Новосибирск, 15.06.84. от Вали - Лене и Толе. "...О моей поездке к Феликсу вы знаете. Она прошла на максимуме "удачи" - трое суток, приняли лекарства.
Он неплохо выглядит, прекрасный душевный настрой. Здоровье же не блещет. Был вялым, временная слабость, сонливость. То ли весенний авитаминоз при отсутствии витаминов все время..., то ли что еще кроме этого. Остается надеяться на благоприятный исход. Вчера получила от него письмо от 20.6. Ему уже начали делать инъекции переданного мною лекарства".
Соликамск, 29.06.84. "...Папина борьба за меня имеет тот смысл, что если бы он ее не вел, то чувствовал бы себя (морально) гораздо хуже. И борьба эта дает ему сознание того, что он делает максимум возможного. Действительно, на его месте нельзя сделать больше, и не его вина, а наша беда в том, что очевидное беззаконие некому пресечь. ... Моя сестра (и сестра Кармелы) писала мне из Израиля, что главное, что мы дали Саше и Славе - что они люди "без комплексов". (...) У меня все без существенных перемен. Думаю, что перемены не внесет и прохождение процедуры УДО - я не жду от нее положительных результатов".
Комментарий. В лагере предстояло заседание комиссии по УДО. Моя уверенность оправдалась - меня на нее даже не представили, ибо я отказался признать, что я осужден правильно.
Соликамск, 21.07.84. ... "Амнистию" читал. Хотя фамилия автора - Евгений Богат, но духом он достаточно беден. Статья (с позиций логики и закона) в некоторых ее аспектах не выдерживает серьезной критики. Но я этой критикой заниматься не буду. Пусть ему кажется, что он, действительно, богат.
В полученной вчера "Литературке" есть интервью с Л.Пельтиером, лидером американских индейцев. Я ее еще не всю прочитал, но материал для размышления она дает. Дает его и рисунок, сделанный интервьюером.
Ежи Лец умудряется находить удивительно точные слова в своих кратких афоризмах. Да и переводят на русский язык его, видимо, тоже достаточно талантливые люди...
Вопрос с УДО лопнул при первом же соприкосновении с жизненной реальностью. Если уж законы физики относительны, то на юридические уж и вовсе нечего роптать. И я, ей Б-гу же, не ропщу. Хотя бы потому, что роптать - не в моей натуре".
Мне осталось уже менее 8 месяцев. Сравнительно с уже пройденным путем - не слишком много. Но если подумать, что моя командировка в Китай длилась только 6 месяцев и была достаточно длительной, то... Впрочем, прошло уже почти четверть века с тех пор, и время почти удвоило за этот период скорость своего течения (с моей точки зрения, конечно).
Соликамск, 03.11.84. ...Я советовал моему папе прекратить всякую переписку по моему делу, ибо она не только бессмысленна, но и становится оскорбительной по сути - приходится обращаться снова и снова в те же инстанции, которые "отпихнулись". Оставшиеся (неделя + 4 месяца) я при любом исходе дела досижу полностью, это ясно даже в предположении, что сегодня же кто-то что-то захочет сделать. Тогда зачем же все это продолжать? Вот почему я советовал папе прекратить переписку, а если ему гордость (или что иное) не позволяет это сделать без финального заявления, то его можно написать в таком духе:
Мне, мол, четко ясна непререкаемая законность моих требований, не может не быть ясной она и вам. Но в такой же мере ясно, что мне противостоит негласный заговор нарушителей закона, из корпоративных и иных соображений дружно попирающих правое дело. Вся беда в том, что мои противники - работники правоохранительных органов, так что опереться в борьбе за законные права мне не на кого. Осознав бессилие закона, я прекращаю переписку по данному вопросу. Передай папе.
...За эти 20 месяцев я написал, ориентировочно, штук 600 писем, не менее. Раньше я никогда не имел такой интенсивной переписки. Надеюсь, что и потом не буду ее иметь". Тем и хорош общий режим, "общак", что количество писем там не ограничивается. В остальном он полностью оправдывает название "дурдом". Беспредел в нем максимален сравнительно с остальными лагерными режимами.
Последнее из цитируемых писем лишь косвенно относится к лагерной тематике. Оно написано примерно спустя 2 года после выхода из лагеря, но мне представляется интересным привести выдержки из одного из моих последних писем до репатриации. До разрешения на выезд оставалось почти полгода.
"...Еще раз подчеркну, что когда я говорю, что опрометчивых шагов не делаю, это означает, что я строго чту уголовный кодекс, как учил О.Бендер, сын турецко-подданного. И если, тем не менее, я был объектом беззакония, то отнюдь не из-за опрометчивых шагов, а от нежелания потерять к себе уважение в ситуациях, когда я считал нужным сделать вполне законный шаг, который, к сожалению, выделял меня из послушной толпы и делал мишенью для поучения других. Опыт массовых репрессий в стране учит, что даже самые серенькие оказывались под топором репрессий, если они волею случая попадали в поле зрения "карающей" машины, которой нужна была пища для оправдания собственной зарплаты. Когда я говорю "к сожалению, выделял меня из послушной толпы", я сожалею отнюдь не о себе, а о тех, кто остается в толпе, ибо с их молчаливого участия берут других. Это - старая истина, которая никогда не померкнет.
