Половина зарплаты зэка перечисляется, как говорят зэки, "хозяину", т.е. на счет администрации лагеря. Из оставшейся половины вычитают то, что идет на содержание зэка - питание, обмундирование и др. Остается из такой зарплаты, какую я имел на этой "высокой" должности, рублей 15-20 в месяц. Из нее зэк имел право раз в месяц купить в лагерном ларьке курево, чай, сахар, маргарин, повидло, дешевые кондитерские изделия (печенье, конфеты), туалетное мыло, репчатый лук и, возможно, что-то еще, о чем я уже забыл. Но сумма всех этих покупок ограничивалась 12 рублями. За всяческие "трудовые подвиги" могут эту сумму увеличить до 16 рублей. И все! Не все из перечисленного было в наличии в лагерном ларьке. Зэки "с влиянием" отоваривались первыми из своего отряда, когда еще почти все было. Те, кто замыкал социальную шкалу, довольствовались остатками. Но даже эти мизерные покупки были весьма существенны в зэковском рационе.
Возле ларька всегда вились зэки, берущие дань. Как правило, вымогательство шло под лозунгом пожертвований на БУР, т.е. на тех, кто сидит в лагерной тюрьме. К верхушке зэков они с этим не подходили, а от средины и низов требовали и получали свою долю.
За какие-то прегрешения существовали наказания зэков администрацией. Среди них было и "лишение ларька", т.е. лишение права в данный месяц делать в ларьке покупки.
Но вернемся к последовательному изложению событий.
Выйдя в первый день на работу в промзону, я начал осматриваться. Прежде всего, присматриваться к работе бригады электриков. Электрики, в основном, занимались поддержанием электрооборудования в рабочем состоянии. Наиболее проблемным был ремонт электродвигателей, которые, в отличие от самих зэков, любили гореть на работе. В сгоревшем двигателе надо было заменить обмотку статора. Сгоревшая обмотка вырезалась и выбрасывалась, а новая укладывалась в пазы статора. Вся проблема (помимо технологии изготовления новой обмотки) заключалась в том, чтобы найти такой же обмоточный провод, какой был в сгоревшей обмотке. А проблема технического (как и иного) снабжения в Советском Союзе с его плановым социалистическим хозяйством (или хозяйствованием?) была всегда и везде самой тяжелой, если не считать проблем свободы личности.
Знание - сила. Как правило, найти такой же провод, как и тот, из которого была сделана сгоревшая обмотка двигателя, в условиях лагеря было весьма проблематично. Поэтому перед теми, кто делал новые обмотки взамен сгоревших, стояла проблема подобрать пару проводов, комбинация которых была бы эквивалентна во всех отношениях тому проводу, из которого обмотка раньше была сделана. Это была задача, решаемая на уровне теоремы Пифагора, которую проходят, если память мне не изменяет, в седьмом классе средней школы. Но просто дать электрикам расчетную формулу, чтобы они по ней делали расчет, означало требовать от многих из них невозможного.
Главный энергетик зоны, младший лейтенант технической службы внутренних войск гражданин Еремкин Владимир Ильич в эти дни на работе не был. У него правой рукой тогда был зэк из бригады электриков. Фамилия его - Дмитриев (его почему-то чаще всего называли именно по фамилии, а не по имени). У Дмитриева был письменный стол в кабинете Еремкина. Миллиметровая бумага в этом кабинете нашлась, и я за пару дней (а куда спешить?) изготовил удобную круговую диаграмму, которая позволяла по диаметру провода прежней обмотки и диаметру наличного провода определить диаметр нужного дополнительного провода. Это "научное достижение" произвело фурор в бригаде и показало окружающему человечеству, что я как инженер-электрик не даром увенчан ученой степенью кандидата технических наук!
Остаюсь у Еремкина. Через пару дней после того, как упомянутая диаграмма завоевала умы бригады электриков, а Еремкин появился на работе, я был оставлен в его кабинете и получил собственный письменный стол. К этому времени я задумал создать систему диаграмм, которая, действительно, требовала от ее автора серьезных знаний электрических машин. Лагерная промзона - это настоящий завод, но завод, техническое снабжение которого было наихудшим из возможных в стране. И я задумал системой диаграмм дать возможность обычному электрику, который где-то на заводе нашел ротор и статор непонятно какого асинхронного электродвигателя, сделать из него действующий двигатель, определив предварительно его возможные параметры.
Работа эта заняла у меня много недель, но положительный результат был получен. О том, каков был ее эффект, говорит следующее. В нашей бригаде был Саша Ермолюк, отличный и скромный парень из нерегистрируемых евангелических баптистов. За это (за то, что нерегистрируемый) он и сидел. О нем рассказ будет ниже, а здесь отмечу лишь, что я обучил его пользоваться этой системой диаграмм и снабдил соответствующей копией. Саша вышел по концу срока позже меня, и мы с ним переписывались, даже когда я был уже в Израиле. Вскоре после своего выхода из лагеря Саша писал мне, что, вернувшись в Москву, он начал работать электриком и на квалификационной комиссии, благодаря этой диаграмме получил высший профессиональный разряд.
Дмитриев. Дмитриев был мелкий и щуплый мужчина лет пятидесяти, т.е. немного моложе меня. Он был заядлый шахматист и имел первый разряд по шахматам. По нему было видно, что по пристрастию к алкоголю его квалификация была еще выше. До посадки он работал буровым мастером и бурил нефтяные скважины. Дмитриев говорил мне, что если бы ему дали лет восемь за расхищение социалистической собственности на этой работе, то он не был бы за это в претензии и считал бы, что ему еще повезло. Но он получил 3 года за злостное хулиганство, что было, как он рассказывал, вопиющей несправедливостью.
Вот его история. Со своей буровой установки он продавал "на сторону" колоссальное количество цемента, стальных тросов и еще чего-то. По его словам, поймать его на этом воровстве было крайне трудно. Стальные тросы рвутся, их заменяют новыми. Учет разрывов был недостаточно четким, так что здесь он был предоставлен самому себе, лишь бы не выходил за некие средние показатели расхода тросов по буровым установкам. А если крали везде, то легко красть, не выходя за средние показатели.
