Предисловие
Почему я стал писать эту книгу. Почти пятнадцать лет висел надо мною долг написать эту книгу. А дело было так. В начале декабря 1987 года в субботу я был у своих московских друзей Фискиных, Сильвы и Юры. Много лет они были в отказе, за это время стали религиозными и скрупулезно соблюдали субботу, а в свои приезды из Новосибирска в Москву я останавливался у Абрамовичей, Паши и Мары, наших близких друзей и отказников с максимальным в СССР стажем отказа. Абрамовичи субботу не соблюдали, поэтому на этот день я уходил к Фискиным.
К Сильве и Юре в ту субботу также зашел в гости сравнительно недавно вышедший из заключения отказник Дима Штиглик. (Как отказник, он был уволен с работы, нигде его на работу по этой же причине не брали, а затем посадили как тунеядца, т.е. уклоняющегося от общественно-полезного труда. Он потом репатриировался в Израиль, и его уже нет в живых.)
У меня после лагерной жизни прошло тогда около двух с половиной лет. Я не имел обычая рассказывать истории из зэковской жизни, но что-то пришлось, как говорится, к слову, и в связи с этим я что-то рассказал из того периода жизни.
Дима воскликнул: "Вы обязаны об этом написать!" Я удивился: "Кому это нужно? Ведь уже так много написано о советских местах заключения. Что к этому могу добавить я? Чем это может быть интересно, например, вам, который сам прошел этот путь?" Он настаивал: "Очень интересно. Интересен опыт каждого человека. Обязательно напишите об этом!"
Дима был очень настойчив, и чтобы отделаться я сказал: "Если в этом году (до его конца оставалось порядка трех недель) я получу разрешение на выезд, то напишу такую книгу". Мой прием был не слишком честным, ибо последний по очередности отказ я получил в конце ноября того же года, т.е. около пары недель назад, причем отказ был дан от имени комиссии Президиума Верховного Совета СССР. Более высокой инстанции официально не существовало. Следующее ходатайство о выезде я имел право подать только через 6 месяцев! В этих условиях я, казалось бы, имел абсолютную гарантию, что мне не придется выполнять это вырванное из меня обещание.
Дима, однако, горячо воскликнул: "Вы получите, вы обязательно получите!" Я не стал его разубеждать приведенными выше доводами...
Прошло несколько часов. Закончилась суббота, Юра выполнил "авдалу" (эта процедура у евреев означает окончание субботы и снятие всех субботних запретов) и включил телефон. Вскоре телефон зазвонил, и Паша сообщил мне: "Только что из Новосибирска звонила Валя (моя жена; в Новосибирске шаббат давно закончился). Она сказала, что у вас - разрешение". (Потом Валя рассказала, что когда в Новосибирске началась суббота, и она уже зажгла субботние свечи, в дверь позвонили. На пороге стояла незнакомая женщина, которая представилась: "Начальница новосибирского ОВИРа". Узнав от Вали, что я в Москве, сказала: "Сообщите мужу, чтобы он возвращался. У вас разрешение. Мне передали, чтобы я срочно сообщила вам об этом. Я взяла ребенка из детского сада и приехала к вам. Он ожидает меня в машине".)
Так у меня появилась обязанность написать эту книжку.
Хотя сам по себе период заключения интересен, но при работе над книгой я понял, что его необходимо рассматривать в аспекте специфики жизни советских евреев, показать процесс превращения ассимилированных советских "граждан еврейской национальности", верных социалистическому государству, гражданами которого они являлись, в евреев, у которых вырабатывалось еврейское национальное самосознание, а затем - и желание репатриироваться в Израиль.
Юный коммунист. Моих родителей революция 1917 года в России застала подростками, выросшими в бедных семьях. Естественно, что у них горячую поддержку нашла фразеология коммунистов, обещавших быстрое построение идеального общества, в котором будет покончено как с бедностью, так и с тяжелым и неравноправным положением евреев. Термин "настоящий большевик" был у моих родителей аттестацией превосходных человеческих качеств. Это отпечаталось, конечно, в моем детском сознании.
