Керч Исаак Моисеевич: другие произведения.

На балконе только одно место

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Керч Исаак Моисеевич (ikarus@012.net.il)
  • Обновлено: 01/10/2004. 19k. Статистика.
  • Рассказ: Израиль
  •  Ваша оценка:

       НА БАЛКОНЕ ТОЛЬКО ОДНО МЕСТО
      
       Мы сидим в небольшой комнатушке, удачно обустроенной в кухню. Лида что-то стряпает, ее муж все еще под впечатлением состоявшейся встречи, возбужденно ходит по узкому промежутку между столом и стеной, отделяющей нас от зала. Время от времени он находит взглядом сына, собирающего какой-то пластмассовый робот, и чешет лысину.
       - Но этот-то, этот! - восклицает он. - Как он там сказал, а, Лид?
       - Который? Там много говорили... - Лида не прерывает своей стряпни и стоит к нам спиной.
       Там - это в главной синагоге города, откуда мы только что пришли.
       - "И если звук шофара проник вам в сердце и тронул вашу душу..." - последние слона Алик произносит, поднимая вверх палец.
       - Ты бы лучше вот что... - Лида оборачивается к мужу, одновременно выпуская из-под жаровни пар, отчего ее слова, шипя и звякая, распространяются под потолком. - Скажи Давиду, пусть фагот возьмет в руки. Три дня не занимался...
       - Давидка! - на предупредительный зов отца слышится протяжное: "Чего-о?"
       - "Тронул ваше сердце", - каков, а? - отвлекается Алик от полученного задания, - "...то вы уже никогда не уедете отсюда..." Вы уже никогда не уедете, если войдет вам в сердце звук шофара... Вот что его заботит, стервеца пейсатого, чтоб мы никогда не уехали. Чтоб мы, не дай бог, арнону не перестали платить, благодаря которой он живет. Не потому я не уеду, что приехал сюда оттого, что вот тут мне, - ребром ладони он провел по горлу, - все прежнее житье-бытье, а не уеду оттого, что, видите ли, "звук шофара отзовется в моем серд
      це". Хотел бы я видеть того, у кого он отозвался! Он замолкает и, обращаясь ко мне, чуть не взвизгивает:
       - Уеду! Как пить дать... Ни один нормальный мужик этот религиозный диктат не будет терпеть.
       Я чувствую, что должен что-то сказать. Я пренебрег поздним часом и откликнулся на зов хозяев, гостеприимно принимающих меня после утомительного дня обучения в ульпане, после несуразного и, по моему мнению, излишнего
      в этот день приема в центральной синагоге, где насмешливо кривил рот глава семейства и беспокойно поглядывала на Давидку мать, в то время как отпрыск то и дело норовил соскочить с места.
       - И этот тоже... - я вспоминаю утомительную лекцию о кашруте, но моя мысль проникает в мозг собеседника и без детальных упоминаний об ораторе. Лицо Алика сразу вспыхивает торжеством победителя. Он выражает праведный гнев по поводу ограничения его свободы, данной ему от природы, свободы насыщения.
       - Алик, - тревожится супруга, уже разбрасывающая по столу тарелки и вилки, - Алик, ты бы Давида заставил фагот и руки взять, а? Три дня уже...
       - Давид! Ну-ка, подбери пару нот на фаготе! - теперь зов предка не встречает никаких возражений, но признавая трудности воспитания, он хлопает себя по ляжкам:
       - Ну ничего этого человека не трогает! Иди сюда, бездельник! И тут же его лицо осеняется чередой теней новых догадок. С ними Алик и обращается к супруге, стоя спиной к дверям.
       - Это он сегодня стреножит мое право есть, как мне угодно, а завтра он заглянет ко мне в постель, кошерно ли я трахаюсь... Может, я должен, как он свою суженую, через дырочку в простыне...
       - Алик, - вскрикивает мать, указывая на заглянувшего в кухню Давида.
       - А ты что здесь делаешь? - обернувшееся лицо отца суровеет донельзя.
       - Сам звал... - Давид явно доволен услышанным и надеется на продолжение темы.
