1-4.Похмелье трудоголика, или Бежал теленок перед паровозом
Валёк. Именно так - Валёк - называли его практически все, с кем он общался тогда (а некоторые - и сейчас). Лишь с годами он стал маститым профессором Валерием Геннадиевичем (Гедалиевичем) Каганом.
В том же заседании ученого совета, в котором защищался я, защитил диссертацию и мой друг Валерий Каган (Валёк), который заведовал лабораторией в моем отделе. Валёк - это такая личность, о которой, хотя бы сжато, необходимо рассказать отдельно. Да и его пример - достаточная иллюстрация к теме этого раздела.
Вскоре, как я вернулся из Китая, на нашем заводе появился новый молодой специалист. Он был на 6 лет моложе меня. Точнее, он уже был не так называемый "молодой специалист", ибо он по окончанию НЭТИ был оставлен на кафедре, но через какое-то время его потянуло на завод, так что он пришел к нам в статусе не молодого специалиста, а самостоятельного инженера.
В то время Валёк очень напоминал Пьера Безухова из "Войны и мир" Льва Толстого. Высокого роста и крепкого сложения, он смотрел на мир ясными добрыми глазами через очки в тонкой металлической оправе. Он был блестящим студентом, и его дипломным проектом, если не ошибаюсь, руководил сам Яша Бровман. Яша сам был неординарно одаренным инженером и хорошо понимал свой уровень одаренности. Как-то он сказал мне: "Валёк очень талантлив. Возможно, он талантливее меня". В Яшиных устах это было подлинным признанием одаренности этого парня.
Он начал с должности старшего научного сотрудника (это само по себе - экстраординарный случай) в почти теоретической лаборатории систем автоматического управления моего отдела. Вскоре он стал руководителем этой лаборатории. По своим работам в этой лаборатории он защищал кандидатскую диссертацию в том же заседании ученого совета, в котором, как писалось выше, защищался и я.
Для полноты картины следует добавить, что Валёк был неплохим спортсменом и одаренным музыкантом. Через много лет без отрыва от своих основных профессиональных занятий он в Новосибирской консерватории организовал кафедру компьютерной музыки.
Примерно через год после защиты кандидатской диссертации Валёк перешел на преподавательскую и научно-исследовательскую работу в НЭТИ.
Работающим в промышленности инженерам кандидатская степень давала переход на более престижную ступень, а следующая степень - докторская уже давала лишь количественную финансовую прибавку, но мало изменяла их профессиональный статус. Поэтому я как-то, сидя на ученом совете одного из вузов в Москве на защите докторской диссертации своего старшего брата, сказал себе: "Этим я заниматься не буду. Потратить кучу времени и сил, чтобы результат этих усилий доложить на собрании маститых стариков, из которых лишь пара человек будет сравнительно хорошо понимать предмет и изюминку работы. А голосовать они будут, основываясь на чем угодно, но только не на достоинствах доложенной работы. Лишний черный шар (т.е. отрицательный голос при голосовании) - и твой труд будет перечеркнут. Нет, костлявая рука голода не сжимает мое горло так, чтобы я этим занимался". А так как я работал в системе министерства электротехнической промышленности, то особых побудительных мотивов писать и защищать докторскую диссертацию у меня не было.
Другое дело - система Академии наук или учебные институты. Здесь положение обязывало делать докторскую диссертацию, если можешь. А Валёк мог.
Под работы Валька и его коллектива группой всесоюзных министерств была создана большая научно-исследовательская лаборатория. У Валька создавалась своя школа. Жизнь толкала писать и защищать докторскую диссертацию. Как минимум, это было нужно его аспирантам.
И вот на ученом совете института он защитил свою докторскую. Осталось утвердить ее в Москве, в ВАКе. Раньше, когда Сибирь остро нуждалась в квалифицированных кадрах, к диссертациям, защищавшимся сибиряками, в Москве, в ВАКе, относились без принципиальной оглядки на национальность соискателя. Ведь мой переезд из Харькова в Новосибирск уже был, по сути, внутренней эмиграцией евреев, уходивших от антисемитизма. То, что произошло с Вальком, является прямой иллюстрацией фактической картины, что и Сибирь перестала быть убежищем от советского государственного антисемитизма, еще более усиливавшегося в западной части СССР. Описываю я дальнейшее со слов одного из друзей Валька, бывшего вместе с ним в ВАКе, да и со слов самого Валька.
Когда дошло дело до него, Валька пригласили в зал, где заседали какие-то уполномоченные на то "дяди". За столом сидели три человека, двое из которых листали диссертацию Валька, а третий занимался чем-то другим.
Надо сказать, что фамилии ни одного из них не были известны в научных кругах или в соответствующих отраслях промышленности. Возможно, кому-то покажется странным, но даже в такой колоссальной стране, как Советский Союз, практически все ведущие специалисты в конкретной области (в данном случае речь идет о связанных в одном комплексе воедино электроприводе, автоматическом регулировании, промышленной электронике и др.) знали друг друга если не лично (по конференциям, техническим совещаниям), то по технической литературе. Эти же ВАКовцы были пустым местом.
Один из державших в руках диссертацию, открыл ее на случайном месте, ткнул пальцем в какую-то формулу и сказал веско: "Такого выражения быть не может!" Валёк удивился: "Как быть не может? Ведь это - известная формула Винера!" И услышал саркастический ответ псевдонаучного инквизитора: "Вот видите, вы сами признаете, что это - не ваша формула, а Винера. Ничего своего в вашей диссертации нет".