С цементом было еще забавнее. Как рассказывал мне Дмитриев, когда бурят скважину, то самописец регистрирует профиль проходки и все пустоты, которые встречает бур на своем пути. Для эксплуатации скважины ее цементируют по всей глубине, как бы образуя этим бетонную трубу. Если встречаются по пути пустоты, то они при цементировании заполняются раствором на базе цемента. Дмитриев как буровой мастер имел возможность фальсифицировать (от руки) кривую самописца и показывать на ней пустоты, которых в действительности не было. Таким образом у него появлялись бесконтрольные излишки цемента высокого качества, которые он и продавал "налево", т.е. на черном рынке.
Вот если бы ему дали те самые лет восемь, о которых он говорил, то он считал бы их заслуженными.
А "трояк" он получил, по зову соседки вмешавшись в ее ссору с мужем. Надо было видеть Дмитриева, чтобы понять, что его крайне трудно представить сильно избившим какого-либо мужчину, разве что потерпевший был и вовсе больным карликом. Тем не менее, та же соседка, по чьему зову он, выпивши, вмешался в драку ее с ее же мужем, свидетельствовала в милиции и на суде против него, и он загремел в лагерь, да еще с принудительным лечением от алкоголизма.
Мы с Дмитриевым нормально соседствовали в кабинете главного энергетика зоны, пока он не напутал данные, связанные с ремонтом паровых котлов. Надо сказать, что лагерь, как и любой завод, находился под контролем котлонадзора - государственной организации, контролировавшей безопасность работы разного рода ответственного оборудования, отказ которого мог привести к человеческим жертвам. А по результатам ремонта котлов их принимал инспектор котлонадзора. Дмитриев так же, как он привык делать липу в показаниях самописцев у себя на буровой, отметил как отремонтированные совсем не те внутренние трубы котла, которые были на самом деле не отремонтированы. Как ни странно, но не отличавшийся хорошей памятью главный энергетик зоны Еремкин помнил места ремонта котла и предельно взорвался из-за халтуры Дмитриева. Он высказал ему свою оценку его личности и качества работы, используя для этого весь диапазон непарламентских выражений русского языка, и немедленно выгнал его из кабинета. Дмитриев был отправлен на какую-то грязную работу в бригаде электриков и довольно быстро опустился. Так я остался единственным помощником главного энергетика зоны.
Капитан Лыхо Иван Иванович. Капитан Лыхо был начальником отряда 7. Ростом под два метра, он был слишком тощий, чтобы производить внушительное впечатление. Его предназначение - воспитывать зэков в отряде. Даже перевоспитывать. Но немало зэков в отряде были интеллектуально выше, чем сам капитан Лыхо. А он, разумеется, крайне редко отдавал себе в этом отчет. Поначалу он, было, пробовал беседовать со мною, но быстро "осознал" и даже освободил меня от присутствия на его политинформациях, ибо мои "невинные" вопросы ему не нравились, а аудиторию они весьма интересовали.
В отряде была большая комната ПВР (политико-воспитательной работы). Там же стоял и черно-белый телевизор. Самое забавное, что когда по телевизору шел кинофильм типа "Следствие ведут знатоки", то основная масса зэков-зрителей "болела" за... следователей! Меня это чрезвычайно удивляло - эти зрители, в жизни испытывавшие ненависть к милиции и к работникам правопорядка, реагировали на кинофильм точно так же, как и зрители по другую сторону колючей проволоки. Вряд ли это можно объяснить только силой киноискусства. Скорее, это объясняется тем, что среднестатистический зэк мало чем отличался от среднестатистического гражданина Страны Советов. Разница лишь в том, что один попался и был осужден, а другой избежал этого.
Я уже упоминал, что в лагере была вечерняя школа-десятилетка. Молодые зэки, особенно - "поднявшиеся с малолетки", в обязательном порядке должны были после работы учиться в ней. Они таким желанием, как правило, не пылали, за что их наказывали. А так как индивидуальные наказания плохо помогали, то Иван Иванович предпринял радикальную меру - унес телевизор из комнаты ПВР в свой кабинет, полагая, что лишенные телевизора влиятельные зэки популярно и доходчиво "разъяснят" несмышленышам всю важность образования. Но этого почему-то быстро не произошло. А я хотел этот телевизор вернуть.
Тогда я написал на имя начальника отряда заявление. В нем я "докладывал", что в 1948 году окончил с серебряной медалью среднюю школу, в 1953 году с отличием окончил Политехнический институт, а в 1964 году защитил кандидатскую диссертацию. Прошу разъяснить, с какой целью лишением телевизора меня лично наказывают за непосещение средней школы. А если наказывают не меня лично, а весь отряд, то это подпадает под понятие коллективных наказаний, за что на Нюрнбергском процессе гестапо было признано преступной организацией.
И Лыхо срочно вернул телевизор.
Воспитатель Лыхо, как и вообще советские благодетели, напоминал мне заключительные кадры прекрасного фильма "Айболит-66". Там играющий Бармалея покойный Ролан Быков говорит: "Я тоже, как доктор Айболит, мог бы делать добрые дела. У меня все бы были счастливы". И после этого добавляет с тяжелой угрозой: "Попробовали бы они только быть несчастными!!!"
Лагерный инженер по технике безопасности. В первые дни моего выхода в промзону я попал в поле зрения инженера по технике безопасности, в обязанности которого, как и на любом заводе, входило наблюдать за тем, чтобы все оборудование в лагере (особенно - в промзоне) не представляло опасности для тех, кто его обслуживает. Это был довольно желчный человек, существенно старше меня (а кто еще пойдет на такую работу в лагерь?). Он хотел пойти в отпуск, но для этого ему было необходимо найти себе замену на время отпуска. Узнав, что в зоне появился инженер-электрик, он сказал мне, что обеспечит, чтобы я на время его отпуска исполнял его обязанности. И он провел меня по всей промзоне, показал на многие слабые места в оборудовании, за чем особенно надо приглядывать. Я шел за ним и в душе ухмылялся, четко понимая, что он зря тратит время. Заменять его мне не поручили, но через несколько дней он исчез из поля моего зрения и больше не появлялся в нем до конца моего срока. Что произошло, я так и не узнал.
3-7. Некоторые из солагерников
О ком речь. Разумеется, я упоминаю далеко не обо всех зэках, с кем мне довелось общаться в период заключения. Встречи с одними были эпизодическими, но яркими, как с горским евреем (татом), который трогательно стремился оказать мне поддержку в самом начале моего лагерного бытия.
С другими я общался весьма тесно, и, на мой взгляд, краткий рассказ о них может быть интересен, если у меня хватит способности их описать. О Саше Власове и Дмитриеве я рассказал ранее, когда это пришлось "к слову".