       Алик вне себя. Симбиоз праведного пуританского возбуждения и стыда застигнутого со спущенными штанами наставника. Сцена представляет подобие знаменитого гоголевского финала. Все же он приходит в себя, и я удаляюсь под обрушившиеся на голову незадачливого родителя упреки, под запоздалые требования хоть полчаса перед сном серьезно заняться музыкой, и как и что у них вместе со столь поздним насыщением получится - известно, наверно, одному Давиду.
       Полгода, отведенные на изучение языка, прошли.
      Я все так же вывожу собаку моей хозяйки, старого тусклого кобеля. Утром это делать необходимо. Пес уже сидит у двери и смотрит на лежащий на стуле поводок. Смекалистое животное, обнюхивая кустики, тащит меня к порогу, на который в этот час выскакивает чудная Светлана. Вид ее напоминает мне о "Мерседесе", яхте, вилле и другой роскоши, которой я давно владею в мечтах. Она об этом не знает и думает, что у меня ничего нет.
       - Что у тебя есть, кроме "корзины"!? - однажды сказала она.
       Я веду своего милягу по намеченному маршруту, и раз он спокойно поднимает ногу через каждый второй кустик, значит, мы успеем. На заветном углу я отпускаю пса, и он тащит свое веретенообразное тело к ее дому и становится шлагбаумом за четверть минуты до ее появления из темной пасти подъезда. Сегодня она в темной умопомрачительной блузке, и мой пес не в силах оторвать от нее взгляда.
       - У него нет провожатого поумнее? - язвительно спрашивает она, останавливаемая могучей силой инстинкта.
       Я не спешу сдвигать животное с места, а Светлана не спешит его обойти. Замечая это, деликатно надеваю ошейник, присаживаясь перед мордой собаки.
       - То-то я смотрю, он к этой архитектуре бежит...
       - От тебя к любой архитектуре убежишь, даже если ее вообще нету.
       - Как это? Вон дома и там... дома, - вставляю и чувствую: плохо я начинаю день.
       - Дома-то есть, архитектуры не вижу. А ты что, увидел?
       - Да, - уныние мое выражает тюремный пейзаж. - В этой стране нет архитектуры.
       - А что, есть, что ли?
       - По псу, так есть. Твой-то дом он различает.
       Улыбнулась.
       - За это я его вечером поглажу.
      Это уже кое-что! Бабку отдали в дом престарелых, я один вот уже почти месяц. Не спешу сообщать ей об этом. Но на сегодняшний день ничего важнее нет, и я надеюсь обсудить все это у нее на работе: благо, мне известна ее торговая точка. Подтягиваю пса к себе.
       - Кажется, старина, тебе положена шикарная ветчина.
       Удаляясь, Светлана советует псу ни в коем случае со мной не делиться.
       Над моим крыльцом балкон. На балконе появляется старуха, мне ее видно, когда мы возвращаемся домой. Псу, конечно, головы не поднять, да ему и без разницы соседкины проделки, а вот мне придется подбирать бумагу. Клочки летят, качаясь и кружась; в этот раз Фей-га рвет много листов, припасла, видать, макулатуры. Рвет она все, что находит в комнате, и особенно успешно делает это в одиночестве. И сейчас ей, видно, никто не мешает, она с каменным лицом под толстенными очками мельчит какую-то бумагу и разбрасывает в стороны руки, так что мне придется хорошо поползать под балконом. А, нет! Выскакивает ее дочка, этакая сороколетняя толстуха, и то ли укоряет Фейгу, то ли бормочет нескладное, затаскивая мамашу в комнату. Удивительно, но сделать это не так легко, и старуха получает полное удовлетворение, окончательно справляясь с припасенной на сегодня бумагой.
      Мне надо в банк. Доставая ключ, замечаю свое четвероногое, смотрящее в приоткрытую дверь. Сиди, чучело, откуда ты только взялся на мою голову! Открываю. "Ну, чего тебе?" Он радуется, распахивает пасть и, зевая, повизгивает. "Чтоб тебя слышно не было, долгожитель! Ни забот тебе, ни хлопот", - бормочу я.
