Распад СССР создал ситуацию, которая трудно поддается жестким определениям. Бытовая (вне современной теории) наука и политика, используя традиционный подход и данные переписи 1989 г., объявила, что после распада СССР общая численность зарубежных россиян - 29,5 млн., из которых русские составляют 85,5% (25 290 тыс.)17. Все остальные народы, кроме немцев, татар и евреев, не образуют значительных групп в новом зарубежье. Три народа разделены границами примерно на равные общины (две трети осетин в России, треть - в Грузии; треть цахуров в России, две трети - в Азербайджане; лезгины поровну в России и Азербайджане). Все это стало называться "новыми диаспорами". Естественно, что о "своих" диаспорах заявили и другие постсоветские государства. На Украине начали проводить обширную исследовательскую программу по изучению диаспор, в том числе украинской в России. Но вся эта конструкция зиждется на шатком основании советских этнографических и бюрократических классификаций, которые привязывали представителей той или иной национальности к достаточно произвольно определенной административной территории, называвшейся "территорией своей (или "национальной") государственности".
Никто из советских и нынешних этнических предпринимателей от науки и политики не определял, на территории "чьей" государственности находится его подмосковная дача или городская квартира, но зато с удовольствием записывал территорию, контролировавшуюся красной конницей Валидова в период гражданской войны и ставшую Башкирской республикой, как территорию "своей государственности" башкир. И подобная операция совершалась на протяжении всей советской истории для тех граждан, национальность которых совпадала с названиями "национально-государственных образований" разного уровня. В то же время армянин Эдуард Баграмов, украинец Михаил Куличенко, армянин Эдуард Тадевосян, аварец Рамазан Абдулатипов или гагауз Михаил Губогло, справедливо считающие себя разработчиками советской национальной политики позднего периода и сохранившие свою приверженность ее академической основе, никогда вопрос об "этнической принадлежности" территорий своих подмосковных дач не задавали и представителями "чужих" диаспор в России сегодня себя не считают. Что, на наш взгляд, они правильно делали и делают "по жизни", однако это означает, что ошибаются "по науке", или же наоборот, но только никак не вместе. Если есть "этнические территории" и "своя государственность" в смысле этногрупповой принадлежности, значит, она должна быть везде и распространяться не только на сельские угодья, но и на городские улицы.
Клише "своей - не своей" этнической территории в рамках одного государства или на трансгосударственном уровне живуче до сих пор, и на его основе строится современный дискурс о постсоветских диаспорах. К академическим постулатам только добавились дополнительные интерес и аргументы, продиктованные новыми постсоветскими соперничествами. Если Россия приоритетно заботится о разделенном русском народе и о своей диаспоре, то тогда почему Украине и Казахстану не ответить тем же, включая требование паритетности в вопросах обеспечения культурных и других запросов представителей "своих" диаспор (как спросил меня один украинский политик, "сколько там у вас в Краснодарском крае, в Сибири и на Дальнем Востоке детских садиков на украинском языке?")?
"Новодиаспорная" конструкция безосновательно делит граждан одной страны на диаспору и, видимо, на "основное население", когда для этого нет значимых культурных и других различий. Украинцы в Сибири и Краснодарском крае, равно как русские в Харькове и Крыму, являются автохтонными жителями и равноправными создателями всех форм государственности, на территории которых они проживали и ныне проживают. От того, что в географическом пространстве прошли новые границы, в том числе в виде визуальных пограничных и таможенных постов, в их повседневности мало что изменилось. Они не перестали быть "основным населением".
Русский и русскоязычный - это два разных понятия: по переписи 1989 г. русский язык в странах ближнего зарубежья считали родным более 36 млн. чел., но на самом деле их значительно больше. Русский язык считают родным на Украине 33,2% населения, однако реальная цифра - около половины, в Белоруссии - 32%, но реально родным русский язык является более чем для половины населения. Примерно половину населения составляют говорящие на русском языке жители Казахстана и Латвии. Несколько меньше в Киргизии и Молдове.
