Как-то после одного из приездов Вали, сопровождаемой нашим другом - покойным Эмилем Горбманом, Исаков вызвал меня к себе. Он явно был серьезно взволнован. От него я узнал, что Эмиль установил с ним контакт и договорился, что передаст ему для меня дефицитные лекарства, которых в лагере не могло быть. Все, что Эмиль хотел передать Исакову, он оставил в автоматической камере хранения на вокзале в Соликамске. Номер камеры хранения и код замка он сообщил Исакову.
После отъезда Вали и Эмиля Исаков пришел забирать передачу. Когда он условным кодом открыл нужную ячейку камеры, за его спиной выросли... новый заместитель начальника колонии по режиму и двое понятых!
Содержимое камеры: лекарства, колбаса "сервелат" с этикеткой валютного магазина, большая банка растворимого кофе израильского производства и конверт. В конверт были вложены 50 рублей (по тогдашним внутрилагерным нелегальным тарифам на них можно было купить 10 пол-литровых бутылок водки, что было гораздо дороже, чем в обычном магазине) и записка, написанная, как я понимаю, Эмилем: "Лекарство - для больного, а остальное ему вредно".
Заместитель начальника колонии по режиму был в ней новым человеком (его фамилию я не запомнил), имел звание капитана, но по должности был выше Григорьева, начальника оперчасти, который вскоре стал майором. Он был весьма жестким служакой и хотел сразу взять бразды правления в свои руки, будучи первым замом "хозяина".
Нужно ли подчеркивать, что, рассказав мне все это, Исаков выглядел не слишком радостно? Он ждал моей реакции. Я сказал ему, что он может быть уверен в одном: "Эмиль - железный парень. Если выйдут на него, от него никаких показаний во вред Исакова никто не получит. Если будут допрашивать меня или Валю, то получит не более того. Подвоха с нашей стороны не будет. Поэтому он должен планировать свое поведение абсолютно самостоятельно".
Впоследствии ни к кому из нас никто в связи с этим инцидентом не обращался. Могут быть здесь два варианта. Либо нас троих "органы" хорошо изучили и не предполагали из нас что-то вытянуть. Либо, и это мне кажется наиболее вероятным, в этих "органах" никто не был заинтересован связывать имя Исакова с нами, и ограничились расследованием его взяток, получаемых от зэков за освобождения из БУРа и шизмана.
Думаю, что именно балансирование на грани ареста в то время, когда я освобождался из лагеря, и побудило его украсть у Еремкина папку с моим делом, чтобы пользоваться некоторыми материалами оттуда в качестве справочных.
3-10. Свидания в тюрьме и в лагере
Свидание в тюрьме. По правилам зэк имеет право на свидания в тюрьме только после окончания суда. До суда свидание с разрешения следователя может быть дано, но это не является правом подследственного. Следователь обычно разрешает свидание до суда, если надеется этим сделать подследственного более покладистым или взамен свидания или другой поблажки получить от него какую-либо информацию.
Так, Фарид, о котором я ранее писал, получал свидания со своей женой в присутствии его следователя, который, возможно, надеялся, что Фарид начнет сдавать других. Мой следователь Редько, видимо, относительно меня не питал таких надежд, так что первое свидание я получил, как и положено, лишь после суда. Состоялось оно в тюрьме Новосибирска.
Свидания бывают общие и личные.
Общее свидание - это такое свидание, когда в одном большом помещении несколько зэков встречаются с теми, кому это разрешено. Не всякий пришедший получит свидание с зэком. Кроме того, его "возьмут на карандаш", т.е. установят его личность и запишут все его координаты.
В связи с этим мне вспоминается приведенный в советской печати рассказ какого-то европейского журналиста о свидании в чилийском лагере с Луисом Корваланом, главой компартии Чили, арестованным после переворота Пиночета. Интересно сравнить условия содержания зэков при "кровавом Пиночете" с условиями в "стране победившего социализма и торжества демократических свобод", в СССР.
Корреспондент пишет, что свидание, которое он хотел получить, ему, как таковому, не разрешили. Далее я процитирую по памяти то, что он писал: "Тогда я надел пончо, взял на руки внука Карвалана и, назвавшись его родственником, вместе с женой Карвалана Кончитой (в ее имени я могу и ошибиться) прошел в лагерь. Там мы с Карваланом уединились и беседовали около двух часов". Я читал это в советской газете и, даже не имея собственного опыта (это я потом наверстал), удивлялся сравнительной мягкости режима "кровавого диктатора Аугусто Пиночета" (надеюсь, его имя я не перепутал).
В тюрьме Новосибирска пончо никому бы не помогло. И не потому, что свидание с Валей у нас состоялось в холодном декабре 1982 года.
Перед свиданием меня вывели из хаты и поместили во временную камеру, где накапливались зэки перед общим свиданием. Вскоре среди других туда ввели и двух немцев, о которых я тоже уже писал. Мы с ними встретились, как родственники (по крайней мере, у нас было родство по номеру статьи уголовного кодекса и по желанию вырваться из страны победившего социализма), успели немного поговорить. Потом из этого накопителя вызвали нас в камеру свиданий.
Свидание каждого из зэков осуществляется в отдельной кабинке, в которой зэк от пришедших к нему отделен звуконепроницаемой перегородкой из двойного стекла. Звуковая связь между зэком и его гостями осуществляется через микрофон и наушники, а на выключателе, посредством которого эту связь можно в любой момент прервать, лежит рука надзирателя (надзирательницы). Запрещено не только говорить что-то, что не понравится надзирателю, но и что-либо показывать через эту звуконепроницаемую перегородку.
На свидание ко мне пришли Валя и ее мама - Фаня Ароновна. В гостевой части зала свиданий против кабинки зэка не могло поместиться более двух-трех человек.
Не могу не сказать несколько сердечных слов о Валиной маме - Фане Ароновне. В наших семьях так сложилось, что к родителям супругов мы с Валей обращались по имени и отчеству, как это было и до нашей свадьбы. И хотя у нас всех были отличные и искренние отношения, так оставалось долгие годы. Лишь когда из лагеря я стал писать письма, то мне все труднее было обращаться к Валиной маме по имени и отчеству, все более хотелось назвать ее мамой. (К тому времени моей мамы уже много лет не было в живых.) Именно в письмах из лагеря я стал впервые называть Фаню Ароновну мамой.
Заодно уж расскажу давний эпизод, связанный с нашими с нею отношениями. Когда оба моих сына были уже подростками, и когда я был уверен, что они уже не станут павликами морозовыми, по юной глупости способными предать своих родителей "ради рабочего дела", я в разговорах с ними старался на внутриполитические темы говорить то, что думал по этому поводу. Фаня Ароновна, пережившая трагедию 1937 года (ее муж, отец Вали, тогда покончил с собой), очень нервно реагировала на это: "Что ты говоришь им?! Имей в виду, что я тебе передачи в тюрьму носить не стану".
Дорогая мама! Если она не носила мне передач, то только лишь потому, что их, как правило, не принимали. А когда принимали, то и без нее было кому их носить. Но на мой суд она приходила, хотя в зал никого не впускали, на свидание в тюрьму - тоже пришла. Лишь в лагерь в Соликамск, на далекий север Урала, она в свои 80 лет не ездила вместе с Валей.
Но вернемся в кабинку для свиданий в Новосибирской тюрьме. Что может быть на таком общем свидании? Прежде всего - радость увидеть родные лица. Разговор в компании с надзирателем не мог запомниться. Но когда Валя, сказав, что из Израиля в письме получена фотография нашей внучки, вынула ее из сумки, чтобы показать мне, то едва она попыталась это сделать, на нее коршуном налетела надзирательница: "Нельзя ничего показывать!!!"
Вот и всё свидание, длившееся около одного часа. Но и такое короткое свидание хорошо "подзаряжало моральные аккумуляторы".
Личные свидания в лагере. Личное свидание - совсем другое дело. Возможно, в различных лагерях их условия варьируются, но уверен, что не радикально. Для личного свидания зэку и его гостям выделяется отдельная комната. Помещаются такие комнаты в доме, стоящем так, что в него есть вход как с наружной стороны (вне лагеря), так и с внутренней стороны лагеря. Соединяются между собой наружная и внутренняя часть этого дома через проходную, где тщательно проверяются те, кто ее проходит в сопровождении лагерной охраны.
В комнате для свиданий стоят две металлические односпальные кровати, стол, пара стульев. В комнате имеется электрическая розетка. И, кажется, все. Окно зарешечено, но не так, как в камерах - через оконную решетку видно окружающее пространство. В комнате, в которой проходило наше первое свидание, окно выходило внутрь территории лагеря.
Дверь в комнату свиданий не имела замка, чтобы супруги на личном свидании не ощущали его слишком личным...
Кроме комнат для свиданий, в коридоре этого дома имелся туалет и кухонное помещение. В нем были одна или две электроплитки. Чтобы не стоять в очереди, Валя готовила мне еду в самой комнате, пользуясь вместо электроплитки маленьким кипятильником. Лишь при последнем нашем свидании, проходившем в другом помещении, все могли готовить пищу на большой плите. Не помню, чтобы были попытки администрации на свиданиях кормить зэков лагерной пищей из столовой. И это - естественно.
Личное свидание в лагере общего режима дается на время от одних суток до трех (максимум). Таких свиданий в лагере общего режима можно получить не то два, не то три в год. Точнее уже не помню, но, видимо, два, ибо за два лагерных года я имел три личных свидания, полагалось и четвертое, но меня последнего свидания (уже в 1985 году) лишили - после выхода из шизмана наказали еще за какую-то мелочь.
Помещения для свиданий обслуживал дневальный из зэков. Хотя словом "дневальный" в русском языке обычно обозначается дежурный, назначаемый на один день, в лагере так чаще всего обозначается должность, на которую назначается зэк. В "свиданке" дневальный был из "ворующихся", т.к. работа, как говорится, "не пыльная", и положение дневального относительно привилегированное.
Сидел этот дневальный (т.е. был осужден) не то по семи, не то по девяти статьям УК. Он как-то сказал мне: "Жаль, что мы раньше с тобой не встретились, на воле. Ты бы продумывал, а я бы осуществлял. Вот было бы здорово!" Нужно ли пояснять, что речь шла о преступных операциях и об его признании моего интеллектуального превосходства? Зэки этого дневального опасались - считали его стукачом.
Эмиль Горбман. На все три свидания Валю из Новосибирска в Соликамск сопровождал наш покойный друг Эмиль Горбман. На свидание Валя собирала большой туристский рюкзак, куда старалась втолкнуть все, что только могло пригодиться на трехсуточном свидании. И многое сверх этого. Рюкзак этот был почти неподъемным. Эмиль, которому предстояло тащить его, спорил с ней: "Ну, куда тебе все это?". Но Валя была непреклонной, и Эмиль взваливал его на себя. Наш друг Эмиль не был гигантом, но он был сухощавый и жилистый, так что хоть и не без больших усилий, но он справлялся с этой ношей.