Вальку предложили выйти и подождать решения. Едва он успел дойти до двери, как какой-то порученец ему сообщил, что его докторская диссертация отклоняется. Ему было предложено забрать ее на доработку. Валёк от этого отказался. Стоявший рядом с ним друг произнес: "Какие-то люди отклоняют диссертацию, на которую получены положительные отзывы многих ученых советов, известных ученых, академиков...". Он не успел закончить фразу, как упомянутый порученец сказал: "А что такое академики? К нам тут они приходят, так мы их к ногтю берем, и они от своих показаний отказываются". Показаний...
Кстати, "завалили" в ВАКе и диссертацию аспирантки Валька, носившую компрометирующую фамилию Коган. Посмотрели бы они в ее анкету, так увидели, что она - украинка, а еврейская фамилия у нее по мужу, с которым она была... в разводе.
Потом Валёк в изменившейся в России ситуации (или еще в СССР - не помню точнее) сделал и защитил другую докторскую диссертацию. Уже много лет он живет в США, и какая-то фирма успешно эксплуатирует его знания и талант, от чего он, кстати говоря, отнюдь не разбогател. Мы с ним дружим по-прежнему и время от времени переговариваемся по телефону.
"Дружба народов" добралась и до Сибири. Советский Союз продолжал пропагандировать свое стремление к дружбе со всеми народами. Это было записано даже в программе КПСС. Вместе с тем политика фактического государственного антисемитизма не была секретом ни для кого, кто не отказывался ее замечать. Добралась она, наконец, и до Сибири, ибо жившие там евреи активно готовили квалифицированные кадры из "коренного населения", чем снижали свою значимость в глазах кадровиков и парткомов. Это было одним из факторов, стимулировавших желание советских евреев покинуть свою неласковую "мачеху-родину", даже если они жили в ранее сравнительно благополучных по антисемитизму местах СССР.
Следует отметить, что практически все мы, евреи СССР, были лояльными гражданами страны, в которой жили. В значительной мере боль этой многострадальной гигантской страны воспринимались нами и как наша боль. Мы видели, что крайне неуютно жилось в "стране победившего социализма" всем ее гражданам, в том числе и самим русским.
Настроение людей, не полностью оболваненных советской мощной системой пропаганды, я в ту пору выразил в эпиграмме:
Что чувствует умный "простой человек",
Понявши, что зря проживет он свой век?
Так, видимо, сперматозоид неистов
При акте двух гомосексуалистов.
Мой друг, директор НИИ, где я работал (этот НИИ был образован на базе исследовательских лабораторий НЗТСГ, а Яков Бровман в 1965 году уехал в Ереван, откуда потом эмигрировал в США), ныне покойный Владимир Иванович Русаев в 1975 году горестно восклицал: "Ну, ты-то хоть можешь уехать в Израиль, а мне-то куда деваться?". И его таки "съели" в новосибирском обкоме. Он уехал заведовать лабораторией в НИИ в Севастополь, в котором во время войны служил на флоте. Несколько лет назад Володя Русаев скончался в Севастополе после сердечного приступа.
Анализируя ситуацию в России, я тогда так формулировал результат: не может быть хорошей мачехой плохая мать собственных детей. В этих условиях у меня, как и у многих евреев, постепенно умирало самоощущение гражданина СССР и зрело желание покинуть страну, в которой жизнь имела одну ясную перспективу - всегда оставаться ее пасынком и пленником, ее гражданином второго (или более) сорта.
Не одной работой жив человек. Если человек - не совсем робот, то приходит время, когда даже самая интересная и творческая работа перестает составлять все 100% его интересов. Оказывается, не только у алкоголиков наступает похмелье, но и у трудоголиков. Все более становилось понятным, что наш переезд из Украины в Сибирь был подобен тому, как теленок, убегая от паровоза, продолжает бежать между рельсами, не понимая, что паровоз перемещается по той же траектории, но гораздо быстрее его. Мы уехали от антисемитизма, но он догнал нас. И, в отличие от теленка, мы поняли, что надо вырваться из этой межрельсовой колеи, т.е. надо вырываться из СССР, хотя процесс этот весьма непростой и опасный.
Долгое время услышанный из уст представителей коренной (или, как говорят, титульной) национальности "доброжелательный совет" евреям: "Уезжайте в свой Израиль!" оскорблял, даже если он звучал не столь прямолинейно. Но постепенно вместо возмущения появлялся вопрос: "А почему бы и не...?".
Отвлечемся на время от того факта, что Россия стала обладательницей самой большой в мире территории только в результате ограбления соседних народов. Это - вопрос взаимоотношения русских с другими "инородцами", которых она из соседей превратила в своих граждан какого-либо сорта. Но непосредственно у евреев Россия землю не отнимала, если не считать мест их проживания в прежней Польше. Евреев, как известно, Россия получила, захватив часть Польши с ее значительным тогда еврейским населением. А о том, где находится истинно еврейская земля, нам, в России, Украине и в других "братских" республиках регулярно и доходчиво разъясняли на всех уровнях. Прямо или косвенно. И неплохо преуспели в этом.
Эти "разъяснения" стимулировали и наши усилия добывать информацию о своем народе, об его истории и традициях. Так, благодаря антисемитам, из советских "граждан еврейской национальности" мы постепенно становились евреями, а некоторые из нас, как и я, знакомясь с иудаизмом, расставались также и со своим примитивным атеизмом.
