ОТЕЦ И СЫН Отец всегда был для меня величайшим авторитетом. К сожалению, мне почти не пришлось общаться с ним, будучи взрослым, - он умер в мои студенческие годы, когда я бывал дома короткими каникулярными наездами. Но самое главное в человеке, его характер, мне кажется, формируется в детстве. Свои лучшие качества: чувство юмора, любовь к книге, культуру застолья, искусство полемики, умение понять противоположную точку зрения, твердость в принципиальных вопросах вместе с готовностью уступить, когда вопрос не принципиален, умение достойно не только выигрывать, но и проигрывать, уважение ко всем народам вместе с гордостью за свой народ, неприятие расизма в любой его форме, порядочность, доброжелательность, уважительное отношение к женщине, любовь к семье и детям - я перенял от отца. А вот вредную привычку к курению я приобрел вопреки его резко негативному отношению к курению. Стихи я начал сочинять, еще не умея писать, лет пяти от роду, а в 13 лет у меня начался период бурного их писания и хождения по редакциям газеты, радио, телевидения. Там везде были взрослые курящие дяди и тети, и мне хотелось казаться постарше, казалось, что с сигаретой я выгляжу взрослее. Это было время бурного романа нашей страны с Кубой. Прилавки магазинов были завалены кубинскими табачными изделиями. Начав курение с крепчайших сигарет из сигарной крошки "Лигерос" и "Партагас", потому что они были самыми дешевыми, я до сих пор не могу бросить курить, хотя отлично понимаю пагубность этой привычки, и многократно предпринимал разнообразные попытки от нее избавиться. Однажды мы с моим младшим братом Григорием задумались, почему у нас, выросших в одной семье, разные вкусовые пристрастия: я обожаю острую пищу, а он ее на дух не переносит, и пришли к выводу, что его детство пришлось на период, когда отец уже перенес гепатит и мама готовила диетическую еду, а я застал время еще до этой его болезни. Отец обладал энциклопедическими знаниями, знал много языков, не смотря на то, что прошел сталинские лагеря, был человеком веселым, общительным, любил пошутить, знал огромное количество анекдотов, пословиц, крылатых выражений. Многие из них мы с братом помним до сих пор. Не чужд был отец и мистификациям. Со своим другом, тоже математиком, Семеном Марковичем Эпштейном, когда у нас собирались гости, они показывали "сеансы телепатии". Папа выходил из комнаты, присутствующие загадывали какое-нибудь многозначное число и звали отца. Семен Маркович произносил несколько слов,
например: "Хорошенько подумайте. Сосредоточьтесь", и папа, изобразив напряжение мысли, называл задуманное число. Или загадывался какой-нибудь предмет и прятался в определенном месте или у кого-нибудь из гостей, и папа угадывал, что и где спрятано. Действо это производило потрясающий эффект. Когда я стал постарше, папа пытался научить меня этим фокусам. Суть их заключалась в том, что к каждой задуманной цифре Семеном Марковичем прибавлялось в уме заранее оговоренное с отцом число и получалось число, указывающее порядковый номер в алфавите буквы, на которую ему следовало произнести слово. Из скольких цифр состояло задуманное число, столько слов он и произносил. Отец в уме быстро производил обратные расчеты. Аналогично был придуман и номер с угадыванием предметов. У меня, к сожалению, так быстро считать в уме не получалось. Со мной и братом отец играл в перевоплощения: то в него вселялся добрый дэв Анимподист Гиндукушевич, то его злой сын Эльпидифор Анимподистович или злая жена Эльпидифора - Эльвира Леопольдовна, а иногда и сам добрый старик Гиндукуш. Злые девы вселялись в отца, когда мы в чем-нибудь провинились, и они его мучили, а нам было жаль отца и стыдно за свои поступки. Все это исполнялось отцом с явным артистизмом, гримасами и изменением голоса. Однажды, гуляя с отцом по Севастополю и идя все время прямо, мы пришли туда, откуда начали прогулку, и он на полном серьезе убеждал меня, что мы совершили кругосветное путешествие. Брату, когда он сильно провинился, отец сказал, что он не родной, а приемный сын, что его мать Красноглазочка, и в доказательство показал свидетельство о рождении, где по-коми было написано: "Чужом ылысь свидетельство", объяснив, что "чужом" значит "чужой". Отец был великолепным рассказчиком, и мы с братом очень любили его рассказы и сказки, которые он рассказывал нам перед сном или во время еды, чтоб мы съели побольше. Если мы прекращали есть, он моментально прекращал рассказывать, и нам приходилось до рвоты набивать себе животы, чтоб дослушать окончание. В то время религия была под запретом, и Ветхий Завет я прочел уже взрослым, когда отца уже не было в живых. Каково же было мое удивление, когда, достав вожделенную книгу и начав ее читать, я обнаружил, что все, что в ней написано, я давно и хорошо знаю - это и были папины рассказы и сказки. Его рассказ о нашей родословной, связанной с Ветхим Заветом, тоже воспринимался в детстве как сказка.