Свидания. Первое личное свидание было официально запланировано на одни сутки, но так удачно сложилось, что мы были вместе максимально возможные трое суток! Перед самым началом свидания Валя получила у кого-то из лагерного начальства разрешение продлить свидание на одни сутки. Третьи законные сутки ей пообещали при условии, что комната не понадобится кому-то из зэков для планового свидания. Так что повезло, и после двух суток продлили свидание и на третьи сутки. Учитывая, что дорога поездом из Новосибирска в Соликамск в один конец занимала более двух суток, для такого свидания надо было иметь свободной не менее недели. А Валя еще работала. Все годы моего заключения она копила свои отпуска для поездок на наши свидания.
Поездки на краткие (не более часа) общие свидания мы не планировали (на столько мой эгоизм не простирался), ибо ради них не было ей смысла переносить тяготы этого многодневного путешествия с пересадками.
Что можно рассказать о свиданиях? Радость личного общения с любимым человеком каждый может представить себе и без моего описания.
Перед первым свиданием Валя ожидала меня, глядя в окно в комнате свиданий. Как я выгляжу после многих лагерных месяцев, она себе не представляла.
И вот в окне она увидела немолодого зэка примерно моего роста, приближавшегося к дому, где были комнаты свиданий. Он хромал. На меня прежнего этот зэк был мало похож, тем более что он как-то неэстетично сплюнул на ходу. То, что я мог хромать, она представляла себе. Неужели таким мог стать ее муж? Вот, оказывается, что может сделать с человеком Соликамский лагерь! Но это был не я.
Привезли Валя с Эмилем все, чем можно было накормить отвыкшего от нормальной еды человека. В лагере я вовсе не голодал, но лагерная столовая - это не предел мечтаний гурмана. Даже если получаешь там диетическое питание. Как это ни забавно, но Валя умудрялась в этой комнате для свиданий при помощи маленького электрического кипятильничка, рассчитанного на приготовление одного стакана чаю, варить пельмени в металлической кружке.
И еще. Мы с нею давно уже (видимо, еще до подачи документов на выезд в Израиль) стали разучивать песни на иврите. Часть их я (для изучения иврита) перевел на русский язык. Продолжал я этим заниматься и в лагере, ибо песни на иврите помнил. К поездке ко мне Валя выучила еще пару песен на иврите, и во время свидания обучала меня им. Под ее напев мы пробовали танцевать в этой комнате. В общем, эти три дня существенно отличались от других лагерных дней... С того первого свидания прошло более двадцати лет, в нашей жизни произошло немало больших событий, но в моей памяти оно остается светлым оазисом.
Во второй ее приезд Эмиль вносил рюкзак в комнату для свиданий и как-то сумел там задержаться настолько, что пересекся со мною, когда меня туда вводили. По-моему, второе свидание дали сразу на трое суток. И такая удача в жизни случается.
Третье свидание фактически было тоже трехсуточным - Вале вновь удалось его продление. А обычно плановые свидания дают на одни сутки.
Общее свидание в лагере. Я уже упоминал, что мы с Валей не планировали в лагере встречаться на общих свиданиях. Тем не менее, как-то меня вызвали на... общее свидание - ко мне приехал, как мне сказали, мой дядя. В роли дяди оказался мой дорогой друг Ефим (Хаим) Давидович Гохберг. Эта исключительная личность, как и оба моих покойных друга, сопровождавших Валю в Соликамск и павших впоследствии в Израиле от рук террористов, заслуживает отдельного рассказа.
Так сложилось, что все трое покинули этот мир, и мне выпало посвящать им некрологи.
3-11. Три некролога: Ефим Гохберг, Эмиль Горбман и Яша Кац
МОЙ ДЯДЯ ЕФИМ ГОХБЕРГ (1910г. - 2000г.). После его визита ко мне в лагерь, куда он приехал под видом моего дяди, я стал так его и называть. И он, действительно, был мне дорог, как самый близкий родственник. Но сначала расскажу об истории нашего знакомства, а уж потом - об его визите в лагерь.
Ефим по возрасту годился мне в отцы, но мы были с ним на "ты", нас связывала не только дружба, но, я бы сказал, даже любовь. Познакомился я с ним в Москве примерно в 1979 году по рекомендации раввина Элиягу Эссаса (для меня он - Элик).
В то время я разворачивал деятельность Новосибирской Ассоциации содействия дружбе народов СССР и Израиля и готовил материалы о евреях - героях войны. На мой взгляд, это было необходимой первой ступенью в становлении еврейского самосознания и национальной гордости. Ведь грязный туман советской пропаганды вдалбливал в еврейские головы ощущение некоей неполноценности, навязывал представление, что нас защитил великий русский народ, великий украинский народ и прочая и прочая... Элик посоветовал мне встретиться с Ефимом Давидовичем Гохбергом, полковником авиации в отставке, который добывает в военных архивах и распространяет материалы на эту тему с той же целью, которую ставил себе и я.
Ефим, оставаясь членом коммунистической партии(!), тем не менее, был широко известен в кругах московских отказников. Бывали дома у него и узники Сиона, как уже отсидевшие, так и "досиденты". (Был такой анекдот: советские власти утверждали, что в СССР нет диссидентов, а есть только "досиденты", "сиденты" и "отсиденты".) С некоторыми из них я познакомился именно на квартире у Ефима.
Ефим был награжден многими орденами Советского Союза, включая и высший из орденов - орден Ленина. Орденские ленты у него были укреплены не на пиджаке, как обычно у других, а на отдельной большой подкладке, которую он мог прикрепить к карману пиджака, если нужно было произвести соответствующее впечатление. Вот в таком виде - с незаурядным набором орденов - он появился перед начальником лагеря подполковником внутренних войск (а в табели о рангах это намного ниже, чем армейский подполковник, да к тому же у него вовсе не было орденов) и представился: "Полковник Гохберг", сообщил, что приехал на свидание к своему племяннику и попросил дать разрешение на общее свидание.
"Хозяин" был любезен с высоким гостем, даже не спросил у него документы, подтверждающие его родство с зэком и фамилию зэка. Он немедленно распорядился дать свидание, хотя оно и не было плановым. Бедный "хозяин"... Когда он узнал фамилию этого "племянника", он был настолько ошарашен, что буквально убежал от Ефима, не сказав ни слова. Но разрешенное уже свидание отменить не решился.
А насколько строго контролировалось в лагере родство прибывших на свидание к зэку и самого зэка, видно из такого случая. К Саше Ермолюку, о котором я ранее писал, на запланированное общее свидание в Соликамск из Москвы приехала его мать. Но на свою беду она не взяла с собой документ, подтверждающий это родство (Сашино свидетельство о рождении). И ей не разрешили свидание с сыном. Не помогли никакие ее мольбы и слезы. А Ефиму "хозяин", впечатлившийся его наградами и чином, даже внеплановое свидание разрешил.
Кстати, я вспомнил, что уже один раз до этого у "хозяина" была странная реакция на мою фамилию. Когда в лагерь прибыл новый начальник - этот самый подполковник, он знакомился с лагерем, обходя его в сопровождении своего заместителя по общим вопросам, Подошли они к окошку, у которого зэки стояли в очереди за посылками, присланными из дома. В очереди стоял в это время и я.
"Хозяин" презрительно сказал: "Сидите тут, а из дома вынуждены посылать вам посылки, отрывать от себя". Очередь молчала, а я на это ответил, что нередко письмо из дома дороже посылки. "Хозяин" резко спросил: "Кто такой?!" Я не успел ответить, как его заместитель почтительно наклонился к его уху и сказал: "Это Кочубиевский...". "Хозяин" не стал дожидаться моего ответа и быстрым шагом удалился.
Как я понял впоследствии из восклицания начальника оперчасти Григорьева, в этом лагере общего режима я был на каком-то отдельном учете.
Вернемся к свиданию с "дядей" Ефимом. Меня ввели в комнату для общих свиданий. Ее переоборудование еще не было закончено (все-таки провинция сравнительно со столицей Сибири), кабины со звуконепроницаемыми перегородками еще не были готовы. Поэтому зэки сидели на некотором удалении (метра полтора) от визитеров, а сбоку, на линии между ними, полагалось обычно сидеть надзирательнице в невысоком звании прапорщика. На сей раз на месте надзирательницы сидел сам... капитан Григорьев, мой "старый друг", начальник оперчасти лагеря. Григорьев мило улыбнулся и по обыденному пояснил, что надзирательница взяла на сегодня отпуск, а он ее заменяет. Забавное объяснение, что начальник оперчасти лагеря заменяет надзирательницу, каких много в штате лагеря.
Капитан Григорьев был весьма любезен с увешанным наградами полковником. Ефим тут же попросил его разрешение присутствовать на свидании и его другому племяннику, который ожидает у проходной лагеря. Григорьев распорядился, и... ввели Яшу Каца. Так что я имел удовольствие видеть их обоих.
На этом Ефим не успокоился и начал усиленно делать вид, что он меня не слышит. Прикладывал к уху ладонь "лодочкой", морщился и, наконец, попросил Григорьева разрешить сесть поближе ко мне, ибо он уже плохо слышит. И это ему было разрешено, тем более что мы сидели с самого края ряда зэков, а Григорьев сидел в непосредственной близости от меня.
Говорили мы, естественно, о вещах, которые могло слушать ухо начальника оперчасти лагеря. Поэтому я ничего из этого разговора не могу вспомнить, кроме того, что я был обеспокоен снижением слуха у Ефима, но он как-то дал понять мне истинную ситуацию. Во время свидания Ефим попросил разрешение передать мне теплые шерстяные носки. (Старый служака знал, что значит, когда мерзнут ноги. Кстати говоря, именно прежние его рассказы о том, как он на военной службе утеплялся заложенными в сапоги газетами, мне очень помогли, когда я сидел в лагерном шизмане.) Григорьев разрешил передать мне и носки, но сам взял их у Ефима, тщательно осмотрел и лишь потом передал их мне.
А ведь в Чили при кровавом диктаторе Аугусто Пиночете для полностью бесконтрольного свидания не почтенного полковника, отмеченного высшими наградами, а иностранного корреспондента, и не с каким-то зэком, а с Луисом Корваланом, тому достаточно было одеть пончо...
Но еще о Ефиме. Он не уехал в Израиль, ибо считал, что в России, в Москве, он принесет евреям гораздо больше пользы, чем здесь. И в этом он был, безусловно, прав. Вот один из примеров.
Ефим был одним из инициаторов создания в Москве еврейской библиотеки. Она была создана из книг, пожертвованных разными людьми. Помещалась она в фешенебельном офицерском доме на квартире другого отставника - полковника артиллерии Юрия Сокола. Юра был намного моложе Ефима, в войну он получил тяжелую контузию и имел поэтому военную инвалидность. В войну, корректируя орудийную стрельбу, он скомандовал направить огонь на него, когда немцы окружали его наблюдательный пункт. Вызвать огонь на себя - это акт большого мужества. И он часто служит примером мужества не только воинского.
