Аннотация: Было рабочее название "Старался бы я ради Шекспира!" Но я выбрал это, потому что в нем есть слово свобода, которое оправдывает смятение и гнев, подозрительность и великодушие и отдаленную перспективу надежды. Разве я не прав?
В И З И Т К А Н А П Р А В О С В О Б О Д Ы
Машина - это железка, которая отгораживает тебя от всего человеческого. Вот закрылся в своем "Опеле" или там "Рено", и поди знай, кто в них едет! Я пока на работу иду, такой кавардак транспортный вижу! Так что приобретение машины должно быть прямо пропорционально совести. Ну, это ты загнул, усмехаюсь я себе. Кто ж за этими размерами да приобретениями следить будет? Как к примеру тех мерить, кто вообще людей расстреливал или приказы на то давал? Мне бы поделиться своими размышлениями с Лейбой Лазаревичем. Я - что! Я таскаю судебные дела, темный я человек, а Лейба перебрался сюда из горного Алтая. Там он работал журналистом в небольшой, правда, газетке, но не в том печаль: крути-не крути, а дар слова у него имеется. И товарищ он стоящий! Он мне не раз говорил: нужны будут деньги - проси, не занай, мол, рот варежкой! Я и заикнулся раз, отозвался он с готовностью. Маленько, правда, подождать пришлось. Я тогда только на эту работу втерся, деньга никакая была - в пол оклада, ну вот мне и нужна была доплата за жилье к первому числу. Я ему все объяснил, так он мне прошептал: завтра! Сегодня жена дома, ему в загажнике копаться при ней не с руки, завтра, как, еще потребны? Я его на другой день не встретил, но позвонил ему накануне выплаты. Где ж ты был о трех дней назад, зашептал он крадучись в трубку, теперь приходи завтра. Я, понятное дело, выкрутился, занял в другом месте, а через день отдал заимодавцу из поступивших в банк, но с Лейбой мы стали с тех пор совсем близкими людьми. Как родственники. Такой готовности помочь я даже у Асафа не встречал. Этот Асаф, марокашка долбанный, у меня русских девочек просит. Сам он в полиции, арестованных на суды привозит, но как мимо меня дрянь в цепях иную ведет, так не применет телефончик попросить. Я ему говорю, такой красавец, мол, и стройный и высокий находить бабенок должно быть сам горазд, а он только улыбается и бубнит: "Русия роцэ". Что он русскую хочет, так оно понятно, они все словно с метлы соскочили, как мы сюда завернули. Я даже Лейбе жаловался, мол, проходу нет, девченок просят, что с них взять! В тот вечер мне мой писатель, помню, о Шекспире рассказывал. Я аж рот раскрыл! Грубый, говорит, был и неотесанный был, говорит, известный драматург, сквернословил очень. А я только фильм "Ромео и Джульетта" и видел - вот весь мой Шекспир, а там никаких ругательств не было. Но я Лейбе, большой голове, конечно верю. Он Шекспиру левая нога, не то, что я. Я - что! Я помню картинку из книжки по географии. Как там уголь в забоях рабочие таскали. Вот и я такую тележку судебными делами нагружу и давай, считай, через весь квартал тянуть к служащим. Не без телефона, конечно. "Алло! Ты чего, гад, не привозишь!?" "А судья еще решение не вынес!" "А у тебя, чего, других нет?" "А чего, я тебе десять раз на день пихать должен?" "А уже три часа!" "А ничего, потерпишь!" Сказать, по правде, мне принародно тянуть не очень хочется. Я время выжидаю, когда не так много прохожих на улицах. А так кого только не увидишь. Раз тянул, Лейбу встретил. Он мне с важностью достает визитку. "Только что, - говорит, - для семинара писателей на который меня пригласили, отпечатал, хочешь? Подарок сказали, будет".Хочу, конечно, чего не хотеть? Читаю, а там вензелями выписано: "Писатель, Член Союза писателей страны, член Союза столичных писателей, Член Союза писателей России, Член Алтайского Союза писателей, Член сибирского отделения..." Я пока до телефона добрался, все его членство перечитал. Вот это человек! Не знаю, почему, но в глазах мелькнула вдруг готовность служивых из охранных отделов ГУЛАГа на расстрел арестованных вести. И представил я вдруг фигуру Лейбы метнувшуюся к винтовке: "Что, кочевряжется, вражина? Да мы сейчас его, в два счета!" Потому как покладистый характер у Лейбы Лазаревича, очень коммуникабельный