Поляков с детства летал во сне. Ночью, когда мама засыпала на большой, высокой кровати, он взлетал над своим заплатанным диванчиком, с полкой, на которой стояли семь белых слоников с хоботами вверх, на счастье, делал плавные движения руками и ногами, как лягушка в пруду, смотрел еще раз, крепко ли спит мама, и беспрепятственно, через закрытое окно, не разбивая стекол и нисколько не поцарапавшись, пролетал над палисадником с белыми, сладко пахнущими табаками, в спящий двор, с еле уловимым ароматом прибитой дождем пыли, и взмывал над мокрыми тополями.
Редкие прохожие московской послевоенной июльской ночи не могли видеть летящего Полякова, поскольку он находился во сне, и это ему очень нравилось. Поляков жалел вымученных трудом людей, спящих в тесных, душных коммунальных квартирах; тут, вверху, над железными, ржавыми крышами и прокопченными внутри темно-красными печными трубами было просторно, легко дышалось, никто не ссорился из-за места для кухонного столика и непогашенной в туалете лампочки. Здесь была свобода. В желтковом свете луны поблескивали булыжники мостовой Большой Спасской улицы; около мерцающих стекол трехэтажного здания Спасских казарм он повернул направо и над Садовым кольцом полетел в сторону Колхозной площади. Рядом с булочной в шестиэтажном доме разгружалась полуторка-фургон с белыми надписями по темным бокам - "Хлеб": гремели деревянные подносы; он спустился пониже - почувствовать запах свежевыпеченных черных буханок, не удержался, отломил вкусную корочку, взмыл вверх и с удовольствием съел ее. Вспомнил, что такой сон - несбыточная мечта - ему часто виделся во время войны, ведь бывали дни, когда несколько дней у них с мамой не было никакой еды. На другой стороне улицы пробивался свет по краям зашторенных широких оконных проемов Института Склифосовского; Поляков успел рассмотреть, как подъехала белая карета скорой помощи, остановилась перед приемным покоем; он подлетел на низкой высоте: из машины на носилках вынесли стонущего молодого мужчину с окровавленной ногой. Выходя из дома, этот человек не мог и подумать, что судьба сложится так, что его, возвращающегося из гостей, конечно, не очень трезвого, собьет поворачивающий на Красносельскую улицу грузовик. Поляков решил немного успокоить раненого и погладил его по голове.
Теперь он решил лететь над Сретенкой, потому что посредине ее находится кинотеатр "Уран", куда они с мамой ходили смотреть фильм "Большой вальс" с волшебной музыкой Штрауса, гипнотизирующей восьмилетнего Полякова, а в фойе перед началом сеанса седой художник вырезал из черной бумаги его профиль, наклеил на белый картон и подарил ему.
Он долетел до магазина "Галантерея", в этом месте Сретенка пересекает Бульварное кольцо: с одной стороны - белая, уютная церквушка, а с другой - огромная клумба с разноцветными петуньями. Приглядевшись с высоты, он заметил, что взрослый парень, в кепке и линялой майке, тащит коротковолосую, худенькую девушку за руку к скамейке, та верещит, но никто не слышит, так как вся Сретенка спит после тяжелой дневной работы. Поляков снизился почти до самой земли и прямо в ухо хулигана громко прокричал: "Милиция! Держи его!" Тот сразу отпустил девушку, оглянулся, но никого не увидел - ведь Поляков был во сне, а потому невидим; курносая, как успел разглядеть Поляков, перелезла через железный невысокий забор сквера и бросилась по улице Мархлевского в центр. Чуть-чуть она не попала под ночной, грузовой, с открытой платформой трамвай, сразу огласивший бульвар и прилегающие улицы надрывным, нервным, дребезжащим звоном.
Поляков радостно засмеялся, поднялся на высоту деревьев и полетел к станции метро Кировская; рядом на площади - библиотека имени Тургенева, здесь мама брала и читала ему чудесные книги: "Чук и Гек", "Белеет парус одинокий".
Бульвар прервался, чтобы дать место площади. Он свернул в Уланский переулок и через Домниковку, с уже обозначившимися в предутреннем неясном свете мрачноватыми глотками подворотен, полетел домой, но уже не вдоль улиц, а наискосок, по более короткому маршруту, над плотно набитыми спящими людьми жалкими деревянными жилищами. Ему вдруг очень захотелось спать, хотя он и был во сне.