К затронутому вопросу примыкает и вопрос круга литературных интересов. ...Я не считаю, что вот теперь-то писателям полностью развязали руки - табу на достаточно весомый круг вопросов (чтобы не сказать - основных) осталось, причем тренированные писатели и сами себя привычно и весьма квалифицированно ограничивают в размахе "гласности". Думаю, что и тебе эта комедия отлично видна и невооруженным глазом. Так что даже нынешние "самоцветы" - это все-таки подделка, более искусная, чем то бутылочное стекло, каким нас заставляли любоваться, но все-таки подделка под настоящее.
Не имея других интересов, можно читать и это, и я иногда это тоже делаю, ибо полностью не абстрагировался от прежнего круга интересов. Но когда я это читаю, то мне здорово мешает многое, чего менее натренированный глаз и не видит. Так, в "Огоньке" 26 есть статья о Ф.Раскольникове, которая многих восхищает, а меня - не слишком. В ней есть достаточно материала, чтобы не восхищаться и самим Раскольниковым, и с презрением смотреть на попытки автора "слаломить" вокруг и сегодня запретных флажков...
А вот стихи поэтессы Марии Аввакумовой ("Новый мир", 7, 1987 год) настоящие:
ДАР РЕЧИ
Вы прошли такие испытанья...
Немоты удел был так велик...
Что теперь,
Кода просвет возник,
Речи говорить уж нет желанья,
Да к тому ж окостенел язык.
Нет слов, - какими говорить,
Нет воздуха, - в каком парить.
(Выделено мною)
Более 50 лет своей жизни я был оторван от других источников, как я понял совсем недавно, несоизмеримо более высокой ценности, на постижение которых мне уже не хватит жизни, сколько бы мне ни суждено было прожить".
На этом цитирование писем закончено.
3-14. Отказ продолжается
Пермь-Новосибирск. В Перми мы провели сутки на квартире у Саши Чешко, моего лагерного "семьянина". О нем я рассказывал ранее. Саша примирился с женой, которая упрятала его за решетку, а потом раскаивалась в этом. Как мы провели время в Перми - не помню. Что запомнилось мне в тот день - так это смена фигуры на партийном и государственном троне СССР, происшедшая буквально в тот день.
Накануне сообщили о смерти генсека ЦК КПСС Черненко. Он был еле живой полутруп, но по партийной "табели о рангах" после смерти Андропова очередь сесть на партийный трон была именно у него. Вот он и присел на короткое время, хотя уже еле передвигался, и сидеть у него уже не было сил. В воскресенье 10 марта родная партия дала осиротевшему народу немного погоревать, а затем 11 марта, в понедельник, все начали ликовать по поводу нового партийного монарха - Михаила Сергеевича Горбачева. Того самого "Горби", который стал кумиром Европы на какое-то количество лет.
Горбачев удивительно точно (во времени) воцарился в Советском Союзе. Я уже писал, что когда в ноябре 1982 года умер Брежнев (а примерно тогда же умер новосибирский областной прокурор - прокурорский генерал Погребной, в кабинете которого я был арестован), я сказал, сидя в камере новосибирской тюрьмы: "Они будут дохнуть, пока я сижу". Я, разумеется, не пророк, и даже изрек эту фразу без особой злобы и претензии на пророчество. Но дела пошли именно так.
Когда я сидел в лагере, за Брежневым в мир иной отправился сравнительно нестарый его преемник и деятельный, но больной Андропов, а затем - и лишь под самый конец срока - совсем уж дряхлый Черненко. Мой лагерный срок шел, но Черненко что-то задерживался. И отправился на тот свет более крепкий, чем он, один из высших боссов партии и правительства маршал Устинов. Но он не был лицом 1 в советской иерархии. Так что Устинов, как выяснилось, в этом мартирологе не был зачтен советскому руководству. Дело шло уже к моему освобождения, а Черненко все медлил. Но он "рванул на финише" и умер точно в день моего выхода из лагеря!
Горбачев, сменивший Черненко, видимо, не стал рисковать. Пока я не вышел за лагерные ворота, он в это "кресло с повышенным риском" не сел. А уж потом, когда я гулял на, извините за гиперболу, "свободе", он взялся за эту лично опасную работу.
Пусть никто не упрекает меня в недопустимом зубоскальстве по такому мрачному поводу, как человеческая смерть - ведь те, о ком речь, держали в страхе колоссальную страну, ее оружием подавляли другие страны, да к тому же и без того они уже были на краю могилы.
Снова - на завод "ТЯЖСТАНКОГИДРОПРЕСС" им.Ефремова. Еще в лагере, когда перед освобождением я заполнял необходимые документы, то на вопрос анкеты, где я предполагаю жить после выхода из лагеря, я всерьез обдумывал написать: "В Израиле". Но потом понял, что этот демарш может мне стоить еще 6 месяцев жизни в отказе. Ведь властям ничего не стоило на этот шаг дать очередной отказ, а право подавать следующее заявление о выезде отказник имел только один раз в 6 месяцев. А так - еще теплилась какая-то надежда уехать из СССР вскоре после выхода из лагеря. Такое ведь бывало с некоторыми другими узниками Сиона.
Но ждали меня еще два с половиной года отказов...