и отзывчивый! Но Лейба журналистом был в Алтайском крае, здесь он, понятное дело, писатель. Человек растет. С тех пор я Лейбу для развития собственной гордости стал к себе на работу приглашать. Является как-то раз, а на голове кипа. Я руками всплеснул: да ты из коммунистов в религию кинулся! Да разве ты Тору читал? Читал, злится, читал! У меня, говорит, Тора рядом с Уставом караульной службы под лампой на столе лежит. Стоп, говорю, какой такой "караульной службы"? Ты же журналистом был! Тут Лейба заерзал, закипятился. Не с того, что я его коммунистом обозвал, а все о том, что надо бы мне знать, что у больших писателей не все однозначно, не все с колыбели к бумажному листу... Вот тут-то и зазвонил телефон. И пока я соображал кто мне ухо полощет, в глазах видение это самое: фигура Лебы с готовностью склонившаяся к винтовке: "Что, боец болен? Да ну, заменю, в чем вопрос!?" И только когда спросил голос, не дать ли мне русского, очнулся я и вник в самую суть разговора. "Давай..." - буркнул я, ибо звонок был совсем необычный: из тюрьмы! Таких никогда еще не было. Одному арестованному снизошла благодать: ему в течение шестидесяти дней разрешил судья выйти под залог на волю. Но так как семи с половиной тысяч у него сразу нет, то он просит судью разбить эту сумму на платежи, а ему, арестованному Сурепову, покинуть тюрьму и на ближайшие иудейские праздники, до которых всего ничего, соединиться с семьей. Он уже отправил факс с такой просьбой в уголовный отдел, мне остается только протолкнуть. "Лады! - говорю я, - Звони минут через двадцать!" Лейба сидит и повествует мне о Шекспире. Шекспира, оказывается, судили за воровство. Лес, что ли, воровал. И суд он свой проиграл. Совсем, выходило со слов Лейбы, что некчемный Шекспирушка писатель. Так, актер больше. Но мне надо в уголовный отдел и я ласково прощаюсь с Лейбой Лазаревичем. Там я узнаю, что Сурепов сидит за торговлю проститутками. Сколько ему удавалось продать девчонок в этом прибыльном дельце, ума не приложу. Но раз в постановлении судьи он выглядит не опасным, а голос его в трубке был уж очень смиренным, мне-то что! Потому я и говорю ему на очередной связи, что нет никакого его факса, а пусть немедленно, потому что конец дня, отправляет запрос снова, но только по номеру, что сейчас продиктую. По дороге домой я заворачиваю к Лейбе. Его жены нет и он от скуки выходит со мной. Нам видна стайка арабских подростков. Здоровенные лбы как раз покидают место и с гортанными возгласами проходят мимо нищего.Тот, по-моему, больной на голову, - сидит на земле и наяривает на детской клавиатуре. Они начинают дразнить горемыку и тыкают пальцами в его цветастый органчик. Потом сбивают консервную баночку для подаяний. С хохотом уходят. Нищий возвращает баночку на место. Вот такая сцена нас с Лейбой вконец расстраивает. Но писатель мой больше удручен своими неурядицами в семье и как-то уж очень ловко находит параллели между этим видением нашим и его последней ссорой с зятем. Знал бы, что такой "араб" попадется в жизни, дитяти из лагеря бы лучше пригрел. Какого дитя, спрашиваю. Да ты знаешь, отвечает, сколько у меня от лагерной службы по миру детей на свете? Пол Сибири! Да ну! - оторопело смотрю я на Лейбу. Да-да, говорит. Арестантки на волю хотели, а им разрешалось поселяться вне лагеря только если беременны будут, вот и приползали в сторожевую будку по своей охоче, да еще слезьми заливались - все их долби да долби! И одна за другой, одна за другой, ядренные пигалицы! Походка у Лейбы Лазаревича старческая и трудно совместимая с его далекой шалостью. Но когда он рассказывает, как ротный перед караульными мордами кулак по фронту проносил, как было не улыбнуться! "Кто баб ебет?" - орал. "Ты, Кутиков?" А Кутиков тот был у нас от горшка два вершка и хилый такой, хотя в службе очень справный и такого бы себе не позволил, - вмиг с караула выгонят", - вспоминает Лейба подробности. "А я, - сообщаю товарищу, - тоже взялся арестанту помочь. Взбучку получу, если узнают. А ты чего, ты в лагере, служил?" "Да было дело", - почему-то недовольным голосом отвечает мой провожатый.