Когда началась его шестнадцатая весна, и с тополей осыпались бордовые с нежной зеленью сережки, Поляков полюбил летать на Новую Басманную улицу, где рядом с садом Баумана, в двухэтажном кирпичном доме, жила его первая привязанность, тихая недотрога Жанна. Он влетал в окно на втором этаже, плавно подплывал к кровати, где она спала, невидимый проскальзывал под одеяло, гладил холмики ее нежных грудей и целовал их. Она улыбалась с закрытыми глазами, но не просыпалась; он верил: во сне она тоже думает о нем и обнимает его.
В тридцать лет Поляков встретил над Нескучным садом полностью околдовавшую и загипнотизировавшую его Людмилу. Эта была первая женщина, с которой он начал летать вместе. Однажды, над Чистыми прудами, перед рассветом, когда они медленно наслаждались необычными ощущениями полета, она спросила:
- Ты помнишь картину Шагала "Над городом"? Молодая нежная пара, как и мы с тобой сейчас, летит над окраиной местечка с серыми, длинными, через всю картину заборами, вдалеке - высокий красный дом с одним окном, из которого они, наверное, недавно вылетели, и большая белая церковь под зеленой крышей. Юноша, в ярко зеленой рубашке, осторожно поддерживает свою Любовь, в темно-синем, длинном платье, с белыми кружевными оторочками. Девушка протянула руку по направлению полета, как бы зовя его вперед, с собой, в будущую жизнь; изящное женское тело продолжает фигуру юноши, прильнуло к нему, их полет един. Эту картину Шагал написал в таком же, как и ты, возрасте.
Потом эти совместные с Поляковым полеты, видимо, прискучили Людмиле, и как-то весенней ночью он встретил ее летящей с долговязым астеником, в камзоле, с длинными пейсами и скрипкой: он играл, а она держалась за его пояс и пела глубоким, грудным голосом. Полякова она заметила, чуть задержалась, сказала, что влюбилась, и они умчались в сторону Белорусского вокзала. Поляков решил, что, будучи натурой очень впечатлительной и художественной, она увлекла с крыши знаменитого шагаловского скрипача.
Чем старше становился Поляков, тем дальше становились его полеты, тем увереннее и зорче чувствовал он себя в ночном небе. Это была его другая, тайная жизнь, о которой не знали его начальники и сотрудники в унылом конструкторском бюро, разрабатывающем автоматические приборы самонаведения для вооруженных сил, не догадывалась и его жена - бухгалтер на заводе железобетонных конструкций. В небе он был от всех и всего свободен и делал то, что ему хотелось.
Поляков поднимается над своим микрорайоном, набирает кругами высоту, высматривает направление на аэродром Внуково и летит туда. Для полета необходимо было делать движения, как при плавании брассом; если хочешь задержаться на одном месте и посмотреть, что там делается внизу, на довольно пустынном в этот час Ленинском проспекте, то гребки руками должны быть чаще, и тогда можно разглядеть, как в утренних сумерках выпускают отработавших свое и уже надоевших проституток, провожают утомивших любовниц. Поляков помахал им всем рукой и полетел над Киевским шоссе, миновал совхоз "Московский" и около синей будки поста ГАИ повернул направо, с правым креном, чтобы поворот был скоординирован, как говорят летчики, и не было скольжения в другую сторону. Еще один, теперь уже левый, поворот, и он над площадью перед аэропортом: народ с вещами выходит из здания аэровокзала, "бомбилы" хватают пассажиров за руки, тащат к своим "Жигулям", чтобы за бешеные деньги довезти до метро Юго-Западная. Поляков догнал командировочного из Новокузнецка, которого шустрый мужичок уговаривал не скупиться и за пятьдесят долларов доехать до метро, и шепнул ему: "Не соглашайся, рядом автобусная остановка." Приезжий отмахнулся от частника и пошел на автобус.
Над летным полем Поляков большую высоту никогда не набирал и старался держаться подальше от взлетно-посадочной полосы, чтобы не мешать лайнерам. А вообще, он боялся, что обозначится на радарах диспетчеров и вызовет переполох в стройной, налаженной жизни аэропорта. Тут он увидел, что пожилой водитель автокара задумался и вот-вот выедет наперерез садящемуся самолету. Поляков резко бросился к нему и внушительным голосом диспетчера предупредил: "Не спи, Ту-154 приземляется!"
