейки уже почти не было.
      Разведя костёр, я подбросил сверху охапку сухих сосновых веток и пламя, высоко вскинувшись, обдало моё окоченевшее тело жаром, а когда я выпил сладкого чаю и съел, открыв её топором, целую банку тушёнки с подсохшим хлебушком, - самочувствие моё заметно улучшилось. К тому времени наступил тихий спокойный вечер, и верховой ветерок, разгоняя рваные тучи, обнажил несколько синих пятнышек чистого неба.
      Как и вчера вечером, на закате проглянуло солнышко, и потому, я не поленился, встал на колени и поблагодарил Бога за возможность пожить одному, собраться с мыслями в этом чудесном, тихом первозданном уголке бескрайней тайги, и попросил благости и спокойных снов. В моменты такого душевного подъема, молитва действует безотказно...
      В сумерках, я внедрился в зимовье, подбросил берёзовых чурочек сверху, на огонь, и накрывшись тёплой курткой долго слушал как металлическая печка разговаривает на разные голоса со всем окружением. То она затарахтит, как далёкий мотоцикл, то начинает монотонный диалог...
      Непонятно о чём, эти "двое" говорили, но то, что они говорили ритмическим речитативом - нет никакого сомнения...
      В эту ночь я замечательно выспался, и видел сон, в котором меня окружали благородные, добрые люди, а одна из девушек даже влюбилась в меня, из - за моей совершенной бесполезности и бессребреничества. Влюбление было вполне платоническое и я, проникшись к ней симпатией, рассказывал о лесе, о повадках животных, показывал, как животные между собой разговаривают, демонстрируя свои вокальные способности...
      На этой замечательной подробности я и проснулся.
      Охая и ахая, от боли в ногах и в спине, затопил печку и пригревшись вновь уснул...
      Проснувшись поздно, не торопясь позавтракал, не выходя из зимовья, и когда надоело лежать, оделся и вышел на волю.
      Прихватив ружьё, я сходил на несколько часов, за горушку, стоящую сивером в нашу сторону. Перевалив гребень, спустился в следующий распадок, по крутому, заросшему кустами багульника, склону и по нему дошёл до нижнего течения Илги. Посидев на краю мохового, невысокого обрыва, полюбовался плоской, каменистой долинкой реки, послушал таёжную тишину, представляя, как оживлённо здесь бывает ночью, когда звери выходят на кормёжку...
      ... Вернулся в зимовье часам к семи. Братца ещё не было, хотя уже наступил вечер пятницы...
      Я сел у костра писать дневники и так увлёкся, что уже в сумерках, наклоняясь поближе к блокноту, торопился дописать последние фразы. В это время за моей спиной треснул сучок, и я вздрогнув, от неожиданности, обернулся и увидел Толю, запыхавшегося, но довольного и улыбающегося. Вместе с ним пришёл его сын Рома, совсем уже взрослый, тоже страстный охотник и путешественник...
      Я обрадовался, а вместе и разочаровался. Я думал, что они опаздывают и придут уже только на следующий день, а значит, будет возможность ещё одну ночь провести в одиночестве...
      К хорошему быстро привыкаешь...
      Зато вместе, уже в темноте, мы развели большой костёр, и долго сидели, слушая треск веток в костре, глядя на причудливые языки пламени, поднимавшиеся от смолистых коряг и любовались переливами цвета, на дымящихся угольках, на краю кострища.
      Текла неторопливая беседа и Толя со смехом вспоминал, как прошлой зимой он привел в это зимовье знакомого, который первый раз был в такой глухой тайге...
      - Когда мы выходили отсюда к машине, - начал Толя, отхлебнул чай и продолжил - то этот знакомый, так устал, что начал отставать, но когда я показал ему старые волчьи следы на снегу и сказал, что они всю зиму живут здесь и кругами ходят по округе, мой приятель пошёл так резво, что чуть ли не обогнал меня...
      ...На западе, над тёмным лесом алая полоска зари превратилась в серую и постепенно растворилась в темноте, а в небе проявились звёзды, и даже стала видна серебристая полоса наверху, состоящая из мелкой звёздной россыпи, протянувшаяся с севера на юг - Млечный путь.
      Часу в двенадцатом пошли спать в зимовье, и я заснул, расслабившись, зная, что я уже не один - встреча человека с человеком в лесу, всегда бывает радостным событием...
      Ночью, "под прикрытием" сопящих родственников, я спал спокойно и проснувшись на рассвете, тихонько оделся, прихватил ружьё и пошёл на свой наблюдательный пункт, откуда хорошо была видна вся противоположная маряна.
      Усевшись на подмёрзший мох, в "сивере", я осмотрелся, и внезапно, внизу, в долинке, услышал какое - то гулкое шевеление...
      Листвы на деревьях было ещё много и я не мог ничего рассмотреть сквозь неё, но звуки двигались и я замерев, вертя головой во все стороны, вглядывался, в золотисто - зелёную чащу...