Мы и не замечаем, что ушли далеко и "прощаться настало нам время". Выходные пролетают быстро, а первый рабочий день начинается у меня со звонка Сурепова: "Прочувствуй базар а, братишка..." Ну, я снова через квартал в уголовный отдел. Кричу: "Где факс?" Нет, говорят, никакого факса! Быть не может! Я прошу милую такую девушку просмотреть полученные листы. Она какими-то делами занята. Не сейчас, говорит, да и нет еще никакого". Я разыскиваю факс и снимаю с десятка два поступивших за выходные листов. Бегу к другой. "Сара, - говорю, - человек на праздники хочет с семьей соединиться. Что нам, если позволено?" Сара женщина религиозная, она в толк сразу все берет и в два счета находит факс. "Вот! - возвышаю я голос, - Вот он, факс со слезами невиновного! Теперь можно нести его судье". "Нет, нельзя, - говорит Сара, - Судья без дела этот листик смотреть не будет". "А где дело Сурепова?" "Поищи, - говорит, - там", - и показывает на груду, аж до потолка! Я оробело смотрю на заваленный делами стол и начинаю через один без всякой надежи разыскивать нужный номер. Так проходит двадцать минут. "Мне что, делать нечего?"- стервенею я. И удаляюсь на свое рабочее место. А тут работы - непочатый край! Я к судье в кабинет. Пользуюсь тем, что вызвал, а сам по сторонам смотрю. Нет такого дела и все тут! Возвращаюсь прямо к звонку арестанта. "Не могу твоего дела найти! - кричу ему, - Позвони через часа два". А тот свое: "Не козлись, братан, дерни разок туда". Разочек и впрямь засветился в уголовном. Уговорил другую служащую, Рути, поискать. Наконец она просит показать факс. "Ха! - смеется она - Чего ты здесь смотрел! Тебе в архив спуститься надо!" В архиве меня встречает Одед. Он с окладистой бородой и смотрит на меня как на идиота. Ему, конечно, открыты нездешние миры и он занимается каббалой. Ему все известно. Ему известно, что Бог в двадцатом веке возвратил народ Израиля в том колличестве, в каком он вышел из Египта. Но мне не до проповедей и я прошу лишь за одного человека. Да еще и преступника. "Но если судья позволил, нам-то что! Правда, Одед?" - резонно заключаю я. Одед после долгих ему комплиментов в уме и прозорливости идет искать дело. Через четверть часа возвращается и, прикрепляя к факсу бумажку, коротко бросает: "Ищи в отделе. Здесь нету". "Да я уже искал..." - уныло машу рукой. Возвращаясь на свое рабочее место, застаю заглянувшего ко мне Лейбу все в той же кипе. Угощаю его сладким кофе. Он выпивает и приглашает меня вечером к себе. "Дело есть", - таинственно полуоткрывает он врата небесные и я обещаю заглянуть. Писатель уходит не сразу, а сообщает, что авторство Шекспира не установлено. Я рот в изумлении раскрываю: ох, твое величество, карусель! Как так Шекспира не было?! "А вот так!" - Лейба терпеть не может нецензурщину и сейчас гримасничает на мою матерщину. Не доказано! Слямзил он темы у какого-то известного драмматурга, а то, есть сведения, что и писали за него. Удаляется мой знаменитый знакомый оставляя меня в полнейшем недоумении. Ну, если такое у великих, что нам-то остается! Трубку при звонке я снимаю моментально. "Не могу дело твое найти! - кричу я и после недолгого разговора слышу снова: "Трепыхнись, братишка, а? Я тебя найду через полчаса". Да я итак стараюсь, и в конце дня волоку свою нагруженную тележку в уголовный отдел. Там я устраиваю скандал по какому-то поводу и привосокупляю к нему упрек в том, что за целый день - стыд-то какой! - не могут дела человеческого найти! Рути залезает в какую-то картонную коробку и вдруг вытаскивает дело Сурепова: "Да на тебе, вот оно!" Я хватаю папку, прикрепляю к нему факс с просьбой обвиняемого и на его своевременный звонок сообщаю, что дело "в шляпе". "Оно у меня в руках! - радуюсь я вместе с сидящим в тюрьме Суреповым, - Быть тебе с семьей на праздники дома!" Но он не знает, что судья делает мне выговор за то, что отвлекаюсь от своей работы. "Почему он тебе звонит? Пусть звонит в отдел, а ты должен заниматься тем, что тебе положено". Но папку он все же смотрит и возвращает мне дело, советуя завтра обратиться к дежурному судье. Как завтра? Я не работаю завтра