По советским законам, я должен был сразу же после приезда в Новосибирск отметиться в милиции и возобновить новосибирскую прописку. Прописка - это право проживания в данном городе (к сведению тех, кто не знает, что это такое - это дикое понятие - прописка).
Вернувшийся из мест лишения свободы был обязан в месячный срок начать работать. В противном случае он рассматривался как тунеядец, и это становилось новым уголовным преступлением. Так что надо было держать ухо востро и не дать формальный повод возвратить меня в Соликамск, на "пятнашку".
Когда я занялся пропиской в своей же квартире, то обнаружил в своем паспорте любопытную деталь. Дом мой находился в Кировском районе Новосибирска, где я, естественно, и был прописан. Поэтому прежний штамп о прописке был помечен Кировским районом. А вот штамп о выписке был сделан в... Дзержинском районе города. Скажете - нелепость? Нет, все правильно: в Дзержинском районе города находилась тюрьма, где я находился 6 месяцев после ареста, и откуда меня отправили по этапу. Простенько, но изящно: мой паспорт оповещал любого сведущего о том, что его владелец сидел в тюрьме. Эту метку я носил с собой, и не надо было ничего специального писать в моем паспорте!
Прописавшись в своей квартире, я первым делом возобновил ходатайство о выезде из СССР в Израиль. Через пару-тройку недель меня посетил милиционер, на участке которого был наш дом, и поинтересовался, работаю ли я уже. Это был, так сказать, первый звонок. Я разъяснил ему, что не собираюсь оставаться в Советском Союзе и что поэтому возобновил ходатайство о выезде.
Наш участковый милиционер был кавказцем. Надо сказать, что контакты с кавказцами, занимавшими официальные посты, практически всегда были более положительными, чем с функционерами так называемых "коренных национальностей" - с русскими и с мало отличимыми от них в России украинцами (а они, как правило, были более ревностными служаками, чем русские). Кавказцы более человечны и входят в конкретную ситуацию того человека, кого они контролируют. Моего участкового объяснение удовлетворило.
Кстати, о кавказцах. Когда еще через два с половиной года мы получили разрешение на выезд, то вылетали в Израиль из Москвы. Из Новосибирска мы выехали в Москву поездом и остановились в Москве в квартире давнего московского отказника Гречановского. Он предоставил нам с Валей и мамой свою квартиру, где мы прожили месяца два. Как отказник, он тоже был, как говорится, "на карандаше", так что появление в его квартире каких-то людей не осталось незамеченным. По советским законам, в Москве можно было без временной прописки жить не более трех суток. Нам же было необходимо прожить там все время между прибытием в Москву и вылетом из СССР.
Через какое-то время в квартире Гречановского появился участковый милиционер и проверил наши документы. Паспортов у нас уже не было, ибо мы их сдали в Новосибирске, как сдали там и свою квартиру. На руках у нас были бумажки, называемые почему-то словом "виза". Правда, на них были наши фотографии.
Бравый участковый все рассудил по закону: паспортов у нас нет, значит, мы не можем быть прописаны даже временно, на эти самые законные три дня. Без временной прописки мы не имеем права находиться в славном городе-герое Москве. Следовательно, мы обязаны вернуться в Новосибирск и именно там ждать вылета из Москвы. Просто и ясно. А то, что нам необходимо улаживать в Москве дела, связанные с выездом из СССР, да и квартира в Новосибирске уже нами сдана государству, его это не касается.
Я был полон решимости довести дело до международного скандала, ибо не исключал в этом все те же козни властей. С соответствующими настроением и с заявлением в кармане я отправился к начальнику местного отделения милиции. Им оказался довольно симпатичный кавказец, подполковник милиции. Мой боевой настрой быстро угас, ибо мы с ним нормально поговорили, он вник в дело и весьма одобрительно высказался о моем желании жить в еврейской стране.
Так, нередко в действиях тупого чинуши (в данном случае - участкового милиционера) мы без необходимости усматриваем козни каких-то инстанций. (Замечу, что это привычное подозрение нередко возникает у репатриантов и в Израиле.)
Но вернемся в Новосибирск в первую половину 1985-го года.
Один забавный штрих. В харьковском институте, в котором я учился, была военная кафедра, по окончанию которой (после 4-го курса) сдавали госэкзамен и получали первое офицерское звание - инженер-младший лейтенант. Моя военная специальность была - управление огнем зенитной артиллерии. Не считая двух военных лагерей (в институтские летние каникулы - после второго и четвертого курсов), я к армии не имел никакого отношения. С годами было ликвидировано звание инженер-младший лейтенант, и по этой весьма уважительной причине мне присвоили очередное звание - инженер-лейтенант. В таком звании я и пребывал, пока после возвращения из Соликамского лагеря не пришел в военкомат сниматься с воинского учета по возрасту. При этом я обнаружил, что пока я находился в заключении, приказом министра обороны СССР мне присвоено очередное воинское звание - инженер-старший лейтенант. Видимо, пресловутая абсолютная связь между советскими ведомствами, осуществляемая вездесущим КГБ, реально была не столь уж абсолютной, как нам в Советском Союзе казалось. Не зря я в своем "Юридическом пособии", справедливо оцененном советским судом, придумал к одной из глав такой эпиграф: "Нет такой работы, которую нельзя было бы сделать плохо".
