Рабинович припечатал костяшку домино к поверхности шаткого столика.
- Гыба, - торжествующе обвел он глазами компанию. И повторил удовлетворенно: - Гыба.
Компания разочарованно рассматривала свои камни. Да... Рыба. Ох, этот Семен Ильич! Этот Рабинович...
- Ну? Еще партию? - с надеждой спросил Шульман.
Ему очень не хотелось еще идти домой. Время, однако, поджимало. Уже и покормили, и массовик-затейник сыграл "Севастопольский вальс", третий раз прошел по кругу свежий выпуск "Панорамы".
- Всё, в дгугой газ, Надя ждет, - сказал Рабинович.
- Пашол я, - встал и Шергелашвили. - Нам сэводня к дэтям. Обэдать будэм.
Садик закрывался. Потихоньку все потянулись к выходу. Уборщица-мексиканка недовольно собирала с пола разбросанные тут и там листы газеты, несколько полиэтиленовых кульков, огрызок яблока и думала, наверное, на своем мексиканском диалекте, примерно, следующее:
- Жа жубираю жа ними, жубираю. Жа они все жавно мусожят... Жусские!
А вот и хозяева вышли из своего офиса-закутка: Рая - практичная владелица "садика" для пожилых русских эмигрантов и Яша - ее муж, он же водитель небольшого микроавтобуса-вэна, развозящего стариков по домам.
Гениальность Раи, которая одной из первых уловила тенденцию, заключалась в том, что она открыла садик не где-нибудь, а прямо в Пламер Парке, где и так собирались сотнями скучающие, изнывающие от безделья, но иногда гордо, на зависть остальным, выгуливающие редко выдаваемое им потомство, старики. В таких случаях считалось хорошим тоном выйти с ребенком на крошечную детскую площадку, куда каждый желающий мог подойти и ущипнуть чадо за аппетитную толстую щечку, приговаривая:
- А ну, скажи "бабушка"!
- Бабучка, - смешно выговаривало в Америке рожденное, но выглядевшее совсем как обычное, существо, прижимаясь щечкой к бабушкино-дедушкиному бедру.
Все довольно смеялись, покровитель "чуда" свысока оглядывал общество: вот, мол, какие мы гениальные, после чего старики разбредались по скамейкам - общаться дальше. Некоторые играли в карты, некоторые в домино.
А куда им, бедным, себя девать, что еще делать? Прожившие всю жизнь в ином измерении, по иным законам, вырванные из привычной среды, уговоренные на выезд в Америку ради призрачно-беспечного будущего детей и внуков, они оказались в своеобразном вакууме. Дети на работах, внуки в школах, по местному русскому телевидению круглый день осточертевшая "Гваделупе" да тысячный раз "Осенний марафон", ну, еще, походишь по магазинам в поисках "сейла", посидишь в очереди к врачу - "...щадящий режим! Все остальное - ни в коем случае!", поморочишь потом голову фармацевту; а дальше, дальше что?
И потянулись они в Раин садик, где, в пустовавшем с понедельника по пятницу парковом конференц-зале, Рая устраивала им какие-никакие, а "мероприятия", оплачиваемые "медикалом", "медикэром" или какими-то еще государственными деньгами. Какая им разница? Довольны все. Старики чуть больше. Рая - чуть меньше. Ибо хотелось бы ей - побольше.
- Янкельчик, - ворковала тем временем Рая, возясь с замком, - постарайся побыстрее вернуться. Завтра у нас "Бойцы вспоминают минувшие дни", надо еще стулья расставить. Зал нам дают до трех, суббота все-таки. Не наш день. Да, и напомни позвонить Белецкой, она должна найти поэта этого... ну как его... Легин... Нугин...
- Негин, - буркнул суровый Яша. - А без поэта им плохо будет? Полтинник, между прочим, отдавать надо. Поэт... Я сам поэт. Вот, слушай. "Наш Пламер Парк веселый и тенистый, вот если бы не гомосексуалисты"...
Это была Яшина затаенная боль. Ну, не любил он их. Не любил. А сосуществовать надо: Америка!