       Вообще-то, кое-какие заботы у него все-таки имеются. Сын хозяйки говорил, что если вернется мать на некоторое время домой, то собаку надо куда-то завезти, смотреть за псом некому. Пес и впрямь однажды пропал, но через пару недель я обнаружил его, вконец разнесчастного, под балконом бабки Фейги. Та, сидя по своему обыкновению у решетки, указала сверху на путешественника и на прекрас-ном языке европейских евреек, чему-то непонятному радуясь, мне все объяснила. Если учесть, что кроме слова "тухес" я ничего не знаю, то разобрал следующее: сын хозяйки погрузил подслеповатого пса в свой "Пежо" и, верно, завез далеко, по всей видимости, в рукотворные леса под Хайфой. "Так тебе и надо, тухлая жаровня!" сдирая грязь с собаки, рычу я на кобеля. Хитрая.лиса, сын хозяйки, имел какие-то мистические претензии к этому псу - тогда об этом я только догадывался. В жестоких спорах с мамочкой по поводу пребывания бедного животного у нее в доме сынок терпел поражения. Потому, видимо, и затаил злобу против старого бродяги и ждал реванша. Все это я рассказывал седому увальню, радуясь его возвращению и поднимая его ухо в сторону не перестающей повествовать с балкона всезнающей соседки. По-моему, он понял, о чем рассказала ненормальная Фейга, потому что подтвердил это своим благодарным языком.
      Направляясь в банк, вспоминаю об Алике. Вижу, как его супруга зовет музыканта подняться со двора. "Поднимешься ты, наконец, или нет, в конце-то концов? Тебя фагот ждет!" Слышал, Алик устроился на работу. "Здрасьте! Ну, что, Алик работает?" Она показывает в обратную от себя сторону. Я туда и иду. Кивает. Как лошадь. Давид славный, не в нее. Шкодный, но с удивительно наивной рожей, видать по всему, большой музыкант будет. Мне идти в банк - религиозный район надо проходить. Вот тут-то я его и увидел.
       - Ты что, у "датишника" устроился работать, что ли? - ахнул я.
       Он подпирал стенку в ожидании машины. Из дверей магазина выглянул пейсатый: "Алекс, иди сюда". Это с иврита мне переводить не надо.
       - Иди, пейсатое отродье! - я ему.
      Он только мне руку и успел пожать, да сказал: "Машину разгружать жду". Черт-те что!
      В банк я заходил, полный надежд. Заметил меня. Смотрю в проем, сейчас появится. Точно.
       - Ну, чего?
       - Нужно двадцать тысяч.
       - Охренел, что ли?
       - Смотри, такой взнос.
      Уходит к своему окошку. "Займи у кого-нибудь на время". Советчик. Иди, иди, чего смотришь. Ну, где я для вступления двадцать тысяч возьму? "А сто рублей не спасут отца русском демократии?" Эту мысль Бендера я доношу до окошка, протискиваясь к нему сквозь пенсионерское шипенье. "У меня есть только десять". "Смотри, охотников много. Займи у кого-нибудь". "У кого? Вокруг меня одно старичье". "Вот у них-то и возьми под проценты. Отдашь больше". Я отхожу от его окошка и возмущаюсь по поводу бурчания какого-то старого израильтянина: "Ну, что, я взял что-нибудь, что ли?" Он мне на иврите:"Вали, мафия русит, вали отсюда!"
      Знакомому хорошо, у него работа в банке. Если бы для работы в банке требовалось двадцать тысяч, кто бы их не внес? Наивный чудак, шмыгнул я носом уже на улице. Куда я шел, кто его знает! Мне не хотелось удаляться от хайфского рынка, где так близко билось сердечко моей русоволосой Светланы. Здесь и только здесь может быть чудо. Чудес, вообще-то, навалом. Ты назвал ее своей? Ну, как смело! Как ты прозорлив! А что, если ты пойдешь к ней и скажешь: "Пойдем ко мне. Я один". Она: "Дурак, что ли? Я же на работе!" "Да черт с ней, с работой! Пойдем ко мне..." Это смотря какие мысли у нее сейчас. Всякая нормальная женщина каждую минуту думает о мужчине. Тогда ей и жить легче, даже если на стройке цемент таскает.
       - Тебе нужны деньги? - это меня спросил какой-то маленький хозяйчик.
