В первую командировку Кравченко направили в Казань. В свои двадцать четыре года Волгу впервые он увидел здесь: без всяких волн - стоял лютый мороз, - белая, припорошенная сухим колким снегом ледяная поверхность бывшей воды с отблесками холодного солнца. Поскольку гостиница стояла на берегу реки, то называлась тоже "Волга"; новое здание ядовито пахло масляной краской и неприятно душной шпаклевкой. Периферия уже тянулась к современному строительству - в город иногда заглядывали иностранцы, поэтому туалет и умывальник в номере уже присутствовали, зато душ - только в конце коридора, один на весь этаж, но для середины семидесятых годов - это был прогресс.
Отдельный номер в гостинице казался ему просторным - в Москве он жил в коммуналке - и давал даже общее ощущение свободы. В командировке не обязательно приходить к началу рабочего дня, да и уходить можно чуть пораньше - тоже плюс по сравнению с ежедневной "позвоночной" службой на столичном заводе, куда он был распределен. На проходной стоял вахтер: в восемь утра он поднимал ногу с педали и блокировал турникет - опоздавшие, отчаявшись уговорить охранника, теперь могли попасть во внутрь только через отдел кадров: надо было написать объяснительную записку, почему опоздал, и, как следствие, уменьшался размер и без того мизерной премии. За пять минут до закрытия входа можно было видеть бегущих от метро людей: запыхавшихся женщин с болтающимися во все стороны рыхлыми, не удерживаемыми поясами грации телесами; пожилых мужчин, передвигающихся прискакивающей, прихрамывающей рысцой и держащихся за ту часть груди, где надрывно колотился, в прошлом, "пламенный мотор"; молодых, галопирующих легко и пока бездумно радостно.
Все эти обороннные "почтовые ящики", над заборами которых вилась колючая проволока, представлялись для Кравченко зоной в зоне. Границы всей страны развитого социализма были на замке, а для работников из "ящиков" - на двойном: за границу, даже туристом в братскую Болгарию - не пускали. Платили молодым специалистам скудно, но Кравченко еще со школы умудрялся всегда раздобыть деньги: спекулировал билетами на футбол около стадиона "Динамо", перепродавал марки на Кузнецком мосту около магазина для филателистов. В институте, как-то в перерыве между лекциями всегда одетый во все самое модное Морозов, из соседней группы, предложил:
--
Слушай, старик, покупай джинсы, недорого, - и показал голубое чудо.
--
Да бабок нет, - огорчился Кравченко.
Морозов задумался и как-то оценивающе взглянул на сокурсника:
--
Давай так: я тебе даю шесть штук - ты пять продаешь по сто пятьдесят рублей, и одни джинсы - твои. Идет?
Он согласился. Кооператив "Кравченко - Морозов" продолжал существовать и после окончания института.
После скучного дня в унылом КБ серийного завода, изготавливающего самоходные дизельные энергоустановки, Кравченко добирался до гостиницы на разболтанном, дребезжащем трамвае. За окном расплывшийся в белесом морозном тумане проплыл казанский кремль со знакомой, почему-то родной по виду дозорной башней Сююмбеки, по форме напоминающей большую детскую сборную пирамиду. Один из сотрудников казанского предприятия просветил его: такая же архитектурная схема - многоступенчатая - была использована при возведении выходящей на Комсомольскую площадь башни Казанского вокзала в Москве. Он жил неподалеку от этого вокзала, на Новорязанской улице, и из окна каждый день созерцал шатровую остроконечную верхушку этого сооружения, только с тыльной стороны.
