В три часа пополудни к станции большого вишневого села подходил поезд. Бабоньки с цибарками, мешками, мужиками, охочими до пьяной свободы от семейных нужд, без ворчания, но поспешая, продвигались к тамбуру - им мешал заглядевшийся на мелкие придорожные домики мужчина, среднего роста, в сером в елочку пиджаке, явно не здешний, явно "бизнесьмен какой". На учащенном перестуке под колесами направляющей рельсы стрелки, едва ли не прямо напротив нее, вынырнула из глубины дворов желтая дорожка и потянулась к вокзальчику, перепрыгивая на виду поезда через мелкие бугры и огибая колодцы да вишни. По ней в этот мертвенный жаркий час никто не шел, но явна была ее ухоженность и при появлении ее пассажиру стало не по себе. Это была его станция. И так уж получилось, что, суетясь и поспешая, он мигом выскочил в тамбур и с небольшим чемоданчиком, едва поезд остановился, опередил тренированных многолетней выучкой местных жителей. Времени, что ли, у него было маловато, или походка такая была у него, пружинистая: он уверенно зашагал по асфальтированной дороге вглубь села. Наблюдателю показалось бы - все здесь ему знакомо, хотя спроси местных - никто не знал его. Пройдя с пол километра, мужчина помедлил, всматриваясь в тенистый спуск и вдруг резко свернул к зеленой калитке. Открыть ее было совсем просто - снять проволочную петлю с первой, из составляющих решетку планок. Раздался громкий звон, на который вошедший, казалось, не обратил внимания. Появившись в чужом владении, он пристально осмотрелся и удовлетворенно поднявшись по ступенькам к двери, негромко, но настойчиво постучал.
- Да тут я. - раздался внизу голос маленькой и пухлой, не по деревенски накрашенной женщины, - Я в огороде прямо со школы застряла. Услышала, как железка брякнула.
Он увидел хозяйку и спешно спустился к ней. Извиняясь и явно интеллигентничая, пообещал задержать ее всего-то на каких-нибудь несколько минут. Они поднялись в гостиную и, представившись, мужчина задал свой вопрос.
- Скажите, Вы жили здесь все время?
- Я купила эту квартиру лет двадцать назад.
Видимо такой ответ был для него неожиданным, потому, что он как-то невпопад ответил:
- А вот я здесь бывал в свои семь лет. Ну да, в семь или в восемь... Ну, ладно. А Вам знакома была жившая здесь семья?
- Да Вы рассказывайте, что Вы шукаете, я Вам и помогу. Вы шукаете чего или как?
- Не совсем так... - мужчина покачал головой, - На первый взгляд мой приезд не может показаться нормальным... то-есть, знаете... Вряд ли нормальный человек по этому поводу за несколько тысяч километров сюда нагрянет. Хотя в городе у меня завтра суд.
Заметив ее настороженность он тут же ее успокоил.
- Да нет, не пугайтесь, дело то хорошее... Я квартиру... недвижимость, вобщем, продавал. Ну, возникла необходимость моего здесь присутствия. А сюда я вот чего завернул. Мой отец работал в этой деревне. А семья наша жила в городе. Ну, чтоб каждый день в город не мотаться, мой отец и нашел в этом селе квартиру. На субботу-воскресенье к семье ездил...
- Кем работал-то он? - спросила хозяйка дома.
- Он музыкантом был. Здесь оркестр был. Большой. А он на пианино играл, на рояле, то-есть... Ну на неделе чего тут не было! И свадьбы и похороны. И кружки для детей и выступления в праздники... Солдат ли домой возвратится или кого прокурор не достанет... Не мне судить отца, - вдруг резко и давая понять, что не возвратится в разговоре к этой теме, сказал он.
В комнате воцарилось молчание. Хозяйка сходила на кухню и когда появилась в комнате с кружкой чая и самодельными пряниками, увидела, что гость стоял у окна и смотрел как-то вбок, словно стараясь увидеть что-то скрытое за хатой.
- А кизяк уже был, когда Вы покупали квартиру? Я ведь здесь каждый угол помню. Они его долго строили, кизяк-то этот... Побывал я в этой хате.
Он отошел от окна и как-то по хорошему, дружественно, широким шагом зашел в другую комнату, буквально через миг оттуда возвратившись.
- Дело в том, - как-то светло и без грусти сказал он, - что хозяйка этой квартиры была любовницей моего отца.
Заметив дымящуюся кружку, рассказчик взял ее и отпил осторожными глотками, давая понять, что горячее питье, это единственное, чем он в данную минуту дорожит.
