Хорошо просыпаться в Лос-Анджелесе. Чик-чирик, динь-дилинь, лучик-зайчик и т.д.
Неплохо на Гавайях.
Мексика тоже ничего.
Сейнт Барт, французская деревушка Перигё, Мадейра, Чанг Май, Брюгге, Лаго Ди Гарда, Лозанна, Кордоба, Монтевидео, ладно, прибавим сюда неожиданный Каролино - Бугаз в эпоху недоразвитого капитализма - тоже весьма-весьма.
Намно-о-о-го, намного хуже проснуться в Сиэтле, Рейкьявике, Люксембурге, Пекине, Москве, Анкоридже, Милане, острове Змеином, не говоря уже о Бруклине.
Нет. Конечно, всё зависит от.
Но, обобщая. Не оглядываясь на "если".
То-то.
И вот...
Проснуться, потянуться с хрустом.
Почувствовать каждую "мышечку" своего тела. Еще не усталого, не обманутого спозаранку кажущейся необыденностью начинающегося дня; тела ёще здорового, не порченого временем, не изъеденного болячками, а потому - беззастенчиво наглого и великодушного, то есть, молодого.
Алекс проснулся в Лос-Анджелесе.
В своем, ну пусть не совсем молодом, но моложавом еще теле.
Со всеми вытекающими отсюда чик-чириками.
2.
Что делает человек, встав с кровати?
В любой точке мира?
Идет в туалет.
Это уже пото-ом, значи-и-тельно позже, минут через двадцать, он выходит из туалета и - на кухню.
Кто чешет по дороге что-то, кто нет.
Наливает воды в чайник. Ставит на плиту. Открывает дверцу холодильника. Закрывает, гримасничая. Но есть-то надо. Опять открывает. Достает пачку масла. Бросает на кухонный прилавок, возле плиты. Из стенного шкафчика извлекает усохший, с обломанными краями, багет.
Нож-пила, слегка повизгивая от прикосновения к едва живому хлебу, отпиливает от него неровный кусок, разбрасывая на километры вокруг крошки-детишки и уже готов начать масломазательное свое движение, но свистит чайник. Чашка. Пакетик "Эрл Грея", две ложки сахара. И пока желтоватая влага превращеатеся в сладковатое "эрлгрео", бутерброд возвращает себе исконное значение - бутер на брот.
Поставил в мойку чашку. Чего ей там ждать, впрочем? Сполоснул. Нож... Нож и так...
Включил телевизор, пощелкал каналами. Там стреляют, тут воруют, здесь смеются над президентом, вот прогнозируют провал кандидата.
Всё в порядке.
День как день.
Можно жить.
Подошел к письменному столу.
Сел.
Пододвинул пишущую машинку поближе. Чуть отодвинул назад стул.
Посмотрел в потолок.
Взял чистый лист бумаги, прокрутил в каретке.
Еще раз поелозил на стуле, устраиваясь поудобнее.
Поднял вверх обе руки, как дирижер, призывая к готовности чернофрачные клавиши в белых буквах-манишках. Затем, придерживая большим пальцем левой руки клавишу слева внизу, напечатал, натюкал указательным пальцем правой, заглавие.
"ИНТЕЛЛЕКТ И ДЕНЬГИ"
Чуть наклонив голову, как птица одним глазом, глянул.
И...
С красной строки.
"Стремление оказаться в подогретом деньгами верхнем слое общественного аквариума нелепо для интеллектуала, противоречит чему-то в нем самому главному, согласно которому мозги должны работать напряженнее желудка" - забегали пальцы.
Кстати, не забыть купить хлеба.
"Охрана "себя" заменяется ложной заботой о сохранении "своего", путем растворения, точнее, омертвления человеческих качеств конкретной личности суррогатным удовольствием обладания как можно большим количеством предметов потребления".
И колбасы какой-то.
"В этих условиях, лишение человека "своего" проявляется в его сознании как потеря "себя", представляет собой вариант имитации смерти.
Гегель бы сказал, что дух человека отчуждается в вещи и пребывает в ней. Иными словами, нетождественность человеческой личности самой себе, столь привычная в психологии и вообще в культуре, здесь разрывается до степени унизительного совпадения человека и его экономической стоимости..."
Остановился. Задумался.
Гегель. Гоголь. Гоголь-моголь. Кстати, яйца тоже кончились.
"...когда можно сказать, что ты - это то, что у тебя есть. И получается, все мы - не более чем аристотелевские "говорящие орудия труда".
Та-та-та-та.
Та-та-та-та.
Откинулся на спинку кресла. Перечитал. Подогретый слой... общественный аквариум....
Имеет право быть. Но вот "чему-то" в нем самому главному... Самому. Самому. Поменяется ударение - и весь смысл напрочь. Да и как же это "что-то" назвать, какое определение дать? Если уж вспоминать о желудке, не проще ли тогда написать "голод", голод разума?
И заголовок. "Не дебил, а беден". Такой себе палиндромчик. Читается в обе стороны одинаково.
Вроде, ничего.
Хотя нет.
Прокрутил каретку назад, к заглавию. Зачеркнул и напечатал сверху: ГОЛОД РАЗУМА.
Опять посмотрел оценивающе. Нет. Опять что-то раздражает.
Вытащил лист из машинки, скомкал, бросил в корзину для бумаг.
Встал, потянулся.
Статью нужно было закончить к понедельнику. Еще два с половиной дня. Времени хватит. Прошелся по комнате.
Захотелось пожевать чего-то. Интересно, что?
Значит, кофе. В этом он никогда себе не отказывал. Соблюдал лишь один принцип: не пить кофе после 6 вечера. Таким образом, за день "набегало" чашек 8-10 хорошего крепкого кофе. Не бурды какой-то растворимой, а кофе. Настоящего, по-турецки, мельчайшего помола, из смеси арабики и бразильского, в медной "турке", на медленном огне, до образования пеночки, три раза снять-поставить...
Через пару минут он уже сидел на диване, вытянув ноги на журнальный столик и мелкими глоточками посёрбывал из подогретой в микроволновке чашечки из толстого, как положено, фарфора.
Ну, вот. Жизнь удалась.
Когда раздался телефонный звонок, он как раз смаковал последний глоточек, процеживая сквозь зубы неизбежную гущу.
Долго искал телефонную трубку, в душе надеясь, что звонить перестанет. Ну, кто ему мог звонить? Очередной телемаркетер? Предложить всё отсасывающий пылесос? Или содружество калифорнийских полицейских с просьбой о финансовой помощи?
Телефон продолжал звонить.
Он нашел трубку.
- Алекс? Здравствуйте. Это Сета. Ганя умер.
Перехватило дыхание.
- Не может быть! Как? Когда?
- Сегодня утром, - сказала она. - Приезжайте... - и повесила трубку.
Ганя Адамс! Единственный "американский" приятель Алекса, с корнями откуда-то из несуществующей украинско-голливудской деревни Анатевка.
- Fiddler on the roof - это наша история, - скривив губы, говорил он Алексу. - Поэтому в моей фантомной памяти остались любовь к самогону и боязнь казаков.
В отличие от других, знакомых Алексу американцев, Ганя умел пить. Может, и впрямь "русская кровь" чем-то отличается от "американской"?
С ним можно было "уговорить" литр водки и, не пьянея, не теряя нити, трепаться до утра. О жизни, искусстве, книгах, логике, бабах, смерти. Правда, чем больше он пил - тем мрачнее становился. Тем циничнее становились его, в общем-то, нетривиальные, высказывания.
- Деньги, во всем и за всем деньги, - бурчал он. - Даже свой парень, еврей Христос, стал символом христианства, чтобы подработать на хлеб насущный.
- Богохульствуешь? - интересовался Алекс, поднимая глаза от узоров, оставшихся на чашке от только что выпитого кофе. На стеночке прорисовывалась фигура дамы с бедрами. Бедра были весьма.
- Бо-го-хуль-ствую, - передразнивал Ганя, краснея. Он всегда краснел, когда нервничал. - Да он был самым, что ни на есть, первым создателем финансовой пирамиды, многоуровневого маркетинга, если хочешь.
Смотри. В чем принцип пирамиды? Один человек придумывает хитрую схему. Надо что-то продать, причем, не своими руками, но так, чтобы выручка шла только к нему. Что же продать? Вот тебе и продукт - новая религия! Чем она нова? Пожалуйста. Раньше ты мучался, горбатясь на кого-то, получая гроши, без какого-то просвета, а теперь - хоть ты и горбатишься - тебя ждет награда. Пусть не денежная. Пусть, призрачная, на небесах. Не завтра, не сразу, но уже хоть какая-то надежда появляется!
Шаг второй - надо создать организацию, которая начнет зарабатывать для тебя деньги. Вот они, двенадцать "учеников-рекрутов". Апостолы, занимающиеся рекламой и маркетингом. Нет средств массовой информации, нет газет и радио? Далеко от одного города до другого? Пусть, пусть ножками, топ-топ, разбредутся они во все концы Иудеи, займутся "франчайзингом". Немного погодя результат: одно и то же лого с изображением нестриженного парня в рубище, одно и то же учение, состоящее из десяти правил-заповедей, и вот он - идеальный продукт, продавай - как можешь, вовлекай в орбиту новых рекрутов. Кто в наваре? Да как в любой пирамиде: тот, кто начал, тот и заработал! На небо - кроме него - кто вознесся? А никто! Но какая пирамида! До сих пор работает! Причем количество дураков, которые подставляют под нее свои плечи, не уменьшается! Наоборот! Пирамиды плодятся, размножаются. Католичество, к примеру, это ведь оно же, та же пирамида, но с ма-аленьким отличием. Как MacDonald"s от Burger King. Чуть толще, чуть солонее - а суть та же. Буддизм, индуизм, что - есть разница? Наливай, выпьем за умных ребят!
И он залпом проглатывал наполненную Алексом стопку.
Такими были их встречи, нечастые, правда, в последнее время.
Стиль жизни, манеры, образ, философия - все это не вязалось с тем, чем приходилось Гане заниматься.
Он унаследовал компанию лакокрасочных материалов "Холлистер". Унаследовал, хотя умерший отец, по рассказам, предполагал для него совсем иную карьеру: карьеру адвоката.
- Смешно, - говорил ему Алекс. - Я - юрист, умею и хочу работать по специальности, но не могу в силу того, что не сдал "бара", ваших запутанных, как лабиринт, экзаменов. Поэтому вожу такси. А тебя за уши тянули, так ты - нет...
- Если бы я сам принимал решение, тогда другое дело. Но так решил отец. "В семье должен быть свой адвокат". Что, вам в России не давали читать о конфликте отцов и детей?
В общем, Ганя ненавидел юриспруденцию. Считал ее до мозга костей лживой, построенной на спекуляции словами и эмоциями, профессией. Чтобы убедить отца не отсылать его в бостонский колледж, в зиму и дожди, в погоду, которую он ненавидел, пожалуй, еще больше, чем адвокатство, он преданно помогал матери по дому, забегал, что называется, все дороги, надеясь, что хоть она заметит это, попросит отца оставить его дома. Не полагаться же семье на больного с детства, придурковатого, по мнению Гани, младшего брата Эйба.
Увы. Кто объяснит порыв родительского сердца? Оно открылось у обоих при рождении навстречу слабому, болезненному младшему сыну и с тех пор было наглухо закрыто для Гани. То, что прощалось Эйбу, не прощалось Гане. То, чего хотелось Гане - позволялось лишь Эйбу. Нельзя сказать, что Ганя ненавидел брата. Нет. Не любил, это точно.
В возрасте 18 лет Ганю, веселого, живого подростка, отправили-таки на другой конец страны учиться казуистике, мастерству лжи, завернутой в позолоту конфетки с длинным названием "Другая правда в шоколаде".
Он бежал, его ловили, отсылали обратно, опять бежал, заболел, вернулся, оставили в покое, выздоровел, увлекся мотоспортом, ездил на гонки, падал, поднимался, стал каскадером и даже снялся в каком-то боевике, в качестве дублера то ли Сильвестра Сталлоне, то ли Чака Норриса.
Прошло несколько лет. Ганю, казалось, оставили в покое.
Но опять вмешались обстоятельства: смерть матери.
Никто не знал, как и когда это случилось. Ее искали несколько дней, потом нашли в жиденькой рощице рядом с домом: задушенную, с пластиковым пакетом на голове.
Для благополучного Беверли Хиллс - это был более, чем шок!
Полиция не нашла убийцу. В семье все пошло наперекосяк. Ганя перестал совсем разговаривать с братом, который, казалось, даже не заметил смерти матери, лишь... неожиданно для всех, превратился в наркомана.
Редко общался с отцом. Спустя некоторое время, тот, впрочем, тоже умер. Скоропостижно.
Пришлось Гане овладевать лакопроизводством, возглавить компанию, - несмотря на то, что, как выяснилось, готовил отец для этой цели брата.
Какие-то деньги зарабатывались, но у самого Гани их вечно не было. Кредитные карты в невероятных количествах - это да! Но денег... Просто так - наличных денег, никогда... Может быть, поэтому он был так скуп? Непередаваемо скуп!
Но разве это важно для дружбы? Есть деньги, нет денег.
- Я был там, где ты..., - признался он Алексу, когда тот, в очередной раз потерял работу. - Депрессия... Ничего не хочется, ничего не интересно. Страшно. Не спрашивай, что я видел и знаю. Не хочу вспоминать... Никому не желаю. Уверен, всё образуется. Давай-ка выпьем и споем. Наше, русское. "Катьюша". Подходит?
Петь Алекс не умел. "Катьюша" сидела в печенках. Но уж очень хорошо у него выходило мычать в качестве аккомпанемента. И мычал.
В последнее время с Ганей что-то происходило. Пил больше, чем всегда, пожалуй. Особенно за Алекса счет.
- Самое дорогое, что у меня теперь есть - "life insurance", - пошутил он буквально месяц назад. - 10 миллионов! Вот умру - тогда заживем!
Нет больше Гани...
- Вот и зажили... - горько подумал Алекс. - Как будто он предчувствовал.
Натягивая джинсы, зацепил стоящую на краю журнального столика чашечку с остатками кофейной гущи. Она глухо стукнула об пол, нет - о карпет - и растеклась гуща, образовав затейливое пятнышко.
Алекс наклонился, поднял чашку, пошел в ванную комнату и вернулся, неся аэрозольное средство для чистки ковра и сухую тряпку. Если не побрызгать сейчас - останется навечно.
Практическая философия. Человек смертен, кофейное пятно - вечно.
Годы холостяцкой жизни в небольшой, "однобедренной" квартирке, приучили заботиться о себе. О немногих своих вещах, которые, он впрочем, любил.
Набор простых, пластмассовых шахмат, вывезенных из Союза, который дальновидные американцы уже тогда называли Россией. Пишущая машинка, пяток альбомов с черно-белыми фотографиями. Китайская записная книжка в лакированной обложке с выпадающими страницами, без которых вспомнить у кого и когда день рождения - невозможно. Оловянная статуэтка Будды, возлежащего в кокетливой позе на четвергово-пятничном, "отдыхательном" ложе, с ладошкой из четырех слипшихся пальцев у божественного уха с длиннющей мочкой...
Они, эти предметы, словно маленькие якорьки, тащились за ним с места на место, сквозь неустроенность жизни, оставаясь чем-то знакомым и стабильным, чем-то, за что можно было зацепиться памяти и, в иную минуту, сказать себе: я был. Я есть. И, логически рассуждая, я буду.
Суррогатное удовольствие обладания предметами потребления... И самоутверждение за их счет.
Вот ведь как. Говорим одно. Думаем другое. Пишем третье... One if by land, two if by sea...
Алекс побрызгал на пятно, наклонился, чтобы вытереть. Что-то приковало его внимание, словно картинка какая вырисовывалась... Он отодвинулся чуть, глянул: похоже на... Языки пламени? Как костер пионерский. Ладно, взвейтесь кострами, давайте, растворяйтесь... Потер тряпкой, еще раз, вроде сошло.
...Ехать к фамильному особняку Адамсов, расположенному в районе Беверли Хиллс Пост Офис, из Вест Голливуда не очень далеко.
А красиво-то как! Поворачиваешь с Сансета на Бенедикт Каньон и происходит чудо: бесполезные, опостылевшие, раздетые догола столбы-пальмы с лысыми сухими макушками, где ютятся крикливые вороны да разжиревшие белки, нехотя исчезают, уступая место солидным платанам, зеленым соснам, пахучим эвкалиптам. Прирученное старыми, а значит уже облагородившимися деньгами солнце, здесь уже не шпарит, норовя прижечь темечко, прикрытое папиросным листом раскаленной крыши авто, а робко заглядывает в лобовое стекло, заигрывая с осмелевшим водителем, вдруг ощутившим прелесть неожиданной прохлады. Наивный, он не хочет больше иметь дело с ним, с солнцем, а ведь до следующего поворота осталось совсем недолго ...
Алекс ехал, задумавшись, не замечая красоты, стараясь представить себе, как он войдет в дом, где бывал. В Ганин дом.
Подъехал. Охранник у шлагбаума молча пропустил: он знал Алекса.
Проехал, не останавливаясь через перекресток со "стопом": здесь-то уж точно полиция не остановит, въехал на выложенную гравием дорожку. Припарковал свою "Хонду". Вошел в чуть приоткрытую дверь.
Зеркала, занавешенные черным крепом.
Эйб, растерянный, бледный - и как обычно - обкуренный, наколотый, черт его знает, что еще ... не очень адекватно воспринимающий этот многомерный и одновременно плоский для него, как земля - хи-хи! - мир. Но ведь брат! Разговаривает вполголоса сам с собой.... Серьезно так, с достоинством. Ну, естественно, из "молчаливого" партнера в "Холлистер" он превратился теперь в хозяина.
Алекс вспомнил о том, как Ганя упоминал о страховке.
Да еще и десять миллионов свалились на Эйба. Как манна небесная, - подумал он. - Неисповедимы пути твои...
А это, видимо, Сета. Да, это явно она - мужеподобная Ганина то ли секретарь, то ли компаньон, о существовании которой Алекс слышал, в том числе сегодня по телефону с ней разговаривал, но не видел ни разу. Стоит у окна, напряженно глядя в сад, словно пытаясь разглядеть там кого-то. Пожилая женщина, с виду горничная, -итальянка? израильтянка?- снующая тихо по комнате. Седой, полный человек в очках, похожий на продавца машин или президента, - есть такой типаж, - вполголоса воркующий рядом с какой-то девицей...
Шу-шу-шу...бурль...бурль... шу-шу-шу...
Всё это охватил сразу взглядом, услышал, ощутил Алекс.
- Где?
Кто-то показал наверх, на второй этаж. Поднялся. Дверь в спальню закрыта. Постучал. Вошел.
Он лежал там. Спокойный. Обыденный. Словно прилег отдохнуть и задремал. В костюме. Галстука не было, воротничок рубашки раскрыт, оттуда лезут наружу наглые рыжие волосы... еще живые. Ганя...
Комок подкатил вдруг к горлу, на глаза навернулись слезы.
Он повернулся, вышел из спальни: постоял пару минут, не хотел, чтобы видели его слезы. Спустился вниз.
С тех пор, как утро подарило ему себя, со всеми обещаниями и надеждами, со вкусом кофе и рутиной быта, прошло всего часа два. Но как все быстро изменилось! Словно из чьего-то чудовищного и дикого подсознания выплыло удушающее темное нечто и накрыло всех этих, ничего не подозревающих, да и не имеющих к этой дикости никакого отношения, людей.
Короткое слово. Смерть. Шесть букв. А какая в нем сила!
Может, потому что оно, это слово, чуть длиннее, оно почти всегда побеждает пятибуквенную жизнь?
К нему беззвучно подошел, слегка подволакивая правую ногу, Эйб, положил руку на плечо.
- Я знаю, он любил тебя. Я тоже тебя люблю, хи-хи.
Когда он выговаривал согласные, слюна брызгала из его рта на собеседника.
- Сета говорит - в понедельник. Завтра суббота, хи-хи, нельзя. А в понедельник можно.
- Где?
- У нас есть места на Голливудском кладбище. Рядом с озером. Там красиво, обторчишься! Джо Дассен, Валентино, центряк! Вот, номер участка, - он вынул из кармана какую-то бумажку, нацарапал на ней номер, протянул Алексу.
Тот, не глядя, сунул ее в карман джинсов, с трудом подавляя желание утереть лицо платком.
- Спасибо. Понятно.
Жаль его все-таки. Он теперь совсем один остался.
- А ты как? Держишься?
- А что я? Вот, сказали, что я ночью с Ганечкой сидеть должен. Он же умер, ништяк - да?
Нет, всё-таки дебил, - подумал Алекс с ненавистью.
Подошла Сета. Погладила Эйба, как совсем маленького ребенка, по голове. Тот втянул с шумом слюну. Поскакал дальше.
Сета.
Странное существо. Крепкая, чем-то неуловимо напоминающая Ганю; даже ростом с него, коренастая, с угловатыми скулами, в очках с толстыми диоптриями, с короткой стрижкой и следами косметики на лице, которую она явно неудачно пыталась, видимо, смыть. Одета в серые твидовые брюки и шерстяную кофту, несмотря на лос-анджелесский климат.
Она стояла рядом, распространяя легкий аромат каких-то, очень знакомых Алексу, духов.
Протянула руку.
- Здравствуйте, - неожиданно низким голосом.
- Здравствуйте. Я Алекс.
- Да-да, я знаю, я вам звонила.
- Примите мои соболезнования.
- Спасибо.
- Как же это произошло?
- Не знаю. Но он оставил странную записку. Поэтому, я сразу вспомнила о вас. Вот.
"В моей смерти прошу винить только меня". Хм. Достоевщина. Узнаю Ганю. Кто нашел записку?
- Доктор.
- Значит, самоубийство?
- Во всяком случае - внезапная остановка сердца. Умер, видимо, сразу. Я ушла в парикмахерскую, вернулась - а... Уму непостижимо! Никто ничего не понимает. Ведь он был физически очень крепок. Может, принял какой-то яд? Но никаких следов рядом. Даже не вскрикнул. Мария, горничная, убирала комнаты внизу. Говорит, ничего не слышала. Садовник у бассейна стриг газоны, собирал листья. Здесь сейчас гостит дочь Ганиных знакомых из Филадельфии, она загорала. Тоже ничего не слышала.
- Вскрытие будет?
- Нет. Ганя решил давно: никаких вскрытий, если что...
- А полиция? В полицию сообщили?
- Нельзя, нужно дождаться решения совета директоров, иначе акции "Холлистера" могут пострадать.
- Ну, конечно, - бизнес есть бизнес...
- Да, бизнес.
Что ж. Делать здесь Алексу было больше нечего.
До похорон.
До понедельника.
- Еще раз, примите мои...
Сета махнула рукой, мол, чего уж.
Алекс развернулся, пошел было к выходу.
- Эй, - окликнул его женский голос.
Обернулся: Кира. Его несостоявшаяся, прошлая любовь. Прошлая?
- Привет!
- Какое нет счастье, да? - по-русски.
Она тщательно подбирала русские слова, стараясь выстроить лексически правильную конструкцию.
Даже смешно стало. Хмыкнул, повторяя:
- Нет счастья. Да.
Откуда она здесь? Ах, да. Соседка...Ее дом ведь через пару домов отсюда. - Я с ней перезванивалась время от времени, - словно отвечая на его немой вопрос, - пояснила Кира. - У нее, бедняжки, никого нет. Она меня позвала, когда ...это всё... Ужас какой... Пойдем на дринк куда-нибудь, после?
- А чего ж. Пойдем. Только попрощаюсь с Сетой. А, впрочем, это ведь только евреи - прощаются и не уходят. Давай - по-английски, пошли отсюда прямо сейчас.
Он пропустил Киру вперед. Идя следом, глядел, как движутся ее бедра, оценивал стройную фигуру следящей за собой, немолодой женщины. Богатой. Одинокой.
Не был бы дураком, тогда, пять лет назад, глядишь - и жил бы в одном из этих домов, рядом.
Она почувствовала взгляд, обернулась, спросила с улыбкой:
- Ну, где есть твой железный конь? Еще ездит?
Он показал на старенькую "Хонду".
- Да, я должна была понимать сама. "Служенье муз не терпит суеты", так?
- Кира, если тебя не устраивает, - начал, было, он...
Странная женщина. При всех ее деньгах, она могла бы не выходить из "Пенинсулы" или "Рица", но предпочитала веселые, балагуристые ресторанчики, кишащие, как рыбацкие сети гибкими сардинками, мальчиками и девочками из окологолливудской жизни. Там она растворялась в толпе, и сидела, довольная, улыбающаяся, словно подпитывалась энергией окружающей ее молодости...
Как и Ганя, потомок русских эмигрантов, она старалась не терять связи со всем русским. То, от чего в ужасе бежали ее предки, с годами обретало для нее все большую ценность. Чем дальше - тем ценнее. Русские книги, музыка, живопись.
- Вот и я, - думал Алекс, - для нее ходячий антиквариат. При этом еще очень современно лысеющий, небритый и отращивающий брюхо. Комплекс полной ценности!
Он распахнул дверцу.
- Прошу.
Через двадцать минут официант протягивал им меню.
Еще через час она попросила вызвать ей такси, потому, что Алекс, расстроенный и быстро напившийся, стал нести какую-то чушь про Достоевского, хорошего Ганю и плохого Эйба, про пятнышко, которое превратилось в язычки пламени, про бедных и богатых, пролетариев и капиталистов, сцепившихся навеки в смертельной схватке.
- "Это есть наш последний и решительный бой", - орал он, пока дружелюбные официанты вытаскивали этого громкого русского на площадку за рестораном, чтоб не распугивал посетителей.
Пусть посидит, подышит свежим воздухом.
Воздух был действительно свеж.
Он закурил, затянулся поглубже, чтоб не надышаться этой свежестью до упада и, покачиваясь, доковылял до машины. На автопилоте, который есть только у русских водителей, он доехал домой. Не раздеваясь, плюхнулся на диван. Захрапел.
3.
А в два часа ночи в его квартире снова зазвонил телефон.
- Да, - по не вытравленной русской "телефонной" привычке ответил он, продирая горло. - Да, алё?
Голос Киры звучал очень испуганно.
- Ты можешь приехать к Гане? То есть...
- К Гане? Зачем?
- Эйб ушел.
- Куда ушел?
- Ну, это... Эйб passed away. Он умер... И Гани нет...
- Подожди, подожди...
- Приедь. Мне страшно... Очень.
Ту-ту-ту-ту-ту....
С трудом соображая, он попытался отыскать штаны, но только через несколько минут сообразил, что они на нем.
Во рту было кисло, он пошел почистить зубы, и пока елозил во рту зубной щеткой, пытался понять, что произошло.
Эйб умер. Почему Эйб? Ведь это Ганя умер... Может быть, Кира, плохо владеющая русским, оговорилась? Но нет же. Она по-английски сказала: Эйб passed away. Чертовщина. Еще она сказала... и Гани нет. Конечно, нет. И уже никогда не будет...
В два часа ночи Сансет - лучше, чем фривей. Он долетел минут за десять. Охранник даже не стал дожидаться, поднял шлагбаум, увидев фары приближающейся машины. Подъехал. Вышел. Дорогу преградил полицейский.
И так, далеко не красавица, бедняжка выглядела совсем неважно, волосы всклокочены, зачем-то ярко накрашенные помадой губы; вообще, что-то изменилось в ней, словно пережитое оставило свой отпечаток не только изнутри, но и снаружи....
Она показала рукой наверх, в сторону Ганиной спальни...
Алекс взбежал по лестнице.
Там, на полу, прямо у двери, неестественно скрючившись, лицом вниз, лежал тощий, как палка, Эйб.
Мертвый Эйб.
Взгляд невольно проследовал выше, на кровать, к Гане...
Там...
Было...
Пусто!
Гани на кровати не было!
Алекс огляделся по сторонам: мало ли что.
Не испарился же он!
Nada! Zip! Niente! Ньет!
Сверхъестественная сила?
Смешно. В наш-то. Двадцать первый век...
Повторяется история с матерью Гани, труп которой несколько дней не могли найти?
Рядом стоял кто-то, диктуя в крошечный магнитофон...
Алекс ошалело посмотрел на него.
- А где?... - он мотнул головой в сторону примятой слегка кровати.
Человек пожал плечами, продолжая что-то надиктовывать.
Алекс еще раз посмотрел на Эйба, на пустую кровать, повернулся, пошел вниз.
Он ничего не понимал. Может, оттого, что слишком много вчера выпил?