Московская книжная ярмарка и второй Владимир Ильич. В израильском павильоне книжной ярмарки (павильоны нескольких стран и издательских фирм помещались в одном большом здании в Сокольниках) я взял книгу отзывов и прочно вклеил в нее мое письмо в "Комсомолку" и "Песню евреев-репатриантов" как приложение к нему. Тюбик с клеем я принес собой. Пока я этим занимался, вокруг толпились любопытные, а Валя страховала меня. Как только я закончил, кто-то из персонала павильона немедленно забрал эту книгу отзывов и на ее место положил новую.
(Я полагал, что ее забрали, чтобы никто другой не унес, и что эта книга отзывов хранится в архиве Бюро по связям. Недавно я попросил ее найти, ибо в Израиле у себя долгое время не мог обнаружить текст песни. Книгу эту по моей просьбе там нашли, но оказалось, что хранилась в архиве... лишь ее обложка, не содержавшая никаких листов. Интересно, кто, когда и зачем их изъял?)
Когда мы уходили из израильского павильона, Валя сказала мне: "За нами хвост". Мы зашли еще в павильон какого-то американского издательства и отправились к выходу из здания. "Хвост" не отставал. Перед выходом из здания он дал знак, и меня остановил симпатичный и любезный капитан милиции. Он попросил меня одного (без сопровождения Вали) проследовать в его кабинет, где предложил мне предъявить мои документы.
Я спросил, в чем дело, и получил вежливый ответ: "Допустим, вы похожи на человека, которого мы разыскиваем". Бытие отказника выработало полезные привычки. Поэтому прежде, чем дать ему свой паспорт, я попросил его предъявить свои документы, что он и сделал. Он был капитаном милиции, фамилию которого я не запомнил, но хорошо запомнил его имя и отчество: Владимир Ильич. Первым Владимиром Ильичом в СССР был, конечно, "дедушка Ленин", а этот был уже вторым из многих вторых.
Я записал все его параметры и дал ему свой паспорт. "Вы меня записали, и я вас запишу", - сказал этот второй Ильич не без юмора и занес в свою книжку данные моего паспорта. Надо сказать, что я не считал нужным резко разговаривать с любым лицом, представляющим официальные власти, если это не было ответной моей реакцией. В большинстве случаев, как показал мой не столь уж маленький опыт, это были нормальные люди, и если ситуация не требовала от них обратного, то с ними можно было по-человечески общаться, а иногда - и с положительным результатом.
В этом случае я спросил второго Ильича, у которого на столе лежала большая стопка патефонных пластинок с еврейскими песнями, изъятыми у посетителей американского павильона: "А почему вы конфискуете у людей эти пластинки?" Вместо честного ответа я получил отговорку: "Персонал павильона жалуется, что раскрадывают экспонаты - книги, пластинки. Вот мы и конфискуем..." (А их-то привозили специально, чтобы раздавать посетителям-евреям на выставке.)
Тогда я сказал, что у меня-то ничего такого нет, так пусть он мне отдаст одну из конфискованных пластинок. Он не нашел способ отказать, и я получил такой подарок, который привез в Новосибирск - еврейскую пластинку с Московской книжной ярмарки...
Когда я вышел из кабинета второго Ильича, то нашел свою Валю оживленно разговаривающей с высоким молодым человеком. Оказалось, что это - тот самый "хвост", который вел нас от израильского павильона. "Хвост" смущенно выслушивал нотацию, которую Валя ему читала об аморальности его поведения, и только в ответ произносил время от времени: "У меня такая работа".
Когда я подошел к ним и "врубился" в предмет разговора, то спросил его: "Вы видели фильм Михаила Ромма "Обыкновенный фашизм"? Так это - то же самое". С этим мы вышли из здания.
Сибирские немцы. Наша "штаб-квартира" оказалась притягательной не только для евреев-отказников, фактических и потенциальных. Стали приходить к нам и немцы из семей, во время войны высланных в Сибирь и Казахстан, или из их потомков. У них были свои проблемы, весьма схожие с еврейскими: фактические (не официальные, конечно) ущемления прав, клеймо граждан второго (или еще ниже) сорта, а всё остальное - как у других, не полностью оболваненных или парализованных страхом граждан СССР. Они не были в состоянии без отрицательных эмоций воспринимать полную лжи и лицемерия советскую действительность. Целью этих немцев было вырваться в Германию или, как минимум, добиться более достойного отношения к себе.
Одним из их мероприятий была попытка добиться установки памятника немцам, погибшим в войне с фашизмом. Их инициативной силой был Вячеслав (думаю, что имя его я вспомнил без ошибки) Майер, по профессии социолог с этнографическим уклоном. Впоследствии я получил в Израиле от него письмо из Германии. Его русская жена работала в НЭТИ на кафедре то ли философии, то ли марксизма. Группа немцев, которая со мной контактировала, состояла из четырех или пяти человек. Они консультировались со мною о шагах, которые они предпринимали, и о некоторых письмах, направляемых ими в официальные инстанции.
Кое-кто из этой группы тоже потом попал за решетку, о чем я узнал уже будучи в новосибирской тюрьме - когда там ко мне через несколько дней после суда пришли на свидание Валя и ее мама, то в камере, где находились ожидавшие свидания, вместе со мной оказались двое из этой группы немцев, которые обрадовались мне как родному.
Надо сказать, что московские друзья-отказники не одобряли моих шагов в поддержку немцев, считая, что евреям не следует смешивать свою борьбу ни с борьбой за гражданские права вообще (т.е. с диссидентской деятельностью), ни с борьбой других националов. Они справедливо считали, что нам, евреям, не следует бороться за изменение порядков в Советском Союзе, ибо нас интересуют не порядки в этой уже чужой нам стране, а возможность для нас выехать из нее. Постфактум я понял, что они были правы, но тогда я не уклонялся от помощи немцам. Исторический опыт евреев разных стран (и России - в особенности) учит, что для нас участие в чужих делах всегда оказывается похмельем на чужом пиру.
Кстати говоря, обыск на моей квартире задолго до моего ареста был произведен по той формальной причине, что у кого-то из немцев в городе Фрунзе (в Средней Азии) нашли написанное мною юридическое пособие.
Как одно из средств давления на советские власти, в СССР людьми использовались коллективные письма, под которыми были подписи людей, известных за рубежами страны победившего (своих же граждан) социализма. Под одним таким письмом в защиту советских немцев, которые ко мне обращались, я в конце 1981 года пробовал собрать подписи многолетних отказников-евреев. Первые две-три мои попытки были неудачными - те, к кому я обращался, не захотели его подписывать. Очередным в намеченном мною ряду "подписантов" был Юлий Кошаровский. К нему домой на улицу имени Герасима Курина (кто он был, этот Герасим, я так и не узнал, каюсь, но роль Му-Му я чуть было не сыграл) я и пришел, имея это письмо в кармане. Юлий об этом письме так не узнал и по сей день.
Обыск у Юлия Кошаровского и "Автоэкпертиза". Дверь мне открыла его жена и как-то растерянно сообщила: "А у нас - обыск..." Выйти, разумеется, мне гэбэшники не дали.
Пришел я к концу обыска и оказался его дополнительным объектом. Мне предложили выложить содержимое моих карманов и тщательно осмотрели всё это. Опыта обысков тогда у меня еще не было, но я как-то умудрился, выкладывая из бокового кармана записную книжку, оставить там то самое злополучное письмо, подписи под которым я намерен был собрать. Его у меня не обнаружили (пиджак был толстый, и листок письма не прощупывался). После обыска я по дороге к месту ночевки зашел в один из городских туалетов и там уничтожил это письмо. Я понял, что каковы бы ни были мои личные позиции, я не имею права никого другого вмешивать в эти дела. Для КГБ был бы прекрасной находкой материал о смычке евреев и немцев в Советском Союзе.
У Юлия изымалось всё, имевшее какой-либо национальный оттенок: книги и любые тексты на иврите и на идиш, магнитофонные кассеты, аудио- и фотоаппаратура, рукописные тексты на русском языке, в которых было хоть что-то с ключевыми словами "еврей", "национальность" и т.п. (комично, что у него были изъяты даже какие-то конспекты работ Ленина по национальному вопросу и, кажется, соответствующие тексты Максима Горького).
Не оставили без изъятия вещей и меня. У меня забрали записную книжку с адресами (это для "органов" всегда было очень важным уловом) и написанную на иврите с маленьким иврито-русским словариком небольшую книжку о войне Израиля за независимость в 1948-49 годах, которую я носил с собою для практики в иврите.
Изъятие книжки о войне Израиля за независимость я счел подходящим поводом (или, точнее, предлогом), чтобы создать документ, в котором был бы обзор событий того времени (1948-49 годов), как они освещались в советский печати именно тогда, когда Советский Союз (по крайней мере, его печать) был на стороне Израиля, а не на стороне арабов. Еще до выезда моих сыновей в Израиль, они по моему поручению провели большую работу в научно-технической библиотеке Новосибирска, выписав из центральных советских газет то, что тогда там писалось об этой войне. Всё было выписано с точными ссылками на первоисточники. Картина была впечатляющая - арабская агрессия, эсэсовцы в арабских штабах, каждый раз арабское наступление кончается их провалом и обращением в ООН, в ответ на которое Израиль останавливал военные действия, и т.д.
Всё это я изложил в документе под названием "Автоэкспертиза" и сделал его приложением к моему заявлению на имя прокурора Москвы. В этом заявлении я писал, что не надеюсь на добросовестную экспертизу изъятой у меня книжки, а поэтому такую экспертизу провожу сам. А не надеюсь на добросовестную экспертизу, ибо имеется, как я писал в этом заявлении, опыт дела врачей, которое, как писала газета "Правда", возникло из-за недобросовестной экспертизы.
Заявление с приложением "Автоэкспертизы" я отправил городскому прокурору Москвы, а копию отправил Юлику. Другие копии я свободно раздавал. Надо сказать, что этот документ мне впоследствии на суде не инкриминировали, хотя в другом инкриминированном мне на суде документе (в докладе "За дружбу между народами СССР и Израиля") этот анализ был, и правдивое изложение событий войны за независимость Израиля ставилось мне в вину, хотя это были лишь цитаты из центральных советских газет того времени, когда СССР еще не сменил на 180 градусов направление своей ближневосточной политики.
1-10. Работа в отказе и увольнение
Работа. В первой трети шестидесятых годов из электротехнических лабораторий новосибирского завода НЗГСГ, на который я перевелся из Харькова, было образовано отделение электропривода и автоматики научно-исследовательского института (СибНИЭТИ). Я в нем начал свой путь в качестве заведующего отделом автоматизированного электропривода, состоявшего первоначально из трех лабораторий. Это уже тогда был самый крупный отдел института, и таким он оставался более десяти лет - до его ликвидации.
Через несколько лет после нашего переезда в Новосибирск наше отделение института было преобразовано в самостоятельный научно-исследовательский институт комплектного электропривода (НИИКЭ). Ко второй половине семидесятых годов численность работников НИИКЭ приблизилась к двум тысячам, а мой отдел возрос до 200 человек и состоял уже из 12 лабораторий. Административная работа всё более требовала внимания, оставляя у меня всё меньше времени на технику. И я начал подумывать о какой-то реорганизации и о разукрупнении отдела. Одновременно вызревала мысль и о репатриации. А тут еще сняли с работы директора института Русаева, с которым я был в дружеских личных отношениях. Это облегчало мне принятие окончательного решения о выезде из СССР в Израиль, ибо подача мною заявления на выезд больно ударила бы по нему. А тут это существенное препятствие отпало.
Увольнение. Вскоре после назначения нового директора НИИ я подготовил приказ о создании ЛПИ - лаборатории перспективных исследований, которая была "прямо на меня шита". Этим же приказом я освобождался от должности заведующего отделом. При наличии ученой степени при этом я ничего не терял в зарплате. С положением о такой лаборатории и с проектом приказа об этом, на котором я написал свою реакцию "Согласен", я зашел к главному инженеру института Владимиру Шугрину, у которого был научным руководителем его диссертации за несколько лет до этого. Более двадцати лет до того мы работали с ним в тесном контакте, причем у меня были преимущественно научно-технические функции, а у него - функции административные. Поэтому, утвердив положение об ЛПИ и охотно завизировав проект приказа, он сказал, что именно такая работа - для меня.
Надо сказать, что в НИИКЭ все три самых крупных отдела возглавлялись евреями. К тому времени эта кадровая аномалия многим резала глаза. В том числе и в самом институте, откуда была послана в министерство анонимка, что Русаев, скрытый еврей, соответственно этому подбирает и руководящие кадры института.
(Это именно тогда, объясняясь в министерстве, Владимир Иванович Русаев сказал: "Я - не еврей. Просто у меня интеллигентное лицо". Мне же он рассказывал, что у него была бабушка цыганка, которую его дед увел из табора, и они от преследования ее сородичей скрылись в Сибири. Так что его славянская кровь не была стопроцентной. Кажется, в нем была и какая-то доля бурятской крови. Во всяком случае, эта смесь дала отличного парня.)
Поэтому когда я зашел к Алиму Ивановичу Чабанову, новому директору, с этими бумагами, снижавшими процент евреев в высшем звене руководства института, он радостно подписал приказ. Многие месяцы ЛПИ состояла из меня одного, но потом пришлось ее все-таки расширять. Тогда-то в ней оказался и Лева Чаплик, о котором писалось выше.
Когда я подал документы на выезд, то подготовил новый проект приказа, в котором было сказано, что, на основании такого-то пункта положения Комитета по изобретениям и открытиям Совета Министров СССР, на всё время внедрения одного из моих изобретений (номер такой-то) я перевожусь на должность старшего научного сотрудника с освобождением от должности заведующего ЛПИ с сохранением прежней заработной платы.
Чабанов, радостно подписывая этот приказ, проставил срок его действия, полагая, что в течение года я получу разрешение на выезд и перестану своим присутствием ставить его под угрозу. Но мой отказ оказался многолетним, и от меня пришлось избавляться иным путем, т.е. увольнять.
По положению о научных должностях, они занимались только в результате конкурсов, а не просто в соответствии с приказом администратора.
И вот тут-то началась игра в пинг-понг. За приказом директора о моем увольнении следовало мое обжалование приказа ввиду тех или иных допущенных в нем юридических нарушений. Генеральный директор объединения каждый раз был вынужден отменять приказ директора НИИ. И так продолжалось немало времени и не один раз.
Когда истек срок действия приказа, упомянутого выше, встал вопрос, что же со мной делать дальше. И мне предложили подать заявление на конкурс на замещение должности... младшего сотрудника. Ситуация вообще становилась забавной, ибо в институте за полтора десятка лет я занимал должности в порядке, обратном обычному: сначала - зав. отделом, затем - зав. лабораторией, затем - старший научный сотрудник и, наконец, мне было предложено - смотрите выше. На такой конкурс я отказался подавать заявление отнюдь не из-за гордости, подобной той, из-за которой оскорбился уже сравнительно немолодой Пушкин, произведенный царем в камер-юнкеры.
Дело было в другом. Провалить человека на конкурсе в советских условиях было легче легкого. И это я далее проиллюстрирую. Провал по конкурсу практически невозможно обжаловать, если он профессионально обеспечен юридически.
Заставляя нового директора НИИ шаг за шагом отменять приказы о моем увольнении и указывая на допущенные в них новые юридические нарушения, я невольно повышал его юридическую квалификацию. Наконец, он понял, что надо спрятаться за спину научно-технического совета института, а самому остаться в тени. С этой целью на таком совете был поставлен доклад о моей работе за последние годы.
Люди старшего поколения, несомненно, помнят угрозу "заслушаем на комитете" (на бюро, на совете или т.п.), что было равносильно кампании уничтожения человека как работника, а затем - и более того.
Отмечу, что по результатам последних работ мною было сделано шесть изобретений, авторские заявки на которые я позже преднамеренно похоронил (не стал отвечать на запросы ВНИИГПЭ - всесоюзного института патентной экспертизы), так как боялся, что какая-нибудь из них может быть засекречена с трагическими последствиями для меня как отказника. Такой случай я знал.
Следует отметить и то, что среди двух десятков членов совета все, кто работал по моей специальности, были просто моими учениками, включая и самого председателя совета. И научно-техническому совету в таком-то вот составе предстояло решить вопрос о моей "низкой квалификации"(?!). Но совет прекрасно справился с этой морально нелегкой задачей. Тайное голосование упрощало дело: всего один голос был подан в мою пользу. Я догадывался, чей был это голос, но не хотел уточнять, чтобы у некоторых членов совета была возможность сказать кому-то, что этот единственный честный голос принадлежал ему.
Имея такое решение научно-технического совета, директору НИИ осталось только издать приказ о моем увольнении, а обжалование я перенес в более высокие инстанции - прокуратуру СССР. И ее первые реакции были далеки от юридически грамотных. Довести до конца пинг-понг уже с прокуратурой СССР я не успел - меня арестовали в сентябре 1982 года в разгар нового раунда борьбы за отмену последнего приказа о моем увольнении.
1-11. Полгода в Китае
Об этом стоит рассказать. Определенную, хоть и не прямую, связь с тематикой этой книги имеют те шесть месяцев, которые я в 1960 году проработал в Китае - в Китайской Народной Республике. По-китайски наименование этой страны звучит так: "Цунхуа жень-минь кунхоко". В этой фразе тот же порядке слов, что и в русском наименовании.
Выше, в главе 1-3. Внутренняя эмиграция, я весьма кратко коснулся этого периода, но, заканчивая книгу, понял, что если не опишу его подробнее в этой же книге, то не вернусь уже к нему когда-либо. А интересного в те полгода было немало, в том числе и иллюстраций к жизни на "доисторической родине". Я во время командировки вел подробный дневник (в нем более трехсот страниц), так что мне нет необходимости напрягать память для описания тех подробностей, которые, как мне кажется, интересны еще и сегодня. Впрочем, кое-что я в нем кодировал, а не писал открытым текстом. Если не забуду - расскажу.
Еврей и заграничная командировка. Это словосочетание было почти столь же странным, как, например, "еврей-оленевод". Евреев крайне редко посылали из Советского Союза в заграничные командировки. Только при безвыходности. В данном же случае китайская сторона давала прямую заявку на конкретного специалиста, каким был мой прямой начальник Яков Бровман, тоже, разумеется, еврей, специалист экстра-класса, мой друг и по сей день (хотя нас разделяет океан - он уже около 30 лет в США, а я - 17 лет в Израиле). Осенью 1956-го года он проводил занятия с двумя китайскими инженерами, стажировавшимся на нашем заводе. Поэтому у китайцев он был известен как специалист высокого уровня. В мой приезд в Китай один из них (Чжан Цян) был уже начальником электрического бюро на Уханьском заводе, а другой (Чжан Пей Жень) - его заместителем.
Небольшое отступление от темы - о том, как трудно понимать специфику другого языка. Как-то Бровман рассказывал китайцам об электроприводе подачи инструмента в расточном станке, обрабатывающем отверстия большого диаметра.
Обработка на расточном станке ведется следующим образом: инструмент (резец) вращается (это называется главным движением) и при этом перемещается вдоль оси вращения (это называется движением подачи инструмента), снимая стружку с детали.
Яша рассказывал, что бывает два вида подачи инструмента - минутная и оборотная. При минутной подаче задается скорость подачи (метры в минуту), а при оборотной подаче задается величина перемещения инструмента, приходящаяся на один оборот резца. Объясняя специфику их применения с точки зрения станка и его электропривода, Яша произнес такую фразу: "В этом случае применяется подача минутная, а здесь - наоборот, подача на оборот".
Я занимался своими делами в той же комнате, где Яков Бровман проводил эти занятия, и заметил выражения лиц вежливых китайцев. Эти рядом стоящие и одинаково звучащие слова Бровмана, "наоборот" и "на оборот", сбили их с панталыку, что явно отразилось на их ранее бесстрастных физиономиях. А лектор продолжал дальше как ни в чем ни бывало. Мне, стороннему наблюдателю, ситуация была виднее, и я обратил Яшино внимание на его невольный каламбур. Он вернулся к вопросу, и китайские друзья смогли получить дополнительно к своей технической подготовке еще и урок русского языка.
В 1959 году Яша был уже заместителем главного конструктора завода по электрооборудованию металлорежущих станков. Под его началом было одно проектное бюро и несколько лабораторий (лабораторией магнитных и полупроводниковых усилителей руководил я), где проводились разработки и исследования всего того, что этот завод изготавливал, как говорится, "в металле" из разработанного нами оригинального электротехнического оборудования. Это оборудование было тогда на самом приличном мировом уровне. Прежде всего, по уровню идей и технических решений. Качество применяемых материалов было, к сожалению, советским. Но всё надежно работало, и зарубежные потребители были довольны. Кстати говоря, необходимость получать надежный и качественный результат при материалах отнюдь не высшего качества обостряло нашу изобретательность, что мне пригодилось в дальнейшем.
Однажды меня пригласил главный конструктор завода Бенцион Захарович (по документам - Хацкелевич, но "в миру" он звался Захаровичем) Рубинович и предложил на 6 месяцев поехать в Китай в командировку от завода. Должны были от завода послать двух человек. Одного - на наладку станков нашего завода. А второго - в качестве консультанта по проектированию электрической части станков, особенно - по магнитным и полупроводниковым усилителям, которые в то время были новинкой в тяжелых станках. Мне предлагается заменить персонально приглашенного Бровмана в качестве консультанта, ибо его полугодовое отсутствие нанесло бы нашему заводу гораздо больший ущерб, чем мое.
Предложение было заманчивым и весьма неожиданным, ибо я не заблуждался в своих еврейских возможностях быть посланным в загранкомандировку из СССР. Впрочем, и у Яши был тот же национальный недостаток.
Я взял короткий тайм-аут и тут же отправился посоветоваться с Валей. Она работала в другом конструкторском отделе этого же завода. Предметом отдела, где она работала, были крупные гидропрессы и связанное с ним оборудование. Располагался этот отдел в том же здании. Она, не колеблясь, сказала: "Поезжай. Когда еще представится подобная возможность?" Я вернулся к Рубиновичу и сказал: "Семья согласна".
Забавная деталь, давно забытая, но обнаруженная мною недавно в моем китайском дневнике. У Уханьского станкозавода не было лимита для приглашения консультанта по электрооборудованию станков. И они нашли выход, диктуемый идиотизмом социалистического управления хозяйством. Официально они заявили двух инженеров-наладчиков, а личным письмом на завод попросили вместо одного из них прислать именно Бровмана. На этом трюке несколько пострадал я - оформляя меня вместо рядового наладчика, заменили все его данные на мои, кроме... должности и величины зарплаты.
Выезд в Китай. Станция Новосибирск находится на пути следования поезда Москва - Пекин. Казалось бы, надо в этот поезд сесть именно в Новосибирске и сократить как время, так и деньги, затраченные на поездку. Но это - СССР, а не нормальное государство. Поэтому из Новосибирска в Пекин я ехал через... Москву. В Москве я был обязан:
1. пройти инструктаж в ЦК КПСС (хотя я был беспартийным), чтобы знать, как себя политкорректно вести с китайскими товарищами;
2. в ВЦСПС (профсоюзный ЦК) сдать свой профбилет;
3. в ГКЭС (госкомитет по экономическим связям с зарубежными странами) получить заграничный паспорт специального образца (выезжающие через министерство иностранных дел получали паспорта другого образца) и какие-то инструкции и ... что-то еще, чего и не могу вспомнить спустя 45 лет.
Прибытие в Пекин. В качестве инженера-наладчика со мной ехал Петр Евсеенков, работавший в нашем отделе. Немало времени до этого и после этого - ряд лет мы с ним контактировали по работе. До этого в Китае был на наладке Борис Хоменко. Командирование в Китай еврея, как видно из этого, потребовало чрезвычайной ситуации.
Границу с КНР мы пересекли 17 февраля 1960 года, а 19-го наш поезд прибыл в Пекин, где на вокзале нас встречали официальные лица. Среди встречавших был мой постоянный (на время пребывания в Китае) секретарь и переводчик Юй Шень-Цзюнь (в дальнейшем буду называть его просто Юй, как называл его в жизни), который был со мною весь китайский период. Под влиянием необходимости в конце командировки отчитаться за нее письменно, я 25 февраля начал писать дневник, который не ограничился только служебными заметками. Но полностью воспроизводить здесь свой китайский дневник я не планирую, а лишь только - некоторые его места, представляющие не только мой личный интерес.
В Пекине и его примечательных окрестностях много гуляли и лишь 28-го прибыли поездом в Ухань.
Уханьский станкозавод. Это - завод тяжелых уникальных станков, родственный по профилю Новосибирскому заводу, где я работал. Несколько станков производства НЗТСГ работали на нем в качестве заводского оборудования. На заводе были аккредитованы (включая нас двоих) пятеро советских специалистов. Старшим из нас по положению (и по возрасту) был Иван Федорович Малышевский, заместитель главного инженера Коломенского станкозавода. (В дневнике я записал: "Он производит впечатление положительного и знающего человека. Но поживем - увидим".) Он же занимал и должность старшего специалиста города Ухань, где было много советских специалистов.
Кстати, об административной структуре советских специалистов. Старший специалист завода (если там был не один специалист) подчинялся старшему специалисту города, тот - представителю ГКЭС в Пекине. В эту структуру входили и различные военные советские специалисты, ходившие в гражданской одежде. Так, как-то в один из праздников к моему партнеру по пинг-понгу приехали китайцы, с которыми он сотрудничал по своей работе. Они были офицерами не таких уж малых уровней, что говорило и о нем. Когда я был по работе в городе Шеньяне (бывший Мукден), то в конце какого-то собрания специалистов города председательствующий на собрании сказал: "Все могут быть свободны, а группу генерала Батова попрошу остаться". И несколько человек в штатском остались.
В дневнике первого заводского дня я записал: "У входа в завод мы были ошарашены группой людей, которая несла плакаты с иероглифами, била в барабаны, литавры и извлекала звуки еще из каких-то инструментов и приспособлений. Шум стоял страшный - это делегаты участка (или цеха) шли докладывать в партком завода о выполнении месячного задания. Аналогичную процессию мы видели 27-го вечером из окна гостиницы. Процессия двигалась мимо гостиницы, в ней было человек 60-70, а кроме шумового оформления она имела двух или трех драконов, вытянутых вдоль всей процессии - это какое-то предприятие рапортовало о досрочном завершении месячного плана".
Мои задачи на заводе. Малышевский, как я и ожидал, сказал мне, что заниматься наладкой станков мне не придется, а моя задача - научить китайских товарищей тому, чего им не хватает в знаниях по усилительной технике. Кроме того - консультировать разработки электрооборудования новых станков по профилю завода. Что и говорить - работа была очень интересной и требовала от меня немало.
В первые дни на заводе я имел несколько ознакомительных бесед с работниками его конструкторского отдела и понял, что у них нет базы, позволившей бы мне дать им знания по магнитным и полупроводниковым усилителям. Меня никто не поймет, даже если бы я говорил на хорошем китайском (об этом - ниже). А через переводчика - и подавно.
План занятий и директива из Пекина. В мои 29 с половинкой годков отроду еще можно было иметь нахальство, чтобы взяться за такой большой труд. Особенно если мой трудовой энтузиазм подогревался сознанием интернационального долга. Я не шучу, говоря об интернациональном долге, так оно и было, так я это тогда чувствовал. И я составил план занятий, начинавшийся с самых азов понятий электротехники. Кто помнит со школы - с правила трех пальцев для определения взаимодействия магнитного поля, механической и электрической величин. И так далее - до сложных схем усилительной техники и основных подходов проектирования схем электропривода станков включительно. Расчет был на 128 лекционных часов, а реально оказалось еще больше. Я предполагал, что буду вести занятия с несколькими инженерами конструкторского отдела - такие вот келейные беседы.
Через Юя я передал этот план занятий китайской стороне, а пока занялся консультированием проектов электрооборудования станков, которые разрабатывал завод.
Спустя недели три мне сообщают, что, ознакомившись с моим планом, его отправили в Пекин, в министерство, одним из главков которого было всё китайское станкостроение. Оттуда последовала команда на основные предприятия китайского машиностроения и в политехнические вузы Китая прислать слушателей на этот курс. Никак не меньше!
Ожидалось порядка 40 курсантов - инженеров и преподавателей политехнических институтов Китая. Я и без того не собирался халтурить, а тут пришлось и вовсе готовиться так, чтобы строить занятия на весьма капитальной основе.
Что это означает? Я писал полные конспекты лекций по-русски. Юй переводил их на китайский, их размножали, и каждый слушатель получал свой экземпляр перевода: текст, рисунки, математические выкладки всех выводов.
Скажу сразу, в таких условиях, в каких я работал в Китае, когда непрерывно чувствовалось, что твою работу ценят, дорожат твоим временем, внимательны к тебе и благодарны за твои старания, я больше никогда в жизни не работал. Ни до, ни после.
Каждую неделю я читал четыре лекции по четыре часа каждая. Читал по-русски, а Юй переводил. К тексту лекции он был готов заранее, так как перевод он уже написал и размножил. У него (да и у меня), как правило, был задел всего лишь на один лекционный день.
Когда я приходил на лекцию, электросхемы на доске уже были нарисованы кем-то из курсантов, чтобы на это я не тратил время. На столе стояла большая фарфоровая чашка с крышечкой (напоминающая большие немецкие пивные кружки), в которой был круто заварен зеленый чай. Я обычно сдвигал эту крышечку, чтобы дать чаю немного остыть. Через пару дней это было принято во внимание, и крышечка лежала на чашке сдвинутой так, как это делаю я. Такие "мелочи внимания" многого стоят.
В дни, когда не было лекций, курсанты использовались для работ над проектами, идущими на заводе. Лекции были с утра до обеденного перерыва, а после него ко мне приходили инженеры с вопросами по их проектам.
Кстати, об обеденных перерывах. Завод находился далеко от гостиницы, в которой мы все жили (значительно более получаса езды на машине). Поэтому для нас, пятерых советских специалистов, работавших на этом заводе, снимали специальный номер в ближайшей к заводу гостинице, в котором нас кормили заранее заказанными обедами. К нашему приезду горячий обед уже ожидал каждого из нас, мы успевали поесть и сгонять несколько партий в домино. Китайцы обедали в гораздо худших условиях. Не говоря уже об их меню...
Меня смущало, что на лекциях мне не задавали вопросов. И я попросил Юя выяснить причину: то ли я слишком сложно даю материал, что ничего не ясно, либо всё настолько просто и известно, что и спрашивать нечего. В обоих вариантах мои лекции никуда не годятся.
Ответ был достаточно неожиданным: курсанты не хотят отнимать мое время, а поэтому после лекции они иногда еще четыре часа (!) занимаются, и те, кто понял то, что не ясно кому-либо, объяснял им это. Чаще всего в качестве объясняющих были преподаватели институтов, особенно - один из них, знавший русский язык. Вот так-то!
Русский текст конспекта лекций составил более 500 страниц. Я хранил его до выезда в Израиль, а потом подарил одному опытному инженеру смежного профиля, который хотел расширить свой кругозор в области усилительной техники и электропривода.
Забавная деталь, связанная с этим конспектом. Один из очень старательных инженеров-электриков НЗТСГ полностью переписал этот мой конспект. Но по вопросам, с которыми он ко мне потом приходил, я так сформулировал результат: переписал, но не прочитал.
Этот инженер вообще отличался повышенным уважением к печатному слову. Как-то он пришел ко мне проконсультироваться по специфическому вопросу измерения электрической мощности. Я рассказал ему, он кивал головой, но все-таки спросил: "Феликс, а где это можно прочитать?" Я удивился: "Зачем тебе это читать, если ты и без того уже всё понял?" Он помялся: "Ну, знаешь, все-таки...".
Я назвал ему журнал "Электричество", в котором этот метод был описан. Он радостно побежал в библиотеку, а я со смехом сказал тем, кто при этом присутствовал: "Я этому Коле сейчас порекомендовал мою же статью. Ведь метод принадлежит мне. Человеку мало понять из уст автора, ему еще нужно печатное слово".
Но вернемся в Китай.
Проектные работы. Электрооборудование сложных металлорежущих станков - одно из наиболее сложных электрооборудований в машиностроении. В него входит почти вся номенклатура электротехники: электрические машины, силовая и информационная полупроводниковая усилительная техника, контактная и бесконтактная аппаратура управления, защиты и сигнализации, средства освещения, специальные кабели и многое другое.
Такие проекты делались большими коллективами специалистов высокой квалификации. Это было необходимо в те годы, когда смежные отрасли промышленности не работали на опережение потребностей машиностроения. В Китае, как и в СССР, многое из электрооборудования приходилось исследовать, разрабатывать и изготавливать на машиностроительных заводах, а не на электротехнических. Достаточно сказать, что в рамках министерства станкоинструментальной промышленности Советского Союза существовало главное управление Главстанкосмежпром, которое имело заводы, изготавливавшие гидро- и электроаппаратуру, электрические двигатели и специальные генераторы и др. В Китае тогда ситуация была и того хуже.
О проектах говорить здесь неуместно, но об отношении китайцев к делу рассказать следует. Как-то пришла ко мне небольшая группа инженеров обсудить подход к тому, как создать бесконтактный регулятор, предназначенный для задания скорости движения механизмов станка. Вопрос весьма был кстати, ибо незадолго до поездки в Китай я как раз обдумывал его решение.
Я с чистого листа начал рисовать для пришедших всё, что относилось к делу, и объяснять. По ходу анализа и объяснения нарисованное усложнялось. У меня была (и осталась) плохая манера: когда в беседе с кем-то я по ходу объяснения рисую на бумаге, то на этом же листе, поворачивая его под разными углами, я продолжаю рисовать до полного использования площади листа. И до полной непонятности собеседнику того, что в результате нарисовано. Дело не в экономии бумаги, а в машинальном продолжении беседы, иллюстрируемой по ее ходу.
Но со мною там был Юй Шень-Цзюнь... Как только я доходил до конца листа и пытался продолжать писать на нем же, но сбоку, он аккуратно забирал этот лист, номеровал его и мне ничего не оставалось, как продолжать писать и рисовать на чистом листе бумаги.
Через несколько дней я увидел сброшюрованные листы с написанным по-китайски текстом и знакомыми мне рисунками, схемами и формулами. Я узнал упорядоченную и размноженную запись нашей беседы о бесконтактном регуляторе, переведенную на китайский язык. Вот так китайцы умели использовать чужие знания и возможности.
(Замечу кстати, что 13 лет моей работы в Израиле на частном предприятии были использованы с гораздо более низким коэффициентом полезного действия, чем на государственном предприятии в Китае.)
Из записи в дневнике от 19 июня 1960 года:
"Я иногда задаю себе вопрос: не слишком ли много я на себя взял, согласившись читать лекции на курсах конструкторов-электриков станкостроительных заводов ВСЕГО КИТАЯ (шутка ли сказать!)? Ведь я - не корифей электропривода, а инженер, каких немало. Этот вопрос задал мне и Яша Бровман. Если не знать местной обстановки, то вопрос, пожалуй, естественный. Но, с другой стороны, они не знали и того, что знаю я - это можно категорически утверждать, что бы ни сказали ханжи о скромности.
Занятия, если даже плохо я их провел, дали безусловную пользу слушателям, расширили их кругозор и позволят им в дальнейшем внедрять в своей работе новые достижения техники, которые они боялись брать в руки.
...Пусть мои личные возможности на сегодняшний день и невелики, но я мог сыграть роль той мыши из притчи, которая разгрызла сети и освободила льва.
...Я смогу понять гордость вышеупомянутой мыши, когда увижу льва на охоте. Но только не на мышей".
Сейчас, в июле 2005 года, готовя к печати эту книжку, могу сказать, что Китай, достигший уже почти полутора миллиардов человек, наводнивший своей продукцией весь мир и наращивающий свою военную мощь, вот-вот может выйти на "львиную охоту". По крайней мере, уже говорят о весьма близком противостоянии двух великих держав - США и Китая, Советского Союза давно уже не существует, а я и вовсе не в нем, а в Израиле.
Заключительный аккорд курсов. По окончании лекций курсанты устроили мне прощальную прогулку, мы фотографировались вместе и по отдельности с каждым курсантом. Мне потом вручили какие-то подарки, но главный из них - альбом с фотографиями курсантов и надписями, сделанными каждым из них. Многие написали свои стихи. Умение писать стихи - одно из требований к культурному китайцу. Возле каждой из надписей Юй привел ее перевод на русский язык. Правда, не в стихах.
Китайский язык. Когда я ехал в Китай, то предполагал за предстоящие полгода в сносной мере освоить разговорный китайский язык. О письменности я не помышлял, ибо знал, что китайская письменность строится на ином принципе, чем те языки, с которыми я имел дело. А нахальное предположение об усвоении разговорной речи китайцев у меня базировалось на опыте изучения немецкого, французского и английского языков, в которых я в молодости как-то ориентировался.
Письменность этих и многих других языков (как и русского и иврита) строится на фонетическом принципе, когда запись воспроизводит звучание, а не смысл слова. (Знающие иврит лучше меня, что вовсе не трудно, рассказывают, что при корневом принципе построения ивритской письменности помимо звучания слова передается и его смысловая основа.) При этом есть прямая связь между тем, как пишется и как произносится любое слово. Не 100%-ная, но все-таки серьезная связь.
Иероглифическая запись фиксирует не звучание слова, а его содержательный смысл. Я это знал и раньше, а поэтому даже не планировал запоминание сотен и тысяч иероглифов. Но разговаривать по-китайски я предполагал пусть слабо, но научиться. Вот тут-то меня ожидал принципиальный барьер: звучание какого китайского языка я предполагал освоить?
Дело в том, что население миллиардного Китая говорит на многих десятках (если не сотнях) языков, звучащих настолько по-разному, что нередко два китайца из разных провинций не могут понять речь друг друга. Я видел, как двое из моих курсантов, беседуя, пишут на ладони иероглифы, чтобы собеседник мог понять его. Да что там! В трехмиллионном городе Ухань, где я жил основное время, население говорило на трех существенно отличающихся наречиях.
Нередко Юй в русско-китайском словаре по русскому слову находил, как точно пишется нужный ему иероглиф! А ведь он кончил университет как лингвист и учился на третьем курсе технического факультета.
Короче говоря, осознав, на что я чуть не замахнулся, я прекратил усилия и лишь в какой-то мере без намерения ухватывал отдельные технические слова, произносимые Юем. А ряд необходимых выражений (включая и тосты на официальных банкетах) я все-таки заучил. И сделал это достаточно быстро. Кое-что помню и сегодня.
Интересная деталь. Предполагалось, что телеграф не "перешагнет Великую Китайскую стену", ибо какая же азбука Морзе освоит такую тьму иероглифов? Но китайцы эту проблему решили: создали перечень иероглифов, где в справочнике каждый из них имеет свой порядковый номер. Текст, написанный иероглифами, кодируется цифрами из этого справочника, азбукой Морзе передаются эти цифровые коды, а перед передачей адресату цифры декодируются. Вновь получается иероглифический текст. Не слишком просто, но проблема была решена. Разумеется, что сегодняшняя техника связи дает иные решения.
Попытки перехода на фонетическую запись в Китае был предприняты. Имеется у них алфавит на базе латинского с необходимыми добавлениями. Пекинское наречие китайского языка (оно называется "путунхуа") взято за основу. Проходящие армейскую службу (а воинская обязанность там была всеобщая) изучали путунхуа и связанную с ним алфавитную запись. Затем они должны было внедрять это знания, вернувшись из армии. В те времена больших успехов в этом не было. Иероглифы оставались нитью, связывающей между собою всех китайцев.
Более того, когда в Китае гастролировал японский театр, то сопровождавший меня в театр Юй мог по написанным иероглифам рассказать о содержании пьесы. Так что иероглифическая письменность имеет не только недостатки.
Условия жизни и досуг. Все советские специалисты Уханя жили в одной гостинице. К нашим услугам были бильярд, пинг-понг, регулярные кинофильмы и танцы по вечерам. На танцы привозили для компании одиноким мужчинам (и не только одиноким) студенток театрального училища. Но только для танцев! Любые слишком активные ухаживания решительно пресекались административными мерами. А универсальная мера была: "в 24 часа - и в Москву". Эту меру можно было также получить, если прокатиться на рикше. У нас там шутили, что рикша - самый быстрый транспорт, чтобы попасть в Москву.
Завтракали и ужинали (а в нерабочие дни - и обедали) мы в ресторане гостиницы. У каждого было свое постоянное место в ресторане. В начале недели на этом месте на столе лежало меню и бланк заказа. Я заполнял этот бланк, кушал и уходил. В следующий приход в ресторан, когда я садился на свое место, то вскоре передо мной появлялась заказанная ранее еда. Покушал - ушел.
В конце месяца на столе у моего места лежал счет за месяц. На этот счет я клал деньги (обычно - одну крупную купюру - 100 юаней; для сравнения - месячный заработок Юя тогда был порядка 70 юаней), кушал и уходил. В следующий мой приход на этом месте лежала квитанция и сдача. Всё.
Я занимал большой гостиничный номер со всеми удобствами. Уходя, никогда не запирал его дверь на ключ. А вот в жаркие дни, когда я расхаживал по номеру без какой-либо одежды, дверь запирал. Из скромности.
Если я хотел отдать что-либо в стирку, то бросал это на пол в номере. Потом брошенное появлялось на столе уже стиранное и глаженное, а на нем лежала бумажка - счет за услугу. На эту бумажку я клал деньги, которые потом исчезали, а на их месте лежала квитанция и сдача.
Я получал по китайским меркам колоссальные деньги - более 400 юаней (60% моей прежней зарплаты в рублях независимо от нее продолжали начисляться в Новосибирске). Всё это я не мог растратить, покупал что-то домой и ни в чем себе не отказывал. Моя зарплата нескольких месяцев лежала в не запирающемся ящике письменного стола в моем номере. Ни одного юаня ни разу не пропало.
Это не говорит, что в Китае не было воров. Как-то я видел, что на велорикше ехали двое пассажиров. Один из них явно был конвоиром, ибо второй был связан. Юй объяснил мне, что это везли пойманного вора.
Опубликовано в газете "Мост"
Материал предоставлен редакцией
Продолжение следует