Аннотация: Надо сказать, что КГБ активно работало не только среди отказников, но и среди евреев вообще. Так, они практиковали создание обстановки взаимного недоверия.
1-7. Разрешение нашим детям на выезд в Израиль
Отказ "ввиду нецелесообразности".Письмо Мухаммеду Али. Итак, отсчет нового времени у нас начался в мае 1978 года, когда наши документы, наконец, были приняты в ОВИРе. В сентябре мы все получили первый отказ. Отказано нам было "ввиду нецелесообразности". Не более и не менее. Нормальному человеку эту формулировку не понять. В ней столько пренебрежения к обратившемуся в ОВИР человеку, что чиновникам даже не приходит в голову, что люди сами могут решать о целесообразности своих действий и совета у них не спрашивают.
Я опускаю также небезынтересный этап борьбы, вызванный этим нелепым отказом. Единственно, чего я добился, это то, что мне объяснили, что эта формулировка касалась всех, кроме меня, а у меня был отказ "по режимным соображениям", так назывался отказ из-за секретности сведений, которыми владеет отказник.
Весной 1979 года (кажется, в марте) мои усилия дали положительный результат - вся наша семья, за исключением меня самого, получила разрешение на выезд. Моя "режимность" оставлена в силе, а разрешение получила даже Валя без требования к ней о разводе со мною, что тогда было исключительной редкостью. Но этим разрешением ни она, ни ее мама не воспользовались. Они остались со мною.
То, как было получено это разрешение, заслуживает подробного рассказа. В журнале "За рубежом" я тогда прочитал, что обожаемый вождь Леонид Ильич Брежнев принимал в Кремле экс-чемпиона мира и Олимпийских игр по боксу Мухаммеда Али, американского негра, когда-то звавшегося Касиус Клей. Он принял мусульманство и сменил имя. Из этой статьи я узнал, что Мухаммед Али организовал Лигу борьбы за достойное существование людей. Написано было там, что Брежнев дал ему разрешение снять фильм о Советском Союзе, что в этой связи Али намерен взять ряд интервью с людьми различных профессий в разных местах СССР. В числе районов страны он упоминал о Сибири, а среди профессий интервьюируемых людей - о милиционере.
Вроде бы пустячок. Прочитать и забыть. Но в Советском Союзе иногда можно было на такую наживку поймать и крупную рыбу. И я написал письмо... лично Мухаммеду Али.
В этом письме, сославшись на прочитанную статью, я пригласил организатора упомянутой Лиги приехать в Новосибирск, столицу Сибири, и взять интервью у работников ОВИРа, который относится к милиции, что он и планировал. Я писал ему о незаконных отказах в выездах из СССР, когда люди стремятся к воссоединению своих семей (камуфляжная формулировка, принятая в СССР для того, чтобы маскировать желание людей вырваться из коммунистического рая любой ценой). В качестве примера таких отказников я приводил своих сыновей и двух преподавателей Новосибирской консерватории - пианиста Михаила Богуславского и скрипача Лернера-Шевченко. Копию этого письма я отправил председателю Новосибирского облисполкома, которому формально подчинялась и вся милиция.
В адрес американского посольства на имя Мухаммеда Али я отправил третий экземпляр из отпечатанных на пишущей машинке. Второй был отправлен в облисполком, а первый экземпляр, наиболее четкий, я никуда не отправлял. Эта хитрость требует пояснения.
Мне было безразлично, получит ли Али это письмо. От него-то я никакой помощи и не ожидал. А письмо писалось для копии, отправляемой в облисполком. Это было основанием для того, чтобы в Новосибирске предположили, что письмо дошло до адресата, который, чем черт не шутит, примет это приглашение. Кто знает, а не получится ли, что выживающий из ума Брежнев может не только разрешить (тем более, что в общем виде уже разрешил) это интервью, но даже может сгоряча или из политических соображений наказать кого-то там в далекой Сибири. Того, кто, "не выпуская из страны даже не обладающих секретами музыкантов, подрывает авторитет великой Страны Советов".
Отправляя в посольство не первый, а третий экземпляр машинописного текста, который, я был уверен, изымет КГБ, я задавал им задачу: а где же первый экземпляр, который принято посылать адресату? А так как в этом письме я писал, что для надежности доставки одновременно посылаю несколько экземпляров, то КГБ оставалось предположить, что первый экземпляр от них ускользнул и попал к адресату. А тогда изымать третий экземпляр нет смысла и на полученную официальную копию надо быстро реагировать.
Расчет оправдался. Меня срочно вызвали в облисполком и попросили никаких новых шагов не предпринимать, они срочно решают мой вопрос.
Так Саша и Слава с его семьей, Валя и ее мама получили разрешения на выезд. Получили разрешение и оба музыканта, упоминавшиеся в моем письме (Лернер-Шевченко где-то в США, а Михаил Богуславский - известный в Израиле профессор в музыкальной академии, широко гастролирующий по всему миру пианист). А в отношении меня развели руками и сказали, что никто не может преодолеть решение комиссии экспертов НИИ, где я работал, о моей секретности.
Секретность. Я стремился уехать вместе со своими ребятами и предпринял попытку отменить решение о моей секретности. Информация, полученная мною при этом, стоит рассказа о ней, ибо я смог с еще одной точки зрения посмотреть на наводящую ужас на всю страну грозную фирму, на КГБ. Но сначала скажу, что фактически я не обладал никакими секретными сведениями и при всем желании не смог бы их разгласить. Формально я имел допуск к секретным сведениям и знакомился с документами, имевшими гриф "секретно" и "совершенно секретно". Но засекречивание несекретных сведений было манией советских инстанций или нарочитой методикой.
После первого отказа я развил, как говорится, такую "бурную деятельность" в качестве отказника "по нецелесообразности", что местные власти относительно меня сменили стиль общения. Мне официально сообщили, что заявивший об этом отказе начальник паспортного отдела подполковник Принзюк (эта "благозвучная" фамилия у моих парней стала ругательством, и иногда можно было слышать, как один из них кричит другому: "принзюк ты эдакий!") не посмотрел в документы, касающиеся меня, и по ошибке объявил и мне "нецелесообразность".
Чтобы заткнуть мне рот, в мой НИИ (я еще работал там года три) было дано указание ознакомить меня со всеми материалами, касающимися решения о моей секретности. И в первом (секретном) отделе НИИ меня с ними ознакомили. Думаю, что это один из крайне редких случаев во всем советском отказе.