От деревянных сидений холод проникал в каждую частичку тела, распространяясь вверх и вниз: ноги коченели, хотя он дотрагивался до пола только кончиками легких ботинок. Молчаливая после рабочего дня толпа предвкушала домашний уют, который не ждал Кравченко. Он физически ощущал, что этот город - не родная Москва, где много родственников, друзей и подруг, к которым всегда можно зайти в гости, даже не предупредив по телефону - в этом внезапном появлении был даже какой-то шарм. Однажды со своей новой знакомой, после того, как посидели хорошо в кафе на Новом Арбате, решили продолжить общение и завалились к женатому приятелю. Супруга несколько удивилась поздним гостям, но накрыла на стол и оставила ночевать непрошеную пару в детской комнате, перевезя детскую кроватку в свою спальню. Больше такого благородного к себе и своим спутницам отношения Кравченко никогда в жизни не встречал. Он чувствовал: жена приятеля симпатизирует ему и преодолела чувство автоматической ревности, промелькнувшее в ее глазах. Высокая, с глубокими темными глазами и небольшой, аккуратной грудью, она тоже очень нравилась ему, но у Кравченко было кредо - он никогда не переходил грань от легкого флирта до близких отношений с женами друзей, хотя интуитивно чувствовал: многие из них с удовольствием развлеклись бы с ним - он атлетически сложен, не глуп, в не задавливающую других меру начитан, слегка ироничен и любит повеселиться. "Эх, не пожалеть бы в старости упущенных радостей юности", - иногда посмеивался он над собой.
Звенел, подъезжая к перекресткам, трамвай, слышно было через разбитое стекло, заделанное тонкой фанерой, как звеняще потрескивал от сильного мороза лед на реке.
Около гостиницы продавали пиво из большой железной желтой бочки.
--
Как же его пьют, такое холодное? - поинтересовался он у женщины в синей телогрейке, теплом сером вязаном платке и черных валенках, которыми она звонко, пытаясь согреться, ударяла друг о друга.
--
А я его подогреваю, - охотно ответила продавщица, показавшая на светлый вместительный чайник, стоящий на плите, подключенной к газовому баллону. В алюминиевом сосуде булькал желтоватый хмельной напиток. Из носика валил уютный пахучий пар.
Налив из бочки неполную кружку, она сдобрила ее кипящим напитком и протянула Кравченко со словами:
- Кто пьет, того и мороз неймет!
Пиво оказалась вкусным, приятно щипало язык; где-то внутри, в конце пищевода стало разливаться приятное тепло, и медленно начал согреваться желудок. После второй кружки чувство неуютности чужого города начало отступать куда-то на задворки.
Придя в номер, чтобы убить время, он решил помыться - взял земляничное мыло, привезенное из дома, перекинул через плечо казенное белое вафельное полотенце, с фиолетовой прямоугольной печатью гостиницы, и в широкоплечую развалочку, оставшуюся после занятий боксом, направился в душ. В гостинице было тихо, лишь его шаги гулко отдавались в длинном, слабо освещенном коридоре с низким потолком. Это время года не привлекало командировочных - все старались приурочить деловые поездки в город на Волге к летнему периоду. Из-за коридорных сумерек Кравченко чуть не столкнулся с невысокой девушкой. Он не успел разглядеть ее, как следует, потом обернулся и почувствовал, что, уходя, она тоже оглянулась и с интересом посмотрела на него. Возвращаясь из душа, Кравченко ощутил мокрой головой: в коридоре довольно прохладно, и прибавил шагу. Недалеко от его комнаты, в открытых дверях улыбалась явно ему и курила та девушка. Прислонившаяся к косяку фигурка чувственно вырисовывалась на фоне углубления комнаты, мягко освещенной внутри настольной лампой. Надо было срочно отреагировать на эту улыбку и позу - что-то сказать. Кравченко не нашел ничего лучше банальной фразы:
--
Вы не меня ждете?
--
Конечно, вас.
--
Хорошо, я сейчас переоденусь и зайду.
--
Не перепутайте с соседним номером, там моя начальница живет. Моя комната - номер пятнадцать.
Кравченко надел голубую рубашку - к глазам, прихватил бутылку с бело-розовой этикеткой "Портвейн крымский", продававшийся в те времена в Москве на каждом шагу. Приятная неизвестность манила - он нежно постучал в дверь. Соседка тоже сменила наряд на более влекущий: бледно-желтая с розоватым оттенком, плотная блузка и черная, чуть выше колен юбка.
--
Добрый вечер, меня зовут Светлана, - очень женственно улыбнулась она.
--
Андрей, - с некоторым волнением представился Кравченко.