       - Не меньше двадцати тысяч, - тут же ответил я. Смотрю на его слегка рябое лицо, на крашеные волосы... Чего ему надо? Он сплюнул. Посмотрел на небо. Потом на меня. Потом скрылся в магазине и уже оттуда поманил меня пальцем. Захожу, а у него там полно китайских,
      в половину моего роста ваз. Вазы отражают прямой свет.
      Он сидит в кресле, вокруг него вазы, размалеванные драконами. Железные - красные, синие, желтые... Очень много самых разных ваз.
       - Мне надо, - говорит, - перенести их вон туда. При этих словах он обвел пространство указательным пальцем, а выставленным большим ткнул, не глядя, себе за спину. Некоторые были тяжеленными, мало удовольствия я получил и от других, поменьше. Но скоротал два часа за этим занятием, и прервать его не было никакой воз
      можности. В том, другом помещении, стоял только стол. Я даже не обратил на него внимания, но тогда, когда вазы стали заслонять его, я возопил: "Что с ним делать?" Мой коротышка мигом явился, посмотрел на стол и говорит:
      "Год как с ним не работаю. Для похорон он мне, что ли? Гроб класть? Тащи его отсюда, разбери, а ящики поставь там". Мне совсем немного оставалось работать с вазами. Когда я принялся за стол, их осталось несколько. Но меня ждал стол. И я подтащил его к выходу, где время от времени появлялась ленивая фигура хозяйчика. В конечном счете, что есть день? День - это освещенная светом и отобранная судьбой часть от всемирной материи, которую мы употребляем себе во благо. Этот стол дан мне, чтобы я его уничтожил. И никому нет дела, с чего я начну, ибо он вряд ли будет нужен хозяину. Я вытащил первый ящик, смял бумагу, поставил его в угол. Вытащил второй - и тут в глубине его обнаружил тугую пачку двухсотшекелевых купюр. Это была внушительная пачка, выпирающая из моей ладони. Я глянул на выход, где в дверном проеме стоял хозяин. Поднялся и пошел к нему. "Вот, возьми" - сказал я и протянул ему красную увесистую пачку. "Что это? - у него дух перехватило, хотя он и сохранил самообладание, - здесь тысяч двадцать..." "В ящике", - сказал я и пожал плечами. Возвращаясь к вазам, подумал, что Светлана, должно быть, не одна. Или одна, если она работает? Такая могла бы быть куртизанкой, а она, видишь ли, выбрала рынок и магазин мясных продуктов. Если она пойдет к тебе, рискни, черт тебя дери! Ты такой жены не найдешь, и кто знает... "Ну, ты там скоро?" Противный голос у него, подумал я, устанавливая последнюю китайскую вазу. Я подошел к нему и локтем вытер пот. "Все", сказал я. "Все?" - спросил он, заглядывая в магазин. "Все", - подтвердил я. Он достал пятьдесят шекелей. Протянул мне. Я сунул в карман и пошел прочь. Ноги несли меня на рынок, где в одном из утлых магазинчиков стоит за прилавком Светлана. Там я ее и увидел. Подождал, пока она отпустит двух покупателей.
       - Света, пойдем ко мне.
       - Дурак, что ли? Как я могу среди работы?
       - Ну, придумай что-нибудь. Скажи, что должна на час домой.
       - Да я неделю как работаю. Я же сказала, после работы.
       - Вот в Штатах ты бы всегда могла бы свалить на час.
      Говоря это, отхожу от прилавка и прислоняюсь к стене. Отсюда хорошо вещать о поездке в Америку, где у меня полно родственников. Она представляет себя в Голливуде или около него. Она говорит, что смоталась бы отсюда в одно мгновенье, было бы куда. Здесь нет даже трикотажа, а архитектура! И хоть я уже об этом слышал, новые выражения дополнили ее застарелые наблюдения.
       - Да, - подтверждаю я, - полное отсутствие. От пейсатых житья нет.
       Теперь она готова меня слушать более внимательно. Я привожу ей доводы о невозвратности времени и пустой потере его. Я утомляюсь сам, но все же вдохновенно лепечу о том, как будет хорошо ей в Америке.
       - Знаешь, что? - она говорит с отрешенной от мира решимостью. - Иди домой и жди. Я через пять минут буду. Я хозяину придумаю что-нибудь.