В моем повествовании о тюрьме и лагере все обыденно. Люди и даже, извините, "менты" мало отличаются от людей, окружавших нас в повседневной жизни.
Конечно, места заключения и их обитатели - это далеко не обычное явление в человеческом обществе. Даже в советском, которое, по меркам нормального человека, и само далеко не обычное. Экстраординарных примеров из зэковского опыта и я могу привести совсем не мало, но когда оглядываешься на пройденное, эти случаи отступают на второй план, и даже тюремные годы вспоминаются как специфический период обычной жизни, не лишенный своих положительных эмоций. А они помнятся в первую очередь.
Некоторые экстраординарные случаи. О них следует рассказать, чтобы, как говорят в Одессе, никто "не имел сказать", т.е. чтобы никому не показалось, что жизнь в местах заключения - это сродни служебной командировке. (Кстати, зэки часто если не ходкой, то именно командировкой называют очередную отсидку.) Я уже рассказывал о зэках, потерявший человеческий облик на почве голода, и у которых стремление ненасытно поглощать пищу превратилось в настоящую манию, предмет необходимой заботы психиатра.
Ходячий скелет. Самый дикий пример такого потерявшего рассудок я видел в лагерной больничке, где мне пришлось лежать с воспалением легких. Этому зэку осталось буквально два дня до конца срока. Он выглядел, как оживший скелет из фильма ужасов. В больничке кормили гораздо лучше, чем просто в лагере. Тем не менее, он вылавливал куски хлеба из большого чана с помоями и экскрементами. Он практически не давал себе отчета в происходящем вокруг, не понимал, где и почему он находится. Два дня до конца срока!
Выколол себе глаза. В седьмом отряде находился зэк - дежурный электрик, у которого возникла удивительная мания преследования. Он считал, что за ним следят, и следят не кто-то, а обыкновенные мыши. Вдобавок, он был убежден, что они его не смогут увидеть, если он не сможет увидеть их. И он нашел выход, который мог родиться только в больном мозгу. Он решил выколоть себе глаза, чтобы лишиться зрения и тем самым скрыться от наблюдения мышей. Он говорил об этом своем плане, но никто не принимал его всерьез, пока он иголкой не выколол себе один глаз. Через несколько дней - другой. Еще через несколько дней он исчез из лагеря. Мне не известна его дальнейшая судьба.
Расправа. В тюрьме многие расправы происходят в привратке, куда по прибытии в тюрьму заталкиваются очень многие десятки зэков без серьезной сортировки. За те пару часов, что я был в привратке тюрьмы Новосибирска (прежде, чем меня увели в "стакан"), там расправились с каким-то пожилым зэком, о котором говорили, что он сидит за изнасилование малолетней. Если не ошибаюсь, то о его статье рассказал кто-то из надзирателей, и вскоре после того, как заперли дверь в привратку, в отдаленном от меня ее углу началось его избиение. Послышались истошные крики избиваемого, которые через некоторое время затихли. Забили его совсем или только покалечили, я не знаю.
Вскрылся. Заодно уж расскажу о зэке, который вскрывался в штрафном изоляторе. По разные стороны от коридора шизмана находились камеры различного назначения. По одну сторону были камеры-одиночки, окна которых выходили на реку Кама (от названия реки и от залежей каких-то солей имя города - Соликамск). Дело было в декабре 1984 года. Ветер, который дует зимой с Камы, при всем благодушии и оптимизме хамсином не назовешь. Так что камеры по эту сторону коридора были особенно холодными. А то, что в камерах этих сидели по одному зэку, дополнительно не грело воздух в них. Когда меня в том же шизмане перевели из одиночки в камеру напротив, где было человек восемь, то мне это показалось номером люкс в пятизвездочном отеле.
Через пару дней после того, как я был переведен в этот "люкс", в одиночку напротив нашей камеры поместили зэка из отряда, который располагался в той же локалке, что и мой отряд 7. Все звали его Кеша, хотя по документам он назывался как-то иначе. Я его неплохо знал. В зэковской социальной иерархии он был в слое "ворующихся", но не в самой его верхушке.
Заперли Кешу в загаженную камеру, что вызвало у него немедленный протест. Переговариваться с ним на таком близком расстоянии было возможно, так как дверца от кормушки в нашей камере неплотно закрывалась, а надзиратель не стоял непрерывно возле камер в коридоре. Побарабанив безрезультатно в дверь камеры, Кеша сообщил, что он будет вскрываться в знак протеста и сказал, что даст нам сигнал, когда начнет это делать, чтобы зэки в камерах шизмана через несколько минут после его сигнала подняли максимально возможный шум и вызвали к нему надзирателей. Видимо, это мероприятие было им запланировано, и ему удалось пронести в шизман кусок лезвия безопасной бритвы. Разумеется, он запланировал и свое спасение, а не смерть на бетонном полу в загаженной камере.
В договоренный момент во всех камерах поднялся дикий шум. Появились два прапорщика-надзирателя. Им сказали, что в одиночке истекает кровью человек. Это ни в коей мере не ускорило их нарочито флегматичные движения. Они громко переговаривались между собой в явном расчете, чтобы все зэки слышали. Было сказано нечто вроде следующего: "А куда спешить? Он же сам хотел вскрываться. Так пусть и сдохнет". Они, не торопясь, открыли дверь одиночки, и в щель дверцы нашей кормушки мы могли видеть Кешу, лежащего в луже крови. Не могу сказать, чтобы это зрелище оставляло полностью равнодушным.
Кешу увезли в больничку, а после оказания ему первой помощи увезли в другой лагерь, в котором была большая больница. На группу лагерей существовал один лагерь, который, с медицинской точки зрения, играл роль лечебной базы. Там была сравнительно серьезная клиника, делались даже сложные операции. Через несколько недель Кеша вновь появился у себя в отряде. У него было какое-то осложнение, из-за которого он хромал, и ему разрешили носить валенки.
Есть в памяти моей и такие "мелочи", как то, что на своего шефа восстал его шнырь, "почему-то" недовольный жестоким обращением. Вот он и вонзил в горло спящего шефа заточенную отвертку. Он, конечно, как говорят там, "раскрутился" на новый срок, а шеф... выжил и через несколько недель вернулся в свой отряд.
Гомик-буфетчик в... больничке. В лагерной больничке лежали не только тяжело больные. Туда укрывались (за взятку, разумеется) и некоторые из зэковской аристократии. Лагерный врач имел право перевести в больничку зэка не только из БУРа, но даже и из шизмана. И этим правом он пользовался отнюдь не бесплатно.