Решение о секретности выносит КГБ. Но делает оно это на основании заключения экспертной комиссии организации, где работал "подавант". Для получения такого решения КГБ посылает в эту организацию письменный запрос, что является сигналом "пуск" для всего этого процесса.
Решение экспертной комиссии утверждается заместителем директора (главным инженером) организации. Эта комиссия состоит из специалистов, работающих по данной тематике, и военпреда (военного представителя), если он есть в этой организации. Экспертное заключение по запросу обо мне было утверждено моим бывшим учеником Володей Козиным, а вся комиссия, кроме военпреда, также состояла из моих бывших учеников. Возглавлял эту комиссию мой бывший заместитель по общим вопросам (не по техническим и научным, а по общим) Юлий Лавровский, которого я много лет назад заставил поступить в вечерний институт, когда он был еще техником. Он был тогда недостаточно ответственным. Поэтому когда он в первый раз срезался на приемных экзаменах в институт, я сказал ему: "Юля! Если вы срежетесь на вступительных экзаменах и в будущем году, то никогда больше я не дам вам отпуск летом". Угроза подействовала. Через много лет я сделал его своим заместителем по общим вопросам. Когда я, уезжая в командировку, впервые оставлял его вместо себя исполнять обязанности заведующего отделом, он попросил меня: "Феликс Давидович! Привезите из командировки побольше столярного клея". И на мое недоумение пояснил: "Я тут без вас могу таких дров наломать!"
Военпред и КГБ. Надо сказать, что в нашем НИИ работы по так называемой спецтехнике (т.е. на военное ведомство) появились по моей вине. Это был способ получить возможность построить экспериментальный машзал (зал с силовым электрооборудованием). Это я - тот, кто организовал на свою голову и военпреда. Присутствие военпреда я организовал, чтобы некое строгое постороннее лицо контролировало качество работы нашего экспериментального цеха. Впрочем, в отказе можно было просидеть те же десять лет и без военпреда и без формально обоснованной причины. Но я себе создал и ее, пусть не по сути, а по форме.
Военпредом в нашем институте был плюгавый майор с фамилией Бублик. Он был ревностный служака, непьющий и неподкупный. Весьма ограниченный, он, тем не менее, был идеальным контролером соответствия изделия требованиям стандартов и чертежей. На его месте философ и интеллектуал был бы профессионально непригоден. До этого майор Бублик работал в военном представительстве завода "Электротрансмаш", входившего с еще одним заводом в то же производственное объединение, что и наш НИИ.
Главным военпредом завода был подполковник с подходящей фамилией Редкозубов. Он был, как говорится, не дурак выпить и по этой причине мог согласиться пропустить в армию продукцию, не соответствовавшую требованиям качества. Служака Бублик грудью стоял на стороне интересов дела, и Редкозубов (по тому, как он ел Бублика, его у нас называли Саблезубовым) затеял выкинуть Бублика не только с завода, но и из армии, из-за чего тот оставался бы без пенсии и без средств существования. Нам, евреям, всегда, как говорится, "больше всех нужно", так что я подобрал балансировавшего на грани увольнения из армии Бублика и сделал его военпредом в нашем НИИ.
Если еще до этого я в глазах Бублика был научно-техническим корифеем межпланетной величины, то спустя пару лет его работы со мною в НИИ я стал таким, что по его настоянию было записано в экспертном заключении примерно следующее: "Выезд Феликса Давидовича Кочубиевского из СССР нанесет большой ущерб экономическим, техническим, политическим (и еще каким-то) интересам Советского Союза". Ничуть не менее!
Ну, а остальные члены комиссии? Их действия я пытался упредить, но страх перед КГБ был у них неистребим. Так, я еще до запроса об экспертном заключении встретился с Лавровским и сказал ему, что обязательно будет обо мне сделан запрос. Так пусть он напишет, что я - бездарность, мало что определявшая в технических решениях и т.п., чтобы ни у кого не возникло желания задержать меня в СССР. Я не буду в претензии за любые очерняющие характеристики, написанные с умом, чтобы не была ясна их фальшь и нарочитость.
Когда же я захотел изменить ситуацию и уехать вместе с детьми, то, выполняя указание областного руководства, меня ознакомили со всеми бумагами, относящимися к моему отказу по секретности. В первом отделе мне дали папку с документами. Были там запрос КГБ и экспертное заключение комиссии института со злополучной фразой, на которой настоял Бублик без сопротивления остальных. Утверждено было это заключение заместителем директора института Владимиром Митрофановичем Козиным. Володя был порядочным парнем, у меня были с ним хорошие личные отношения с некоторой естественной дистанцией, определяемой разницей в возрасте и стаже. Он пришел на завод после окончания НЭТИ. Я же был тогда уже завлабом. В этой книге мы еще встретимся с ним.
Я написал официальное заявление на имя Козина с просьбой пересмотреть заключение комиссии ввиду значительного времени, прошедшего после предыдущего ее заключения, и зашел к нему. Он сказал: "Феликс Давидович! Для такого пересмотра мне необходимо указание сверху. Это не может быть моей инициативой". Сказал я: "Хорошо, Володя, я постараюсь такое указание организовать". И я отправился к генеральному директору объединения, куда входил наш НИИ, к Владимиру Ивановичу Гребенщикову. Разумеется, отправился с написанным заявлением, в котором сообщал, что вся моя семья получила разрешение на выезд в Израиль, а мой выезд задерживается из-за устаревшего на сегодняшний день экспертного заключения института.
Гребенщиков спросил: "Что ты от меня хочешь?" Я четко сформулировал: "Напиши резолюцию: Козину для исполнения. И все". Тот так и сделал. А потом спросил о том, как оформляется разрешение на выезд. А затем он сказал: "Зайди к моему заместителю (по снабжению, фамилию его я забыл) и успокой старика. Расскажи ему, что к чему. Он хочет уезжать".
Весь юмор в том, что за пару дней до этого этот самый заместитель генерального директора объединения был у меня дома и уже консультировался по этому поводу. К тому времени ко мне домой за советом шли как те, кто собирался подавать документы на выезд, так и те, кто уже получили отказ. Тем не менее, я зашел в кабинет к этому заместителю Гребенщикова и бодро отрапортовал, что по поручению генерального директора объединения прибыл с целью инструктажа его заместителя о порядке выезда из СССР. Он рассмеялся, и мы какое-то время, как говорится, протрепались.
Это я здесь рассказал для полноты представления о многогранной обстановке в Советском Союзе. Тот же Гребенщиков, за несколько лет до этого, учитывая натянутые тогда отношения СССР и Китая, тревожно спросил меня: "А ты не боишься, что тебя заберут прямо отсюда?". Вопрос этот был задан, когда в президиуме торжественного заседания нашего объединения, проходившего в городском театре Новосибирска, Гребенщиков рядом с недавно врученным мне советским орденом "Знак почета" увидел китайскую медаль, полученную мною за работу в Китае. Я тогда ответил ему: "Я что-то не помню, чтобы в СССР изменили официальный курс на дружбу с Китаем". А эту медаль я, идя, чтобы сесть в президиум торжественного праздничного собрания объединения, повесил рядом с советским орденом. Именно для такого вот шокирования.
С резолюцией Гребенщикова я пришел к Козину. Володя поскучнел и сказал, что ему необходимо указание именно КГБ. У меня не было морального права как-то давить на него, да и такое давление не было бы успешным, страх его был слишком силен. Пришлось обращаться в областное управление КГБ. До этого у меня уже был контакт с заместителем начальника облуправления КГБ Сизовым, о чем я постараюсь рассказать в соответствующем разделе. Сизову я и позвонил и изложил ситуацию. Он обещал позвонить в институт. На это Козин сказал, что звонка недостаточно, нужен новый письменный запрос. И я отправился к Сизову.
Он сказал мне: "Я - юрист, а не инженер. Я обязан полагаться только на мнение специалистов. Представляете, если я вас выпущу, а вы что-то важное разгласите, что со мной сделают? Если мы направим письменный запрос в ваш НИИ, то это будет воспринято как наше давление на них. Так что хватит с них и телефонного запроса".
Я ясно понял, что при всем ужасе, который КГБ продолжал наводить на население страны, его функционеры, даже весьма высокого ранга, - это в то же время и обыкновенные запуганные чиновники, предпочитающие для собственной безопасности "держать и не пущать". Впрочем, а что в этом удивительного? Где чиновники поступают иначе?
1-8.Наши дети отправляются в Израиль. Семья Полтинниковых.
Отъезд детей. Примерно в марте 1979 года наши дети - старший сын Слава, его жена Лариса, их дочь Юля и наш младший сын Саша, получив разрешение на выезд в Израиль, начали собираться в дорогу. В начале мая я проводил их на станции в пограничном городе Брест. Материальную базу для расходов по выезду обеспечила продажа нашей дачи. Ехали они через Чехословакию до Вены поездом - единственным разрешенным тогда маршрутом. Впереди у них было больше неопределенностей, чем ясности условий жизни. Прежде всего, в плане материальном. Одно мы знали определенно: их там не ожидала роскошная жизнь. Поэтому они старались в максимальной мере взять с собою необходимые вещи. Атмосферу этих сборов лучше всего характеризует вопрос четырехлетней внучки Юли, который она задала, когда поезд Новосибирск-Москва начал отходить от перрона в Новосибирске: "А тряпку для пола мы взяли?"
В Бресте суматоха таможенного досмотра перед самым отправлением поезда. Со Славой и его семейством я еще успел попрощаться, но Саше, переступившему порог таможни, не дали вернуться, чтобы попрощаться со мной. Не знал я тогда, что вижу его в последний раз. 28 августа 1987 года, уже будучи капитаном ЦАХАЛа, Саша погиб в автомобильной катастрофе при исполнении служебных обязанностей.
Полтинниковы. Когда я вернулся из Бреста в Новосибирск, у нас дома гостил многолетний новосибирский отказник Исаак Хананович Полтинников. Он был известным врачом-офтальмологом, бывший полковник медицинской службы, главный офтальмолог Сибирского военного округа. История этой семьи - самая, на мой взгляд, трагическая страница во всем советском отказе. Она описана младшей дочерью Исака - Элеонорой Полтинниковой-Шифриной, известной ныне в Израиле общественной деятельницей. О последнем периоде жизни своей семьи в Новосибирске Элеонора, в основном, знает с моих слов и со слов своего отца. Поэтому мне представляется необходимым вкратце изложить ее и здесь.
Исак Полтинников был инициативный ученый, кандидат медицинских наук, пользовавшийся заслуженной репутацией отличного хирурга и лечащего врача. Он мне рассказывал, что когда командующий Сибирским военным округом генерал (впоследствии - маршал) Кошевой, у которого он был лечащим врачом, получил новое назначение и переезжал в Киев, то он предложил переехать в Киев и Исаку, но тот не согласился. (Элла добавляет: "Папа отказался - несмотря на то, что переезд в Киев был бы для нас спасением ввиду тяжелого состояния там одиноких бабушки и дедушки. Отказался потому, что это означало, что киевского окружного офтальмолога отправили бы вместо него в Новосибирск - предполагался простой обмен. Мама с папой решили, что это будет подлость".)
Кошевой, у которого были какие-то серьезные проблемы с глазами, уговаривал Полтинникова: "Понимаешь, они (врачи) меня залечат. Они, в отличие от тебя, видят во мне не пациента, а генерала".
Полтинников остался в Новосибирске и решил полностью перейти на научно-преподавательскую работу. Научной работой он занимался на протяжении всех лет практической лечебной работы и был поэтому известен как ведущий ученый в своей области. (Элла поясняет: "Кафедра офтальмологии именно потому и пустовала на протяжении семи лет после смерти проф. Демина, что институт добивался от армии, чтобы отца отпустили, а армия не соглашалась. Ученый совет института отвергал всех претендентов, т.к. считали, что отца вот-вот отпустят. Вся эта тянучка длилась семь лет. Наконец, армия согласилась отца уволить. Тогда и было утверждено ученым советом давно существовавшее решение об избрании его зав. кафедрой".)
Исак уволился из армии, а его документы отправили в министерство здравоохранения для утверждения результатов конкурса. (Формально никакого утверждения Москвы вовсе и не требовалось, так как должность заведующего кафедрой выборная, но случай был особый.). Но когда в Москве увидели, что инициалы И.Х. означают не "Иван Христофорович" или тому подобное благозвучное православное сочетание, а вызывающее для русского уха "Исаак Хананович", то результаты конкурса в Москве отменили. И Исак остался "между небом и землей".
Специфика работы отказника. Он стал работать рядовым врачом-офтальмологом в железнодорожной поликлинике, в тубдиспансере. Им была разработана новая методика лечения глазного туберкулеза, и порядка 3 тысяч человек были обязаны своим зрением ему и его методике. Но когда Исак стал отказником, он уже не рисковал применять свою методику лечения, ибо она не была официально утвержденной. В этом случае любая неудача привела бы в тюрьму его, врача-отказника, нарушающего утвержденную методику лечения.
И Исак уволился. Он сказал мне: "Если бы я пользовался лишь официальной методикой, то у меня оставалась бы только одна возможность - наблюдать, как постепенно слепнут мои пациенты. А помочь им по моей методике я не имел права. Пока я не был отказником, я мог рассчитывать, что какой-то неудачный случай, от которого ни один врач не застрахован, не станет роковым для меня. Потом такой надежды не стало".
Без средств существования. На Исака в результате его желания выехать в Израиль обрушились репрессии властей. Самой чувствительной из репрессий, полагаю, было лишение его звания полковника в отставке, что лишало его неплохой полковничьей пенсии и, следовательно, лишало его семью средств существования, ибо отказницы-врачи - его жена Ирма и старшая дочь Вика - не имели возможности работать, да и не могли стремиться к этому, ибо жили борьбой за выезд в Израиль, на что уходили их время, а также душевные и физические силы. До этого они пытались устроиться на работу, но было указание КГБ горздраву: Полтинниковых ни в одно лечебное учреждение города не принимать.
Семья Полтинниковых - он, Ирма и Вика к тому времени, когда мы подали документы на выезд, уже много лет были в отказе. Младшей дочери Полтинниковых (Элеоноре, Элле) удалось задолго до этого выехать в Израиль из Киева благодаря фиктивному браку, а ее выезд местные власти Новосибирска просто проморгали. Оставшиеся в Новосибирске члены семьи Полтинниковых развернули энергичную борьбу за выезд, причем в этой их борьбе (как и в борьбе за выезд других отказников) основная надежда была на помощь из-за границы. Как говорили - из-за "бугра". Поэтому Полтинниковы поменяли свою большую квартиру на гораздо меньшую и худшую, но в которой был телефон, необходимый для внешних связей.
Нельзя не отметить некоторую наивность Полтинниковых в этом вопросе, на минуту забывших, что они живут в стране произвола, а это они знали лучше многих других. Их телефон в новой квартире был достаточно быстро отключен, и они остались и без хорошей квартиры, и без внешних связей.
По моим представлениям, Полтинниковы (особенно - жена Исака Ирма) надеялись, что максимально энергичный нажим на советские власти даст возможность сравнительно быстро преодолеть этот барьер. Но в этой борьбе надо быть готовым на длинную, очень длинную дистанцию, стараясь решить главную задачу - сохранить самих себя. Знаю, что очень трудно это выполнить. Знаю по себе - каждый раз хочется верить, что именно вот этот нажим даст положительный результат, а так случается крайне редко, когда имеешь противником государственную машину, функционирующую вопреки ее же законам.
Результат преследований. Тяжелые многолетние преследования надломили здоровье семьи, прежде всего - ее женской части. Даже самые рутинные случаи советского бытия стали казаться им преследованиями вездесущего КГБ. Агентами КГБ стали казаться им практически все окружавшие их люди. Это была форма мании преследования, которая привела к тому, что они минимизировали все контакты с миром вне их квартиры. Когда я приезжал в Москву и тамошние отказники, старавшиеся держать в поле своего зрения всех отказников на периферии, спрашивали меня о Полтинниковых, то ничего внятного я рассказать о них не мог.
Примерно в январе 1979 года многолетняя новосибирская отказница Черна Гольдорт (она несколько лет назад умерла в Израиле) пришла ко мне и сказала, что Полтинниковы получили разрешение, но не верят, что оно настоящее и отказываются им воспользоваться. "Что делать?" - спросила она. Я созвонился с облисполкомом, где меня уже знали по предыдущим эпопеям, и у юрисконсульта предисполкома выяснил, что, действительно, у Полтинниковых есть разрешение на выезд, и что даже работница ОВИРа приносила извещение об этом прямо им домой, но они отказались его взять.
Полтинниковы стали одиозным случаем, и местные власти захотели, наконец, от них избавиться. Юрисконсульт председателя облисполкома Косарев сказал мне: "Я готов сам понести их чемоданы к поезду, если они будут уезжать".
В связи с этим случаем, я консультировался у психиатров относительно мании преследования. Мне четко сказали, что никакие логические доводы не только не помогают, но еще более настораживают. Но я все-таки решил предпринять доступную мне попытку хоть чем-то помочь им.
В это время в Новосибирске стояли лютые морозы, а у меня был тяжелый бронхит. Тем не менее, вместе с Черной, которую Полтинниковы знали лично (меня они лично не знали, но, возможно, слышали обо мне), мы отправились к ним. Нам открыли дверь и дали войти лишь в малюсенький коридор. Ирма и Вика стали перед нами, не приглашая зайти в квартиру. Из-за их спин выглядывал Исак. Я лишь потом понял, что женщины ограничивали его возможные контакты с посторонними.
Черна представила меня хозяевам, и мы сказали, что у них, действительно, есть разрешение и возможность сейчас уехать. Ирма ответила, что у них нет уверенности, что это действительное разрешение, а не только способ выманить их из квартиры и оставить на улице, очередная уловка КГБ. Поэтому они требуют, чтобы за ними приехал (не помню его фамилию) председатель комиссии по правам человека американского Конгресса, только в сопровождении которого они согласны выехать. А пока, они сказали, они пишут пространный документ о своих мытарствах, который призван дать им хоть какую-то минимальную защиту. Они обязаны этот документ закончить.
Ирма дала мне ясно понять, что и меня они тоже считают посланцем КГБ. Сказала она, что они понимают, что я действую не добровольно, а по принуждению (такой был в этих условиях "комплимент"). Мне было сказано: "Вот видите, у вас телефон почему-то не отключили, а у нас его отключили". Я был подготовлен психиатрами и к такому подозрению с их стороны, но с трудом смог подавить в себе чувство оскорбленного достоинства. Сказал, что больше не приду, а буду им нужен - пусть позвонят, и дал записку со своими телефоном и адресом. (Кстати говоря, через три года отключили телефон и у меня, и шесть лет не включали - до самого нашего отъезда из СССР.)
Попытки спасти Ирму и Вику. Когда я, проводив детей, вернулся из Бреста, Исак несколько дней уже жил у нас дома. Он рассказал, что хотя жена и дочь не разрешали ему выходить из квартиры, он, сознавая, что необходимо воспользоваться полученным разрешением на выезд, бежал оттуда и воспользовался единственной возможностью получения посторонней помощи по записке, которую я им оставил. Из моей квартиры Исак смог связываться с Израилем по телефону, получать звонки оттуда.
О дальнейшем я расскажу лишь эскизно.
В те дни по просьбе Эллы (и за ее счет) приехала в Новосибирск американка Эллис Форд, христианка, задачей которой было вывести семью Полтинниковых из СССР - ведь иностранцы пользовались у ее матери и сестры гораздо большим доверием, чем советские граждане. Эллис привезла с собою магнитофон и кассету с записью голосов Эллы и ее маленькой дочери, родившейся в Израиле. Но и это не помогло. (Элла расторгла фиктивный брак и вышла замуж за Абрама Шифрина, известного борца за выезд из СССР, узника Сиона, проведшего в советских застенках много лет.)
Хотя новосибирские власти от меня знали о задаче приезда Эллис (именно в этом вопросе я с ними активно сотрудничал, наплевав на то, что кто-то мог это истолковать иначе) и были заинтересованы в успехе ее миссии, за нею ходил "хвост". Но из-за позиции Ирмы и Вики Эллис ничего не смогла сделать и вынуждена была уехать без успеха.
Исак предпринимал еще попытки разомкнуть этот порочный круг, но тоже ничего не смог сделать. Поэтому он решил один выехать в Израиль и письмами и фотографиями оттуда показать жене и дочери, что нет опасности в том, чтобы воспользоваться полученным разрешением. Новосибирский отказник и квалифицированный психиатр Иосиф Келейников, приходивший к нам домой, советовал ему организовать отправку обеих женщин на принудительное психиатрическое лечение, чтобы можно было хоть временно застабилизировать состояние Ирмы и Вики, получить возможность вывезти их в Израиль, а уже на месте привести их в порядок.
Исак возражал, что Ирма - сердечная больная, у нее уже был инфаркт (Элла уточняет: "четыре инфаркта"), и она может не пережить сам факт ее перемещения для принудительного лечения (ведь надо было ворваться в квартиру, где забаррикадировались женщины). На это опасение Исака Келейников жестко сказал: "Даже если такое случится, вы хотя бы спасете дочь".
Как говорится, даже злейшему врагу не пожелаешь оказаться в роли Исака, которому приходилось принимать решение в подобной ситуации. И Исак решил иначе - своим примером выезда помочь им.
Бездействие как орудие убийства. Полтинников оставил мне нотариально заверенную генеральную доверенность поступать от его имени в весьма широком спектре действий. Я подготовил, а он подписал обращение к секретарю обкома (фактически это - наивысшая власть в области) с просьбой распорядиться о принудительном лечении его жены и старшей дочери и с заверением, что в Израиле он примет меры, чтобы за рубежом это действие новосибирских медиков не было ложно истолковано как злоупотребление психиатрией. Уж что-что, но на такую "психиатрию" советские власти были мастаки. И мир знал об этом.
Я ушел на работу и попросил, чтобы Исака проводили в аэропорт другие отказники. Когда же я вернулся с работы, то дома застал записку, оставленную Исаком, в которой он писал, чтобы его заявление о принудительном лечении я не отправлял без его сигнала из Израиля. Нарушить его запрет и поступить иначе я, естественно, не мог.
Исак познакомил меня с женщиной, жившей в соседней с ним квартире. Эта соседка оказалась еврейкой, которую Вика потом изредка просила что-либо купить для них. От этой женщины я получал информацию о делах Ирмы и Вики, ибо прямого контакта у меня с ними быть не могло.
Несколько слов о материальном положении Полтинниковых в тот период и даже в предшествующий. Отрезавшись от внешнего мира, Полтинниковы лишились всякой материальной поддержки. Накладывалась на это и, как говорится, их "шляхетская гордость". Так, наш общий с Исаком знакомый врач-ляринголог Прегер, весьма хозяйственный человек, делавший обширные заготовки на зиму, без чего в СССР было трудно (Прегер умер в Новосибирске задолго до нашего выезда, семья его в США), рассказывал мне, что, узнав об их бедственном положении, он принес им мешок картошки, но оскорбленная Ирма отклонила этот дар. Не понимая ситуации, Прегер обиделся и таких попыток больше не делал. Знаю, что так были "отшиты" многие из желавших им помочь.
Кстати говоря, когда Исак жил у нас, он на день рождения Ирмы с цветами и картошкой пришел поздравить ее, но у него ничего не было принято, ибо условием этого было его возвращение домой, что вновь лишало бы его общения с внешним миром.
Полтинниковы жили на четвертом этаже. Со своего балкона на веревке они спускали корзину, в которой лежала какая-нибудь вещь (например, нейлоновая рубашка) и записка с просьбой к случайному прохожему взамен этой рубашки принести что-то из еды. Иногда это удавалось, но иногда вещь просто забирали.
Полтинников уехал в Израиль, слал письма, но жена и дочь настолько далеко зашли в нежелании контактировать с внешним миром, что отказались получать и эти письма. Отказывались они получать и посылки из-за границы, которые могли бы быть им материальным подспорьем. Это был трагический тупик.
Я регулярно звонил их соседке. Полтинников оставил ей деньги на расходы своей семьи. Эти деньги мне дали в Москве отказники, получавшие на общие нужды деньги из-за границы. Отсюда же были средства, необходимые для выезда Исака в Израиль.
А ситуация ухудшалась. Мне было очевидно, что без внешнего энергичного вмешательства этих женщин не спасти. Но оставленная Исаком записка сковывала меня. С Исаком мы часто переговаривались по телефону. В один из дней соседка рассказала, что в дверь других соседей постучала Вика, когда ей открыли дверь, ничего не говоря, подошла к холодильнику, вынула из него что-то съестное, бросила им в качестве компенсации что-то из одежды и молча ушла. Соседка спрашивала: "Что делать?". Я сказал: "Пусть пострадавшие заявят об этом в милицию", ибо считал это подходящим поводом, чтобы иллюстрировать необходимость принудительного лечения. Но они не захотели скандала из-за "такой мелочи".
Наконец, в отчаянии я сказал Исаку, что необходимо пускать в ход его обращение о принудительном лечении. Иначе - будет еще хуже. И Исак согласился.
Оказалось, что злоупотреблять психиатрией советские власти умеют не только тем, что держат в психушках вполне здоровых людей (ниже я расскажу, что такой вариант примеряли и ко мне), но и в том, что преднамеренно отказывают в лечении тем, кого средствами психиатрии можно спасти и вернуть к нормальной жизни.
Получив согласие Исака, я отправил его заявление в обком. Оттуда мне сообщили, что требуется решение городского отдела здравоохранения. К его заведующей (фамилию этой женщины я не могу вспомнить) мы отправились вместе с Иосифом Келейниковым, ибо мне нужно было такое мощное подкрепление, как квалифицированный психиатр. Иосиф заранее сказал мне, что эта дама не будет брать на себя никакую ответственность, и оказался прав. Она сказала, что без указания обкома она в этот случай вмешиваться не станет.
Тогда я пошел на прием в обком к заведующему отделом административных органов, фамилия которого была Горащук (пишется она слитно!). Ему подчинялись и милиция, и кто угодно в Новосибирской области. Вопросами отказников он тоже занимался как высшая областная инстанция.
В деле Полтинниковых мой визит к нему ничего не дал. Было ясно, что власти предпочитают держать преступный в данном случае нейтралитет, даже если это кончится трагически, как это и произошло. Единственное, что было примечательного в этом визите, - это мой диалог с Горащуком. Он, вельможа областного калибра, угрожающе сказал мне: "Имейте в виду, что если будете клеветать, вас привлекут к ответственности!". Я ответил: "А если вы будете воровать, то вас посадят". Горащук встрепенулся: "Что вы этим хотите сказать?". Я пояснил: "Вы мне сообщили, что клевета - дело наказуемое. Спасибо за сообщение, но еще в моем детстве моя мама научила меня, что врать нельзя, как нельзя и воровать. Вот я и поделился с вами этими сведениями".
Стиль жизни Ирмы и Вики не изменялся. Они тяжко голодали, не будучи в состоянии самостоятельно выйти из этого режима. Наконец, самое страшное из ожидаемого произошло. Соседка позвонила мне и сказала, что приходила Вика и сказала: "Мама умерла. Дайте мне то, чем вы отравили маму". Дело в том, что из того, что соседка варила для своей семьи, Вика у нее изредка брала. Видно, так было и в тот раз. "Что делать?"- спросила меня соседка. "Вызывайте скорую помощь, сообщите в милицию, а я сейчас выезжаю", - сказал я ей.
Я позвонил Келейникову, чтобы он тоже приехал, и, взяв генеральную доверенность Полтинникова, поехал туда.
Необходимо понять опасность этой ситуации для меня. Если я войду в квартиру Полтинниковых раньше официальных лиц, то я, надоевший властям отказник, который нервирует их, влезая, как говорится, во все дырки, оказываюсь в квартире, где по неизвестной причине скончался человек. Для судебной расправы надо мною можно было бы не искать лучшего повода. Поэтому я хотел приехать на место происшествия после милиции и скорой помощи. Но я, тем не менее, умудрился приехать раньше их, ибо они не шибко спешили. Но я не стал заходить в квартиру, хотя дверь была открыта. В подъезде я подождал приезда официальных лиц и только после них вошел в квартиру.
Врачи прибыли раньше милиции, вошли в квартиру и констатировали смерть Ирмы. Вика была предельно истощена и практически неподвижна.
Тело Ирмы увезли (кто и как - не могу сейчас вспомнить), Вику поместили в машину скорой помощи (амбуланс), в него сели и мы с Иосифом и отправились определять ее в клинику.
У меня был личный опыт полного длительного лечебного голодания, так что я имел представление о специфичности периода восстановления после него и обо всей его ответственности для здоровья голодавшего. Знал я, что в областном психоневрологическом диспансере имеют официальное разрешение лечить методом голодания, а также имеют хорошую практику руководства восстановлением пациентов после него. Поехали мы туда, но диспансер оказался на ремонте. Мой опыт был исчерпан.
Дальше сказался опыт Иосифа Келейникова, который знал новосибирские больницы. Но Вику ни в какой больнице брать не хотели. Наконец, в одной из загородных психиатрических больниц дежурный врач оказался хорошим знакомым Иосифа. Поэтому он хоть стал с нами разговаривать. Узнав, что я имею генеральную доверенность отца Вики, согласился принять ее по моему письменному заявлению.
Мне выпала горькая доля по телефону сообщить Исаку о том, что Вика в больнице и о гибели (иного слова не подберешь) Ирмы. Злейшему врагу не пожелаю услышать мужские рыдания, последовавшие после такого сообщения.
На следующий день в облисполкоме я был у Косарева, того самого, который был готов лично отнести чемоданы Полтинниковых, лишь бы они уехали. Сообщив ему о происшедшем, я попросил принять меры, чтобы Вике был обеспечен максимальный уход. И это было сделано: Вику перевели в терапевтическое отделение гораздо более приличной больницы в черте города, а около нее на первое время посадили дежурную из психиатрической клиники.
Через какое-то время, когда я узнал, что Вика несколько окрепла, я посетил ее в клинике. Держалась она отчужденно и настороженно, да и как ей было держаться иначе после всего пережитого и после смерти матери?
Параллельно с этим я пытался организовать, чтобы ее документы на выезд были настолько быстро оформлены, чтобы она прямо из клиники, не заходя домой, могла выехать через Москву (иного пути тогда не было) в Израиль. Уже не помню, с кем именно из отказников было договорено, чтобы из Новосибирска ее проводили до Москвы и до вылета из нее.
Всё, казалось бы, было организовано, чтобы Вика могла живой добраться до Израиля. Для такого пути она уже достаточно окрепла. С клиникой было договорено, что они ее выписывают в самом конце недели, а прямо из клиники она с сопровождающим отправится в Москву. Но во вторник Вика позвонила соседке и попросила срочно привезти ей одежду, чтобы ей было в чем выйти из больницы. А когда она потребовала у больничного начальства выписать ее немедленно, те не учли договоренности о дне ее выписки и дали ей уйти. Я об этом не знал. А и знал бы, так смог ли что-либо предпринять, даже если бы представлял себе дальнейший трагический исход?
Еще через два дня соседка позвонила мне и сказала, что в квартире Полтинниковых не слышно никакого движения, хотя в первый день прихода Вики из больницы она слышала какой-то стук.
Я предложил ей заявить об этом в милицию и отправился к квартире Полтинниковых. Не помню, позвал ли я тогда с собою Келейникова, на которого я опирался в этих делах.
Милиция, не добившись ответа на стук в дверь, взломала ее. Вики уже давно не было в живых. Она повесилась, укрепив веревку на трех небольших гвоздях, вбитых в шкаф, стоящий в коридоре. Она была очень легкая даже после курса восстановительного питания в клинике, так что три гвоздика длиной миллиметров по 50 выдержали вес ее тела. На полу валялось поржавевшее лезвие безопасной бритвы, а на ее левом запястье были видны следы неудачных попыток вскрыть себе вены.
Через несколько дней группа отказников похоронила Вику недалеко от могилы ее матери на городском кладбище вблизи аэропорта.
И вновь мне пришлось сообщить Исаку по телефону о гибели столь близкого ему человека...
Когда после гибели Вики я на почте по доверенности Исака забрал накопившуюся корреспонденцию Полтинниковых, то в его письме из Израиля нашел групповую фотографию: Исак с изрядно отросшей бородой сидит в группе туристов из США. В надписи на обороте фотографии он отмечал, что благополучно доехал и звал жену и дочь последовать его примеру. Эта фотография была у меня в папке с надписью "Полтинников", в которой хранились многие бумаги и копии писем. Эту папку в начале 1982 года конфисковали во время обыска в моей квартире. Впоследствии она была уничтожена в областной прокуратуре, которая вела мое дело.
В связи с гибелью Ирмы и Вики я пытался возбудить уголовное дело против Горащука, ибо преступлением, по определению, является действие или бездействие, приведшее к соответствующему результату. В данном случае имело место намеренное бездействие, приведшее к смерти двух человек.
Единственный результат обращения к закону. В результате этих моих усилий меня вызвали в областную прокуратуру. Я оказался против весьма представительной группы функционеров: прокурор области Погребной с генеральскими погонами, старший следователь по надзору за следствием в КГБ Сергеев (возможно, ошибаюсь в его фамилии) в полковничьих погонах, заместители начальников областных управлений КГБ и милиции, одетые в штатское, но не ниже полковников. А сам "скромняга" Горащук сидел там сбоку и молчал, хотя вся эта группа ему была подчинена.
Задача этой компании была запугать меня, чтобы больше "не рыпался". Признаться, я не в состоянии восстановить всю беседу, даже не помню, что именно я там говорил. Запомнилось только, что мне они многозначительно сообщили, что мой визит в больницу к Вике запугал ее, а поднятие мною вопроса о виновных в ее смерти может плохо кончиться именно для меня. Не исключаю, что своим последующим арестом и лишением свободы в определенной мере я был обязан этим стремлением добиться наказания виновного. Моей наивности в этом было еще больше, чем в попытках Полтинниковых обменом квартиры приобрести телефон.
Разбитую чашку не склеить... С Исаком, пока он был жив, мы продолжали переписку. В Израиле его хорошо приняли, он стал работать по своей специальности и был успешен в этом. Ему было присвоено звание почетного полковника израильской армии.
Исак попытался начать жизнь сначала. Он через какое-то время написал, что женился. Еще через какое-то время в своем письме он горестно констатировал: "Разбитую чашку не склеить...". Долго прожить в Израиле Исаку не было суждено. Не прошли "просто так" тяжелые годы испытаний в отказе. Исак скончался при операции на сердце еще до моего приезда в Израиль. Мы с Валей успели лишь присутствовать на церемонии присвоения имени доктора Исаака бен-Ханаана одной из улиц в городе Натании, где жил Исак.
1-9. "Штаб-квартира" новосибирских отказников
Активисты алии. К этому времени, когда разворачивались описанные выше события, наша квартира как-то сама по себе стала, так сказать, "штаб-квартирой" новосибирских отказников. В определенной мере это было связано с тем, что моя активность была усилена помощью сыновей. К нам приходили те, кто размышлял о подаче документов на выезд (ехать - не ехать), те, кто не мог решить, ехать ли ему в Израиль или в Рим, откуда евреи ехали туда, куда удастся (Америка, Канада, Австралия...). Чаще всего приходили с вопросом "Что теперь делать дальше?" те, кто получил отказ. Нередко вечерами собирались у нас большие компании отказников и сочувствующих, Валя готовила кучу бутербродов, люди делились новостями, обсуждали свои проблемы. Не обошлось там и без добровольного стукача "родного КГБ".
Стукач Скоморовский и другие. Скоморовский жил в Академгородке, был ранее то ли физиком, то ли программистом, а когда попал в отказ, стал там же, в городке, работать дворником. Парень он был со странностями. И вот однажды он пришел к нам и признался мне, что он - доносчик, который "стучит" в КГБ, причем инициатива стукачества принадлежит ему самому, никто его не вербовал.
Он рассказал, что предложил свои услуги КГБ в надежде быстрее получить разрешение на выезд. Ему это обещали и дали кличку "Симаков". Под этим именем он исправно писал доносы, в том числе и на меня, как он признался. Прошел целый год, как он стучал, а разрешением на выезд и не пахло. И он обиделся и решил раскрыться и прекратить стучать. С таким заготовленным в адрес КГБ заявлением о разрыве отношений с ними он и пришел ко мне.
Я прочитал его заявление и сказал, чтобы он его отправил в КГБ ценным письмом с описью вложения и заверенной на почте копией письма. Чтобы заверенную копию и квитанцию об отправке письма он принес мне. Так и было им сделано. Вся наша семья (после отъезда наших ребят со мной оставались Валя и ее мама, Фаня Ароновна, наша общая мама) и весь круг отказников, разумеется, были в курсе этого дела. Когда в следующий раз Скоморовский позвонил в нашу дверь, то мама, вышедшая на этот звонок, решительно закрыла перед ним дверь. Больше он у нас не появлялся.
Следователь милиции Любчанский. Летом 1979 года многолетняя новосибирская отказница Черна Гольдорт привела к нам парня лет 25, о котором она сказала, что он давно интересуется выездом в Израиль, но весьма одинок в своем алтайском городе (кажется, это был Бийск), где почти не было евреев. Звали его Гена Любчанский (в имени может быть допущена мною неточность). Он окончил юридический институт и работал следователем в милиции. Целью его визита было проконсультироваться со мной по личной проблеме. Гена жаловался, что одна из проблем - нет денег на выезд.
Вторая проблема - он женат, у них маленький ребенок, и у них мало шансов получить разрешение на выезд в Израиль всем вместе (жена не еврейка, и ее мать, наверняка, не даст разрешение на выезд). И он спрашивает, что я думаю по поводу идеи, чтобы он с женой выехали в заграничную турпоездку без ребенка, стали невозвращенцами, а затем уж начали вызволять своего ребенка.
Относительно его идеи я категорически отказался ему что-либо советовать. Эта игра вообще казалась мне недостойной. А что касается денег, то в те дни (после гибели Ирмы и Вики Полтинниковых) по доверенности Исака я получил всю почту Полтинниковых, которая скопилась за долгое время. Среди этой почты были две зарубежные посылки, в каждой из которых было по искусственной шубе-дубленке. Эти дубленки тогда высоко ценились на рынках, и посылали их отказникам в качестве материальной поддержки, ибо многие отказники не имели работы и средств существования.
Что касается денег для Гены, то я как раз был озабочен вопросом: "Что делать с этими дубленками?" А тут подворачивается Гена, у которого вопрос выезда упирается в деньги. Вот на это благое дело я и отдал ему обе посылки Полтинниковых. Появилась и идея, что Исак Полтинников может быть тем "родственником Гены", который пришлет ему вызов в Израиль. Об этом я написал Исаку в Израиль, что, мол, случайно встретил его родственника и т.д. Полтинников мне даже что-то в связи с этим ответил. Предполагалось, что дальше события будут развиваться естественным чередом и по их прямой связи, но Гена как-то надолго исчез из нашего поля зрения.
Вновь появился он после моего возвращения из лагеря. Опыта к тому времени у нас прибавилось, и мы не стали продолжать с ним контакты, не будучи уверены, что он - не провокатор. Гена выражал Черне Гольдорт свою обиду по поводу моего нежелания с ним контактировать. В его последний визит к нам мы не пригласили его войти в нашу квартиру, скандал на тему нашего нежелания продолжать с ним контакты он устроил на нашей лестничной клетке, но ездить в Новосибирск перестал.
Соседская квартира. Мы имели трехкомнатную квартиру, а у соседей была однокомнатная, которая как бы окружалась нашей квартирой по половине ее периметра. В этой квартире жила молодая пара. Вскоре после того, как наша квартира стала популярной у новосибирских отказников, нашим соседям "повезло" - им дали двухкомнатную квартиру. При этом соседи-супруги рассказывали две несходные версии того, каким образом им так повезло - получить двухкомнатную квартиру вместо однокомнатной.
Вскоре в соседнюю квартиру поселилась одинокая женщина. Первым делом ей установили на входной двери квартиры "глазок", но установили его не посреди двери, как обычно принято делать, а резко сбоку, поближе к нашей входной двери. (Двери располагались взаимно перпендикулярно.) Таким образом, через глазок в своей двери она не могла видеть того, кто пришел к ней, но отлично видела пришедшего к нам. Это уже говорило о многом.
Одновременно с этим в двух стенах нашей квартиры, являющихся и ее стенами, начали сверлить множество дыр - дрель жужжала долгое время. Наша мама изобразила любопытство и по-соседски зашла поинтересоваться, что же там происходит. Соседка объяснила, что вешаются на стены ковры. Ковры, конечно, вешались, но ничто не мешало одновременно приспосабливать и микрофоны подслушивания.
Мы имели возможность проследить явную зависимость: когда у нас собирались люди (это были, в основном, отказники), то и у соседки появлялись гости. 100%-ного доказательство "руки КГБ" в деле с соседской квартирой у нас, конечно, нет. Но случайных совпадений избыточно много.
Некоторые приемы КГБ. Надо сказать, что КГБ активно работало не только среди отказников, но и среди евреев вообще. Так, они практиковали создание обстановки взаимного недоверия. Методика была простая. По любому поводу вызывали человека в КГБ, вели с ним какой-нибудь малозначительный разговор, а затем просили не разглашать как его содержание, так и сам факт этой беседы. Человек, довольный, что легко отделался, охотно подписывал такую бумагу о неразглашении и с легким сердцем уходил. Через какое-то время такой же вызов мог получить другой человек из того же круга общения. И ему предлагали подписать аналогичное обязательство.
Тем или иным образом кому-то давали понять, что такой-то был в КГБ. А когда того об этом начинали спрашивать, то, ввиду принятого обязательства не разглашать сам факт визита, он это отрицал. Этого было вполне достаточно, чтобы всю эту компанию заразить вирусом взаимной подозрительности. Поэтому в нашей компании отказников я ввел железный принцип: никаких подписок о неразглашении не давать, заранее говорить гэбэшникам, что всё, о чем была и может идти речь, как и сам факт разговора, будут максимально широко разглашены. Позиция была простой: "Я не просил вас мне что-либо секретное сообщать, а если хотели сообщить, то надо было подписку потребовать заранее, но я бы ее не дал".
Еще до подачи нами документов на выезд была попытка вербовать моего старшего сына. Его вызвали в отдел кадров по месту работы. Там сидел работник КГБ, который наплел ему, что якобы КГБ известно следующее: в Новосибирске вскоре появится американский шпион, который будет внедряться в еврейские местные круги. В КГБ уверены, что все евреи города - верные граждане СССР, но они могут быть помимо своей воли спровоцированы шпионом-профессионалом. Поэтому их надо защитить. В этом нужна помощь местного еврея, в честности которого в КГБ не сомневаются. Таким им видится мой сын, который может уберечь местных евреев от американского шпиона-провокатора.
Сын пришел домой и рассказал мне об этом. Всю липу этой версии он отлично видел и сам, но спросил меня, а не поиграть ли с ними в кошки-мышки, чтобы понять их истинные планы. Ему уже была назначена новая встреча, но на сей раз не по месту работы, а в какой-то гостинице.
Я сказал ему, что с шулерами не играют в карты. Они - искушенные профессионалы, их не переиграешь. А в процессе этой игры так незаметно тебя запачкают, что станешь их пленником. Единственно правильная линия - отбиваться от них наотмашь сразу же и ничего не подписывать, никаких обязательств о неразглашении факта этого контакта. На этом и кончилось.
Конечно, обстановка диктовала нам подозрительность, когда в чьем-то поведении виделось нечто плохо объяснимое. Так, Валя из кухни видела, как у нас в салоне один из отказников, спокойно оглядывая содержимое нашего книжного шкафа, вдруг коршуном кинулся на одну из книг. Эта книга была в самодельном картонном переплете и только этим могла привлечь внимание. Но так обычно маскировали самиздат или запрещенную властями литературу. Был ли то специальный интерес, мы не знаем. Но этот человек был сильно разочарован, когда увидел, что это был всего лишь учебник иврита "Мори". Чем диктовался этот вспыхнувший и тут же погасший интерес, мы не знаем. Но подозрения он возбудил, и это запомнилось на много лет.