"Почему евреи от нас уезжают?" Сетовать лишь на антисемитизм как на единственную причину желания евреев эмигрировать, это означает не видеть другие, но не менее глубокие причины. Выталкивающие евреев из России (или СССР) факторы иллюстрируются двумя моими беседами с людьми, которые отнюдь не были антисемитами и которые относились ко мне с большим уважением как к человеку и специалисту и даже как к своему учителю.
Отъезд из СССР Якова Бровмана, который пользовался в нашем коллективе большим уважением, на многих в нашем институте произвел шоковое впечатление. О моем будущем выезде еще не было известно никому (и, пожалуй, даже мне самому). Один из инженеров моего отдела (Юра Пестряков) недоуменно спросил меня: "Феликс Давидович! Почему они (т.е. евреи) от нас уезжают?"
Я ответил: "Юра! Вдумайтесь в свой вопрос. Оказывается, вы считаете, что находитесь у себя, а евреи находятся у вас. В этом вопросе заключается и ответ. Мы с вами живем в Сибири, которая еще пару сот лет назад не была русской. Евреи живут здесь не на меньших основаниях, чем русские. Но в вашем сознании евреи уезжают не из своей страны, а из вашей. В этом и причина".
Второй разговор. Он состоялся лет через 10 после первого. Позади годы отказа, тюрьма и лагерь. Чтобы меня не посадили вновь, но уже как "тунеядца", я после выхода из лагеря пошел работать на тот же НЗТСГ, на котором начинал работать в Новосибирске. Само устройство на работу на этот завод может быть предметом отдельного рассказа. В двух словах: я не мог наниматься обычным образом, чтобы не ставить в ложное положение главного инженера завода, отлично знавшего меня не только как специалиста, но и как одиозную фигуру - репрессированный отказник, продолжающий добиваться выезда в Израиль. Оказав давление на облисполком, я обеспечил его указание главному инженеру завода принять меня на работу. Лишь после этого, обеспечив ему "алиби", я обратился к нему и начал работать в одном из бюро отдела, разрабатывавшего электрооборудование металлорежущих станков. Начальником этого бюро был Иван Юрин, неплохой инженер и порядочный человек. К тому времени он 6 лет проработал на Кубе как советский специалист.
Иван чувствовал себя несколько неловко оттого, что я оказался в его подчинении, ибо в его глазах я был "мэтр". Но достаточно быстро у нас с ним установились хорошие дружеские отношения, позволявшие без обиняков и двусмысленностей разговаривать друг с другом.
Когда-то (после 1985 года, точнее не помню), когда в Новосибирске начала набирать силу антисемитская организация с камуфляжным названием "Память", началось и обсуждение того, не следует ли в России для евреев ввести процентную норму занятия тех или иных должностей. Заговорили как-то об этом и мы с Иваном, для которого процентная норма для евреев была не слишком приемлема этически, но и не казалась совсем ненужной.
Я спросил его: "Допустим, ты должен пойти к врачу. Ты выберешь наиболее квалифицированного, но еврея, или менее квалифицированного, но русского?" Иван мялся, не давал прямого ответа, но потом честно сказал: "Но не можем же мы в своей стране всегда быть на втором месте! А в профессиональной конкуренции русского и еврея, как правило, первенство будет на стороне еврея. Так, например, что я против тебя? По-видимому, надо все-таки что-то делать".
Как видим, два отнюдь не антисемита тем или иным образом дают понять, что евреи могут иметь полноправие только в своей, т.е. еврейской стране. И им не откажешь в логике.
Какие могут быть у нас претензии даже к антисемитам - русским, украинским и иным? Не любить евреев, живущих на их земле - их право. Они там живут у себя дома. И им, антисемитам стран нашего исхода, мы должны быть благодарны за помощь в постижении нами своего места в человеческой истории и на планете. Только постигаем мы плохо.
1-5. Решение о репатриации
Проложившие "еврейскую лыжню". Первой из наших самых близких родственников, репатриировавшихся в Израиль из некогда "Литовского Иерусалима", из Вильнюса, была семья моей "дважды двоюродной" сестры (оба ее родителя были моими родными дядей и тетей, что бывает нечасто) Далии Наор. Это произошло в 1972 году. Ее девичья фамилия - Штейман, как и у моей мамы. Ее отец - мамин младший брат. По мужу она получила фамилию Непомнящая, но в Израиле ее семья "вспомнила", кто они такие, и взяла светлую фамилию ("ОР" на иврите - свет, НАОР - просвещенный, культурный) и сменила испанское имя Долорес (в семье она для нас и по сей день остается Дола) на еврейское имя.
Отцу Долы, моему дяде Мите, я во многом обязан как пониманием звериной сути советского режима, так и становлением моего еврейского самосознания. Надо отдать ему должное. Рожденный в 1910 году, воспринявший с детства коммунистическое мировоззрение, невропатолог высокой квалификации и ученый с творческим мышлением, ставший еще в студенческие годы убежденным коммунистом, он смог подняться до понимания действительной картины окружающего мира. Второй своей дочери он дал чисто еврейское имя Кармела и поддержал решение семьи старшей дочери Долы о репатриации в Израиль. Из материалиста он, подполковник медицинской службы Литовского МВД, стал приходить к принятию иудаизма. Он, когда-то проводивший интересные семинары по марксизму, стал верующим евреем, оставаясь при этом прекрасным врачом, пользовавшимся большой известностью. Я знаю, что были пациенты, которые, переехав жить в другое место, приезжали к нему с Урала в Литву для лечения. Мой путь в иудаизм был не без его влияния.
Когда семья Долы уезжала в Израиль, моя семья еще не пришла к такому же решению, да и не представлял я, что оно мною может быть реализовано из-за моего служебного положения.
Через несколько лет (более точно не помню) я узнал, что после пары лет отказа получил разрешение на выезд в Израиль заведующий отделом одного из московских НИИ, который занимался тематикой, родственной моей. Впервые я задумался над реальностью такого варианта: "Значит, и у меня есть шанс выехать, отбыв пару лет в отказе". Мой путь оказался длиннее...
Был, конечно, и другой большой риск: наших сыновей могли забрать в армию, "приделать" им на много лет так называемую секретность и сделать из нашей семьи вечных отказников. А жизнь отказника в Новосибирске, далеком от мест посещения иностранными корреспондентами, обещала быть гораздо тяжелее, чем нелегкая жизнь отказников в столичных городах (так оно и оказалось).
Вскоре после Долы подали документы на выезд в Израиль ее родители и сестра Кармела с мужем. Последовал отказ. Через Кармелу я в 1975 году вошел в круг московских отказников, и среди них у меня появились близкие друзья, которых я с большим удовольствием встречаю в Израиле.
Решение принято. Примерно в 1977 году мы приняли решение добиваться выезда в Израиль. Старший сын был уже женат и имел двухлетню дочь. Он и его жена по окончанию Новосибирского электротехнического института (НЭТИ) работали в соответствии со своими специальностями. Валя преподавала теоретические основы электротехники в НЭТИ, а младший сын был на пятом (последнем) курсе того же института. К тому времени я 10 лет, оставаясь заведующим отделом в НИИ, был председателем ГЭКа (Государственной Экзаменационной Комиссии) по электронной технике в НЭТИ. По правилам, председателем ГЭКа учебного института не мог быть его штатный работник. На эту должность утверждали квалифицированных специалистов из НИИ или промышленности.
В понятиях любой страны наша семья была весьма благополучной со всех точек зрения. Тем не менее, мы решили репатриироваться в Израиль.
Принятие такого решения было весьма нелегким делом. Оно означало ломку всего уклада жизни на долгое время. Неизвестно на сколько долгое. Нужно быть морально готовым лишиться не просто работы, а источника средств существования, оказаться вне привычной среды общения, подвергнуться риску различных гонений, переступить через многие грани.
Но преодоление одной из таких граней давало и значительное моральное раскрепощение. Что я имею в виду? Так или иначе, но до подачи на выезд приходилось в большей мере играть роль "простого советского человека". Не при всяком слушателе можно было высказать недоверие к сообщениям советских СМИ, нередко приходилось сдерживать себя, чтобы не возразить кому-либо, ретранслирующему мнение партийного босса, и др. Тот, кто подал документы на выезд из СССР, уже поднял свое забрало и может позволить себе действовать более раскрепощено. Это в СССР было весьма непривычно.
Вот пример того, как приходилось оглядываться на уши тех, кто слышал твои высказывания. Во время войны Судного дня в Израиле в 1973 году мой старший сын в институте, где он тогда учился, высказался среди студентов, что советское радио врет о положении дел на египетском фронте Израиля. Танки генерала Ариэля Шарона форсировали Суэцкий канал и начали свирепствовать на его западном берегу. А советские СМИ продолжали бубнить об единичных танках, за которыми египтяне уже гоняются, чтобы добить этих несчастных одиночек. Вскоре сына вызвали в деканат факультета, где его ждал работник КГБ. Оттуда его повезли в областное управление КГБ для "беседы". Такие "беседы" нередко кончались отнюдь не добром.
Интересный штрих этой беседы в КГБ. С сыном разговаривали два гэбэшника. Один - который его привез в КГБ, а второй - начальник первого в ранге полковника. Беседа шла в доброжелательном тоне, собеседники соглашались, что советские СМИ не всегда дают 100%-ную правду. Постепенно перешли и на национальный вопрос. Полковник, иллюстрируя, что для него национальный признак человека не имеет существенного значения, сказал: "Я, например, - русский, он (второй гэбэшник) - украинец, вы, извините, - еврей...". Тут мой сын перебил его вопросом: "А почему извините?" Гэбэшник поперхнулся и не стал далее развивать тему советского национального равноправия.
К тому, что неевреи полагали оскорбительным для еврея упоминание об его национальности, как о дурной болезни, в которой больной не виновен, мы еще вернемся в рассказе о суде надо мною.
Говоря о раскрепощенности, я не утверждаю, что еврей, подавший документы на выезд в Израиль, мог в полной мере пользоваться свободой слова. Это видно и на примере моего судебного процесса.
Взаимоотношение российского еврея с А.С.Пушкиным. Метаморфозы в моем сознании на пути из советского гражданина, воспитанного в лоне русской культуры, в русскоязычного еврея иллюстрируются следующим эпизодом.
Как-то, когда я наводил порядок в своем секретере, я взял в руки томик Пушкина, в котором был напечатан "Евгений Онегин". Открыл его и начал читать. Эту поэму я знал на память практически всю. Но это не снижало удовольствия от ее чтения. Ни в коей мере. Удивительно легкий и емкий язык, четкость и выпуклость выражений, да и мало ли что можно добавить, характеризуя "Евгений Онегин"?! Подобное наслаждение я получал только от чтения произведения еще одного Александра Сергеевича - от "Горя от ума" Грибоедова.
Ощущение "кайфа" (да простится мне употребление сленга рядом с упоминанием "Онегина") и, я бы сказал, гордости за человеческий гений, вызванные чтением поэмы, было у меня пресечено неожиданной мыслью: "А ведь это - не твое, ты ведь не русский, не примазывайся!".
Внезапный горький импульс отторжения от того, что многие годы я считал и чувствовал своим, вызвало тогда у меня ожесточение: "Кто мне ответит за это?". "Это" - имелось в виду отторжение от "прежнего себя".
С того момента прошло не так много времени, как чувство отторжения меня от моей же "русской души" стало мною восприниматься иначе. Совсем иначе! У меня появилось, я бы даже сказал, чувство благодарности советской политике антисемитизма и отдельным особям, чье "неположительное" отношение к евреям помогло мне осознать свое место в жизни, почувствовать близость именно к своему народу и ко всему, что с ним связано.
Так, личности русской и мировой истории, отдаленные от сегодняшнего дня каких-нибудь парой-тройкой сотен лет (например, Петр Первый, Наполеон Бонапарт, Георг Вашингтон) были для меня всегда персонажами далекого исторического прошлого.
В то же время основателей еврейского народа - Авраама, Ицхака, Якова и многих других - я ощущаю как живых людей, имеющих прямое отношение к сегодняшнему дню, к моей стране и ко мне лично. А ведь они отстоят от нас на три-четыре тысячи лет (!) и жили тогда, когда и стран и народов, чьих деятелей я здесь упомянул, еще не было и в помине, С чем это связано, я не берусь объяснить. Да и существует ли логическое объяснение этому?
1-6. Первые шаги в сторону Израиля
Подготовка. После того, как еврей подавал документы на выезд из СССР в отдел виз и регистраций (ОВИР), он во многом полностью изменял свой образ жизни. Точнее, его образ жизни ему принудительно изменяли. Прежде всего, его, как правило, увольняли с работы. Пред ним был период безработицы в течение неограниченного времени (нигде больше на работу не возьмут), который был чреват не только отсутствием средств к существованию, но и, весьма вероятно, как минимум, годичным тюремным заключением за "тунеядство".
Любые действия, даже в Советском Союзе, свободно совершаемые другими людьми, могли стать причиной больших неприятностей. Например, мы должны были продать свою дачу до того, как подадим документы на выезд, ибо потом нам могли не разрешить ее продажу, без чего у нас не было бы денег на расходы по выезду (примерно стоимость дачи как раз и ушла на расходы по выезду Саши и семьи Славы). Второй пример: у нас была сравнительно неплохая коллекция монет, где были также золотые монеты в 5 и 10 долларов США, когда-то привезенные Валиным отцом из Америки. Коллекцию вывозить было запрещено. Но продавать золотые монеты - уголовное преступление в СССР. За это мог угодить в тюрьму и не отказник, и даже не еврей. Да и за продажу серебряных монет можно было пострадать, хотя и не так сильно. Поэтому золотые монеты нами были обменены у коллекционеров на серебряные, а те уже продавались с меньшим риском.
Ясно, что такой шаг, как подача документов в ОВИР, требовал серьезной подготовки. Прежде всего, я хотел, чтобы вызов от Долы был получен как можно позже. Поэтому я не хотел его запрашивать сам (это означало "раскрыться" на несколько месяцев раньше подачи документов). Вопрос был решен так: я купил набор открыток с репродукциями картин художника Сарьяна. Через моего друга Петра Слезингера, уезжавшего из Еревана в Израиль, я устно передал Доле, что когда она начнет получать эти открытки с репродукциями картин, то пусть высылает вызов на всю нашу семью. Так и было сделано.
Самым серьезным мероприятием было уберечь наших женщин от преследований по местам их работы, что было обычным (придирки вплоть до увольнения, нервотрепка на собраниях сотрудников с осуждением "предателей", покидающих социалистическую родину, и т.п.). Поэтому было решено, что жены задолго до подачи документов перейдут на работу туда, где работали мужья. Расчет был прост: вместо четырех мест работы нами будут заниматься только два. А когда на работе будут заниматься супружеской парой, то вся тяжесть удара будет направлена на мужа, а жена останется в его тени. Так и произошло - нашим женам никто всерьез не морочил голову. Впрочем, Валя в любом случае должна была заранее уйти из Электротехнического института, где она преподавала в то время, ибо желающих выехать из СССР ни дня не оставляли на преподавательской работе.
Ларису, Славину жену, которая перешла на работу в ту же организацию, где работал он, сначала хотели было как-то ущемить на их общем месте работы, но Слава показал "длинные зубы" и ее оставили в покое.
Лева Чаплик. Задолго до подачи документов я пошел навстречу сравнительно недавно назначенному вместо Русаева директору нашего НИИ и сам способствовал расформированию своего отдела, который был очень велик (в его 12 лабораториях было порядка 200 инженеров). Себе же я организовал небольшую лабораторию перспективных исследований (ЛПИ), которая меня весьма устраивала тем, что возлагала на меня почти нулевые административные функции. В ЛПИ со мной работало всего несколько человек. Среди них был инженер электронной техники с двухлетним стажем Лева Чаплик. Я не мог не чувствовать ответственность за него, планируя свой выезд в Израиль.
Лева защищал диплом в ГЭКе, где я был председателем. В тот год мне позвонил заведующий кафедрой промышленной электроники НЭТИ профессор Георгий Владимирович Грабовецкий. (Его за глаза сокращенно называли "Граб". Недавно отмечали его 80-летие, я послал ему поздравление, которое, к его удовольствию, зачитали при его чествовании. Как изменилась ситуация!) Граб спросил меня: "Феликс Давидович! Вы возьмете на работу инженера, если я вам скажу, что у него никогда не будет допуска к секретной работе?"
Было очевидно и без пояснений, что речь идет о еврее. Поэтому я спросил с деланной наивностью: "А он гражданин Советского Союза?" И на ответ, что он гражданин СССР, я продолжил: "Возьму, конечно. У нас есть работы, не связанные с допуском". Так в моем отделе появился Лева Чаплик. Родом он был из Черновиц, где жили его бабушка, родители и сестра. Брат его к тому времени жил уже в Израиле.
После того, как мы у себя в семье приняли решение о репатриации, я как-то попросил Леву проводить меня с работы домой и по дороге сказал ему: "Лева! Я планирую подавать документы на выезд в Израиль. Мне известно, что там живет ваш брат. Вижу (и я пояснил, по каким признакам), что и вы планируете уезжать туда же. После того, как я подам на выезд, мою лабораторию разгонят. Пока я в какой-то мере имею власть, я могу помочь вам уволиться ранее отработки трехлетнего срока молодого специалиста. Что вас сейчас удерживает в Новосибирске, когда в Черновцах вас ожидает остальная семья?"
Лева сказал, что он хочет еще поработать со мной, чтобы приобрести инженерную квалификацию. Тогда я разъяснил ему, что квалификацию надо получать в Израиле на том месте работы, на котором ему придется работать, а не здесь. И Лева поторопился с отъездом из Новосибирска. Кое в чем я ему при этом неплохо помог. Но это - другой рассказ.
В Израиль Лева уезжал уже из Черновиц. Уехал раньше наших сыновей. Когда мы приехали в Израиль и жили в центре абсорбции, то Лева вскоре посетил нас. К тому времени, по его рассказу, он в полной мере хлебнул трудности вхождения в новую жизнь, прошел и армию. По его словам, около девяти лет заняло у него, чтобы полностью почувствовать себя в Израиле дома. Это чувство появилось у него после армейской службы.
Уходя, Лева оставил мне чек. Было тогда принято, что старожилы поддерживают вновь приезжих, у которых каждый грош - проблема. Поэтому я не отказался его принять. Но когда он ушел, а я посмотрел на чек, то был удивлен сравнительно большой суммой. На те деньги человек мог нормально питаться порядка месяца. А ведь Лева и тогда не был богат.
К сожалению, установить с ним связь впоследствии мне не удалось, хотя я и пытался это сделать.
Чабанов. Если бы к моменту подачи мною документов в ОВИР директором НИИ оставался Володя Русаев, то я вынужден был бы уволиться до подачи документов, чтобы не подставлять его под удар из-за меня. И без того его клевали за то, что я, руководитель самого большого отдела в институте, - беспартийный. Но к этому времени Володю "съели", хоть он был и партийный, и русский, и фронтовик, и кандидат наук, а директором стал Алим Иванович Чабанов, молодой и энергичный кандидат наук, весьма озабоченный своей карьерой. С ним меня никакие дружеские отношения не связывали. Еще недавно я был для него высоким авторитетом, которому он со сладкой улыбкой преподносил оттиски своих печатных работ с написанными теплыми словами уважения. После его служебного взлета в директорское кресло какая-то тень этого еще сохранялась, как и внешне нормальные отношения между нами.
В самом конце апреля 1978 года я зашел к нему в кабинет и сказал: "Алим! Я буду подавать документы на выезд в Израиль. Я хочу, чтобы ты узнал об этом заранее и подготовился к своей реакции, когда тебе об этом сообщат соответствующие органы". Алим был ошарашен и пытался понять мои движущие мотивы. Но все вопросы его касались материальной стороны жизни. Он предлагал мне еще одну квартиру (для сына) и другие блага. Понять меня он, конечно, был не в состоянии.
1 мая он позвонил ко мне домой, поздравил с праздником и спросил: "Феликс, ты не передумал?" Разумеется, я дал ему честное разъяснение. Сразу после праздников, когда я вышел на работу, меня ждал приказ о ликвидации моей лаборатории. Затем последовал длительный процесс попыток моего увольнения, который из-за моей высокой юридической квалификации (подчеркиваю - именно юридической квалификации, по этой причине несколько раз отменялись приказы о моем увольнении; моя же профессиональная квалификация никого не интересовала) занял более трех лет. Это - тоже достойно отдельного рассказа о специфике отказнической жизни, но буду экономить объем этого повествования.
Подача в ОВИР документов на выезд. Мы планировали подать документы в ОВИР во второй половине июня, после того, как Саша защитит дипломный проект в институте и станет дипломированным инженером-электриком. Но обстоятельства начали складываться так, что был поставлен под угрозу его старший брат, из-за чего Саша принял решение ускорить события и подать свои документы как можно скорее.
Дело в том, что Слава, окончивший НЭТИ за четыре года до этого, имел офицерское звание, так как при этом институте была военная кафедра, готовившая из студентов офицеров технических специальностей. Таких офицеров запаса могли призвать в армию на два или три года (точнее не помню). Если бы Славу так призвали, то после этого ему "навесили" бы секретность на много лет, что поставило бы вопрос его выезда (и нас всех), как говорится, на мертвый якорь.