Маленький городок Вест Голливуд раскинувшийся посреди гигантского Лос-Анджелеса, граничит со знаменитым Беверли Хиллсом. Потому то и обосновались здесь две основные категории жителей, люди понимающие в "хорошем": русские евреи и гомосексуалисты. Вроде в самом центре, но подешевле...
Евреи привезли с собой врачей, инженеров, компьютерщиков, парикмахеров, таксистов - чья голодная энергия разбудила, в прошлом облюбованный неграми и ортодоксами, спящий этот, ревниво оберегающий давнее кинопрошлое, городок.
Гомосексуалисты же привнесли тот, не очень ярко проявлявшийся ранее со стороны городских властей, комплекс смущенной неполноценности перед меньшинствами, что превращает замалчиваемое в пропагандируемое.
Евреи из России, внешне ничем не оличающиеся от всех остальных американцев, в одиночку, наверное, не вызвали бы к себе интереса - ну, говорят с акцентом, ну и что? Все мы тут с акцентами говорим... Но когда сначала десятки, а потом сотни и тысячи человек начали громко заявлять о своей сексуальной ориентации - гомосексуализме или лесбиянстве, - устраивать шумные демонстрации с переодеваниями мужчин в женщин и наоборот -- то другие, никогда ранее особо не задумывавшиеся о способе проникновения одного полового органа в другой, по-старинке залезая на своих супруг сверху, задумались: а может, и впрямь, они, ну, те самые, что-то знают? Неудобно, как-то... Как с неграми... Они, вроде, такие же, как мы... Но черные... Представляете, каково им? Утром встанет, к зеркалу подойдет, глянет - а он там..., весь черный. Да, неудобно как-то...
В общем, в городской бюджет Вест Голливуда потекли дополнительные фонды: в поддержку меньшинств. Сексуальных и... гм... национальных: русских, то бишь, евреев. Город стал преображаться, благоустраиваться и хорошеть, маня к себе все новых жителей. Опять-таки евреев-эмигрантов и гомосексуалистов.
- Янкель, ты у меня чудо! - откликнулась Рая на стихи мужа. - Но что тебе эти гомики мешают? Тихие, спокойные. А поэт нужен. Он про войну, про Родину, про Сталина. А нашим только этого и надо.
Права, опять права была мудрая Рая. Мировые катаклизмы - это, конечно, да! Ирак-шмирак, афганцы-засранцы, палестинцы-шмалестинцы - все они хотя и сволочи, но далеко. Экономика-шмекономика, рецессия-шмецессия, хитрый еврей по фамилии Гринспэн... Явно, Гриншпун. Э-э... Близко, но...
Куда важнее, чтоб платили вовремя пособие, давали продуктовые "пайки", расселяли по 8-й программе в домах для малоимущих, да были б все здоровы. И, упаси Боже, чтоб не было войны.
О войне помнили всегда. Особо. Неудивительно: вся прежняя жизнь так или иначе связана с нею. Вот и здесь, в Америке, они продолжали вспоминать о войне, как о своей молодости, боли и гордости.
...Праздник удался. Громко апплодировали воспоминаниям сестер Вишневецких, рассказавших о том, как "брали" в сорок втором "языка". Полковник в отставке Фейгин всплакнул даже, припомнив Сталинград. Как сражались. За Родину, за Сталина... Бершадский живописал о службе в кавалерии. И поэт пришелся как нельзя. Душевные у него стихи. Даже автографы просили.
Очень всем понравилось. Очень.
Благодарили Раю, даже Яша помягчел, улыбался.
Остаток праздника прошел на подъеме. Смеялись, чокались апельсиновым соком, Вишневецкие сразу вдвоем кокетничали с "младшим комсоставом" в лице Бершадского, баянист наяривал "Землянку", а потом хором затянули "Катюшу".
Все было бы совсем хорошо, если бы не появились в конце "мероприятия" две мужеподобные девицы. Или женоподобные мужики. Из этих... Ну, понимаете.
На чистом английском языке, что почему-то очень возмутило присутствующих, они сообщили, что время русского "парти" истекло, с трех тридцати - их очередь.
