Родился Сергей в небольшом городишке Нечерноземья. Отец его работал на стройке, бригадиром, был упрям, работящ и пьющ. Мать Сергея, заболела чем-то тяжелым и неизлечимым и всю оставшуюся жизнь мучалась...
Сергей рос вежливым, послушным ребенком, но иногда раздражался истеричными приступами, после которых несколько недель приходил в себя, переживая и стесняясь всего происшедшего. В момент приступа он терял над собой контроль, кричал, плакал, бил посуду или швырялся всем, что подворачивалось под руку. Вырастая, Сергей все больше старался контролировать свои мысли и поступки, сделался холодным и скрытным. Он стал выделяться среди сверстников упорством и тяготением к суперменству: вдруг он ни с того - ни с сего уходил в лес один на неделю с минимумом еды, то вдруг на спор не спал больше трех суток, похудел, возбудился и стал слышать голоса, которые требовали чтобы он спрыгнул с крыши двухэтажного дома. Родители встревожились и вызвали тайком от Сергея врача скорой помощи. После укола снотворного Сергей проспал больше суток, проснулся здоровым, но голоса иногда тревожили его с той поры. Об этом он старался никому не рассказывать.
После седьмого класса Сергей по настоянию родителей поступил в вечерний техникум, проучился там два года, бросил и пошел работать на стройку к отцу.
К восемнадцати годам он совершенно поверил, что жизнь не удалась, что его сверстники преуспели, а он волею судьбы выброшен на обочину жизни. Армия подоспела как нельзя кстати и решила все проблемы будущего естественным путем...
Забирали его в ноябре. Как всегда родители устроили проводы, на которых присутствовали родственники, друзья... Продолжила молодежь гульбу в женском строительном общежитии. Сергей напился до отупения и отравился нещадно: всю ночь и все утро его тошнило и рвало желчью, он похудел, потемнел лицом, осунулся...
На сборном пункте гомонящая бестолковая толпа подростков пела песни под гитару, материлась и украдкой плакала пьяными слезами.
Потом всех повезли на автобусах на вокзал. Сергей тупо смотрел перед собой, внутренне собравшись, ожидал очередного приступа тошноты, потел и бледнел и потому ничего не замечал вокруг.
Когда их посадили в вагоны, он вяло помахал рукой в окно плачущей, постаревшей матери, ушел в свое купе и лег на полку, закрыл глаза, страдая и жалея себя...
Он боялся и не любил многолюдного общежития, хотя, за последние годы число его знакомых увеличилось, но друзей было трое. Уравновешенный и сильный Флеров, эмоциональный, порывистый Демин и чуть простоватый, но уверенный в себе Лопатин. Все остальные же были естественным фоном его юношеской жизни: приятели друзей, знакомые этих приятелей, знакомые знакомых... Он как-то подсчитал, что знают, как его зовут, точнее его фамилию, человек около двухсот. (И конечно при случае он мог всегда уйти, затвориться, уединиться дома)...
А сейчас, он это чувствовал, наступает пора, когда хочешь-не-хочешь, а надо будет с утра до вечера жить среди людей не только мало знакомых, но и малоприятных, однако насильно загнанных в одну кучу и принужденных сосуществовать в ней...
На третьи сутки Сергей вышел на одной из станций, купил яблок, румяных, крепких, ароматных, и съел их за раз килограмма два, и отравление кончилось. Все это время он сидел и читал книгу, а вокруг бурлила жизнь: на станциях самые отчаянные выскакивали из вагонов и просачивались сквозь цепи дежурных, мчались в привокзальные магазины. Потом, гремя бутылками спиртного в сетках или сумках, почти с разбегу заскакивали в уходящий поезд. И начиналась гульба. Пили, хвастаясь друг перед другом, потом, напившись, дрались зло, но неумело, блевали в туалетах, расшибали лбы о жесткие углы плацкартных полок, матерились, играли в карты...
Сергей наблюдал это издали. В его купе собралась спокойная компания - деревенские рассудительные ребята, немного напуганные многолюдьем. Только один белобрысый крепыш с верхней полки уходил куда-то, в дальний конец вагона и появлялся к полуночи, попахивая водкой и чуть шатаясь. Матерясь, он влезал на свое место и засыпал с храпом и сглатыванием горькой, липкой слюны.
Но однажды белобрысый пришел среди дня, влез на полку и, забившись в тень к стенке, притих, отвернувшись.
Через некоторое время из глубины вагона раздался шум приближаясь, и, наконец, в купе ввалилась компания матерящихся, решительно настроенных "хлопцев".
"Ах, ты, сука!", - выкрикнул один из них и, ухватив белобрысого за шиворот, сдернул его на пол с шумом и грохотом. "Ты, падла, долг думаешь отдавать?" Белобрысый молчал и испуганно моргал, словно не понимая, как и за что.
Сергей отбросил книгу и рявкнул: "А ну-ка, вы, пижоны! Какого черта!" Он привстал, ему в широкую грудь и плечи уперлось сразу несколько рук. "Ах, вы, вонючие опоссумы!", - взъярился он и с усилием, упираясь всем телом, все-таки поднялся, встал на ноги. "Кому тут башку надо отшибить?", - голос Сергей налился яростью и угрозой. "Я из вас ишаков, любого раз тридцать лежа выжму!"
Непонятная брань и неслыханные угрозы озадачили нападавших, и они отступили, ропща и угрожая. "Пошли, пошли все в стаечку, ишь разоряются!", - ревел им вслед Сережа, а белобрысый спрятался за его широкую спину. Огрызаясь компания удалилась в свой.конец вагона. Внушительный вид Сергея, бритая голова, черная рубашка на крепких плечах, тяжелые кулаки подействовали на всех отрезвляюще.
"За что они тебя?", - спросил Сергей, немного успокоившись и чутьем опытного драчуна уловив, что действий не будет. Белобрысый, отдыхиваясь после пережитого страха, заикаясь, объяснил: "Я с ними в карты играл, ну, вот и проиграл им десятку, а они хотели за водкой гонца послать..." Помолчав добавил: "Вот меня и вспомнили..."
На пятые сутки приехали наконец на станцию назначения. Выгрузились среди ночи и заняли все станционные помещения. Сергей сидел в углу и читал, и сквозь гул голосов, брань и матерки различал очаги напряжения: там неожиданно начинались и кончались драки. К нему вдруг подошел предводитель той компании, что приходила наказывать белобрысого. "Слушай, земеля!", - обратился он к Сергею, - "ты, если что, подмоги нам этой шпане морды набить," - он указал рукой на дальний угол зала. Сергей улыбнулся и не стал отказывать, но и рвения не проявил: "Ладно, я посмотрю".
Под утро их вывели на улицу колонной, долго куда-то вели и наконец на рассвете под резким осенним ветром водворили в старинные каменные казармы, а точнее, в армейский клуб, превращенный на время в "карантин".
Служба началась...
В Афган попали в мае. Первое впечатление - горы, жара, пыль... Красота и мощь природы. Уныние и тоска подневольной жизни. И хотя бы капелька дождя... Тугой тревожный ветер шевелит на крутых склонах предгорий рыжую выжженную солнцем траву. Лавина летящего спрессованного воздуха, выжимает из человека последнюю влагу, поднимает на воздух мелкие камешки и песок, остро и больно колющие руки и лицо. Горы гудят и, кажется, под неослабевающим давлением, вот-вот сдвинутся со своих мест.
Из маленького окопчика на горе, над казармами, видны речка и дорога, и все окружающее словно гигантская декорация спектакля вечной жизни, освещено с утра до ночи палящим, беспощадным солнцем. Дополняя картину происходящего, черные вороны, планируя, спускаются на землю и расклевывают остатки гречневой каши, черного хлеба, на краю военного городка, за кухней.
А еще выше парят орлы, словно бумажные змеи на невидимой бечевке, неуклонно описывая круги, - они явно боятся приблизиться к нашему жилью и черными запятыми плавают в выцветшем, блекло-голубом небе.
И так день за днем: та же жара, то же стрекотанье кузнечиков, песчаный ветер и та же неутолимая жажда. Время уходит, и с ним утекает талант, молодость, лучшие годы жизни. И вместе с тем каждый день превращается в вечность: под вечер уже с трудом припоминаешь, что было утром. Все идет по кругу без начала и конца...
После обеда поехали на речку. В тряском газике по пыльной дороге спустились вниз и, выставив оцепление, на открытом месте устроили постирушки, беготню и купание. Серега осторожно и с удовольствием перебил вшей, засевших в швах воротника гимнастерки, окунулся в холодную горную речку, и, погружаясь в воду, блаженно булькал, пускал пузыри, ерошил под водой пересохшую кожу под волосами, а когда вылез на берег и обсох, то учуял приятный запах чистого молодого тела. Мышцы рельефно натягивали кожу рук и плеч, все лишнее улетучилось за эти месяцы, и он, ощущая необыкновенную легкость и силу, несколько раз подряд сделал выход в стойку на руках. Неподалеку на берегу стояли деревья шелковницы, и ребята с удовольствием наелись незрелых, но сочных уже ягод...