Открытие еврейской библиотеки, да еще в таком доме в центре Москвы, имело немалый резонанс, в том числе и за рубежом СССР. И над Юрой начали сгущаться тучи. Я тогда контактировал с ним и могу свидетельствовать, что для храброго боевого офицера это было пострашнее ситуации, в которой он скомандовал "огонь на меня!".
Ведь уже были случаи (вспомним Исака Полтинникова, Льва Овсищера и др.), когда уже находившихся в отставке евреев, скомпрометированных причастностью к еврейскому движению, в Советском Союзе разжаловали из полковников в рядовые и лишали военной пенсии. А другой пенсии у кадрового военного быть не могло. Да и из фешенебельного дома Юру могли выкинуть. Вот и живи, как и где сможешь. Так на что же сложнее решиться - в пылу боя на мгновенную геройскую смерть от снаряда или в условиях обеспеченной жизни обречь себя на многие годы нищенского существования и на общественное презрение? Я лично не берусь отвечать, хотя и имею опыт многих лет жизни отказника.
Так вот, за Юру взялись сначала по партийной линии. Обычно расправы начинались с этого. Был март 1988 года, когда мы с Валей и мамой находились в Москве по дороге в Израиль.
Встревоженный намечающейся расправой Юра обратился за советом к Ефиму, а он - ко мне. Надо сказать, что я за многие годы административной деятельности и отказа (да и годы заключения кое-что добавили) приобрел солидный юридический опыт и соответствующее имя среди отказников. Мы с Ефимом продумали ход в стиле советской демагогии.
По нашему совету Юра написал заявление в партийную организацию, в которой он, инвалид войны, состоял на партийном учете. В этом заявлении он писал, что как член партии обязан выполнять партийные поручения. Вместе с тем тяжелая контузия и инвалидность в значительной мере осложняют ему это. Исходя из того, что укрепление дружбы народов является одной из целей коммунистической партии, он просит парторганизацию считать его партийным поручением помощь еврейской общественной библиотеке, которую он расположил в своей квартире. Это поручение он может выполнять, не выходя из своего дома.
С этим заявлением Юра, сопровождаемый Ефимом, отправился на заседание своей партийной организации. Было это точно в канун нашего вылета из Москвы. Когда он там вручил это заявление, то секретарь парторганизации был в шоке и сразу же побежал звонить в райком партии. Ведь постановка вопроса-то была самая-самая партийная! Трудно сказать, что ответили свыше. Скорее всего, посоветовали не связываться с этими идиотами-полковниками, которые по настоящей или по наигранной глупости могут наделать много шума. Лучше их оставить в покое.
Утром в пятницу 1 апреля 1988 года мы вылетали из Москвы в Вену. Перед нашим вылетом в аэропорт Шереметьево явился Ефим в полной полковничьей форме со всеми орденами и медалями и с букетом цветов для Вали. Он доложил, что операция с заявлением Юры блестяще удалась. Вот таков был Ефим (Хаим) Давидович Гохберг.
В Израиль Ефим потом приезжал, был в гостях и у нас с Валей. Встречались мы с ним несколько раз, в том числе и вместе со Львом Овсищером - боевым летчиком (это он под Сталинградом летал над ставкой генерал-фельдмаршала Паулюса и в мегафон передавал тому предложение советского командования капитулировать), бывшим советским полковником в отставке, которого разжаловали в рядовые и лишили пенсии за его активную борьбу за выезд в Израиль. Лев существенно моложе Ефима. Он давно в Израиле, мы с ним редко видимся, но каждый раз я очень и очень рад его видеть. Здесь он, как и покойный Исаак Полтинников, полковник Советской армии, разжалованный в рядовые, стал почетным полковником Армии обороны Израиля.
Долгих лет бодрости и здоровья тебе, дорогой Лёва!
А Ефима уже нет.
Мне представляется уместным закончить повествование о нем некрологом, который был опубликован в Израиле в русскоязычной газете "Новости недели". Я написал его, как только мне сообщили о том, что Ефима уже нет. И некролог этот был немедленно напечатан. Вот он:
"Из Москвы пришло тяжелое известие - 15 мая ушел из жизни один из наиболее выдающихся еврейских активистов последних десятилетий, бывший боевой летчик, полковник авиации времен войны Ефим Давидович Гохберг.
Я затрудняюсь назвать кого-либо, кто в годы советской власти, подобно дорогому Ефиму, смог оставаться в КПСС и в то же время с открытым забралом вести активнейшую работу среди советских евреев, поднимая в нас всех гордость за свой народ и желание узнать о нем побольше.
Его доклад о евреях - героях войны для активистов алии, который он спокойно прочитал буквально на глазах КГБ-шников на подмосковных "Овражках", имел среди нас колоссальный резонанс.
Под видом моего дяди он приехал ко мне на свидание в Соликамский лагерь, и хотя свидание не было запланировано (кто сидел, тот знает, что это означает), начальник лагеря не смог отказать человеку, увешанному высшими орденами СССР, включая и орден Ленина. С тех пор он стал моим настоящим дядей Ефимом.
В годы, когда многие пугливо вздрагивали при слове "еврей", Ефим значительную часть своей полковничьей пенсии тратил на размножение и рассылку агитационных еврейских листков, которые он называл "Письма другу".
Именно на московской квартире Ефима на улице Симонова я встречался с Иосифом Бегуном, Леней Вольвовским и с некоторыми другими будущими узниками Сиона. Счастье, что репрессии не коснулись Ефима, а он, я знаю, был близок к такому исходу.
До последнего своего дня Ефим воевал с антисемитами в печати и судах. Московская еврейская общественность (полагаю, и не только еврейская, ибо Ефима уважали многие порядочные люди) в этом году готовилась отметить 90-летие Ефима Гохберга. Вот уж, как пел Марк Бернес:
Хотел я выпить за здоровье,
а пить пришлось за упокой...
Одно утешает - Ефим активно прожил жизнь честного и мужественного человека, оставившего по себе долгую светлую память".
ЭМИЛЬ ГОРБМАН (1935г - 1989г). Об Эмиле я уже неоднократно упоминал в этой книге. Мы познакомились с ним после того, как оба почти одновременно оказались в отказе в 1978 году. Жил он в Академгородке (АГ). АГ - это город-спутник Новосибирска, административно входивший в его городскую черту, но отстоявший от центра города километров на 30. АГ был организован примерно в 1956 году по инициативе нескольких академиков во главе с математиком, академиком М.А.Лаврентьевым. Было задумано создать идеальное место для творческой работы ученых различных специализаций.
На берегу Обского моря, образованного плотиной Новосибирской ГЭС, в тайге, вблизи крупного культурного и промышленного центра, каким был Новосибирск, начали строить небольшой город с жилыми кварталами, с просторным клубом ученых, со зданиями для научных институтов, университета, кинотеатра, магазинов. Деревья бережно вырубались только для того, чтобы освободить место под здания. Во дворах они оставались, по возможности, нетронутыми. По городку бегали непуганые белки. В первые годы существования АГ в нем было снабжение намного лучше, чем в основной части Новосибирска, так что мы, жившие в промышленном районе города, иногда ездили туда за фруктами, сливочным маслом и еще за какими-то дефицитными товарами.
Сначала предполагалось застраивать АГ высотными домами, чтобы не развивать его площадь и не портить тайгу. Но "великий зодчий и градостроитель" генсек КПСС Никита Сергеевич Хрущев забраковал эту идею, ибо в тайге, мол, места много. Так что АГ стал застраиваться 4-5-этажными домами, резко возросла стоимость коммуникаций и дорог, увеличилась потребность во внутреннем транспорте АГ. В общем, пример советской экономии.
Как и все в Советском Союзе, первоначальная идея сошла почти на нет. От теоретической науки стали требовать экономической отдачи, а это, на мой взгляд, на взгляд промышленного практического инженера, многие годы трудившегося в так называемой "технической науке", - полный абсурд. Из-за этого руководители теоретических институтов начали рыскать в поисках "отдачи" науки в народное хозяйство, заниматься различной показухой.
Так, например, институт ядерной физики разработал некий маломощный ускоритель для облучения жестким излучением различных материалов и зерна. Это якобы повышало их какие-то качества. Не берусь высказываться об эффективности этого облучения, но об его реализации кое-что знаю, ибо институт Ядерной физики Академии Наук СССР (ИЯФ), руководимый академиком Будкером и располагавшийся в АГ, обратился с предложением о сотрудничестве в наш НИИ электропромышленности.
По приглашению академика Будкера (его имя-отчество я не помню, помню только, что "в миру" он звался в русском варианте, хотя имел чисто еврейские имя и отчество) поехали к нему трое: замдиректора нашего НИИ по науке Константин Потехин, я, как завотделом, на который легли бы работы в случае такого сотрудничества, и Владимир Шугрин, который тогда был еще завлабом силовых полупроводниковых преобразователей в моем отделе.
Будкер нас очень радушно принял, но у него сквозило нескрываемо покровительственное отношение ученого-теоретика к нам, "сермяжным промышленным специалистам", хоть и имеющим ученые степени. (Несколько раз он произнес: "Вам должно быть лестно работать под таким научным руководством".)
Это чем-то похоже на отношение некоторых израильтян к специалистам из репатриантов, даже тогда, когда репатриант в своей области профессионально превышает глядящего на него свысока сабру. Подчеркну, что в случаях, когда сабра - серьезный специалист, желание "потрепать по плечу" своего собеседника у него либо вовсе не возникает, либо он достаточно быстро понимает уровень собеседника, и беседа идет на равных, даже если существуют языковые трудности общения.
В беседе с Будкером речь шла об электротехническом изделии, в чем мы были опытными специалистами, а физики-теоретики, естественно, - только дилетантами. Когда мы там разобрались в вопросе, то увидели, что это работа, на которую необходимо затратить минимум 3 года до промышленного внедрения изделия. А наши гостеприимные хозяева планировали выполнить ее за несколько месяцев. Мы как можно вежливее уклонились от высокой чести сотрудничества, тем более что для нас эта работа по ее техническому уровню не представляла профессионального интереса. На этом мы и разошлись, не оправдав гостеприимства.
Лет через пять я в министерстве электропромышленности случайно соприкоснулся с этой темой и узнал, что она все еще не доведена до того уровня, на достижение которого ученые клали несколько месяцев.
Но я отвлекся от Эмиля. Вернемся к нему.
Эмиль был весьма самобытной и цельной личностью. Мало сказать, что он был неразговорчив. Он был весьма молчалив.
Если он чем-то увлекался, то это было не напоказ. Одно время он увлекся йогой. Насколько он углубился в нее, не берусь судить, ибо на этот счет он не распространялся. Приятели подтрунивали над этим его увлечением, но он добродушно пропускал мимо ушей все насмешки и никак не реагировал на них.
