Живущее в подсознании почти каждого стремление к новизне - одних бросает в солнечно-ударный адюльтер по-бунински, других - в путешествия. Наверное, основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд истолковал бы причину таких, вроде бы разных, влечений аналогично, поскольку в обоих случаях идет познание нового, получение новых впечатлений и визуально, и тактильно. Действительно, есть что-то общее в ощущениях прикосновения Черного ласкового моря, с которым встретился первый раз, и поглаживанием нежной незнакомки. А иногда возникает беспокойная, незатихающая тяга - поехать туда, где бывал в молодости. Устремление это - сродни желанию увидеть прежнюю даму сердца, дабы убедиться: не зря же часть своей жизни посвятил ей.
Есть какая-то закономерность: ближе к финишной прямой судьба возвращает нас в места, связанные с началом нашей жизни. Это происходит, как мне думается, для того, чтобы еще раз проанализировать свой земной путь, понять, почему именно так формировался как личность и становился тем, кем ты есть сейчас.
Этим летом я поехал отдыхать в Крым. Когда-то - еще двадцатилетним эмоциональным юношей - проводил студенческие каникулы под Севастополем, у родственников, живущих около места с мистическим ночным названием "Мыс Фиолент". Помнились: обрывистый берег, поросший выгоревшим на ярком крымском солнце кустарником, и девушка из Харькова Галя, вся очень округлая, что не заметить было нельзя. Сначала она казалась совсем недотрогой, а через три дня каждую ночь мы с ней плавали в фосфоресцирующем море и в теплой, темной воде, продлевающей все ощущения, долго предавались молодой любви. Возвратившись в Москву, даже получил письмо от нее, но почему-то не ответил, и память о ней постепенно стерлась жизненной суетой. Может, в поездке по волнам моей юности я надеялся как-то взбодрить себя, ассоциативно вспомнить прежнюю взбудораженную беспокойность души и тела, сбросить давящую унылость от прожитых лет.
А еще было давнишнее желание, как у каждого русского человека, неравнодушного к литературе, - увидеть последние жилища Антона Павловича Чехова в Ялте и Гурзуфе.
Военный санаторий, где я провел двенадцать дней, расположен в чудесном Гурзуфском парке, заложенном двести лет назад, еще при генерал-губернаторе Новороссийского края Михаиле Семеновиче Воронцове. А когда имение, ближе к концу девятнадцатого века, перешло во владение Петра Ивановича Губонина, то парк был благоустроен и расширен, в нем построено семь гостиниц, украшенных ажурной деревянной и каменной резьбой по фронтонам и здравствующих до сих пор. Каждый корпус имел свое поющее лиричное название: "Бельвю", "Ривьера", "Альянс"... Перед одним из старинных зданий, на круглой большой площадке, обрамленной душистыми кустарниками, цветущими деревьями и плодоносящей мушмулой, возвышается фонтан "Ночь" - один из скульптурных символов Южного берега Крыма или ЮБК, как принято здесь называть этот благодатный, укрытый горами от холодных северных ветров уголок на протяжении от Алушты до Фороса. Привез фонтан в Россию все тот же Губонин со Всемирной выставки в Вене. Он считал, что только боги могут украшать божественную красоту Крыма. Основная композиционная фигура - статуя древнегреческой богини ночи Никты, парящей над голубым земным шаром с факелом в руке, вероятно, символом смены темноты ночи светом дня. Слева - бог любви Эрос, всегда готовый послать свою неожиданную и такую сладкую стрелу, справа - бог сна Гипнос, от его имени произошло слово "гипноз", всегда пугающее людей возможностью совершать под гипнотическим воздействием неконтролируемые поступки. Внизу - атланты и кариатиды, держащие рыб. Все это переливается и сверкает в брызгах воды, а факел поблескивает в теплых солнечных лучах.
Когда смотришь на старые парки - будь то дубовая роща в Останкино, рядом с Шереметьевским дворцом, или этот, ухоженный изначально гурзуфский садово-парковый ансамбль, с деревьями, растущими несколько веков, - всегда удивляешься: во все времена жили люди, которых что-то влекло создавать чудо-парки, они чувствовали интуитивно гармонию природы и знали ее воздействие на состояние человеческой души. Можно просто лицезреть старое дерево и проникаться его пожилой силой, почти слышать, как мощные корни питают его земельными соками, а то в яркий, прохладный осенний день подойти к молоденькой рябине, погладить ее, отведать сочных, прихваченных первыми утренниками, коралловых, горько-сладких ягод и ощутить, как ее юная, ищущая выхода сила вливается в тебя, дает мощный стимул радоваться отпущенному тебе оставшемуся жизненному периоду и не думать о его стремительном сокращении.
Деревья в парке самые разные, южные: шестиметровые в обхвате пятнисто-ствольные платаны, живущие по двести лет, темно-зеленые высокие свечи пирамидальных кипарисов, крымские длинно-игольчатые сосны, глицинии с повислыми, голубыми, душистыми кистями цветов, ясени, китайские айланты, фотинии с метельчатыми белыми соцветиями. Вдоль дорожек ярко-желто цветет и пахнет медом невысокий кустарник, а может, это - высокая трава, - испанский дрог. Весь парк пропитан ароматом сосновой коры и разноцветных роз, перемешанным со свежим духом морских водорослей.