Трудоустройство отказника и бывшего зэка. Наконец, из ОВИРа последовал "свежий отказ", первый после возвращения из лагеря. Обострился вопрос моего трудоустройства, так как стало ясно, что на скорое разрешение на выезд надеяться уже нечего. Вновь надо было набираться моральных сил для стайерской дистанции жизни в отказе.
Мне было очевидно, что при всей дефицитности в Новосибирске моей специальности и достаточно высокой квалификации, никто не будет рад взять меня на работу. Во всех местах, где я мог бы работать в Новосибирске, меня отлично знали. И не только как специалиста, но и как человека, которого заклеймила позором газета "Советская Сибирь", орган советских и партийных властей Новосибирской области. Да и молва работала безотказно. Иметь дело с таким человеком в Советском Союзе опасались.
Как правило, я прежде был в хороших личных отношениях с техническими руководителями тех предприятий, на которых я мог бы работать, но мой визит к ним с целью трудоустройства поставил бы их в неловкое положение: взять меня на работу - страшно, отказать в приеме - противно и стыдно смотреть мне в глаза. Лишь один сказал мне, хотя я не пришел к нему наниматься, а просто где-то с ним пересекся: "Ты же понимаешь ситуацию..." Я понимал, что этим людям предстоит там жить. Кстати говоря, он, который мне сказал о ситуации, уже лет десять как живет в Израиле.
Наиболее предпочтительной для меня была бы работа на том самом заводе, с работы на котором я начинал в Новосибирске в 1956 году. В 1985 году главным инженером завода был Юрий Николаевич Калекин, с которым мы одновременно начинали работу на этом заводе почти за 30 лет до этого. Я тогда был переведен на этот завод из Харькова, а Юра приехал молодым специалистом по окончанию института. Мы с ним когда-то были в хороших отношениях, для моей коллекции он привозил монеты из командировки за границу (кажется, из Индии). Естественно, что я не мог поставить его в идиотскую ситуацию, обратившись к нему по поводу своего трудоустройства.
И предпринял я нестандартный ход. Уже, кажется, выше писалось, что в советской системе лишь нестандартные ходы могли помочь в, казалось бы, неразрешимой ситуации. Таким ходом стало письмо о трудоустройстве, направленное мною председателю Новосибирского облисполкома, который формально являлся высшим должностным лицом в области.
В ответ я получил два адреса, по которым мне следовало обратиться с целью трудоустройства. Это были "шикарные" места для специалиста моего уровня. Один адрес - какая-то животноводческая ферма в пригороде Новосибирска, а второй - текстильная фабрика в самом городе.
Безусловно, это была лишь бюрократическая отписка, неизвестно на каком уровне составленная, но "порядка ради" (таковы уж правила игры) я пришел на текстильную фабрику к ее главному энергетику и внешне всерьез предложил ему свои услуги.
У меня с ним состоялся примечательный разговор. Надо сказать, что в Сибири и на Урале люди, как правило, были гораздо менее развращены советской действительностью, чем в европейской части СССР. В Харькове или в Москве главный энергетик предприятия, с которым разговаривал бы о работе отказник и бывший зэк, гораздо больше дорожа своим местом, увиливал бы от сути дела и под конец разговора отказал бы, ссылаясь на какие-то объективные формальные причины.
Здесь же, когда мой собеседник вник в суть вопроса, он был откровенно шокирован. "Идиоты! - изрек он и добавил кое-что покрепче. - При такой нужде в специалистах они позволяют себе такое! Мне стыдно предложить вам работу на этой фабрике". Я, естественно, и не настаивал.
На животноводческую ферму я и вовсе не поехал, а позвонил туда и выяснил, что им нужен дежурный электрик, который заменял бы сгоревшие лампочки и делал бы тому подобную работу "высшей квалификации".
Необходимый первый раунд, таким образом, я провел, как задумано, и теперь обратился к председателю облисполкома с новым заявлением. В нем писалось, что мне рекомендовали совершенно неприемлемые работы (в СССР по закону полагалось использование работников в соответствии с их специальностью и квалификацией; этот пунктик я использовал даже в лагере, и это помогло мне даже там), что в течение четверти века я работал на заводе НЗТСГ, где по сей день работают изделия, разработанные мною. Этим заводом изготавливаются и поставляются во многие страны мира результаты моего труда. Писал я там, что по разработкам этих изделий написана и защищена кандидатская диссертация, получены десятки авторских свидетельств на изобретения и т.д. Сейчас мне лень вспоминать все то, что было там перечислено. Подчеркну лишь, что в этом документе "демонстрация образцовой скромности" не была моей задачей.
Таким образом, заключал я это заявление, если на этом заводе мне не может быть предоставлена работа по моей прямой специальности, то бесполезны мои дальнейшие попытки трудоустройства в Новосибирске.
В ответ я получил корректное письмо, чтобы я обратился к главному инженеру завода товарищу Юрию Николаевичу Калекину, и мне будет предоставлена работа по моей специальности в отделе главного конструктора по металлорежущим станкам. Копия письма была из облисполкома направлена главному инженеру завода. Что и требовалось обеспечить.
После этого я позвонил Калекину и спросил его: "Юра, ты получил указание из облисполкома?" После утвердительного ответа сказал: "Так выполняй".