Репрессии 30-х годов многому их научили, как научили их и не слишком откровенно высказывать свои мысли даже у себя дома, ибо образ Павлика Морозова, предавшего своих ближайших родственников, был официально почитаемым в стране. На нем воспитывалось молодое поколение, а сказать своим детям, что это подло - предать своих близких, для родителей означало рисковать пойти по пути родственников этого несчастного предателя Павлика.
В декабре 1944 года, во время войны, патриотический энтузиазм был особенно силен у подростков и юношей. Я помню, с каким душевным подъемом в разрушенном городе Воронеже мы, мальчишки, ходили расчищать от снега железнодорожные пути перед воинскими эшелонами. В тот период я захотел вступить в комсомол и в своем заявлении писал, что прошу принять меня в комсомол, чтобы в дальнейшем я смог быть достойным приема в коммунистическую партию. Именно так!
Надо сказать, что моя мама, которая была коммунисткой ленинского набора, т.е. с 1924 года, отказалась дать мне рекомендацию в комсомол. Мотивировала тогда это она тем, что я, по ее мнению, для такого шага был недостаточно дисциплинирован. Через много лет я начал понимать, что моя мудрая мама в 40 лет уже понимала то, чего она не понимала за 20 лет до этого. Но отец, видимо, учитывая опыт семьи Павлика Морозова, дал мне рекомендацию, и я стал комсомольцем.
Патриот Советского Союза, хоть уже и без желания вступить в партию. Период с 1948 года по лето 1953 года - учеба в институте, и до средины 60-х годов - работа инженером в промышленности СССР и в Китае. За эти годы я прошел стадии от активного парня-комсомольца до взрослого человека, отца семьи, осознающего все "прелести" режима. Из комсомола я выбыл в возрасте 26 лет при переезде из Харькова (здесь я снялся с учета) в Новосибирск (а здесь на учет не встал). Но я еще испытывал иллюзии, что все эти советские реалии - не что иное, как искажения на практике хороших идей построения идеального человеческого общества. Моим кредо было: "Это - моя страна. Права она или нет, но это - моя страна".
Лучше всего это ощущение характеризуется записью в моем дневнике, который я вел в командировке в Китае (февраль-август 1960 года):
"22 мая 1960 года, город Ухань. В 16 часов в городе состоялся митинг солидарности с Советским Союзом по поводу вторжения в наше небо американского самолета "Локхид У-2" ("Миссия Пауэрса"). Всего вышло на улицы Уханя около 1.5 миллиона человек (из 3 млн. его жителей).
Запомнился мне не сам митинг, на котором я, разумеется, не понял ни слова. В конце концов, митинг организуется, и его многочисленностью не удивишь в большом городе никого. Можно и кричать "вансуй" (да здравствует) в соответствующем месте, можно выкрикивать слова порицания империалистам и агрессорам - дело в дисциплине людей и в организационной работе.
Но чего не организуешь - это выражение лиц взрослых, поведение детей. И тут, надо сказать, я был тронут до глубины души (да простится мне это стандартное выражение, но "я лучше выдумать не мог"). Когда мы (т.е. советские специалисты, работавшие в Ухани) ехали в автобусе с митинга, моросил дождь. Мы - мелочь, и, разумеется, никто не мог (да и не захотел бы) организовать людей на всем пути следования двух автобусов (примерно 10км) с "суленами" (советскими людьми). Но восторженные приветствия, которыми сопровождался весь наш путь до гостиницы, выражения лиц людей, с которыми пришлось встретиться взглядом, детские аплодисменты - все это лучше всяких газетных передовиц передает смысл слов "великая дружба советского и китайского народов". Мы, действительно, имеем в лице китайцев верных друзей, на которых можно рассчитывать, и которые могут рассчитывать на нас.
Хочется сделать как можно больше полезного, буквально выложить душу на работе, чтобы передать им мой хоть и небольшой, но весьма существенный сейчас для китайцев опыт. Я лихорадочно фотографировал из окна автобуса. Что получится - не знаю, но очень хочется, чтобы фотографии передали выражения лиц людей, приветствовавших представителей Советского Союза. Действительно: "Читайте, завидуйте!" Ради одного этого ощущения стоит съездить за границу и, тем более, в Китай". Конец цитаты.