От современного девятиэтажного корпуса, в котором меня поселили, до моря - метров сто. Шлось под гору по аллее писателей легко, дышалось свободно; добротные бронзовые бюсты Антона Чехова, Максима Горького, Федора Шаляпина, Владимира Маяковского, Адама Мицкевича и Леси Украинки одобрительно взирали на меня. Я шел верной дорогой, поскольку вскоре оказался у изящного памятника юному Пушкину, окруженному небольшой оливковой рощицей, где любил гулять, если верить легендам, двадцатиоднолетний поэт, уже опубликовавший "Руслана и Людмилу".
Из калитки парка сразу попадаешь на набережную. С тротуара можно войти в несколько ресторанов, устремленных на сваях прямо в море, один из них - отработавшая свой ресурс "Комета" на подводных крыльях. Вечером они все в огнях, у входа стоят приветливые девушки и зазывают отведать дары моря. Вкусно пахнет свежеизжаренной рыбой. Иногда из дверей появляется цветной клоун и начинает играть с проходящими детьми, их родители не выдерживают и устремляются в светящееся, громыхающее музыкой ресторанное нутро.
Если идти из парка налево, то променажного тротуара нет - лишь одна асфальтированная дорога с иногда проезжающими грузовыми и легковыми автомашинами; по бокам ее - ближе к морю - уютные белые открытые кафе, а около изгороди парка - маленькие магазины, торгующие черниговским, очень мягким пивом, напитками с яркими наклейками, мороженым в вафельных стаканчиках, купальными, фривольными костюмами. Тут же можно взвеситься и одновременно измерить рост, причем планка автоматически мягко опускается сверху на голову и при несоответствии роста и веса магнитофонный женский голос вещает: "Вам надо лучше питаться, вы слишком худы", или наоборот - "Прекращайте есть, вы еле двигаетесь от лишнего веса".
На маленьких рынках, чуть выше пляжа, продается клубника и черешня: по три - шесть гривен. Одна гривна - шесть российских рублей, в выборе валюты стоимостью выше рубля, видно, сказалось желание украинских финансистов подчеркнуть международную значимость Украины. Чем выше поднимаешься по крутым тропинкам и выщербленным самодельным ступенькам от моря, тем фрукты и ягоды дешевле.
Жители Гурзуфа, основной сезонный доход которых - сдача жилья отдыхающим, вступили в неравную заочную конкурентную борьбу с курортами Турции. К услугам приезжих - титан, подогревающий воду, чистый, выложенный светлой плиткой туалет, с освежителем воздуха и туалетной бумагой. Питьевая вода в Крыму - по-прежнему дефицит, во многих местах ее дают лишь в определенное время. Зато, по сравнению с турецкой Анталией, можно снять двухкомнатную квартиру всего за пятнадцать долларов в день. Как и в России, для украинского народа стало естественным понятие о ценах в долларах.
Перламутровая вода с галечным шумом накатывается в медленном ритме на пляж. Едкий аромат чебуреков борется со свежим рыбным запахом моря. Из легко-воздушного здания ресторана, парящего над прибрежной водой, мягко льется почти забытая утесовская песня "Черное море мое". Вдоль берега на голубой от солнца гальке лениво раскинуты тела загорающих. Лежат ничком девушки в современных купальных костюмах - сзади две тоненьких веревочки: горизонтальная, зачастую расстегнутая, - вверху и вертикальная - снизу, почти спрятавшаяся в уютной ложбинке между двумя светло-шоколадными выпуклостями. Начало июня, народу еще не очень много, но уже можно взять напрокат желтый морской велосипед для двух седоков, промчаться на привязанной канатом к глиссеру "плюшке" - надутой автомобильной камере с ручками, лихо, жестко бьющейся об волны, или сходить на катере вдоль побережья.
Чеховская дача - совсем рядом с центральным пляжем, метрах в трехстах. Надо подняться вверх к Дому творчества имени Константина Коровина - трехэтажному небольшому зданию цвета гальки, затем мимо художественного салона и довольно круто еще выше, где начинается узенькая, типично крымская улочка, с бежевыми домиками, пропитанными солнцем и солеными бризами, с коричневыми деревянными эркерами на редко встречающихся вторых этажах, изгибающаяся по экспоненте над скалистым обрывом вдоль берега. Потом со стороны моря постройки прекращаются, и ошарашивает вид на плывущие в нежно-голубой воде антрацитовые скалы, мерцающие в бликах света, отраженного от волн. Скалы стремятся ввысь, как темные, сверкающие паруса флибустьерских каравелл. Улица Чехова упирается в железную калитку музея "Гурзуфская дача Чехова", у подножия скалы Дженевез-Кая. Небольшая, аккуратная, одноэтажная, белая сакля с верандой; перед ней - сад с оливами, кипарисами и белыми розами, заложенный еще писателем и бережно поддерживаемый музейными служителями. В январе 1900-го года Антон Павлович пишет сестре: "Я купил кусочек берега с купанием и со скалой около пристани и парка в Гурзуфе. Принадлежит нам теперь целая бухточка, в которой может стоять лодка или катер. Дом "паршивенький", но крытый черепицей, четыре комнаты, большие сени".