Так замкнулся круг - я вновь стал работать на том же заводе, с которым были связаны многие годы моей жизни. Мне неизвестен второй такой случай, чтобы отказник, многие годы добивавшийся выезда из СССР, после возвращения из лагеря был принят на хорошую работу, да еще - с выплатой положенной по закону надбавки за ученую степень.
3-15. Последний период нашей жизни в Советском Союзе
Снова на заводе. Итак, пройдя "школу коммунизма" (так назывались в СССР профсоюзы, но более верно было так называть советские места заключения), я через 29 лет вновь поступил на завод НЗТСГ имени А.И.Ефремова. И вновь начал там работать в должности с тем же названием - конструктор 1-й категории в отделе главного конструктора по металлорежущим станкам. Конструкторами-электриками руководил Александр Тув (его уже нет в живых). Он принадлежал к старой заводской гвардии. Когда я в свое время приехал в Новосибирск, он был у Бровмана одним из ведущих инженеров. Так на заводе он и продолжал работать все годы, ведя производство, в том числе и по новым разработкам, которые делали мы в НИИ. Получив указание от главного инженера завода, Тув мог смело теперь определить меня в бюро электрооборудования строгальных станков, которым руководил Иван Юрин.
Иван был тоже из старых заводских кадров, и у меня с ним были издавна хорошие отношения. Он дважды на три года уезжал работать за границу - на Кубу. Там он был советником по вопросам, связанным с металлорежущими станками, которые поставлялись на Кубу из СССР. В том числе и из Новосибирска.
Об Иване Юрине я уже, кажется, подробно писал. Он чувствовал неловкость, оказавшись моим начальником, ибо соотношение наших профессиональных уровней было обратным. Но в наших служебных отношениях не возникало никаких трений. Темы, которыми я занимался, чаще всего были моими инициативными темами в русле задач отдела и бюро. Обстановка для работы у меня была такой, что лучшей и желать было нечего.
Наиболее крупной из тем моей разработки было управление станком, предназначенным для строгания остряков. Эти остряки - отнюдь не рассказчики анекдотов, а изделия сложного профиля, изготавливаемые из очень прочной стали. Они являются частью стрелочных переходов железнодорожных рельсов. Работа была для меня интересной, и кое-что новое я в нее внес. Но это-то обстоятельство меня и удручало. С одной стороны, рельсы - это одна из самых мирных продукций, но не по этим ли рельсам поедут советские воинские эшелоны подавлять еще какую-то страну? Когда этими терзаниями я поделился с Валей, она смогла меня очень просто утешить. Она сказала: "Не беспокойся. Они (имелся в виду Советский Союз) все равно ничего не в состоянии использовать". Довод был радикальный и совершенно неотразимый. Так и произошло.
Субботний аврал. Уникальный станок, в котором было применено мое новое техническое решение, был подан в цех на сборку. Надо пояснить, что такой "крохотный станочек" (усилие на его резце достигало 40 тонн) - это весьма сложное техническое устройство, "напичканное" автоматическими системами регулирования и электроникой, включая и устройства программного управления. Его электрооборудование (помимо электрических двигателей) размещалось в нескольких больших шкафах управления. Такие станки стоят много денег и изготавливаются в количестве несколько штук в год, как и вся продукция этого уникального завода.
Из-за сложности таких станков запуск первого образца (а то даже - и нескольких первых) делается не цеховыми наладчиками, а разработчиками станка, т.е. наиболее квалифицированными инженерами. Стоимость такого станка настолько велика, что вопрос, будет ли он сдан в данном месяце или в следующем, весьма существенно влияет на показатели выполнения финансового плана всего большого завода за данный месяц. А на нем ведь работало порядка 5-6 тысяч работников!
И вот станок, о котором я говорю, подали в цех на сборку и наладку. Разумеется, дело было в последние дни месяца, когда, в основном, в советском плановом хозяйстве и выполняется месячный план. Каждый наш рабочий день мог оказаться решающим для выполнения плана завода. Перед нами возникла необходимость работать в один из выходных дней. Завод тогда имел два выходных дня в неделю - субботу и воскресенье. Правда, одна из суббот (примерно два раза в три месяца) была рабочей, и ее в народе называли "черной субботой", в отличие от "субботы красной", когда завод отдыхал.
К тому времени мы с Валей уже приняли на себя выполнение многих предписаний иудаизма, включая, разумеется, и соблюдение субботы. Надо сказать, что моя кипа, цицит и соблюдение субботы воспринимались с пониманием и уважением моими сотрудниками-неевреями на заводе. Первое время, зная, что в субботу я на работу не выхожу, перед "черной субботой" ко мне подходили и предлагали: "Феликс Давидович! Завтра "черная суббота". Давайте мы запишем в журнал регистрации, что вы работает в библиотеке". На это я не соглашался, и говорил: "Я не хочу числиться работающим в субботу. Просто - в субботу я не работаю". И так и было.
Так вот, перед нами была обычная "красная суббота", выходной день, а производство требовало рабочего энтузиазма, т.е. работы в субботу. Подошли с этим и ко мне, ведь я-то был автором принципа работы, заложенного в этот станок. Я сказал, что я согласен, раз дело требует, выйти на работу в воскресенье, но святость субботы для меня превыше иных доводов. Однако остальные люди хотели в воскресенье отдыхать и предпочли пожертвовать субботой.