- А я из районного центра сюда приехала. Никого тут не знала. - начала свой рассказ женщина, - Меня учительствовать сюда перевели. Физику преподавать. Одна была, вот и подумала: чего мотаться? А тут эта Валентина Дмитриевна меня на рынке встретила. Разговорились, она и говорит...
- Как Вы сказали? Валентина Дмитриевна? - блестя глазами воскликнул гость, - Правильно, правильно! Валентина Дмитриевна...
- Ну вот она мне и говорит, как сейчас помню: покупай хату мою, хорошая хата, а я в ней жить не могу.
- Не сказала причину?
- Нет. Вот тогда так мне и сказала: "Не могу в ней жить" и никогда больше не говорила так.
- А были у нее дети?
- Да, двое. Паренек и девочка. Девочка была помладше, лет семнадцати, а мальчик только со службы пришел, да я все равно его только раз и видела, он в Москву уезжал. Да, мальчик в Москве. Толковый паренек оказался, вот в Кремль и попал. Он там, в Кремле, сказывают, большой начальник. А где он там... кто он там и не знаю. А может и не там... Кремль-то, он повсюду.
Они помолчали, каждый о своем. Потом гость словно спохватился и сказал печально и с таким чистосердечием, что не пожалеть его было невозможно в эту минуту. Женщина начала было с ним вровень, да как-то осеклась, потому что слова неожиданного посетителя и были ответом на тот вопрос, который она хотела задать.
- Один я. Вот так жизнь распорядилась - один. Все есть, бизнес за границей, деньги... много денег. Вот я и хочу отыскать наследника...
Он помолчал и добавил:
- ...наследницу. С кем поделиться хочу... или отдать все...
- Я кажется понимаю... - сказала учительница и подошла к окну, светившимся неярким светом заканчивающегося дня, - я понимаю... Вы ищете ту семнадцатилетнюю девушку, женщину теперь уже, которая на самом деле... Ваша сестра... Сестра, так?
Он, довольный ее догадкой, кивнул за ее спиной. Она почувствовала его ответ.
- Вот-вот... Только зря Вы это. Она действительно была не похожая на всех деревенских, тутошних. Я это не раз слышала позже от бабы Анюты, соседки... Она мне и сказывала, что нагуляла Валентина дочку свою... от "скрыпача". Дочка эта должно быть уехала из села. Замуж ли вышла, а може... в город. По ее специальности здесь не работать. Она медик... микробиолог, вот.
- А может баба Анюта все знает, расскажет?
- Вы хотите взобраться туда? Туда? - повернувшись к собеседнику, она указала пальцем в потолок, - Да и дочку Валентины Вам не отыскать... Следов нету.
- Может все-таки есть. - упрямо отозвался приезжий, - Знаете, гены - это очень сильная штука. Сегодня генами многое можно объяснить. Мне кажется, должна быть у нее дочка. Да вот почему бы и не дочка? Внучка Валентины. Надо поспрашивать в селе, может кто видел, девочку... со скрипкой? Ну, отец, понятное дело, на пианино... и на скрипке, а девочка - она только на скрипке... Генами передалось. Я знаю, что во втором поколении перекрест: от отца к внучке, от матери - к внуку... В моем случае от отца - к внучке...
Хозяйка вдруг решительно подошла к двери и стала переодевать обувь.
- Пошли, - сказала она, - я вспомнила, я Вам улицу покажу, там спросите. Только нет того, что Вы ищите. Село все обойдите, вам то же скажут. Зряшное Вы затеяли...
По светлой еще улице она привела его к площади. Ее спутник оглядывал местность с таким выражением чувств на лице, какие приходят к повзрослевшему пареньку, когда в руки его попадает давний ящик с игрушками
- Вот, - сказала провожатая, - отселя в село прямо с километра два, там улица Красноармейская. Но не сразу, а свернете и пройдете мимо сельпо, магазинчик ихний... Спросите семью Кривошеевых, это семья жены старшого-то Валентиныного... Уж они чего да знают. Запомните фамилию, там спросите.