По выложенной неровным камнем дорожке можно пройти на смотровую площадку: открывается вид на почти домашнюю бухту, в полукруге скал, на берегу - большие валуны в беловатой пене, около них плавают загорелые, еще не обретшие мужскую жесткость юношеские тела в масках, сквозь чистую воду просвечивают коричнево-зеленые водоросли, запах их не доносится сюда, но его все равно почему-то ощущаешь. Это - сродни предощущению запахов новой женщины: еще не близок с ней, но уже чувствуешь ее природный, притягивающий, заводящий аромат, который или находит ответ в твоих мужских флюидах, или нет. Вдалеке от берега, ближе к скалистым высоким островкам Адалары, покачиваются на мягких волнах темные рыбацкие лодки.
Разговорились с оживленной пожилой худенькой женщиной, показывающей своим знакомым сад. Оказалось, что Эвелина Антоновна Медведева была первым смотрителем Дома-музея, а сейчас на пенсии. Несколько кустарников редкого вида, цветущих желто-розовым, и ароматную жимолость посадила она. Рассказала, что родилась в Киргизии, во Фрунзе, окончила Библиотечный институт в Москве и по распределению очутилась в Крыму. Безумно любит лаконичного Чехова и музыкального Пастернака, чьи стихи тут же нам и прочитала: "Передо мною волны моря. / Их много. Им немыслим счет. / Их тьма. Они шумят в миноре. / Прибой, как вафли, их печет". И еще: "Обрубки дней, как сахар хрупки / и, галек мелко наколов, / знай скатывает море в трубки / белок разорванных валов"... С ней ее приятели из Измаила - военный врач с женой - приехали понежиться в море и прикоснуться к Чеховским местам. Александр Данилович пишет ласково-трогательные стихи о природе и воспринимает мир только благожелательно.
Эвелина поведала, что когда-то у нее были нелады с позвоночником и пришлось ходить на костылях, но тяга к музыке понесла ее на редкий симфонический концерт, исполняемый московскими музыкантами в Ялте. Концерт закончился очень поздно, последний троллейбус довез ее до конечной остановки - Никитский ботанический сад, а до Гурзуфа, где она жила, - еще десять километров. Решила не унижаться - не голосовать проносящимся мимо редким машинам, а идти костыльным пешком. Душистая крымская ночь, горный воздух, настоянный на пропитанной солнцем сиреневой лаванде, и еще звучавшая в ушах музыка Рахманинова прибавляли сил. Поблескивающий в звездном свете асфальт шоссе убегал вверх, вдоль отвесных гор, отчаянный треск цикад усиливался горным эхом. Она громко, во весь голос, подбадривая себя, запела: "Горные вершины спят во мгле ночной. / Тихие долины полны свежей мглой. / Не пылит дорога, не дрожат листы. / Подожди немного - отдохнешь и ты". Остановился только седьмой из нечастых ночных автомобилей, и седой пожилой человек, пораженный видом поющего призрака на костылях, упорно штурмующего пустынное шоссе, бережно усадил женщину на заднее сиденье.
Думаю, что Чехова повлекли в эти места не только горно-морской воздух, целебный для его страдающих легких, но и возможность побродить по новым местам, связанным с историей Тавриды, ведущей свое начало с третьего тысячелетия до нашей эры, коснуться той земли, на которой влюблялись, изменяли, делая праведный вид, но все равно рожали детей, чтобы продолжить свое виртуальное существование, воевали, умирали от ран и неизлечимых в то время болезней, возносились в вечную память потомков тавры, скифы, греки, римляне, караимы, феодориты... Может, уже познавший известность писатель считал, что эти вечные горы и море не дадут никогда всем последующим, осмелившимся творить словосочетания, и другим людям, просто чувствующим слово, забыть его.
Великий путешественник Афанасий Никитин, возвращаясь из длительного путешествия в Индию, тоже останавливался в Гурзуфе и, очарованный этим уголком, описал его в своей книге "Хождение за три моря". Пятьсот лет прошло, а творение Никитина не умерло; правда, в Доме книги на Новом Арбате мне сказали, что не переиздавалось оно очень давно.