Я не жалею о прошлых иллюзиях, хотя это были возвышенные чувства, направленные на недостойный объект. Но если в молодости возвышенные чувства не испытывать, то трудно не стать убогим циником-потребителем и вообще когда-либо приобрести способность их испытывать.
Лейх ле-ха. Это ивритское выражение в контексте Пятикнижия Моше-рабейну (Моисея - в русскоязычной традиции) означает "Иди к себе". С этих слов начинается повеление Творца Вселенной примерно четыре тысячи лет назад нашему праотцу Аврааму уйти из земли, где он родился, в ту землю, где будущее потомство Авраама обретет свое государство, государство еврейского народа.
И мы тоже пришли к себе. При работе над этой книгой она "своевольно преобразовалась" из тюремно-лагерных зарисовок в описание процесса, который преобразовал верящего в идеалы коммунизма кондового атеиста-материалиста, лояльного советского гражданина еврейской национальности в еврея, для которого иудаизм стал наиболее достоверной картиной мироздания, а государство Израиль - единственной на Земном шаре страной, где этот еврей хотел бы жить.
Полагаю, что очень многие из репатриантов прошли аналогичный путь, каждый по-своему. Для этого вовсе не обязательно было пройти годы отказа, противостояния с советскими властями и лишения свободы - даже той резко усеченной свободы, которую имели советские граждане.
Булат Окуджава пел: "Каждый пишет, как он дышит..."
К этим каждым я отношу и себя. Интересно ли для читателей я "надышал", судить не мне. Об этом смогут судить читатели, у которых хватит терпения дочитать эту книгу до конца. Но, признаюсь, что мне самому вспоминать оказалось интересно.
1-2. Оказывается, я - еврей
Воспитание. Помощь антисемитизма. Общество меня воспитывало, выдавая за правду официальную советскую ложь о дружбе народов. Родители мои в свое время были убежденными коммунистами-интернационалистами и воспитывали своих сыновей в этом же духе. Но мое еврейское бытие в советских условиях внесло коррективы, а антисемитизм как в государственной политике, так и в быту в значительной мере помог становлению моего еврейского самосознания.
Когда в возрасте 26 лет я со своей семьей от украинского антисемитизма уезжал из Харькова, чтобы жить и работать в Новосибирске, то на прощание моя мама сказала мне: "Сынок! Я так боюсь за тебя - ты такой невыдержанный. Мы тебя воспитывали совсем для другой жизни". Она правильно оценивала развитие ситуации, но до моего ареста она не дожила. А на долю отца выпало пройти через испытание моими арестом и отсидкой в тюрьме и лагере.
Предвоенные годы и война. Я родился в Харькове 5 октября 1930 года. Впервые я начал осознавать, что я - еврей и этим принципиально отличаюсь от так называемого "коренного населения" (от русских и украинцев, которые тогда были для меня неразличимы) только в 1941 году, после начала войны СССР с Германией.
С началом войны (я жил тогда в Харькове) у меня связаны первые представления об окружающем нас антисемитизме. Во дворе нашего большого дома подростки обсуждали, кто из соседей еврей и кому поэтому надо бояться прихода немцев в Харьков. Начали петь и соответствующие песни. Тогда же я услышал, как имена Абрам и Сара стали произноситься подчеркнуто картаво, а они служат у антисемитов собирательным понятием презираемого еврея или еврейки. Лишь спустя почти полвека я узнал, что гордые имена эти на иврите обозначают соответственно: "отец народов" и "правительница". Вот таким нехитрым образом незнание своих корней в сочетании с галутной психологией могут извратить эмоциональное восприятие евреем самых возвышенных имен и понятий.