Эмиль все больше приобщался к своим еврейским корням. Настало время, когда он подал документы на выезд (это был 1978 год), начал вникать в иудаизм, а через какое-то время захотел носить кипу. Такой головной убор в Сибири негде было взять, и Валя из черной ткани сшила ему ее. Эта кипа служила ему много лет. Она порыжела от времени и солнца, но продолжала верно служить ему, а Эмиль с нею не расставался. Носил он ее и в Израиле.
Году в 1981-м Эмиль узнал о бурятской лекарке, лечившей методами Тибетской медицины, которая врачевала недалеко от Улан-Удэ, столицы Бурят-монгольской Автономной республики. И мы с ним поехали к ней. Я уже не помню, от чего хотел лечиться у нее Эмиль. Более того, я не помню даже, от чего из арсенала моих заболеваний хотел лечиться я сам. Но помню, что мы к ней поехали, видимо, осенью 1981 года.
Несколько дней мы с Эмилем прожили в гостинице в Улан-Удэ. Сама по себе эта лекарка и ее методика были интересны, но не о том речь.
Из Улан-Удэ мы поехали в село, где она жила. Село было километрах в 150 от границы СССР с Монголией, страны, которая была достаточно далека от понятия настоящей заграницы. Тем не менее, 200-километровая пограничная зона считалась в Советском Союзе запретной. Это было использовано, когда в первый же вечер нашего пребывания в этом селе приехал к дому знахарки, где мы были, военный джип. Из него вышел офицер в сопровождении солдат. Он представился военным комендантом района и потребовал, чтобы мы с Эмилем немедленно покинули эту запретную зону. Нас посадили в машину, привезли на железнодорожную станцию, а там посадили в поезд и отправили в Улан-Удэ.
Как они узнали о нашем прибытии? Да очень просто - ведь из Улан-Удэ я говорил с Валей по телефону. Телефон наш был еще не отключен, но наверняка прослушивался. Этого было вполне достаточно.
В связи с этой историей я подумал о том, что Россия, как и когда-то враждебный Израилю Советский Союз, прилагает усилия, чтобы 70-километровое пространство между рекой Иордан и Средиземным морем разделили между государством Израиль и его палачами - арабами. А у них самих, у СССР-России, только приграничная запретная зона была втрое больше всего этого пространства! Израилю необходимо научиться разговаривать с этими "доброхотами", не позволять им навязываться с рекомендациями. Но корректно.
В той поездке был памятный эпизод. Мы с Эмилем как-то гуляли по Улан-Удэ, когда он задумчиво произнес: "Знаешь, Феликс, если бы мне предложили год просидеть в тюрьме при условии, что потом дадут разрешение на выезд в Израиль, то я, наверное, согласился бы".
Мы помолчали, а затем я ответил: "А я - вряд ли...".
Не дано нам было знать, что мне предстоит сесть существенно более чем на год (и без моего согласия), а ему предстоит помогать Вале в ее поездках за тысячи километров на свидания со мною.
Получил Эмиль разрешение на выезд и уехал в Израиль немного раньше нас - осенью 1987 года. Весь скарб его состоял из одного чемодана, рюкзака со спальным мешком и чем-то еще. Третьим местом у него была корзина, в которой находился большой черный кот, когда-то приблудившийся к нему. Называл он кота "Товарищ Бегемотов" - по "Мастеру и Маргарите" Булгакова. Ему было жаль своим отъездом вновь делать кота бездомным.
Погиб Эмиль в знаменитом автобусе 405, возвращаясь из Тель-Авива, куда он ездил на встречу, связанную с устройством на работу. Арабский террорист-самоубийца, став рядом с водителем автобуса, дернул за руль, когда автобус проезжал мимо глубокого обрыва вблизи Иерусалима. Автобус сорвался в обрыв и загорелся. Террорист остался жив и, по иронии еврейской действительности, ему оказывали медицинскую помощь одному из первых, если не самому первому. О нем ничего не пишут, предполагается, что он находится в тюрьме, осужденный на множество сроков пожизненного заключения. Но нет уверенности, что его не обменяют на кого-то или даже на чьи-то останки, если уже не обменяли.
Вместе с Эмилем погибло еще 15 человек. А его частично обгорелое тело удалось опознать лишь благодаря остаткам какой-то квитанции, уцелевшей от огня у него в кармане.
Эмиля могли бы опознать и раньше, если бы полицейские, как и наши политики, не мыслили примитивными стереотипами. Сосед Эмиля по общежитию, где он жил, заявил в полицию, что Эмиль не вернулся домой, хотя перед отъездом не попросил покормить кота, как это он всегда делал, если куда-то уезжал с ночевкой. Там лишь усмехнулись: "Велика ли забота, если нестарый мужчина не вернулся ночевать, не позаботившись о каком-то там коте?"
Осиротевшего "товарища Бегемотова" забрал к себе наш общий друг Яша Кац, но кот не намного пережил своего хозяина. От тоски ли он умер, не знаем.
И вновь я закончу некрологом, написанным мною тогда.
"6 июля 1989 года на пути в Иерусалим арабом-террористом был сброшен в обрыв автобус 405. Погибло 16 евреев из разных стран. В том числе погиб и мой близкий и давний друг, многолетний отказник, репатриант из Новосибирска Эмиль Горбман.
Более скромного человека, чем он, я не встречал в своей не такой уж короткой жизни. Много нелегальной литературы, за которую можно было при советской власти "получить срок", я (и далеко не только я один ) прочитал в 70-е годы благодаря ему. Когда нужна была помощь, то как-то само собой подставлялось плечо Эмиля, причем на надежность этой помощи можно было безоговорочно положиться.
Эмиль неоднократно сопровождал мою жену на свидания ко мне из Новосибирска в Соликамск, где я отбывал срок лишения свободы за сионистскую деятельность в так называемом "трудовом" лагере. По сей день для меня остается загадкой то, как этот молчаливый, тихий и интеллигентный человек за несколько дней первого же пребывания там умудрился установить контакт кое с кем из персонала лагеря и организовать передачу мне лекарств и еще кое-чего, облегчившего мне лагерный быт.
Активно участвовал Эмиль в организации нелегальной помощи и другому хорошо известному теперь в Израиле узнику Сиона - Юлию Эдельштейну, сидевшему в лагере возле Новосибирска.
Удивительно цельной натурой был Эмиль. Физик по образованию и программист по роду занятий, если он занимался чем-либо, так это делалось с полной отдачей и без "показухи". Одно время он увлекался йогой, но когда, будучи уже в отказе, начал знакомиться с иудаизмом, то почувствовал, что это - его, и принял к исполнению предписания Торы так, как это сделали наши предки на Синае: "Сделаем и поймем".
В 1979 году в Новосибирске отказниками была организована Ассоциация содействия дружбе народов СССР и Израиля. Ее целью фактически было (так и говорилось в обвинительном заключении по делу моему, ее председателя) содействовать росту эмиграционных настроений среди советских евреев. Секретарем ассоциации был Эмиль. Нас не судили вдвоем только потому, что властям для этой цели было достаточно одного обвиняемого - меня.
Выезжая в Израиль в 1987 году, Эмиль все свое небогатое имущество раздал. Он уехал, как говорится, в чем стоял.
Эмиль производил впечатление одинокого человека, но когда он погиб, то оказалось, что его знало и глубоко уважало множество людей. Он похоронен в Иерусалиме на Масличной горе. На кладбище его провожали тысячи людей.
В дни, когда читается поминальная молитва "Изкор", имя Эмиля Горбмана я поминаю наряду с ушедшими из этой жизни своими самыми близкими родственниками".
ЯКОВ КАЦ (1951г. - 2002г.). В последней поездке Валю в Соликамск, к моему освобождению из лагеря в марте 1985 года, сопровождал уже не Эмиль, а Яша Кац - внешне полная противоположность Эмилю. Высокого роста, широкоплечий, светловолосый, добродушный здоровяк. Отказником он стал еще в Новосибирске, а затем переехал в Душанбе, где продолжил борьбу за выезд из СССР с женой и двумя дочерьми.
В Израиль Яша приехал через несколько месяцев после нас, в августе 1988 года. Поселились они сначала в Ашдоде. Затем переехали в Иерусалим, а потом - в Тель-Авив. Проработав несколько лет в иерусалимской фирме "хайтек", он организовал свою техническую фирму в рамках "теплицы" в Кирьят Арбе. В Кирьят Арба многое связано с именем Якова Каца. Там живут его мать, его родственники и многие репатрианты из Душанбе, приехавшие туда вслед за ним.
Очень многое связывало нас с Яшей. Вот несколько штрихов.
Лет 35 назад, когда Яша был студентом НЭТИ, где на кафедре теоретических основ электротехники работала Валя, она как-то заменяла преподавателя в его группе. А в ней учился Яша. Он вспоминал, что однажды пришла вести занятие молодая красивая женщина, что вызвало у него негативное отношение, ибо он считал, что не может быть красивая женщина хорошим преподавателем сложного технического предмета. К концу занятия Яша усомнился в исходной точке зрения.
Мне пришлось быть первым Яшиным преподавателем иврита. Было это в Новосибирске примерно в 1981 году. Я и сегодня далеко не специалист в иврите, но тогда... Короче, до своего ареста я успел тем, кто вовсе не знал иврита, дать 16 уроков языка. Среди моих учеников были и Эмиль с Яшей. Эмилю не довелось, а Яша, насколько я смог потом судить, весьма хорошо освоил иврит и знал его потом гораздо лучше меня.
Оба мы в свое время были далеки от иудаизма. Исполнение его предписаний не было в наших привычках. Так, когда после провозглашения приговора на моем суде конвой вывел меня из зала заседаний суда в коридор, где стояло много людей, пришедших на суд (приговор зачитывался в открытом заседании, в отличие от всего закрытого процесса), то в наступившей торжественной тишине прозвучал Яшин голос: "Снимите шапки!". И присутствовавшие обнажили головы. Не было еще у нас с ним знания, что в знак уважения евреи головных уборов не снимают.
Несколько лет мы втроем (мы с Валей и Яша) проработали в одной фирме в Иерусалиме. И вновь я вынужден очерк о друге закончить некрологом:
"Исход субботы 27 апреля 2002 года, уже можно слушать радио и телефонные сообщения. И вот - как удар по голове... В это невозможно поверить - несколько часов назад в иешуве "Адора" в ясный субботний день от руки арабских террористов погиб Яков Кац. Надо было знать этого полного энергии и совсем еще молодого, сильного и красивого человека, чтобы понять, насколько не вяжется с его образом понятие смерти. Да падет вина за его гибель не только на его прямых убийц, но и на головы тех, кто виновен в обстановке террора на Святой Земле!