За бухтой Чехова начинается мечта моего пионерского детства - лагерь "Артек". В школе я был продвинутым, говоря на современном сленге, пионером, и даже председателем совета дружины, носил на пионерской форме - белый верх, черный низ - три красных нашивки, очень гармонировавших с галстуком того же цвета. Но никто, ни разу не предложил мне поехать туда, и только в книжках я читал, как увлекательно проводят в этом лагере время "дети рабочих и крестьян". Я же был сыном инженера, такое происхождение - из "интеллигентской прослойки" - вызывало у социалистических властей всегда подозрение, в отличие от пользующихся безграничным доверием выходцев из рабоче-крестьянской среды. Правда, в нашем классе учился сын генерала, по фамилии Лысов, странный, задумчивый мальчик, успевающий гораздо ниже среднего. Как-то он рассказал, что этим летом был в Артеке и играл в военную игру, по ходу действия которой его брали в плен и расквасили нос.
Быть рядом и не посмотреть этот лагерь, было бы совсем неправильно, и я пошел по шоссе в гору, мимо белоснежного пансионата "Геолог". Со стороны моря начался высокий, железный, черный забор, ограничивающий территорию Артека. В воротах стоял угрюмый человек, толстый, в темной форме с белой эмблемой, удостоверяющей, что он - охранник. Пустить за забор - взглянуть на розовую мечту всех пионеров Советского Союза - отказался наотрез: "Не положено!". Какова же была моя радость, когда я узнал, что прогулочный катер за шестьдесят гривен новой Украины идет вдоль побережья Артека. Конечно, я решил воспользоваться такой возможностью.
После бухты Чехова - невысокая, вся в плоских сколах, напоминающих стилизованные горы в иконописи, скала Шаляпина, проданная ему перед самой революцией владелицей курорта "Суук-Су", увлеченной его голосом, но не до такой степени, чтобы подарить это, созданное никому не принадлежащей природой, великолепие. Тихо шлепает голубая вода в днище катера, ветер с артекского побережья пытается сорвать мою голубую бейсболку (вот вам и вошедший в нашу обыденную жизнь американизм); до першения в горле пахнет прогретыми водорослями и мокрой галькой; очень низко проносятся, кричат и выхватывают из моря посверкивающую рыбешку серо-сизые бакланы с темными крыльями.
Федор Иванович построил забор с кирпичными столбами - оградить свое новое владение; уже был готов проект дома-дворца, хорошо вписывающегося в неровную, меняющую в течение дня свой цвет вершину скалы, но планы вождя мировой революции Ульянова-Ленина помешали замыслам не менее известного певца, и Шаляпин уехал за границу. Темно-красно-коричневая скала, отразившая расцветки авторитарных социализма и фашизма, стоит и сейчас, напоминая своей историей и цветом о тех сумрачных для России временах.
В следующей легендарной скале - высокое углубление, входим туда на катере. Мелко, винт чиркает о камни, противно скрежещет. На куполе потолка играют солнечные зайчики, рожденные отраженными от влажных стен волнами. Это - "Грот Пушкина". Скальная фантазия воодушевляла юного поэта, любившего, как говорит предание, приплывать сюда на утлой рыбацкой лодке, чтобы побыть одному.
Дальше - пляж Артека. Видно, что детей не много - путевки очень дорогие. Тщетно ищут по старой привычке: ухо - бодрящие звуки пионерского горна, маршевую дробь барабана, глаза - красные пионерские легкие шапки - "испанки" и галстуки, пионерскую линейку с трибуной и поднимаемым утром и опускаемым вечером алым флагом на высоком флагштоке. Артек с востока закрывает от ветров гора "Медведь" - мыс "Аю-Даг". Все постройки скрыты кипарисами, а один из многочисленных лагерей Артека так и называется "Кипарисный".
Скульптор Эрнст Неизвестный, прославившийся памятником Хрущеву на Новодевичьем кладбище, в виде правильно-круглой головы вождя на фоне белого и черного мрамора, олицетворяющего борьбу светлых и темных начал его личности, а также проиллюстрировавший в классической сюрреалистической манере одно из изданий книги Достоевского "Преступление и наказание", увековечил себя и здесь, на крымском побережье. В западной части Артека, прямо на берегу, в месте впадения речушки Камака установлена его скульптурная композиция "Дружба народов".
Ходкий катер поворачивает в сторону моря и обходит по кругу одну из скал Адаларов, находящуюся в четырехстах метрах от береговой линии. На восточной стороне островка, закрытой от северных неприятных ветров, - зона отдыха и реализации любви бакланов. Они весело галдят, трутся клювами, нас не боятся; резко пахнет бакланьими экскрементами и выброшенными на скалу, высыхающими на жарком солнце водорослями. Вода неправдоподобно прозрачна: видно колышущуюся морскую растительность, шныряющие стайки рыб, вспыхивающих серебром в проникающих вглубь лучах солнца. Меня высаживают на южной стороне скалы на полтора часа.
Рядом расположились две молодые женщины: Светлана и Ольга, прибывшие сюда на оранжевом морском велосипеде. Они заранее запаслись ластами и масками, пытаются ловить крабов - Оле, невысокой, но с примечательной грудью, умещающейся в купальнике лишь на треть, это удается. Она вытаскивает из воды паукообразное, панцирное, шевелящее всеми лапами существо и бросает его под сиденье велосипедного транспорта. Узнаю, что они - ученые, приехали из Томска на конференцию "Новые информационные технологии в медицине". "Да, видно наша наука поднимается с колен, если устраивают "саммиты" в таких милых уголках. Можно и научными взглядами обменяться, а одновременно поплавать, позагорать и, естественно, пофлиртовать", - пошла работать в определенном направлении моя, подогретая бодрящей природой мысль.