Она рассталась с ним легко и наверняка с чувством сброшенной горы с плеч, так он подумал удаляясь от нее в глубь села. Он закурил и так прошел совсем немного, увлеченно загадывая встречу с предполагаемой женщиной. Теперь он знал, что это точно женщина. Ведь он и сам помнил малыша, когда отец приводил его в тот дом. Он так и предполагал, нет, каким-то дуновением судьбы он проникся твердой уверенностью, что от отца остался здесь след. Ну женщина, так женщина. Интересно, одна или замужем? Возраст такой, должна быть замужем. Как здорово будет, если он все-таки их найдет! Ведь пока нормально началась его красивая и надеждой выверенная сказка в этом красивом вишневом селе. Вишневые деревья и их тяжелые, полные красных гроздей ветви были за каждой оградой, а кое-где даже кренили плетни. Наш бизнесмен представлял сколько могло бы село заработать, сорганизуйся оно для сбора вишни и отправки ее в консервах за границу. Да почувствуй они вкус прибыли, бабки от рассвета сидели бы, скидывали косточки. С косточками ведь никому не нужны, ну разве компоты... Когда-нибудь, с интеграцией человечества, люди будут рассылать кричащие в ужасе депеши о провале поставок отсюда вишни. Строя свои наивные суждения, по которым любой мог бы видеть в приезжем излишне романтическую, мечтательную личность, он далеко углубился в село и вдруг его тронул за руку какой-то худой, небритый, в рваной майке сельчанин.
- У тя курыть будет?
Глаза у просящего были белесые, голос сиплый, и когда он задымил от предложенного "кэмела", а наш путник готов был двинуть дальше, голос вдруг сделал совсем незнакомое предложение.
- Слухай, пойдем по лебедям, а?
- Да некогда мне... - отмахнулся наш знакомый и решительно двинул прочь.
Не тут-то было! Майка цепко ухватила его за рукав и не отпускала, обнаружив удивительную для такого момента силу.
- Пойдем по лебедям, сука. Чего тобе сделаетьси?
Такая спесь просящего закурить была неожиданной и властной. О том, что встреча с ним не входила в расчеты приезжего и говорить было нечего. Он пробовал отцепить наглую руку, но получил неожиданно резкий, короткий удар в плечо, за которым последовал еще один замах кулака, зажавшего сигарету. Жертва беспомощно огляделась и вдруг увидела милиционера, идущего к ним навстречу.
- Возьмите его... - растерянно и обрадованно в то же время сказал побледневший пешеход.
- А ну... пошли! - в одно мгновение скрутивший задиру, выдал милиционер.
- Ах, ты, падла! - досталось на прощание нашему путнику, но тот зашагал от места происшествия столь быстро, что тень от уже остывающего солнца, кажется, едва поспевала за ногами.
И правда, светило зависло позади мужчины, словно решило удостовериться в точности его пути, а главное - помочь спросить ему, где улица Красноармейская. Ему указали дорогу и он, пройдя еще совсем немного вышел к магазину, где купил чего-то съестного и, жуя, спрятал покупку в свой дипломат. Он и фамилию уточнил у прохожего, идти было совсем чуть и наконец-то он подошел к калитке, где на почтовом ящике была крупной надпись "Кривошеевы". Забрехала собака, сошла с крыльца неприметная с виду женщина и пригласила постучавшего в дом. За столом сидел мальчуган, лет двенадцати и раскладывал карты. Бабка напротив, вся разомлевшая от толкового внучка, укоряла того, что он старую мучает, а ей квас "надо робыть". Незнакомец привлек их внимание, но мать быстро прогнала обоих в спальню.
- Я вот что... - начала женщина в ответ на услышанный странный рассказ гостя, - Я жена Павла, брата жены того, Виктора... Паша скоро приде, може вин знае что лучше мени. Я так давненько слыхивала, что младшая их не похожая на нас, сельских была. У ней ни с кем мира не бывало, но через время затихла, а замуж вышла, так уехала...
- Значит, уехала, - печально, но понимающе отозвался мужчина, - А замуж здесь выходила?
- Да то ли она развелась да верталась в село... Ага, вроде как жила здесь... Да окромя всего этого мы и незнаемо, правдо, мама?
- Чого? - отозвалась старуха, а показавшись в дверном проеме спальни, добавила, - Нетути тута никого. Она с девочкой возвратилась, жила на путях где станция, а потом, сказывают, как девчонка-то померла, так и она повалилась раз на работе, в больнице-то... Отпуск взяла, да только ее и видели.
Придя в волнение от всего услышанного, гость их встал и беспомощно разведя руками, взял было приставленный к ногам дипломат.
- Да чого ты мелешь, мама! - вскричала дочь и замахала руками на старуху, - Не слухайте шо она калякает... Павла дожидайтесь...
- Да я вижу как сейчас дочку то ее... Малая такая, в желтом платьице с грибочками все время ходувала... А потом не стало ее. Не бачили давно...