За пару лет до этого Слава указал в анкете, что его тетя живет в Израиле. Тогда это сразу же отсекло желание военкомата дать армии такого офицера. А сейчас, когда местным властям (скорее всего, КГБ) стало ясно, что мы готовимся к выезду, то военкомат начал проявлять активный интерес к тому, чтобы призвать его в армию. Единственный шанс отбиться от армии мы получали, если бы завершился процесс подачи документов на выезд из СССР, чтобы можно было хоть отбиваться, указывая на это обстоятельство. Оно бы опровергало мотив интересов страны в качестве причины его мобилизации.
Перед Сашей встал выбор: создать довод (правда, не слишком сильный в советских условиях, но все-таки дать хоть какой-то шанс своему брату в борьбе против мобилизации), но отсечь этим возможность получения инженерного диплома им самим. Либо... Второй вариант им исключался. И он срочно подал в ОВИР свои документы за месяц до намеченной даты защиты дипломного проекта.
Краткое наставление по борьбе с чиновниками. Излагаемая методика отработана мною в СССР, но имеет некоторые черты, применимые и против чиновников любой социальной системы. Так вот, чтобы иметь хоть какой-то шанс бороться с советскими чиновниками, надо было играть по советским же официальным правилам, делая вид, что законы страны четко работают. При этом следовало с тупым упорством пользоваться советской демагогией. Такой метод мог дать успех при непременном условии, что случай, в котором добиваешься законного решения, - нестандартный, а на пренебрежение законом в данном случае у чиновника не остается времени получить хоть устное разрешение вышестоящей инстанции. Тогда чиновник вынужден принимать решение на свой страх и риск. А это уже для него опасно, ибо можно ошибиться и не "попасть в струю". Логика рассуждений чиновника при этом простая.
Если принятое им решение (законное или нет - все равно) будет одобрено начальством, то все в порядке - за нарушение закона с него никто не спросит. А если оно одобрено не будет, но он поступил по закону (или по правилам), то у чиновника есть шанс (без гарантии, конечно) не пострадать, укрывшись существующим правилом и отсутствием разрешения начальства это правило нарушить. А если решение чиновника не будет одобрено, а оно еще принято с нарушением закона (правила), то неприятностей ему не избежать, ибо начальство следующего уровня будет защищать уже себя, подставляя под наказание "не попавшего в струю" чиновника.
Слава, военкомат и ОВИР. У Славы в ОВИРе документы отказались брать. Майор Алевтина Петровна Дюбченко, начальница ОВИРа, заявила, что его разыскивает военкомат, а когда он отслужит в армии, тогда пусть и приходит. Простенькая комбинация, но чиновникам она казалась неотразимой. Она и была почти такой.
Слава взял на работе отпуск и начал всячески уклоняться от того, чтобы ему лично была вручена повестка из военкомата. В один из дней ко мне на работу прибежала взволнованная Лариса и сообщила, что возле их дома дежурит машина, в которой сидит человек, пытавшийся вручить Славе повестку. Он раньше принял Славу за его брата и сказал, чтобы он передал своему брату (т.е. самому Славе) явиться в военкомат. Стало ясно, что от пассивных мер надо переходить к активным. Надо сначала заставить ОВИР принять документы его семейства, а потом уже отбиваться от призыва в армию на основании этого факта. С этой целью я подготовил телеграмму на имя Брежнева. В этой телеграмме говорилось, что в нарушении подписанного лично товарищем Брежневым Хельсинкского соглашения 1975 года, начальница ОВИРа майор Дюбченко отказалась принять документы моего сына и направила его в военкомат, а работник военкомата (фамилию этого майора уже не помню) пытается призвать в армию человека, у которого ближайшая родственница живет в Израиле и который сам планирует то же. В этой телеграмме я просил "пресечь нарушение советских международных обязательств и нанесение урона авторитету СССР" такими-то конкретными должностными лицами. Фамилии назывались.
Оставалась "мелочь": Дюбченко должна была заявить об этом мне лично, а до того мне не пришлось ее видеть ни разу. Имея в кармане подготовленную телеграмму на имя Брежнева, я отправился в ОВИР. В кабинете инспектора ОВИРа стояла также и Дюбченко, которая мне раздраженно заявила: "Права свои знаете, а обязанностей выполнять не хотите! Пусть ваш сын послужит в армии, а потом придет сюда". Я спросил: "Простите, с кем я имею дело? На вас можно ссылаться?" "Можете жаловаться, если успеете!", - бросила мне начальница ОВИРА и вышла из этого кабинета. Теперь я уже мог отправлять заготовленную ранее телеграмму.
На главпочтамте была характерная сцена. Дежурная приняла эту телеграмму и тут же направилась в машинный зал, откуда телеграммы отправлялись. Через считанные минуты она возвратилась и радостно вручила мне телеграфное уведомление о том, что эта телеграмма получена в канцелярии Брежнева. Было ясно, что она рада отправить на "самый верх" телеграмму с жалобой на кого-то из местного начальства.
Следующий ход - нажим на военкомат. Методика та же - чиновнику более высокого ранга надо "в темпе" подставить в качестве виновного кого-либо из его подчиненных. Я отправился к районному военкому полковнику Клиндухову (этот район города Новосибирска имел порядка полумиллиона жителей) с заготовленным, как и ранее, заявлением. В этом заявлении я доводил до его сведения, что его подчиненный майор такой-то, таким-то образом действует в ущерб международному авторитету СССР, о чем мною отправлена жалоба товарищу Брежневу (текст ее приводится в заявлении, ради чего это заявление и писалось). Телеграмма в секретариате товарища Брежнева уже получена, о чем у меня имеется телеграфное уведомление. Я просил полковника обуздать этого злополучного майора.