Во время Второй мировой войны большую часть периода эвакуации я с родителями жил в городе Кургане, ранее бывшем в составе Челябинской области, а затем ставшем областным центром. Отец мой был там директором завода, делавшего мины. Помню, что как-то он вернулся домой сильно возмущенным: в город Курган, где было минимум два завода минометного вооружения, приехал нарком (министр) минометного вооружения Петр Иванович Паршин. Директором второго завода этого же профиля был также еврей по фамилии Генкин (полагаю, что я хорошо запомнил его фамилию). Генкин устроил банкет в честь министра и по такому торжественному случаю прикрепил на лацкан своего пиджака орден Трудового Красного знамени, полученный им еще до войны. Ордена были тогда в СССР очень большой редкостью. Подвыпивший министр, увидев у Генкина эту высокую награду, подошел к нему на нетвердых ногах, взял его за орден и спросил: "Кто тебе, жиду, эту бляху нацепил?". Эти слова, пересказанные мне отцом, я помню уже почти 60 лет и вряд ли забуду когда-нибудь.
Первый же инвалид войны, которого увидел я в Кургане, был солдат-еврей по имени Меир, без одной ноги, на костылях. Кто интересуется, тот знает, как много героев-фронтовиков дал России еврейский народ. Кроме того, "прятались в тылу от фронта" так, как мой отец и Генкин, директора многих военных заводов. На минах, выпускаемых на заводе отца, стояло клеймо "ДК" - Давид Кочубиевский. Не знаю, был ли среди директоров танковых заводов хоть один нееврей (фамилии двух из них я еще помню - генералы Зальцман и Рубинчик). Но окружающие нас сограждане были непоколебимо убеждены, что евреи во время войны только "оккупировали Ташкент". С этим убеждением ничего не поделаешь, как и с той уверенностью, что евреи клали в мацу кровь христианских младенцев даже тогда, когда еще не существовало христиан.
Послевоенные годы. Гитлеровская Германия разгромлена. Труп Гитлера сожжен, но моральная победа была все-таки за духовным наследием этого трупа. Антисемитизм в СССР вышел из подполья и практически стал официальной политикой, прежде всего, кадровой. Ретроспективно за это можно только поблагодарить товарища Сталина и его сатрапов, ибо евреи в СССР четко знали - если будешь на среднем уровне, то будешь последним. Лишь только если в избранной области работы еврей резко выделялся над средним уровнем, тогда у него был шанс продвижения, при условии, что это не такие области деятельности (как, например, дипломатия), которые "стерильно чисты" от евреев (в гитлеровской Германии это называлось "юденрайн").
В еврейской стране этот фактор отсутствует. И низкий общий уровень знаний молодежи в Израиле, и посредственные результаты наших школьников на международных олимпиадах по математике и т.п. отлично иллюстрируют, насколько окружающий евреев антисемитизм обостряет их способности, чтобы выстоять в конкурентной борьбе. Кое в чем антисемитизм полезен евреям.
В 1948 году серебряная медаль, полученная по окончанию средней школы, еще давала мне возможность без экзамена поступить в Харьковский Электротехнический институт (ХЭТИ). Я и моя будущая жена Валя поступали на электромеханический факультет этого института, поэтому нас не коснулась последующая кампания, когда через год-два радиофакультет в этом же институте сделали "юденрайн", переведя к нам с него всех студентов-евреев, независимо от их успеваемости. Никого это не удивляло, да и мы, советские евреи, росли в условиях привитого нам сознания своей гражданской неполноценности в обществе, в котором мы жили.
После второго курса (в октябре 1950 года) мы с Валей поженились. Оканчивали институт в 1953 году мы уже родителями Славика, который пришел в этот мир в сентябре 1952 года. Выбирая имя сыну, мы, основательно обрусевшие евреи, исходили только из звучания имени и его акустического сочетания с отчеством. А отчество "Феликсович" в этом отношении было весьма неудобным. После почти месячных раздумий мы остановились на имени Вячеслав. Более чем через четверть века наш сын сам сменит его на еврейское имя "Шломо", но будет это уже в Израиле.
Выбор места работы и работа после института. Хотя по успеваемости мы с Валей были первыми в нашей группе, но по окончании института аспирантура была для нас с нею, евреев, закрыта, как говорится, с гарантией. При таком пороке не имели уже значения ни наши дипломы с отличием, ни два изобретения, полученные мною, студентом, при работе над дипломным проектом (тогда это было большой редкостью даже у опытных инженеров).
В факультетской комиссии по распределению молодых специалистов по местам их будущей работы (она заседала до защиты дипломных работ) я устроил маленький спектакль. Список мест, куда нас могли направить, был опубликован заранее. Там были указаны два места на кафедре, по специальности которой мы с Валей и оканчивали институт (электропривод).
Порядок распределения был таков: в аудиторию, где заседала комиссия, по одному вызывались будущие инженеры в порядке убывающей величины среднего балла за все годы учебы. По баллам мы с Валей шли первыми в группе со значительным отрывом от других студентов, даже имевших диплом с отличием. Перед нами вызывались только фронтовики, которым справедливо было предоставлено это преимущество. Тогда, спустя 8 лет после окончания войны, еще продолжали учиться те, кого война оторвала от учебы, а правительство еще долго держало их под ружьем и после окончания войны.
Мы с Валей не только прекрасно понимали, что по распределению попасть на кафедру нам никак не светит, но и заранее выбрали места, куда мы пойдем работать. Тем не менее, в ответ на вопрос, какое место работы из этого списка я выбрал, я сказал, что хочу работать на кафедре (о том, что никто из фронтовиков не заявил о своем желании остаться на кафедре, я знал). Я хотел доставить пару неприятных минут заведующему кафедрой, с которым у меня были далеко не радужные отношения.
После того, как я сказал о своем желании остаться на кафедре, наступила тягостная пауза. Я тоже молчал. Наконец, председатель комиссии, декан факультета, которого я весьма уважал и который хорошо ко мне относился как к студенту, преодолел себя и сказал, что, мол, кафедра уже наметила кандидатуры тех, кого она хочет оставить работать у себя. На это мне пришлось сказать, что по всем объективным показателям (средний балл, участие в студенческой научной работе и т.п.) у меня нет в группе конкурентов, и поэтому я хотел бы понять, по каким критериям этот выбор сделан.
Вот тут-то наступила пауза, которой не видно было конца. И я понял, что в идиотское положение поставил я не зав. кафедрой, а декана факультета, который был первым лицом в этой комиссии. Тогда я сказал, что, собственно, наукой можно заниматься и на заводе, а поэтому я хочу получить направление на Харьковский завод "Электростанок". Я не помню, раздался ли там вздох облегчения, но сразу же после моего заявления вся комиссия оживилась, и почти в один голос мне стали говорить, что именно на заводе-то и можно вести научную работу.
Валя, вошедшая вслед за мной, никаких комедий не разыгрывала и сразу же вышла с назначением на выбранное заранее место работы.
Решение о внутренней эмиграции. По завершению срока молодого специалиста, обязанного отработать по окончанию института три года там, куда его "распределили", я проанализировал возможность сменить в том же Харькове свою работу на более творческую, но быстро убедился в бесперспективности таких усилий. И все по той же причине.
В качестве иллюстрации расскажу о случае с моим другом, инициативным инженером-механиком. Отработав срок молодого специалиста (он был старше меня на 5 лет, но "отвлекался" на войну с Германией и Японией, а поэтому кончал институт одновременно с нами), он искал более подходящую ему работу. Искал не по каким-то теплым местечкам, а на заводах. Его несомненные еврейские фамилия и далеко не славянская внешность отнюдь не способствовали его успеху в трудоустройстве. Так, на одном из заводов, говоря по телефону с начальником отдела кадров, он не смог продвинуться в разговоре далее сообщения своей фамилии. Услышав ее, кадровик отвечал, что потребности в таких специалистах на заводе нет, хотя завод давал соответствующие объявления по радио и в газетах.
В таких случаях поясняли, что объявления, действительно, давали, но уже приняли человека на это место. У этого моего друга было прекрасное русское произношение без капли какого-либо акцента. Если и был у него акцент, то несколько смахивающий на московский. Я посоветовал ему: "Спросит фамилию, скажи - Иванов. Кадровик на такую фамилию наверняка выйдет к тебе для переговоров за проходную. Хоть обругаешь его, отведешь душу". Так и произошло.
Хочу еще раз подчеркнуть, что здесь, в Израиле, "вред отсутствия сталинской кадровой политики" мы отлично видим по тому, как у большинства молодежи отсутствует мотивация к усердной учебе. На международных математических и иных олимпиадах израильские школьники болтаются где-то далеко от списка призеров, а если кто-то из них и забирается на Олимп, то чаще всего это тот, кто вырос в семье репатриантов, где еще удалось сохранить прежний престиж успешной учебы. Как тут не вспомнить русскую поговорку: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал".
1-3.Внутренняя эмиграция
Переезд в Новосибирск. Попытки самостоятельного трудоустройства после отработки обязательного 3-летнего срока молодого специалиста мне еще раз дали понять, что из Харькова надо уезжать туда, где острый дефицит кадров еще заставляет власти закрывать глаза на "инвалидность по пятому пункту". (Напомню, что в советском паспорте и в анкетах в пятом пункте указывалась национальность. Поэтому в обиходе все понимали термин "инвалид пятой категории". Он был понятен особенно евреям.) Поэтому летом 1956 года я дал согласие на перевод в Новосибирск, где предполагалось внедрение одного из моих изобретений. Так я оказался на заводе тяжелых станков и уникальных гидропрессов (НЗГСГ им.А.И.Ефремова). К этому времени у нас родился второй сын. На этот раз без больших раздумий мы дали ему имя Александр. Впоследствии мы узнали, что со времен Александра Македонского, с уважением относившегося к евреям, имя Александр стало еврейским именем.
Надо сказать, что работа там была для меня именно такой, какую я хотел - автоматизированный электропривод металлорежущих станков высокой сложности. Валя также была переведена вместе со мной на работу на НЗТСГ. Она стала работать по аналогичной специальности, но в конструкторском отделе по гидропрессам. В Новосибирске, как и во всей стране, был тяжелейший жилищный кризис, но письмом директора завода нам была гарантирована двухкомнатная квартира и место в детском садике для нашего старшего сына.
Станки и гидропрессы НЗТСГ были, действительно, уникальные, колоссальных размеров и чрезвычайно дорогие, что позволяло их разработчикам включать в их стоимость практически все новинки, и это обеспечивало как максимально интересную работу, так и качество этих станков на мировом уровне. Руководил коллективом электриков-разработчиков станков Яков Бровман, человек непростого характера, инженер большого таланта, не боявшийся идти на риск новых решений, многие из которых создавались в его коллективе и были на острие мировой техники.
Приглашение меня на завод Бровман организовал в ответ на запрос из Министерства станкоинструментальной промышленности СССР, откуда прислали на отзыв на НЗГСГ мое изобретение, относящееся к профилю завода. Яша потом мне рассказывал, что он решили так: если этот изобретатель (т.е. я) согласится на перевод из Харькова в Новосибирск, то завод получит толкового, возможно, инженера, для которого интересная работа важнее всего. А если такой перевод его отпугнет, то они отделаются от назойливого изобретателя. Кстати говоря, изобретатели, действительно, нередко - тяжелая в общении категория людей.
Естественным образом сложилось, что все ведущие разработчики в этом сибирском заводском коллективе были евреями. Единственный среди этой группы ведущих нееврей был и наименее творческой личностью в этой группе. Но у него было отличное человеческое качество - он не приспосабливался к мнению начальства, и если его мнение по любому вопросу отличалось от начальственного, то тактично, но прямо говорил об этом. "Наша больная совесть", - как-то сказал о нем Яша. А еще, подчеркивая его положительную роль (с точки зрения кадровиков) "разбавителя" чисто еврейской группы ведущих разработчиков, Яша говорил о нем: "Наш золотой фонд".
Ганенко. Главным инженером завода был Константин Емельянович Ганенко, прекрасный инженер-механик, умница и человек с отличным юмором. Он, замещая директора завода, принимал меня в первый день моего прибытия на завод. Возраст его был ближе к возрасту наших родителей, чем к нашему возрасту. Из окна своего кабинета он показал мне примерно в километре от завода жилой дом, строительство которого заканчивалось (шла его внутренняя отделка). "Там будет твоя квартира, в том же доме на первом этаже будет и детский сад", - сказал он.