- Ну и шо! - взвизгнула дочь, - шо, помёрла, что ль? Да и не в желтом а в красненьком таком, путаешь тут, и рисунок у ей тарелочки с чашечками, у дочки соседки нашей Клавдии.. Идите, маманя, пидте в спальню. - неожиданно обращаясь к матери на "вы" затолкала дочка старуху за дверную занавеску, - Ой, чего не придумае, так друго напутае. Заместо горшка, тай в кастрюлю. Из ума выжила, вот что! Павел все тож скаже, дожидайтеся Павла.
Павел оказался сбитым крепким мужиком, лет этак сорока пяти, подозрительно, изподлобья поглазевший сначала на сидевшего в комнате незнакомца. Также, молча, напряженно, мыл толстые грязные руки, также сопя, выжидаючи, слушал причину появления в его хате чудака приезжего. Но узнав, что гость из заграницы, заглянувший в село по делу о наследстве, сначала повеселел, а потом и вовсе приосанился и предложил выпить. Сам-то он опрокинул пол стакана, наблюдал присевшего за стол интеллигента, во время разговора так и этак двигавшего стакан с водкой по столу, а потом взял слово сам.
- Соней ее звали. Имя-то не сельское, не деревенское. Еврейское. Так полюбовник ее, Валентину-то надоумил. От него и родилась девка та. Вы не из тех же кровей будете? Да Вы пейте, не похожи вроде. Я все это от Витька узнал. Витек сначала в Москву переехал, а потом сестру мою забрал. О Софье он мало что знал. Они никогда не ладили. Она совсем на него не была похожа. Волосы гладкие, темные, а у Витька светлые да кудрявые. У нее и игрушка-то была за все детство одна - заколка такая, журавль чи аист стоит на ногах, голову запрокинул назад, Под золото...
Тем временем стол был заставлен закуской, соленьями и салом. Все налегли на угощенье и выпил хозяин дома дюжий стакан, но пьянства в его движениях не обнаружилось. Расслабился и приезжий, а когда узнал от Павла, что все живы живехоньки и, более того, он сейчас отведет его в семью, куда позовут Софью, и ему и жене Павла стало приятно и светло в этот закатный час утомительного для всех дня. Вышли они в полумрак на двор, а прошли по улице совсем темной и едва миновали угол следующего квартала, как по какому-то волшебству очутились в столь темном и заброшенном районе, что казалось, ни одного человека отродясь не бывало здесь. Приблизившись к кирпичной стене какого-то одинокого и явно заброшенного строения, Павел вдруг резко ухватив за лацканы пиджака своего спутника, развернул его от дороги и прижал к кирпичной кладке столь сильно, что тому бесполезно даже было пробовать вырваться из этих рук.
- Слышь, ты чего до моей бабы ходишь? - зло и жутко в лицо приезжему выдал Павел, - Ты чего, сучара, на меня доносы шлешь? Разделаться со мной хочешь, чтобы бабу мою прибрать? Я сразу понял, что твоя фантазия о девочке со скрипкой предлог, чтоб с моей увидиться. Ишь, выдумал, девочка ему нужна, на скрипке игра...
В этом месте монолога последовал такой короткий и сильный удар в лицо, что прижатый к стене путешественник даже не успел осознать, что происходит и боли словно и не почувствовал. Его доверчивость сменилась желанием ответить на удар, но Павел был хитрее и опытнее в этих делах, он перехватил замахнувшуюся руку, а второй своей так сильно вцепился в горло мужчины, что тот пару раз дернувшись стал оседать на землю. Теперь держать за горло соперника было неудобно и две руки снова встряхнули и приперли тело к стене.
- Так просто не отмажешься... Где твои деньги?
Вероятно и подвергнувшемуся нападению пришло в голову откупиться от Павла. После непродолжительного приступа кашля, на повторный вопрос о деньгах он с готовностью полез в боковой карман и вытащил небольшую стопку долларов.
- Отмазался, считай, - сказал провожатый и, оглянувшись в немую мглу, прибрал к рукам всю пачку, - Я ничего о твоих заботах не знаю. Давно было и никто уже из них в селе не живет. Ни Валентина, ни дочь ее, Софья... Да их и не было вовси. Выдумал бы что поинтереснее, за год, что ошиваешься за моей женой... Чтоб я тебя не видел боле в селе.
Руки разжались и Павел исчез, оставив беднягу сползающим по стене к земле, темной и теплой. Через минуту, нашарив дипломат свой в стороне, он поднялся и пошел на свет далекого фонаря, где мелькали силуэты людей, и, чем ближе он подходил к живому месту этого мертвого района, тем отчетливее слышал пробившуюся гармонь, а дальше он очутился на широкой и хорошо освещенной улице и увидел нескольких коров, вероятно, последних, так как само стадо уже прошло, а эти, не спеша расстаться с воспоминаниями о широком луге, нехотя заворачивали с редкими короткими и сытными мычаниями в свои домашние стойла. Рядом оказалась девчушка, лет пятнадцати. Она держала открытым плетень и терпеливо загоняя корову хворостиной, ласково приговаривала: "Ну, заходь, Зорька, заходь уже!" Свет со двора осветил незнакомца так четко, что приняв его за приглашенного и приветливо улыбаясь ему, она показала куда надо идти:
- Тамочки свадьба, не у нас. Вы на свадьбу, да?
Он пошел в указанную ею сторону и приблизился к музыке и небольшой толпе стоявших у ворот людей, наблюдавших открытое веселье. Это и впрямь была свадьба, но видимо еще не плясали и не пели, а только расселись по скамьям за двумя рядами широких, заставленных различной снедью столов. Жених с невестой уже прибыли из церкви и сидели далеко от калитки, на террасе, вблизи родных.
Он обогнул всю эту кутерьму и хотел уже двинуть дальше, надеясь найти какое-нибудь пристанище на ночь, помятуя видимо, известную поговорку, что "свет не без добрых людей", как вдруг какая-то женщина вихрем поскочила и подцепила его под руку.
"Я искала цельный вечер,
с кем бы ночку скоротать,
а миленок мне навстречу,
вышел сам меня искать..."
С такой прибауткой, разворачивая его на месте, станцевала свой припев эта невесть откуда взявшаяся разудалая плясунья. "Ну, Глафирья, ты даешь!" - воскликнул кто-то, многие рассмеялись и окружили неожиданную пару. На вид женщина была лет сорока, но ладная, празднично одетая, с россыпью дешовых стеклянных бус на полной шее и возможно полной груди, если бы эту полноту не стушовывало такое же объемное тело.
- А куды ты, Свет Батькович, да нехти у нас плохо? Пидемо со мною, сядем рядненько, споем сладненько...
Такой оборот событий состоялся весьма кстати для нашего путешественника и он не особенно препирался, когда потянула Глаша его ко двору, к свадьбе.
Им и место нашли и посадили напротив жениха и невесты и живописный поп, блистая крестом, при них благословил крестным знамением столы и все принялись пить и есть, кричать "горько!" и произносить тосты. До десятого часа плясала молодежь под радиолу, а потом неожиданно вспыхнула ссора во дворе между
двумя пареньками, колотились молча, да только скоро их разняли: крики и визги женщин привели присутствующих отцов в действие. И когда молодежь удалилась, затеяли песни под гармонь. Вот тут-то в отдалении, негромко, вдохновленный массовостью присутствующих, поведал Глаше приезжий свои надежды. Она и слыхом не слыхивала странную историю, да и не такая уж то была открытая сплетня о рождении вне замужества: подвипившая Глафира решила возвысить голос и обратилась к поредевшим рядам с просьбой своего соседа: не слыхал ли кто о Софье с того края села? Постепенно смолкла гармонь и в наступившей тишине кто-то начал рассказ, как "вчерась в городе оформляла Софья одна" его документы в райсобесе.
- Ну-у, "погнали наши городских!" - возмутилась бойкая Глаша, - Я тебе о том, что, почитай, двадцать лет назад было! Витька в Кремле кто знет, его сестра здеся, аль не?
Дружный смех был ответом на эту тираду.
- Да хто ж упомне у двох десяткив лит ! - начала какая-то старожилка, стуча по земле сухой клюкой, - Ты б ще про царя Гороха почковала...
- Но может кто встречал девочку со скрипкой? - неожиданно громко на весь двор спросил с отчаянием в голосе наш знакомый, чуть приподнимаясь со стула и поворачиваясь из под террасы лицом ко двору.
- С барабаном! С барабаном бачили... - смех еще более беспощадный пронесся над всем двором, поддержавший этот нелепый выкрик мужика в коричневом костюме с темным галстуком.
- Трофимыч, - крикнул кто-то, обращаясь к нему, - А ну-ка, сплясывай "циганочку"! Проша, давай "циганочку" сыграй! А ну, Трофимыч, ну, выходи!
Трофим и впрямь вышел. Приосанился на первые звуки гармони, проведя ладонями по сторонам непокорной прически, а потом, раскинув руки, пошел круг, разметывая в стороны собравшихся поддержать хлопками танец. Возвратясь в исходную точку, пошел Трофим в середину, красиво поводя плечами и, ударяя по обуви вытянутой рукой. Потом снова выпрямился, развернулся влево, стукнул ладонями по груди и издал хлопок из повернутой внутрь стопы. Проделав то же в правой стороне он резко наклонился и на вытянутых ногах стукнул ладонями дробью по земле, затем по голенищам, по бедрам, по груди и вся эта красота обещала совершенство танца, потому, что снова идя по кругу, он теперь чаще поводил плечами, заводя зрителей и "подливая масла" в огненную гармонь.
Глафира схватила приезжего за руку и требовательно сказав "Пойдем" потянула его со двора. "Куда?", спросил было ее неожиданный кавалер, только и успевший подхватить свой дипломат и со страхом решивший, что ему придется сейчас плясать. Но Глаша обогнула хлопающий круг и вытянула его на улицу, тот только и успел глянуть на часы: было десять минут двенадцатого. Спать ему хотелось жутко, потому он и не сопротивлялся, поспешая за Глашей и заглядывая на ее стеклянные бусы, сверкавшие в неверном свете еще светящихся справа окон. Где-то он видел уже эти бусы, он уже знаком с ними, близко знаком, и вся эта ситуация уже была, она жила в его памяти. Должно быть это сидело в нем с детства. Он напряженно морщил лоб и видел сверкавшие в ряду стекляшки на пышной, как у Глаши груди.
- Слушай, Глаша, а что значит, "ходить по лебедям"? - спросил он без всякой связи с происходящим моментом, а главное, совершенно отвлекшись от мучительных воспоминаний.
- А ты пьяных видел? Вот они и есть "лебеди", растягиваются по траве-мураве, подходи и щипай их. Есть такие любители на мутное дело, знаю одного... А про свои хлопоты ты забудь. Выдумка твоя. И как ты решился прибыть сюда... откуда? А где ты ночуешь?
- Да раньше думал найти что-нибудь... - он хмыкнул, шагая и шагая с ней рядом, прислушиваясь к утихающей боли от нанесенного Павлом удара в скулу, - Слушай, у вас что, деревня безразмерная, что ли?
- Да с Россию будет , - засмеялась Глафира и сказала, - Ну мы пришли.
Приступки, открывающаяся дверь... От вспыхнувшего света привыкшие к темноте глаза схватили только общий вид комнаты и сидящего за столом мужчину, ничком уткнувшегося в сложенные перед ним руки. Глафира отшатнулась, пробормотав что-то с проклятием, а потом они вместе наблюдали, как поворачивался к ним этот белобрысый мужик, в котором наш герой узнал любителя ходить "по лебедям", как он угрожающе поднимается и сдергивает с себя рубашку.
- Смотри! - заорал он, обращаясь к вошедшему, давая одновременно понять, что узнал его,- Смотри, что они сделали!
Спина была исполосована такими жестокими ударами, что видно было, потрудились в милиции на славу, били там если не прутьями железными, то кнутовищем, не меньше. Глафира кинулась с криком "Степан! Что они с тобой сделали!"
- Смотри, падла! - продолжал хрипло и слезно орать избитый, - Я тоби тожеть сделаю сейчас!
Он подхватил палку, верно такую, какой толочут белье в выварке, и достал бы ею гостя, не прегради ему дорогу Глаша. Надо сказать, палку она отобрала с небольшим трудом, видно ей было в этом деле не привыкать, а отобрав, с укором "Остынь, выдумал чего!" поворотилась с ней лицом к своему вечернему ухажору. И тут ему стало ясно, где он видел такую женщину.
Это было в его пятнадцать лет, когда сестра сдавала экзамен и чтобы подготовиться, попросила братишку поехать в колхоз вместо нее: тогда абитуриентов посылали на две недели в помощь труженикам села.. В колхозе большую группу "городского десанта" отделили в помощь корейцам, нужда которых состояла в прополке арбузов. Корейцы платили хорошо, но и требовали безупречную работу. Но там полол сорняк и колхозный пароенек, Мечик. Между подростками и завязалось соревнование, которое наш герой неизменно проигрывал. Не удавалось ему закончить свой ряд раньше Мечика. Бригадирша, полная женщина со стеклянными бусами на шее, грубо посмеивалась над городским и при первой возможности утяжеляла его труд. Иногда она обещала помочь, но никогда не делала этого. Однажды ему удалось вырваться вперед и Мечик остался позади. Он ликовал! Он работал напряженно, пот прошиб его до пят, а спина занемела, но он внутренне сорганизовался так, что удалялся с каждой минутой все дальше от деревенского мальчишки, радуясь несомненной победе, поскольку край поля был уже виден. Но вдруг к Мечику подошла она, со стеклянными бусами и стала помогать ему до тех пор, пока они не настигли
городского и даже дальше, когда стало ясно, что уже не догнать "жиденку" колхозничка.Тогда он возненавидел ее. Возненавидел это толстое тело, эти стекляшки, ее синюшную рожу с коротким носом и с красными прожилками под глазами.