Под вечер вернулись в лагерь и все были почти счастливы. Сергей с восторгом ощупывал обдуваемое свежим ветерком лицо и думал, что все не так плохо на белом свете, если хотя бы иногда в военной жизни бывают такие дни. И вечер был чудесным. Луна золотой плоской монетой взошла над ломаным силуэтом хребта и ласково улыбалась в полные щеки.
"Было бы так всегда," - подумал Сергей, - "как сегодня, когда все вокруг кажется приветливым и знакомым. Буду об этом рассказывать там, дома, и вряд ли кто поймет красоту и очарование этих мест... Эх! Сейчас бы на Родину! Пройтись по знакомым улицам, посидеть на скамье в парке, почитать свежий журнал, вдохнуть воздух свободы. Ведь вот же, ко всему человек привыкает, только несвобода страшно тяготит..." Заснул он со счастливой улыбкой на лице...
Утром всех разбудил сигнал тревоги. Построились, объявили, что днем едут на операцию. Вчера, примерно в километре от их поста "духи" напали на колонну автомашин. Сгорел 43-й БТР, убито двое, ранено пятеро. Деды матерятся и начищают оружие. У местного населения разведка узнала, что душманы по ночам спускаются с гор за продуктами, а утром уходят. Вот,и решили их встретить...
Луна светила желтым мертвенным светом, когда они тихо и незаметно окружили кишлак. Сквозь трели цикад, сухо пощелкивая, доносились клацанье затворов и сдавленное дыхание множества людей. Недоходя до домов метров сто, Серегина рота остановилась, и в кишлак двинулись спецназовцы, шагая мягко и неслышно, вдоль замерших в ожидании,узких улиц.
Тишина стояла первобытная. Шум речки под горой явственно слышен был здесь. Вдруг на окраине кишлака что-то грохнуло, и столб пламени и дыма вырвался из выбитых взрывом дверей. И тишина мгновенно превратилась в ад: застрочили автоматы, несколько раз бухнул гранатомет и через паузу прозвучали взрывы, часто-часто зачавкал крупнокалиберный пулемет. Кто-то матерясь командовал заходить правее. Несколько человек-афганцев, петляя и припадая к земле, выскочили из-за глинобитного дувала как раз напротив Сергея. От волнения у него пересохло в горле, и вспотели ладони, держащие теплый металл автомата. Командир взвода вскинул автомат к плечу и коротко, зло ударил очередями трассирующих по беглецам. Пули, рикошетя о плоские спины камней, с противным воем уходили в сумерки горной ночи. Одна из очередей нашла бегущего и словно бич подсекла белеющую на сером фигурку, и та, стремительно переломилась и, ткнувшись головой вниз, замерла. Шквальный огонь автоматов осыпал каждый дециметр земли перед взводом. Трое афганцев остались лежать на месте, четвертый уполз умирать в тень стены дома. И тут из кишлака раздался громкий крик женщины и чуть позже плач ребенка. Казалось, что звуки боя так громогласны, что ничто не может перекрыть его грохота, и все же... Сергея передернуло, но когда вслед за причитаниями над сумятицей ночной атаки взмыл вой боли и страха умирающей молодой женщины, он задергался, заскрипел зубами и попробовал заткнуть уши.
"Соловьев, салага," - вдруг услышал он визгливый голос сержанта Передирия. - "ты что, сука, сморщился? Вперед команду не слышал, молодой," - и пнул Сергея сапогом под зад. Сергей даже не огрызнулся и, стараясь не оставаться одному, побежал в кишлак. Пробегая мимо одного из домов, он увидел полуразвалившуюся стену с вырванной из косяка дверью, какие-то тряпки, выброшенные силой взрыва изнутри, и шевелящуюся в углу двора под обломками, стонущую фигуру не то старика, не то старухи...
Все закончилось быстро... Армейцы, столпившись кучкой около мечети, громко, захлебываясь от возбуждения, рассказывали друг другу и что-то пили из нескольких бутылок, передавая их из рук в руки. На площадке перед мечетью, испуганно дрожа, жалось в угол несколько худых мужских фигурок, а напротив уже спокойно сидели на корточках и курили спецназовцы... Гул боя затихал, и только не переставая скулила где-то под забором раненная собака, да изредка с противоположной стороны, за кишлаком, раздавались автоматные очереди, и шипя взлетали осветительные ракеты - там искали беглецов...
Сергей не чувствовал ни усталости, ни страха. Волна брезгливости и безразличия захлестнула его с головой. Во рту накапливалась горьковатая, тошнотворная слюна, и непонятно - от страха или возбуждения дергалась мышца под глазом. Деды привычно курили, сидя на корточках, молодые торопясь рассказывали друг другу, кто что видел, и кто в кого стрелял. Сергей вдруг обнаружил, что половину своего боезапаса он тоже расстрелял, а ствол автомата нагрелся и чуть обжигал влажные пальцы...
Назавтра на построении командир роты капитан Тетеркин объявил, что операция прошла успешно, и что убито восемь душманов, и захвачены трофеи. Капитан по привычке матерился и, расхаживая вдоль строя, потирал впавшие от бессонницы глаза. Сказал он, что и у нас потери, убито двое разведчиков.
После обеда, лежа на раскладушке и пытаясь заснуть, Сергей думал, утешая себя, что на войне; как на войне: "Вот и я становлюсь мужчиной, уже третий десяток годков распечатал, и пора бы привыкать, что Афган - это место для настоящих мужчин". И еще он с грустью думал, что юность кончилась, увяла под этой афганской жарой.
Это было начало службы в Афгане...
Потом было всякое, но особенно запомнился один случай.
... Вертолет, дрожа всем металлическим нескладным туловищем плыл по воздуху, изредка "съезжая" в воздушные ямы и, опасно кренясь, пытался удержаться, зацепиться за раскаленный воздух скалистого афганского нагорья. Пока ему это удавалось. Ребята сидели на полу, плотной кучкой, ближе к кабине и, обхватив друг друга за плечи, ждали. Вот-вот брюхо вертолета коснется скал, а сам он большой грудой металла, потерявшего управление, рухнет в ущелье, и все они станут кормом для хищных птиц, кусками обгоревшего темно-кровянистого мяса. Желваки на лице командира двигались не переставая, и Соловьеву казалось, что он жует резинку.
"Ну,почему все так боятся?" - думал он, - "Ведь самое страшное позади. Они обязательно долетят до базы, и все будет хорошо"
Самое страшное для него, Сергея Соловьева, солдата первого года службы ограниченного контингента советских войск в Афганистане было позади. Еще полчаса назад его жизнь висела на волоске, и сейчас ему было все пополам...
...Вот уже неделю взвод охранял одну из троп через перевал. Жили в палатках, и служба состояла из сна и караула. Жара была страшенная, и поэтому по ночам ребята мерзли с удовольствием. Капитан Тетеркин два раза в день выходил с базой на связь и монотонным голосом докладывал, что все впорядке, духи притихли и, видимо, ждут нашего ухода. В пятницу Тетеркину сообщили, что они свою тактическую задачу выполнили, и их будут забирать в субботу. Все обрадовались, а капитан сразу после этого разговора поспал и немножко пришел в себя.
Серега впервые попал в ночной караул. Было холодно, темно и очень страшно. Он пытался расслабиться, но все эти длинные часы, проведенные в каменном окопчике, казались ему бесконечными. Каждый шорох или щелканье остывающего камня будили в нём страх, который гнал тугую волну крови через гулко бьющееся сердце. Сергей начинал дрожать мелкой дрожью, сцеплял зубы и пытался унять испуг "разумными" аргументами и доводами. В соседнем окопчике спал, посапывая, "старик" Передирий, и поэтому Сергею становилось еще страшнее. "Спит бегемот, а ведь нас могут зарезать, как свиней. Тьма-то хоть глаз выколи".
Зрение не могло помочь, и потому Сергей напрягал слух до галлюцинаций, до судорог и потрескивания в ушах. Когда снизу, со стороны нашего лагеря, раздавались тихие шаги смены, Сергей не сдержавшись начинал ворочаться, переменять позу, затекшие ноги подрагивали, когда он вылезал из этой узкой каменной щели, а лицо в темноте невольно расплывалось в улыбке...
В субботу утром связи с базой почему-то не было, и капитан Тетеркин занервничал, обматерил Аледченко, чернявого, смешливого хохла из Николаева. Тот был за повара, и остатки завтрака, кашу гречневую, выбросил, не ожидая команды.
