Научному сотруднику авиационного института Павлову приходилось часто бывать в новых городах, куда он старался обычно приезжать в пятницу, так как в этот день недели основная часть командировочной братии старалась закруглить все дела и выходные провести дома, вот и освобождались желанные места в гостиницах.
Самолет Ту-134 с легким ударом коснулся посадочной полосы аэропорта Пятигорска, шумно свистя реактивными двигателями, подкатил к скромному серому зданию аэровокзала. Павлов вместе с пассажирами спустился по трапу и глубоко вдохнул теплый, пахнущий пряной травой воздух; набрякшие сизые облака почти скрывали гряду Кавказских гор на горизонте, природа распыляла на прилетевших людей мелкий, но непротивный дождь. Он прибыл проводить испытания устройства для регулировки двигателя небольшого пассажирского самолета Ан-2, старенького, но активно трудящегося на местных воздушных линиях.
Павлов ездил в командировки с удовольствием, человек он был любознательный: ему нравились знакомства с новыми людьми, интересно было выяснять, как живут люди на периферии, ходить в музеи и на художественные выставки, там всегда можно было увидеть что-то новое, чего нет в Москве. Да и от привычной семейной жизни не грех было развеяться. Неприятной была только одна проблема - трудность с устройством в гостиницу: в последние годы советской власти их не строили совсем, а число командировочных все время увеличивалось; для верхнего слоя руководителей места, конечно, всегда были, по броне, а остальная инженерная масса добывала себе крышу над головой, как правило, своими силами. За всю свою трудовую жизнь Павлов видел только один раз свободные номера, да и то, не в России, а в литовском Паневежисе - родине известного актера Донатоса Баниониса. Как-то летом они всей семьей путешествовали на машине по Прибалтике и случайно заехали в этот тихий, с небольшим количеством машин городок: в современном отеле, из серо-фиолетового бетона, с широкими, отражающими солнечные лучи коричневыми сверкающими окнами, администратор предложил не только двухместный, но и одноместный номера, причем недорого. Тогда-то супругам пришла в голову мысль взять на один день пятнадцатилетнему сыну отдельное однокомнатное жилище, при этом Павлов наставительно сказал ему: "Вот если будешь хорошо учиться, поступишь в институт и окончишь его, то будешь останавливаться в таких красивых апартаментах".
Первым делом он решил заняться жильем и отправился в город. Несмотря на пасмурный октябрь, в Пятигорске было полно желающих поправить здоровье водой из целебных источников. Потолкавшись часа три по "странноприимным домам", как когда-то называли гостиницы, Павлов понял: если не попросить помощи у начальника аэропорта, можно на ночь остаться под открытым южным, но уже прохладным небом, свободных мест не было. Пришлось вернуться на городском, набитом людьми автобусе; хорошо, что рабочий день еще не кончился.
Секретарша, с очень заметной грудью под сиреневой шелковой кофточкой, в длинной, черной, узкой юбке, проводила его в большой кабинет аэропортовского руководителя. За спиной у человека в синей форме с тремя белыми нашивками (в отличие от золотых - у летного состава) возвышался стандартный темный полированный шкаф, за стеклами различного рода инструкции и наставления, модели самолетов, эксплуатирующихся в этом отряде. Четкий, энергичный, как и большинство авиационных начальников среднего звена, он внимательно выслушал о предстоящем техническом эксперименте и просьбу помочь с проживанием, затем кому-то позвонил и написал записку директору мотеля.
Одноэтажное, блочное, с облезшей штукатуркой здание пятигорского мотеля располагалось рядом с блестящим от только что прошедшего дождя шоссе, у подножия знаменитой горы Машук. Средних лет, рыхлая, с крашеными в рыжий цвет и переходящими в темно-серый у корней волосами, администраторша недовольно посмотрела на бумажку из аэропорта, вероятно, поняла, что подношений не будет, и молча дала для заполнения два экземпляра квитанций на поселение. Пока он писал, к окошку подошли трое кавказцев, громко переговаривающихся на своем языке и оживленно жестикулирующих. Они протянули паспорта женщине - Павлов заметил, что из одного паспорта выглядывает краешек крупной купюры, - и тут же получили бланки. "Откуда у них такие большие деньги? - всегда удивлялся Павлов. - Вряд ли, только от торговли мандаринами". Инженерная деятельность давала ограниченное количество средств, перед каждой большой покупкой приходилось ломать голову в поисках нужной суммы.