Комната - по гостиничному стандартная, но уютная: бежевые обои, небольшое кресло и стул с одинаковыми коричневатыми обивками, оливковые шторы, полутораспальная кровать с темно-зеленым покрывалом. На овальном журнальном столике приглушенным световым пятном - лампа в виде маленького палевого абажура, из небольшого настенного белого репродуктора доносилась татарская музыка. Цветочный аромат духов смешивался с запахом свежезаваренного чая. Кравченко со словами: "Пусть в эту январскую стужу нас согреет тепло крымской Массандры!" - эффектно поставил принесенный напиток на полированный овал. Светлана дополнила натюрморт двумя гранеными стаканами - бокалов в простых гостиничных номерах не было. Портвейн оказался неплохим на вкус, и, наверное, от дополнительного воздействия женской ауры близсидящей привлекательной девушки Кравченко как-то сразу стало хорошо. Выяснилось, что Света - из Ленинграда, окончила филологический факультет университета, преподает русскую литературу в педагогическом институте, а сюда приехала на конференцию во время студенческих каникул. Кравченко поведал: он - представитель самой массовой и прозаической профессии - инженер, но (не показаться таким уж скучным!) интересуется поэзией. Глаза Светы, да и все ее тело излучали теплую, нежную энергию, которая - Кравченко это точно почувствовал - обволакивала его, проникала в него и перемешивалась с его внезапно возникшим ответным теплом. Света была влюблена в свой родной Ленинград и прочитала напевного Осипа Мандельштама: "Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских, припухлых желез". Вдохновленный Кравченко тоже решил блеснуть и ответил дробно-джазовым Андреем Вознесенским из "Ночного аэропорта в Нью-Йорке": "Брезжат дюралевые витражи, точно рентгеновский снимок души". Музыка русских стихов переплеталась с заунывным фоном татарской радио-мелодии, простые слова приобретали новую, подсознательную, усиливающуюся окраску. В атмосфере гостиничного номера нарастала близость, непонятно почему всегда возникающая между двумя существами разного пола, ауры которых так загадочно и захватывающе соприкасаются. Напрягающее ожидание тянуло друг к другу, отметая условности.
...Утром они пошли вместе в буфет, на второй этаж. Ярко-желтые лучи заволжского утреннего солнца сквозь непонятно когда успевшее запылиться окно освещали три столика, и все они были свободные - уже было одиннадцать часов, и редкие постояльцы уже позавтракали и убежали на свои "ящики" крепить оборону страны. В голове у Кравченко слегка шумело от Светланы и крымского портвейна, тело было пустое и требовало питания. Выбрали место в уголке, взяли аппетитно пахнущую яичницу с горячими сосисками, запивали оказавшимся неожиданно вкусным зеленым чаем и целовались. Ярко подкрашенная крупная буфетчица, явно за сорок, смотрела на них с нескрываемой завистью.
Три вечера, оставшиеся до окончания ее конференции, провели вдвоем. Посмотрели спектакль гастролирующего здесь на студенческих каникулах Московского художественного театра - "Школа злословия" Шеридана. Эту постановку он знал наизусть со школьных лет: еще помнил блестящих Михаила Яншина и Ольгу Андровскую в главных ролях. Потом в соседнем с гостиницей небольшом ларьке купили шампанское и две плитки шоколада "Золотой ярлык" - ужинали и ночевали в номере Светланы. На следующий вечер - фильм Андрея Тарковского "Солярис" по роману польского фантаста Станислава Лемма. Они оба смотрели эту ленту уже второй раз, и они оба поняли, что чувствуют одинаково, трогают их одни и те же вещи, оба - впечатлительны. Кравченко, хотя и работал инженером, но считал себя натурой отчасти художественной, и ему очень нравилось, что Светлана понимает его, много читала таких книг, о которых он даже не слышал. Она считала: Тарковский - это режиссер будущего. Через много лет Кравченко увидел: предсказание Тарковского и Лемма оказались вещими - растворенное человеческое сознание в мировом океане "Соляриса" реализовалось в конце двадцатого века в Интернет. Теперь, сидя за теплым письменным столом у себя в квартире, потягивая кофеек, а хочешь - пиво, можно при помощи компьютера пообщаться виртуально с мыслями огромного количества людей, которых ты никогда не знал, да и вряд ли когда-либо увидишь. А если вспомнить фильм Тарковского "Сталкер", оказалось: автор предсказал Чернобыльскую катастрофу с ее страшной зоной отчуждения.