Волн никаких нет, голубовато-зеленоватая вода, спокойная, как в бассейне, бережно поддерживает и ласкает тело, плыть легко и радостно. Путаясь ногами в скользких бурых водорослях, вылезаю на горячий от солнца большой серо-фиолетовый камень, видно когда-то оторвавшийся от скалы и отполированный до гладкости морским накатом. Лежу бездумно, вдыхая аромат моря и сморщенных от жары на береговых каменных кругляшах водорослей, с удовольствием гляжу на загорающие рядом, свежие от морской воды женские тела.
Вспоминаю домик Чехова - меня поразил маленький, однотумбовый, потерто-коричневатый, с зеленым сукном стол писателя, размеры которого не помешали (а может, помогли!) драматургу Чехову создать на нем замечательную пьесу "Три сестры". В нашей семье был очень похожий стол пятидесятых годов, он стал свидетелем написания пяти диссертаций: моей - технической - и по две - кандидатской и докторской - медицинских, жены и сына. Теперь стол у нас огромный, двухтумбовый, начала прошлого века, с резными стенками-опорами, но диссертаций за ним больше писать некому.
Многие русские писатели считали своим долгом отправляться в путешествия, чтобы запечатлеть для потомков другие части суши и моря, воспринимаемые новым человеком свежее, точнее, детальнее, чем коренными жителями, а особенно тем, которому Бог дал дар, жизненное предназначение - понимать слово, проникаться его сущностью и уметь записывать мысль человека, пересылая ее в будущее. Нет слова - нет памяти людской. Новизна ощущений создает новую литературу.
Чехов тоже любил путешествовать. В тридцать лет он едет в глухомань, на самый дальний восток России - остров Сахалин, бывший в те времена основной русской каторгой. В результате появились сначала дальневосточные очерки в журналах, а через пять лет издана большая повесть "Остров Cахалин". Говорят, что Чехов тогда еще не отрешился от своего медицинского прошлого, хотя уже был широко известен как литератор, и хотел написать диссертацию о состоянии условий существования и здоровья каторжан, даже делал первую перепись населения острова. Однако победил художник, и получилось обстоятельное и убедительное литературное произведение о тяжелой беспросветной жизни несчастных русских людей на забытом Богом, оторванном от берегов России огромном клочке земли. Природа Сахалина в северной его части - под стать каторге, задавливает и удручает. Вот как ее живописует Чехов: "Ни сосны, ни дуба, ни клена, - одна только лиственница, тощая, жалкая, точно огрызанная, которая служит здесь не украшением лесов и парков, как у нас в России, а признаком дурной болотистой почвы и сурового климата". Вещь эта больше века существует своей независимой от ухода автора жизнью и продолжает действовать на сознание читателя. На Сахалине Чехов продолжает жить в названиях: города Чехова на берегу Японского моря и горы Чехова - к северо-востоку от Южно-Сахалинска.
От вокзала в Симферополе вез меня в Гурзуф на старом, разболтанном "Опеле" бывший инженер по техническому обслуживанию самолетов Валерий Кириллович, с вдумчивым лицом, седоватый, по виду - между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами. Семь лет уже, как он, квалифицированный специалист, бросил авиацию, переставшую давать прожиточный минимум. До Гурзуфа - это километров шестьдесят - стоит пятнадцать долларов или пятьсот русских рублей. В Москве за эти деньги можно доехать только до какого-нибудь вокзала, если заказывать такси заранее, даже если этот путь равен двум километрам. Цены в Крыму на продукты питания раза в полтора-два ниже, чем в нашей столице, самом, как оказалось, дорогом городе Европы. Но тут и заработок - только в курортный сезон. Указатели на шоссе все на украинском языке, хотя потом украинской "мовы" в Крыму я не слышал, все говорят по-русски. В гурзуфском газетном киоске мне по секрету сообщили, что за один рабочий день продают три газеты на украинском языке и полторы тысячи - на русском. Все-таки писатели бывают зачастую и провидцами: написал же Василий Аксенов "Республика Крым" задолго до неожиданного "самоопределения Украины".
Валерий Кириллович оставил номер своего мобильного телефона:
--
Если надумаете поездить по ЮБК, то позвоните. Я тут все достопримечательности знаю. Стоит поездка не так дорого - сорок долларов за целый день, независимо от километража.
Гляжу на привлекательных молодых научных сотрудниц и неожиданно для себя - очевидно, мое возбужденное подсознание вопрос уже давно сформулировало - предлагаю:
--
А что, если нам завтра вместе, на машине прокатиться по побережью до Фороса, побывать на Ай-Петри и в доме Чехова под Ялтой?
В глазах жриц науки загорелись женские огоньки любопытства, и они с удовольствием согласились.