В выделенном ему темноватом номере стояли деревянная, расшатанная кровать, стол со следами от донышек стаканов, раскаленных при кипячении воды, и стул с вытертой матерчатой обивкой; спертый воздух давно не проветриваемого помещения ударил в нос - Павлов первым делом открыл форточку. Туалет и душ, с горячей водой по субботам, располагались, как и везде в гостиницах этого уровня, в дальнем конце коридора. Сквозь запыленное, со следами грязных дождевых подтеков окно видна нижняя часть горы, обросшая невысокими зелеными деревьями, но уже с отчетливо пробивающейся осенней желтизной. Этот живой пейзаж, обрамленный окном, иногда закрывался проносившимися с грохотом, усиленным отражением от скал, грузовиками. Древесных прадедов этой молодой поросли горных деревьев, наверное, последнее, что видел когда-то после выстрела Мартынова двадцатисемилетний Михаил Юрьевич Лермонтов перед тем, как навсегда уйти в российскую известность.
В субботу Павлов решил посмотреть, где же пьют лечебную воду. "Курзал" - очевидно, сокращение от "курортного зала" - архитектурно отталкивался от древнеримских сооружений: в центральной части - много массивных раковин из серого с красными прожилками мрамора, над ними - распространяющийся повсюду пар от горячей минеральной воды, шумно бьющей из кранов; слева и справа от главного зала - арочные галереи, вход в них - через стеклянные двери. Он купил цвета синей окиси кобальта поильник, с длинным носиком и надписью - Пятигорск, налил доверху: вода пахла сероводородом, на вкус - соленая, но мягкая. Заметил, что народ пил воду не сразу, а прочувственными маленькими глотками, медленно прогуливаясь по залам или на свежем воздухе. На стенах галерей разместилась выставка прибалтийских художников. Взгляд Павлова остановился на картинах, выполненных в стиле Чурлениса: такие же расплывчатые, беловатые фонтаны сполохов на зеленоватом фоне, вспыхивающие розовым светом разной величины шары в темно-голубом небе. Сочетание застывшей музыки живописи и гулко шаркающих по каменному полу фигур, с поильниками, как маленькими хоботками, у лиц, бледных от болезней и отражаемого мрамором белесого света, создавало странное ощущение потусторонности.
Выйдя из курзала, Павлов направился вверх по асфальтовой дорожке, ведущей к другим целебным источникам. Около каждого родника живительной влаги висел плакат, объясняющий все достоинства именно этого сверкающего ручейка. Наиболее приятной нашел воду из "Лермонтовского источника", - может, у него одинаковый вкус с Михаилом Юрьевичем? - не так пахнущую сероводородом, неплох был и шипящий теплый нарзан. Сев на скамейку в освещенной неярким солнцем беседке "Эолова арфа" ("Стиль - классицизм", - отметил он), стал наблюдать за проходящими людьми. Большинство было женщин, не оживленно-ярких и призывно-сексуальных, как где-нибудь на черноморском курорте, а тихих, сосредоточенных, в осенней теплой одежде приглушенных тонов, скрывающей достоинства фигур, а потому не очень привлекательных. "Это, вероятно, из-за болезней, здесь ведь большая женская грязелечебница. Да, приехать на такую красивую природу, а все время думать только о том, что внутри твоего организма какой-то непорядок, поневоле подурнеешь", - сделал он вывод.
Рядом бойкий брюнет, несмотря на теплую погоду, в папахе, торговал чебуреками: одуряющий запах жареного на подсолнечном масле теста, пропитанного горячим капающим мясным соком, разносился по всем горам и оседал в ноздрях. Павлов вдруг почувствовал, что хочет есть: взял стакан белого сухого вина "Алиготе" и золотистое масляное чудо, разорвал зубами тонкое обжигающее тесто и добрался до мяса - вкус показался необыкновенным. Повеселев, он спустился в центр города и как-то сразу оказался около художественного салона. Павлов знал - экспозиции в таких магазинах в первые перестроечные годы значительно расширились, так как обедневшие люди понесли сюда ранее бережно хранившийся антиквариат, а художникам стало проще сдать на продажу свои произведения.