В понедельник я вышел на работу и увидел унылые лица своих товарищей. В чем дело? Оказывается, в субботу на станке произошел пожар - сгорел один из шкафов электрооборудования - металлической дверью шкафа перерезали изоляцию и закоротили вводной кабель силового электропитания. Он был введен в шкаф не капитальным образом, а как времянка - через открытую дверь шкафа. Кто-то эту дверь прикрыл и... В общем, мы были отброшены назад примерно на месяц. Вот и выгадали один субботний денек!
Я своим товарищам комментировал это следующим образом: "Причина аварии проста: вы все, не будучи евреями, имели право работать в субботу, а вот начальник отдела, Александр Тув, не имел права нарушать субботу, ибо он - еврей". Никто не смеялся над моими словами.
Интересное наблюдение: в кругу неевреев-атеистов (подчеркиваю - атеистов!) серьезное отношение еврея к своим национальным и религиозным традициям (не думаю, что возможно эти традиции различить) вызывает гораздо более уважительное отношение, чем в кругу атеистов-евреев! Я имел возможность заметить это не только в среде русских интеллигентов, но и в тюрьме, и в лагере среди зэков и даже "ментов". В какой-то мере это объясняется стремлением немалого числа евреев тем самым как бы искупить свою принадлежность к гонимой национальности не только в нееврейских глазах, но и в своих собственных. А отсутствие уважения к самому себе вызывает презрение других. Но если еврей ведет себя с достоинством именно как еврей, то это вызывает и уважение окружающих. Разумеется, если только еврей сам как личность не вызывает презрения.
"На пути тшувы". Производственные задачи не слишком сильно загружали меня, оставляя свободное время и свободные мозги. В то же время меня все больше занимали вопросы, связанные с мирозданием, прежде всего - с возникновением живой природы. Профессионально я многие годы был связан с разработкой достаточно сложных технических систем автоматического регулирования и с устройствами промышленной электроники, которые эти системы осуществляли.
На любительском уровне я знакомился с молекулярной биологией, и это знакомство потрясало сознанием грандиозной сложности самых простейших объектов живой природы сравнительно с тем, что создал человеческий творческий гений, ставящий перед собою самые большие цели. Поэтому мне представлялось совершенно невероятным, чтобы эти объекты живой природы могли быть созданы в результате случайного процесса, т.е. в результате случайной комбинации составляющих их элементов и условий окружающей среды.
На эмоциональном уровне с этой "невероятностью" несколько примеряет колоссальное время существования Вселенной, как оно оценивается наукой (полтора-два десятка миллиардов лет). Создается впечатление, что в результате комбинаций за такой срок можно случайно скомпоновать что угодно. Но такое объяснение меня не удовлетворяло. В дальнейшем я расчетно смог сопоставить, казалось бы, несопоставимые (на первый взгляд) понятия - сложность структуры элементов живой природы и принятое в науке время существования Вселенной. Это расчетное сопоставление показало, что на фоне грандиозной сложности живой природы даже сотни миллиардов лет - ничтожное время для того, чтобы с вероятностью, реально отличимой от нуля, получить хотя бы одну-единственную простейшую молекулу ДНК в процессе случайного перебора. Получить ее хоть один раз, хоть где-либо во всей Вселенной!
Оставалось допустить, что процесс создания живой природы был не случайным, а происходил целенаправленно. Следовательно, этот процесс направлен тем, кто это создал, т.е. мир имел Создателя.
Все это я изложил в небольшой книжке под названием "На пути тшувы". "Тшува" - это слово на иврите. Оно не имеет единственного русского эквивалента. В зависимости от контекста оно может означать "ответ" или "возвращение". Оно применяется и тогда, когда еврей "совершает тшуву", т.е. возвращается к иудаизму. В определенной мере здесь работают оба смысла слова "тшува", ибо человек ищет ответы на свои вопросы и в результате их получения расстается с атеизмом и возвращается к идеологии своих отцов.
Прежде, чем придти к иудаизму, я постепенно расстался с материалистическим мировоззрением, привитым мне всей системой воспитания и образования. Приведенная выше логика рассуждений позволила смириться с неизбежным выводом о целенаправленной сотворенности Вселенной и о том, что у нее, следовательно, есть Создатель, причем, Единственный. На базе этого вывода увидел, что даже языческие политеистические системы Греции и Рима не смогли выдержать нелогичность политеизма и пришли к представлению об иерархии богов в пантеоне многобожия и к одному-единственному главе этой команды в лице Зевса (Юпитера).
Итак, я пришел к выводу, что мир сотворен. Но какая из монотеистических систем наиболее достоверно (на мой, разумеется, взгляд) отражает представление о мироздании? Я знал, что три известные человечеству системы взглядов, считающиеся монотеистическими - иудаизм, христианство и ислам - имеют общее происхождение. (Правда, представление христианства о триединстве Б-га лишь с очень большой натяжкой позволяет считать христианство монотеистической системой.) Точнее, христианство и ислам базируются непосредственно на иудаизме. Чтобы не занимать здесь много места (это есть в моей книжке "На пути тшувы"), отмечу лишь, что чтение еврейской Торы, христианской Библии и мусульманского Корана (в русском переводе) привело меня к мысли: незачем мне искать ответ в системах других народов (к тому же, в системах, заимствованных именно у евреев), когда именно то, что есть у моего народа, мне представляется наиболее достоверным.