Когда я через несколько дней по простоте душевной сказал председателю профкома завода, что в этом доме мне директором гарантированы и квартира, и место для сына в детском садике в этом же доме, то он гордо заявил: "Как это он мог гарантировать без решения профкома?" Я тут же подставил ему лестницу, чтобы, как говорят в Израиле, он мог "слезть с дерева": "Я думаю, что, давая такие гарантии, директор обязательно заранее согласовал с вами". "Конечно же", - радостно подтвердил профсоюзный чиновник, так легко выйдя из неприятного положения.
Небольшое отступление. Советская манера начальства говорить "ты" подчиненным любого возраста всегда вызывала у меня протест. Но "ты" в устах Константина Емельяновича Ганенко (между собой мы его называли Костя-капитан) было каким-то таким по-отечески теплым и воспринималось с хорошим чувством. Если бы он обратился ко мне на "Вы", то я бы почувствовал себя неуютно и понял бы, что Костя-капитан мною недоволен. Второго такого случая взаимоотношений в своей жизни я не могу вспомнить.
Но в зависимости от ситуации, Ганенко мог быть разным. Когда мы, электрики-разработчики, вечерами и ночами работали в цехе над новым станком (цеховым наладчикам такая работа была не по плечу, да и нам необходимо было на первом станке довести до ума свою разработку), то нередко Костя-капитан немало времени проводил с нами в цехе даже ночами.
Как-то часть электрооборудования нового станка должны были перевезти из одного цеха, где его изготавливали, в цех, где собирался станок (его высота была с трехэтажный дом). Какие-то организационные неурядицы затянули эту перевозку до конца рабочего дня. Взбешенный этим я шел по цеху. Навстречу мне - Ганенко. "Как дела?" - спросил он. Я с раздражением ответил: "Все, Константин Емельянович! До сих пор они не смогли доставить оборудование на место сборки! Не остаюсь на вечер! У меня билеты в театр. Из-за этих разгильдяев я не намерен сегодня оставаться в цехе!"
Ганенко очень спокойно сказал: "Знаешь что - иди с Валей в театр. Ты устал, тебе надо отдохнуть. А с твоими гавриками, чтобы они не разбежались, я посижу сам". И это говорит директор завода (он им уже тогда был), на котором работало порядка 6 тысяч рабочих и многие сотни инженеров!
Но он не был "добреньким". Тот же Ганенко рассказывал мне: "Понимаешь, этот Коля (инженер из отдела гидропрессов), наглец, начинает мне говорить, что надо сделать то-то и то-то, как бы дает мне указания. Я на него ка-а-ак гаркнул! Так он сразу побежал все делать сам".
Вроде бы и не на тему, но для более полного портрета этого отличного человека (а хороших людей разной национальности я встретил в жизни немало) опишу еще один эпизодик.
Во Дворце культуры завода в зале на несколько сот человек (все "кто есть кто" на заводе) идет торжественное собрание в связи с каким-то праздником. Директор завода вручает премии особо отличившимся работникам. Вызывают Валю. Она направляется к сцене за получением премии, а Ганенко, глазами отыскав меня в зале, сделал знак, чтобы подошел и я. Недоумевая, я пошел к сцене. Я уже не помню, что именно бумажное он вручил Вале (то ли грамоту, то ли что еще), но когда я взошел по его знаку на сцену, то из-за кулис вынесли весьма тяжелый "премиальный" торшер, который Ганенко дал мне и сказал: "А ты таскай!" А потом в фойе, когда я нес этот торшер в гардероб, он сказал мне: "А хорошую работенку я тебе подкинул на весь вечер!"
Кстати, жизнь создает комбинации более замысловатые, чем способны придумать любые романисты. В одном из разговоров с Ганенко выяснилось, что он в начале 30-х годов был в Харькове рабочим на заводе, где главным инженером был тогда Валин отец, крупный инженер-электрик, покончивший с собой в своем служебном кабинете в печально известном 1937 году. Так вот, именно Валин отец направил "учиться на инженера" способного молодого рабочего Константина Ганенко.
Творческая работа. Творческая работа занимала все интересы и время. Любимая жена и благополучная семья создавали прочный тыл для того, чтобы работа была и источником заработка, и хобби. Времени для осмысливания того, что происходит в мире, не оставалось до поры до времени. Люди такого склада звались трудоголиками.