Недовольные, возмущаясь бесстыжим поведением девиц, похожих на переодетых мужланов, или, ну, в общем... евреи-ветераны расходились по домам. Девицы что-то говорили вслед. Что-то про "паблик проперти". Сильно надо слушать! Пусть по-русски научатся сначала! Твердой руки на них нету. Пожили бы при Сталине, он бы им показал!
Глаза его горели хитрым огнем. Как в те моменты, когда он "рыбу" объявлял.
На скамеечке, сидя, собрав вокруг всех приглашенных лиц, в количестве шестерых, оглядевшись заговорщически вокруг, Рабинович вдруг сказал:
- Пгедупгеждаю сгазу. Это опасно. Кто боится - пусть уходит. Пгямо сейчас.
- А чего бояться надо? - поинтересовалась Нелли Семеновна, бывшая в прошлом водителем трамвая.
Рабинович поглядел в небо, почесал подбородок. Сказал самое страшное:
- Вплоть до лишения эсэсая.
Нелли Семеновна пожевала губами, встала, и ни слова больше не говоря, направилась к выходу из парка.
- Скатегтью догога, - с обидой крикнул вслед Рабинович. Рыжие волосы его, казалось, тоже возмутились. - Но чтоб молчала, а то...
Остальные, в основном, друзья по "забиванию козла", в ожидании смотрели на конспиратора. О чем молчать надо? И что "а то"?
- Значит так, - повернулся тот к остальным. - Есть гениальное пгедложение.
Десять глаз в очках с различными диоптриями уставились на него: Рабинович, обычно, слов на ветер не бросал.
- Дгузья, воины, гегои, - высокопарно обратился он к слушающим его товарищам по борьбе в домино. - И ты, Геоггий.
Дело в том, что Шергелашвили не воевал. Были причины... Все знали, хоть говорить об этом как-то не принято. Сидел человек, бывает, но тс-с.
- А также наша единственная дама Фаня Школьник, - продолжил, слегка поклонившись в ее сторону, оратор и повесил в воздухе паузу, чтобы все ощутили напряженность момента.
Ощутили.
- Пгедлагаю объявить войну! - грянуло, как гром с ясного неба.
Войну? Кому? Какую войну?
- Вы видели как нагло, как безответственно попгали наши пгава эти чуждые нам по... по...
- Палавому прызнаку, - подсказал Шергелашвили.
- И по этому тоже, - благодарно кивнул Рабинович. - Но еще - чуждые по духу - ггаждане и ггажданки. Что знают они, не пегежившие ужасов войны, о тех испытаниях, что легли тяжелым ггузом на наши тогда незгелые плечи! А дальнейшая жизнь, напгавленная на восстановление газгушенного нагодного хозяйства? Это вам, господа хогошие, не пгяники кушать!
Фаня Школьник и Сигал восторженно зааплодировали. С долей секунды опоздания к ним присоединились еще двое. Шергелашвили о чем-то задумался.
- Нужно наводить погядок, - продолжал меж тем оратор. - Чтобы не повтогялись пговокации, подобные сегодняшней. А кто может защитить нас от этот пгоизвола? Полиция? Пгезидент?
Рабинович презрительно хмыкнул.
- Только мы сами, - веско ответил сам себе. - А для этого, надо объединиться. Создать пагтию, - сказал, вонзив указательный палец в слегка даже пошатнувшееся от неожиданности небо.
- Партию? - переспросил ошеломленный Бершадский.
- Да! В этом весь цымис. Собигаем членские взносы, создаем свой печатный огган, начинаем пгопаганду идей. Наши гяды постепенно гастут. Пусть, нас мало пока сегодня, зато завтга, послезавтга, нас будут сотни, тысячи. Эмиггация пойдет за нами! Нью-Йогк, Чикаго, Сан-Фганциско! Ггудью, вместе с избганными бойцами пегедовых отгядов, встанем на защиту нашего отечест... нашего Пламег Пагка. Вгаг - в мужском он обличии или женском - не пгойдет... в конфегенц-зал!
Ошеломленно притихли. Затем - бурные апплодисменты, переходящие в овацию.
Но не без критиканства.
- А что еще делать будем, кроме сбора взносов? Газета, я понимаю. Но Нью-Йорк, Сан-Франциско... - Шульман с сомнением пожал плечами, поглядел на часы: дети уже с работы пришли, волнуются, наверное.