После знакомства с Библией и Кораном вывод для себя я сформулировал примерно так: "Хватит рыться в чужих объедках, когда у тебя дома есть накрытый стол, уставленный искомыми яствами". Тогда еще я не знал, что именно термином "Накрытый стол" (на иврите "Шулхан арух") Иосиф Каро за много столетий до этого назвал написанную им книгу, в которую он свел основные законы еврейской жизни. Я тогда не знал не только об этой книге, но и не знал иврита. Спустя немалое время я взялся писать по-русски книжку "На пути тшувы". На это меня подвигла беседа с моим другом, который знал об иудаизме еще меньше меня. Именно таким, как он, читателям и была адресована эта книга.
В книге "На пути тшувы" я, в меру своего разумения, попытался дать самое общее представление о том, что представляют собою взгляды евреев на историю человечества, важность соблюдения форм поведения отдельных евреев и общества в целом.
Машинописную рукопись этой книжки я дал некоторым своим друзьям из московских отказников. Один из них - Виктор Фульмахт - по неофициальным каналам переслал ее в Израиль нашему старшему сыну, который передал ее в издательство "Шамир". Летом 1988 года, когда мы уже были в Израиле, она вышла в свет и весьма быстро разошлась.
Восхождение к мудрому незнанию - возвращаемся к Сократу. Процесс эволюции мировоззрения человечества, на первый взгляд, ставит весьма трудный вопрос: почему человечество, многие века исповедуя те или иные виды религии, в новой истории под влиянием всего лишь начального становления науки стало исповедовать атеизм, хотя он - всего лишь своеобразный вид веры? И почему в последний период, когда наука стала развиваться гораздо более глубоко и бурными темпами, общество вновь стало обращаться к религии? (Кстати говоря, слово "религия" крайне неудачно отражает смысл вопроса, но в русском языке другого нет.)
Когда знания людей, сравнительно с нынешним их уровнем, были в зачаточном состоянии, людям мир казался населенным различными сверхъестественными силами (существами), с которыми необходимо было устанавливать какие-то личные отношения. Эту систему мировоззрения принято называть язычеством. Происхождение этого слова и его связь со словом "язык" в русском языке мне неизвестно.
Аналитические способности человеческого разума привели к тому, что внутренне противоречивая система язычества была отвергнута. Даже во главе языческого пантеона многочисленных богов-профессионалов узкой специализации был поставлен руководитель коллектива - Зевс (Юпитер, Перун или т.п.).
Мощь интеллекта привела человечество, вслед за Авраамом, к принятию представления о Единственном и Едином Творце Вселенной, не имеющем никакого образа и никак не определяемого в человеческих понятиях. Многие века это мировоззрение не входило в противоречие ни с человеческой практикой, ни с растущим объемом знаний человечества об окружающем нас мире, т.е. с тем, что называется наукой.
Бурное развитие науки создало у людей, особенно у тех, кто наукой не занимался, а видел ее развитие только со стороны, представление о всемогуществе науки и о том, что все в окружающем нас мире познаваемо. Некоторые высказывания знаменитых ученых, если их цитировать оторвано от контекста, как бы подтверждали, что в мировоззрении человечества больше нет необходимости в представлении о Творце Вселенной.
Когда-то успехи механики создали впечатление, что ее законам подчинено все в мире. Иные разделы физики еще не существовали.
Нередко цитируется фраза, сказанная великим французским математиком Лапласом Наполеону Бонапарту, которому он изложил закон движения планет Солнечной системы. На вопрос Наполеона, где же в этой системе взглядов место Б-га, Лаплас сказал, что в этом законе движения он не нуждается в гипотезе Б-га.
Достаточно часто мне приходилось слышать, как люди цитируют это высказывание в подтверждение своего атеистического мировоззрения. Пуская в ход имя Лапласа, как бы "ходили с козырного туза". Интересно, что при этом цитирующие не учитывали (если знали, конечно), что сам-то Лаплас был религиозным человеком. Но не в этом суть. Главное, они не видели, что Лаплас говорил, что в гипотезе Б-га он не нуждается не вообще, а только в описании законов движения, когда рассматривается лишь ограниченная задача, в которой не принимаются во внимание ни процесс, который привел к состоянию стационарного движения планет (на каком-то ограниченном отрезке времени!), ни происхождение самих законов механики, выражающихся в определенных закономерностях.
Известно и высказывание одного из выдающихся ученых того же периода, сказавшего, что если ему дадут координаты всех материальных частиц во Вселенной и их скорости, то он предскажет будущее.
Даже с позиций науки сегодняшнего дня это заявлений выглядит более чем примитивным. Прежде всего, принцип неопределенности, как оказалось в дальнейшем, делает неосуществимым выполнение исходного требования. А главное, механика - это лишь небольшая часть уже известных людям разделов только лишь физики, не говоря уже о других разделах науки, непрерывно множащихся и развивающихся.