Многие годы Яша был моим другом, хотя я старше его на два десятка лет. В нашей семье он был как очень близкий родственник. В конце 70-х годов в Новосибирске нас сблизили препятствия советских властей в нашем общем стремлении репатриироваться в Израиль. Во всех своих проявлениях Яша был активен и честен. Поэтому он имел авторитет в кругу отказников.
Когда известный среди еврейских активистов Ефим Гохберг, почтенного возраста полковник авиации в отставке, приехал под видом моего дяди из Москвы в Соликамск на свидание со мною в лагере, то Яша сопровождал его и смог даже пройти на это краткое свидание. Вместе с моей женой, бывшей преподавательницей его студенческих лет, приехал он из Новосибирска в Соликамск, чтобы встретить меня при освобождении из лагеря.
Из Новосибирска Яков с женой и двумя дочерями переехал в Душанбе, но и там несколько лет получал отказы в выезде. В Душанбе он стал центром кристаллизации потенциальных репатриантов в Израиль. Летом 1988 года он с семьей смог вырваться в Израиль. Некоторое время они жили в центре абсорбции в Ашдоде, а затем переехали в Иерусалим, где Яков, инициативный инженер высокой квалификации, стал работать в качестве инженера-электронщика в фирме СЭЙТЕК. Через какое-то время начали работать в ней и я с женой. Несколько лет мы вместе проработали в этой фирме.
Спустя несколько лет в "теплице" в Кирьят Арба Яков организовал фирму, работавшую в сфере высоких технологий. Туда, где был Яков Кац, потянулись репатрианты из Душанбе, да и не только они. Появление в Кирьят Арба многих репатриантов из бывшего СССР связано с Яковом Кацем.
Трудно смириться с гибелью Якова. Но есть в его гибели и нечто трагически закономерное, ибо он всегда был на передовой линии в широком смысле этого слова. И жил он последние годы в иешуве "Адора" поблизости от древней столицы царя Давида - города Хеврон, и погиб в бою с террористами, прибыв на место теракта в составе так называемой "группы готовности" ("итконенут") своего иешува.
По возрасту Яков уже не должен был быть резервистом армии, но он им не только продолжал оставаться по своей воле, но даже был в одном из труднейших подразделений - он был спасателем. Когда в Кении, в Африке, террористы взорвали здание американского посольства, то Яша участвовал в спасательных операциях. Был он со своим отрядом и в Турции, где наши спасатели выручали жертв землетрясения. Участвовал он также и в спасении жертв обвала здания зала торжеств "Версаль" в Иерусалиме. О части этих его дел я лишь случайно узнал из разговора с ним, когда он обмолвился об этом, хотя другой человек на его месте с законной гордостью и подробно рассказывал бы о таких незаурядных событиях.
Яков Кац - это уже вторая жертва террористов среди наших самых близких друзей, второй из новосибирских многолетних отказников, убитый нашими "миролюбивыми двоюродными братьями". Первым был погибший 6-го июля 1989 года в автобусе 405 Эмиль Горбман. Он был и Яшиным другом. Каждый год мы с Яшей приезжали на место случившейся трагедии для участия в митинге памяти о том теракте. Каждый раз в годовщину гибели нашего младшего сына приезжал Яша на военное кладбище в Хулоне. В этом году Якова там уже не будет, но в памяти всех, кто его хорошо знал, он будет столько времени, сколько нам всем отпущено пребывать в этом мире".
3-12. Шизман. Друг Толя. ДПНК капитан Попов
Шизман. Начало декабря 1984 года. Морозы лютовали, а впереди маячил конец срока - 10-го марта 1985 года. Позади - более двух лет лишения свободы. Должен сказать, что гораздо больший, но уже прошедший срок, казался существенно меньше, чем предстоящие три месяца. Ведь прошлое уже прожито, а то, что впереди, надо еще прожить.
Но в программу моего государственного социалистического перевоспитания входила, как я понял, и отсидка в штрафном изоляторе, да и еще кое-что из арсенала лагерных наказаний. Был бы человек, говорили в стране Советов, а статья найдется. Вот как это делалось.
В один из дней, придя на свое рабочее место в кабинете главного энергетика и главного механика зоны, я застал явные следы обыска в моем рабочем столе и сейфе (точнее, в металлическом шкафу). Вскоре появились и пришедшие меня арестовать два прапорщика.
Мне было предъявлено постановление о заключении меня в штрафной изолятор лагеря, так как:
1) В моем столе были обнаружены тапочки. Из-за больных суставов ног я имел на них разрешение от начальника медчасти лагеря, но когда начальство хочет, то этим разрешением можно и пренебречь.
2) В этом же столе были обнаружены колющие и режущие предметы!!! Так как я чертил карандашами, то их необходимо было затачивать, для чего и использовался маленький ножичек. Для сшивания производственных бумаг необходимо было элементарное шило. Ножичек и шило - это и были те самые колющие и режущие предметы.
Самое комичное, что когда я по поручению Еремкина, своего начальника, составлял официальный документ, разрешающий перечисленным в нем зэкам иметь режущий и колющий инструмент, то в этот перечень я включил также и себя. (Напомню, что в службу главного энергетика зоны входила бригада электриков, в которой числился и я, а они-то без такого инструмента работать не могли.) Сделал это я "ради хохмы", а Владимиру Ильичу я сказал: "Мало ли какому идиоту придет в голову обвинить меня в нелегальном хранении холодного оружия". Он со смехом подписал этот документ и утвердил у более высокого начальства. Но и это письменное разрешение не уберегло меня от шизмана: я-то этим демаршем рассчитывал на идиотов, но не на умышленный арест.
3) В моем сейфе были обнаружены бульонные кубики "иностранного производства". Что да, то да. Это были бульонные кубики производства израильской фирмы "Осем", которые Валя мне прислала в очередной посылке, т.е. полученные мною вполне легально. Кстати говоря, растворенные в кипятке они были отличной добавкой к зэковскому питанию. Жаль только, что их было мало. За 15 лет жизни в Израиле никак не соберусь предложить фирме "Осем" использовать этот факт в ее рекламе.
Другие преступления мне даже не приписывались. Все, что мне вменялось в вину, было разрешенным. Тем не менее, прямо из кабинета меня увели в шизман. Еремкин на работу выйти еще не успел. А и успел бы, то это ничего не изменило бы.
Шизман и ПКТ (помещение камерного типа) или же БУР (блок усиленного режима) помещались в лагере в отдельном двухэтажном здании, обнесенном забором. Камеры штрафного изолятора обычно помещались в самом низу, откуда и термины: "опустить в шизман", "поднять в бур". В нижнем этаже наиболее холодно.
Мне предъявили постановление ("постановуху") о семи сутках ареста с содержанием в штрафном изоляторе. "Прапоры" привели меня в это здание и передали тамошнему персоналу. Первым делом - переодевание. Одежду, в которой зэк пришел, забирают и выдают специальную, шизмановскую. Носки и кальсоны оставляют, хотя проверяют, ничего ли в них не запрятано. Забирают и нижнюю рубашку. Выдают тапочки, тонкую хлопчатобумажную куртку и такие же брюки. И все. Думаю, что в этом тонком одеянии в помещении шизмана холодно и летом. А в декабре на северном Урале и вовсе было не жарко.
Правда, мне удалось обмануть бдительность тех, кто меня обыскивал при переодевании. Когда мне скомандовали снять носки и показать их содержимое (так проверяют, не проносит ли с собою зэк табак в носках, если не для себя, то для других), то я одним движением сдернул как будто один носок оба носка с ноги, и так же одним махом их одел. И так - на обеих ногах. На мне были обычные носки, а сверх них - шерстяные. Если бы это при переодевании обнаружилось, то шерстяные носки у меня наверняка бы забрали, и я мерз бы еще больше (хотя казалось потом, что сильнее мерзнуть было уже некуда).
Мне повезло и в том, что тапочки были выданы без дыр в подметках. Это - большая удача в холодных помещениях с бетонным полом. Зато куртка не сходилась на моей "могучей груди", что делало меня дополнительно уязвимым для холода. Но и в этом мне вскоре повезло. Принявший смену ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) капитан Попов (несколько слов о нем ниже), увидев меня в узенькой курточке, не сходившейся на голой груди, обложил матом каптера шизмана и приказал ему немедленно найти мне куртку по моему размеру. После "популярного начальственного разъяснения" такая куртка немедленно нашлась. А до этого ее совсем не было.
По шизману в тот вечер дежурил прапорщик-лезгин. Надо сказать, что кавказцы все-таки в чем-то более человечны, чем русские (в среднем, разумеется). Мой старший друг Ефим Гохберг, по своему солдатскому опыту, еще раньше научил меня утепляться бумагой. Вот я и попросил этого прапорщика принести мне побольше бумаги для туалетных целей. С кавказской щедростью он принес мне стопку плотной бумаги. В качестве туалетной она годилась, конечно, лучше наждачной. Однако в этом супермаркете выбор был ограничен. Я уложил листы бумаги на грудь под курточку, предварительно тщательно помяв их для улучшения их теплоизоляционных свойств. Это все-таки дало что-то.
Начал я новый этап своей "штрафной службы" с одиночки. Камера шизмана существенно отличается от обычной тюремной камеры. Деревянные нары на шарнирах прикреплены к стене. Они опускаются вечером и поднимаются рано утром. Когда нары опускаются, они опираются на две бетонные стойки квадратного сечения со стороной сантиметров 20. Сверху эти стойки обрамлены стальным уголком, так что на них не посидишь, когда нары подняты. Больше сесть не на что, да и не разрешалось зэку в шизмане сидеть.
Когда нары опущены, в шизмане полагается только лежать. Но для этой цели нары мало пригодны, ибо поперек них проходит толстая стальная полоса, на которой лежать крайне неприятно. Во-первых, металл, с точки зрения ребер, оказывается гораздо жестче дерева. Во-вторых, в холодной камере эта стальная полоса дополнительно холодит тело, одетое в тонкую робу. Матраца, разумеется, в шизмане не дают. Вот почему, когда дают сразу два, а то и три периода шизмана (с одной ночевкой вне шизмана между периодами отсидки в нем), это называется "три (или две) "постановухи" через матрац". Больше трех "постановух" выписывать подряд "не положено".
Внизу у наружной стены, в которой сверху расположено небольшое оконце, проходит труба отопления. Только труба, но не батарея. Труба достаточно горячая, так что и на ней не посидишь. Но греет холодную камеру труба эта весьма слабо.
Небольшое оконце выходит в сторону реки Кама, откуда, как на заказ лагерного начальства, злобно дул уральский декабрьский ветер. В окне моей камеры то ли не было куска стекла, то ли был какой-то иной дефект, но дуло из него нещадно. Я сделал нарушение - взял картонку с описанием правил внутреннего распорядка в камере и пристроил ее к окну. Дуть стало немножко меньше. Почему-то это своеволие сошло мне с рук, хотя за него могли и добавить какое-то количество суток карцера. Впрочем, и без того добавили.