Обратно он решил вернуться через Боровское шоссе и Мичуринский проспект, где жила на десятом этаже его знакомая Алина, у которой он бывал по вторникам и четвергам. Сегодня утро субботы. Мимо, встречным курсом, пролетел старичок с модно, коротко подстриженной седой бородой и в синей с белым горошком бабочке, равнодушно посмотрел на Полякова и отвернулся; он был очень похож на соседа по лестничной площадке, саксофониста, отошедшего в мир иной всего месяц назад.
Поляков подлетел к современному стеклопакету однокомнатной квартиры Алины и заглянул: рядом с ней в постели кто-то заворочался, чмокнул в шею и взгромоздился на ее выступающую, заметную даже под одеялом, грудь. Лицо Алины стало расслабленно-блаженным, одеяло начало где-то в середине кровати медленно опускаться и подниматься. Поляков даже прекратил движения руками и сразу потерял высоту до четвертого этажа, спохватился, опять усиленно заработал конечностями, приподнялся вновь до десятого, еще раз взглянул на удручившую его картину и полетел прочь от этого дома.
Накопленный ночной летный опыт позволил Полякову совершать дальние полеты: по Ярославскому шоссе он даже залетал за Пушкино. Как-то, около коричневой скульптуры медведей, перед Радонежем, его привлекла необычная ситуация на стороне шоссе, ведущей в сторону Сергиева Посада: двое в милицейской форме и один в гражданском остановили "Жигули" и потребовали от водителя, в голубой бейсболке, поставить машину в сторону, около леса. Гражданский держал за спиной руку с кастетом, а милиционер, почему-то без фуражки, - солдатский кинжал. Поляков услышал: "Бей сразу, как только водила выйдет из машины!" Он понял, что хотят убить человека, а машину, наверное, забрать и продать; место довольно глухое, вокруг лес, если бедолагу тут закопают, то не найдут никогда. Как мог скорее, подлетел Поляков и в приоткрытое окно настороженному водителю тихо, но очень отчетливо проговорил: "Удирай, угробят!". Водитель включил правую мигалку, сделал вид, что останавливается, дал полный газ и на скорости сто двадцать километров в час подумал, что какой-то внутренний голос подсказал ему об опасности и чудом помог не погибнуть.
Когда наступала зима, сорокалетний Поляков стал на ночь одеваться теплее, он чувствовал желание и обязанность летать и в холод, ведь несчастья подстерегали людей и в это время, да и побыть одному, в свободном полете, очень тянуло.
Была оттепель, на крышах висели сосульки, с них весело стучала об асфальт светлая капель. Пролетая около кондитерского магазина на Балтийской улице, Поляков увидел, как с крыши сорвалась целая глыба льда и падает прямо на голову с трудом идущей по скользкому асфальту пожилой женщине. Поляков сконцентрировался и послал ей импульсный сигнал непосредственно в мозг: "Стоп, иди домой!" Прямо перед ней разбился на много осколков тяжеленный кусок льда. Женщина охнула, перекрестилась и пошла в другую сторону, поняв, что получила грозное предупреждение - в этот день никуда не ходить. "Благодарю тебя, Господи, за спасение мое!" - думала она.
Поляков становился старее, летать стал не так часто, да и то с трудом. Однажды он почувствовал себя неважно, а потому выпил на ночь чаю с душистым липовым медом и заснул. Ему показалось, что взлетел он сразу: внизу виднелась излучина Москвы-реки, на берегу - осенний парк и белеющий в темноте Новодевичий монастырь. Сделав круг над прудом, он полетел по Погодинке в сторону Плющихи, долетел до Сокольников, покружил над родильным домом, с которого началась его жизнь, устал и решил вернуться домой, но почему-то никак не мог найти правильный обратный путь: все оказывался то над Крутицким подворьем, то над Измайловским парком. Покатились первые, а потому особенно шумные троллейбусы. Где-то на горизонте появилось прохладное утреннее солнце. Его тревожные желто-розовые лучи осветили крыши Москвы, затем, как военные прожекторы, поймали летящего Полякова, втянули его в себя и повлекли ввысь к все ярче и жарче раскаляющемуся светилу.