"Новые диаспоры" - это малоприемлемая категория, а тем более категория "меньшинства", в которую "запихнули" эту часть населения представители "титульных наций". В ситуации неустоявшихся трансформаций и жесткой политизированности предпочтительнее начинать с анализа, а не с категории. Станут ли русские диаспорой в смысле своей групповой отличительности и демонстрируемой связи с родиной - Россией? Это вопрос огромной значимости. И здесь, на наш взгляд, возможны четыре исторические перспективы.
Первая - это полноправная социально-политическая интеграция и частично культурная (на основе двуязычия и многокультурности) в новые гражданские сообщества, построенные на доктрине равнообщинных государств. Это сейчас наиболее сложная, но самая реальная и конструктивная перспектива, с точки зрения как национальных интересов этих стран, так и интересов России, не говоря о самих русских. Кое-где признаки новой доктрины государствостроительства на основе многоэтничных гражданских наций появляются, однако наследованный и господствующий этнонационализм блокирует эту тенденцию.
Вторая - это формирование более широких конгломеративных коалиций с другими русскоязычными жителями (славянской диаспоры), что маловероятно в условиях довольно успешной "национализации" титульных групп, но тем не менее возможно.
Третья - это переход на статус меньшинств и мигрантских групп с перспективой ассимиляции. Это фактически невозможно из-за мирового статуса русского языка и культуры и мощного соседствующего воздействия России.
Четвертая - массовый исход в Россию. Это возможно для Средней Азии и Закавказья, однако не исключено для других стран, особенно государств Балтии, если Россия вырвется вперед или хотя бы сравняется по социально-экономическим условиям жизни с Прибалтикой.
Самая маловероятная, но возможная перспектива - это отвоевание доминирующего статуса под свой контроль, что возможно только в случае решающего демографического преимущества в условиях более быстрого роста русского населения и более значительного выезда из страны титульного населения. В обозримом будущем это возможно только в Латвии и нигде больше. Однако и в этом случае скорее будет существовать ситуация господствующего меньшинства над большинством ("диаспорой"?!) благодаря поддержке Европейского сообщества и НАТО (если этот военный блок сохранится).
Есть вариант смены идентичности титульной группой в пользу русской, но это возможно только в Белоруссии и только в случае единого государства с Россией. Единое государство снимает и вопрос о диаспоре.
В целом исторический процесс крайне подвижен и многовариантен, особенно когда речь идет о динамике идентичностей. На горизонте мы уже видим принципиально новые явления, которые невозможно осмыслить в старых категориях. Одно из таких явлений - это формирование транснациональных общностей за привычным фасадом диаспоры. Исторический процесс в интересующем нас аспекте проходит как бы три стадии: миграция (или изменение границ), диаспора, транснациональные общности. Последнее понятие отражает явление, обнаружившееся в связи с изменением характера пространственных перемещений, новыми транспортными средствами и коммуникативными возможностями, а также характером человеческих занятий.
Как мы уже отмечали, диаспора как жесткий факт и как ситуация и ощущение - это порождение деления мира на государственные образования с охраняемыми границами и фиксируемым членством. Строго говоря, при более или менее нормальной социально-политической ситуации внутри государств нет или не должно быть диаспор из "собственной" культурной среды, ибо государство есть дом, где все граждане равноправны. Диаспора появляется, когда появляется разделенная пограничным паспортным контролем оппозиция "там и здесь".
В последнее десятилетие (на Западе еще раньше) обнаружились факторы, размывающие привычные представления о диаспоре и на межгосударственном (транснациональном) уровне. Если москвич, формально эмигрировав в Израиль или европейскую страну, сохраняет квартиру в российской столице и ведет основной бизнес на родине, а также поддерживает привычный круг знакомств и связей, то это уже другой эмигрант. Этот человек находится не между двумя странами и двумя культурами (что определяло диаспорное поведение в прошлом), а в двух странах (иногда даже формально с двумя паспортами) и в двух культурах одновременно. Где у него "бывшая родина" и где "новый дом" - такой строгой оппозиции уже не существует.