Все неодобрительно, но с некоторым пониманием поглядели в его сторону.
- Этого я еще не пгидумал, - признался Рабинович. - Но егунда, само собой пгидет. А пока что... Пагтия! Пагтия и еще газ пагтия! Какие будут пгедложения по названию?
- Партия ветеранов, - подняла руку Фаня.
- Бойцы невидимого фронта, - подал голос Фейгин.
- Неуловимые мстители, - это Бершадский.
- СССР - Союз Стариков С Ревматизмом, - мрачно шутнул Сигал.
- Мэньшевики, мы же мэньшевики, слушайте! Смотрыте - их сколько, а нас - мало...
Предложение Георгия понравилось всем. Тем более, что однажды такое уже было. Кто-то вспомнил, что история-де повторяется дважды... что-то там такое, у классиков было.
Тут Бершадского вообще осенило.
- Мамочки, - сказал он тихо, сам восхищаясь дерзновенностью подуманного. - Мамочки... так пусть Георгий будет Кобой, а Рабинович - Лениным.
Все потрясенно замолчали. Вот это да! Вырисовывалось что-то по-настоящему грандиозное. Невероятное! Как в прежней жизни!
Как-то автоматически Фане дали кличку Каплан, но пошутили: чтоб к оружию - ни-ни! Фейгину достался Железный Феликс, Бершадского хотели назвать Чапаевым, но он настоял на имени Буденого. Сигала назначили Маленковым. Только с Шульманом, бывшим летчиком, как-то не выходило. Гастелло? Не-е... Кожедуб?
- Давайте я буду Троцким на раннем этапе, - попросился он. - Я же все равно Лев Давыдович. А в Мексику я и так не езжу... Желудок, знаете.
Большинством голосом просьбу решено было удовлетворить. Желудок - это аргумент.
К обочине, примыкающей к парку, подъехал, сигналя, старенький "Бьюик", из которого выглядывало взволнованное лицо дочери Рабиновича.
- Папа, - крикнула она, - ты что, с ума сошел? Мы уже все волнуемся, волнуемся, а он тут в парке гуляет...
- Товагищи, - торжественно зашептал Ленин-Рабинович, - пегвый съезд пагтии меньшевиков пгедлагаю считать закгытым. Утгом созвонимся. Наметим стгатегию и тактику.
Он попытался было, как видел в каком-то кино о революционерах-подпольщиках, пропеть дрогнувшим голосом первую фразу "Интернационала", который должны были бы подхватить соратники и могучим хором взметнуть до невероятно волнительных, до спазмов в горле, верхов, но что-то застопорилось в нем и лишь некстати вспомнилось: "Вейз мир насилья..."
Махнув на это дело рукой, заложив правую руку за отворот джинсовой жилетки, прихватив бейсбольную кепку с надписью "Nike", рыжий вождь вест-голливудского пролетариата быстрым шагом поспешил навстречу машине.
- Иду, Надюша, уже иду, люба моя.
Такой простой, человечный.
Вслед ему смотрели с надеждой восемь глаз в очках с различными диоптриями... Два глаза, принадлежащие Шергелашвили, пытливо глядели в будущее.
Тем временем гомосексуальные меньшинства Вест Голливуда, а конкретно - разошедшиеся после беседы о СПИДе, "эйдсе" - по английски, десять - двенадцать человек - вершили свои обыденные дела, не ведая, что в некоторых еврейских головах уже зреет план по их свержению. Изгнанию из парка, то есть.
На другой день, созвонившись поутру, несмотря на воскресенье и не работающий по этому случаю "садик", наврав детям о чем-то внеплановом, добровольческом, боевая верхушка партии собралась и единодушно постановила: изгнать врага с территории парка навечно. Но как?
На голосование были вынесены плоды ночной бессоницы Ильича.
1. Создать газету, которая заклеймит гомосексуализм как чуждое русскому эмигрантству явление и призовет к освобожденью от него конференц-зала в частности, и Пламер Парка вообще.
2. Смазать стулья в конференц-зале клеем, чтобы вышеупомянутое явление с позором приклеилось навсегда.