Так прошло немало лет. На этот период приходится и моя работа в Китае (февраль - август 1960 года), где я консультировал разработку проектов электрооборудования уникальных станков и читал на эту же тему лекции инженерам-электрикам станкостроительных заводов Китая и преподавателям политехнических институтов, съехавшимся для этого в Ухань по команде из Пекина. Тот факт, что меня, еврея, послали в заграничную командировку, не был ординарным. Причина была в том, что с китайского завода в городе Ухани, родственного по продукции нашему заводу, на наш завод пришло письмо, в котором они просили прислать такого инженера, который мог бы провести занятия с инженерами завода по магнитным и полупроводниковым усилителям.
Потом, в Китае, я узнал, что они не могли заказать официальным образом консультанта и лектора, но могли заказать не одного, а двух наладчиков для наладки станков производства НЗТСГ. Вот они и заказали двух наладчиков, а в письме, отправленном непосредственно на завод, пояснили, кто именно им нужен. Таким требованиям отвечали только двое - сам Бровман и я. Оба "инвалиды по пятому пункту", но Яша был руководителем большого коллектива в несколько лабораторий, а я руководил только одной из них. Мое отсутствие приносило заводу существенно меньший ущерб, чем отсутствие Яши. Да и сам Яша не мог позволить себе на полгода выпасть из работ своего коллектива.
В августе 1960 года за два дня до моего контрактного срока уезжал я из Китая, когда Советский Союз в качестве репрессивного давления на Китай отозвал из него всех советских специалистов.
Ученая степень. При описании своей жизни и работы в Новосибирске стоит отметить такую веху, как защита кандидатской диссертации во время моей работы на заводе НЗТСГ.
В начале 1964 года на нашем заводе побывал заведующий кафедрой Ленинградского Политехнического института профессор Башарин, которому я устроил экскурсию по заводу. Когда он в цехе узнал от меня о применяемой на станках завода моей разработке по быстродействующим магнитным усилителям (мы же их и изготавливали), то сказал, что охотно поставил бы защиту такой кандидатской диссертации у себя в институте. Это дало толчок моим мыслям в этом направлении. "А почему бы мне и в самом деле не написать ее?"
Ученая степень давала не только значительное увеличение зарплаты в НИИ, но и придавала дополнительный вес техническому мнению ее обладателя. Через много лет один мой временный приятель как-то сказал мне во время прогулки по берегу реки Оби вдали от посторонних ушей. "Ты обеспечил себе прочность положения ученой степенью, а я - тем, что я - член партии". Это был честный ответ на мое мнение о том, чего стоила в то время КПСС.
Благодаря башаринскому толчку я сел писать диссертацию. В нее была включена и более новая работа, последовавшая за магнитными усилителями. Поскольку в дополнительном материале не было нужды, диссертация заняла у меня всего два месяца. Из положенного трехмесячного отпуска я оставил месяц на организационные хлопоты, связанные с защитой диссертации. Защита состоялась в июне, а в конце декабря ВАК (Высшая Аттестационная Комиссия) утвердил ее.
Следует отметить, что мои описания того периода неизбежно выглядят идиллическими. Так все это тогда нами и воспринимались. Мы были молоды, полны жизни и интереса к ней, различные бытовые трудности практически никак не влияли на наше настроение, да и Сибирь была на подъеме, и антисемитизм, центр которого лишь намечался в Академгородке, еще не расцвел в Сибири. А мы на своем уникальном заводе и вовсе чувствовали себя свободными творцами и вершителями самой передовой техники.
Для последнего ощущения были основания: с большинства металлорежущих станков, поставляемых из СССР в то время на экспорт, "сдирали" советское электрооборудование и ставили зарубежное. Механическая часть станков была резко дешевле заграничной (стоимость труда в СССР была весьма низкой), а ее качество было хорошим, чего нельзя было сказать об электрической части большинства станков. Но электрооборудование станков нашего завода было "неприкасаемым", ибо на замену оборудования такого уровня не могла решиться ни одна зарубежная фирма.
(Продолжение следует)
Опубликовано в газете "Мост". Материал предоставлен редакцией.