Не только на Западе, но и в Азиатско-Тихоокеанском регионе существуют большие группы людей, которые, как они заявляют, "могут жить везде, но только ближе к аэропорту". Это и бизнесмены, и разного рода профессионалы, и поставщики особых услуг. Дом, семья и работа, а тем более родина для них имеют не только значение разделенных границами мест, но и носят множественный характер. Домов может быть несколько, семья - в разных местах в разное время, а место работы меняться без смены профессии и принадлежности к фирме. Через телевизор, телефон и путешествия они поддерживают культурные и семейно-родственные связи не менее интенсивно, чем живущие в одном месте люди с постоянным автобусным маршрутом дом - работа. Приезжая из Праги или Нью-Йорка в Москву, они видят своих родственников и друзей чаще, чем могут видеться родные братья или сестры, живущие в одном городе. Они участвуют в принятии решений на уровне микрогрупп и влияют на другие важные аспекты жизни сразу двух или нескольких сообществ.
Таким образом, разные и далекие места и находящиеся в них люди начинают формировать единую общность, "благодаря постоянной циркуляции людей, денег, товаров и информации"18. Эту нарождающуюся категорию человеческих коалиций и форм исторических связей возможно называть транснациональными общностями, на что уже обращают внимание ученые-обществоведы19.
Уже после того, как нами была написана эта работа, вышел номер журнала "Ethnic and Racial Studies", целиком посвященный данной теме. В нем содержатся статьи по проблемам транснациональных мигрантских общин на примерах мексиканцев, гватемальцев, сальвадорцев, доминиканцев, гаитийцев, колумбийцев, а также по ряду теоретических вопросов транснационализма20. Некоторые специалисты относят эти новые явления к проблеме транснациональных миграционных циркуляций, но это есть и часть проблемы диаспоры.
Действительно, трудно назвать 1 млн. азербайджанцев или 500 тыс. грузин, курсирующих между Россией и Азербайджаном (не беру в расчет старожильческую часть азербайджанцев и грузин в России), диаспорой, однако в их культуре и социальной практике, бесспорно, присутствует диаспорность, особенно среди тех, кто подолгу находится в России. Пересекающие десятки раз в год границы между странами (не только бывшего СССР) люди не могут с обычной легкостью квалифицироваться как эмигранты или иммигранты. Они не попадают в упомянутые выше описания диаспорных ситуаций. И все-таки это новая по своей природе диаспора, которая, возможно, заслуживает нового названия.
В любом случае современные диаспоры или транснациональные общности, как и в прошлом, пребывают в своем главном взаимодействии с государственными образованиями - странами исхода и странами проживания. Этот диалог продолжает носить сложный характер, но в нем есть ряд новых явлений. В большинстве своем члены диаспорных групп оказываются в данном состоянии в результате недобровольных решений и продолжают сталкиваться с проблемой отторжения. С той только разницей, что возможности, которыми располагают эти группы, существенно меняются. Если в прошлом единственной желаемой стратегией была успешная интеграция во втором или в третьем поколении, то ныне ситуация часто складывается по-другому.
Как отмечает Р.Коэн, "чем больше присутствует принуждения, тем меньше вероятность ожидаемой социализации в новом окружении. В этих условиях этнические или транснациональные общности будут упорно сохраняться или преобразовываться, но не растворяться. Сейчас невозможно отрицать, что многие диаспоры хотят иметь свой кусок пирога и хотят его кушать. Они хотят не только безопасности и равных возможностей в странах проживания. Но также и сохранения связей со страной происхождения и своими соплеменниками в других странах.. Многие иммигранты более не являются разрозненными и послушными людьми, ожидающими гражданства. Вместо этого они могут обладать двойным гражданством, выступать за особые отношения со своими родинами, требовать помощи в обмен на избирательную поддержку, влиять на внешнюю политику и бороться за сохранение семейных иммигрантских квот"21.