Папе очень хотелось, чтоб я был вундеркиндом. Он разучивал со мной невероятное количество стихов и оперных арий. Когда приходили гости, я забирался на табурет и с чувством исполнял арию Канио из оперы Леонковало "Паяцы": "Смейся паяц над разбитой любовью!" На вопрос: "Как дела?" я отвечал придуманной отцом фразой: "Я еще не совсем хороший, но у меня есть тенденция к улучшению". Часто я папины надежды не оправдывал. Когда мне было 5 лет, он пригласил приятеля - первую скрипку оркестра нашего музыкального театра. Тот меня прослушал, сказал, что у меня абсолютный музыкальный слух, и согласился обучать меня игре на скрипке. Начались мои мучения. Дальше "Во поле березка стояла" у меня дело не пошло. Я устроил истерику, сломал скрипку и смычок, специально для меня привезенные из Москвы, катался по полу, стуча ногами, и от меня отстали. В 6 лет меня отдали в школу "по блату". Мне там не понравилось, и через 3 месяца меня вернули в детсад, а в 7 лет я пошел в школу, уже имея за плечами кое-какой опыт. Не оправдались папины надежды привить мне любовь к математике. Математические способности у меня были, а любви не было. Когда я просил отца помочь решить трудную задачу или пример, он непременно делал это, но с условием, чтобы я потом за это решил 10 аналогичных. Понятно, что с такими просьбами я обращался к отцу нечасто. Отец был отличным шахматистом и обучил меня этой игре. И тут я не оправдал его надежд - мне эта игра не понравилась. Зато нам с братом очень понравилась игра в математическое домино "Телефон". Однажды мы играли с отцом в "Телефон" и он сидел как-то так, что его камни отражались в его очках и были мне хорошо видны. Он никак не мог понять, почему в этот раз он все время проигрывает, а, когда понял, огорчился. "Смысл игры, - сказал он, - не в победе любой ценой, а в удовольствии от честной игры". Однажды я задал отцу детскую загадку: "Какой рукой ты вытираешь попу?" Он неожиданно задумался и ответил: "Поскольку я - левша, то, конечно, левой". "А я - бумажкой!" - выпалил я, радуясь, что отец "купился" на подвох. Почему-то это его обидело. Отца часто вызывали в школу из-за моего поведения. Моя неуемная детская фантазия требовала выхода. Натертая свечкой классная доска, испачканные чем-нибудь липким учительские стол и стул, пистоны и капсюли патронов, подложенные под ножки учительского стула, кнопки на его сидении, кусочки карбида, брошенные в чернильницы-непроливайки, от чего происходила химическая реакция и грязная пена, выползая из них, пачкала парты и лежащие на партах учебники и тетради, выпущенные на уроке мыши и тараканы, заставлявшие визжать девчонок, - вот неполный перечень наших мальчишеских шалостей. Причем, я был не столько членом команды, организовывавшей эти безобразия, сколько ее мозгом - генератором идей. Мы очень любили "дымучки". Кусочек фотопленки скручивался в тугую трубочку, обертывался бумагой, поджигался и тут же тушился. При этом получалось много едкого дыма. При разбирательстве по этому поводу, я напирал на то, что я не зажигал, а лишь тушил "дымучки", то есть предотвращал пожар, хотя едкий дым получался как раз в результате тушения. В 4-ом классе я организовал "декабрьское восстание" под лозунгом "Долой дополнительные занятия!" Живущие на севере знают, что такое актированные дни. При сильном морозе или пурге занятия в школах отменяются. Это неожиданный детский праздник - подарок заполярной природы. Один из своих коллективных сборников воркутинские поэты так и назвали "Актированный день". В ту зиму таких дней накопилось больше месяца, мы сильно отставали от программы, поэтому и были организованы дополнительные занятия, что мы считали верхом несправедливости. Мы нарисовали плакат, изготовили листовки. Администрация школы усмотрела в этом политические мотивы, указала родителям на неправильное воспитание в семье, а ведь наши отцы были бывшими политзаключенными, чего мы еще не понимали. В том же учебном году меня исключили из пионеров за неявку на первомайскую демонстрацию. Когда меня спросили, почему я не пришел, я ответил, что стоял в очереди за индейкой. Тогда на праздники "выбрасывали" дефициты. Отправившись на демонстрацию, я увидел, что из магазина несут индеек, вернулся домой за деньгами, и, выстояв сравнительно небольшую очередь, купил индейку. Меня спросили, а что нельзя было купить после демонстрации, на что я ответил, что после демонстрации очереди намного больше. Незадолго перед этим троих моих приятелей- одноклассников исключили из пионеров, застав их в подъезде за распиванием бутылки дешевого вина. В 5-ом классе, получив на уроке английского двойку, я, вернувшись за парту, тут же сделал из почему-то оказавшейся под рукой веревки петлю, накинул ее себе на шею и начал затягивать, лицо у меня при этом, естественно, покраснело. - Каганцов, прекратите баловаться! - сказала учительница. - Я не балуюсь, а пытаюсь удавиться, - ответил я, - если б Вы знали, что ждет меня
Милейшая интеллигентная Раиса Ильинична Курзон смертельно напугалась, принялась меня уговаривать, позвонила отцу на работу, умоляя его не обращаться со мной жестоко, чему отец был несказанно удивлен. Каждый раз, когда я огорчал отца, он, со свойственным ему юмором, говорил: "Два человека сгубили мне жизнь: ты и Сталин", именно в таком порядке. К сожалению, меня тогда не очень интересовало, что ему пришлось пережить в лагерях, и я его об этом не расспрашивал. Особенно часто я огорчал отца в подростковом возрасте. Курение, дерзость, юношеский максимализм ему во мне не нравились. Когда мне исполнилось 13 лет, отец сказал мне: "Помни, что теперь ты сам отвечаешь за свои поступки перед Богом и перед людьми". Одной учительнице, поступившей, по нашему мнению, несправедливо, мы отомстили следующим образом: во-первых - облили входные двери ее квартиры и коврик у дверей валерьянкой - там собрались и орали все окрестные кошки и коты, во-вторых - расклеили по всему городу объявление: "Срочно недорого продается пианино. Обращаться в любое время. (Далее - ее адрес и телефон)". Пианино в ту пору - страшный дефицит, так что у нее была веселая неделя. Однажды мой одноклассник Юра Петров притащил в школу порнографические любительские фотографии, грязные и плохого качества. Секс в стране был в то время под запретом, а интерес к нему в юности извечен и запретный плод сладок. Юрка отдал мне эти фотки в обмен уж не помню на что. Тайком налюбовавшись, я задумался, а куда же я их спрячу? Ничего лучше не придумав, я спрятал фотографии за титан в ванной. Однажды они оттуда вывалились, и мама их нашла. - Это твое? - спросила она у меня. Я - дурак в ответ категорически отрицательно замотал головой. Тогда она пошла к отцу. - Яша, - сказала она громко, так, чтобы я слышал, - Марик говорит, что это не его, значит, это твое? В такой ярости я не видел отца никогда, ни до, ни после. Когда в 8-ом классе встал вопрос о комсомоле, школа боролась за 100% охват, да и мы уже знали, что без членства в ВЛКСМ поступать в институт бесполезно пытаться, требовалась обязательная рекомендация пионерской организации, то есть нужно было в ней восстановиться. Приятели, исключенные из пионеров за пьянку, предпочитали
сделать это по-тихому. Я же потребовал и добился публичного повторного приема, то есть, по сути, устроил "комедию". Собираясь поступать в мединститут, я, единственный из всех мальчиков в классе, проходил производственное обучение вместе с девочками на "медика-лаборанта" и занимался на медицинском факультете "Малой школьной академии наук". С первого раза я в институт не поступил. Тому было несколько причин. В тот год был огромный конкурс - отрыжка школьной реформы: одновременно окончили школу одиннадцатые и десятые классы. Поступать я поехал с мамой в Симферополь. (Мои родители родом из Крыма. В Крыму, в основном в Севастополе, живут родственники отца. В Симферополе мы остановились у дальней родственницы. Мама даже близко не подходила к институту - занималась организацией быта.) В Симферопольском меде вовсю процветало взяточничество, а я тогда про это наивно ничего не знал. Я был из другого региона и сын "врага народа", правда, амнистированного, но не реабилитированного. Возможно, и пятая графа - национальность тоже сыграла свою роль. Вернувшись, я дал себе обет, что не буду стричь волосы вплоть до новых вступительных экзаменов. Работать я устроился в лабораторию поликлиники медсанчасти Воркутинской. Конечно, с моими "корочками" меня могли принять только санитаром, т. е. я работал фактически медлаборантом, а по трудовой книжке числился санитаром и зарплату получал соответственно санитарскую. Был я в нашем небольшом городке личностью довольно известной: мои стишки печатались в городской газете, как участник молодежной театральной студии при Дворце культуры шахтеров, я выступал на его сцене в спектаклях и концертах, а, как один из членов творческого коллектива молодежной телестудии "Юность", 2 - 3 раза в месяц появлялся на телеэкране. При этом волосы мои уже выросли ниже плеч, что в те времена выглядело явно вызывающе. Теперь, будучи взрослым, я понимаю, какие грязные намеки могли нашептывать отцу "доброжелатели" в отношении меня, занимавшегося женской работой и носившего длинные волосы. Отец умолял и требовал, чтоб я постригся, грозился как-нибудь ночью сам обстричь меня, я ничего не хотел слушать. Однажды, проснувшись, как обычно, раньше всех, потому что мне нужно было раньше всех уходить на работу, я отправился умываться. Мама поднялась, чтоб сказать, чем мне завтракать, и прилегла на мою постель, укрывшись с головой, лишь часть волос виднелась из-под одеяла. Отец, проснувшись и увидев укрытую фигуру на моей постели, решил, что я проспал, и кинулся будить "меня", вцепившись в ненавистные волосы. Мама с криком вскочила. Отец, за всю их совместную жизнь не обидевший маму даже словом, оторопел, увидев свою ошибку, и долго перед ней потом извинялся. На следующее утро я, проснувшись, обнаружил у себя на голове сплошную сухую корку. Отец намылил мне спящему голову. Пришлось срочно мыть голову, потом сушить волосы, фенов тогда не было, в результате я опоздал на работу. Я страшно обиделся на отца и ушел из дому. Жил у приятеля, домой не заходил и не звонил. Отец звонил мне на работу, я не подходил к телефону. Только спустя больше месяца мама все же уговорила меня вернуться, сказав, что отец очень переживает, что у него частые сердечные приступы и гипертонические кризы. Когда я вернулся, отец сказал, что он поступил неправильно, но я тоже хорош. Прежней теплоты общения у нас уже не было. Вскоре я уехал на подготовительные курсы, затем - поступление в институт, сельхоз работы студентов в колхозе, первый семестр - в общем, дома я появился только в следующем году на зимние каникулы. Отец писал длинные трогательные письма. Обида на него прошла. Я тоже старался писать почаще. Когда я учился на втором курсе, с отцом случился инфаркт. Я, ни у кого не спрашиваясь, тут же улетел домой, потом имел за эту самоволку большие неприятности в институте. Отец с гордостью демонстрировал меня своему лечащему врачу - вот, мол, у меня скоро будет свой собственный врач. Когда с отцом случился повторный инфаркт, шла сессия, и поступить, как в первый раз, я не решился, о чем очень жалею - отец умер, не дождавшись меня. Как на грех, я за 20 дней до его смерти, закрутившись, забыл послать поздравительную телеграмму на его день рождения. Я часто вспоминаю отца. Иногда он мне снится. Своего первенца я назвал его именем. Я посвятил отцу несколько стихотворений и рассказов и обе книжки своих стихов. Часто рассказывал о нем своим сыновьям. Разве это может возместить недоданное мною ему при жизни? Вечная память.