3. Поменять все английские надписи в парке на русские. (Не забыть про туалет!).
4. Выкурить оставшихся неприкленными к стульям вражеских переродков из парка при помощи костров, на которых будет жариться что-то очень вонючее.
5. Наводнить территорию парка домашними животными, которые мяукая, лая, шипя и кусаясь, испугают уже поверженного врага до смерти и он капитулирует навсегда, сложив гомосексуальные свои знамена под входные ворота парка.
- Наше дело пгавое, победа будет за нами, - провозгласил Рабинович, честно говоря, рассчитывая на овацию, подобную вчерашней.
Но нет. Все молчали.
Лишь поймал он странный, напряженный, скептический взгляд Кобы из под густых, но предательски серебряных грузинских бровей.
- Какие будут пгедложения по погядку голосования? - продолжил слегка озадаченный вождь.
- Предлагаю голосовать за все четыре пункта одновременно, - немедленно подала голос верная Фаня, к которой должны были привезти внука на обед. - Кто за? Против? Воздержался?
- Зачэм таропишся, э! Важний вопрос решаем, жэнщына! Я думаю... - тут Коба-Шергелашвили достал из полиэтиленового кулька вересковую курительную трубку...
Сигал и Шульман, они же Маленков и Троцкий, уважительно воззрились.
Коба, меж тем, медленно, растирая вкусно пахнущий табак пальцами, набил трубку, зажал зубами в углу рта, пососал, потом вынул и, аккуратно обернув тряпочкой, положил обратно в кулек:
- Врачи нэ разрэшают, врэдители! Так вот. Я думаю, товарыщ Лэнин в общих чертах правыльно падашол к рэшению задачи. Феликс Эдмундович, - повернулся он к Фейгину, а как считаете ви?
Фейгин поперхнулся, закашлялся.
- Я???
- Ви, ви, товарыщ Дзэржинский.
- Ну, - сказал прокашлявшийся, - да. В смысле, правильно.
Помолчав, добавил:
- ...Товарищ э-э Сталин.
- Вот и харашо. Продолжайте, товарыщ Лэнин.
Вконец растерянный Рабинович замялся.
- Так я уже, того, все сказал.
- Коба, не дави на психику, - пришел Ильичу на помощь Троцкий. - Есть предложения - высказывайся. Меня жена на час всего отпустила. И то - если картошку на обратном пути куплю.
Сталин гневно сверкнул глазами.
- Я считаю, мы должны рассмотрэть вапрос о газете в пэрвую очэрэдь. Вместе с тем, все остальные прэдложэния про клэй, кастри ванючие - какая-то дэтская балэзнь лэвизны.
- Папгашу не обзываться! - вскипел Рабинович-Ленин. - Тоже мне, классик магсизма! Ты давай, сам пгедлгай! Сильно умный!
Атмосфера накалялась. Видно было: борьба за власть приобретает неожиданную остроту. Железный Фейгин весь подобрался, Фаня Каплан сделала движение, в котором угадывалась готовность кинуться вперед и прикрыть телом вождя, в случае опасности. Но какого из них? Троцкий и Маленков делали вид, что их все это не касается, но каждый, втайне, был доволен: ага, Рабинович, это тебе не рыбу объявлять, а то - рыба, рыба... Буденый украдкой читал панораму.
- И прэдложу, - Коба встал, подтянул слегка сползшие штаны. - Кагда я был в ссылке....
Ленин прыснул:
- Ты только того, не это, не завигайся, а?
- Так вот, когда я страдал от произвола прокурора, - хмуро и грозно продолжил Сталин, - я понял: врага надо побеждать его же оружием, как учил Кутузов.
- По-моему это был Суворов, - шепнул Троцкий Маленкову. - Склероз. Страдает у вождя....
Дзержинский сурово метнул молнию в его сторону. Троцкий осекся на полуслове.
А Коба тем временем продолжал.
- Ми тут пасавэщались и рэшили. Пусть таварыщи Каплан и Лэнын пры паддержке таварыщей Малэнкова и Буденого подготовят проэкт газэты, а наша тройка - я с товарыщами Дзэржынским и Троцким, правэдёт экстренное внеочередное савещание палитбьюро. Я правыльно гаварю, таварыщ Дзэржынский?