       Она и не подозревает, что у меня сейчас в душе. Я не говорю ни слова не потому, что уже и говорить-то нечего, а потому, что вижу море в моей комнате и ничего, кроме нас в постели над ним я не вижу, да и куда с кровати ступить, если со всех сторон глубоко? Вот так я и примчался к дому с видом все сметающего вокруг моря. Только стой, капитан! Что там у моей двери? И чем ближе я подхожу, тем отчетливей вижу опустошающую мои мечты картину. Приехала моя бабка. Сын усаживает ее в постель. "Как не вовремя!" - хочется сказать мне, но я спрашиваю у его жены, хлопочущей на кухне: "Теперь навсегда?" Мы произносим с ней массу приятных для ее хозяйки слов. Я даже успеваю сказать, что мне предложили вступить в "кооп", но нужно двадцать тысяч. Я стал с этой минуты питать слабые надежды на их помощь. И вдруг я услышал шум мотора у крыльца. Не очень-то торопясь, пошел. Но когда увидел уезжавшую машину баб киного сына с верным моим псом в заднем окне, я побежал за ним. Сначала помедлил, соображая и снимая упавшую на меня бумагу, а потом побежал. Я, наверное, и звал собаку по имени, тут же придуманному, и топтался пес, повизгивая в окне при виде меня, и догонял я четыре колеса и догнал бы точно, если бы не наткнулся на Светлану, свернувшую прямо с угла мне навстречу. "Ну, ты видишь. Пса увез. Бабка приехала... ничего не получится..." Вот все, что я выпалил ей. Она поняла сразу. Выставилась на меня, да как скажет: "Козел, кретин! Чего ты приходил? Все вы здесь..." У нее, конечно, были все основания сорваться. Уж слишком глупой была сцена: погоня за машиной, старая собака, выспрашивание времени у хозяина... Но я понял, что значило "все вы здесь..." Так оно и есть. Да кому здесь быть нормальными?
       - Смотри! - вдруг заорал я, указывая перстом на балкон. - Видишь? Она до сих пор рвет бумагу! А знаешь, почему? Потому что когда ее освободили, она вместе с другими рвала и рвала документы в концлагере. Архитектуры ей не хватает! Трикотажа здесь нет! А
      знаешь, почему бабкин сын увез собаку? Да потому, что он рассказывал, как случайный пес выдал англичанам весь их отряд с раненым товарищем... Их всех расстреляли на его глазах, он чудом живой... А знаешь, почему я вдруг пришел к тебе? Потому что ты была дороже мне тех двадцати тысяч, что мне нужны, чтобы устроиться на работу...
       - Чего ты орешь? - вдруг зло и надменно сказала она. - Я тебе, что ли, заламывала двадцать тысяч?
       И тут достаю я из кармана пятьдесят шекелей и с издевательской улыбочкой произношу:
       - Я здесь еще таких денег в руках не держал. Вот сколько у меня на сегодняшний день есть. Вот сколько! Ну, можно тебя трахнуть за эти деньги?
       Она очень даже спокойно взяла их из моих рук и сказала: "Тормозни по свободе". Тут мы стали удаляться друг от друга, и я даже не заметил, как она исчезла из виду. Да и сам я побрел по другой стороне. По стороне, дарованной судьбой, так наверно, потому что шел я и шел по ней тысячу лет и еще одну тысячу, хоть расстояние и не было большим. Просто передумал я в это время не одну, а невесть какую по счету мысль. И вдруг я уперся в ноги Давида. Давид сидел прямоугольно возле фронтальной стены своего дома, даже не у подъезда, а прямо на солнцепеке, подпирая своей хилой спиной весь большой, предельно высокий дом, и тужил щеки, дуя в свой сверкающий фагот. "Чего это ты так стараешься?" - с иронией перетрудившегося на репетициях музыканта и присаживаясь около, спросил я его. Он ответил не сразу. А попробовал еще раз и, коротко издав какой-то невероятный звук, оторвал инструмент ото рта и, наконец, сказал:
       - Хочу подобрать звук шофара.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Керч Исаак Моисеевич (ikarus@012.net.il)
  • Обновлено: 01/10/2004. 19k. Статистика.
  • Рассказ: Израиль
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка