Один, несчастный, умственно отсталый, горбатый, с глупой улыбкой на перекошенном и изуродованном болезнью детском лице взрослого мужчины.
На голове - подаренная кем-то капитанская фуражка с золотым "крабом", которую он никогда не снимал, и с гордостью говорил о себе, шепелявя и плюясь буквами:
- Я капитан черноморской флотилии "Слава!"
Да, еще у него под свежевыстиранной его мамой, белой однотонной рубашкой, частенько просвечивала настоящая флотская тельняшка. Мама любила, чтобы сын, пусть даже такой, неудачный, был опрятен, одет-обут, накормлен, спал в чистой постели.
Он был везде, повсюду. Казалось - куда ни глянь-плюнь - всюду Янек.
В очередях, на бульваре, на пляжах - от плит Ланжерона до 16-й Фонтана, с обязательными остановками в Отраде, на 10-й и 13-й.
В трамваях и троллейбусах с него не брали денег за проезд.
Он был безобиден и услужлив. Его гоняли за сигаретами, портвейном в "Оксамит Украины" и, если кому-то нужно было познакомиться с очередной, новой девушкой - Янеку выпадала честь представить претендента на ее тщательно скрываемые под маской показного равнодушия, пылящиеся до поры сокровища пылкой и жаждущей неги души.
Янек возвращался домой поздно ночью. Когда уже все расходились, оставив его, никому не нужного, никем уже не востребованного, одного, на бульваре...
Он шаркал домой, по Советской Армии, припадая на правую ногу, и - если кто бы услышал - о чем-то сам с собой беседовал.
Бульвар к полуночи тоже оставался один. Ну, может, хохотнет, откуда-то снизу, из кустов Луна-парка чья-то дама сердца, разрешившая, наконец, своему избраннику воспользоваться ее генитальными щедротами... Или пронесется по брусчатке, зазывно просигналив у Лондонской, какой-нибудь швицер-автомобилист на четыреста первом "Москвичике", каких любопытная Одесса только-только приноравливалась терпеть...
Кошки вспрыгивали на парапет, отделяющий бульвар от пахучего обрыва и еще живого фуникулера-трамвайчика и, вспыхивая светлячками глаз, коротко и нервно, часто не в такт, подмяукивали общей кошачьей симфонии. Про порт и море мы говорить, естественно не будем, ибо кто только об этом еще не говорил. Синеет море, каштан над городом. И хватит.
Однажды Янек домой не вернулся.
Его убили.
Кто???
Какой-то залетный жлоб - "фуцен", не знавший или не доросший до понимания того, что Янек - это часть Одессы, как ее Привоз, как Оперный, как... как...
Почему? У него и денег-то никаких никогда не было. Вечная фуражка с крабом, вот и все его сокровище.
За что? От тупости? От бессмысленности своего собственного существования? От внезапно вспыхнувшей ненависти к убогому? От скуки?
Тогда, той ночью, мама Янека не спала. Ждала. Ей позвонили из милиции. Сказали.
Плакала ли она? Рыдала?
Дурной вопрос.
Мать.
Его похоронили. Одесса - пусть не сразу - о нем забыла.
Прошло почти полвека...
Но, как видите, я помню.
И говорю сейчас об этом потому, что многие годы спустя - точно так же, бессмысленно и неоправданно, убили другого Янека.
Его тоже знала вся Одесса. Но иначе, по -другому.
Он был хохмач. Одесситы знают это слово. Острослов.
Язык - как бритва. Как ножик, который он постоянно таскал с собой в кармане, и которым при случае собирался напугать до смерти возможных хулиганов.
Но местные хулиганы его не трогали - уважали.
За шутки, за ставшую известной всему тогдашнему Союзу КВНную внешность, еще тогда молодую, безбородую.
Отпущенная впоследствии рыжеватая борода, постоянное покхекивание и отводимый в сторону при разговоре с собеседником взгляд, а потом резкое, глаза в глаза, точное и зачастую очень смешное суждение, сделали его похожим на странствующего раввина, к которому можно было пойти за мудрым советом. Ну, или посмеяться над ненужностью вопроса.
Женщины его любили. Он был ласков с ними и уважителен.
- Солнышко! -обращался к ним он, была ли это швея-мотористка с фабрики Воровского, студенточка из строительного или умудренная жизнью красотка из Дома Моделей на Греческой.
Мужики его тоже любили. Рецепт тот же - ласка и уважение. При этом - мог и любил выпить.
А какой русско-еврейско-одесский мужик мимо такой комбинации пройдет?
Увы. С годами, выпивалось все больше. Это, наверное, не было хроническим алкоголизмом, хотя, почем мне знать?
Мы крепко дружили. До поры... Ибо, становилось неловко общаться с этим умным, эрудированным, одаренным человеком. Глаза заволакивала пелена, язык еле ворочался... Валился снопом в кровать, где волнуясь, ждала Яночку мама Сима...
Создавалось впечатление, что он хочет "допить" себя до ручки, совершенно забыться, чтобы ни о чем не думать.
А думать было о чем.
Он любил дом, Одессу.
Но Одесса не могла себе его позволить: денег на него, как на автора, у нее не было. Здесь, в "теплом бульоне апрельского моря" уже плавали свои немногочисленные мозговые косточки, из которых местное интеллектуальное сообщество высасывало навар остроумия.
И вернуться обратно из Москвы, куда уехал зарабатывать деньги - говорить "шутки юмора" и писать текст, который он определял, как "добрый вечер дорогие друзья!" - он не мог.
Деньги были нужны. Дома оставалась вечно неунывающая, умничка "тетя Сима". Нездоровая. Нигде уже не работавшая - так вышло... и зарабатывавшая на хлеб шитьем то ли дамских шляпок, то ли бюстгальтеров и, если повезет, чего-то более существенного. Причем всё это с удивительным вкусом и талантом.
Он был хорошим сыном. И это был тот самый случай, когда из-за любви к матери - умной и волевой женщине - он так никогда и не женился: все дамы сердца проигрывали в сравнении с ней.
И когда она умерла - сердце - он запил еще больше.
Словно задался целью ускорить свой конец: пил до потери сознания.
Мы прошли вместе очень долгий путь. Очень. Дороги разошлись.
Я пошел, поехал в одну сторону, он - в другую.
Так и жили.
Пока вдруг не свалилось на мою голову звонком: Янека убили!
В такие минуты, кроме тупого "Как, не может быть! Когда?" ничего не лезет.
Одесса била себя в груди: найдем, накажем виновных!
Увы.
Не нашла. Не наказала.
И нет уже второго Янека.
...и жалкий лепет оправданья...
А вопросы те же:
За что? От тупости? От бессмысленности своего существования? От внезапно вспыхнувшей ненависти? От скуки?
На кладбище - огромный булыжник, который мы с ним когда-то решали, как переправить из Прибалтики, потому что его мать хотела положить вместо памятника именно такой валун на могилу отца. Под ним, под этим валуном, видевшим, может еще динозавров или нашествие викингов, теперь и мать, и отец, и он.
Год назад его друзья-квнщики основали его премию.
Не "имени его", а ЕГО.
Как будто это он, сидя сбоку, всегда сбоку, от стола, кхекнув в бороду, весомо обронит ожидающим приговора "авторам":