Современные диаспоры, их ресурсы и организации представляют один из наиболее серьезных исторических вызовов государствам. В странах пребывания они формируют сети международной незаконной торговли наркотиками, создают террористические организации, вовлекаются в другие акции, которые нарушают национальный закон и внутреннюю стабильность. Именно деятельность диаспорных групп (палестинских, кубинских, ирландских, албанских и др.) превратила сегодня такие страны, как США и Германия, в основные территории, откуда исходит международный терроризм. Часто это делается с ведома государств пребывания и откровенно используется ими в геополитических целях.
В более мирных формах активная деятельность диаспор начинает представлять серьезную проблему для местных обществ. Выдвигаются требования и ведется активная борьба за признание обычного права, действующего в рамках традиционной культуры данных групп, законами стран пребывания. Более того, западные либеральные демократии, решившие в свое время в упорной борьбе вопросы отделения церкви и государства, мира приватного и мира публичного, сегодня вынуждены иметь дело с попытками привнести в их общества теократические идеи и нормы частной жизни, по которым желают жить представители мусульманских общин, ставшие уже полноправными гражданами этих стран.
Как предупреждает один из авторов, благодаря своему желанию изменить существующие правила, а не принимать сложившиеся правила игры, диаспоры будут служить "средством разрушения хрупкого баланса между общей культурой и отдельными различиями"22. Приведу лишь один пример в подтверждение этого опасения. Поведение и конкретные политические результаты русской еврейской диаспоры в Израиле в последние годы поставили под сомнение исторический проект израильской алии и религиозно-этнической основы этого государства.
В то же время, некоторые специалисты делают слишком поспешные выводы по поводу исторических перспектив феномена диаспоры. Ссылаясь на то, что идеология национализма не способна сегодня эффективно ограничивать пространство социальной идентичности границами национальных государств, они полагают, что процессы глобализации создают новые возможности для возрастания роли диаспор во многих сферах и превращения диаспор в особые адаптивные формы социальной организации. Не отрицая последнего, мы, однако, не можем согласиться с выводом, что "в качестве формы социальной организации диаспоры предшествовали национальным государствам, трудно существовали в их рамках и, возможно, сейчас во многих аспектах могут превзойти и прийти им на смену"23.
Причина нашего несогласия в том, что нынешняя стадия человеческой эволюции продолжает демонстрировать, что государства остаются наиболее мощной формой социальной группировки людей, обеспечивающей жизнедеятельность человеческих сообществ. Никакой конкурентной формы на горизонте не просматривается. Более того, именно государства используют диаспоры в утилитарных целях, чаще всего для собственного укрепления и разрушения или ослабления других24. И в этом плане диаспоры может ожидать обратная перспектива.
Многие ученые не обращают внимания на то, что современные диаспоры обретают еще один важный аспект. Они утрачивают обязательную ссылку на какую-то определенную локальность - страну исхода - и обретают на уровне самосознания и поведения референтную связь с определенными всемирно-историческими культурными системами и политическими силами. Обязательность "исторической родины" уходит из диаспорного дискурса. Связь выстраивается с такими глобальными метафорами, как "Африка", "Китай", "Ислам". Как отмечает в этой связи Джеймс Клиффорд, "этот процесс не столько по поводу быть африканцем или китайцем, сколько по поводу быть американцем или британцем или кем-то еще в месте проживания, но с сохранением отличительности. Это также отражает стремление ощущать глобальную принадлежность. Ислам, подобно иудаизму в преимущественно христианской культуре, может предложить чувство повсеместной принадлежности как в историко-временном, так и пространственном аспектах, принадлежности к разной современности"25.
Следует заметить, что построенная на позитивной сопричастности к мировым культурным системам диаспорность в современных транснациональных контекстах заключает в себе порой большую долю утопии и метафоричности, но она уходит от таких традиционных идеологем, как "утрата", "изгнание", "маргинальность", и больше отражает конструктивные жизненные стратегии успешной адаптации и полезного космополитизма. Возможно, эта перспектива глобализации будет означать исторический конец феномена диаспоры, но только наступит этот конец, видимо, нескоро.