В девять утра "Опель" ждал нас у центрального входа в санаторий. Машина, ласково обдуваемая утренним, свежим, горным воздухом, бодро бежит по шоссе, голубоватому от отражения южного неба, без единого облачка, и еще не такого жгучего солнца. Справа уносится ввысь Главная гряда Крымских гор. Днем она - желтовато-красноватая, вечером - синяя, с переходом в фиолетовую. Склоны покрыты редкими корявыми соснами, корни которых стелются практически поверх скалы, залезая отростками в те узкие расщелины, где лежат крохи плодородной земли, пропитанной каплями дождевой воды. Деревья и тут, почти на голых камнях, отчаянно, как и люди, борются за свою жизнь. С левой стороны, внизу, поднимается к самому горизонту море, меняя свой цвет от бирюзового - у берега до слабо-сиреневого, с еле уловимыми очертаниями белых кораблей, - вдалеке. С обеих сторон дороги проносятся в белом облаке соцветий "манные деревья". Встречные иномарки, некоторые с московскими номерами, летят разноцветными снарядами и хорошо вписываются в стремительный ритм широкой гладкой дороги.
Иван Александрович Гончаров в сорок лет отправляется в качестве секретаря адмирала Путятина на фрегате "Паллада" в двухлетнее путешествие в Японию и обратно. Как результат - цикл очерков о природе, быте народов Европы и Азии, а полностью "Фрегат Паллада" опубликовывает только через четыре года.
Юрий Казаков - автор потрясающего рассказа "Арктур - гончий пес", одного которого достаточно, чтобы остаться в списке классиков, - изъездил тридцатилетним корреспондентом все приморье Архангельской области. Читаешь его "Северный дневник" - видишь неуютное Белое море и людей, корявых, наивных, жизнь которых зависит от этого моря, от того, что море отдаст им за их тяжкий морской труд. Северные ночи гипнотизировали Казакова: "Опять белая ночь без теней, без звуков - она мучительно непонятна, хотя и бродишь душой где-то на пороге тайны ее, и кажется, что вот-вот все поймешь, все откроешь, и тогда спадет бремя с души". Здесь он встретил пожилую почтальоншу, изо дня в день носящую почту рыбакам, проходящую по тридцать километров ежедневно и давшую толчок для написания сильнейшего рассказа "Манька". Север тянул его всю жизнь, и всю жизнь Казаков своей нежно-ритмической прозой увековечивал непростой для жизни людей Север и себя. Его ранимая душа считала своей миссией - оставить всем свои впечатления, а особенно тем, избранным судьбой, у кого они могут раздуть беспокойный огонек таланта.
Что потянуло меня через двадцать лет после того, как увидел призрачные, мистические Курильские острова, написать очерк "Шикотан"? Есть, наверное, такие директории в долговременной человеческой памяти, которые не стираются от времени, периодически сами всплывают на экран дисплея души и настойчиво требуют выхода к людям в виде слова. Может, и есть правда в мысли, что писатель пишет для писателя, поскольку точную оценку, пусть и невысказанную, завистливо затаенную, пишущему человеку может дать только пишущий.
Девушки приоделись: Оля - в коротких, светлых, тонких шортиках, сквозь которые просвечивают узкие, в яркий цветочек трусики, и кружевной кремовой кофточке; Света - в голубой короткой майке, с открытой талией, демонстрирующей аккуратный пупок, и белых обтягивающих брюках, как бы случайно задержавшихся на упруго-покатых бедрах. Вечная женская любознательность и жажда новых ощущений повлекли их в это небольшое путешествие с малознакомым человеком.
Ограничения в выборе других партнеров и партнерш, в большей или меньшей степени накладываемые браком, будь он гражданский или законный, наверное, по своей сути противоречат биологической сущности человека, основанной на двух главных стремлениях: самоутверждении и обладании собственностью. Социализм, своим давлением на личность и отрицанием тяги к накоплению собственности, уже пришел к полному краху почти во всех странах, задержав их развитие в создании благ для человека на много десятилетий. В России после 91-го года только что ушедшего века резко увеличилось количество гражданских браков - как интуитивный протест молодежи против несоответствующих биологическим законов.
Периодически меня тянет обернуться назад - я сижу на первом сиденье, справа от водителя, - и еще раз взглянуть на рельефные, рвущиеся из укороченных шорт бедра Оли. Чувствую их гипнотизирующую притягательность.
Белоснежный дом Чехова - рядом с Ялтой - почти не виден из-за высоких платанов, секвой, кипарисов и бамбука, посаженных еще писателем и переданных нам в наследство вместе с материализованными его мыслями и образами - книжными творениями.
Валерий Кириллович остается со своей машиной в тени деревьев, на большой площади перед входом в музей. Хорошо, что курортный сезон еще не в разгаре: нет кавалькады туристских автобусов и толпы иностранных граждан, вряд ли когда-либо могущих проникнуться альтруизмом чеховской русской души и тонким, на грани патологической психики восприятием мира.