Все эти воспоминания заняли не больше мгновения. Надо было обороняться, ясно, этот белесый кретин его в покое не оставит. А тот и впрямь за спиной Глаши схватил со стола графин и с криком "Убью!" запустил его в противника. Ударившись о стену, кувшин разбился на полу, вот на этот пол и упали мужчины сцепившись, едва Глаша со словами "Остынь, выдумал чего!" отошла приставить к стене палку. Остервенев, Степан дыша в лицо перегаром, колотил пришедшего без всякого сочуствия, пока тот, стараясь вырваться, на вытянутой руке удерживал над собой противника. Второй рукой он саданул в бок, отчего тело перевесилось влево, а с этого положения, упершись ногой, он сумел отодвинуться, перевернуть Степана на спину и налечь на него всем телом. Степан вдруг так дико заорал, что его крик, должно быть, слышали на краю улицы. Глафира, оттолкнув чужака в сторону, кинулась поднимать своего, спина которого была вся в крови. Кровь обильно текла, смачивая все вокруг и, крикнув гостю: "Помоги, что раззявился!" поволокла тело в спальню. Там из спины они извлекли огромный кусок стекла, оставшийся от дна графина, Глафира умело смыла рану, и перевязала вокруг тела имевшимся у нее бинтом. Кровь хлестать перестала, но сочилась беспрерывно и Степан стал дышать хрипло и мучительно, пока Глаша стояла перед ним на коленях, причитая "Степушка, Степушка, не умирай!" Но неожиданно раненный приподнялся и, сев на мгновение, со стоном повалился на подушки. Они простояли час над ним, пока наконец не удостоверились, что Степан либо заснул, либо уже до утра точно не поднимется. Тогда Глаша посмотрела на спутника и ужаснулась: лицо было избито до кровоподтеков, ссадины были на шее, а губа разбита и заметно опухла. Он умылся и они йодом смочили кровоточащие места. "Пойдем", сказала она и повела несостоявшегося ухажора из комнаты во двор, в небольшой кизяк, где постелила одеяло прямо на полу.
- Чего ты не ушел? - спросила Глаша, кладя ему под голову прихваченную из горницы подушку, - Бег бы, ничого и не было бы. Я к нему пойду.
- Рука болит, - почему-то в ответ сказал он и когда она вышла, он пару часов занимался тем, что двигал руку или в лунном свете разглядывал стрелки, ожидая утренних сумерек.
Внезапно, без всякой надежды на то,что ему удастся хотя бы забыться до рассвета, он заснул. Переживания этой ночи сменились все теми же картинками того далекого лета.. Он снова видел себя пятнадцатилетним, видел конец того дня, когда он бросился прочь от барака, едва привезли его в стан.
Во сне он вернулся к тому моменту, когда, закончив свой ряд, он поволок через грядки свою мотыгу. Нет, еще раньше... Он все еще на поле, уже все вернулись в бригаду, но корейцы не подавали машину до тех пор, пока последний "десантник" не закончит изнурительный труд. Но машина появилась с людьми из соседней бригады и он закончил ряд, и пошел к машине, неловко волоча за конец древка мотыгу с налипшими комьями, и железо оставляло узкий рыхленный след.
Ростки во сне были большие, они валились от мотыги, и вдруг появился кореец, выхватил ее и высоко вздернув над головой, короткими шагами засеменил к краю поля. Все ждали когда мальчик приблизится к машине, безразлично и без укоризны наблюдая его подход к борту. "Тута нету места", - сказал кто-то и он пошел и поднялся, ухватившись за борт и став на другое колесо. "Куды ты! Геть отсель!" - визгливо крикнул кто-то, на что послышался смех, но в этой стороне и впрямь было людно. Он остановился в нерешительности: кузов был полон. Он перебежал снова к другому борту и в вдруг услышал: "Подь сюды!" Звали из кабины и звала женщина со стеклянными бусами.
- Нет тамочки места, рази ты не бачишь? Сидай тут. - сказала она и пододвинулась к шоферу.
- Ну, усе повскакали? - обращаясь к кузову спросил тот и, в ответ на дружные голоса сверху, завел мотор.