Хитрый грузин совершенно безошибочно определил Фейгина своим союзником. Но вот Троцкий...
- Какое совещание, какое совещание, - заскулил он. - Мне же за картошкой, я жене обещал... И вообще, Ленин тоже хорошо придумал... Клей, костры, кошки-собаки...
- Какая жэ ви палитическая праститутка, таварыщ Троцкий! Ну что ж. Как гаварится - кто не с нами, тот против нас.
- Я не против, - испугался Троцкий. - Я просто жене обещал. Картошка...
Молчавший до этого времени Ленин, кажется, нашел выход из создавшегося положения.
- Хагашо, - сказал он. - Пгедлагаю комгомисс. Шенгенское, так сказать, пегемирие. Поскольку сейчас агхиважно объединить усилия пагтии в богьбе пготив общего гомосексуального вгага, будем действовать, как пгедлагает Коба, тгойками. Мы готовы пгиступить к выпуску э-э... чего там пгидумывать - "Искгы" - но после того как узнаем повестку внеочегедного съезда. Чего эты ты там пго "своим же огужием" говогил?
Сталин хитро усмехнулся, в глазах мелькнули озорные искорки.
- А не забоитеся? - задиристо спросил он по-простому.
- Ни в жисть, - так же народно и задушевно ответствовал Ильич.
- Значыт так...
И Коба заговорщически склонился к скамейке, где сидели революционеры. Он шептал им что-то, видимо, весьма важное, так как лица их вытягивались от услышанного, но, видимо, одновременно и что-то забавное, потому что еле слышное хихиканье постепенно перешло в громкий смех.
Слегка повизгивая смеялся Ленин. Сквозь мрачную личину Железного Феликса то и дело прыскал смешливый Фейгин. Кокетливо прикрывала рот рукой, чтобы не показывать в смехе неудачно сработанный мост, эсэсайка Фаня Каплан, добродушно хмыкали Маленков и Троцкий. Буденый - и тот хохотнул.
Коба распрямился.
- Ну? Падходит?
- Ничего не могу сказать, огигинально, батенька, весьма, весьма...
- Да, - это тебе не "М" на "Ж" на туалете менять, - признал Троцкий.
- Тагда за дэло. Каждый должен пазванить как минимум дэсяти...
На этом закончился внеочередной съезд политбюро. Усталые, но довольные... - ну, вы и сами знаете.
Приближалась развязка.
В понедельник, как обычно, собирая клиентов в садик, в восемь часов пятнадцать минут, Яшин микроавтобус подъехал к дому на Дженесси, откуда вышел... вышла...что это? Кто это? Переодетый...ая в женщину Георгий Шергелашвили. Черные чулки, розоватое платье, трещавшее по швам и поэтому завернутое вдобавок в длиннющую вязаную кофту, алые крашеные губы... Венчала это все шляпка.
Нехорошо, ох нехорошо сделалось Яше.
- Заразился, - с ужасом подумал он о грузине. - Кто бы мог подумать, а? Такой был мужик!
- Паехали, кацо! - подмигнул тот Яше. - Рабинович ждет.
Несчастный Яша, стараясь не смотреть в зеркальце заднего вида на вызывающе задранную юбку Шергелашвили, нажал на педаль газа.
Когда подъехали, тот уже стоял на углу. Нет. Та. Ибо Рабинович тоже был похож на... рыжую старуху Шапокляк, которая вот-вот соберется сделать очередную гадость хорошим советским пионерам.
Яша расстроился так, что пришлось подошедшей в это время Фане Школьник, почему-то в котелке и с приклееными чаплинскими усами, сесть за руль.
В девять утра в Раином садике собралось человек шестьдесят. Те, кто еще вчера, а до этого - много лет подряд - были мужчинами, выглядели теперь женщинами. И, наоборот. Женщины, эти милые, седые и крашеные, полные и худенькие, со вставными зубами и не... - были одеты во все мужское.
- Боже мой, Боже, - причитала Рая, которая сначала не обратила внимания, но по мере увеличения числа прибывающих, приходила во все больший ужас. - Не дай Бог, кто-то из сити-холла нагрянет. Мало ли что подумают? Может, и впрямь, это заразно...
Конспираторы же, накануне строго предупрежденные вождями, хранили невинное, но таящее в себе явный подвох, молчание. Совсем расстроилась Рая, когда услыхала, как вместо привычных "Подмосковных вечеров" баяниста попросили сыграть что-нибудь американское... Пристыженный, тот пытался подобрать "Когда святые маршируют", но пальцы сделались деревянными и непослушными, не желали они играть чуждую им импортную музыку на еще более непригодном для этого баяне.
Поменяла пол я свой, - пыталась слагать гомосексуальные частушки Фаня.
- Я вас любил любовью бгата,
А может быть еще сильней, - намекал Яше Рабинович.
Яше было неважно. Давление. Тошнота. Одышка. Круги перед глазами. Вспомнился курорт в Ялте, где он сильно отравился самогоном...
Вдруг Сигал, стоявший у входа, засунул два пальца в рот и свистнул.
За этим последовало совсем невообразимое. Фантасмагорическое это зрелище могла бы передать лишь гениальная кисть почившего в бозе Дали или - для более динамичного эффекта - не знающая слова "нет" вседозволенность Феллини...
Сметя со своего пути Раю, Яшу и крестящуюся мексиканку-уборщицу, десятки разукрашенных и кривляющихся стариков и старух, с намалеванными черными, красными и белыми ртами, с выпирающими из мужчин грудями и менее приличными местами, торчащими из переодетых женщин, припадая на четырехколесные костылики и охая при переходе с шага на рысь, вся эта пестрая, шумная, пугающая в едином своем порыве толпа, устремилась навстречу трем-четырем девицам... ну, этим, которые мужчины.
Остолбенев, те пытались выяснить, что происходит, на чистом английском языке задавая разумный, как им казалось, вопрос: "What"s happening?". Но, окруженные полубезумными на вид людьми, которые годились им в бабушки и дедушки, а иногда и в пра.., хватавшими их за руки, цеплявшимися за одежду, верша языческую какую-то пляску вокруг, они лишь слышали в ответ: "Долой! Пламер Парк - для пенсионеров", чего понять они ну, никак, не могли, не могли... и вдруг прозвучало, нет проткнуло воздух, пружинисто зависнув в напряженности наступившего молчания: "Янки, го хоум!"; они услыхали это и поняли, что надо вызывать полицию.
Все было, однако, намного проще. Это Рая, пытаясь сохранить престиж заведения, заперла двери на ключ и, пытаясь перекричать рев и гул обезумевших бойцов за правое дело, взывала к мужу, вставшему ломкой щепочкой плотины на пути бурной толпы.
Вот оно... Это вечное и ненужное стремление русских мешать русские слова с английскими... "Французского с нижегородским"... Нет, чтобы просто: к ноге, я сказала! К ноге! Поздно... Трагическая ошибка стилистики , неправильно услышанное... Поздно. "Ах, гоу хоум!"...
Буквально через пять минут противно воющие черно-белые машины перекрыли входы и выходы из парка, бравые полицейские забегали от кустика к кустику, припадая на коленку, прячась за дверцы своих подмигивающих веселыми огнями автокрепостей, испуганно наставив пистолеты на не менее перепуганных стариков и старушек, пытающихся объясняться на странном своем тарабарском языке.
И тут случилось. В густом осадке черного кофе напряженности, когда еще минуту назад нудно постукивавшее сердце превращается в гулко бухающий барабан, одна из сестер Вишневецких, схватившись рукой за грудь, осела наземь.
- "Скорую", - закричали. - Вызовите парамедиков.
Женщине, меж тем, становилось все хуже. Посинели губы, отхлынула кровь от ставшего алебастровым лица. Не хватает воздуха? Что? Что? Скажи же что-нибудь! Скажи-и-и-и!!!
... Дыхание остановилось. Упала на колени рядом сестра, как-то вмиг одевшая на себя то сломленное, безучастное, отрешенное выражение, которое возникает у родных при встрече со смертью близкого человека, качая свое грузное тело взад-вперед, гладя застывающее лицо, поправляя волосы, нагибаясь, шепча что-то только им, двоим известное... Горе, еще минуту назад робко ютившееся где-то на задворках вселенной, крысой юркнуло, прокралось в Пламер Парк и принюхавшись, шевеля грязными усиками, постепенно расправило свои плечи и росло, росло на глазах, наглейшим образом заглатывая все вокруг, чтобы, наконец, нажравшись досыта сыто рыгнуть и развалиться на травке рядом с непонятно откуда выскочившей молоденькой тишиной. Ш-ш-ш. Только всхлип.
Но - пустите-ка! Растолкав бесполезную толпу, к лежащей ринулась одна из мужеподобных американок. Деловито, со знанием дела, рванула ворот платья, распустила тугой обхват шитого еще в Союзе на заказ гигантского лифчика, прильнула небрезгливым ртом к безжизненным остывающим губам... Несколько секунд, всего несколько секунд прошло... А-ах... дрогнули веки. Вишневецкая открыла глаза, вздохнула, мутно, непонятливо огляделась по сторонам: что делают здесь все эти люди? Почему сгрудились вокруг?
Тут и "скорая" подоспела. Носилки, санитары, игла в вену - все как положено... Уехали, завывая.
Напряжение постепенно растворялось. Еще был какой-то осадок, был. Бабушки и дедушки приходили в себя, осознавая странность и непонятность, если не сказать дикость своего поступка в глазах других. Направленные на них дула пистолетов опускались все ниже и ниже, пока, наконец, не спрятались в кобуры.
Так и стояли, глядя друг на друга. Минуту, по меньшей мере. И тогда раздался смешок. Это не выдержал здоровенный полицейский-негр, пристально разглядывавший Рабиновича. Поймав его взгляд, перепуганный Ильич неуверенно и нервно хихикнул в ответ. Только раз, разок, разочек... для проверки. Хи-хи...
Через несколько секунд хохотали все. Бабушки, переодетые дедушками, дедушки в одежде бабушек, полицейские - в своей одежде, девицы, - которые мальчики, - в непонятно каком одеянии.
Любознательные прохожие, прорвавшись через оцепление и увидев этих живописных - so funny - "русских" - тоже присоединялись к общему веселью.
А прибывший на место происшествия переводчик-профессионал тем временем разряжал ситуацию, объясняя командиру спец-группы следующее:
- Это есть такой русский игра, они мне говорить, - показал он на Шергелашвили, который стоял без шляпы, хохоча, размазывая по лицу тушь и помаду. - Один раз в год они переодеваться, чтобы весело быть. Называется - это, как его, - наряженные, о!
- Я жэ гаварыл, - вытирал навернувшиеся от смеха слезы Георгий, - врага надо бить его же аружием.
Рабинович тем временем подошел к девице, которая спасла Вишневецкую, сделав ей искусственное дыхание. Как и полагается старухе Шапокляк, образ которой он сегодня так удачно воплотил в жизнь, смущенно протянул руку, сказал:
- Мы больше не будем... Давайте жить дгужно.
- What? What did he say? - обратилась за помощью к переводчику та.
- He says they want to be friends.
- Friends? - просияла. - Tell him we are friends. We are their friends.
- Что? Что она говогит?
- Много будэш знать, скоро састарышся! Правыльно я гавару, таварыщ Дзэржынский? И ви, таварыщ Троцкий, что ви па этому поводу думаэте?
Переводчик непонимающе вслушивался. Чего это они, вдруг, используют в прямой речи имена из давно забытых учебников? Чудные все-таки эти русские.
- Картошка! - шленул себя по лбу Шульман. - Я же обещал жене картошку, наконец.
...Пальцы правой руки баяниста вдруг вздрогнули, ожили, разлепившись, распрямляясь как намоченная губка из того судорожного сухого окостенения куриной лапы, в котором пребывали до сих пор, прошлись по клавишам сверху вниз и... - меха выдохнули долго сдерживаемое:
- Oh, when the saints, oh, when the saints, oh, when the saints come marching in...
Так, по-английски, и выдохнули. Фаня Школьник потом рассказывала.