...Страшный холод в этом воспитательном заведении, как мне показалось, плохо гармонировал с тяжелым кашлем, с каким я попал в шизман. Надеяться, что для меня это не скажется тяжким образом, не приходилось. Тем более что одно очень тяжелое воспаление легких я в лагере уже перенес (описывать его в этой книге я не стал).
Попав в камеру шизмана, я стал мерить ее шагами, размышляя о новой ситуации:
"Чего тебе спокойно не сиделось в лагере? Ради чего ты должен был вызвать на себя еще и штрафной изолятор? Какое право ты имел рисковать собою, своим здоровьем, когда тебя ждет жена, ждут и дети в Израиле?"
Еще через какое-то время эта мысль сменилась новой:
"А чего тебе не жилось в Новосибирске дома? Ради чего ты загремел за решетку? Да, в шизмане плохо, в лагерном бараке гораздо лучше. Но вне лагеря, даже в отказе, было намного лучше, чем в лагере при самом благоприятном личном положении".
Надо отметить два момента.
Первое: это критическое самобичевание длилось недолго и больше не повторялось. Да и впоследствии я понял, что не какие-то конкретные мои "деяния" были причиной применения ко мне советской системы наказания (именно наказания, а не перевоспитания!). "Мент-ода" не вызвала бы шизман, если бы задача упрятать меня туда не была самостоятельной. И суд с приговором о лишении свободы был вызван всей линией моего поведения, а не одним каким-то действием. Самобичеванием я больше не занимался.
Второе, и гораздо более интересное: за 17 суток пребывания в штрафном изоляторе мой кашель... даже уменьшился. Может быть, сказался лечебный эффект вынужденного голодания?
Творчество в шизмане. До ареста я обдумывал свое будущее занятие в Израиле. Я знал, что в Израиле нет такой мощной электропромышленности или станкостроения, в каких я работал всю жизнь в СССР. Я считал, что опреснение морской воды - одна из наиболее перспективных областей промышленности в Израиле. Поэтому я засел в научно-техническую библиотеку Новосибирска и ознакомился с мировым состоянием этой области техники. Среди других способов опреснения морской воды я прочитал о методе израильского инженера Зархина - опреснение вымораживанием (в морской воде лед пресный).
Поразмыслив, я нашел возможность некоторого улучшения метода Зархина. Эта идея меня захватила. Так что пока я был в одиночке шизмана и мерил шагами камеру, я обдумывал конструкцию такой опреснительной установки. Забегая вперед, скажу, что даже с моим улучшением этот метод оказался не самым рентабельным, что я выяснил уже в Израиле. В Израиле я все-таки стал работать, используя часть своего достаточно большого электротехнического опыта.
Карцерное питание. Я, кажется, уже описывал карцерный рацион - "день лётный, а день - пролётный". Это означает, что питание (не только хлеб и воду) дают через день. В один день (лётный) дают хлеб, что-то вареное (каша или суп) и кипяток. А второй день - только хлеб и кипяток. Растолстеть на таком рационе не удается. Быть сытым - тоже.
После пяти дней одиночки меня перевели в камеру шизмана, расположенную на другой стороне коридора и окна которой выходят уже не на Каму. В ней вместе со мною было человек восемь. Там поэтому было гораздо теплее, чем в одиночке, но тоже не слишком жарко. Зубы постукивали.
Снова Толя Гладышев. Вскоре после того, как я оказался в новой камере шизмана, туда поместили... Толю Гладышева. Еще недавно, как я уже рассказывал, он умудрился "заслать" мне в одиночку шизмана пакет с халвой. Толя рассказал мне, что в знак протеста против моего ареста (меня отправили в холодный шизман с тяжелым бронхитом) он умышленно напился, чтобы его тоже посадили в шизман. В то время были лютые холода, а тут еще сломался насос, без которого не могла работать котельная лагеря, т.е. источник обогрева всей лагерной зоны. Промышленной и жилой зон одновременно. Отремонтировать его без Толи было некому. Так что его демарш много весил.
Однако не учел "крученый" и хитроумный Толя, что существовал и такой способ содержания в шизмане: с выводом на работу. Так что Толя днем работал в промзоне, а ночевать его отводили в шизман. Главный энергетик зоны Еремкин пытался и для меня добиться такой же формы отсидки, но начальство ему в этом отказало.
Поскольку Толю посадили не в одиночку, то, по лагерным правилам, он мог выбрать камеру для своей отсидки. И он выбрал ту, где сидел я.
Мы с ним расположились на одних нарах, что давало некоторый дополнительный нагрев.
Ежедневный выход в промзону позволял Толе проносить в камеру запрещенное в шизмане курево. Его обыскивали слабее, чем других, так что для камеры такой его арест был благом.
ДПНК капитан Попов. Дежурный помощник начальника колонии капитан Попов не был ангелом. От зэков я знал, что он мог достаточно жестоко избивать зэка обрезиненной дубинкой. Но что-то человеческое в нем оставалось (именно он заставил заменить мою узенькую курточку на нечто более подходящее).
Я знал, что мне объявлено 7 суток шизмана, но был внутренне уверен, что получу ДП (от слов "дополнительное питание", как называли зэки добавочный срок ареста). По закону пребывание в шизмане ограничивалось 15 сутками, после чего зэка были обязаны выпустить из шизмана - то ли в БУР, то ли вернуть в его отряд в лагере. Был, как я уже писал, и такой метод у администрации: выписывали сразу три постановления (о большем числе постановлений, выписываемых одноразово, я не слышал), причем между смежными арестами на 15 суток следовало на одни сутки перевести зэка на более легкий режим.
По истечении моих семи суток шизмана на дежурство вновь заступил Попов. Заступивший на дежурство ДПНК первым делом обходит шизман и БУР и убеждается, что все там в порядке и все арестованные находятся на своих местах. Он заходит в каждую камеру и лично делает перекличку.
После переклички в нашей камере Попов скомандовал мне выйти из нее. (В отличие от тюремной камеры, гораздо более удобной, чем камера штрафного изолятора, последнюю я не называю хатой - на это я обратил внимание, только прочитав написанное.) Стандартная формула: "...на выход с вещами" здесь не имела смысла, так как в шизмане у зэков вещей не было.
Но мне Попов бросил реплику: "Не прощайся с камерой!" Было ясно, что у меня - ДП. С ним вдвоем мы пошли по длинному коридору в комнату администрации этого здания. Надо сказать, что в камере зэки как-то "надышали", и в ней было теплее, чем в коридоре. А в комнате администрации было еще намного холоднее. По дороге Попов матерился и ворчал: "Сволочи, что делают! Хочешь ознакомиться? Иди, прочитай новое постановление. У тебя 10 суток ДП". Знакомясь с новым постановлением, я слабо вдумывался в его текст, ибо не только мои зубы стучали от холода, но и тряслись, казалось, все мышцы. Я пытался унять их дрожь, напрягая мышцы со всей силы, но это слабо удавалось. Мне в этой ситуации запомнилось лишь чувство глубокого унижения, которое у меня возникло от бессилия унять дрожь.
В общем, я был рад вернуться в менее холодную камеру шизмана в теплое общество Толи и сокамерников.
Предупреждение перед концом срока. Выход из шизмана и встреча в отряде 7 не были чем-то особо примечательными, чтобы спустя около 20 лет было что вспомнить. Но об одной ситуации в конце пребывания в лагере следует рассказать.
Примерно за неделю до конца срока как-то вечером меня позвали к воротам локалки. По ту сторону ворот стоял один из тех, кто вместе со мною был в камере шизмана. Оглядываясь по сторонам, он сообщил мне, что от дневального оперчасти узнал, что меня за пару дней до конца срока перевезут из этого лагеря в какое-то другое место.
Возник вопрос: верить ли этой информации, а если верить, то что следует предпринять? Прежде всего, о таких фокусах властей я знал: человека освобождают не из того места, в котором он отбывал срок. Делается это в тех случаях, когда ожидается нежелательная массовая встреча зэка различными его единомышленниками. Толпа ждет зэка (уже - бывшего) у ворот места заключения, а он одиноко выходит из ворот в другом городе. Простенько и эффективно. И никого не надо разгонять или отслеживать. Это говорило в пользу достоверности информации, хотя никаких массовок при моем выходе не предполагалось.
С другой стороны, передавший мне эту информацию зэк имел сомнительную репутацию, так что это могла быть целенаправленная дезинформация. Если да, то зачем? Простейший вариант - помотать мне нервы. Тоже неплохо, но это - пустяк. Более сложный и более вероятный вариант - вызвать этим сообщением какие-то мои действия. Например, спровоцировать меня, чтобы я передал эту информация "на волю" по каким-то каналам (если они у меня имеются) и тем самым выявить этот канал информации. Это было наиболее вероятным.
Какое решение в этих условиях я должен был принять? Конечно, совсем нежелательно, чтобы Валя, которая, несомненно, приедет меня встречать, из Новосибирска попусту тащилась бы пару тысяч километров в Соликамск, а потом трепала бы себе нервы, прибыв на место назначения. С другой стороны, передавая информацию, я ставил бы под удар того, кого мог бы попросить передать такую информацию (скорее всего, по телефону кому-либо из друзей в Москве). На это я не имел права. (У Вали телефон был давно отключен, а телеграмма перехватывалась еще проще, чем телефонный разговор).
И я решил никаких действий не предпринимать. Это оказалось наиболее правильным.
18 литров чифиря. Проводы, которые мне устроили в седьмом отряде, по-моему, были беспрецедентными в тамошних местах. По-царски субсидировал их, по-видимому, Толя Гладышев. В отряде было порядка сотни человек. Сколько из них были допущены к проводам, не знаю. Знаю только, что было выпито 6 трехлитровых банок усиленного чифиря(!). Это обошлось примерно в 2 килограмма сухого чая. Не вторяков, а первача!
Лагерный заработок. Зэку, выходящему из лагеря, полагается полный финансовый расчет. Ему выдаются все деньги, которые были на его счету к этому моменту. Но иметь деньги, находясь в лагере, запрещено категорически и наказывается шизманом. Мой срок оканчивался в воскресенье 10 марта 1985 года. В этом случае гуманные советские законы предписывали освобождать зэка накануне, чтобы работники администрации, связанные с оформлением освобождения зэков, не были вынуждены выходить на работу в свой выходной день. Гуманно. Поэтому меня должны были освободить накануне, т.е. в субботу, 9 марта.
Еще "накануннее", т.е. в пятницу, 8 марта, меня вызвали в контору лагеря и предложили расписаться в получении причитающихся мне денег. А причиталось мне очень много - более 700 рублей, ибо то были деньги за рационализаторские предложения, сделанные в промзоне лагеря. (Напомню: средний заработок в СССР составлял тогда не более 150 рублей. Моя зарплата завотделом НИИ кандидата наук составляла 350 рублей в месяц.)