В больничке была должность постоянного буфетчика. Это был зэк, обеспечивающий питание тех, кто лежал в ее стационаре. Тот зэк, о котором идет речь, достаточно долго был там буфетчиком, и из его рук кормились зэковские аристократы, обеспечивавшие себе некий отпуск от зэковских будней.
И вот как-то с очередным этапом прибыл зэк, который хорошо знал этого буфетчика больнички. Он был потрясен тем, что в лагере не было известно, что буфетчик "голубой". А ведь есть с ним за одним столом было "западло", а, тем более, есть из его рук. Со стороны буфетчика это было тяжким преступлением против зэковских законов. Расправа могла быть любой, вплоть до...
Лагерная администрация приняла меры - его тут же упрятали в одиночку в шизмане, где он был вне досягаемости мстителей. А из шизмана его переместили в отряд 13, в котором были сосредоточены "гомики". История может показаться смешной, но не с точки зрения зэковских обычаев.
А это - и вовсе не смешно. Это было не в моем лагере, но известно мне достаточно "близко к тексту", хотя и не непосредственно от человека, о котором идет речь. Мой хороший знакомый Владимир Янович Альбрехт, о котором я уже упоминал, был автором самиздатовского труда "Как быть свидетелем". Немало редакций и изданий претерпел этот труд, давая отказникам и диссидентам необходимые знания о советском уголовном праве и об его процессуальных особенностях.
С точки зрения властей, подобная популяризация советских законов была вредна, ибо в определенной мере раскрепощала людей, и они переставали слепо трепетать перед милицией, прокуратурой и КГБ. Не все, конечно, переставали трепетать, но достаточно многие. Достаточно для того, чтобы Альбрехт стал тем человеком, которого КГБ ненавидел. Его долго терпели на свободе, опасаясь трогать. Меня с ним познакомили (еще до моей посадки) на улице Архипова возле московской хоральной синагоги. Альбрехт тогда с большой теплотой отозвался о моем "Юридическом пособии", четко оценив его будущее влияние. Я же сказал, что писал эту работу, взяв идею у него, у Альбрехта, желая дать отказникам необходимые сведения о правовых основах выезда из СССР на постоянное жительство в другие государства, прежде всего, в Израиль, который я там даже не упоминал.
Когда КГБ решил упрятать Альбрехта, то к нему применили ту же статью, по которой до этого судили меня. Отправили его в лагерь куда-то в Казахстан.
Владимир Янович - весьма интеллигентный человек, фигура, в минимальной мере приспособленная для общения с коллективом преступников. Я не могу себе представить матерную речь в его устах. (Кстати говоря, попав в общество зэков, я с самого начала стал тщательно следить за культурой своей речи, чтобы в этом отношении за время заключения не опуститься настолько, чтобы потом меня нельзя было пускать в приличное общество.) Но, по-видимому, я своим внешним видом не производил такое впечатления интеллигента, как Альбрехт, так что мне моя культурная речь не ставилась в вину и не мешала авторитету среди зэков.
Интересно, что презрительное словосочетание "гнилой интеллигент", въевшееся в лексикон всех слоев населения СССР, было популярно у "дедушки Ленина", которого советская пропаганда тщательно изображала интеллигентным человеком.
Думаю, что не без подстрекательства администрации лагеря зэки начали изгаляться над Альбрехтом. Ему длительное время мешали спать. Это настолько измучило его, что он обратился к начальнику оперчасти лагеря с просьбой поместить его в штрафной изолятор, чтобы иметь возможность спать ночами (как там можно спать, я расскажу далее, когда дойду до своего пребывания в шизмане.).
Начальник оперчасти издевательски заявил: "Как я могу отправить вас в штрафной изолятор, если вы не допустили никаких нарушений правил содержания осужденных?" Тогда Альбрехт сказал: "Сейчас я такое нарушение сделаю". Он подошел к окну кабинета, локтем выбил стекло и что-то прокричал в разбитое окно. За это "деяние" Альбрехта обвинили в подстрекательстве к бунту (или как-то иначе называлось это обвинение), вновь судили и добавили срок заключения.
Толя Гладышев. Что такое "семья" в лагерном понимании, я уже рассказывал. С уходом на бесконвойку Саши Власова распалась моя первая лагерная "семья". Потом у меня образовалась в седьмом отряде вторая "семья", третьей не было. Основу этой "семьи" составляли два человека - Толя Гладышев и я. Толя был правой рукой главного механика зоны, майора внутренней службы Ивана Ивановича... (фамилию забыл). А я был таковым же у главного энергетика зоны. Обе эти службы (точнее, их шефы) помещались в одном кабинете, где стояло 4 письменных стола, 2 несгораемых шкафа и еще какая-то мебель. Столы принадлежали нашим начальникам и нам с Толей.
Толин майор был пожилым, флегматичным и безынициативным. А Толя - живой и энергичный мужчина возраста между сорока и пятидесятью. Не знаю, какое у него было образование, но у него была отличная техническая смекалка, изобретательность и большой опыт. До посадки он командовал ремонтными службами водоканализационной сети города Пермь, а это - большое хозяйство. Получил он 4 года за поджог... собственной квартиры! По пьяному делу он рассорился с женой из-за каких-то вещей. Провозгласив: "Ах, тебе вещи дороже? Так вот же тебе!", он собрал кучу вещей посреди одной из комнат их квартиры и поджог ее. А сам вышел во двор и наблюдал за развитием событий. Вся соль в том, что его квартира находилась в большом многоквартирном доме. Итого - 4 года в лагере общего режима.
Мало того, что Толя командовал всем механическим станочным парком промзоны и всеми ремонтными работами по механическому оборудованию, он великолепно налаживал личные контакты как с зэками, так и с офицерами администрации. Последние почти все нуждались в его услугах (конечно, в личных целях) и пользовались ими. Практически без обысков он проходил через вахту даже в неурочное время. Этим мы иногда пользовались, когда что-то "нестандартное" надо было пронести из промзоны в жилую зону или обратно.
Как-то сам "хозяин" (начальник лагеря) вызвал Толю и дал ему задание: отремонтировать глушитель к его личным "Жигулям". Толя долго скреб в затылке, ахал по поводу сложности этой работы в условиях промзоны, а затем взял у "хозяина" старый глушитель и ушел с ним.