"Ты, мудак, кашу выбросил, а что будешь завтра есть, не подумал". Тот огрызнулся: "Нас же сегодня снимать отсюда будут", - на что Тетеркин ответил, не сдерживаясь: "Ты, салага, вначале улети, а потом будешь каркать и гадать снимут-не снимут !"
Капитан как в воду глядел. Вместо двух за ними прилетел один вертолет, и, посадив его на подготовленную площадку, молодой чернявый майор, отведя капитана в сторону, о чем-то с ним долго говорил.
Выяснилось, что вертолет всех взять не сможет, грузоподъемность не та, а из-за начавшихся в долине боев больше вертолетов командир вертолетного полка выделить не смог. Обещал прислать вертолет только через два дня. Старики в строю зашушукались и, наученные горьким опытом подобных ожиданий, наотрез отказались оставаться здесь. Капитан матерился, орал, но понимал самоубийственность попытки остаться здесь хотя бы на день: вода практически кончилась. Решили выбросить, оставить здесь все, что можно, но улетать всем. В кучке дембелей прошуршало вдруг слово "жребий". И нехорошее предчувствие холодком проскользнуло по позвоночнику Сергея. Он с тоской оглянулся и увидел, что молодые тоже сгрудились, но молчали. Они поняли, что старики конечно же предложат тянуть жребий только им, "чижикам".
Чернявый майор, сняв шлем и мучаясь от жары, долго ел тушенку с сухарми, сидя на крупном камне, изредка вытирая вспотевший лоб мятым платком. Он о чем-то сосредоточенно думал и что-то прикидывал. Потом вдруг бросил есть, вскочил и заорал, переходя с азербайджанского на русский и обратно: "Или все улетим, или все здесь останемся, и пусть я стану пищей для шакала, если будет иначе". Он криком словно сам себя подбадривал и убеждал. "Все, капитан! Бросай! Оставляй здесь все! Только оружие бери и минимум патронов! И полетели, пока жара не разыгралась! Все меньше ям". Капитан не понял, о каких ямах речь, но переспрашивать побоялся и тоже заспешил. Солдат не надо было торопить...
"Боже!", - вспоминал Сергей. - "Ведь все могли улететь, а он бы остался один, здесь, среди серо-сизых камней перевала и с полной уверенностью в том, что через час с гор спустятся "духи" и убьют его, несмотря на жалобные просьбы о помиловании и поднятые руки... Только теперь, после пережитого, он вдруг понял, почему духи так злы и беспощадны. Они мстили за обстрелы их деревень, в которых жили мирные крестьяне, но надо было устрашить "духов", и их так устрашали. Возможно, они убивали бы медленно, вначале отстрелив ему длинной очередью из автомата в упор поднятые руки, а потом, пользуясь что он в сознании и способен мучиться, поставят его на колени и отрежут уши, выколют глаза и будут гортанно кричать на своем "туземном" языке, возбуждаясь от его, Соловьева, воплей боли, ужаса и страдания...
Для него надсадный рев перегретого двигателя был чудной музыкой жизни, движения, а этот запах пота, керосина и блевотины, застарелый и почти засушенный, здесь, внутри вертолетной коробки, доказывал еще раз, что его время умирать не пришло, а если случиться, что-то вот в эти минуты, то умирать можно будет вместе, в коллективе, таких же простых и понятных "чижиков"-первогодков, черпаков-полуторалетслужащих и "дедов", которым осталось до дембеля месяца два-три...
Комбат Тетеркин сидел не шевелясь и почти не дыша. Он ждал ее уже полтора года в этом аду, и чем больше вылетов на задание было на его счету, тем больше он боялся. Ему казалось, что арифметика теории вероятности все меньше и меньше шансов оставляла ему для выживания. Ночами без сна он в полубреду видел свирепые лица в чалмах с седыми курчавыми бородами, целящиеся в него, в вертолет из "стингера", и слышал, крупно вздрагивая и открывая глаза звук выстрела... Потом успокоившись, он понимал, что это потрескивает остывая большая металлическая печь в его палатке и, утишая сердцебиение, полулежа закуривал, уставившись ввалившимися темными глазницами в угол, словно надеялся там обнаружить причину своих страхов...
Утром он, невыспавшийся и мрачный, проводил построение, делал развод и если не был занят на дежурстве, то уходил к себе, и повалившись обессиленным телом на раскладушку, лежал в полудреме, вспоминая или тайгу и свои охотничьи походы в юности, или город Слюдянку, берег Байкала осенью, своих детей-погодков, с которыми он ходил в поход по Круго-Байкальской железной дороге. Стоило ему заснуть, и он обязательно видел перед собой крутой склон байкальского берега, детишек на карачках, лезущих к гребню горы и себя, оглядывающегося вниз, на зеркальную, морщинистую гладь озера. Он слышал дрожащий от страха голос дочери, боящейся глядеть назад и вниз, - так высоко и круто было там, позади, и оставалось одно - лезть вперед. "Папа, ну куда дальше?" А он, понимая ее состояние, не мог уже вести их назад, вниз, а хотел всем своим видом и голосом показать им, что он за все отвечает, и командовал: "Вперед! Вот туда, вот на ту скалу!" Потом вдруг весь склон начинал трястись, и он видел, как из тоннеля там, внизу, появлялось членистое туловище трехглазого металлического чудовища, ползущего по рельсам. Чудовище издавало вой сирены и, прочертив по ниткам блестящих рельсов плавную дугу, втягивалось в норку следующего тоннеля...
Капитан Тетеркин просыпался, слушал гул моторов БТРов за колючей проволокой изгороди автобазы и снова закуривал, чувствуя вкус металла на языке и в горле, и думал, что надо бросить курить как можно быстрее, иначе у него начнется туберкулез...
Майор Абдуллаев, маленький и злой человечек в летном комбинезоне, скрючившись сидел в кресле, вцепившись в рычаг управления, и, зло сверкая глазами, посматривал по сторонам, пытаясь определить, куда направить непослушную машину в следующий миг: вправо, поближе к отвесной стенке гранитного обрыва, или влево, на сближение с безобидными на первый взгляд спинами громадных неровных валунов с зазубренными краями облома. Возможно вот тот кусок скалы упал сюда сверху в первые века после рождения Иисуса Христа, и, если бы здесь были христиане, то они могли бы в этом кусочке вырубить пещерный храм и несколько келий для себя...
Ему почему-то вспомнился пещерный город в Крыму, неподалеку от Бахчисарая, где они с другом однажды полезли на гребень напрямик через обрыв: там, наверху, была крепость и ханский дворец. Друг тогда совершенно случайно уронил из дрогнувшей руки сумку с бутылками вина и "обедом" на двоих, и содержимое, вывалившись из сумки после первого удара о скалу, долго катилось, летело, скакало, разбиваясь, разливаясь, разлетаясь веером все вниз и вниз.
"Черт побрал бы комэска! Ведь говорил ему, что одной машины не хватит. Уж эти мне "чижики"! Сидели бы по штабам корпусов и не совали свой нос в боевые дела"... Когда прилетели на базу майор, оставшись один, перекрестился, а вечером напился и блевал...
... В одну из длинных ночей осенью, в канун первого сентября, Сергей долго не мог заснуть и, ворочаясь с боку на бок на нарах в караулке, думал о себе и о жизни... Самое главное, что каждый прожитый день приближает время возвращения на Родину. И только тоска хватает за душу, как подумаешь о том, сколько еще таких дней и ночей здесь осталось. Как он завидовал ребятам, которые, сверкая счастливыми улыбками, лезли пьяно целоваться с каждым встречным и поперечным, а потом пошатываясь бережно несли свои дембельские чемоданы и рюкзаки в машины.
А ведь у них уже позади дни и ночи Афгана, беспокойный сон, прерываемый одиночными очередями из автоматов, матерки "дедов" по утрам, бесконечное изнуряющее напряжение ожидания очередного боя и смерти. Тысячи трупов улетели уже на Родину, и сколько еще тысяч встретит она. И может быть один из них будет его трупом. Я - труп. Смешно. Ну, а душа моя куда? В преисподнюю? Он видел много убитых, видел оторванные взрывом руки и ноги, вывернутые осколками окровавленные кишки, которые боец в горячке боя старался заправить назад, в живот. Почему и за что? Как могло получиться, что жребий мог решить, кому улететь, а кому оставаться умирать там, в горах?..
Они уже забыли, когда спали на простынях, что такое кровать. Неужели только такой ценой можно оплатить мир? Половина его годков научилась здесь курить анашу, забивать косячки, многие стали мородерами и насильниками. Он слышал, как хвастался коренастый фиксатый ефрейтор, что он "отдрючил" молоденькую девку-афганку, и слышал, как гоготали его приятели. Война научила их смотреть на афганцев, на душманов, как на врагов, и не жалеть патронов, не щадить их. Некоторые же стали просто садистами. Это наверное в них было, а здесь обстоятельства только помогли этому качеству раскрыться. И он сейчас думал, что они будут делать в Союзе. Как и где жить? Ему становилось страшно за своих знакомых и родственников, которым, может быть, придется встречасться с такими там, на гражданке...