Дверь оказалась с колокольчиком, как в антикварных лавочках где-нибудь в Чехии, где несколько раз бывал Павлов. На звук вышел, по-видимому, сам владелец салона, с широкой седой прядью с одной стороны породистой, аккуратно причесанной головы; поздоровались. Кроме Павлова, посетителей больше не было. Тишину магазина нарушил мелодичный бой высоких напольных часов с золочеными циферблатом и маятником. За просторными окнами мерцали горные сумерки, глухо доносились гудки автомобилей; хозяин включил две люстры: сразу ожили переливающиеся подвески свисающих хрустальных гирлянд. Павлов окинул взглядом стены: картин старых мастеров не было, кроме небольшого пейзажа маслом, изображающего украинскую мазанку, окруженную высокими пирамидальными тополями, с уходящей вдаль, в поля пыльной дорогой. Цветовая гамма так и дышала летним зноем; Павлов представил, как автор, в белой широкой блузе, с мольбертом, стоит на пригорке, очарованно всматриваясь в соломенную крышу и почти рухнувший, выцветший до белого цвета плетень. Холст был в рамке из темно-красного дерева, без подписи художника. Остальные все экспонаты были новыми: две сидящие, крупные черные пантеры из керамики, так и просящие занять свое место около лестницы в каком-нибудь шикарном особняке; огромные, шелковые, просвечивающие батики, красочно расписанные вручную; гербарии диковинных желтых растений под стеклом.
Павлова привлек диптих: два причудливых пейзажа, выполненных по мокрой бумаге расплывшейся цветной тушью: можно было разглядеть отвесные, с террасами, скалы, у подножия их - что-то напоминающее реку, при более детальном рассмотрении и небольшой фантазии можно узреть головы и лица, выступающие из воды. Рисунки напоминали японские по рисовой бумаге, но в них явно ощущалась современная жизнь с ее неустроенностью, тревожностью и завтрашней неизвестностью; было непонятно, как художнику удалось добиться такого сильного впечатления. Стоили они не очень дорого. Павлов всегда старался представить себе, как выглядит художник, часть души, энергии которого перетекла в живопись и будет еще долго воздействовать на всматривающихся в нее людей, конечно, только тех, кто сам обладает восприимчивой натурой.
- А кто автор этих изящных вещиц? - спросил Павлов. - Думается, это - женская рука.
Хозяин салона удивился его проницательности и пояснил, что работы выполнены местной, малоизвестной художницей Валентиной Назаровой. Павлов купил их обе, решив - если денег на житье не хватит, то даст телеграмму домой, чтобы жена прислала.
- Я из Москвы, здесь в командировке, ненадолго, могу я как-то связаться с Назаровой, может, купил бы у нее еще что-нибудь? - загорелся Павлов, он любил знакомиться с богемными людьми.
Менеджер поколебался, посмотрел внимательно на интеллигентное лицо посетителя и оценивающе на приличный, серый, в еле заметную полоску, костюм, написал на визитке салона номер телефона и протянул ему:
- Человек она небогатый, но талантливый, так что, возможно, найдете что-то интересное.
Давно общаясь с художниками, Павлов знал, что домой к творческим людям можно звонить и поздно вечером, даже в двенадцать ночи, но неприлично ранним считался звонок до двенадцати часов дня, поэтому, придя в гостиницу и еще раз полюбовавшись купленными картинами, несмотря на поздний час, решился поговорить с Назаровой по автомату, висевшему в вестибюле мотеля. Трубку долго не брали, а затем уставший, но относительно молодой женский голос произнес: "Я слушаю вас". Павлов представился, сообщил, что он из Москвы, объяснил, что купил сегодня в салоне два ее прекрасных пейзажа, и, если это будет этично, хотел бы посмотреть другие ее работы на предмет приобретения. Женщина помолчала, а потом не очень уверенно произнесла: "Хорошо, приходите завтра в три часа дня, раньше, к сожалению, я не смогу вас принять; еще будет светло, и можно будет посмотреть картины при дневном свете. Записывайте адрес: Нагорная улица, дом 7, квартира 1". Павлов поблагодарил ее.