Кравченко в глубине души начал гордиться близостью с таким женственным, обаятельным и умным созданием. "Может, это и есть любовь", - даже такая мысль навещала его. Процесс познания друг друга, новизна ощущений поглотили их. Светлана не ходила на конференцию, сказавшись больной, Кравченко договорился: будет в гостинице чертить схему пускового устройства электродвигателя - здесь можно лучше сосредоточиться. Им казалось: только у них могут быть такие необыкновенные отношения, такое мощное и нежное слияние мыслей и юных тел. Их непрерывно тянуло друг к другу, как тянет магниты с разноименными полюсами, силовые линии которых проникают в близкое тело и притягивают его.
В казанском аэропорте он долго махал вслед самолету Ту-134, возносившему Светлану в сторону Питера. Она оставила только служебный телефон - домой лучше не звонить, а почему - она потом объяснит, когда он приедет в Ленинград.
Как Кравченко и догадывался, Светлана была замужем, и в городе на Неве им пришлось встречаться в мастерской ее приятеля, бородатого и вечно под хмельком живописца Артура. До самой весны, почти каждую пятницу Кравченко, запасшись московской водкой для художника, - тот считал: столичный продукт вкуснее и забористее ленинградского - садился на ночной экспресс и утром был на питерском вокзале, где встречался со Светланой у станции метро "Московский проспект". Дома она говорила, что в субботу заставили читать дополнительные лекции для получения звания доцента. Затем они ехали к Артуру в Автово, поднимались на восьмой этаж - мансарда дома была распланирована под художественные мастерские. Все стены были завешены картинами и эскизами видов Ленинграда. Особенно много было холодноватых ноябрьских, еще без снега, набережных Фонтанки с голыми деревьями: змееподобные сучья делирийно извивались. А напротив окна, над широкой кроватью - ярким ван-гоговским солнечным пятном - огромный, написанный нервными выступающими мазками, подсолнух, и на нем - ярко-голубая бабочка с полураскрытыми крыльями. Через открытую форточку доносился уютный, домашний звон трамвая. Пахло свежими масляными красками, растворителем и табаком "Золотое руно" - Артур любил курить трубку и покупал хороший табак, если удавалось "срубить капусту", как он говорил, - заработать деньги. Деньги у него, любые, держались от силы дня два: раздавал долги, давал взаймы - остальное прокучивал с возникающими неизвестно откуда приятельницами. В компании с пейзажистом Андрей и Светлана выпивали, после чего хозяин мастерской отправлялся посидеть с приятелем - монументалистом, не забывая прихватить с собой еще одну бутылку, привезенную в подарок из столицы. В семь вечера Кравченко провожал Свету на Васильевский остров и возвращался на Московский вокзал, успевая на один из вечерних поездов. Ночью, в поезде он почти никогда не спал: затуманенные глаза Светланы надвигались на него, нежный аромат ее тела продолжал дурманить...
В июне Кравченко послали на ракетный полигон, в глухие казахские степи на три месяца. Он все время, даже при ответственной и опасной стыковке стартовых электрических кабелей, вспоминал, переживал и прочувствовал заново каждую встречу со Светланой в казанской гостинице и на высокой питерской мансарде, в романтично-художественной мастерской с видом на мокрые от мартовского тающего снега крыши соседних домов. Полигонная жизнь, несмотря на обилие работы, текла тоскливо и скрашивалась только ежевечерними спиртом-ректификатом и игрой в преферанс. Звонить отсюда было сложно: начальство боялось, как бы сотрудники не выболтали чего лишнего из результатов засекреченных наглухо полигонных испытаний. Голос Светы едва пробивался сквозь треск подслушивающих аппаратов особистов. Кравченко вдруг начал чувствовать, что она не так, как прежде, радуется его голосу, а однажды - ему показалось - ждала с нетерпением звонка кого-то другого, и в голосе ее он услышал легкое разочарование, когда поняла, что это - Кравченко.