Заведующий техническим складом в промзоне также был зэк. Что находится на складе, Толя знал лучше бухгалтерии лагеря. Знал он и то, что на складе лежит новенький глушитель как раз для таких "Жигулей", как у "хозяина". Для Толи не составило труда договориться с завскладом и взять у него этот глушитель. Через приличествующее время он сообщил "хозяину", что заказ выполнен. Когда начальник лагеря увидел "выполненный заказ", он удивлялся и восторгался: "Как новенький! Ну, Гладышев, ты силен!"
Лагерный БРИЗ. Мой начальник, главный энергетик зоны младший лейтенант Владимир Ильич Еремкин, был гораздо инициативнее Толиного майора, которого он и в грош не ставил, хотя тот был старше его годами и намного выше по званию. Директор промзоны поручил Еремкину вести работы также и по БРИЗу (бюро рационализации и изобретательства) промзоны, которая, напомню, представляла собою завод, только за колючей проволокой. Естественно, что Еремкин, помимо работ другого характера, поручил работу по БРИЗу мне. Для меня это не было трудной задачей, учитывая мой прежний опыт изобретательства и знание законов в этой области.
За время отсидки в кабинете Еремкина я и сам внес немало рационализаторских предложений, ряд из них были сделаны вместе с Толей. По сей день у меня хранятся удостоверения о внедренных рацпредложениях на предприятии УТ-389/15, как стыдливо кодировался наш лагерь, исправительно-трудовая колония. В рацпредложения мы включали в качестве равноправных соавторов (и не более того - именно равноправных) и своих начальников.
Толя Гладышев (продолжение). В отношении зэковской изворотливости я был, конечно, у Толи младшим партнером. В нашу "семью" я вносил в качестве своей доли все, что мне присылала Валя, а также свой личный авторитет у окружающих и повышенную "отоварку".
Чтобы дать представление о недюжинных Толиных лагерных возможностях, расскажу о нескольких эпизодах.
На мой день рождения в октябре 1984 года Толя обеспечил... бутылку коньяка! Я был растроган, но пить не стал. Бутылку эту "уговорили" Толя с еще одним нашим "семьянином" - Сашей Чешко (о нем дальше). Я не стал его пить не столько потому, что не отношусь к любителям коньяка, а потому, что не хотел с признаками алкоголя загреметь в шизман, нарушив свой имидж не уголовника, а политического заключенного, хотя официально мы все были уголовниками, судимыми по одному и тому же кодексу. Коньяк, разумеется, Толя обеспечил через кого-то из офицеров или прапорщиков, взявших за это большую мзду.
Кстати, стоит рассказать: в лагере бывало, что прапорщики из персонала лагеря за хорошие деньги могли прямо в отряд принести бутылку водки, а затем, выждав время, приходили в отряд и забирали в шизман уже пьяного заказчика. Это было почти в порядке вещей. Поэтому выпивший куда-то прятался, пока не протрезвеет. Как-то и сам Толя пришел в отряд хорошенько "под мухой", но лег спать на чью-то шконку, а не на свою, предварительно сказав мне, где он будет лежать. К нему приходили из лагерной охраны, искали его, пытались что-то узнать у меня, как у его "семянина", но так и не нашли.
Когда меня в декабре 1984 года упрятали в шизман, то в первый же вечер через кормушку моей камеры кто-то (несомненно - баландер) забросил полиэтиленовый пакет. Я рассмотрел его. Это оказалась... халва. Грамм двести-триста! Этот экзотический продукт в лагерном ларьке не бывал, я его не видел, как минимум, с момента ареста. Было очевидно, что это - Толина забота. Правда, тут же возникла необходимость все съесть немедленно, ибо в шизмане это совершенно негде было припрятать. Справился, съел. Хотя с непривычки было нелегко это сделать.
Когда на руках остался только пустой полиэтиленовый пакет, то я вдруг осознал, что вторая проблема сложнее первой - куда девать сам пакет. Его-то не скушаешь! А если найдут этот пакет, то начнут "раскручивать". Я был за себя уверен, но не был уверен, что тот, кто забросил мне халву, не "расколется" и не сдаст Толю. И я начал тщательно обследовать камеру шизмана. Наконец, недалеко от модернизированной параши я нашел чуть-чуть торчащий из стены отрезок водопроводной трубы диаметром не более половины дюйма. Вот в него-то мне удалось затолкать этот крамольный пакет. Тем и обошлось.
Когда срок моей отсидки в лагере приближался к концу, Толя начал обдумывать памятный подарок для меня. Прежде всего, он принес отлично сделанную шахматную доску (в промзоне делали мебель, красиво фанеровали и полировали, это было у зэков валютой для сделок с персоналом), которая внутри представляла собою нарды. Кстати говоря, эта игра была достаточно популярна у зэков еще в тюрьме Новосибирска. Этот подарок я переправил за пределы лагеря через... Еремкина. Мои внуки здесь как-то раз играли в эти нарды.
Толя предложил мне сделать памятный перстень из чистого серебра, из которого делают контакты электрических реле и контакторов. От серебра я отказался, ибо, на мой взгляд, это - ненужное пижонство. Тогда по моему заказу для меня был изготовлен перстень из нержавеющей стали с бронзовой накладкой вместо драгоценного камня. На бронзе были выгравированы два звена цепи, одно из них - разорвано. На этой бронзе - цифра 15 (номер лагеря, в котором я отсидел свой срок). Первое время после выхода из лагеря я носил этот перстень, а сейчас он лежит и ждет своего часа. Все-таки я не привык к драгоценным украшениям...
И, наконец, наиболее трогательное, что я вспоминаю, думая о Толе. В холодный шизман меня запрятали с тяжелым бронхитом. И запрятали буквально ни за что. Толя был настолько возмущен, что решил сесть в шизман вместе со мною. Для этого он напился и в состоянии опьянения не стал прятаться от надзирателей. Это - гарантированный шизман, хотя в эти люто морозные дни сломался компрессор, обслуживавший систему вентиляции в котельной. А ремонт компрессора без Толи не был обеспечен. Поэтому Толю "закрыли в шизман" с выводом на работу. Это означало, что ночевал он в шизмане, а утром его выводили в промзону. (Кстати говоря, Еремкин пытался и для меня обеспечить вывод в дневное время на работу, но ему в этом отказали.)