      Через время всё стихло и я подумал, что тяжёлый лось приходил на водопой и утолив жажду, величественно удалился, на днёвку, никем не потревоженный... Наконец, я навел бинокль на маряну, и в верхней его части увидел движущиеся, силуэты, пасущихся изюбрих - маток.
      Они мирно щипали траву и медленно двигались вдоль поляны, рядом с её краем, невдалеке от золотистых, лиственниц, выделяющихся на красно - жёлтом фоне листочков багульника и высокой травы, чуть прилегшей уже к земле.
      Сердце моё заколотилось, окуляры бинокля затуманились, и я дрожащими руками протёр их.
      И в это мгновение с другой стороны маряны, раздался протяжный гулкий рёв - вой! Я оторопел и быстро перевёл взгляд в ту сторону.
      На крутом склоне, стоял коричнево - рыжий бык - изюбрь и вытянув гривастую шею, вперёд и вниз, разинув пасть, пел свою брачную песню. Начав высоко, он протянул трубный звук несколько секунд, а потом, понизив тон до ревущего стона, закончил, почти басом, подняв голову кверху, потрясая ветвистыми рогами, тоже коричневыми, но со светлыми, острыми на концах отростками... Рога действительно были большие, а голова казалась от этого маленькой и грациозной...
      Он стоял, гордо поводя головой, на раздувшейся от похотливого напряжения, гривастой шее, и из ноздрей его вылетали струйки белого горячего пара. Послушав немного окружающую тайгу, в поисках ответа, он легко развернувшись мощным телом, на одном месте, прошёл несколько шагов вперёд, остановился и стал передним копытом рыть землю, и поддевать рогами траву, перед собой...
      "Ох, красавец!" - подумал я с восхищением и перевёл взгляд на маток. Они не обращая внимания на быка, паслись поодаль, по очереди поднимая голову и прислушиваясь...
      Время летело незаметно. Первые лучи встающего за горами солнца коснулись маряны, и высветили чудесные, яркие красно - жёлтые цвета прохладного осеннего утра. Олени словно получив от солнца сигнал, закончили пастись и не торопясь, ушли с открытого места, в раззолоченные лиственничники, на дальнем конце склона...
      Я ещё некоторое время сидел вспоминая увиденные картинки, а потом, со вздохом поднявшись, не спеша, направился в сторону зимовья...
      Когда я подходил по кабарожьей тропке к зимовью, метрах в тридцати от неё со склона слетел блеснувший на солнце чёрным, отливающим глянцевым оперением, глухарь.
      "Ягоду - бруснику объедает по холодку" - прокомментировал я про себя, и сам подобрал с брусничника, под ногами несколько, рубиново - матовых, замерзших да стеклянного звона, ягод...
      В зимовье, по-прежнему спали родственники и, разведя костёр, я вскипятил чай и скинув тёплую куртку, сел поудобнее и с удовольствием попил горячего...
      Вскоре из избушки, позёвывая и разминая затёкшие мышцы, вышел братец, а за ним и Рома. Греясь у костра, Толя рассказал ночной сон, про дорогу и про машину, а я обо всём виденном утром на марян, промолчал...
      День разгулялся. Сверху нашего склона, стекая в низины, лёгкий ветерок приносил ароматы кедра, смешанного с горьковатым запахом палого осинового листа и багульника. Синее небо, поднималось над солнечной долиной и прозрачный воздух, позволял различать мельчайшие детали на лесистом горизонте...
      Позавтракав и собрав рюкзачки, мы разошлись в разные стороны...
      Толя с Ромой, полезли сразу на крутой склон в сивере, а я спустился к Илге, прошёл несколько километров по торной тропинке, и потом вернулся. Мне хотелось просто погулять по замечательно пахнущей прелым листом и пихтовой смолой, просвеченной насквозь ярким солнцем, тайге...
      Возвратившись, я сварил на обед гречневую кашу с тушёнкой, поел сам и оставил родственникам. Часа в четыре появились и они, вздыхая и отдуваясь. За половину дня, они "обежали" почти всю долину Илги, но кроме изюбриных и медвежьих следов ничего интересного не встретили...
      После еды, мы собрали заметно полегчавшие рюкзаки и тронулись в обратный путь...
      Уже в сумерках, мы вышли к машине, стоявшей, как и первый раз на высокой вершине горы. Переодевшись, мы выпили по глотку водочки, и закусили сыром. Холодные сумерки надвигались снизу, и я не удержавшись, отойдя чуть от "Нивы", приложил ладони рупором ко рту и протрубил по изюбриному, в пространства раскинувшейся под нами тайги...
      Несколько минут мы прислушивались, и не дождавшись ответа, хлопая дверками залезли в машину и поехали, вниз, в сторону далёкого города...
      
      
      Остальные произведения автора можно посмотреть на сайте: www.russian-albion.com
      или на страницах журнала "Что есть Истина?": www.Istina.russian-albion.com
      Писать на почту: russianalbion@narod.ru или info@russian-
       8. 02. 2006 года. Лондон. Владимир Кабаков.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Кабаков Владимир Дмитриевич (russianalbion@narod.ru)
  • Обновлено: 04/10/2018. 146k. Статистика.
  • Повесть: Великобритания
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка