Это был канун Нового года, тихо густой снег ложился под ноги, мягко и уютно. Стасу оставалось только подняться к гребню сопки, отделяющему поселок от черного леса. Он шел на ближний кордон заповедника в Лянгуевой Пади, находящейся в двух километрах через рыбацкий поселок, амфитеатром смотрящий в бухту, где днем у причалов виднелись рыболовные сейнеры, лес мачт среди портовых кранов, - сейчас же все заполнял падающий из черноты ночи снег.
Стаса сердце замерло, она вместе с подружками возвращалась домой из клуба, обогнала Стаса, идущего по тротуару заснеженной улицы, скользнув косо взглядом под освещенным колодцем фонаря.
Он долго и пристально разглядывал ее через проход между рядами кресел в поселковом Клубе Моряков. Она сидела чуть впереди, распущенные волнистые волосы рассыпаны по плечам и спинке кресла, и когда она поворачивала голову, была видна волнующая линия шеи и аккуратное ушко - он понял, она чувствует в темноте его заинтересованность.
В антракте праздничного вечера он встретил ее в шумном фойе среди подружек. Девушка с челкой, падающей над бровями, длинные ресницы, серые глаза, широко расставленные, ямочка на подбородке, и такие же ямочки появляются в уголках губ, когда она слегка улыбается. Милая черная родинка точкой на правой щеке. Она была молода и прекрасна.
Стас сидел в глубоком кресле за столом, склонившись над книгой средневековых драм Тикомацу Мондзаэмона. Натали стояла рядом, чуть позади, опершись на спинку кресла, изредка протягивала руку и перелистнув, проводила по нужной странице открытой тонкой ладонью, объясняла свою роль в будущем спектакле. Быстрый голос её звучал с запинкой, точнее с мягкими паузами и приятно ласкал слух, не доходя до его сознания. Иногда локоть его правой руки ощущал легкое прикосновение упругого бедра, и тогда он вообще погружался в какой-то густой, безмолвный туман. И он плыл в этом тумане все дольше и дальше.
Мужское начало страстное, необузданное, влекущее в огонь страдания и наслаждения. Это погонщик, опустившийся самурай, у Тикомацу Мондзаэмона, резкий, порывистый, хватающийся за нож, влекущий от неудачи к смерти даже свою жену, которая долго сопротивлялась влиянию мужа, но потом согласилась умереть вместе с ним, так как почувствовала вину.
Мужчина может понять любовь, как самоотречение, когда он слаб, утомлен, когда, говоря образно, ветер, летавший над вершинами гор, отдыхает на головках цветов в глубокой долине. Для женщины самоотречение - высшее проявление любви, именно тогда она продолжает жизнь. Песня мужчины зовет вдаль, песня женщины - повторяет его слова и мелодию.
В четырнадцать лет красавица Наташа стала королевой этого рыбацкого поселка, и на сцене Клуба Моряков, в театральном и танцевальном кружке, заводилой среди местных подростков. Она была порывистой и увлекающейся натурой, ею интересовались и пограничники с местной погранзаставы, и молодые выпускники Находкинской мореходки, по распределению направленные на Базу Тралового Флота Преображения.
Прошел месяц, как Стас не появлялся в поселке, кордон Сяуха в верховьях реки, в сопках, где начиналась настоящая тайга и его беззаботное одиночество. Но оно уже кончилось, - его тянуло в поселок.
Вдруг, послышался позади Стаса знакомый голос. И сразу все вокруг приглушил: шум разговоров, музыку субботнего вечера, - все прервалось. Легкие шаги, она прошла, слегка задев плечо Стаса. Даже не обернулась, только краем глаза скользнула. Он почувствал, как вспыхнуло лицо его, стало жарко в наполненном людьми фойе клуба.
В комнате она сидела одиноко за столом, не поднимая глаз от текста сценария пьесы, переписанной по тетрадкам. Тонкие запястья рук, поднятые к лицу, обнажились из коротких рукавов батика. Он протянул руку к тетради, и вдруг коснулся ее руки, лежащей на открытой странице. Пальцы ее шевельнулись, и она медленно убрала руку. Но им помешали. 'Всё' - как будто бы произнесено вслух над его плечом. Он отошел к окну, когда оглянулся, она тихо плакала, уткнувшись головой в руки. Ребята переглядываются, отодвигают стулья, шаги, и все уходят.
Пьеса так и не была поставлена на сцене.
На ней была одета тонкая рубашка навыпуск, крупные белые горошины на черном фоне, из-за широкого выреза на спине и груди рубашка лежала на предплечьях и плотно облегала тонкую талию, ложилась на упругие бедра и короткую черную юбку. Ее ноги с ровным светлым загаром шли торопливой легкой походкой, как ходят балерины, повернув ступни вовне, и на них одеты ременные босоножки, казалось, что она идет босиком.
Она уходила, и это было невыносимо. Спину держит прямо, и торс точной короткой и крутой линией изгибается в талию. Нет ровного спокойного перехода между чуть широковатыми плечами и бедрами, и это вызывало в нем головокружение, и завораживало, как грация охотящегося зверя. Двигались опущенные свободно руки, обращенные изгибом тонких пальцев к бедрам, легко вплетаясь в музыку шага. Изгиб плеч, округлость открытых рук прибавляли мягкости смелой и неожиданной линии тела. Крупная голова с узлом каштановых волос уравновешивала дисгармонию торса, а стройность шеи, переходящей чуть покато в плечи, в его сознании создавало то болезненно прекрасное, что называют редким творением бога, а для него единственно - возможным.
'Конечно, все мои поступки, грубые и бестактные попытки заинтересовать тебя собой, навязчивое присутствие везде, где ты была, с твоей стороны, да и с моей, казались нелепыми. Я не понимал, что со мной происходит, тем более у меня к тебе никогда не было той здоровой чувственности, что сближает людей. Забудь и прости меня. Я сначала терял голову в твоем присутствии, а потом потерял и волю, ведь это было так просто и легко, и незаметно приносило, как яд, сначала сладость в сжимающемся сердце, но я не знал, что это принесет потом пустоту, это уже надвигалось. Я всегда знал, как тебя найти, но ты уходила. Иногда, после встреч с тобой, как ни странно всегда желанных, я чувствовал в груди какое-то утомление, слабость, казалось, кружит в груди, и приносит с собой нелепую покорность судьбе, слабели ноги, хотелось где-нибудь сесть, обхватить голову руками, и ни о чем не думать. Да о чем говорить, сейчас мне и не хорошо и не плохо - мне теперь все равно. Пора мне уже понять, что у тебя жизнь своя, я не один на земле, и ничего особенного из себя не представляю'.
Находкинский пассажирский порт. Ночные огни колышутся по борту лайнера, пришвартованного к причалу, свиваясь и переплетаясь огненными змеями, безлюдно, тихо. Вдруг кровь ударила в голову, на первой палубе он увидел её. Она улыбнулась, подруга рядом прыснула от смеха. А он стоял и смотрел, начиная понимать, что это - не она. Ошибка. Ему нужно было повернуться и уйти, а он продолжал стоять, задравши голову вверх, в луже после ночного дождя на причале. Но ему было приятно смотреть на девушку, она очень походила на Натали, и он всё еще сомневался, не она ли это, начал руками показывать, чтобы она спустилась по трапу на причал, поболтать. Подруга что-то тоже указывала руками и смеялась, а незнакомая девушка просто молча улыбалась.
Натали молча смотрит на него, тонкие пальцы рук впились в край лодки. Мокрая прядь волос упала на лоб, она убрала ее, словно отерла кровь с лица, глубоко и напряженно дышит. Лицо, темные зрачки глаз, он очарован, околдован их неподвижной жизнью.
- Что же ты хочешь от меня, - как сквозь туман дошли до него ее слова. - Не подходи.
Она ухватилась за леер, поднялась, отстраняясь от него, быстро прошла на бак и прыгнула с борта, молча поплыла к берегу.
Пройдя морем за мыс, Стас заглушил двигатель у малого причала. Прошел по берегу, на воде светлеет яхта без мачты. Из травы налетели комары и стали впиваться в тело. Жизнь словно уносится в безумном вихре, боль и сладость в груди. Бухту с амфитеатром огней поселка на материковой стороне, ближние кусты и тростники освещала сверху полная луна и высокие звезды млечного пути. Наполненная ночь мерцает, таинственно переливаясь в тихом накате бухты. Он поднялся на перешеек, отделявший бухту от открытого моря, где осталась она. Пошел вдоль прибоя, под пальцами ног холодный песок скрипит, орут цикады. Чернеют цветы, словно живые свидетели боли.
Под утро потянуло ветерком холодным от моря. Он стоял на взгорке и смотрел, как поднимается солнце из воды из тонкого-тонкого облачка над морем, громадное, алое, потом из золота, ярче и меньше, поднималось выше. И вот уже теплым светом осветился склон обрыва. По морю побежала золотистая узенькая дорожка, играющее, живое солнце отрывалось от нее, и теперь оно не било в глаза. Он спустился, осторожно ступая среди красных цветов колючего морского шиповника, зажатого полосой прибрежного песка и высокой травой склона, прошел по краешку, а рядом море бьет прибоем по камням, гальке и песку. Пустынный берег, скалы, сопки, и мысы дальние земли. Вот чиркнула на камень трясогузка, замахала хвостиком, повернулась боком, посмотрела черной бусинкой глаз. На сердце стало спокойней.
'А все-таки я люблю, хотя для тебя это звучит неубедительно. Я люблю не то прошлое, что в памяти, я люблю тебя, словно ты рядом. Стоит появиться в поселке, и я встречу тебя. Как это странно и невозможно. Будто я вчера только увидел тебя и счастливый проснулся утром. Сердце радуется встречи. Вот что-то случится в этот день.... Никакая девушка не сможет уместиться рядом с этим чувством. Я люблю только одну. Ты бы сейчас не узнала меня. Человек не волен захотеть снова жить. Для этого надо вернуться к своей целостности. Я пережил опустошенность и отвращение к своей жизни. Я утверждаю - я люблю тебя, Наташа. Ответь, можно ли писать тебе, и хотя бы любой ответ от тебя, даже о том, чего не стоит писать.... И еще, я был бы счастлив вновь увидеть тебя...'
Морской катер, "трамвай", быстро выходил из бухты поселка. Берега раздвигались, и разворачивалась панорама открытого моря. Начал накрапывать дождь, тонкий как паутина. С выходом за остров двухпалубный "трамвай" закачался на крупной зыби.
Стас спустился в трюм, там качка ощущалась сильней и в иллюминаторы время от времени то с правого, то с левого борта появлялся на уровне глаз край бегущей воды и с ним звук, словно рвущейся ткани, это катер хватал волну. До Находки часа четыре ходу, а, там, в час ночи поезд на Владивосток. Как замечательно, что наконец-то он вырвался из "пьяной деревни", решился на встречу с ней, сколько он себя обманывал, что в Преображении он не из-за неё. Не ждать каждый день, волей неволей переживая своё ожидание, появление её то на улице, то возле её дома, то вечерами в субботу, из месяца в месяц, на танцах в ДК.
В трюме много местных, преображенских знакомых, и вездесущих бичей, кочующих в поисках 'морей' из одного рыбацкого поселка в другой, да и те имеют примелькавшиеся физиономии. Шум волн за бортом, разрезаемых катером, работа машины, тихий говор за спиной, кто-то укладывается подремать на свободные кожаные диванчики. Ну, что ж, рюкзак под голову, и он покемарит.
'...Вальс над землей плывет', - музыка, шлягер прошлых лет звучит громко по трюму, катер приближается к Находке. Стас открыл глаза и сел. Сердце сладко сжимается, ему снилась она, такое чувство, будто заглянул в будущее, легко и радостно в предчувствии новых событий. Будто он возвращается домой, немного холодит грудь, может, что-то изменилось и он не узнает давно покинутого милого места, и приятное ощущение впечатлений детства, полных, ярких, еще не тронутых разрушающему целостность восприятия действию рассудка.
Он поднялся на палубу, "трамвай" бежит по гладкому ночному заливу Америка. Мягкие разноцветные бортовые фонари стоящих на рейде судов, цепочки огней города на сопках вдали отделяют черноту воды от низких звезд небосвода. Но вот начали передвигаться красные и зеленые огоньки и открылись за темным мысом залитые светом громадины пассажирских судов у причалов порта Находка. Катер швартуется между ними к плашкоуту. Пирс весь в лужах. Толпа с катера быстро разошлась, кто ехал с друзьями, весело отчалили в город, поезд на Владивосток будет только в час ночи. У борта большого теплохода стоят люди, оживленно разговаривают, прибыл недавно рейсовый из Владивостока, идет на север, туда, откуда он бежал. На залитой огнями высокой палубе прогуливаются пассажиры.
Стасу надо в одиночестве ждать поезда на причале у темного железнодорожного вокзала. Опять нахлынула горечь. Её образ так крепко сжился с его воображением, и словно живет самостоятельно, также, не даваясь желаниям, как наяву, вот незаметно появился словно перед глазами, - и он живет, уйдет - и мучительная боль томит душу, борющуюся с Роком, уводящим от него желанное. Рассудок просыпался все реже, и он расставался тогда со своими мечтаниями, и пусть сначала тупо, но все настойчивее голос внутри него говорил, что всё это - не то, не так, ненужно возвращаться к прошедшему. Она ушла. И тогда отчаяние неотвратимо приближало его к глубокой и бездонной пропасти, называемой забвение.
Ласковые глаза - от слова ласкать глазами. Она подарила, того не зная, лучшие дни его, которых не так много в темноте жизни. В эти дни ясный свет заполнял сердце, теплом и лаской благодаря его за жизнь, за открывшуюся красоту и глубину для него, - это дни, когда исполнялись тайные мечты его.
'Ты не такая, и все время не такая, другая - ну что ж, это остается единственно неизменным - проклятие ему и благословение в этом. Как мне хочется тебя увидеть! Не видеть тебя, и тут же жить минутой прошедшей... глупо, но сердце заставляет пережить снова..., - всё время ты для меня была новой, и сердце мое привыкло к такому непостоянству, и жило им. И сейчас живет им. Даже в снах моих ты печально сдержанна, и я не могу побыть с тобой, сколько хочу, все время ты уходишь...- боль, тоска тогда со мной, нахлынет... и хоть вой, хоть скрежещи зубами, а ты там... Около тебя, я хоть иногда мог видеть тебя, смириться, что так и должно быть, и быть счастливым, мог жить воспоминанием до следующей встречи с тобой. А здесь воспоминание стало несбывшимся, и не дает успокоения. В настоящем трудно жить без любви, что-то в нём есть от сцены, где мы играем роли, придуманные не нами, живем с напряженным ожиданием чего-то безвозвратно теряемого каждое мгновение - мы не живем!
Весна и ветры, и пустое холодное небо, и оттаивающая мёрзлая земля, и разлагающиеся трупы животных, погибших зимой на ней; лето с туманами над бухтой и поселком, но лето - пустота без тебя, даже комары и горящая в ночи лампочка транзистора на кордоне; зима, встреча с тобой, падающий рыхлый снег, и фонари по улице, а еще тишина в лесу, черное небо и звезды по дороге на кордон - для меня это все связано памятью о тебе. Память моя шутит надо мной, возможного нельзя повторить, им можно было только жить, тогда. А прожитую жизнь нельзя изменить, но для глупого моего сердца, живущего прошлым, это невозможно понять'.
Отсюда, с перешейка пологого берега над морем видно стало только тогда, когда это началось. Среди купающихся выделились двое своими медленными движениями и молчанием. Она хочет выйти из воды, хочет это сделать быстрее, хотя в панике не барахтается. Перед ней ощутимая преграда, вода, её сопротивление. Она то плывет, то пытается пройти, и все время краем глаза наблюдает за ним. Вот, кажется, он уже оторвался от нее, тогда два-три взмаха руками и он нагоняет её, тащит снова на глубину. Она сопротивляется, пытается оторвать его руку от своей, но вот и две её руки попали в плен. И тогда он начинает целовать её губы, лицо, что сможет достать. Она старается увернуться, то отвернет лицо в сторону и запрокинет голову, так что он целует её шею за ухом, там, где мокрая прядь волос прилипла к ней. Все её тело сопротивляется, борется, но его руки крепко держат её. Её спина напрягается, груди под мокрой темной тканью, плотно облегающей их, сходятся, и видно как глубоко и напряженно она дышит.
Вот она вырывает руку из воды, отодвигается чуть в его крепких объятиях и с силой бьет его по голове, по лицу. И все это молча, без единого слова и крика. Он от ударов не отрезвляется, и кажется со стороны, что он их не чувствует, может быть, правда не чувствует. Вот она вырывается и снова пытается уйти от него, выбраться из воды. И снова он теряет её, и, кажется, не замечает, и снова догоняет, и снова у них идет борьба, безмолвная, но яростная, без лишнего движения рук и тел, без лишнего всплеска, как будто их тела вжились в эту воду, и сама вода не дает кончиться этому.
