И мальчик он был странный, и то, что выросло из него, тоже было какое-то... Ну... Скажем так... Странное. Для других, конечно. Не для него самого, естественно.
Начитавшись в детстве Дюма, с его д"артаньями и бонасьемшами, с атосами и арамисами, миледями и кармелитками, девочек, а соответственно, впоследствии и девушек, он почитал существами неземными. Поэтому, когда сидящая на парте впереди Томочка Плакутина пукала, он не зажимал двумя пальцами нос, как сосед справа Витька Пятоха, и не кричал фу-у... Нет. О, нет. Он вдыхал этот запах. Он им наслаждался. Ведь Томочка же!
Он пропускал девочек в класс, приоткрыв дверь, пока они стайкой, со щебетом проносились мимо, не удостаивая, впрочем, дверь держащего, если не благодарным, то хоть мимолетным взглядом.
Бывало, кстати, что и портфелем по голове, но это редко... Редко.
Классе, этак в восьмом, он влюбился в учительницу физики, блондинку, даму крупную, большегрудую... За что и заработал тройку за год, ибо старался почему-то не домашнее задание делать, а вид... Вид, что не понимает ничего, а потому просился остаться на дополнительное, после занятий, время, дабы подольше, а главное, наедине, побыть с любимой. Сказать, что он тёрся о неё, - ну, как бы нет. Но старался хоть как-то прикоснуться, то к тугому бедру, обтянутому юбкой, то к руке, пахнущей неуловимыми духами. Она же, однако, пытавшаяся уйти поскорее домой, раздражалась, нависая над его "под полубокс" стриженой школьной головой всей своей грудастостью, откуда так заманчиво проглядывало что-то розовенькое и, теряя терпение, даже взвизгивала: что ж ты, за дурачок такой! Я ж тебе объясняю, объясняю!
Слава богу, в девятый класс его уже перевели в другую школу, так как переехали, и любовь закончилась, а без неё и оценки подравнялись...
Был институт после. Там, в "накартошкинской" вольнице, в селе, где оказался впервые в жизни - ведь городской ребенок! - был ошеломлен поющей тихонько, в ранне-сентябрьской деревенской вечерней одури, сокурсницей-незнакомкой. "Летять в нiбi чайки, мов дни и ночи" ...Трогательно ухаживал недели две, пригласил, наконец, днем, в местный сельский ресторан, где заказали борщ и бризоль. И он, и она в ресторане были впервые. Конфузились. Она манерничала: мизинчик отставляла, держа в руке граненный стакан с компотом, наверное, видела где-то. Люда. Так ее звали.
Возвращались. Она взяла его под руку, чуть прижалась, он ощутил локтем ее грудь, сердце застучало, заерзало, ища выхода где-то в горле.
Но, ничем таким не кончилось. Дошли. Он смущенно сказал "пока" и всё... На следующий день увидел ее только к вечеру, так как на весь день послали на поле возить и разгружать с "газона" арбузы с еще двумя ребятами.
Она была с кем-то другим. А чего время терять-то?
Оно летит...
Закончился институт. Устроили в ПКТИ - у папы были связи. Работа, дом, работа....
Друзья не образовались. Девушка тоже. И он оставался девственником.
Умер папа.
Работа, дом, работа....
...Мама звала его Николушка. Так он и представлялся, если с кем-то знакомился. Привык. Но, все почему-то говорили Коля. Иногда - Николай. Резко как-то это звучало... Николай.
Нет. Николушка лучше.
Так он и сказал:
- Николушка, - это когда вечером, возвращался с работы и какие-то двое мужиков, сопровождаемые крашеной блондинкой непонятного возраста и почему-то одетой в шубу, несмотря на теплый еще октябрь, подошли к нему:
- Ты, кто, урод?
Так он и сказал:
- Николушка.
Один рассмеялся:
- Николушка? Нихуёлушка!
- Слышь, ты, Нихуёлушка, - сказал второй, - дай закурить.
- Я не курю.
- Шо, серьезно? И не пьешь, может?
- Нет.
- А бабу?
- Что бабу? - не понял он.
- Не куришь, не пьешь, а баб ебешь, Нихуёлушка?
И они показали на спутницу.
Та хихикнула.
Николушка ощутил - сейчас будут бить. Ему раньше никогда не приходилось драться. Но он читал об этом, знал, чувствовал, понимал, что сейчас это произойдет. Боли он боялся. Всегда. Поэтому, на всякий случай, решил согласиться.
- Да.
Они опять загоготали. В принципе, они были обычные мелкие хулиганы, наткнувшиеся во время ежевечернего своего проходного ритуала по куяну, им доставшемуся от природы и блага прописки, на лоха.
- Ну, тады ой! Гроши е?
- А сколько надо?
- Все.
Они уже понимали, что повезло. Что этот болван на сегодня обеспечил их вечерок... Бить его? Лень... Хиляк. А он понял, что, кажется, пронесло... Что не будет боли. Или это только пока?
Один из них приобнял Николушку за плечи, пахнуло какой-то псиной.
- Давай!
Николушка полез в боковой карман за кошельком, вытащил, открыл. Не дожидаясь, парень выхватил кошелек, пересчитал...
- Ну, молодцом. Часы давай.
Часы были как часы. Дешевенькие, японские, на батарейке.
Снял. Протянул.
- Ну, шо там у тебя ишшо?
- Ничего.
И тут, как вожжа под хвост.
- Давай пиджак.
Отдал.
- Теперь штаны снимай.
Николушка растерялся.
- Как это?
- Каком кверху!
Нет, было не холодно. Но обидно. И маячащая перспектива боли... Опять же - рядом женщина, как же так...
Вылез из штанов, прыгая на ноге, запутавшись...
Тот, что стоял рядом, пока Николушка раздевался, взял штаны, порылся в карманах и, ничего на найдя, бросил на землю, плюнул, потоптался ногами, потом расстегнул ширинку и струей мочи сверху донизу обмочил...
- Теперь трусы. Люське причиндал покажешь.
- Зачем же вам трусы, тут же не спрячешь ничего... - заскулил Николушка.
- Я ж сказал - Люське. Да и мы поглядим, сымай!
Оглянулся по сторонам... ну хоть бы одна душа!!!
Переступил, снимая.
- О! Ты дывы! Яврей! А говорил - не спрячешь ничего! Ну шо, Люсьена - жида хочешь?
И подойдя, резким, сильным тычком ударил в живот.
Дыхание перехватило, упал.
- Всё. Поканали, Витек. Люська, идешь?
- Догоню.
И Люська осталась.
Стояла, смотрела, как Николушка, немного отдышавшись, подобрал трусы, одел. Попробовал взять брюки, но от запаха мочи его вырвало, бросил...
- На, - она сняла с себя шубу. - Накинь.
- Спасибо.
Пахнуло духами.
- Пошли.
Она взяла его за руку, как маленького, и повела за собой.
- Куда?
- Увидишь.
Он не противился. Зачем? Какое-то равнодушие, пустота, звон в ушах...
Зашли в ворота, спустились по ступенькам в подвал. Она включила свет - комнатка. Но все равно - как-то темно... Неужели здесь живут?
- Иди сюда.
Налила в тазик теплой воды.
- Сюда. Снимай шубу и свои труселя.
И как в детстве, как мама, она обмыла его, стоящего в тазике, губкой, подливая время от времени тепловатой воды из чуть нагревшегося чайника.
- Что испугался? - даже не ожидая ответа, продолжала его мыть. - Ну, ничего, ничего... Не бойся, - проводила она по телу губкой.
И вдруг он почувствовал, как что-то теплое и мягкое, о, нет, нет, не может быть, это же ее губы, губы, губы... там, снизу... о-о, о-о-о-о... его член отвердел, стал больше... о-о-о-о, что это... он уже словно рвался наружу сам из себя, а она двигала губами вдоль, вперед-назад, прикасалась кончиком языка и снова обнимала его губами, почти целиком проглатывая, слегка постанывая, издавая какие-то чавкающие звуки, о-о-о...,боясь выпасть из тазика, в котором стоял, едва уже удерживая равновесие, - о-о-о-... и вдруг - больно как-то стало и горячая, непонятная ему жидкость судорожно рванулась наружу - о-о-о... Люся, Люсьена, кто ты, волшебная моя, я искал тебя всю жизнь, я мечтал о тебе, я грезил тобою, какое-же это счастье, что я наконец, нашел тебя...-о-о-о...
- Тьфу, - сказала Люська, сплевывая - хер как хер... а разговоров-то...
- На, - протянула она Николушке какие-то спортивные штаны, одень.
Он, по -прежнему находясь в каком-то пришибленном состоянии, вылез из тазика, кое-как промокнул тело какой-то оказавшейся под рукой тряпкой, натянул штаны.
Люся казалась необыкновенно красивой в полумраке подвала.
- Познакомить с мамой? Завтра? Сегодня же! - мелькнула мысль
Он подошел к ней, стоявшей к нему спиной, обнял.
Она обернулась. И он впился губами в ее рот, не зная, как и что, но он целовал ее - это был первый в его жизни поцелуй и природа - наверное, она, а кто же еще? - подсказывала ему, что делать... Он стиснул ее, сливаясь воедино, словно врастал в нее со всей силой своей любви, губы все крепче прижимались к ее губам, еще сильнее, еще, еще... и вот она уже колотит по нему, мыча, пытаясь высвободиться, схватить хоть глоток воздуха, но нет... откуда только взялась в нем эта страсть... еще, еще - и вдруг он почувствовал, что тело ее как-то странно дернулось и она, обмякнув, повисла на его руках. Он оторвался от ее рта, ее такого любимого рта... отпустил.
- Люсь... Люся-а! Люсенька, любимая!
Тишина. Даже не дышит.
Он огляделся. В углу топчан с ворохом каких-то вещей.