Для сравнения: в среднем, зэк, отсидевший в лагере года три и работавший в промзоне, при выходе из лагеря получал порядка 20 рублей, а на обратный двухсуточный (с пересадкой) путь на питание мне было выдано ноль рублей и девяносто шесть копеек. Менее чем половина рубля в сутки!
Я изъявил готовность расписаться в ведомости, но сначала попросил мне эти деньги отдать (права иметь-то их ни у кого из зэков в лагере не было!). Кассирша объяснила, что дать мне деньги она не имеет права. Тогда я спросил: "А за что же я в этом случае расписываюсь?" И получил разъяснение, что деньги мне передаст перед реальным выходом из лагеря тот ДПНК, который меня будет из лагеря выводить через проходную.
В ответ на это я спросил: "А почему бы мне тогда же и не расписаться в ведомости на получение денег?" И услышал от кассирши: "Не могу же я доверить ему финансовую ведомость!!!"
Меня эта ситуация позабавила, но я все же сказал: "Если вы не можете доверить ему ведомость, то как же я могу доверить ему такую сумму денег? Распишусь при их получении". Так и было сделано - я настоял на своем.
Лагерный финал. Разумеется, Валя приехала встречать меня при выходе из лагеря. Приехала она накануне, но я об этом не знал. Обычно освобождают с утра пораньше, чуть ли не на рассвете, но по закону обязаны освободить до полудня. Чтобы я не "выпендривался" (а я предупредил, что если освободят позже двенадцати, то будет моя жалоба прокурору), меня освободили точно в 12 часов дня, но и не раньше. Так что Валя прождала меня у ворот лагеря с раннего утра. Как потом оказалось, вместе с нею приехал встречать меня и мой друг Яша Кац.
Отдавал мне мои личные вещи персонально сам начальник оперчасти Григорьев, уже ставший майором. Он тщательно пересмотрел все мое имущество. Отдал и то, что было изъято у меня, включая и конфискованное ранее "Пятикнижие" с постраничным переводом с иврита на русский. Для изучения иврита в лагере я попросил Валю через друзей достать мне такую книгу, изданную именно в СССР, чтобы не было к чему придраться. Ее достали и прислали мне, цензура не нашла ничего, чтобы не отдать мне эту книгу, и отдала мне ее. Вскоре Григорьев обнаружил ее у меня и конфисковал. При этом у нас состоялся характерный для советского бытия диалог:
Я: - Книга официально издана в Советском Союзе, так что нет причин запрещать пользоваться ею.
Григорьев: Вы же знаете, что этот язык в нашей стране запрещен.
Я: Никогда не слышал о таком запрещении. Где и когда было такое постановление опубликовано?
Григорьев (усмехнулся): Да бросьте, Феликс Давидович! Вы все прекрасно понимаете и знаете не хуже меня. Книгу эту получите при выходе из лагеря.
А одну мою вещь он у меня при выходе все-таки конфисковал. Это был летний зэковский головной убор. Сделанный из простой синей хлопчатобумажной материи, он по форме напоминал тот, в котором ходил генерал Шарль де Голль. Правда, головной убор французского президента был несколько более высокого качества. То ли из-за этого различия, то ли по иной причине, но зэки называли эту часть своей форменной одежды "пидорка". Была зима, так что "пидорку" я прихватил просто на память, а на голове у меня был теплый ватный треух. При осмотре моих вещей Григорьев, дойдя до "пидорки", сказал: "Ну, зачем это вам?" и, не дожидаясь моего ответа, быстро отбросил ее в сторону. Ради нее в этой ситуации я не стал спорить.
Надо отметить, что если у кого-то складывается впечатление обо мне как о принципиально въедливом спорщике, то это не так. Как правило, я не действую по известному анекдоту: "Не будьте мелочными и отдайте мою копейку. Я требую не из жадности, а из принципа!" По непринципиальным пустякам я предпочитаю не создавать скандальных ситуаций. Вопрос о "пидорке" в этом случае - один из таких примеров.
Кое-что из лагерных заметок.
Подопечный Саши Ермолюка. О Саше Ермолюке из моей лагерной бригады я уже писал. Его неподдельное христианское милосердие было побудительным мотивом того, что он взял под свое покровительство нового зэка, поступившего в наш отряд. Это был тишайший парень (фамилию и даже имя его я не запомнил; кажется, его звали Володя; так его и назовем), робкий, и если бы не Сашино мягкое покровительство, то его бы кто-то уж точно поработил. За что такой тихоня мог попасть за решетку? Всего лишь - за двойное убийство!
Он был женат, имел двоих сыновей-близнецов. Им было годика два-три. И была у него мама, которую он продолжал слушаться, как в детстве. Жизнь его текла в размеренном и неспешном ритме, пока однажды он, вернувшись домой, не застал свою жену с любовником в весьма недвусмысленной ситуации. И этот тихоня схватил топор... Кого он хотел покарать при этом - сказать сейчас трудно, но вопрос определился поведением его жены - она кинулась на защиту любовника и стала первой жертвой. Второй стал ее любовник. Оба были убиты наповал.
Осознав содеянное, Володя пришел к своей маме и все ей рассказал. Мама взяла сына за руку и пошла с ним в милицию. Суд учел состояние аффекта и дал ему три (или даже два - точнее не помню) года лагерей.
Резофановая тара. Резофановая тара - это тара многоразового пользования, т.е. ящики, сделанные из обрезиненной фанеры. Предназначена она для магазинов и т.п. Лагерному предприятию поручили ее делать. История ее освоения в промзоне лагеря не стоила бы упоминания, если бы не один забавный курьез, связанный с нею.
Сначала напомню элементарные сведения из школьного курса физики. Как известно, температура кипения воды зависит от давления окружающей среды, в которой это кипение происходит. При нормальном атмосферном давлении вода кипит при 100 градусах Цельсия. Поэтому, как рассказывают детям в школе, высоко в горах невозможно сварить суп, так как из-за пониженного давления воздуха там вода там кипит при гораздо более низкой температуре, из-за чего суповые компоненты не в состоянии свариться.
Опрессовка фанеры резиной должна была производиться при температуре порядка 150-180 градусов, а нагрев пресс-формы осуществлялся паром от котла с производительностью 0.6 тонны пара в час (спустя почти 20 лет могу и ошибиться в этих цифрах).
К этому производственному процессу я отношения не имел, но удивился, когда узнал, что сравнительно колоссальной мощности котел оказался не в состоянии прогреть выше 100 градусов не очень-то большую пресс-форму. А проблема дошла до управления лагерей в Перми, оттуда приехали чины с достаточно приличными погонами. Из чистого любопытства я влез в этот вопрос, пошел и посмотрел на месте, как все это сделано.
Оказалось, что из котла в цех прямо к пресс-форме протянута одна труба, а из пресс-формы пар свободно уходит в окружающий воздух, как в чайнике пар свободно выходит из носика. Чем больше "раскочегаривают" котел, чем больше топлива в нем сжигают, тем больше пара образуется в единицу времени, но он, выходя из пресс-формы, имеет примерно все те же 100 градусов. Характерно для подневольного труда заключенных: во-первых, никого не интересовали условия труда прессовщиков, которые при этом должны были работать в обстановке пара; во-вторых, никого не интересовала проблема использования энергии, содержащейся в отработанном паре, а она была значительной.
Решение проблемы было элементарно простым - надо было добавить вторую трубу; пар, вышедший из пресс-формы, вернуть в котельную; на выходе этой второй трубы установить клапан, который не дал бы пару свободно выходить наружу, но лишь при превышении определенного давления. Тепло, содержащееся в отработанном паре, через змеевик можно было использовать для нагрева воды, используемой для других нужд.
Разобравшись с причинами "забастовки" котла и пресс-формы, я сказал Еремкину, что вопрос решается очень просто. И меня вызвали на консилиум специалистов, приехавших из областного управления. Выглядело довольно забавно: зэк в робе объясняет группе старших офицеров, в том числе и с "молотками" на погонах (знак инженера), возможно ли принципиально получить вожделенные 150-180 градусов за счет водяного пара. Не без удивления они услышали от меня, что если создать достаточное давление пара, то эта температура может быть достигнута без труда. Видимо, с кастрюлей-скороваркой никто из них не был знаком.
Эти рекомендации быстро осуществили (в лагере дарового труда сколько угодно), и посмотреть на первый результат пришло начальство во главе с директором промзоны (завода) подполковником гражданином Семченко. Всем на диво термометр показал нужную температуру пресс-формы.
Дневальный оперчасти. Оперчасть - это как бы внутрилагерная милиция. И им тоже нужен зэк на побегушках. Для этой цели у них есть свой дневальный. Название "дневальный" в данном случае не обозначает временно, на один день назначаемого дежурного. Это - длительная постоянная работа конкретного зэка. Дневальный в оперчасти - весьма влиятельная фигура среди зэков, ибо он может причинить много вреда, шепнув "кому следует" что-то, компрометирующее неугодного ему человека. Так что с ним стараются не портить отношений.
Персонаж, о котором идет речь, был примечательной фигурой. Маленького роста (немногим больше, чем метра полтора), с крупной головой, крайне малообразованный деревенский парень. Возможно, неглупый. Рассказывают, что он прошел все лагерные круги ада. В отряде его быстро опустили до уровня вседоступной "дамы", и он стал неприкасаемым и всеми гонимым. Дело доходило до того, что соликамской зимой (там среднегодовая температура на четыре градуса ниже, чем в Новосибирске!) его презрительно выгоняли из барака на улицу, и он ночевал в снежном сугробе внутри забора локальной зоны. Нужно ли искать иные причины его озлобленности на всех? Именно "такой кадр" наилучшим образом подходил оперчасти в качестве дневального.
3-13. Выход в большую локалку (из лагеря, но не на свободу, а в СССР)
Снова ДПНК Попов. Выводил меня лагеря через проходную уже знакомый читателю ДПНК капитан Попов. Именно его дежурство было в тот день. Как я уже отметил, все освобождавшиеся зэки ушли рано утром, так что меня Попов выводил одного.
И вот мы с ним вышли за проходную. Подошла Валя. Попов передавал меня, как говорится, "с рук на руки". Обратившись к ней, он сказал: "Вот этого мужика я уважаю" и пожал мне руку. От рукопожатия с ним я не уклонился, не хотел, да и не считал нужным этого делать.
Советская интеллигенция, в основном, была социально отделена от "простого люда". Тем более отделены были от них те ее представители, что вышли не из рабочей или крестьянской семьи. Они практически не знали жизни, и социальный портрет большинства населения своей страны им был не известен. Хотя я был заводским инженером, а не кабинетным ученым, но все-таки круг моего общения не был типичным для среднего гражданина СССР. Как и декабристы (по Ленину), страшно далеки были мы от народа.