Но она вырвалась в последний раз и поплыла, он за ней, но она уже твердо встала на дно. Руки и грудь её уже обнажились, и вместе с телом помогают преодолеть сопротивление воды, разворачиваются с каждым шагом и как бы бросают его ещё на небольшое расстояние вперед к берегу. Вот и бедра и мокрые ноги участвуют в этом движении, и она вырвалась на берег.
Он оставил преследование и вернулся назад, где глубоко, и начал нырять с головой, так что на поверхности воды покажется то спина, то блеснут ноги, то снова покажется голова, взмах руками, проплывет немного и снова ныряет, гибкое тело на миг появится на поверхности, он как будто хочет охладить свою страсть. Изредка он бросает взгляд на нее, смотрит, как поспешно она натягивает платье, извиваясь всем своим мокрым телом.
Одевается, берет полотенце и босоножки в руки, и, не смотря в его сторону, быстрым шагом идет по траве вверх по склону в сторону бухты. Тогда он прекращает нырять, выходит из воды и бросается на траву в изнеможении, там, где она только что одевалась. Лежит некоторое время недвижно, уткнувшись головой в руки, потом поднимается, садится, откидывается назад на руки и смотрит вверх на небо и яркое солнце невидящими глазами.
'Я не могу сойтись ни с кем, ласкать, целовать и любить, - я чувствую себя вором, крадущим у себя самого. Я уже не мучаюсь фантазией, что когда-нибудь, в радостный и злой день скажу тебе: 'Пожелай мне счастья в моей жизни, - я нашел девушку лучше тебя - она мила и порочна'. То, что возникало рядом с тобой, не назовешь желанием, я не мог сопротивляться этому, как перед пламенем, всё горело во мне до испепеления, и дрожало, как будто вижу вечное, во всей его силе и гневе. Все представления о счастье, красоте, любви застыли в судорогах, словно повеял холод забвения. Забвение! Что оно унесет? Жизнь, но прожита она без усилий и ничего не стоила. И я падаю, падаю, даже унижение не спасет, - ширма задернута - душа требует одиночества. Я не могу кричать, как сумасшедший у Сервантеса: 'я стеклянный, не подходите близко; дети, не кидайте в меня камни'. Любить и не найти взаимности - значит сознательно уничтожить себя, это значит заставить себя страдать и не найти себе утешения'.
'- Твои письма нашли меня...
- Я была взволнована до глубины души...
- И даже не знаю, как и с чего начать...
- Что поделать, я люблю другого, очень люблю, и меня никто больше не интересует...
- Я не могу иначе...'.
Он брел по берегу моря. Отвесная скала отталкивала к прибою. Волна с белыми разводами пены глубоко отступала вниз, волоча струящуюся в море гальку, но подходила новая волна, бугрилась, набегала и с шумом падала на катящиеся камешки, заворачивая их снова к берегу. Он нехотя подтягивал ноги, скрипя по мокрой гальке и тихо двигаясь по черным кучам, выброшенных морем водорослей. Пошел дождь. Капли пузырились на отступающей воде, на гребне следующей волны, сыпали на камни, заросшие буйно колючками прибрежного шиповника и барбариса, на сочную траву на крутых склонах сопки с вызывающе ярко-желтыми цветами саранок.
Дальше, в пространстве за мысом, выдвигался другой дальний мыс, серый в пелене дождя и низко нависших над ним темных клочьев туч. Он уже не манил, там было тоже, что и здесь: набегающая волна, скала, галька, выброшенные на берег пластиковые поплавки и разбитые ящики, непрерывный дождь и рядом туманный простор моря.
Он обернулся назад, в сторону покинутого им поселка, белые пятнышки высвечивались в прорыве завесы туч и моря, у подножья сизых сопок рядом с небольшим островом на краю горизонта. Он сел на холодный камень, разулся, встал с зажатыми в руке ботинками, размахнулся и забросил их в расщелину в густой кустарник. Потом сошел к воде, волна омыла его ноги, и он ступил вместе с уходящей из-под пальцев галькой в воду. Новая волна ударила в колени его, но он вошел глубже, огибая залитые водой камни, вода отовсюду подступила к груди, он оттолкнулся в набегающую волну, она легко его подняла, и он поплыл, удаляясь, все дальше и дальше от шумящего позади прибоя...