Напротив территории старого сада выстроено новое, одноэтажное, светлое здание музея: здесь экспонируются различные фотографии, документы, имеющие отношение к Антону Павловичу, демонстрируется видеофильм. Почему-то не все понимают, что талант Чехова был подготовлен генетически - отец его, хотя по воле своего родителя и занимался торговлей, был художественно одаренной личностью: прекрасно пел, организовал церковный хор и был его регентом, чудесно рисовал.
Талант и влечение к художественному творчеству живут не в каждом наследнике и могут проявляться как в следующем поколении, так и через несколько колен: все зависит от того, как сложатся условия жизни, какое будет воспитание и образование, насколько эмоциональна и впечатлительна личность художника.
Сейчас я сижу на открытой солнцу и ветру дачной веранде, предо мною букет, собранный из желтых и голубых ирисов, розовых, сладко и слабо пахнущих пионов, маленьких красноватых гвоздик, белых шариков жемчужинок. Наблюдаю, как пушистая, темно-коричневая, в более светлую полоску пчела озабоченно жужжит, забирается внутрь желтого, гармонирующего с ней по тону, цветка ириса и длинным хоботком собирает пыльцу; затем перелетает на медовую гвоздику и вновь возвращается к притягательному ирису. Когда она умчалась со взятком, припорхнула молоденькая оса и тоже проползла на брюшке в желтое соцветие и трудится, трудится...
Если художественное начало досталось личности, могущей и любящей трудиться, то уходят в дальнейшие века и живут в них созданные ею произведения. Отрешенный от мира до шизофрении, ничего не признающий, кроме живописи, Ван Гог; отрывающийся к бумаге и пастели посреди застолья, до конца еще полностью не оцененный, рано закончивший земное существование трагический лирик, художник Виктор Попков; заставляющий нас плакать над несчастным гончим псом Арктуром, тонко выбирающий ритм словесного завораживания Юрий Казаков; истекающий душевно-туберкулезной кровью, но продолжающий истово писать для нас, пока остающихся в этом мире, Антон Павлович Чехов - всех их съедал трудоголизм, с болотным хлюпом затягивающий и разрушающий их организмы не меньше, чем его порочный собрат - алкоголизм; недаром в творческом индивидууме они, зачастую, и симбиозничуют.
По комнатам в Доме Чехова походить, поскрипеть половицами не пускают: боятся, что полы провалятся - строению сто лет; уже стало просительным штампом - клянчить у русского и украинского правительств денег на реставрацию. А вот во Франции как-то, не так уж и давно, премьер правительства Жорж Помпиду был составителем антологии отечественной поэзии, а наш современник Анатолий Лукьянов собирает всю жизнь записи голосов русских поэтов. Вероятно, надо, чтобы поколение жестких, безкомплексных строителей нового общества сменили несколько таких же цепких продолжателей их дела, и только потом, может быть, еще через два поколения появятся правящие народом лирики, вдруг заново увидевшие, как порхают диковинные бабочки и в утренней, прозрачной тишине поют маленькие птицы.
Наша цель - Мыс Форос, где была правительственная дача и который запал в российскую память ассоциативно с Горбачевым 1991-го года, отгородившимся от путчистов ГКЧП и даже заснявшим фильм о себе самом, делающим им строгое предупреждение. Высоко над Форосом, почти в конце петляющей по склонам дороги, упорно карабкающейся к горному перевалу, видна с шоссе церковь Воскресения. Снизу она кажется совсем игрушечной, сверкает маковками, отражающими теплое крымское солнце и как бы освящающими церковным светом все окрестности и людей, смотрящих на нее. Вблизи храм выглядит очень аккуратным и ухоженным - недавно реставрирован. Пожилой экскурсовод с гордостью рассказывает, что здесь, не так давно, венчался украинский президент Кучма.
С площадки около церкви открывается вид на еле различимый внизу поселок Форос и примыкающую ломаную линию берега. Чувствуешь себя, как бы парящим над горными склонами, начинаешь слегка понимать, как птицы видят нашу землю. Кладу руку Оле на плечо - она не отстраняется, а, наоборот, прижимается ко мне:
- Спасибо, что пригласили нас в эту поездку. Изумительные виды, такого чудесного настроения у меня не было давно.
Древнее название церкви - "Воскресение" - полностью соответствует выбранному месту ее постройки: на этой высоте, в этой горной природе почти физически ощущаешь Дух Высшего Начала. Входим в церковь: приглушенных золотистых тонов небольшой иконостас, мерцающий свет разноцветных лампад, запах горячего воска. Ставим зажженные свечи: перед темной иконой с изображением распятого Христа - за упокой ушедших, около иконы в позолоченном окладе - Богоматери с младенцем, нежно прижавшимся ликом к ее щеке, - за здравие живущих.