На следующий день он выяснил у дежурной по этажу, на каком автобусе добраться до этой улицы, оказалось, что она находится на другой стороне города. Купив в центре букет ярких астр, ровно в назначенное время Павлов стоял перед каменным двухэтажным домом постройки начала двадцатого века, о чем свидетельствовал барельеф над входом - 1910, сбоку от которого был изображен трубящий ангелочек. Дом был выкрашен в цвет, бывший когда-то, наверное, розовым, а сейчас больше казавшийся бледно-фиолетовым, краска во многих местах отскочила, и обнажилась серая штукатурка. Подъезд внутри слабо освещался через тусклые стекла арочной рамы над входной дверью, пахло кошками и жареной картошкой. Павлов пригляделся: справа, над дверью, обитой коричневым дерматином, висела овальная табличка с цифрой 1. Он поискал звонок - не нашел - и негромко постучал кулаком в дверь. Через некоторое время из-за двери спросили: "Кто это?" Павлов громко назвал себя и пояснил, что договаривался встретиться с Валентиной Назаровой, художницей. Лязгнули несколько замков, дверь с протяжным скрипом отворилась, и он увидел пожилую женщину, с аккуратно уложенными седыми волосами, в серой вязаной кофте, накинутой на белую блузку с кружевным воротничком. Павлов преподнес ей астры. Хозяйка предложила снять плащ, а потом пригласила в помещение, очевидно, выполняющее функции гостиной и мастерской. Специфический запах свежей масляной краски перемешивался с ароматом домашнего печенья, приготовленного с корицей.
- Меня зовут Надежда Александровна, я мама Валентины; к сожалению, она не может сегодня сама показать вам свои произведения, неважно себя чувствует, поэтому поручила это мне. В этой комнате все: и наши старые семейные вещи, и ее работы, - и сделала приглашающий жест рукой осмотреть экспозицию.
Комната, довольно вместительная и достаточно освещенная, представляла небольшой музей. Почти половину стены напротив двух окон, с чисто вымытыми стеклами, занимало полотно, по манере письма напоминающее Юлия Клевера: огромные зеленые лопухи на переднем плане, фон - дремучая, сказочная, лесная чаща. Рядом - овальный, из белого мрамора столик с медальонами наполеоновских маршалов. В горке, наверное, девятнадцатого века - серебряные кубки с вензелями Петра Первого и хрустальные рождественские яйца. "О, какие у вас редкие, антикварные вещи!" - восхитился Павлов. Надежда Александровна, вздохнув, рассказала:
- Раньше мы жили в Ленинграде, мой муж был капитаном первого ранга, а его родители - известными в Питере собирателями старины. Потом, выйдя в отставку, он тяжело заболел, а тут началась перестройка, за импортные лекарства надо было платить большие деньги, пришлось много ценных вещей продать. Супруг умер, и жизнь сложилась так, что пришлось обменять ленинградскую квартиру на эту и переехать сюда, поближе к целительным водам. Самые любимые предметы мы взяли с собой. Валя выросла среди них, они воспитали ее как художницу, и всегда останутся с нами, мы их никогда не продадим. А вот на этих двух стенах - работы Валечки... Из-за сильного шума от поднимающейся в гору тяжело груженой машины Павлов не расслышал последних слов Надежды Александровны, стекла в окнах дребезжали, а рамки на стенах вздрагивали.
Он давно уже обратил внимание на нежные, тонкие акварельные натюрморты - это были цветы и порхающие над ними бабочки. "Самое красивое в мире - это цветы, бабочки и женщины", - произнес Павлов свой любимый афоризм, придуманный им еще в юности, пронесенный через всю последующую жизнь и сейчас нашедший подтверждение в этих трогательных картинах; он сразу почувствовал родственность душ, хотя еще и не видел Валентину, и не разговаривал с ней. Цветы были самые разнообразные - полевые: ромашки с солнечной сердцевиной и ослепительно белыми лепестками в букете с такими слабыми, незащищенными, сиреневыми колокольчиками, а над ними - вьющиеся бабочки - "павлиний глаз", колосья ржи в охапке ярко синих васильков, стоящей в глиняной крынке, на столе, покрытом суровой скатертью с двумя сидящими, полураскрывшими крылья "махаонами - парусниками"; садовые: пурпурные лохматые маки, высокие грозди бело-голубого дельфиниума, заросли розово-красной, качающейся от ветра мальвы, бархатные фиолетовые звезды клематиса на фоне темно-зеленых листьев. От натюрмортов исходила мощная, почти экстрасенсорная энергия, которая обволакивала Павлова, мягко проникала в него и гипнотизировала.