Вернувшись в Москву, он сразу же позвонил ей из дома и хотел, как всегда, приехать и встретиться у Артура. Света ответила, что художник убыл куда-то на этюды, вроде, в Старую Ладогу - ключи от мастерской не оставил, а сейчас в ее институте начинаются приемные экзамены, и у нее совсем нет времени. Кравченко пытался дозвониться еще несколько раз и поговорить с ней начистоту - безрезультатно - коллеги отвечали: она в экзаменационной комиссии. Он не находил себе места - никак не мог поверить, что Света все забыла - ведь их чувства были так искренни, так горячи.
--
Нет, нет, не может быть, тут дело, конечно, не в муже. Кто-то еще появился, пока я был в такой долгой командировке, - стоя по ночам у окна, терзался Кравченко.
Он как-то смирился с незримым присутствием мужа в их тайных отношениях со Светой, но никак не мог представить, что она пустила нового человека в свою жизнь.
- Надо ехать в Питер, найти ее, поговорить с ней - пусть уходит от мужа, переезжает в Москву, работу найдем - институтов здесь полно.
Ночной экспресс "Красная стрела" прибыл в восемь утра на Московский вокзал - в девять он был на третьем этаже педагогического института, около кафедры русской литературы. Из расположенного рядом буфета доносились звяканье ложек и запах жареных пирожков. На стене белело расписание приемных экзаменов, рядом - нервно перешептывались напряженные абитуриенты. Кравченко внимательно начал изучать этот листок: Светлана Николаевна Тучкова принимала вступительные экзамены по литературе в 31-й аудитории этого корпуса. Он быстро поднялся по истертой ногами многих поколений студентов лестнице на четвертый этаж, нашел еще пустой этот класс и стал ждать.
Он ее сразу увидел: Светлана появилась, как и тогда в Казани, в конце гулкого - от стука ее высоких каблуков - коридора, просвет подчеркивал ее ладную фигуру. Она оживленно беседовала с идущим рядом с ней, седым, но бодрым и подтянутым, высоким человеком, с гордо, даже высокомерно вскинутой крупной орлиной головой. Светлана загипнотизированно слушала этого, по виду, профессора и обворожительно улыбалась ему. Мэтр, как само собой разумеющееся, уверенно, по-хозяйски придерживал ее за плечо. Кравченко окликнул Светлану. Она извинилась перед спутником, подошла к Кравченко, стоящему у окна, и поцеловала его прохладно в щеку. Ее собеседник вежливо отошел немного в сторону и остался ждать.
--
Как же так, Света? Что случилось?
--
Ты знаешь, я просто не хочу тебя больше обманывать. Я влюбилась. Это - тот человек, который ждет меня рядом. Он старше меня, но - очень хороший, сильный и умный, он - руководитель моей диссертации.
--
Так ты значит из-за научного продвижения! Взятку даешь! Жарким удовольствием!
--
Я так и знала: тебе не понять, молодой еще, - и резко отошла, вильнув длинной юбкой.
Кравченко, как в боксерском нокдауне, вышел из института, взял такси, по дороге купил три бутылки водки и поднялся в мастерскую Артура. Два дня, пока у него были деньги, они пили и ездили по друзьям художника и приятельницам. На третий день он сел совсем еще пьяный в поезд и, не помня как, оказался дома. Полгода в голове Кравченко все время были сумерки, а сквозь них проступало расплывчатое бледное лицо Светланы, говорившее мерцающим шепотом: "Я влюбилась". Потом видение медленно исчезало. Он не мог ни на чем другом сосредоточиться - передвигался, принимал пищу, выполнял задания на работе в каком-то тумане, в сомнамбуле.
...Затем все это постепенно прошло, и он стал сходиться с женщинами проще, поскольку начал презирать их: понял, что женская верность может быть только относительной, и даже в мимолетной близости тихо их ненавидел. Стихи не читал им больше никогда. Женился поздно - в тридцать шесть. Да и то потому, что надо было ехать на год за границу. В жены взял на пять лет старше себя дочку заместителя министра финансов - знаком он с ней был давно, через того же институтского приятеля - Морозова, чей отец работал в МИДе, все время пропадая за кордоном, и в его квартире частенько собиралась "продвинутая" молодежь. Относился к жене с легким пренебрежением - знал, что до него она натрахалась достаточно, верность ей, мягко говоря, не хранил, да и ее поведение было ему почти безразлично.