Ее рука позади его головы и от прикосновения женского тела он замер и, стараясь не шевельнуться, почувствовал как напряглось все его естество. Он даже незаметно подался к ней и на повороте, когда лихой шофер выезжал на пыльный тракт, ее тело навалилось на него и вся ненависть к ней наложилась на охватившее его благодарное чувство блаженства, того раннего и чистого внезапно пробившегося ключа мужского влечения к женщине, которое позже заполонит широкой рекой всю его сознательную жизнь. Он искоса глянул на нее и снова, теперь уже совсем близко увидел полную шею и высокий загорелый подъем ее груди, к которой он невольно был прижат щекой, и стеклянные сверкающее бусы. Синюшнее широкое лицо ее с близкими красными жилками на скулах и коротким вогнутым носом свидетельствовало о неуемной страсти к спиртному, но сейчас для него она была женщиной уже известного ему мужского суждения
и близость ев тела не шла ни в какое сравнение с его прошлыми ощущениями. У бус был светловатый дымчатый отлив с перламутровым налетом поддельного изящества и запах женского пота, ее пота, неожиданно резко ударил в бензинно - папиросном настое кабины. И тут он заплакал. Сначала внутри своего маленького существа, совсем тихо, не слышно для рычащего на дороге мотора, а потом чисто по-детски, кулаком вытирая хлынувшие слезы, незаметные в эти минуты для двоих в кабине , ведущих неведомый ему разговор взрослых. И вдруг женщина повернулась к нему и спросила, чего он плачет. Спросила равнодушно, взглядом в лицо разрушая его старания скрыть произведенный ею же взрыв плотины, сдерживающей до сих пор его переполненное негодованием сердце. И снова блеск крупных дымчатых бус прямо перед его глазами и ее слова: "Не из-за чего... нет такого, чтоб плакать..."
Он открыл глаза и в сиянии белых бус узнал Глашу, склонившеюся над ним и будившую его словами, смысл которых заставил сон мгновенно улетучиться.
- Слухай, иди отселя, а? Нет такого здесь и отродясь не бывало. Ты все напридумал! Иди, бо он тебя убьет. Проснется и убьет, пока все мы спать будем.
Он сел перед ней и отодвинулся, облокатившись спиной к стене сарая. Теперь он осознавал ее слова в полной мере их жестокого смысла.
- Выдумал ты все. Нет такой девочки в селе нашем и отродясь не было. Я не видала. И никто не видел. Ну, Софья, ладно, а с чего ты девочку приплел, откуда она? Скрипка, смех один...
Он поднялся и вышел на двор. Глаша принесла из хаты дипломат, не переставая рассуждать на его тему.
- Переродилось здесь все. Ты слышал, что тебе говорили, ты спрашивал... Была бы девочка или скрипка - все село знало бы, а так, только вера твоя...
- А как он? - и под ее успокаивающий ответ вышел из кизяка во двор, а оттуда - на улицу.
До суда ему оставалось все утро, вот только к железнодорожной станции в такой ранний час придется идти пешком, да и такси ведь... ну какое такси! Желтогрудые петухи с красными, свисающими щегольскими головными уборами, прерывая свои изыскательные ухаживания за послушными подругами, угрожающе наблюдали его скорый шаг через всю деревню. Темные вишни, то блистая беспечным неведением, то пряча в листве свое округлое совершенство, сопровождали ход одинокого путника. Прямая дорога, на которую он, теперь уже не петляя, вышел, привела его на станцию. Он не стал ждать электрички, а сел в проходящий скорый, на минуту остановившийся здесь, благо денег, остававшихся в кармане брюк, оказалось достаточно. Он стоял у окна глядя на станцию, с его детства не претерпевшую никаких изменений, но когда состав тронулся, он почувствовал, что это уже конец. Он никогда больше не будет здесь. Ему незачем приезжать сюда и зря даже в этот раз он посетил этот край. Только укрепил свое одиночество, только еще сильней почувствовал, что враждебный ему мир явил перед его глазами образ властительного и своенравного бытия, в котором он оказался временно и случайно. Поезд набирал ход и вот застучала под колесами стрелка и кончилась перед его взором завернувшая в село желтая под темной вишневой листвой, ведущая к станции дорожка. Он отвернулся от окна, потрогал пальцем ссадины на лице, посмотрел в пустое купе, где прибавляло свет зеркало, и зашел в него. И только он закрыл за собой дверь, как на эту дорожку вышли женщина и девочка. У женщины была темная гладкая прическа, ее фигуру облегал
строгий костюм, лацкан пиджака которого украшала заколка в виде длинноногого журавля, опустившего клюв позади к телу.
Девочка напротив, была одета в желтый вельветовый наряд с красными грибками по всему платьицу.