И все равно, все прошедшие через этот ад достойны уважения. Их матери могут гордиться всеми ими, своими сыновьями. Мы, ... они, все умирали за мир... Они уже умерли... Мы, может быть, последуем за ними... Мы... и... Они ... Они уже... Мы еще...
Как хочется душевной ласки, как хочется отключиться от страшной жизни. Разве мы не люди... Сколько можно слез, мужских слез... Спать... Спать... Забыть хотя бы на ночь всю эту страшную тоску...
... Ну, вот и последний декабрь. Сергею осталась "сотка" - сто дней до приказа, и хотя их надо еще прожить. Его стали назначать дежурным по роте. Служба стала привычным автоматизмом, и дни текли один за другим.Деды почуяли дембель, все чаще вслух материли молодых комвзводов, и напивались вдрызг.
Однажды вечером на поверке обнаружилось, что в строю нет Аледченко и Пугачева, годков Сергея. Он забеспокоился, но ему сказали, что видели их у эртэвэшников уже вечером...
В первом часу ночи, когда казарма спала, объявились пропавшие, ввалились в затемненную спальню, загрохотали сапогами, чуть пошатываясь, не видя и не слыша никого кругом, протопали в свой угол и, развалившись на нарах, заржали, загоготати в полный голос. Серега внутренне напрягся, заходил по проходу, нехорошо улыбаясь, искоса коротко и зло зыркая в полутемный угол.
Его охватывало бешенство, и кулаки стали сжиматься непроизвольно. Наконец он не выдержал и остановившись вполголоса вежливенько постарался урезонить нахалов. Он уже понял, что они ржут так, потому что обкурились, и ничего на них не подействует. Сергей старался все делать по порядку, чтобы при разборах можно было говорить, что он делал все по уставу.
"Мужики! Кончайте базар. Ребята спят, все устали"... Но в ответ новый взрыв визгливого смеха, и "Пуча" (так звали в роте Пугачева) отозвался: "Соловей! Пошел ты на хер! Молодым положено слушать все, что деды..." Он не успел закончить. Волна ярости бросила Сергея к этой парочке весельчаков. Он ударил Аледченко наотмашь тыльной стороной кулака по лицу, но чуть промахнулся и попал по горлу. Аледченко хрюкнул, скрючился пополам и повалился на матрац.
Пуча вскочил, вцепился двумя руками в гимнастерку Сергея и ударил коленом в пах, но не рассчитал. Сергей резко отстранился, Пуча потерял равновесие, ткнулся вперед, и тут кулак Сергея ветретил его лицо. Верхняя губа Пучи, рассеченная встречным ударом разошлась надвое, а сам он, оглушенный ударом, повалился на пол и уже в беспамятстве, шарил руками по грязным доскам, хлюпал густой черной кровью, хлынувшей из разбитого носа. Все проснулись, деды кинулись разнимать дерущихся, но дело было уже сделано...
Аледченко, и до того боящийся Сергея, струхнул не на шутку и притих, будто уснул или забылся. Пуча, придя в чувство, орал и матерился. "Я тебе, сука Соловей, этого не прощу, я тебя прикончу в первом же бою. Прирежу как шакала, только дай срок!" Сергей, чувствуя клокотание гнева в душе, прохаживался рядом и спокойным лениво-опасным голосом говорил: "Я тебя, Пуча предупредил, ты меня не послушал, да еще на хер послал. Я тебя еще раз предупреждаю, что если ты не угомонишься, я тебе башку отшибу, а лотом сдам в спецкомендатуру".
И каким хулиганом и блатарем ни был Пуча, он тоже сильно испугался зверски холодной ухмылки Сергея. Всем было понятно, что он вот так же холодно и улыбчиво может прикончить Пучу, если будет нужно... Казарма через некоторое время успокоилась, уснула. Аледченко затих, Пуча, поскуливая от боли и обиды, матерился, но осознал, что может схлопотать губу и задержку дембеля и через некоторое время заткнулся.
Сергей долго еще ходил из угла в угол и думал, что если Пуча не уймется, придется его кончать. "А случай обязательно подвернется", - думал он успокоившись, расстилая шинель поверх топчана дежурного.
Наутро Сергей ничего не забыл и заставил убрать младшего сержанта Аледченко его блевотину на глазах у молодых и пошел в столовую кормить роту. Деды как всегда тянулись посденими. Пуча подошел к нему робко и, пряча глаза, произнес: "Сергей! Я вчера упал и губу себе распластал?!" На что Сергей, чуть улыбнувшись ответил: "Да, да, конечно упал", - и потом, чуть помолчав добавил, - "Садись есть".
После этого случая все деды в роте осудили Сергея за его несдержанность и, сочувствуя Пуче и Аледченко, помалкивали...
Дни его службы подходили к концу...
Вчера убили Кольку Медведева... Глупо, безжалостно, все, что случилось. Не верится, не хочется верить. Ведь только вчера еще он улыбался, перед атакой, весело скалил белые зубы под щеткой пшеничных дембельских усов и, пародируя какого-то удальца из спецназа, цедил: "Ништяк, прорвемся!" и хохотал, подталкивая впереди идущих молодых, которые тоже начинали улыбаться через силу - он отвлекал их от ожидания ужасов боя. А потом все как обычно завертелось и загрохотало, застучали выстрелы, заухали взрывы, закричали командиры, и все окуталось дымом и пылью... Через полчаса духов выкурили из кишлака, и казалось, что все кончено. Колька с лицом, измазанным глиняной крошкой, закинув автомат за плечо, шел Сергею навстречу и орал: "Земеля! Ништяк, прорвались! Славно порезвились". И вдруг над низким дувалом, ограждавшим внутренний дворик, возникла голова афганской девушки в черном платке с мелкими красными цветочками. Колька боковым зрением заметил движение, по-ковбойски сорвал с плеча автомат, по-цирковому крутнув его в воздухе. Сергей завороженно наблюдал происходящее, все будто застыло на секунду: и ощерившийся Колька и девушка, державшая двумя руками пистолет, и проходящие по улице беспечные солдаты. Колька, наверное, успел бы выстрелить первым, он был ловким и опытным бойцом, но его что-то удержало. А девушка выстрелила вначале один раз, потом второй. Выстрелов Сергей не слышал, но видел, как Колька схватился руками за грудь, выронил автомат и, медленно теряя устойчивость живого тела, упал в дорожную пыль. Дальше Серега ничего не помнил. Ему рассказывали, что он дико закричал и буквально отрубил длинной очередью голову несчастной девушке, а потом без остановки метнул две гранаты во внутренний дворик. Осколки прожужжали над головами, но Сергей орал, вращая выпученными глазами: "Дайте еще гранату! Дайте гранату! Я взорву их всех..." Потом упал на колени перед телом Кольки и стал его уже мертвого (пуля попала в сердце) тормошить, и плакать, и причитать: "Колька! Медведь! Ну, не умирай! Ведь нам же на дембель! А ты! Ну, не умирай, прошу тебя!"
Его оттащили, кто-то сунул ему в рот флягу со спиртом. Он сглотнул раз, второй, потом закашлялся, согнулся почти пополам, снова упал на землю и колотил, колотил сжатыми кулаками по пыли, выл во весь голос. Слезы текли по лицу, оставляя светлые полоски на запыленных чумазых щеках. Размазывая слезы грязной ладонью, он матерился, скрипел зубами, хватался за автомат и строчил в белые молчащие стены, стоящие вдоль улиц. Пугачев подкрался к нему сзади, обхватил его за плечи, отпихнул ногой упавший автомат и стал уговаривать: "Сологей, ну, Соловей, успокойся! Ну все, все..." Он не находил слов сочувствия и вообще был не мастер говорить что-либо кроме матерков. Сергея подхватили под руки, и он мотаясь и волоча ноги, опираясь на плечи двух годков, побрел к БМП, вяло мотая головой и попрежнему всхлипывая. Все нервное напряжение двух лет тяжелой службы, боев, страха смерти, вылилось в этом истерическом приступе, обнажив озлобленную, болящую душу...
По приезде в казарму Сергея уложили спать, и он не сопротивляясь согласился, завернулся в шинель и пролежал так почти сутки не вставая ни на обед, ни на ужин...
Дембель наступил неожиданно, хотя все так его ждали. Коптер выдал дембелям сухой паек. В строевой части отдали выправленные дембельские документы. Пожали руки, попрощались. В роте всю ночь гуляли, пили водку, разговаривали, играли и пели на гитарах. Серега Соловьев на восходе солнца вышел наружу, вдохнул свежий воздух, осмотрелся. Бело-серые горы гигантским каменным массивом поднимались к безоблачному небу. Далеко в ущелье, карабкаясь по склону, темнели заросли непролазного кустарника. Сергей подмал, что может-быть сейчас из этой чащи в их сторону смотрят зоркие цепкие глаза духов. Серега вздохнул, поежился: "Да, черт с ним! Жизнь еще впереди, но как мне все это обрыдло, и война, и казарма, и горы красивые; но чужие, враждебные злые..."
На аэродором долго съезжались дембеля из других частей. Несколько раз строились для проверки состава. С каждым построением в строю было все больше и больше пьяных. Серега, криво улыбаясь, бормотал: "Где они ее, водку, здесь достают?" Сам не пил; и вообще чувств радости не испытывал, только усталость.
"Приеду домой", - думал он, - "и завалюсь на кровать и буду лежать не вставая трое суток. Буду лежать и плевать в потолок и никого не захочу увидеть..."
В самолете самые бойкие заняли удобные места, и соседом через кресло оказался здоровенный белобрысый старшина с наградными колодками на выцветшей полевой форме. Сергей долго вспоминал, где он видел этого здоровяка, и потом в памяти всплыли события двухлетней давности, эшелон призывников и его белобрысый сосед. "Он, точно - он", - понял Серега, но промолчал, исподтишка наблюдая за уверенной немногословностью старшины.
"Да, он возмужал, и видно, что эти годы прошли для него не просто", - констатировал он... Самолет тряхнуло, и Сергей, наслышавшись об обстрелах душманскими ракетами наших самолетов, отвлекся, сжался и опасливо глянул в иллюминатор... Через несколько минут волнение улеглось, и, распаренный духотой, убаюканный мерным гулом моторов, он задремал...
В Ташкент прилетели к полудню, а вечером он уже катил в поезде Ташкент-Москва и пил пиво с соседями по купе, которые ехали в столицу в командировку. Его долго и тщетно пытались разговорить, но Сергей не хотел даже вспоминать обо всем пережитом. Наконец-то от него отстали, и он, завалившись на верхнюю полку, не раздеваясь, заснул крепким сном гражданского человека.
Дома его не ждали... Он сознательно не писал и не сообщал о дате демобилизации. Ему до последнего часа казалось, что узнай кто, как он рвется домой, и что-нибудь ему обязательно помешало бы.
Сойдя на станции своего городка, он не торопясь пошел в сторону дома, разглядывая знакомые дома, знакомые деревья и скверы, но совсем не узнавая никого из встречных. Ему повезло, он не встретил никого из знакомых или друзей. Случись это, он не знал бы, как себя вести и что говорить: в душе застыла горьким колом пустота.
Вывернув из-за угла, он увидел мать, сидящую на крылечке в обществе двух соседок, пожилых женщин. Она о чем-то оживленно рассказывала и когда случайно повернула голову в сторону остановившегося Сергея, то не сразу и узнала-то его. На секунду она умолкла, как бы распознавая фигуру и лицо сына, потом охнула и заплакала, повторяя, как заклинание: "Сереженька! Сыночек! Наконец-то приехал долгожданный!" И, тяжело поднявшись, вытянув навстречу ему руки, хромая пошла, не веря еще, не осознавая, что ее любимый сын живой и невредимый, заметно подросший и возмужавший, наконец-то приехал домой, навсегда...
Вечером, когда весть, что Соловей вернулся, облетела весь городок, в кухню Соловьевых набились его друзья и приятели. За эти годы они тоже повзрослели. Из трех друзей двое женились но прибежали без жен. Они по очереди радостно хлопали Сергея по широким плечам и, не скрывая зависти, твердили: "Ну, и здоров же стал! Ну, бугай!.."
Вчетвером просидели до рассвета, слушая сдержанные рассказы Сергея, и сами рассказывали о жизни, об учебе - все трое стали студентами единственного вуза в городке. Выпили несколько бутылок вина, но когда разошлись, то Сергей не чувствовал себя пьяным, может быть потому, что армейское напряжение и самоконтроль давали себя знать. Зато с каким удовольствием он, облившись холодной водой и отворив обе створки своего окна, под щебетанье забытых птичьих голосов, окунулся в блаженную чистоту хрустящих белых простыней и, крепко потянувшись, накрыв лицо заснул, как провалился в черную бездну инобытия...
Первую неделю Сергей ходил по друзьям, пил вино, знакомился с ребятами и девушками, которые успели повзрослеть за время его отсутствия. Через неделю он заскучал. Новизна встречи с Родиной притупилась, знакомые и друзья жили своей жизнью, а перед Серегеем сквозь туман радости встречи стали проглядывать неприятные подробности обыденной жизни. Надо было искать работу, надо было решать, где и как учиться. Время ушло, и начинать с девятого класса вечерней школы было стыдно и унизительно. Те, кого он считал своими друзьями, заканчивали второй-третий курсы института, писали курсовые и рефераты, гордились этим и важничали. А у Сергея в душе - пустота, рожденная афганскими переживаниями и напряжениями физическими, не заполнялась новым содержанием, жизнь проходила вне его, касаясь лишь внешне того, что было Сергеем Соловьевым. Всю неделю он пил вино и водку то дома, то в гостях, то с родственниками, то с приятелями, но залить пустоту не удавалось. И в мыслях Сергея поселилось беспокойство. Там, в Афгане, все было ясно: кто прав, а кто виноват, кто враг, а кто друг. Ему командовали, он подчиняясь исполнял. Исполнять был его долг, думать и командовать должны были командиры. А здесь все делилось на тех, кто успел, и на неудачников, на тех, кто наверху, и на тех, кто работает руками, а по вечерам, если есть деньги и время, выпивает вина или водки, ходит в подпитии на танцы и ищет девушку или женщину для того, чтобы с ней спать. Беспокойство стало переходить в раздражение когда он увидел, что тот, кто работает хорошо и ведет себя правильно, по сути ничего не имеет и иметь не может, потому что тот, кто наверху, предназначил им место рабочих, а сам ездит в роскошных машинах, сидит в чистых просторных кабинетах, имеет дачи в лучших, красивейших местах района. И главное, этим, что наверху, плевать на все, в том числе и на войну в Афгане, на испорченные нервы и плохой характер, доставшиеся афганцам в наследство от этой глупой, жестокой войны... А зло и насилие, как выясняется, разлились по всей стране, по всему миру.
Неожиданно Сергей стал свидетелем отвратительной сцены в городском парке-сквере.
Он сидел в сквере на лавочке развалившись, вытянув ноги, и смотрел в голубое глубокое небо сквозь зеленые листочки берез. Темно-серая высокая башня заброшенной церкви закрывала половину горизонта слева, и, если чуть отвлечься и смотреть долго только перед собой, то казалось, что кругом расположился мрачный средневековый город. Сквозь эти полусонные видения извне доносились мелкие обыденные звуки негромких разговоров шахматистов, столпившихся на центральной аллее сквера вокруг двух играющих, щелчки костяшек домино по столу и загадочные слова играющих: "рыба" - пауза, потом шуршание смешиваемых костяных пластинок... "поехал! ", - и короткий стук в подтверждение, резкий удар открытой ладонью с зажатой костяшкой и одобрительный ропот зрителей. "Во, дает!..."
Серега вздрогнул, когда от стола с доминошниками друг громко раздалось: "А, вы, сопляки! А ну, пошли вон отсюда! Я вас жду уже час, а вы все сидите и ломаетесь. Наша очередь! А вы играть не умеете и людям сыграть не даете!!!"
Донеслись возражения сопляков, не совсем цензурные, и вслед новая волна гнева и обиды взрослого человека. "Я вам говорю, пошли вон отсюда! Или я сейчас сына позову. О вас, сволочей, мне руки марать не хочется..." Снова бормотание юных любителей домино, и вновь взрыв ярости: "Ну, салаги, я вас предупредил. Берегитесь!" И сердитый мужчина удалился в сторону дома, быстро и широко шагая.
Покой дня был нарушен - шахматисты недовольно заоглядывались. Серега приоткрыл глаза и покосился в сторону доминошников. "И что они делят?" - подумалось ему. "Такая погода, такая тишина, и тут вдруг ругань и злость?" А мозг между тем зафиксировал конфликт и напрягшись ожидал его продолжения. Глаза были закрыты, но слух был направлен в ту сторону, где вспыхнул спор.
Прошло немного времени, и за доминошным столиком произошло движение: сопляки покидали поле конфликта, то ли опасаясь мстителя-сына, то ли посчитав, что необходимая пауза, доказывающая их бесстрашие, выдержана...
Они ушли, и Серега вновь погрузился в мысли о будущей зиме, о будущей работе...
Голос того обиженного мужчины всколыхнул дрему и привлек внимание всех. "Где эти подонки? Сбежали!" Серега через плечо глянул и увидел возбужденного лысого мужчину и рядом с ним здоровенного парня в зеленой штормовке и черных брюках. Серега отметил: "Ага! Переоделся для драки." "Где эти щенки", - продолжал разгораться яростью лысый мужик. Сын его, как медведь, переваливался с ноги на ногу, вертел головой и подозрительно осматривал присутствовавших...
Кто-то подсказал: "Они ушли недавно!", и тем двинул действие дальше. Папаша сел за домино, сын, потоптавшись, не спеша удалился, а Серега закрыл глаза и вдруг вспомнил фильм Чаплина "Малыш" и комическую сцену ссоры сыновей, перешедшую в драку родителей. Здесь было немного иначе, но ситуация очень похожа. В сквере вдруг все примолкло, Серега покрутил головой и увидел в воротах при входе в сквер стайку подростков, мальчиков и девочек, на велосипедах. Потом показался юный любитель животных со слюнявым крупным боксером на поводке, и потом уже появилась компания юношей и девушек. У юношей в руках были метровые плоские палки, а девушки вели друг друга под ручку и молчали, ожидая зрелищ.
Подростки на велосипедах остановились "спешившись" на центральной аллее, девушки повзрослее покинули кавалеров и тоже приготовились смотреть, шахматисты числом человек до тридцати делали вид, что их это не касается, а боксер, сверкая темными пуговицами глаз, с шумом втягивал воздух влажным носом и ждал команды "Взять!", выискивая свирепым взором будущего врага-жертву.
"Ого!", - подумал Серега, - "Да тут скандал нарастает. Это уже не смешно..."
"Ну, что, папаша", - приближаясь к столу, произнес один из "сопляков", - "где твой сынок?" Второй "сопляк" приблизился молча и остановился, оперевшись на палку, как витязь на меч. Лысый мужчина выскользнул из-за стола и стал отступать. Щуплые, малорослые "сопляки" не казались достойными такого беспокойства, но кто-то из сидевших за столом хриплым голосом вдруг запросил неожиданно испуганно: "Володенька! Не надо! Володенька!!!" Все зрители и слушатели насторожились и вздрогнули, так всерьез прозвучал этот речетатив.
"Так что ты, старый хер, говорил тут про своего сына?", - задираясь продолжил Володенька. "Ты думал, что мы сбежали, а ты тут играть будешь, старая калоша?!" Мужик тихонько отодвигался в сторону дома, а "сопляки" так же не спеша заходили с двух сторон и уже держали палки двумя руками наизготовку. Толпа мужчин-шахматистов отвернулась и была занята анализом шахматной партии, зрители-дети ожидали продолжения. Серега глубоко вздохнул, расслабился и сказал себе: "Не заводись. Тебе нельзя встревать. Менты заберут - потом пойди, докажи, что ты не рыжий...", - и отвернулся.
В воздухе повисла тишина, вдруг разрушенная звуком удара, сухо, как щелканье бича, прозвучавшего в воздухе. Серега повернул голову и увидел, как мужик, отступая шарит руками в карманах, а "сопляк" - Володенька матерясь заорал: "Сука!!! Брось нож, падла..." "Володенька!!! Во-ло-день-ка!!!", - вновь заныл Сиплый, а по лысой голове мужчины от затылка к низу, по лбу и вискам клейкой пленкой потекла красная кровь. Зрители-подростки содрогнулись и восхитились, шахматисты, не глядя в сторону драки примолкли и анализировали шепотом, боксер, почуя кровь, стал рваться с поводка. Серега взволновался, задышал, сжал кулаки и, зло глядя в сторону шахматистов, подумал: " Эти мерзавцы сами себя предают. Они ведь здесь живут, и их как цыплят будут колотить вот так каждого в отдельности"...
Между тем мужик выхватил ножик из кармана, и Володенька, быстро и ловко пиная ногой, стараясь попасть по руке, наступал, не испытывая страха, и кричал фальцетом: "Сука!!! Брось нож!!!" Второй "сопляк", делая угрожающие выпады палкой, ловко, как шаолиньский монах из фильма "Северный и Южный Шаолинь", заходил в тыл мужику.
"Ого", - понял Серега, - "да это бойцы. Понятно, почему Сиплый орал: Володенька!!! У них все прекрасно поставлено, и это избиение мужиков не первый раз происходит".
Окровавленный мужик, пятясь задом отступал молча, понимая серьезность ситуации, а потом, выбрав момент, развернулся и побежал в сторону дома, утирая тыльной стороной руки кровь со лба и глаз... Спектакль заканчивался. Сцена очистилась от действующих лиц. "Сопляки" - победители ушли из сквера, подхватив своих подружек, нервно хихикая и матерясь вполголоса, затем "отступил" проводник с боксером, так и не вкусившим крови, потом уехали на велосипедах и ушли подростки - мальчики и девочки. Они были зрителями. Мужчины-шахматисты по-прежнему стояли кучкой, но в их внимательном анализе шахматной ситуации была какая-то фальшь.
Серега поднялся, чертыхаясь про себя, и пошел на остановку. Ему вдруг очень захотелось напиться, а потом дать кому-нибудь по роже за хамство и трусость этого мира. Сергей перешел по виадуку через железную дорогу, полюбовался сверху на просторы, открывающиеся за окраинами городка, и на сердце защемило. Под ним с таканьем и угрожающей сиреной промчался курьерский поезд, увозящий своих пассажиров куда-то в даль, в большие города, где по вечерам светло и чисто, нарядные люди гуляют по широким асфальтированным улицам, толпятся зеваки у кино и театральных афиш. В кафе и ресторанах гремит музыка, люди танцуют, едят, выпивают... Сергей подумал вдруг, что он может зайти по пути в ресторан, который был в городе в единственном числе и единственным местом, где вечером после восьми можно было выпить и закусить ...
Ресторан назывался странно - "Загорье", но вид имел обыкновенный. До армии Сергей с друзьями нередко сюда захаживал выпить пивка или даже водочки, и нередко такой поход заканчивался скандалом или потасовкой. Местная пьянь и блатные облюбовали "Загорье", как место встречи и разборок.
Сергей, не торопясь прошел сквозь полутемную раздевалку, вошел в зал и увидел привычную картину: половина простых, не накрытых даже скатертями, столов была свободна. Кое-где по двое, по трое сидели ужинающие посетители. В углу расположилась веселая компания. Сдвинув три стола, сидели полупьяные мужики и гомонили, стараясь перекричать друг друга. Кто-то уже дремал, положив буйну голову прямо на стол, кто-то курил, кто-то, размахивая руками, матерился через слово.
У Сергея невольно появилось желание уйти, но, уговорив себя быть спокойнее, он сел за один из столиков в середине зала, и стал ждать официантку, наблюдая за гуляющими в углу.
Во главе стола там сидел высокий черный парень с узким красивым злым лицом. Когда он заговорил, то Сергей вспомнил, что этого парня все звали Хриплым, и он появился в городке совсем недавно. Говорили, что здесь он живет у тетки, и что он недавно освободился из заключения. Голос у него действительно был надсадный и хрипящий. Он, рассказывал какую-то историю, и те, кто способны были его слушать, отвечали пьяным гоготом... Подошла официантка, и Сергей заказал ей бифштекс и пару бутылок пива. Она, виляя высокими бедрами, кокетливо скосив глаза, пошла на кухню, а Сергей, немного покраснев, глядел ей в след, обдумывая, как бы непринужденно с ней познакомиться. Он ее уже видел раза два за эту неделю, и она ему нравилась. На время он даже забыл о компании в углу. Когда девушка принесла заказ, Сергей не удержался и спросил, как ее зовут. Она кокетничая потупила глаза, теребя фартук, нежным голосом ответила: "Лида, а вас как?" "Сергей", - поспешно ответил он и, стараясь сгладить неловкость, произнес бойко, - "Спасибо, Лидочка". Лида не торопясь отошла. Крупный и симпатичный Сергей ей тоже нравился.
Из угла вдруг донесся хриплый голос: "Лидочка, принеси нам еще бутылок десять". Лида нехотя повернула голову в их сторону и громко ответила: "Пиво кончилось", - и пошла в сторону кухни. "Как так кончилось, да ты что... Врет она, шалава", -загудели пьяные голоса за столиками. С грохотом отлетело несколько стульев, отталкиваясь от стола, здоровенный парень уставился почему-то на Сергея, который только-только выпил стакан пива и наливал себе второй, заорал: "Нам нет, а этому есть", сощурился и, оттолкнув ногой стул, пошатываясь пошел к столу Сергея. Кто-то попробовал робко остановить парня: "Коля, не надо!", - но тот грубо матюгнулся в сторону примиренца и не остановился. Сергей, видя и слыша все это, непроизвольно напрягся, положил сжатые кулаки на стол и, чуть отодвинувшись, остался сидеть. Наконец здоровяк подошел к нему почти вплотную и ощерившись оперся о столик крупными волосатыми ручищами. "Слушай, парень", - начал он голосом привычного скандалиста, - "Ты мне не одолжишь бутылку пива? У нас в компании кончилось, а тебе, наверное, и одной хватит. " Сергей не торопясь поднял глаза, заметил попутно на тыльной стороне ладони наколку: полукружье солнца над горизонтом и лучи от него, сделал паузу и ответил внятно и спокойно: "А тебе, парень, плохо не будет?" Здоровяк ошеломленно повращал головой и, наконец, оправившись, с возмущением заорал: "Ты, что меня не понял?..." Сергей быстро вскочил, схватил парня за волосы левой рукой, заломил ему голову, резко крутнув от себя, и тут же ребром ладони ударил по горлу. Здоровяк захрипел, выпучил глаза, задохнувшись, и рухнул на пол, увлекая вслед за собой стул.
На мгновение в зале ресторана наступила тишина, взорвавшаяся гомоном, оханьем, скрипом двигаемых по кафельному полу металлических ножек стульев. Хриплый первым подскочил к упавшему: "Колька, ты живой?", - захрипел он, а потом приблизившись к Сергею, злобно обшаривая глазами его лицо начал: "Земляк! За что ты нашего Кольку, что он тебе сделал?" Сергей ответил: "Ты что не видел?", - но Хриплый не слушая продолжал: "Земляк, ты что всех без разбору бьешь? Ну, ударь меня, за что ты Кольку!" Он явно тянул время, но Сергею не хотелось продолжать бойню. И он тоже повторил: "А ты не видел, что произошло?" Компания тем временем приходила в себя, а Сергей чувствовал, что время работает не в его пользу. Хриплый начал хватать его за руки и по-прежнему говорил без умолку: "Нет, земляк, так нельзя, это не по делу". Сергей спиной почувствовал, что кольцо за ним сомкнулось. "Надо было Хриплому врезать сразу, пока не опомнились", - мелькнула мысль, но тут Хриплый толкнул Сергея, и тот вдруг потерял равновесие, стал падать, кто-то сзади подставил ему ножку. Падая Сергей сгруппировавшись перевернулся на живот, оперся руками об пол, но тут же получил первый пинок в туловище. Он перекатился с левого бока на правый и уварачивался от пинков, которыми его потчевали со всех сторон. Пинали в туловище, но несколько раз попали и в голову, и по лицу. "Слишком много их было", - вспоминал потом Сергей. Они не давали ему подняться, и однажды он получил такой удар носком ботинка в нос, что показалось, вот сейчас он потеряет сознание. "Надо встать, надо вырваться", - мелькало у него в голове. Перекатившись в очередной раз слева направо, он вдруг, подтянув ноги к себе, ударил кого-то из нападавших, сшиб его и, воспользовавшись замешательством, вскочил на ноги. Схватив стул и подняв его над головой, он распугал преследователей и выбежал из ресторана в изодранной одежде с кровью на руках и лице.
Видя, что его никто не преследует, он замедлил бег и пошел быстрым шагом в сторону дома, разговаривая вслух: "У, сволочи, трусы несчастные, все на одного - это вы можете! Ну, что ж, посмотрим, чья возьмет". По дороге к дому он стер кровь с лица, заправил рубашку, обхлопал брюки и внешне успокоился. Но внутри разгорелся огонь гнева. "Ну, суки, я вам не простой салага, об которого можно ноги вытирать. Я вам покажу, как афганцы могут за себя постоять". Влетев в дом, он, порадовавшись, что ни отца, ни матери дома нет, схватил со стены двухстволку отца, из ящика комода достал картонную коробку с патронами, рассовал несколько штук по карманам брюк, ружье быстро разобрал, завернул в старую куртку и вышел, не закрыв за собою дверь. Он очень торопился.
После драки в ресторане прошло минут сорок. Уже обсудили все перипетии драки. Хриплый увел "команду" из ресторана, боясь, что нагрянет наряд милиции. Послали гонца к тете Даше и принесли три литровых бутылки самогонки. Расположившись в скверике между рестораном и домом культуры, расселись дружненько кружком в тылу ресторанного здания со стороны глухой стены кухни. Здесь и людей никаких не бывало, и рядом в заборе была дыра в парк и на стадион. Кто-то из присутсвующих узнал Соловьева и рассказал, что он недавно пришел из Афгана. Длинный и нескладный меланхоличный Мишка Савин - слесарь из районного ДРСУ - сам недавно отслуживший в стройбате, говорил собутыльникам: "Я его знаю, Серегу. Мы с ним в одной школе в параллельных классах учились. А в Афгане он полтора года отбухал. У него мать ногами больна и моей матери рассказывала, как и что у Сереги. Она плакала и сильно за него боялась..."
Хриплый перебил его: "Слушай, Савка! Ты кончай баланду травить. Я знаю этих афганцев. Один сидел со мной за то, что оружие духам продавал за афгани, а потом шмотки покупал и посылками домой переправлял. Он и в зоне шакалил, пока ему рога не обломали, смирный стал... Ну, кто там, посуду держит! Давай, Савка, твоя очередь." Две банки из-под майонеза ходили по рукам на кругу. "Фикса", - прохрипел Хриплый, - "не тяни коня за ... хвост", - все засмеялись, понимая, за что тянет коня Фикса... И тут из кустов вынырнул Сергей, на ходу добирая ружье. Жестко щелкнули замками стволы и потом с кастаньетным сухим клацаньем заглотили пару патронов с картечью.
Глаза его блестели, зубы ощерились в подобии улыбки, багровая опухоль-ссадина закрывала почти всю левую сторону лица...
"Вот вы где?" - пронзительным, напряженным голосом выкрикнул он, и, словно подстегнутая этой фразой, компания рассыпалась в беспорядке: кто напролом через кусты, кто - в дыру в заборе, а кто прямо через забор кинулись наутёк те, кто ещё так недавно были победители. И увидев этих трусливо бегущих, отталкивающих друг друга от дыры, Сергей, словно хищник, которому нельзя показывать, что ты боишься, тем более убегаешь, не думая, не размышляя вскинул привычно заученным движением приклад ружья к плечу, всунул его в ложбинку трапецевидной мышцы, словно в гнездо, специально предназначенное для затыльника, вскинул правый глаз, прикрыв левый, скользнул взглядом вдоль прицельной планки, совместил прорезь замка и мушку, в мгновение нашел туловище нескладно бегущей фигуры "Савки", и полумягко, привычно нажал на дальний курок из двух. Из левого ствола вырвался снопик огня, и грохот выстрела - почти одновременно. Фигура, споткнувшись на бегу, рухнула в зеленую высокую траву.
Для Сергея не было ничего нового ни в автоматизме прицеливания, ни в нажатии на спусковой крючок, ни в грохоте выстрела. Там, а Афгане, инстинкт самосохранения научил всех их, молодых, в мгновение ока делать это, не размышляя, не медля, для того, чтобы остаться жить самому, не получить себе в бок или голову пулю чуть раньше, чем выстрелишь сам.
Мишку Савина хлестнуло картечью по боку и сбило с ног неожиданно и нестерпимо больно. Пьяное сознание замедленно фиксировало и линию горизонта вдруг вздыбившегося, и накренившегося, и боль удара, и ноги Сергея, которого он знал и которому он немного завидовал, слушая рассказы его матери. Ноги, приминая высокую траву, приближались длинными шагами к его голове.
Для Сергея же все происходящее было естественным продолжением и драки в ресторане, и первого выстрела и падения врага. Глаза его, замечая все детали, ничего не видели вообще. Мозг посылал импульсы, возбужденный опасностью, а тренированное тело выполняло команды без пауз и остановок. Подойдя к упавшему, Сергей наступил правой ногой ему на грудь, вновь вскинул ружье в наклоненное правое плечо и, совместив мушку, прорезь и висок жертвы, нажал на ближний спуск.
Теперь из правого ствола вылетел дымок, в голове что-то чавкнуло, и человек, которого еще мгновение назад звали Мишкой Савиным или Савкой, перестал существовать. Грохот второго выстрела, отразившись эхом от глухой, беленой известью, стены ресторана, словно ударом ужаса хлестнул по глазам всем, кто видел это. Страх обуял пьяненьких "бойцов" команды Хриплого, заставил их с криками ужаса, застрявшими в горле, разбежаться по сторонам, упасть, затаиться. Теперь действовал их инстинкт самосохранения. Только Хриплый сохранил хладнокровие. Он спрятался за куст и сквозь зеленую кисею веток и листьев видел, как Серега презрительно улыбнулся побелевшим от ярости лицом и проговорил: "Ну, вот, шакалы, как надо бить в ответ, когда вас много, а я один"... Он переломил стволы, выбрасывая дымящиеся гильзы, и переломленное, опущенное вниз стволами ружье закинул на ремень за плечи и пошел не оглядываясь.
Когда через пятнадцать минут приехала скорая и милиция, вокруг трупа Мишки Савина плотной толпой стояли зеваки, а Хриплый увел оставшихся гуляк к себе домой...
Серега прямым ходом дошел до райотдела и без колебаний толкнул входные двери. Войдя внутрь, он подошел к стойке, за которой сидел молоденький сержант-дежурный, разговаривающий с кем-то по телефону, увидев Соловьева, он дернулся, схватившись за кобуру.
Сергей, подойдя вплотную, бросил на стойку ружье, которое с грохотом упало на пол, внутрь загородки. "Я убил человека", - произнес он медленно и внятно, и ему хотелось добавить "кажется" но он сдержался, потому что наверняка знал, он его убил...
Хриплый с дружками, запершись в доме тетки (она была на дежурстве, охраняла железнодорожные склады) допивал самогон теперь уже просто из горла без закуски, не чувствуя ни запаха, ни вкуса отвратительной сивухи.
"Соловей, сука, тварь поганая", - уже даже не хрипел, а сипел Хриплый, - "должен заплатить за убийство! Мне по херу афганец он или пидер, ишак еманый, но он должен заплатить за это. Если мы его сегодня не кончим, он просидит под судом с полгода, потом на суде ему дадут года три-четыре с учетом его героического афганского прошлого и он года через три выйдет по какой-нибудь амнистии в честь победы в Афгане, а мы как овцы поганые будем ждать и смотреть, как он, убив человека, вывернется, будто ни в чем не бывало. Нет, вот хер им в рот. Мы можем сейчас попробовать его забрать в ментовке, там и сидит-то обычно один дежурный, молодой какой-нибудь мент-салага. Мы его припугнем или уговорим, чтобы он отдал нам этого пидера на расправу. Это я на себя беру"... Хриплый вышел в сени, пошатываясь, приставил лестницу, открыл люк чердака и, пошарив рукой в темноте, достал оттуда сверток в промасленной тряпочке. Размотав тряпочку, он показал всем матово-чернеющий стволом пистолет с деревянной темно-коричневой лаковой рукояткой. Тут же лежала коробочка с мелкокалиберными патронами... Рядом с Хриплым остались только его закадычные дружки: запойный пьяница татарин Хыра, Лешка Никитин по кличке Никита, драчун и бабник и нигде не работающий, как говорят в ментовках, длинный и худой блатной дружок Хриплого Колес. Этот Колес славился тем, что выпивал три поллитровки водки в одиночку и после этого шел на танцы, почти не шатаясь, и лез в драку на каждого встречного. Его боялись потому, что без финки никуда не ходил.
Торопясь допили самогонку. Хриплый накинул на плечи "клифт", как он привычно называл черный пиджак, спрятал заряженный пистолет за поясной ремень, и они вышли на улицу, поддерживая друг друга и матерясь во все горло...
Сержант Олег Деникин сидел на дежурстве и удивлялся. За все время его службы впервые весь город словно с ума сошел. Вначале позвонили, что в ресторане случилась пьяная драка, потом сообщили, что там же около ресторана убили из ружья молодого парня, а вот сейчас разыскивали главаря местных хулиганов Хриплого, который, говорят, затеял эту драку. Убийцу, тоже молодого парня, Сергея Соловьева, бывшего афганца, уже увезли на дежурной машине в область, а наряд отправился на поиски и арест Хриплого.
Олег два года назад пришел в органы после демобилизации из внутренних войск. Он служил где-то на севере, охранял лагеря зэков и ко всякому привык, всего повидал. Он был крепким пареньком, занимался штангой и хотел выполнить первый разряд уже в этом году. Он уже умело обращался и с зэками, и с хулиганами, служил хорошо, был на отличном счету в управлении, выступал на соревнованиях по штанге за областное "Динамо". Осенью его собирались отправить на учебу в милицейскую школу в Рязань...
Двери в райотделе вдруг хлопнули, и в дежурку ввалились "пьяные ухари: Хриплый, Хыра, Колес и Никита. Хриплый вышагнул вперед, а остальные затоптались у дверей, на всякий случай готовясь к бегству. С ментами опасно было связываться. Хриплый поздоровался: "Здорово, сержант!", - и видя его удивление, продолжил, - "Слушай, сержант, тут один шакал угрохал нашего кореша Мишку Савку". Олег насторожился, положил руку на кобуру пистолета, и ответил: "Ну и что теперь?" "Так вот, парень", - просипел Хриплый, - "отдай ты его нам, мы знаем, что он здесь. Отдай, по-людски тебя прошу, а мы скажем, что перехватили его, не доходя до ментовки". Он подошел к стойке, наклонился близко-близко к Олегу, и тот увидел сумасшедшие полупьяные-полудикие глаза в двадцати сантиметрах от своего лица. "Да, что они все, взбесились сегодня?", - подумал Олег. "Гражданин", - как можно тверже произнес он вставая, - "отойдите от стойки и предъявите документы!" Он начинал накаляться. "Кто вы такой и почему в пьяном виде врываетесь в райотдел?" Его от возмущения начало трясти, хотелось схватить пьяную рожу и выбить из него нахальную душонку. "Я сейчас вас арестую, если вы мне не...", - он хотел сказать "не подчинитесь", но Хриплый услышав слово "арестую", как с цепи сорвался. В нем тоже на уровне инстинкта жили воспоминания о лагере, об изоляторе, об этапах в раскаленных от жары переполненных вагонах и воронках, допросах с зуботычинами и разбитыми носами, равнодушие судей, которые спешат закончить дело до конца рабочего дня, чтобы поспеть с женой в театр или на концерт. Его издергали почти ежевечерние проверки по регламенту административного надзора, и ему уже казалось, что в зоне, когда кончатся разборки, жить и спокойнее, и веселее,
"Что ты сказал, мент поганый?", - зашипел Хриплый, и его дружки, чуя неприятности, стали ломиться в двери назад, торопясь выйти, пока есть возможность.
"Да, ты, шакал, зубы обломаешь меня арестовывать", - Олег, теряя контроль над собой (его так не оскорбляли за все время службы в милиции) зашарил правой рукой по кобуре. "Гражданин, я вас арестую", - рука шарила в поисках освободившейся рукоятки пистолета. "Пугну его пистолетом!", - мелькнуло в голове Олега, - "он в штаны наложит . "Знаем мы таких урок!"
День был действительно сумасшедший...
Хриплый, видя, что сержант шарит пистолет, выхватил из-за пояса свой и, не целясь, спустил курок. С полуметра маленькая пулька калибром 5,6 миллиметра пробила китель, кожу, слой мышц на крепком теле Олега Деникина, ударилась в ребро, сломав его, срикошетила, пробила печень и застряла, пронизав ее почти навылет. Олег на глазах Хриплого вскрикнул, крутнулся вдоль оси тела, ноги его заплелись, и он упал, потеряв сознание от болевого шока. Хриплый, заматерился, протрезвев почти мгновенно, окинул растерянным взглядом дежурку, хотел было кинуться к телефону, но побоялся переступить через тело сержанта, развернулся, спрятал пистолет под пиджак и только тут увидел, что корешки его покинули.
"Ах, ишаки, - слиняли, падлы!" Он плечом двинул жалобно охнувшую под ударом дверь, выскочил наружу, огляделся и, вдруг успокоившись, побрел домой. Придя к себе он выпил воды, на стол, на видное место положил пистолет, переоделся в плохонькую одежду, пару ворованых шуб и женские сапоги выбросил в выгребную яму туалета, стоящего во дворе, и сел ждать ментов. С повинной он идти боялся и не хотел.
Олег очнулся минут через десять на полу. Ослабев от потери крови, он все-таки дополз до рации, включил ее и, вызвав патрульную машину, сказал, что ранен выстрелом из пистолета и что преступник сбежал. Патрульная машина примчалась тотчас же и Олега увезли в больницу. Вызвали районного хирурга, который почти до утра резал и кроил Олега, но в семь часов на солнцевосходе Олег Деникин скончался от потери крови.
Тот день еще долго помнили жители маленького городка в Нечерноземье...
Мать Сергея умерла вскоре после его ареста. Олегу Деникину поставили памятник - мемориальную плиту на городском кладбище .Месяца через три почти в один день в областном центре судили Сергея Соловьева и Хриплого, которого, оказывается, звали Евгением, и фамилия у него была смешная - Беленький.
Сергею Соловьеву дали восемь лет, и может быть дали бы меньше, но он не захотел оправдываться и говорил на следствии, а потом повторил на суде, что все делал в сознании и здравом уме.
Хриплому накрутили восемь с половиной, и надо думать, что если ничего не произойдет, они выйдут из лагеря почти одновременно.
И не исключено, что они еще встретятся, говорят ведь: "Мир тесен".