...В начале девяностых Кравченко, будучи уже матерым замом директора завода, организовал на своей территории изготовление джинсов по западной технологии. Ковбойские брюки пошли хорошо. Капитал на дальнейшую раскрутку появился. Тесть же его, уже двадцать лет крутя финансы родины, всегда знал: делать деньги по формуле Карла Маркса - "товар - деньги - товар" - сложнее и менее прибыльно, чем по банковской схеме, где в роли товара выступает конечный продукт торговли - сами деньги. Заботясь о будущем своей дочери и воспользовавшись общей первоначальной неразберихой в быстро меняющей облик стране, он перекинул сложным путем, через несколько банков довольно приличные государственные средства и создал новый крупный банк. Председателем правления был назначен его зять. Кравченко сразу понял, что банк - это его родное, то, к чему он внутренне был почти всегда готов. Имея опыт работы с большими промышленными системами, он применил системный подход и к финансовым потокам.
--
Ведь, что такое банк? - рассуждал он. - Это бассейн: в одни трубы деньги втекают: вклады физических лиц, депозиты юридических лиц, кредиты от других банков, а лучше - государственные; из других труб - вытекают: проценты по вкладам, депозитам, взятым кредитам, выдаваемые кредиты, налоги, зарплата сотрудникам. Задача, вроде бы из учебника арифметики для начальной школы, но сложность - в искусстве соорудить такой бассейн, чтобы всегда больше денег втекало, чем вытекало.
Кравченко проявил недюжинную изворотливость, не скупердяйничал: пошел на крупные затраты, укрепил связи тестя и наладил свои в самих верхах. Пришлось, конечно, и изрядно унижаться перед вышестоящими, - но чего не сделаешь ради будущего финансового успеха. Банк стал одним из доверенных банков правительства, и в него потек устойчивый, очень содержательный поток государственных средств. Выходные потоки из банковского бассейна Кравченко превратил в маленькие ручейки: с вкладами населения работать перестал - это были дорогие деньги, требующие больших процентных выплат; зарплату сократил, а на недовольных сотрудников наорал и уволил - взял тех, кто был согласен работать и за небольшие деньги - безработных в стране еще хватало. Банк рос, а вместе с ним заметной фигурой в мире долларовых миллионеров становился и Кравченко.
"Лишних денег не бывает - есть только временно свободные средства" - стало часто употребляемым афоризмом Кравченко. Изменилось и его отношение к подчиненным: он их стал всех рассматривать как безликие средства по производству прибыли для него - Кравченко. Тон разговора с этими "средствами" стал безапелляционным, а зачастую - откровенно оскорбительным:
- Иди сюда, я тебя учить буду, - вызывал он своего седовласого заместителя.
--
Руководитель, достигший финансовых высот, никогда не ошибается и всегда прав, - этот свой постулат он почитал на уровне библейского.
Другими его любимыми высказываниями стали: "Каждый гибнет в одиночку" и "Кого трахает чужое горе?"
Секретарш он отбирал лично, платил гораздо выше среднего уровня ставок - в его требования входили: наличие филологического образования - экономистов, расплодившихся теперь, как прежде инженеры, он на дух не переносил, кроме того, необходимое условие - общее интеллектуальное развитие, чтобы могла поговорить на разные темы. Его подчиненные, правда, удивлялись: все отобранные девушки были чем-то похожи друг на друга. Нет, это не был принятый во всех банках стандарт: ноги - из подмышек, а если провести касательные линии снизу к бюсту и бедрам - кто изучал начертательную геометрию, сразу поймет - это должны быть два ослепительных луча прожектора, бьющие в глаза смотрящего спереди или сзади. Только Кравченко знал - на кого они все похожи. Это была растиражированная Светлана. Он помнил ее всегда, хотя с тех пор прошло двадцать пять лет, и всегда выбирал девушек, похожих на нее. Он никогда не мог забыть, как тогда, в коридоре педагогического, насмехающе прощально развивалась ее длинная серая юбка. Кравченко мстил всем этим светланам. Секретарши долго не задерживались, максимум - полгода; он унижал их, все время выговаривая: неправильно ведут делопроизводство, не могут оперативно соединиться по телефону с нужным человеком, не умеют, как следует сварить кофе и красиво подать его. Он старался изощренно унизить их и в постели, которая со вседозволенностью была оговорена заранее, в личной беседе при приеме на службу, кто не соглашался - отметался сразу. Он вымещал на них ту оскорбительную измену Светланы, которую он никогда не мог ни забыть, ни простить.