В связи с этим припомню один случай. Вместе с главным конструктором одного из новосибирских заводов мы стояли в одном из цехов этого завода и о чем-то разговаривали. Не уверен, что тема была производственная, но не в этом суть. Проходил мимо нас какой-то рабочий в замасленной одежде, явно не из рабочей аристократии. Увидев нас, прилично одетых, в шляпах и с галстуками (а мой собеседник был еще и в очках!), пролетарий внятно злобно проворчал: "Коммунисты! Всех бы вас на одну виселицу!"
До лагеря я неоднократно длительно лежал в непривилегированных больницах "на воле", где лежали так называемые "простые советские люди". Лагерное население на общем режиме было примерно таким же, как и в этих больницах. Были, конечно, в лагере отпетые "отморозки", совершенно непригодные для жизни в любом некриминальном человеческом обществе. Но большинство зэков было из таких, кому просто не повезло: до посадки они вели себя точно так же, как и те, кого не посадили, ведь в Советском Союзе мораль была весьма своеобразной.
Ни для кого в СССР не было секретом, что государство, т.е. капиталист-монополист, грабит работающих, у которых нет выбора работодателя. Да и самым распространенным понятием на рынке был дефицит. Редко что можно было купить, придя в магазин, тогда, когда это понадобилось. Вместо слова "купил" чаще всего применялось слово "достал". И "доставали" либо в длинной очереди, либо по блату (т.е. по знакомству). Поэтому взять что-то там, где работаешь, мало у кого считалось кражей. Экспроприировали экспроприатора. Мир праху его, этого экспроприатора!
После такого опыта и за два лагерных года (именно лагерных, ибо в тюрьме было совсем иначе) я научился в контактах с "ментами" видеть в них обыкновенных людей, в среднем практически ничем не отличавшихся от остальных граждан Советского Союза. Научился видеть во многих из них таких же жертв коммунистического режима, какими были и зэки. Вот почему рукопожатие этого ДПНК не вызвало во мне никаких отрицательных эмоций. По-своему он был нормальным человеком. Особенно - по отношению ко мне.
Более того, в этот первый вечер вне лагеря мы с Валей и Яшей отправились в гости к... младшему лейтенанту внутренней службы Владимиру Ильичу Еремкину, моему непосредственному лагерному начальству. В этот вечер ему исполнялось ровно 40 лет, что было избыточно много для одной малой звездочки на погоне. Но это предстояло вечером, а пока перед нами было несколько дневных часов.
На эти часы у Вали была культурная программа...
Но сначала - встреча с женой и с другом в каком-то помещении, смена лагерной одежды на свою собственную, привезенную Валей и Яшей из дома. Лагерную одежду я хотел забрать с собой как память о прошлом. Ее мы взяли с собой даже в Израиль, и она по сей день занимает чемодан в нашей кладовке. Но в этом комплекте не хватает сапог. Эти тяжеленные сапоги из грубого заменителя кожи Валя отказалась взять с собой, а Яша (ему-то таскать вещи!) ее поддержал. За два лагерных года я сроднился с этими сапогами, и мне было жаль их выкидывать. Но когда Валя показала мне, что одна из складок на голенище было протерта до значительной дыры, я, наконец, сдался.
Соликамские художники супруги Олейниковы. В свой последний приезд Валя обнаружила в Соликамске картинную галерею художников Олейниковых. Муж и жена Олейниковы были достопримечательностью города Соликамск. Они были, как мне припоминается, старше нас. Картины Олейниковой были выполнены вышивкой, но даже вблизи казались нарисованными кистью художника, писавшего маслом. Впрочем, она и была настоящим и незаурядным художником. Муж ее работал в ином стиле. Его материалом были измельченные в порошок минералы разных цветов.
Соликамские экскурсоводы водили к Олейниковым экскурсии, и художники безвозмездно занимались этими группами. Единственное, что сделали им местные власти - к их квартире на первом этаже пристроили небольшое помещение для экспозиции их работ. Но этого помещения уже было совсем недостаточно.
Работы Олейниковых произвели на нас большое впечатление. Сейчас я вспоминаю только портрет Альберта Эйнштейна, вышитый Олейниковой. Это не была копия известных фотографий, а настоящий портрет, в который было вложено то, как представляла художница великого ученого.
После 30 месяцев, проведенных за решеткой, картинная галерея была, пожалуй, наиболее подходящим местом для переключения на новый образ жизни.
После этого визита мы еще успели немного отдохнуть в гостинице и купить билеты на поезд до Перми на завтрашний день.
Купить билеты на поезд...
Попытаюсь объяснить обыкновенному читателю, насколько бывшему зэку, привыкшему к "прогулкам" только по локальной зоне и к тому, что наличие денег в кармане - это повод для помещения их владельца в шизман, странно свободно пойти по улицам, зайти в кассы вокзала, купить себе билет на поезд и т.п. К этому не сразу привыкаешь, на это уходят часы, и даже дни. Представляю, как трудно переключиться тому, кто просидел гораздо больше меня, и тому, кого некому было встречать при выходе за колючую проволоку...
Нечто похожее, видимо, испытывает и репатриант из Советского Союза, когда оказывается за границей, в частности - в Израиле.
День рождения Еремкина. Еремкин загодя пригласил меня на свой день рождения, на 40-летие, которое приходилось точно на день моего выхода из лагеря. Владимир Ильич, надо отдать ему должное, наплевал на то, что такой визитер, как я, - это может быть весьма рискованно для него. Так что этот визит был запланирован нами задолго.
Он с женой занимал одну комнату в доме общежития персонала МВД. Чтобы потом на Еремкина меньше нападали за личный контакт с зэком, я попросил Валю привезти с собой те почетные знаки отличия, которые у меня были (включая китайскую медаль и орден "Знак почета", который было конфисковали у Вали после моего ареста, а потом вернули ей) и которые принято в СССР прикреплять на грудь в торжественных случаях. Еремкин и без того был на нехорошем счету у своего начальства, так что мне хотелось нацепить на себя громоотвод для него. Впоследствии у меня не было с ним контактов, так что продолжение событий мне не известно.
На день рождения к нему мы пошли втроем - с Валей и Яшей. Еремкин пригласил также пару своих приятелей из офицерского персонала лагеря. Одним из них был начальник санчасти капитан Исаков, а вторым - начальник ОТК (отдела технического контроля) промзоны старший лейтенант, фамилию которого я сейчас уже не могу вспомнить.
Пара зарисовок с этого юбилея. Об одном из инцидентов я, кажется, уже писал: когда Яша услышал, что Еремкин обратился ко мне на "ты", то он немедленно захотел поставить юбиляра "на место". Мне пришлось вмешаться и загасить Яшин гнев.
Дорогой Яша! Я обращаюсь к тебе как живому и представляю тебя только таким, и таким ты всегда будешь для твоих друзей. Эти строки пишутся за несколько дней до твоего первого "йор-цайта" - годовщины со дня твоей гибели 16 Ийяра 5762 года по еврейскому летоисчислению. Это "отвлечение от темы" я не мог не сделать...
Второй инцидент произошел, когда Еремкин стал искать папку с моими делами, которую я заранее передал ему, чтобы он вынес ее из лагеря до дня моего освобождения. Искал он ее, чтобы вернуть мне. Эти документы я имел право хранить и вынести из лагеря при своем освобождении, но не был уверен, что их не захотят у меня отобрать.
Еремкин поискал-поискал, но папку у себя не нашел. И он предъявил претензии Исакову, которому ранее давал ее читать в своей комнате. Папка исчезла. Думаю, не без оснований он решил, что Исаков ее попросту украл. Исаков сам был под следствием, и мог захотеть иметь у себя образцы такой литературы. Началось шумное выяснение отношений, которое грозило перерасти в драку. Я понял, что мне эти бумаги уже не вернуть, и загасил конфликт.
Первую ночь вне лагеря я провел в номере гостиницы, который сняла Валя. На следующий вечер мы отправились поездом в Пермь, откуда предстояло ехать в Новосибирск.
Из лагерных писем друзьям. Живущий в Израиле мой давний друг Анатолий Коган, ветеран войны с Германией и Японией, полагая, что мне это будет интересно, на днях принес мои письма, направленные ему и его жене, Валиной школьной и институтской подруге, присланные мною из лагеря через лагерную цензуру, и Валей - из Новосибирска. Естественно, что в тех письмах я должен был пользоваться эзоповским языком. Некоторые выдержки из них мне представляется уместным привести в этой части книги. Даются они в хронологическом порядке.
Соликамск, 18.05.83. "...В моральном сочувствии мне моральных же людей я уверен. ... Нам с тобой вряд ли стоит продолжать дискуссию по технике безопасности. Но отмечу, что я, как и полагалось, строго соблюдал требование "не стой под грузом". Но оказалось, что груз может планово отрываться с тросов и падать не по силовым линиям гравитационного поля Земли, а по произвольным (заранее заданным) кривым. В таких условиях техника безопасности попросту излишня, что и делает нашу дискуссию беспредметной. Так что дело не в чьей-либо правоте, а в обсуждаемом предмете, - как его рассматривают в дискуссии. Только и всего".
Комментарий. Я отвечал на предположение, что за решетку я попал потому, что был слишком неосторожен в своих действиях - не все же отказники туда попадали.
Соликамск, 12.07.83. "...Ничего из присланного мне "на почитать" я вернуть не смогу, так как не могу посылать отсюда бандероли и т.п. Это исчерпывает вопрос ... Вопрос моего трудоустройства здесь висит в воздухе, хотя, как сказал мне нач. ИТК, им занимается директор з-да ИТК. Видимо, в связи с этим предстоящим трудоустройством меня и перевели в другой отряд. Это задало мне еще один этап вживания в новый коллектив с сопутствующими бытовыми усложнениями. Но и они будут преодолены со временем, как были уже преодолены на прежнем месте. Теперь у меня отряд 7, бригада 73.
Вот обо мне и все. А об окружении писать здесь не следует - никто меня на это не уполномочил.
Да, еще: пока (как язвенник) получаю диетпитание, что весьма существенно. Это оформляется на каждый последующий месяц заново, оттого и пишу - "пока".
Уже миновала 1/3 моего срока заключения. Какая-то веха, все-таки! На прицеле 10 марта 1985 года (конец моего срока). Пройденное время миновало довольно быстро, но вперед смотреть более утомительно, чем назад.
Встреча с корреспондентом - случайность, не предполагающая последствий. Инвалидность третьей группы - не случайность, но тоже без последствий. Ничего не изменила бы и первая группа, хотя ее дают, кто "заслуживает".
Комментарий. О какой-либо встрече с корреспондентом, о которой упоминает мой друг, я абсолютно ничего не вспомнил. А первую (высшую) группу инвалидности там давали только безнадежно больным. Например, при тяжелой стадии раковых заболеваний. Но, слава Б-гу, до такой кондиции я там не дошел, а и дошел бы, то не уверен, что меня выпустили бы.
Соликамск, 19.11.83. "...Представления ваши о моих надеждах на УДО несколько ошибочны. Никаких