и,значит, не должен быть здесь. Но судье возразить не смею. Вечером я у Лейбы Лазаревича. Оказывается, он поместил свои творения в интернет и я должен, поскольку он мне всегда в помощь, написать чудесный отклик на его творчество. Но так как я ничего его не читал, то слегка смущаюсь. Смущаясь, я сообщаю, что пользоваться компьютером совсем не умею. Вот это, я думаю, серьезная причина, чтобы не прослыть неучем: писать-то красиво я так и не научился, а что кроме мата из меня выжать! "И это-то всего! - вдруг наклоняется к компьютеру Лейба Лазаревич, - Так я тебя заменю. Так это мы сейчас устроим... Значит так... Оригинальны сюжеты и ярки образы, да?" Этот тон и наклон в сторону компьютера, словно к винтовке, чтобы конвоировать "врага народа" объясняет мне сразу все. Я вскакиваю и ору Лейбе, что ему не удастся меня расстрелять. Я стою припертый всем прошлым моего народа к стене двадцатого века, и это на меня направлена винтовка Лейбы Лазаревича. Я ошалело ору ему, что хватит с него космополита Шекспира, а я не буду писать и слова в защиту его творчества, лучшее из которого, это точки в теле расстреленных! И вдруг старческое лицо Лейбы меняется, становится молодым и даже военная фуражка советского конвоира на моем друге и ненавистным голосом он шипит: "Ты чего, сучара, орешь! Я тебя, шмару, сейчас законопачу!" Я спешно покидаю его сумрачную келью и вбегаю прямо в следующий день, к дежурному судье, который кротко улыбается и спрашивает, чего это я на работе, хотя выходить не должен? Все же он принимает из рук моих дело Сурепова. Все в порядке, только как передать радость моему арестованному в тюрьму? И тут я спускаюсь к Асафу. Асаф при виде меня расплывается в улыбке: есть телефончик? "Послушай, - говорю я тюремщику, - сейчас дежурный судья поставит добро, а ты передашь решение в тюрьму Сурепову?" "А девочка будет?" - спрашивает Асаф. "Тогда он успеет до вечера придти в свою семью" - обнадеживаю я в лице Асафа сидящего в камере. "А как телефончик?" - не теряет надежду на приобретение русской подружки мой полицейский. И тут вручаю я ему визитку Лейбы Лазаревича с его телефоном. "Вот, - сообщаю, - прелестный экземпляр! Парикмахерша из салона красоты. Позвони только после праздников, я с ней уже говорил - готова!". Асаф очень довольный берет визитку в руки и соглашается на передачу Сурепову разрешения на праздник. А я бегу к судье, который с улыбкой отдает мне свой вердикт, свое понимание судьбы Сурепова. Мчусь в уголовный отдел, где одна одинешенька сидит дежурная Сара. "Вот, - запыхавшись, сую ей дело, - Пиши: освободить под платежный залог... Или как там надо?" Она, читая решение, поднимает на меня свои роскошные глаза: "И не подумаю. Здесь написано, что дежурный оставляет решение на рассмотрение судьи при согласии обвинения..." "Так значит, сидеть Сурепову праздники в тюрьме?" "Да", - тихо отвечает мне Сара. Слышу, как летит в тишине наша планета, как работает кондиционер и как меня пронизывает испарина. Понимаю, суждение о небесах требует некоторых уточнений. На улице вдыхаю растворенный в воздухе голод. Рука в кармане нашаривает пять шекелей. Сейчас куплю какую-нибудь булочку пожевать. Я бреду, далеко удаляясь от суда, и вдруг вижу нищенку, арабку, в каких-то цветных простынях, сидящую с малышом на ступеньках старого полуразвалившегося строения. Малыш смеется, отбирает у матери ложку с рисовой кашей и разворачивает к ней. Арабка крепко стискивает губы, потому что игра сына должна закончиться съеденной им порцией каши в пластмассовой миске. Я наблюдаю эту возню и протягиваю арабке пять шекелей. Она наверняка за это утро больше шекеля и не видела, потому что спешно ковырнула из моей ладони блеснувшую монету и по своему раскумекала мое подаяние. "Ты выиграл?" - белозубо улыбаясь малышу, спросила она. Я кивнул. Потом кивнул снова и невпопад ответил: "Проиграл". Потом совершенно одиноко брел по улице навстречу всяким "Рено" и "Мерседесам" и уже сам себе словно и говорил-то последний раз в жизни, и при этом безвыходно даже руками развел, вслух и громко, а получилось - после молчаливой заминки, сказал: "Проиграл".