- Какое же милое воздушное создание, наверное, эта художница, но с сильной волей, - думал Павлов. - Как же много времени должна она проводить в поле, саду, чтобы так хорошо прочувствовать язык цветов и бабочек, так любить жизнь и природу.
Женский портрет в середине цветочных акварелей концентрировал всю настенную композицию. "Это - Валин автопортрет", - подсказала ее мама, хотя Павлов и сам это сразу понял. Прямо на него, задумчиво, с тихой грустью смотрело молодое привлекательное женское лицо с ниспадающими на плечи длинными светлыми волосами; сразу было понятно по какой-то углубленности в себя, легкой отрешенности, что этот человек рожден для искусства и выполняет здесь, на земле уготовленную ему судьбой художественную миссию. "Боже, какая одухотворенность!" - не удержался Павлов.
В дальнем конце комнаты, за темной занавеской, раздался глубокий, музыкальный женский голос: "Я услышала, как хвалят мои работы, и мне стало лучше, я решила увидеть человека, который в наше совсем не творческое время так понимает и ценит живопись".
В длинном голубом платье, с розовым легким шарфиком, в комнате появилась Валентина. Улыбаясь, она двигалась в инвалидной коляске, крутя черные обручи колес длинными, бледными пальцами. Подъехав, протянула Павлову руку, он счел уместным поцеловать ее и произнес: "Я восхищен этой живописью, она вся идет из глубины вашей души, такой же, уверен, нежной".
Пока Надежда Александровна по просьбе Валентины накрывала на стол для чая, Павлов говорил, что таких чудесных акварелей, как у нее, он уже не видел давно, ведь тут нужна не только душа, но и владение сложной техникой быстрой живописи, ведь что-либо поправить практически невозможно, душевные движения можно запечатлеть только сразу. "Последний раз что-то подобное, - вспоминал Павлов, - я видел лет пятнадцать назад, в Эрмитаже, когда из запасников выставили акварельные натюрморты Павла Кузнецова. Это была просто симфония из красок и цветов, но даже у него не было такого гармоничного сочетания растений и бабочек, объединенных своей хрупкостью".
На столе появились восьмигранные чашки из тонкого, просвечивающего фарфора, расписанные бело-голубыми цветочками на светло-зеленых стеблях по спокойному розовому фону; в таком же стиле были выполнены большой заварочный чайник, сахарница и молочник.
- Этот чайный сервиз сохранился еще от моей бабушки, сделан на фарфоровом заводе Гарднера, который владел им до известной семьи фабрикантов Кузнецовых, - с гордостью сообщила Надежда Александровна и показала на обратной стороне блюдца красное овальное клеймо с изображением Георгия Победоносца. - А чай я делаю с липовым цветом. Попробуйте домашнего печенья с кизиловым вареньем. Мы ведь сюда специально перебрались, - продолжала она, Вале надо лечиться грязями. Говорят, это должно помочь ее ногам, только курс - длительный, несколько лет. А мы тут уже два года, - пригорюнилась она. Валентина тоже посерьезнела: "Два раза в неделю приезжает за мной машина из санатория грязевых ванн, обещают положительный результат, но не скоро. Если бы не мое увлечение живописью, пришлось хуже, я живу этими цветами и бабочками".
- Наверняка грязи помогут, - со всей душой заверил Павлов.
За окном уже стемнело, и он засобирался домой.
- Возьмите этот натюрморт с колокольчиками, вижу, он вам понравился, и я дарю его, - улыбнувшись, предложила Валентина.
- Конечно, берите, - поддержала мать. - Я вижу вы человек очень искренний и доброжелательный.
Павлов поблагодарил, но сказал, что не вправе принимать такие ценные подарки, и если не заплатит за картину, это оставит такой неприятный осадок в его памяти, от которого он как человек впечатлительный не избавится всю жизнь. "Пожалейте меня", - попросил Павлов, положил на стол все свои оставшиеся деньги, которых было не так много, тепло попрощался и вышел в сверкающий крупными звездами кавказский вечер, бережно держа под мышкой картину, - частицу души этой светлой художницы Валентины.
- Господи, помоги ей! - горячо попросил он и перекрестился.