Когда полковник сначала услышал фамилию Славы, он раздраженно сказал: "Это тот, что уклоняется от призыва в армию? Я уже дал команду майору (та же фамилия) передать дело военному прокурору для привлечения его к уголовной ответственности за уклонение от службы в армии".
Я сказал: "Прочитайте, пожалуйста, мое заявление на Ваше имя".
Полковник прочитал, и его как будто подменили: "При чем тут майор? Даже я сам не имею право принимать решение о призыве его в армию. Хорошо, я доложу генерал-лейтенанту, военкому области. Завтра дам ответ".
Назавтра он сказал мне: "Решено не призывать в армию вашего сына. Я уже дал указание майору сообщить об этом в ОВИР". Подписать заранее заготовленное мною письмо в ОВИР от его имени полковник отказался: "Хватит с них и телефонного звонка". Действительно, хватило.
К Дюбченко мы тут же отправились вместе с сыном. Нас встретила милейшая женщина, которая проворковала: "Я не имею никакого отношения к военкомату. Меня просто попросили передать ему, что его просили зайти в военкомат. Только и всего, только и всего".
Документы семьи Славика были ОВИРом приняты. Впереди у нас был отказ "по нецелесообразности".
Саша, военкомат и ОВИР. Саша, студент второго курса НЭТИ, в 1974 году отстранен был от учебы на военной кафедре института. Отстранен без объяснения причин. Мы опасались, что тот факт, что он не будет посещать военную кафедру, не имея на это письменного документа, может стать затем формальным основанием для его отчисления из института. Все мои нажимы на ректора НЭТИ закончились тем, что декан факультета пригласил к себе Валю, работавшую в институте, и сказал: "Саша освобожден от занятий на военной кафедре. Никаких документов на этот счет ему выдано не будет, как не будет и каких-либо отрицательных для него последствий по этой причине. Пусть он спокойно занимается. Если вы хотите добиваться чего-то, то делайте это, пожалуйста, без участия Саши, чтобы не травмировать его". Мы сочли этот совет разумным, а созданную при этом официальную переписку (квитанции и описи вложения ценных писем, которыми мы отправляли заявления на имя ректора),- достаточными для доказательства того, что Саша не посещал занятия на военной кафедре по уважительной официальной причине.
Отстранение моего младшего сына от занятий на военной кафедре было выражением недоверия мне, хотя я оставался и на той же должности в своем НИИ с допуском к секретным документам, и председателем ГЭКа по электронной технике того же НЭТИ. В чем же дело? Я могу объяснить это только тем, что моя сестра выехала в Израиль, и КГБ неплохо вычислил последующие события. И слава Б-гу, что так произошло.
Сашу после подачи им заявления в ОВИР обсуждали на собрании его институтской студенческой группы. Таков был официальный советский ритуал того времени. Его обязаны были осудить и заклеймить позором. Кто-то из студентов задал ему типовый для таких собраний вопрос: "Так, значит, может случиться, что мы с тобой встретимся лицом к лицу с оружием в руках?" Этим вопросом, как правило, обсуждаемого загоняли в тупик. В данном случае группа получила прямой и честный ответ.
Саша сказал: "Поднимите руку, кто верит, что Израиль нападет на СССР. Нет таких идиотов? Как же мы можем оказаться там друг против друга с оружием в руках? Значит, это вы придете туда с оружием. Так вот, я предупреждаю, если мне на мушку попадется знакомое лицо, моя рука не дрогнет. Вам там нечего делать с оружием в руках!"
На этом обсуждение на собрании в группе и закончилось.
Мне позвонил ректор НЭТИ Георгий Павлович Лыщинский: "Феликс Давидович! Мне сказали, что Саша подал документы на выезд в Израиль. В чем дело? Ведь перед ним блестящая перспектива, начиная с аспирантуры".
Ректор отлично знал меня, мы много раз с ним встречались (в том числе и в застольях после защит диссертаций), но когда Сашу отстраняли от занятий на военной кафедре, то ректор предпочел не звонить мне, хотя заявления на эту тему Саша направлял именно ему. Все это я пишу лишь для того, чтобы пояснить тогдашнюю обстановку в СССР. Сам Лыщинский эти гадости делать не стал бы по своей инициативе.
(У моего друга Яши Бровмана было присловье: "В наших условиях порядочный человек - это тот, который делает гадости, но не получает от этого удовольствия".)
Затем последовала подлая двухходовая комбинация: приказ о недопущении Саши к защите дипломного проекта "как пожелавшего выехать из СССР в капиталистическую страну" (так и писалось в соответствующем приказе), затем вторым ходом - приказ об отчислении его из института "как не защитившего дипломный проект".
Больших трудов стоило нам получить в НЭТИ так называемую академическую справку, в которой перечислялись все предметы, которые он изучал в институте, и полученные им оценки. Мне пришлось для этого подняться на уровень министерства Высшего образования СССР. Никак не меньше. Но справку эту вырвать удалось, и она в Израиле с успехом заменила Саше диплом инженера.
После отчисления из института Саша мог быть автоматически призван в армию, т.к. он не учился на военной кафедре. Поэтому по окончанию эпопеи с академической справкой он на длительное время улетел из Новосибирска в Москву. Его не искали. О причинах такой инертности местных властей можно лишь догадываться.
Опубликовано в газете "Мост"
Материал предоставлен редакцией
Продолжение следует