ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЛАГЕРЬ
Лагерь - весьма емкое слово в русско-советском лексиконе. Оно сопровождало нас с раннего детства. Еще дошкольниками детей вывозят в летние лагеря, на природу. И это - прекрасно. Школьники оздоравливаются в летних лагерях. И это отлично.
Еще одно содержание этого слова я узнал после восьмого класса средней школы летом 1946 года. Прошло немногим более года после Второй мировой войны, в мужских школах (тогда мальчики и девочки обучались раздельно) не только преподавали военное дело, но и сочли нужным муштровать ребят в летних военных лагерях. Такой лагерь я и прошел.
В Харьковском политехническом институте, где я учился, была серьезная военная кафедра, преподаватели которой, прошедшие войну, ходили, в основном, в полковничьих погонах. Только один из них был всего лишь майором. Возглавлял кафедру генерал-майор артиллерии Безрук, "щирый" добродушный украинский дядька с почти казацкими усами. После второго и после четвертого курсов института студенты проходили военную выучку в военных лагерях. Естественно, что и я - тоже.
Существовали еще лагеря - социалистический, империалистический, лагерь поджигателей войны, лагерь мира, лагерь "неприсоединившихся" (куда именно?) стран... Всего-то и не упомнишь.
И, наконец, свое образование я завершил в исправительно-трудовом лагере, который официально назывался ИТК - исправительно-трудовая колония. Но иначе, как лагерем, однако, его никто не называл.
3-1. "Осужденка"
"Осужденка" - это камера, в которой содержатся уже осужденные зэки по окончанию суда, когда суд первой инстанции вынес им приговор. Содержатся они там до утверждения приговора. В "осужденке" я провел более двух месяцев перед отправкой в лагерь. Из нее меня водили на свидания с Валей и с ее (точнее, с нашей общей) мамой. Запомнилось свидание, впервые разрешенное со времени ареста.
Из больнички в сопровождении конвоира, несшего мой небольшой мешок с вещами, перебирая руками по стенам, я доковылял до новой камеры. Трудно объяснить почему (а тогда я на эту тему даже не задумался, ибо по прошлой "хате" был привычен к элитному положению), но без каких-то ясных для меня мотивов мне сразу же освободили место на нижней шконке в углу, в самом спокойном месте камеры.
О пребывании в "осужденке" вспоминаются несколько эпизодов. Но сначала - ее общая характеристика.
Эта камера была больше предыдущей. Она была на десять мест - пять двухэтажных шконок. А вот был ли в этой хате стол - не помню, хотя в ней я пробыл не менее двух месяцев. Что я точно помню, так это то, что она была перенаселена еще сильнее прежней. В ней было до сорока человек. По площади она была чуть-чуть больше моей прежней "резиденции".
Скученность в "осужденках" тюремные власти создавали преднамеренно, чтобы вызвать у зэков стремление перейти в зэковский персонал, используемый на внутренних работах в тюрьме. Я слышал недвусмысленный разговор об этом двух тюремных офицеров: "Какие еще методы применять, чтобы они шли здесь работать? И так друг на друге там сидят". А в рабочих камерах, говорили, у каждого была своя шконка, да и питание было лучше.
Как-то в камеру вошел какой-то прапорщик с перечнем специальностей, по которым администрации требовались люди. Желающих не нашлось.
Но иногда администрация остерегалась брать некоторых зэков в работающий в тюрьме люд. В частности, меня.
В очередной такой вербовке соседи по "хате", зная мое особое положение (это касалось статьи, по которой меня судили), как говорится, смеха ради сказали, что в камере есть инженер-электрик. Набиравший людей прапорщик радостно встрепенулся и спросил, кто это. Я откликнулся, назвал свою фамилию и не успел, как положено, назвать номер статьи, по которой я осужден, как это злорадно сделали вместо меня другие. Эту статью прапорщик, видно, на память не знал, но уловил вызывающий тон тех, кто выкрикивал номер статьи. С высоты своего тюремного величия он с пренебрежением произнес: "А мне все равно, какая статья". Больше ни он и никто другой из вербовщиков в эту камеру не заходил, пока я в ней сидел...
Надзиратель-студент. Как-то один из надзирателей открыл дверь камеры и спросил, есть ли в камере кто-нибудь, кто умел бы решать задачи по физике для техникума. Он был студент-заочник, и ему нужно было срочно сдавать контрольную работу по физике. Ребята радостно загоготали: "Да у нас сидит кандидат наук!" Он поинтересовался, кто это, и спросил: "А задачи по физике ты решить сможешь?" Я ответил: "Кроме условия задач принеси ваш учебник, чтобы я их решал так, как вас учат, а не так, как я могу, а то у тебя будут проблемы с преподавателем. А еще - принеси логарифмическую линейку, чтобы было чем считать".
В свое следующее дежурство он все это принес и вывел меня в отдельную свободную камеру, чтобы мне никто не мешал работать. Но ситуация его явно тревожила. И тогда он попросил, что если меня кто-то из начальства в этой камере застукает, то сказать, что я пишу заявление по своему делу и попросил его дать мне такую возможность. На что я ему сказал: "А для чего у меня в таком случае логарифмическая линейка?" Надзиратель задумался и понял, что нерешенные задачи по физике страшнее тюремного начальства.
Задачи я ему решил, но когда кто-то из моих сокамерников захотел что-то получить от этого надзирателя, то этим блатом воспользоваться я отказался. Впрочем, знакомство с ним пригодилось, но не лично для меня, а для того несчастного, о ком я расскажу далее.
Тюрьма как средство существования. Как-то в нашей камере оказался мужчина лет под сорок. Быстро стало очевидно, что это был добродушный слабоумный. Невозможно было понять, за что он мог очутиться в тюрьме, да еще - уже в "осужденке". Не помню, каким образом стало известно, что его посадили как тунеядца, т.е. как человека, уклоняющегося от занятия общественно полезным трудом. А посадили его по заявлению его же матери, которой было уже под 80 лет. Оказалось, что мать, ожидая скорую свою смерть, боялась, что без нее сын просто умрет с голоду. И она не придумала ничего лучшего, как устроить его "на казенные хлеба" в тюрьму, пожаловавшись, что он не работает.
Он был, как большой ребенок. В камере его не били, но поручали делать все работы по уборке, по-народному (т.е. глупо и почти без сострадания) подтрунивали над ним. Пару недель он пробыл в этой камере, пока я не сказал "надзирателю-студенту", что у нас сидит человек, которому место не в тюрьме, а в каком-то заведении для людей со слабым умственным развитием. Попросил, чтобы он сообщил об этом по начальству. Вскоре этого несчастного от нас забрали. Не поручусь, что дальнейшая его жизнь сложилась более удачно.
Врачи-коллеги. Как-то в "осужденке" появились двое бывалых зэков, которых "закрыли с химии". "Выйти на химию" - так практически официально называлась ситуация, когда по решению суда (суд этот, как правило, заседал в лагере) зэки выходили досрочно из лагеря и переходили на работу туда, куда пошлют. Первоначально это было сделано для того, чтобы во времена Хрущева обеспечить рабочей силой стройки "Большой Химии".
(Это было тогда, когда в ленинскую формулу коммунизма: "Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны" Хрущев добавил слагаемое: "...плюс химизация". Говорили: "Никита вставил свой член в ленинскую формулу".)
"Химики" жили на казарменном положении (редко им разрешалось жить на частных квартирах), работали на обычных стройках или предприятиях. Если жили в казармах, то ночью были обязаны ночевать в них, и там их запирали. При нарушении "режима содержания" химики по суду быстренько возвращались в свой лагерь через тюрьму. Это называлось: "закрыли с химии".
Самое мерзкое, что на "химии" можно было пробыть почти до конца своего срока, а когда (по причине или без нее) закроют, то могут все время пребывания на "химии" не засчитать в срок лишения свободы, и зэк тем самым удлинял время своего заключения.
Так вот, один из бывалых зэков, которых закрыли с "химии", был врач, который сидел за хищения мяса, которое он совершил, работая... простым рабочим на мясокомбинате в Новосибирске. Это, оказывается, было для него материально гораздо выгоднее, чем работа врачом.
Вскоре оказалось, что тюремный врач был когда-то его сокурсником в медицинском институте. Мой сокамерник пробовал наладить с ним контакт, но большого успеха в этом не имел. Тюремный врач, как он сам провозглашал, прежде всего, был чекистом...
Прозрачное мыло. В передаче, полученной мною уже в "осужденку", Валя переслала (среди прочего) кусок прозрачного мыла с отличным запахом. Оно было ею получено в посылке от наших ребят из Израиля. Казалось бы, что могло быть заключено внутри мыла, прозрачного, как стекло? Тем не менее, бдительные тюремщики продырявили его, чтобы убедиться, что у него внутри ничего не вложено и не налито.
Впрочем, в этих местах такая проверка могла оказаться и нелишней. Мне рассказывали, что кому-то передали десяток яиц. Все было чинно, но получивший эту передачу и пара его "кентов" вскоре оказались вдрызг пьяными - яйца оказались скорлупой, наполненной то ли водкой, то ли даже чистым спиртом. Тюремная байка это или правда - не берусь утверждать определенно. Но поскольку байка не слишком длинная, то, если уж пришлось к слову, я ее рассказал.
Свиданка. Именно так, на украинский манер, называют зэки свидание. Свидания бывают общие и личные. О личных свиданиях в тюрьме я не слыхал. Полагаю, что их дают только в лагерях. А общие свидания дают в тюрьме после вынесения приговора или в лагере с определенной периодичностью (это зависит от режима лагеря). Дойдем до лагеря - расскажу об этом там. А здесь познакомимся с общим свиданием в тюрьме.
Прозвучало: "...на выход без вещей", и конвоир меня повел куда-то. По дороге он сообщил, что мне дано свидание. Но сначала он меня завел в камеру, где ожидали свидания другие зэки. Оказались там и двое отказников-немцев. Об этой теплой встрече с ними я уже ранее упоминал.
В назначенное время нас из этой камеры впустили в зал свиданий. Лишь после того, как мы расселись по кабинкам (каждый в своей), впустили тех, кто к нам пришел.
От посетителей зэк отделен двойной звуконепроницаемой стеклянной перегородкой, так что разговаривать с теми, кто пришел к нему, можно только по телефону. Выключатель, на котором лежала бдительная рука надзирателя, мог в любой момент прервать разговор и сделать движения губ беззвучными, как в старом немом кинофильме.
Валя и мама вошли и сели напротив меня. Такой разговор на общем свидании ценен не столько передаваемой информацией, сколько возможностью увидеть дорогие лица, услышать звуки их речи. Это невозможно переоценить, и положенный один час хотелось бы продлить. Правда, последние минуты этого времени (у зеков часов нет, но они есть у посетителей) тянутся мучительно, ибо проходят в ожидании команды на выход.
На свидании Валя рассказала о последних семейных новостях, о письме с фотографией внучки, полученном от ребят из Израиля. Она попыталась было мне показать это фото, но тут же прервалась звуковая связь, и возле нее немедленно возникла надзирательница: "Нельзя! Не велено ничего показывать!"
Кассационная жалоба. В "осужденке" я в положенный срок написал кассацию в Верховный суд РСФСР. Никаких надежд на пересмотр приговора я не питал, но почему бы и не написать? Как проходил этот пересмотр, описано в приведенных выше записках Вали. Добавлю только, что приговор кассационной инстанции добуквенно повторял приговор областного суда Новосибирска. Жаль только, что оба эти документа я не сличил на предмет идентичности опечаток. Тогда такая идея (сличить их) у меня не возникла, хотя сразу было ясно, что это - тот же документ.
3-2. "Этапка"
"Этапка" - это этапная камера, в которой собирают зэков перед отправкой на этап к месту отбывания наказания после того, как рассмотрена их кассационная жалоба и приговор вступает в силу (если только осужденный не оправдан кассационной инстанцией, о чем в советской практике не слыхано). После утверждения приговора Верховным судом РСФСР меня перевели в этапку. К этому времени я снова смог ходить, так что свои вещи я уже нес сам.
(Валя добилась передачи мне "бруфена" - необходимого мне тогда лекарства, связанного с болью в суставах, и это было весьма существенно. У зэков таблетки называются "колеса". Так иногда называют и обувь. Стандарт бруфена передали в камеру в мое отсутствие. Когда я вернулся в камеру, "коллеги" передали мне его и почти смущенно, насколько они были способны на это, сообщили, что часть "колес" они взяли оттуда и приняли единым махом в надежде, что "поймают кайф". Но, видимо, ничего не поймали, а то бы и вовсе не признались, что получили лекарство для передачи мне.)
Я не перестаю удивляться, как это вообще люди принимают какое-то дерьмо, чтобы замутнить свою голову. Ощущение незамутненного рассудка при отсутствии головной боли - это, по-моему, удовольствие, которое трудно переоценить (если пользоваться головой не только как частью тела, куда помещен рот). Так, когда впоследствии в санчасти лагеря в связи с одной из моих болезней мне дали какие-то "колеса", от которых, как там меня и предупредили, у меня началось головокружение, подобное легкому опьянению, то после первой таблетки от дальнейшего приема этого лекарства я отказался. Кто-то из зэков, кому я их всех отдал, сожрал их и был чрезвычайно благодарен мне за непонятную ему щедрость.
"Этапка" мало чем отличалась от "осужденки", так что нет смысла ее описывать. Но о паре эпизодов стоит, мне кажется, рассказать.
Моряк-зэк из студентов-физиков. В "этапке" были не только зэки, которых судили в Новосибирске. Были там и те, для которых Новосибирск был перевалочным пунктом на длинном пути. Одновременно со мной там была группа зэков из Владивостока. Надо сказать, что правила в СССР имели свою логику, далеко не всегда понятную нормальному человеку. Так, когда парня призывали в армию, то его отправляли служить подальше от дома. А когда за преступление в армии его приговаривали к лишению свободы, то отсиживать срок его отправляли в лагерь поближе к дому. (О себе не говорю, это был из тех случаев, когда отсиживать отправляли подальше, как и многих других узников Сиона, которых я хорошо знаю.)
Среди моих новых сокамерников был парень родом с Алтая. Он до армии был студентом-физиком в городе Бийск. Парень толковый. Видимо, был и неплохим студентом. Но по вольнодумству он забастовал и демонстративно отказался посещать занятия по марксизму-ленинизму, сказав, что на эту чепуху он не намерен тратить дорогое время. С ним повозились немного, а затем отчислили из института.
Пока он был студентом, у него была отсрочка от призыва в армию. Выгнали из студентов - призвали в армию и отправили на край света - во Владивосток, поближе к Японии. Комбинация старая. При царе-батюшке студентов тоже сдавали ("забривали") в солдаты.
Парень года два прослужил, а затем решил, что ему почему-то выгоднее "выходить из-под ружья" через тюрьму. Он сделал какое-то преднамеренное нарушение и привел свой замысел в исполнение. Свои доводы этой выгоды он мне излагал, но я не в состоянии их восстановить спустя 20 лет.
Условность зэковской морали. И еще один характерный эпизод, который я знаю по рассказам кого-то из этой Владивостокской группы зэков. Напомню, что нормальный (не опущенный) зэк не возьмет ничего у зэка опущенного, чтобы самому не стать опущенным.
В камеру тюрьмы во Владивостоке, в которой паханом был зэк с большим уголовным стажем, поместили новенького. Он был отлично одет (явно, что совсем недавно "с воли"), с ним был большой мешок (сидор, как говорят зэки) с личными вещами. Войдя в хату, он сразу уселся поближе к параше, вынул пачку хороших сигарет, спокойно закурил и так же спокойно сказал: "А я - пидор". А в то время в камере был тяжелый дефицит с куревом. Потянувшиеся было к нему за сигаретами зэки тут же отпрянули после его такого заявления, ибо у "пидора" (т.е. у гомосексуалиста-"дамы") ничего нельзя было брать. Тем более - курево.
Наступило тяжелое молчание, которое прервал голос пахана: "Я еще в детстве высрал эту... херню! Давайте сюда его сидор!"
И мешок, с которым пришел новичок в камеру, тут же передали в руки пахана. Как тут не вспомнить поговорку старого большевика, которого цитировал мой отец: "Скромность украшает большевика, когда это не вредит делу". Зачем соблюдать законы и правила, если это вредит делу? Уголовникам было у кого учиться в Советском Союзе.
3-3. Столыпинский "вагон-зэк"
В неизвестный путь. Настал и для меня момент команды, последней в тюрьме Новосибирска: "На выход, с вещами!". Дело было к ночи, конец февраля 1983 года. Воронок доставил меня в числе других зэков на отдаленный железнодорожный путь. Специальные вагоны оцеплены солдатами внутренних войск, конвоиры с собаками. По какому-то классификационному принципу зэки распределены по вагонам и купе в них. Полагаю, что это распределение было сделано еще до рассадки по воронкам.
Все зэки знали, куда их везут. У меня же не было никакого представления об этом, мне никто на этот вопрос не отвечал. Везут, как теленка на бойню. Правда, если меня это и заботило, то не чрезмерно.
Следующее новое для меня транспортное средство - специальные вагоны для перевозки зэков, "столыпинские вагоны", именуемые в обиходе просто "столыпин".
"Столыпин" нетрудно описать. Снаружи он выглядит, как обычный купейный вагон. Как выглядят снаружи его окна - не знаю, ибо снаружи я мог его видеть только в слабом освещении по ночам, да и то - в обстановке, когда вокруг кричат: "Быстрее! Быстрее!", и с любопытством осматривать их как-то не было потребности. По кинофильмам мы все видели подобную картину, но там хрипло и злобно кричали: "Шнеллер! Шнеллер!", а тут - по-русски. Вот и вся разница. А овчарки у конвоя - такие же, немецкие.
Норма размещения и "удобства". Я уже упоминал, что "столыпин" - купейный вагон. Он разделен на купе обычной величины. Этим сходство и исчерпывается. В каждом купе "столыпина" по три этажа боковых полок с двух сторон от входной двери, которая перемещается, как и дверь в купе нормального вагона. Нормальному человеку покажется, что в таком купе должно быть не более 6 пассажиров (по числу полок). Но официальная в МВД (министерстве внутренних дел) норма размещения, как нам сказали, - 16 зэков в каждом купе! А каков рекорд, я не знаю. Но ехал я в купе "столыпина", когда в нем было 24 человека, "всего лишь" полторы нормы (в камеру-осужденку вталкивалось четыре нормы "жильцов"). Когда на какой-то промежуточной станции вывели к месту назначения часть зэков, и в нашем купе осталось положенных 16 человек, то показалось, что в купе свободно. Не в "столыпине" ли Эйнштейн пришел к теории относительности?
Дверь в купе сделана из металлической решетки, т.е. купе просматривается насквозь. Окна в купе нет. Но окна есть в коридоре, идущем вдоль всех купе, как и в обычном купейном вагоне. Эти окна закрыты шторами, чтобы снаружи ничего не было видно.
С обоих концов вагона - туалеты. Туда своей волей зэк пойти не может. Даже при большом желании. Время от времени конвойные выводят зэков в туалет, по очереди - одно купе после другого. Для зэков поход в туалет становится предметом светлой мечты, а его ожидание - поводом для страданий. По дороге в туалет проходят мимо других купе. Если хотя бы одно из них населено женщинами, то лексикон взаимного обмена репликами вряд ли может пригодиться автору светских романов...
Точно так же по очереди (купе после купе) дают пить воду. Стараются давать пить поменьше, чтобы не шибко хотели в туалет. Пусть уж лучше помучаются от жажды, чем создают конвою дополнительные хлопоты.
В дорогу еду дают сухим пайком. Дают хлеб, сахар и соленую рыбу. Раньше мне казалось, что соленую рыбу дают для того, чтобы хотелось пить. А так как пить дают мало, то соленую рыбу дают, чтобы люди мучались. Это не совсем так. Соленая пища задерживает воду в организме, уменьшается потребность прогулок в туалет. Получается, что так даже гуманно. С одной точки зрения...
В купе я сразу же забрался на третью полку и лег там. Хуже всего лежать на первой полке. Это может позволить себе редкий пахан среди зэков-овец, ибо при такой скученности в купе необходимо где-то сидеть. Это делают на первой и даже на второй полке. На третьей не посидишь. Она ближе к потолку, человек среднего роста там не помещается сидя. Так что третья полка наиболее гарантированно давала возможность лежать. Правда, я через какое-то время разрешил кому-то устроиться на ней "валетом", но не к стене, а на краю. Каким-то образом он так все-таки лежал (полка весьма узкая). Когда осталось в купе 16 человек, мой сосед по полке предпочел отправиться вниз и ехать сидя. Належался.
Еврей из Биробиджана. В моем купе ехал парень лет двадцати, родом из Биробиджана. Везли его в лагерь для наркоманов (там их принудительно лечили), который располагался в Челябинске (или в Челябинской области). Он был евреем, но имел крайне скудные понятия о чем бы то ни было еврейском. В зэковской иерархии он был где-то в верхней части категории мужиков. И держался он не без соответствующего высокомерия по отношению к более низким.
Он мне рассказал, что в знак протеста против чего-то он "вскрывался". "Вскрываются" по-разному. Чаще всего вскрывают вены на руке. Бывает, что вспарывают себе живот пониже пупка (шрам на этом месте у моего "столыпинского" попутчика был). В большинстве случаев того, кто вскрывался, спасают, и он продолжает жить без особых последствий. На это, на спасение, как правило, и надеются те, кто вскрывается. Для этого они предупреждают кого-либо, чтобы после того, как он вскроется, тот поднял шум для спасения вскрывшегося. Свидетелем одного случая я был в штрафном изоляторе лагеря. Об этом расскажу, когда пойдет рассказ о моем пребывании в "шизмане" (штрафном изоляторе).
Этот парень из Биробиджана с интересом расспрашивал меня об евреях. До сих пор я помню его реакцию: "Ну! Это как у татар? Да?! Иди ты!!!", - воскликнул он после того, как узнал от меня, что у евреев существует обряд "брит-мила", т.е. обряд обрезания.
Вот такие евреи были в советской Еврейской автономной области. Впрочем, как и многое в СССР, еврейская автономия - это была рядовая фальшь, т.к. евреи составляли тогда единицы процентов от населения этой так называемой Еврейской области. Почти все наивные евреи-сионисты, поехавшие из-за рубежа в СССР в Биробиджан, были расстреляны. Из десятка синагог была оставлена только одна. В связи с этим вспоминается проклятие из одесского анекдота: "Штоб у тебя повылазили все зубы, но остался один - для зубной боли!"
Куда везут политического? И везли меня... Куда везут, я не знал, мне никто не сообщал. Знал я только, что везут на запад от Новосибирска, т.к. со мною вместе везли зэков в Свердловск и в некоторые другие промежуточные пункты. Наш вагон (или, возможно, все вагоны типа "столыпин") выгрузили в Свердловске. Офицер, принимавший в свердловской тюрьме прибывших зэков, внешне производил впечатление нормального человека. Поэтому я спросил его: "Куда меня везут?" Он посмотрел на меня, глянул в книгу регистрации (или как она там называлась?) и вежливо так ответил мне: "Извините, но я без очков не вижу". Ну, чем не интеллигентный остряк?
О просторной этапке в свердловской тюрьме особо нечего рассказывать. Разве то, что именно там я находился вместе с пожилым зэком, который рассказывал, что перед этой посадкой он пробыл на свободе ровно 40 минут (да, именно сорок минут!).
Дело в том, что есть немало зэков, которые попадают в заключение еще подростками. Затем, по достижению ими 18 лет, их переводят в лагерь для взрослых. Это называется "подняться с малолетки". Там, в лагере для взрослых, он нередко "раскручивается" на новый срок за преступление, совершенное уже в лагере. И так далее... Подобные люди не представляют себе, как жить вне лагеря, на так называемой "свободе", когда нужно самому о себе заботиться. А как жить в лагере - они уже отлично знают. На "волю" он выходить даже не хочет, боится ее. Если его там возьмут под свое крыло уголовные авторитеты, то на воле он "работает" на них, пока снова не посадят.
Пожилой зэк, о котором идет речь, выйдя на волю и не зная, что на ней делать дальше, прямо направился на вокзал, схватил чемодан какой-то женщины и у нее на глазах спокойно пошел прочь. Он и не думал убегать, и его вновь арестовали. А дальше - привычная среда в местах заключения. Кстати говоря, если не меняют режим содержания (т.е. он был в лагере общего режима и за новое преступление не был переведен на усиленный или строгий режим), то зэка отправляют сидеть в тот же лагерь, в котором он сидел раньше. Возвращается, как к себе домой, не проходя период вживания на новом месте. Я ведь писал о радости возвращения в "хату" в тюрьме. Немало таких возвратившихся я видел в лагере, видел, как радушно их встречают старые "кенты".
"Столыпин" от Свердловска до Перми. Этот переезд был бы ничем не примечателен, если бы недалеко от Перми я не узнал, наконец, куда меня везут. Произошло это так.
Сержант, командовавший конвоем в нашем вагоне, производил впечатление, резко контрастирующее с тем впечатлением, какое производит сержантский и рядовой состав внутренних войск. Это явно был парень из интеллигентной семьи. Он в нормальной манере разговаривал с зэками нашего купе, смотрел на нас, как на людей, а не как на перевозимый скот. Я не участвовал в беседах с ним, но кто-то из парней, знавший, что меня везут в неизвестность, спросил его: "Скажи, куда везут политического?"
Сержант спросил: "А кто здесь политический?" В ответ на это я слез со своей третьей полки и притиснулся к решетке-двери. Глянув на меня, он сказал: "Хорошо, сейчас посмотрю". Вскоре он вернулся с каким-то журналом и прочитал: "Пермь, лагерь номер пятнадцать". Так для меня название "Пермь" приобрело звучание станции назначения. Хотя это оказалось не совсем точным, но информация эта была для меня очень полезной, ибо когда была команда приготовиться тем, кого выводят в Перми, я успел одеться (в "столыпине" была жара от наших тел, а на улице была уральская зима).
В Перми (вагоны шли дальше) нас вывели в ночь. Как мы там добирались до тюрьмы, точно не помню. Скорее всего - в черных воронах.
Пермская тюрьма после свердловской и новосибирской показалась какой-то, я бы сказал, домашней. Единственное, что запомнилось там - при входном осмотре из моих ботинок (из их подошв) выдрали металлические прокладки, о существовании которых я до этого даже и не подозревал. Их не выдирали в предыдущих тюрьмах. Эту операцию делали зэки-сапожники. Вот они-то были гораздо хуже ментов: мне бросили мои ботинки в растерзанном виде и с торчавшими внутрь гвоздями. Я отказался их одеть, а сапожник, "коллега-зэк", не изъявлял готовности расправиться с этими гвоздями. На шум появился надзиратель и приказал этому мерзавцу загнуть гвозди, чтобы я не мог покалечиться, когда одену ботинки.
И еще. Прибыл я в Пермь с тяжелым кашлем. Повели меня в больничку, что-то дали выпить и дали несколько горчичников, чтобы я сам поставил себе их в камере. Когда я вернулся с ними в камеру, то там очень обрадовались. Горчичники заварили, горчицу соскребли с бумаги, на которую она была нанесена, добавили соли и сахара, и я вместе с парой зэков с большим удовольствием ее съел с хлебом и кипятком. Точно не ручаюсь, но, кажется, кашлять я стал от этого меньше.
В Перми выяснилось, что лагерь 15 находится в городе Соликамск, до которого от Перми надо ехать поездом на север еще целую ночь. До выезда в Соликамск какое-то количество дней я пробыл в пермской тюрьме.
"Столыпин" от Перми до Соликамска ничем мне не запомнился. Прибыли ночью, а лагерь 15 был недалеко от вокзала, так что повели нас к нему пешком.
Вывели из "столыпина" и скомандовали всем присесть на корточки. Вокруг нас были солдаты с собаками и без таковых. Ходить как-то я уже мог, но о том, чтобы присесть на корточки, да еще на неопределенно долгое время - не могло быть и речи, о чем я и заявил конвою. Им ничего не осталось делать, как разрешить мне стоять среди остальных зэков, присевших в глубокий снег. Как бы то ни было, но в общем строю я все-таки доковылял до лагеря по этому снегу.
3-4. Соликамский лагерь УТ389/15 - "пятнашка"
Этапный отряд. Прибыв в лагерь ночью, мы скоротали ее до утра в каком-то помещении, а затем началась приемка зэков на новом месте. Прежде всего, у нас забрали "вольную" одежду и выдали зэковскую. Хлопчатобумажные: нижнее белье, брюки, куртку и теплую ватную зимнюю шапку, ватник-телогрейку. Выдали и сапоги из какого-то заменителя кожи. Собственное нижнее белье не изымали. Это было для меня благодеянием, ибо у меня были шерстяные не то рейтузы, не то брюки, которые сошли за нижнее белье. Их Вале дал Исак Левин, тот самый, который удивлялся, что моя предстоящая посадка - это "так серьезно". Эта шерстяная экипировка, которую надзиратели принимали за вполне дозволенные кальсоны, прошла со мною все испытания холодом, включая и шизман. Не представляю, как мои суставы выдержали бы все это без нее.
Кажется, по прибытии в лагерь прогнали и сквозь баню. После этого нас, всех новоприбывших, поместили в этапный отряд.
Взамен собственных вещей выдавали расписку с их перечнем и оценкой в рублях. Занимались этим два зэка - каптер зоны и бухгалтер каптерки. Оценка вещей была даже не символическая, а просто смехотворная. Так, мои брюки, свитер, фланелевая рубаха и что-то еще (плюс ботинки, покалеченные в пермской тюрьме) были все вместе оценены менее чем в два рубля. Это была по тем временам совершенно ничтожная сумма, раз в 50 - 100 меньше того, что эти вещи стоили даже с учетом, что они не были новыми.
Естественно, что когда зэк выходил из лагеря в казенной одежде и оказывалось, что его вещи трудно найти, то и от денежной компенсации он отказывался, так как обычно было жаль затрат времени на ее получение.
Общее представление о лагере. Пятнадцатая зона (или "пятнашка") - это лагерь общего режима. Он, кроме того, предназначался для осужденных, которым по суду требовалось также принудительное лечение от алкоголизма. Как правило, это были те, кто совершил преступление в нетрезвом состоянии, что по УК считалось отягчающим обстоятельством. Правда, упрятывали туда и тех, кто, как и я, в таком лечении не нуждался. Нас этим "лечением" там, к счастью, не мучили.
Не знаю, являлась "пятнашка" исключением среди других лагерей, или все лагеря среди зэков так же именовались "дурдом". За сравнительно небольшое время до моего прибытия туда, на "пятнашке" был бунт уголовников, при подавлении которого немало народу расстреляли. (Кажется, в тот год бунты прокатились по многим лагерям в стране. Был он и в Новосибирске. О нем мне рассказывал потом мой приятель-отказник, врач-травматолог Лев Флейшман, который смог выехать в Израиль раньше нас.)
Были при этом бунте кровавые жертвы, связанные и со сведением счетов (так называемых "разборок") между зэками. Эти события я знаю по рассказам их участников, но не считаю возможным пересказывать слышанное, ибо трудно отличить в этик байках правду от вымысла. А на вымыслы зэки весьма горазды - все-таки творчество в форме, доступной каждому.
Лагерь разделен на две принципиально отличные зоны - жилая зона и зона промышленная, то есть завод с рядом цехов и вспомогательных служб. Весь лагерь обнесен как высоким забором, так и колючей проволокой, и не в один ряд, а в несколько. Промзона и жилзона также разделены надежным забором. На границе между ними находится небольшое здание, называемое "вахта". Там, в частности, находится проходная, через которую зэки проходят из зоны в зону. Есть и калитка в заборе между зонами, через которую по утрам зэки входят в промзону после утренней переклички. Выходят обязательно через вахту, где их обыскивают.
Жилзона разделена на так называемые "локалки", т.е. на локальные зоны, в каждой из которых располагаются один или два отряда, на которые подразделяется все зэковское население лагеря. "Пятнашка" была рассчитана на полторы тысячи зэков, но в мою бытность там иногда содержалось до трех тысяч человек.
Каждая из локалок отделялась от остальной территории жилзоны бетонным забором, который венчался колючей проволокой. Суммарная высота такого забора была не менее 5 метров. У локалки были ворота и проходная, в которой сидел зэк из внутренней охраны, так называемый "локальщик". Локальщики, составлявшие отдельный отряд, имели ряд привилегий от администрации лагеря и соответствующее презрение других зэков. Но общаться с ними у зэков не считалось "западло", то есть такое общение безоговорочно не понижало статус зэка. В зависимости от личного статуса зэка, с локальщиками можно было общаться без ущерба для собственного статуса. Кстати говоря, я позволял себе общение с некоторыми из них и никакого ущерба от этого в глазах других зэков не имел.
В жилой зоне находились столовая (она же играла роль клуба при массовых мероприятиях), библиотека, школа, медсанчасть с больничкой, баня с прачечной, каптерка и БУР, т.е. блок усиленного режима. БУР - это внутренняя лагерная тюрьма, куда помещают зэков в виде наказания за что-либо. В ней такие же камеры, как и в других тюрьмах. Режим в них более жесткий, чем в локалках.
На первом этаже здания БУРа (точнее, в его полуподвале) находятся камеры штрафного изолятора (их зэки называют "шизман"). Но о них я расскажу позднее в связи со своим подробным личным знакомством с этим воспитательным заведением. Расположение шизмана в лагере и тюрьмах определило и термин: "Опустить в шизман", т.е. из обычной камеры перевести в штрафной изолятор.
Идея ИТК - исправительно-трудовой колонии. Идея ИТК, как и многие красивые с виду идеи в Советском Союзе, реализуясь (если только эти идеи изначально не были задуманы как отвлекающий маневр), превращаются в нечто весьма далекое от официально провозглашенного. ИТК должна играть роль того идеального места, где преступники, занимаясь общественно полезным трудом, изменяют свою криминальную психологию и привычки, готовясь после выхода из лагеря стать нормальными законопослушными гражданами своей великой социалистической родины.
С этой целью в колонии действует средняя школа, в которой можно получить образование за 10 классов средней школы (вплоть до аттестата зрелости), работают профессиональные курсы, дающие профессию тем, кто ее не имеет. На "пятнашке" это были курсы механиков по настройке швейных машин. Там же и лечат от пристрастия к алкоголю.
Медсанчасть призвана следить за здоровьем зэков. Баня и прачечная - за телесной чистотой и чистотой одежды. В столовой для страдающих хроническими заболеваниями (туберкулез, язва, диабет и еще что-то) выдается диетическое питание.
Казалось бы, что еще может требовать преступник, которого общество изолировало от нормальных граждан для их взаимной безопасности? Что может желать общество от ИТК?
Но, как писал я в своем "Юрпособии", за которое меня и отправили в ИТК, "нет такой работы, которую нельзя было бы сделать плохо". Особенно, если принять во внимание сталинскую формулу: "Кадры решают все". А кадры в подобных учреждениях, как совсем не трудно предположить, были крайне далеки от идеальных.
В этой книге я не ставлю своей задачей дать сопоставительный анализ реальности и официальных целей лагерей вообще и Соликамского дурдома-"пятнашки" - в частности. Но по ходу описания своего лагерного бытия кое-что буду отмечать.
В этапном отряде зэки находятся, пока их не разберут по отрядам, группируемым по профессиональному признаку. В этапку эту приходят зэки и из других отрядов. Они ищут знакомых или, на крайний случай, земляков. Ищут их с целью оказать поддержку, весьма полезную в первый период пребывания новичка в незнакомой зоне.
Так и меня позвали к выходу из этого отрядного барака - какой-то зэк спросил, есть ли в прибывшем этапе евреи. Интересовался евреями парень лет двадцати двух, двадцати трех, горский еврей, тат. От него я потом узнал, что дабы уменьшить число советских евреев, с какого-то периода горских евреев стали записывать как лиц отдельной национальности - не еврей, а тат. Сам факт, что этот парень искал еврея, говорит лучше всего об его самоидентификации.
Сидел он за какое-то не сильно крупное уголовное преступление типа мелкого воровства. Большими возможностями он в лагере не обладал, но от всей души хотел хоть чем-то меня, как еврея, поддержать. Поддержка его мне не понадобилась (довольно скоро я и сам мог оказать кому-то поддержку), но мне он запомнился.
Изначально меня никто из начальников отрядов не хотел брать. Начальник отряда - это офицер внутренних войск, предназначенный быть воспитателем (чтобы не сказать "перевоспитателем") вверенных ему зэков. Так что я дольше обычного задержался в этапке лагеря. (Впоследствии, но не сразу, я оказался в отряде, в котором были кадры служб главного механика зоны, главного энергетика зоны и транспортных служб лагеря.)
Саша Власов. В первый же день пребывания в этапке ее завхоз (зэк, назначенный администрацией старшим над отрядом) сказал мне, что меня хочет видеть каптер зоны. По тому, как он это сказал, было видно, что каптер зоны - это важная персона среди зэков.
Завхоз этапки отвел меня в каптерку и оставил там. Каптером зоны был Саша Власов, дружба с которым связывала меня года полтора, пока Саша не перешел на "бесконвойку" (бесконвойное содержание зэков, работавших вне лагеря, но по окончанию рабочего дня возвращающихся в лагерь в свой особый отряд).
Саша был именно тот зэк, который принимал вещи вновь прибывших и выдавал им казенное обмундирование. Ему было лет под сорок. Осужден он был на 7 лет общего режима за дорожную аварию со смертельным исходом. Он раньше был главным инженером какого-то автомобильного хозяйства. При каких-то обстоятельствах он сел за руль грузовика, а когда обгонял идущую по дороге (там не было тротуара) группу парней, то задним бортовым креплением он задел крайнего из этой группы и убил его (Саша говорил, что тот повернул голову, когда машина его обгоняла, и тем самым подставил висок под удар).
К этому времени года три-четыре Саша уже отсидел. При приеме зэков я его заинтересовал своей нестандартностью для тех мест обитания. Вот он и захотел познакомиться со мною и дал команду доставить меня к нему. Он был заядлым шахматистом, на чем и было положено начало нашей дружбы.
Сразу же внесу ясность, чтобы никто на сей счет не заблуждался. Я - не ахти какой шахматист. Так, средний любитель. По партиям, сыгранным ранее, я оценивал себя где-то между третьим и вторым разрядом по шахматной классификации. Но в лагере я почему-то заиграл изобретательно и находчиво. Так, примерно через год я выиграл первенство отряда 7 (о нем - дальше), а в нем было два перворазрядника. Достойный приз - пачка сигарет - увенчал мое высшее в жизни спортивное достижение, которое, несомненно, было неповторимым пиком в моей шахматной карьере. Приз был для меня особенно ценным, ибо я не курил.
Саша играл старательно, но без выдумки. Поэтому мне удавалось спасать даже партии, в которых он получал преимущество. Надо отдать ему должное, что проигрыши его не озлобляли, а только озадачивали: "Как же это смогло произойти? Так хорошо я стоял, а вдруг - на тебе!" Скидок я ему не делал, но когда он выигрывал, я даже был за него рад.
3-5. Первые шесть месяцев
Распределение. Из этапки распределили меня в первый отряд, где я пробыл свои первые 6 лагерных месяцев. Этот отряд был сборным - без явного производственного профиля. Какая-то "солянка сборная".
Группа слепых. Была в первом отряде группа слепых зэков. Да-да! Среди зэков первого отряда было человек восемь слепых, которых водили в столовую и повсюду, куда им было необходимо пойти. Их никак не могли использовать для нужд социалистического народного хозяйства. Через месяц-другой после моего появления в лагере их куда-то дели. Возможно, комиссовали (т.е. по заключению медицинской комиссии освободили; так делали и с раковыми больными в тяжелой стадии их заболевания).
Безногий однорукий хулиган. Еще более странным выглядел там зэк без обеих ног и без правой руки. Не знаю обстоятельств, при которых он потерял ноги и руку (не считая фронтовых ранений, в России бывали такие увечья в результате отмораживания по пьянке). За что он сидел - не знаю, но говорили, что сидел он за... хулиганство: левой единственной рукой в кого-то что-то бросил.
Моя трудовая деятельность в сборном отряде. Меня в этом отряде пытались использовать на уборке территории в жилой зоне вне локальных зон. Это была расчистка снега, который щедро сыпал в этом районе - на севере Уральских гор, где среднегодовая температура была на 4 градуса Цельсия ниже, чем в Новосибирске.
Никаких демонстраций нежелания работать я не устраивал, но и не показывал чудеса трудового героизма. Я уходил к Саше в каптерку, брал у него сигарету и давал ее тем, кто был отправлен на расчистку снега вместе со мной. Сигарета в лагере - большая ценность. Пачка сигарет была по обменной зэковской стоимости эквивалентна 50-граммовой пачке чая. За эту сигарету те, кто оставались и симулировали активную деятельность на рабочем месте, убирая территорию, были готовы божиться, что я только что отошел, а все время жарко трудился вместе с ними. Нормы нам не устанавливали, это никого не интересовало. Лишь бы зэки были при деле, а не болтались без оного. А сам я, отдав сигарету, возвращался в теплую каптерку резаться с Сашей в шахматы или просто "базарить" (на зэковском сленге - разговаривать) "за жизнь".
Общий режим имеет одно грандиозное преимущество перед остальными - при этом режиме у зэков нет ограничений на переписку. Пиши, сколько хочешь, и сколько напишут тебе писем - получи, если там не будет чего-то крамольного, за чем следит лагерная цензура. Я быстро понял, что в этих правилах есть прекрасная щель - ценные письма. (Прежний опыт борьбы отказника с советским почтовым ведомством меня многому научил.) Поскольку они были письмами, их количество правилами не ограничивалось. А вес ценных писем мог быть не менее веса бандероли, но они имели другой юридический статус. Вот тогда-то Валя и стала присылать мне увесистые ценные письма, в которых были блокноты, носовые платки, авторучки, карандаши, мыло и многое другое, в чем я нуждался. Как-то в ценном письме она прислала мне... электробритву. Присылала она мне и стереооткрытки, которыми снабжали ее для меня московские отказники (в основном, Паша Абрамович). Эти открытки были в лагере ценной "валютой" для установления необходимых контактов.
В лагере существовало такое понятие как семья. Это - небольшая группа (от двух до четырех человек), которые вместе едят, общаются между собою, при необходимости выступают единым фронтом. Когда я впервые услышал, как кто-то в лагере сказал о ком-то: "Мой семьянин", то подумал нечто совсем иное, чем это было на самом деле. Так вот, мы втроем (Саша, бухгалтер каптерки и я) составляли, по лагерной терминологии, семью. Потом бухгалтер освободился ("откинулся", как говорят зэки), его заменил другой зэк, но в нашу семью он не был введен. О следующей своей лагерной семье я расскажу ниже.
Административная иерархия зэков. Разумеется, речь здесь идет о формальной иерархии зэков, а не о неформальных влияниях, как это имеет место в любом человеческом коллективе. Во главе отряда стоял завхоз. Он занимался всем, что относилось к текущей хозяйственной жизни отряда. В подчинении у завхоза был так называемый дневальный, на котором была уборка помещения отряда. Какие еще функции, помимо официальных, выполняли завхоз и дневальный, знали только в оперчасти лагеря. Нам оставались лишь предположения. Но при этих "деятелях" зэки старались "фильтровать базар", т.е. не распускать язык.
В маленьких отрядах (человек на 20-30) завхоза могло не быть, а был только дневальный. Большие отряды делились на бригады, во главе которых был бригадир-зэк. Бригады формировались в соответствии с какой-то производственной специализацией, зависящей от производственного профиля отряда. Однако в достаточно большом, но аморфном отряде 1, не было четкого производственного профиля. В нем был единственный бригадир, который командовал только уборкой территории лагеря. Что-то вроде бригады в этом отряде составляли слепые и другие калеки.
"Ворующиеся". В первом отряде была и небольшая группа "воровавшихся", т.е. тех, кто строил из себя воров в законе, хотя по-настоящему таких тогда уже не было. Они чище других одевались, ни на какие работы не ходили и вели вольный образ жизни. У каждого из них был в услужении свой зэк-шестерка, или шнырь (шнырь или шестерка - это тот, на кого, говоря языком Остапа Бендера, возлагаются обязанности "прислуги за все"). Редко, но бывало, что у шныря особо влиятельного вора мог быть даже свой шнырь, совсем уж забитый зэк.
Среди "ворующихся" был парень лет двадцати, в разговоре с которым я выяснил, что его мать - еврейка. И я объяснил ему, что по еврейским законам он - 100%-ный еврей. Это его весьма заинтересовало и не шокировало. Он занимал шконку на первом этаже, а на шконке над ним располагался его шнырь, который, по-моему, был еврей, тщательно скрывавший эту позорную деталь своей биографии. Когда "шеф" хотел дать своему шнырю поручение, он достаточно сильно толкал того ногой снизу через его матрац (в лагере шконки были с пружинами, а не со струнами) и отдавал приказание. Помимо защиты от наезда других зэков, шнырь получал какие-то "объедки с барского стола". Так, он получал "вторяки", т.е. чай, уже один раз заваренный в режиме "чифиря", который годился для повторной заварки в качестве обычного чая. Тут надо остановиться и дать более внятные пояснения.
Чифирь. Чифирь - это очень крепкий чай, завариваемый в пропорции 50 грамм сухого чая (пачка) на пол-литра кипятка. В пол-литровую банку крутого кипятка высыпалась пачка чая. Банка чем-нибудь плотно накрывалась. Когда весь чай осел на дно, это означало, что чифирь готов. Далее его сливают из банки в кружку, чтобы не осталось в нем чаинок, и начинают охлаждать до температуры, при которой его можно пить, не обжигаясь.
Процедура охлаждения чифиря - это тоже ритуал, требующий мастерства. Из кружки горячий чифирь переливается в другую кружку несильной струей. По мере того, как напиток переливается, кружку, в которой был ранее весь чифирь, поднимают все выше и выше. Когда перелит весь чифирь, кружки меняются ролями, а операция повторяется. Когда чифирь достаточно охлажден, кружка с чифирем пускается по кругу. Каждый из пьющих делает несколько маленьких глотков и передает кружку дальше. Естественно, что вместе пьют чифирь только зэки, примерно равные социально.
Шнырь получает от своего покровителя листья чая, оставшиеся после слива чифиря в кружку (вторяки). При особой милости ему может быть дано немного свежего сухого чая, что называется "подмолодить вторяки".
Пристрастие к чифирю более сильное, чем к алкоголю. Если нет возможности заварить чифирь, но имеется сухой чай, то "чифироголик" (термин мой) "зажует сушняк" (принятая у зэков формулировка), т.е. будет жевать сухой чай, как-то компенсируя этим неутоленное пристрастие. Первым, кого я видел жующим сухой чай, был Чалдон.
Воскресник в лагере. Я несколько отвлекся от своего бытия в отряде 1, перейдя с "ворующегося" еврея на чифирь. Так вот, в одно из воскресений (а оно и в лагере - выходной день) был объявлен воскресник по уборке территории лагеря. Как видим, социалистические посягательства на свободное время трудящихся были характерны и для лагеря. И все это делалось под ширмой добровольности и коллективной солидарности. Вместо того чтобы пойти на воскресник, я сидел с парой таких "ворующихся" и о чем-то "базарил". Мои собеседники, разумеется, и не помышляли идти на воскресник.
Подошел бригадир и, обращаясь ко мне одному, спросил, почему я не на воскреснике. Я спокойно разъяснил ему, что воскресник - дело добровольное, люди на него выходят по личному желанию, а у меня такого желания нет. На это он выложил типовый советский довод: "Ты что, лучше других? Все вышли на воскресник, кроме тебя". Еще со школьных лет не в моих привычках было кивать на других. Поэтому я не стал обращать его внимания, что мои собеседники игнорируют этот воскресник (тем более что я понимал, что окрыситься на "ворующихся" у бригадира не хватит духа, а меня он еще толком не знал). Но я ему ответит не менее убедительно: "Ты хочешь, чтобы я занялся тем, чтобы и другие не пошли на воскресник?" Этот вариант его никак не устраивал, и он отстал.
Через несколько месяцев еще в том же отряде другой бригадир, не помню уже в связи с чем, сказал мне, имея в виду лагерную администрацию: "Ну и боятся же они тебя". В чем это выражается, я так у него и не узнал, но полагаю, что администрация лагеря общего режима, которая привыкла иметь дело с не шибко грамотными зэками, не знающими свои права и не умеющими писать жалобы и добиваться их рассмотрения, предпочитали со мной обходиться в пределах правил.
Добавил ясности в этом вопросе начальник оперчасти лагеря капитан (потом - майор) Григорьев. Но это произойдет только года через полтора, когда до конца моего срока останется несколько месяцев. Тогда-то он сказал мне с досадой: "Вместо вас я предпочел бы иметь двадцать жуликов". Это меня удивило, ведь некоторые уголовники доставляли немало хлопот чем угодно, включая и кровавые разборки. На мое удивление Григорьев досадливо махнул рукой: "А-а! Отчитывайся тут за вас!" Больше ничего он не сказал, но яснее стало. За время моего заключения ни КГБ, ни какое-либо иное подобное начальство со мной в контакт не входило. Следовательно, речь была об отдельном надзоре, скорее всего, со стороны КГБ.
Оставаться в первом отряде и болтаться как попало меня не устраивало. Я хотел, чтобы если уж не избежать отсиживать свой срок в этом лагере, так уж лучше сделать свое время более осмысленно использованным. Оказалось, что, имея такую цель и добиваясь ее реализации, я смог существенно улучшить все условия своего существования при лишении свободы.
В лагерной библиотеке я нашел исправительно-трудовой кодекс, разобрался в нем и стал "качать права", на основании того, что в кодексе было сказано, что в ИТК человек должен использоваться в соответствии с его специальностью и квалификацией. Заявления на эту тему я регулярно отправлял по инстанциям. Наконец-то стал реальностью вопрос о моем переводе в отряд 7, в бригаду электриков, входящую в службу главного энергетика зоны.
Впоследствии, поближе к концу моего срока, когда я давно уже работал в промзоне, и администрация ко мне как-то попривыкла, Григорьев объяснил мне причину того, что меня в промзону не хотели выпускать. Он сказал: "В промзоне работают и вольнонаемные. Мы знали, что вы умеете влиять на людей. Нам не нужно было, чтобы у вас появилась неконтролируемая связь с волей". И она в определенной мере у меня, действительно, появилась. Но Советскому Союзу никакого вреда она принципиально не могла принести.
3-6. Отряд номер семь и полтора года в кабинете у третьего Владимира Ильича
Перевод в отряд специалистов. Наконец-то из первого отряда меня перевели в седьмой. Хотя в этом отряде были люди, профессионально более высокие, чем в других отрядах, но в остальном они мало чем отличались от других уголовников. Редкий из них был без обширных татуировок. Среди них были толковые люди.
Татуировки. У некоторых зэков были татуировки, занимавшие всю спину: мастерски выполненные копии "Сикстинской Мадонны" Леонардо да Винчи, "Трех богатырей" Васнецова и других подобных картин. Были и татуировки по всему телу, включая веки глаз. Видел я и такого зэка, у которого были татуировки даже на боковых сторонах пальцев рук, ибо это было единственное место, где до того не было татуировок.
В тюрьмах тщательно следили, чтобы зэки не занимались татуировками, о чем я писал ранее. В лагере же изготовление татуировок не преследовалось.
В бригаде электриков. Поместили меня в бригаду электриков и как бы забыли. Ни у кого не было заинтересованности каким-либо образом применить меня для пользы производства, а потом меня, наконец, вывели в промзону, и я начал числиться дежурным электриком бондарного цеха по третьему разряду с окладом примерно в 90 рублей в месяц.
Раз упомянул об окладе, сразу же расскажу все, что знаю, и закрою эту тему. Для масштаба отмечу, что тогда средняя месячная зарплата в СССР вне лагерей составляла порядка 150 рублей в месяц.
(Продолжение следует)
Опубликовано в газете "Мост".
Материал предоставлен редакцией