К этому времени, когда "закрыли" Толю, меня в шизмане перевели из одиночки в общую камеру. В шизмане у зэка было право выбрать камеру, в которой ему предстояло отбывать наказание, если только не было прямого указания упрятать его в одиночку. И Толя захотел быть в той камере, где сидел я. Чуть подробнее об этом - позже.
Саша Чешко. В нашей с Толей "семье" иногда появлялся "приемыш". Поскольку мы оба, по зэковским масштабам, были сравнительно обеспечены, то могли позволить себе роскошь кого-то третьего принимать к себе и без того, чтобы он вносил в общую копилку что-то существенное. Одним из таких "приемышей" наиболее длительное время был Саша Чешко.
Это было время, когда в учебных институтах было модно поощрять и развивать художественную самодеятельность чуть ли не на профессиональном уровне. Для этого создавали специальные факультеты культуры. Там студенты разных специальностей занимались музыкой, актерским мастерством и, возможно, чем-то еще. Саша Чешко в одном из институтов Перми был деканом такого факультета.
Он сел как "домашний боксер". Так называли мужчин, которых отправила в тюрьму жена, избиваемая мужем. В самом ли деле он ее избивал или нет, не было принципиальным. Эта статья закона нередко была способом женщины расправиться с мужем по какой-либо иной причине. Достаточно часто жена, пожаловавшаяся на избиения, на суде отрекалась от своих показаний, плакала и умоляла суд отпустить ее мужа, без которого она оставалась без средств существования, однако "закон суров, но справедлив", даже если конкретная статья закона написана идиотами.
Саша клял свою благоверную, говорил, что знать ее, стерву, более не хочет. Но потом все у них заочно как-то "устаканилось". Когда Валя забрала меня из лагеря по концу срока, то мы с нею и с сопровождавшим ее из Новосибирска нашим другом, покойным Яшей Кацем, останавливаясь в Перми на пути из Соликамска домой, ночевали в квартире у Саши Чешко и той самой его жены.
Сашу мы пристроили в качестве работника у главного механика зоны, а сам Толя Гладышев сел за этот стол после того, как Саша освободился. В одно из рацпредложений, по которому была большая экономия и немалое вознаграждение, мы с Толей включили и Сашу, у которого на счете не было денег, дававших возможность отовариваться в ларьке. Деньги, присланные "с воли", не давали права отовариваться в ларьке (на них можно было только выписывать газеты и журналы, покупать книги). Для этого нужны были либо деньги, заработанные на производстве в промзоне, либо полученные в качестве вознаграждения за рацпредложение. Таким образом и Саша, включенный в соавторы рацпредложения, начал получать, которая шла в наш общий семейный котел. До этого мы своему "приемышу" покупали в ларьке и курево, хотя ни Толя, ни я не курили.
Хочу подчеркнуть, что термин "приемыш" никто из нас там не применял, в "семье" было полное равноправие, а сам этот термин я применил только в этой книге лишь для краткости изложения.
Баптист Саша Ермолюк. Особые отношения сложились у меня с одним из зэков в нашей бригаде электриков. Это был ровесник и тезка моего младшего сына, тоже Саши. Крепкий парень, очень спокойный и выдержанный, всегда и со всеми разговаривавший вежливо и с достоинством. Не без юмора.
К нам его перевели из другого лагеря как бы за провинность - у него обнаружили какие-то религиозные тексты, что при желании администрации лагеря можно было засчитать за нарушение дисциплины. Перевод в другой лагерь был нелегким наказанием, т.к. требовал от зэка вживания в новые условия и в новый коллектив, что могло оказаться весьма непростым делом. Приехал в наш лагерь Саша Ермолюк весь в нарывах и каких-то еще болячках, но быстро пришел в норму, насколько это могло быть осуществимо в лагере.
Саша принадлежал к так называемым нерегистрируемым баптистам. В отличие от них, существовали и регистрируемые баптисты. Те же самые баптисты, но которые не отказывались регистрироваться у советских властей и быть под их контролем в своей религиозной деятельности. А те, кто отказывался от такой регистрации, назывались нерегистрируемыми баптистами и испытывали на себе все отрицательные последствия своей строптивости. Их по любому поводу (и без него) притесняли вплоть до тюремного заключения. В частности, Сашу посадили за причастность к размножению религиозной литературы, что властям было угодно рассматривать как незаконную коммерческую деятельность, хотя точно такую же литературу спокойно размножали регистрируемые баптисты.
Почти как будущего графа Монте-Кристо, Сашу арестовали вскоре после его свадьбы, и из Москвы, где он жил, отправили в "места не столь отдаленные".
Пару слов о баптистах. Знаю это лишь со слов Саши Ермолюка. Они - те же протестанты англиканского толка, которые себя баптистами не называют. Если я ничего не добавляю от себя, то слово баптист означает "крещенный по вере". Они проходят крещение не вскоре после рождения, а в сознательном состоянии (не знаю, каков при этом минимальный возраст). Икон, статуй и иных культовых изображений у них, как и у евреев, нет, в отличие от православных (т.е. христианских ортодоксов) и католиков.
У тех баптистов, с которыми мне пришлось иметь дело, было весьма уважительное отношение к евреям, особенно - к евреям религиозным. Также и этим, возможно, определялись теплые отношения у меня с Сашей. Может сложиться впечатление, что Саша был "не от мира сего", что его человеческая мягкость могла кому-то дать возможность "ездить на нем". Этого не было - он был в состоянии также мягко, но решительно отстоять свое человеческое достоинство и даже взять под свою опеку более слабую личность. Такой подопечный, слабохарактерный, но совершивший из ревности убийство жены и ее любовника, у него в отряде был.
В октябре 1984 года мне исполнялось 54 года. Совсем недавно я нашел у себя поздравительные открытки своих солагерников. Сашино поздравление (на двух открытках) отличалось от всех других. Вот оно.
5.10.84г. Соликамск. Феликсу посвящается...
"И помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне, вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоем, будешь ли хранить заповеди Его, или нет. Он смирил тебя, томил тебя голодом, и питал тебя манною, которой не знал ты и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом живет человек... И знай в сердце твоем, что Господь, Бог твой, учит тебя, как человек учит сына своего. Итак, храни заповеди Господа, Бога твоего, ходи путями Его и бойся Его, ибо Господь, Бог твой, ведет тебя в землю добрую, в землю, в которой без скудости будешь есть хлеб твой и ни в чем не будешь иметь недостатка". Второзаконие,8:1-6.