Известный банкир Кравченко стал желанной фигурой в разного рода комитетах, участвовал в очень серьезных международных переговорах. Заполучить его на обед в дорогой ресторан, с сауной и шикарными массажистками - мечтали многие крупные предприниматели. Партнеры по бизнесу думали: в сауне, с эксклюзивными блондинками и французским коньяком "Martell V.S.O.P." Кравченко расслабится и будет более сговорчивым на выдачу кредитов. Но от природы осторожный, он окончательное решение принимал только у себя в кабинете и только на свежую голову. Все сделки он тщательно анализировал сам, никому не доверяя, вычерчивал, как когда-то для больших технических систем, формализованные схемы - сразу отчетливо проявлялись слабые места, и становилось ясно, где вероятность получения большой прибыли высока. Он всегда создавал несколько параллельных путей получения денег, кажущихся сначала запасными, а потом вдруг становившимися основными, применял метод "троирования", усвоенный им еще в конструкторской инженерной деятельности. А еще - ему почти всегда везло, без чего в большой бизнес и соваться нечего - его вложенные деньги непрерывно делали ему новые деньги.
Однажды, в июле, президент торговой фирмы "Пего" пригласил его провести вечер на прогулочном теплоходе, курсирующем по каналу "Москва - Волга". Недалеко от пристани Химкинского речного вокзала, около светло-зеленых, свесившихся к темной воде ивовых зарослей, стоял неприметный, даже невзрачный, белый, но не очень, речной трамвайчик, как называли такие небольшие корабли в далекие времена кравченковской юности. Слегка тянуло тиной и соляркой. Кравченко немного засомневался: "Куда меня привезли?" В конце деревянного, посеревшего от воды трапа, проложенного с борта на отлогий глинистый берег, встречали: тридцативосьмилетний хозяин плавучего имущества, высокий, с круглым массивным лицом, в синей матерчатой свободной куртке, он же - владелец "Пего"; седоватый капитан, изрядно потертый временем, в форме с четырьмя золотыми нашивками и три юных девушки, в светлых кофточках с погонами, черных коротких юбках и небольших, белоснежных, с черным околышком фуражках с серебряными галунами.
Внутренняя отделка этого плавсредства полностью контрастировала с непрезентабельным внешним видом. Кают для гостей - всего две, но достаточно вместительных: стены фанерованы красным деревом, а одна из них, перед огромной кроватью - из больших квадратов темного зеркала, позволяющего наблюдать себя, находящегося в постели. Кроме того, можно было видеть происходящее на ложе и в таком же зеркальном потолке. Рядом с каютами - сауна, уже почти нагревшаяся, откуда-то доносился теплый аромат горящих березовых чурок. Уютно булькал маленькими водоворотами небольшой бассейн - джакузи. Кравченко опустил в него руку: вода - то, что надо, в меру горячая. Как бы случайно была приоткрыта дверь в туалетную комнату с современным нежно-голубым унитазом, такого же цвета биде, душевой кабиной с раздвижной дверью и разноцветной мелкой плиткой по бокам. Из зала несколько желтоватых деревянных ступеней вели в ресторан. На стене висела старинная карта мира, выполненная из кожи, рядом - пробили восемь раз тоже кожаные часы. Из дальнего угла звучала приятная джазовая музыка шестидесятых годов - там, на антикварной этажерке красовался радиоприемник в деревянном корпусе стиля ретро с CD - плейером.
Теплоход медленно отчалил: в широких окнах проплыли высокие краны грузового порта, серые пакгаузы, горы желтого песка, выгибающийся Химкинский мост, полуостровок, весь в соснах, перед окружной автомобильной дорогой, и начался канал, обрамленный небольшими, не запыленными деревьями и кустарником. Где-то внизу тихо стучал дизельный двигатель, за кормой бурлила и слегка пенилась вода.