Еще метров пятьсот вверх по узкому дорожному серпантину - и мы у "Байдарских ворот", вернее их желтоватых остатков, за которыми начинается дорога в центр полуострова. Здесь ощущение прозрачной высоты еще радостнее, чище. Мы с Ольгой стоим сзади всех, я наклоняюсь и целую чуть загорелое, теплое от горного солнца, пахнущее еле уловимым, чуть острым, женским ароматом ее плечо - она с радостными глазами поворачивается и слегка прикасается своими губами к моим. Обнимаю и нежно, но сильно, впиваюсь в ее небольшой горячий рот. Чуть отстранив меня, она шепчет, что на нас смотрят. Вровень с нами, над скалистым обрывом, молчаливо парят единственные живущие на этой высоте крупные птицы - горные орлы. Тишина...
Посоветовавшись со спутницами и шофером, решили в этот же день "штурмовать" еще одну крымскую вершину - "Ай-Петри" (1234 метра над уровнем моря). Поднимаемся по канатной дороге в ярком красном вагончике. Стоимость подъема и спуска - божеская, тридцать пять гривен (чуть больше двухсот рублей). Транспорт поскрипывает и раскачивается, чуть не ударяясь о высокие опоры, напоминающие ажурные сооружения высоковольтных линий электропередач. Вагоновожатая, наверное, для нагнетания свойственной многим людям боязни высоты, рассказывает, что, бывало, канатный трамвай и ударялся об опоры, а изредка, даже останавливался, вися над пропастью часа два - три. Внизу медленно плывут верхушки крымских сосен, с длинными бледно-зелеными иголками, унизанные продолговатыми шишками, между стволами вьется бледно-бежевая грунтовая дорога, в пыльном облаке тоже вверх ползет оранжевый, бликующий на солнце автомобиль. Канатная дорога - с пересадочной станцией, последний участок - без опор, вагон поднимается почти вертикально вдоль скалы, физически ощущаешь, как тяжело натянутым тросам. Инстинктивно наши с Олей тела, как разноименные полюсы магнитов, тесно прижались друг к другу в толпе пассажиров.
На ровной площадке вершины горы обступают молодые люди, по виду татары, хватают за руки, галдят, перекрикивая друг друга, зазывают в ресторанчики отведать шашлык, терпкий, всепроникающий аромат которого носится в воздухе, к аппетитным бочонкам с молодым вином, купить сувениры, не имеющие к этому месту никакого отношения, но с надписью "Ай-Петри", покататься по кругу на непонятно откуда взявшемся здесь верблюде с красочной попоной и сфотографироваться верхом на нем. Есть также предложения съездить на машине в долину духов или просто воспользоваться автотранспортом, чтобы спуститься вниз, на побережье (это, как я подумал, для тех, кто был очень напуган последним участком канатного подъема).
При обратном спуске, когда мы как бы медленно летели над резко уходящим вниз склоном, я начал по-настоящему понимать дельтапланеристов, которые могут наяву, а не только в сновидениях, насладиться этим ощущением невесомого парения в восходящих теплых горных потоках воздуха.
Заключительный аккорд поездки - Массандровский винодельческий завод. В розоватой постройке, слева - буфет, где можно попробовать всю дурманящую продукцию комбината, а справа - дегустационный зал и магазинчик, где можно приобрести на вынос понравившийся продукт. Заходим в уютное, небольшое помещение буфета, с невысокими потолками. Теплый, сладкий букет ароматов разных вин окутывает нас и начинает пьянить. Пробуем наливаемые приветливой, совсем юной девушкой, в сарафане с большими, яркими пионами, вина, разных оттенков красного и розового, различных по запаху - от слабого, нежного до терпкого, сильного, со вкусом всех сортов винограда, рождающихся в микроклиматических условиях благодатных крымских долин. Единодушно останавливаем свой выбор на легенде всего Крыма - "Мускате белом Красного камня". Единственное место в мире, где растет виноград, идущий на приготовление этого благоухающего, нежно уводящего в нирвану опьянения напитка, - это село Краснокаменка в Гурзуфской долине. Покупаю несколько бутылок. После посещения винного рая глаза моих спутниц стали еще очаровательнее и призывно, по-женски заблестели. Я мягко целовал и Олю, и Свету. Чувствовал, что они обе возбуждены и довольны нашим путешествием.
Расплатившись около санатория с водителем, я пригласил девушек к себе - продолжить дегустацию. Настроение у всех было великолепное. Внезапно Света, о чем-то тихо поспорив с подругой, засобиралась уходить, сказав, что ей не здоровится, хотя я интуитивно почувствовал, что ей совсем не хочется покидать компанию. Оля, изначально настроенная на приключение, немного кокетливо поломавшись, осталась. Чистый горный воздух, теплое мускатное вино, влившееся непосредственно в кровь, чудесное, пропитанное женским ароматом, перемешанным с запахами лаванды и цветущей жимолости, молодое, пружинящее тело увлекли меня в активное бодрствование до первых птиц, поющих на рассвете.
В моем сознании нежный берег Крыма навсегда остался ослепительным, солнечно-голубым облаком, пропитанным острым, женским запахом моря - солью смысла моря, первым обонятельным ощущением, с которым люди рождаются, и последним, вспоминаемым, уносимым с собой в небытие.