Примечание: Я нашел эти строки в "Пятикнижии" (Дварим, 8:2-9, перевод Д.Иосифона). Есть некоторые расхождения в переводе на русский с иврита, но смысл передан верно. Видимо, Саша имел с собой "Библию".
Далее на второй стороне этой же открытки были стихи. Кто их автор - не знаю.
Ах, земля, чужая сторона,
Чуть обжитый уголок Вселенной,
О другом отечестве узнав,
Мы идем к нему без сожаленья.
Ты, земля, обиды не таи,
Не суди придирчиво и строго,
Нынешние жители земли
Завтра, может быть, увидят Бога.
А пока что в прелести цветка
И в тревожном ожиданье почек
Знаешь, как приятно сознавать
Божией любви знакомый почерк.
Но растут грехи, как сорняки,
И порою даже в птичьем пенье
Слышно столько грусти и тоски
О небесной чистоте нетленной.
Скоро скажем мы тебе: "Прощай",
И свершится миг переселенья...
А Земля - наш временный причал,
Чуть обжитый уголок Вселенной...
А на второй открытке, подаренной мне тогда же, шел уже непосредственно Сашин поздравительный текст:
"Дорогой мой папа Феликс! Сердечно, искренно, радостно поздравляю тебя с днем твоего рождения! Во-первых, желаю, мой дорогой старший друг, чтобы ты сохранил свою светлую надежду, оглядываясь на свой пройденный путь и благодаря Господа за все, что Он допустил в твоей жизни. А во-вторых, конечно, желаю тебе хорошего, не стонущего здоровья, - что, опять же, вытекает из первого желания. Бодрствуй.
Твой Санечка - дружочек. 5.10.84г."
Другие лагерные поздравления с днем рождения. Представляется, что полученные тогда же от других зэков поздравительные открытки (все - с изображением цветов) представляют некоторый интерес, ибо написаны в месте, совсем уж не предусмотренном для такой лирики. Их я просто пронумерую.
1. Уважаемый Феликс Давыдович! Поздравляем тебя с днем рождения! Желаем тебе здоровья, счастья в личной жизни и скорейшего освобождения.
Киря Игорек.
2. Уважаемый Феликс! Поздравляем с днем рождения! Желаем долгих лет жизни и счастья на свободе.
Скорейшего возвращения в семью. Будь здоров.
Коллектив 73 бригады. Володя К.
3. Феликс Давыдович! Коллектив бригады 72 от всей души поздравляет Вас с днем рождения и желает Вам скорейшего освобождения. Отряд 7, 72 бригада.
4. Феликс! Поздравляем тебя с Днем Рождения!! Желаем здоровья, хорошего настроения и всего наилучшего!!! Кеша, Вася, Витя.
5. С днем рождения Феликс!
Жизнь - борьба, хорошо, когда знаешь, за что борешься.
5.10.84г. ГАИ - КВА
Примечания: 1) подпись Киря Игорек. Кто это, вспомнить не могу, но "киря" - это не чье-то имя, а применяемое на "фене" эквивалент слова "друг" (киря, кирюха).
2) Бригады 72 и 73 - это две из трех бригад, входивших в наш отряд 7. Подписаны инициалами их бригадиров.
3) Кеша (в поздравлении 4) - это тот самый Кеша, который "вскрывался" в штрафном изоляторе и лежал в луже своей крови.
4) Поздравление 5, как я сейчас понял, это от Толи Гладышева и нашего будущего "семьянина" Коли, которого Толя пригрел после освобождения Саши Чешко.
Сам удивляюсь... Некоторые из этих открыток я прочитал как будто впервые, когда писал эту главу - спустя 19 лет после их получения. Поэтому они имеют для меня, как говорится, всю прелесть новизны. А чему я удивляюсь? Удивляюсь свидетельству того, как заботливо провел меня Творец через эту нелегкую школу жизни. Ведь, воистину, не на курорте я был, и не все у меня было так безмятежно, как сейчас вспоминается. Однако...
Стоит задуматься над тем, что написали мне Саша Ермолюк и Толя Гладышев. Они - совершенно разные люди, но есть несомненная связь между тем, что они написали, как и связь написанного ими с тем путем, каким вел меня по жизни Творец, а затем - и с тем, что впоследствии сказал мне в Нью-Йорке Любавический Ребе. Понять бы только все до конца!!!
3-8. Миша Пондаков
Нетипичный зэк. Это была личность, совершенно не типичная для лагеря. Особенно - для лагеря общего режима. Впрочем, одна из черт его характера была, к сожалению, типична не только для этого лагеря, но и для всей России. Несомненно, одаренный парень, он имел слабость к алкоголю, а его недюжинная натура, над которой он в подпитии терял власть, загоняла его гораздо дальше той границы, которую он трезвый никогда не пересек бы.
До посадки Миша был аспирантом. Его область занятий - ракетное топливо. Он был моложе тридцати лет. Посадили его за какую-то хулиганскую выходку в нетрезвом состоянии. Подробности этого не существенны.
Он был несколько выше среднего роста, худощавый. Держался в лагере со всеми независимо, а со многими даже, я бы сказал, сдержано и даже несколько свысока. По социальному зэковскому статусу он не был среди "ворующихся", но авторитет среди зэков он имел - недюжинную личность обычно чувствуют.
В промзоне он работал как конструктор в технологическом отделе, создавал нестандартное оборудование. Страстный и изобретательный игрок в шахматы, но слишком увлекающийся и поэтому "залетающий" почти в каждой партии. Подчеркну еще раз, что я - средний любитель, но за решеткой как-то вошел во вкус шахматной игры. Больше со мной этого не повторялось. Так вот, самая интересная партия из сыгранных мною когда-либо в жизни - это была партия с Мишей. В ней каждый из ходов изменял знак преимущества, и мы оба дружно смеялись над этой ситуацией.
Видимо, так случилось, что Миша, смотревший на многих свысока, впервые встретил человека, которого мог уважать настолько, насколько он уважал своего отца, командира подводной лодки времен Второй мировой войны. Лучше всего, я приведу здесь то, что написано самим Мишей Пондаковым. Он освободился раньше меня (осенью 1984 года) и хотел на воле сделать себе контактные линзы. В то время этим наиболее удачно занимались в Харькове, где жил мой отец. Я дал Мише его адрес и написал отцу просьбу помочь Мише, чем он сможет.
Перед уходом из лагеря Миша написал мне прощальные стихи, на которые я ответил в доступной мне стихотворной форме. Оба этих стиха я попытался переслать своей сестре Кармеле Райз через лагерную цензуру, До этого я пересылал ей некоторые свои переводы песен с иврита на русский язык, и они беспрепятственно проходили через цензуру. Но на сей раз они были изъяты администрацией. Я же передал их уходящему "на волю" Мише, чтобы он переслал их моему отцу. Так и было им сделано. В письме моему отцу, которое я привожу ниже, Миша ошибается, говоря, что речь идет о моем письме к жене, а не к Кармеле.
Письмо Миши моему отцу.
Уважаемый Давид Яковлевич!
Долгое время я был сотоварищем Вашего сына - Феликса Давидовича по заключению в 15-й колонии. У нас были самые тесные контакты по работе и теплые, дружеские отношения в быту. Освобождаясь, я расстался с ним с чувством глубокой благодарности к случаю, столкнувшему нас. Вообще, Феликс пользуется в зоне огромным уважением. По его просьбе я направляю Вам плоды нашего стихотворного самотворчества, которыми мы обменялись при расставании.
Я - Феликсу.
Твой день подойдет, и откинешься ты,
И скажешь "пятнашке" - прощай,
Не скоро тебя здесь забудут менты,
Ты ж их поскорей забывай.
Но зэков отдельных есть смысл не забыть -
Ведь с ними прожиты года,
И между другими, весьма может быть,
Ты вспомнишь меня иногда.
Я в жизни своей не ценил никого,
И мало людей уважал,
Всегда мне казалось - отца одного,
Но в зоне тебя я узнал.
Спокойный и мудрый, приветливый зэк,
Ты стал вдруг своим для меня.
Я понял мгновенно - такой человек
Не многим и с воли ровня.
Свое превосходство ты умно скрывал,
С присущей культурой и тактом,
Я редкую личность в тебе увидал,
В раздумии встал перед фактом:
Что зря всех умнее считаю себя,
Мол, нет в интеллекте мне равных,
Что жить, так упорно людей не любя, -
Лишить себя радостей главных.
И даже во взглядах, различных у нас,
Я чувствовал силу мышленья;
Подробный, рентгеновский снимок анфас
С системы ты снял, без сомненья.
Но "камо грядеши"? - открытый вопрос,
Таким и для нас он остался,
Я много вопросов в сознаньи утрёс,-
А этот, проклятый, сорвался...
Я верить хочу, что тебе хоть чуть-чуть
Помог заключение скрасить,
И эту муру - колонийскую муть,
Нормальным общеньем украсить.
Мы больше не встретимся. Сотни невзгод
Предчувствую я на дороге,
И пусть для других я - моральный урод,
У зоны другой на пороге,
По жизни продолжу я свой терренкур
Без кухни, сортира и ванной.
И вспомню, достав карандаш “KOH-I-NOOR”,
Давидыча в обетованной.
Феликс - мне:
Я сохраню прощанья строки -
По духу мне близки они.
Не прекращает жизнь уроки,
Сколь бы ни длились наши дни.
Я рад, что помог тебе мягче взглянуть
На лик непростой человечий.
Уверен, что скрасит нам жизненный путь
Душа без моральных увечий.
Судьба занесла меня в эти края,
На самое дно, на "пятнашку".
Но я не в обиде - лицо сохраня,
Не дал на суде я "промашку".
Ценнее свободы есть в мире ли что?
Казалось бы - нет, быть не может!
Свободен ли тот, что на воле, зато
Его угрызение гложет?
Я выбрал тюрьму, чтоб не пачкать себя,
Дорогой пошел неизвестной,
Узнал я людей, что, закон преступя,
Остались и личностью честной.
Мерзейших пороков полно у людей,
Немало и просто ублюдков,
Но жизнь остается прекрасной, ей-ей,
И Швейцер сильнее желудка.
Общенье людское продолжил я тут,
Ценна этим жизнь за решеткой.
Ты, Миша, из тех, кого горем не мнут,
Юлить не заставят под плеткой.
Будь мягче с годами, "крученнейший зэк",
Путь в лагерь забудь безоглядно,
Что чудо творенья - простой человек,
Пусть станет и это понятно.
Я рад, что помог тебе мягче взглянуть
На лик непростой человечий.
Расстанемся скоро. Продолжим свой путь.
"das seinem"... Расправим же плечи!
Миша продолжает письмо:
Да, такие вот стихи... Затем произошли следующие события. Феликс переписал стихи в письме жене и отправил через цензуру. Администрация немедленно среагировала на некоторые словосочетания, его вызвали, и были мелкие неприятности. По следам этих бесед он написал новые стихи, подлинник которых и прилагаю. Это его рука. При расставании он говорил мне, что не считает эту историю завершенной. Что еще задумал, не знаю.
Что Вам поведать о жизни сына там сторонним взглядом? Сидит он неплохо по тамошним меркам. До сих пор с работой и бытом у него был полный порядок. А это, я считаю, там главное. Имеет возможность заниматься рационализаторской работой. Гуляет, много с ним играли в шахматы. Осталось ему совсем ерунда, скоро увидитесь, да и я надеюсь.
Давид Яковлевич! Феликс говорил, что я могу попросить у Вас информацию по поводу установки контактных линз, поскольку Харьков является их родиной в СССР. Если Вам не трудно, напишите мне, можно ли сделать это там в кратчайшие сроки и какую для этого надо провести предварительную подготовку. Феликса постараюсь встретить в Перми.
С добрыми пожеланиями, Пондаков Михаил Константинович. 26.10.84г.
Мой комментарий.
1. На лагерном сленге "откинуться" означает освободиться из места заключения.
2.Доктор Швейцер - великий гуманист; для меня он - символ бескорыстия, чего не скажешь о желудке.
3. Карандаш “KOH-I-NOOR” - мой давний подарок Мише как конструктору, из карандашей, присланных мне Валей, но Миша им не пользовался, а сохранил на память обо мне.
4. “...das seinem” (нем.) - концовка выполненной в металле фразы "Каждому - свое" на воротах концлагеря "Бухенвальд". Звучит: "...дас зайнем".
Мишины прощальные стихи, обращенные ко мне, вызвали бурную реакцию администрации лагеря. Впрочем, я не исключаю, что "бурность" этой реакции они просто симулировали с целью создать повод для наказания меня и сфабриковать тем самым из меня нарушителя, как это там формулировалось, "режима содержания". Это, как я расскажу в истории с шизманом, и произошло в дальнейшем.
А пока я оказался "