Стол был уже накрыт. На тонком севрском фарфоре разместились: осетрина, нарезанная изящными, белыми с легкой желтизной ломтями, украшенная светло-зелеными веточками петрушки и фиолетовой базилики, с прозрачной слезой и дольками лимона семга, сырокопченая темно-красная колбаса с вкраплениями желтоватых кусочков сала, ветчина, нежная и розово-коричневая, как соски девичьих, еще не совсем созревших грудей, искрящиеся горки красной и черной икры - все это сливалось в одно большое, дизайнерски точно подобранное по цветовой гамме панно, благоухавшее букетом ароматов и создававшее неповторимое ощущение предвкушения пиршества. Посредине стола возвышалась на способной наклоняться металлической подставке огромная, пятилитровая бутыль коньяка "Hennessy".
Ужинали вдвоем - Кравченко и хозяин. Обслуживали с очаровательными улыбками юные создания, встретившие при входе: жгучая брюнетка, платиновая блондинка и темно-красная шатенка, все с разными прическами, но с одинаково примечательными бюстами и завораживающими бедрами.
После шашлыка из желтой осетрины и жульена, в маленьких серебряных чашечках, подали горячий кабаний бифштекс, а девушки сменили морскую форму на легкие прозрачные платья палевых тонов - никакого белья под ними не было. Вдруг выйдя откуда-то из-за спины Кравченко, перед ним появилась, как ему показалось, именно та Светлана, та, которую он помнил все эти долгие годы, в облегающем длинном светло-голубом платье, и очаровательно произнесла:
--
Вы не проводите меня к джакузи? Я приглашена сюда впервые и пока тут плохо ориентируюсь.
Хозяин на удивленный взгляд Кравченко с гордостью пояснил:
- Это мой сюрприз.
--
Господи! Наваждение какое-то! И голос тот же самый! - налетели на него впечатления из далеко ушедшей и начинающей теряться в памяти юности: заснеженная Волга, убогая советская гостиница, необычно нежный и сильный поцелуй его Светланы.
--
- Видно, много коньяку я выпил, - подумал Кравченко, но сразу согласился. - С удовольствием! Как тебя зовут?
--
Нелли.
Он обнял ее за талию - и вот они у бурлящей джакузи, а на столике рядом - серебряное ведерко с бутылкой шампанского, обложенной кусочками сверкающего колотого льда, и два розовых бокала на высоких ножках.
Потом они несколько раз заходили в каюту с зеркальными потолком и стеной, где он видел ее нежное тело, с ароматом лаванды: вблизи, издалека и откуда-то сверху. А она удивлялась его, еще сильной, загорелой спине, мешающей ей разглядывать в зеркале потолка свою юную фигуру, которой она так гордилась.
После в отдельном "китайском" зале они танцевали медленное танго под приглушенную музыку: саксофон вел мелодию с грустным колдовством под легкое шуршание металлических щеточек ударника.
Кравченко потянуло на палубу: вечерний речной ветерок, усиленный скоростью теплохода, ласково холодил глаза и щеки, по берегу медленно отставала смазанная густота леса, пахнущего мокрой от предночной росы листвой, бегущая плещущаяся темная вода будила размышления о смысле существования. Последнее время он все чаще и чаще задумывался: зачем живет, для чего и кого наращивает капитал, ввязывается во все новые и новые, подчас очень рискованные проекты. Детей нет, жене на него наплевать, да и ему на нее - также, друзей в бизнесе не бывает - есть только партнеры, старых товарищей он растерял - некогда встречаться, да и не к чему. Материализованной памяти о нем, Кравченко, не останется: книг - не написал, картин - не создал. Что-то новое, народившееся внутри после появления больших денег, не давало остановиться, гнало неудержимо вперед; да если бы он и захотел выйти из бизнеса, ему не дали бы это сделать - с очень уж большим количеством интересов многих серьезных людей он перевязан.
Речной корабль уже возвращался к мерцающим звездочкам огней ночной Москвы.
...Кравченко впервые нарушил свое правило - окончательно решать сделку только в своем кабинете - и прямо здесь, на теплоходе, на влажных перилах ограждения палубы, при тусклом вздрагивающем освещении подписал почти невыгодный для себя контракт.