Это развитие науки в целом и появление многих данных об исследовании человеческой психики все более заставляют мыслящих людей обращаться, как выразился Лаплас, к "гипотезе Б-га". Примечательно, что к религии обращаются чаще всего те, кто занимается естественными науками, т.е. изучением законов мироздания. Именно они, поднимаясь на новые высоты знаний, видят, насколько расширяется при этом диапазон человеческих знаний и отдаляется их горизонт. И по мере роста знаний у людей все более ясно возникает ощущение, сформулированное Сократом, великим мыслителем античной Греции: "Я знаю лишь то, что я ничего не знаю". Невежда никогда не скажет так, ибо ему в голову этот вывод не придет. А если и придет, то он понадеется, что другие этого не заметят.
Не у каждого человека хватит мужества отдать себе отчет в том, что он не понимает то, что ясно другим, и поступить так, как сделал один мой молодой знакомый в Израиле. Он поступил в университет, планируя стать, кажется, физиком. Достаточной для этого базы знаний и навыков изучения таких предметов у него не было. В этом-то он себе отчета не отдавал. Сидел он на лекциях, как в тумане, по сути, не понимал лекций, но полагал, что так и должно быть, что так себя чувствуют и остальные студенты.
Прошло несколько месяцев. И вот как-то на одной из лекций, когда лектор на доске выводил какую-то достаточно сложную формулу, а мой знакомый все это старательно списывал, не будучи в состоянии следить за логикой математических преобразований на доске, вдруг какой-то студент спросил лектора, не ошибка ли у него в таком-то месте вывода. Профессор задумался, еще раз внимательно просмотрел написанное и сказал, что студент прав - в выводе ошибка. Знакомый мой был потрясен тем, что в этом туманном для него выводе кто-то из студентов свободно ориентировался и даже смог заметить ошибку лектора. А ведь ему казалось, что все в этой аудитории разбираются в происходящем не лучше него. И он ушел из университета. Этот его поступок в моих глазах принес ему, как говорится, несколько выигрышных очков.
Как важно, чтобы человек был в состоянии отдавать себе отчет в том, насколько его знания недостаточны.
Новосибирский АГ - центр кристаллизации антисемитизма. Я уже писал, что в 1956 году, когда я приехал в Новосибирск, там не чувствовалась обычная в западной части СССР политика антисемитизма. Она всегда начинала проявляться с политики подбора и выдвижения кадров. Тогда в Сибири был острый дефицит в кадрах, так что советской власти было не до изучения "пятого пункта" анкеты того, кто был готов подставить свою шею под ярмо коллективного рабовладельца - госаппарата страны "победившего социализма". Это позволяло евреям пребывать в состоянии эйфории национального равноправия и привлекало в Сибирь многих евреев из мест более комфортного проживания, где борьба за место на рынке труда и другая конкуренция активно обостряли антисемитизм.
Но в Сибири и тогда евреям давали почувствовать их гражданскую неполноценность. Вот хорошо известный мне пример. Директором новосибирского завода тяжелого электромашиностроения, изготавливавшего по разработкам своего НИИ гидро- и турбогенераторы, был назначен молодой и талантливый инженер Школьников Николай Иосифович. На этом заводе он прошел все инженерные уровни и, наконец, его вызвали в новосибирский обком утверждать в должности директора завода. Первый секретарь обкома и член ЦК КПСС товарищ Горячев прямо сказал ему: "Я - антисемит. И считаю, что мой опыт дает мне право на эту маленькую слабость. Евреям я не доверяю, но тебе мы верим и утверждаем на должность директора завода".
Школьников принял это назначение, хоть и с такой преамбулой. И он оправдал не только доверие партийного антисемита Горячева, но и то, что такие должности, как должность директора завода, называли "инфарктными должностями": молодой и крепкий парень, бывший боксер, он на 41-м году жизни скончался от инфаркта.
Надо сказать, что для советского административного стиля было характерно неуважение более высоких должностных лиц к тем, кто занимал нижестоящие ступени на административной лестнице. В то же время к тем, кто занимался техническими разработками и был специалистом, относились подчеркнуто уважительно. Тот же Школьников рассказывал о том, как его, вновь назначенного директора завода, вызвали на ВПК. (ВПК - это военно-промышленная комиссия Президиума Совета министров СССР, располагалась она в Кремле.) Одно время, с целью повышения качества экспортной продукции, изделия, поставляемые на экспорт, проходили приемку военными представителями (военпредами), а случаи некачественных поставок разбирались даже на ВПК. В какой-то из поставок завода в Китай, когда у СССР уже были с ним натянутые отношения, что-то оказалось не в порядке. И директора вызвали "на ковер" в ВПК. Перед тем как вопрос дошел до Школьникова, прорабатывали там какого-то генерала. Проработка была достаточно эффективной - генерала вынесли с заседания в обморочном состоянии.
Когда взялись за Школьникова, то после некоторой увертюры кто-то из чинов заметил, что директор завода совсем новенький, его еще рано так "песочить". Да и план по обморокам, видимо, был выполнен за счет того генерала. Когда же Школьникова отпустили без существенных потерь, он настолько перестал ориентироваться в этом кабинете, что вместо выходной двери открыл дверь в шкаф (кстати говоря, похожую на выходную дверь). Чины ВПК, занимавшиеся экзекуцией, радостно заржали, а кто-то из них сказал: "Ничего, в следующий раз он у нас не только в шкаф, а и на люстру полезет!"
А оставайся Школьников в должности главного конструктора того же завода, в должности, с которой он успешно справлялся за несколько лет до этого, с ним бы так не разговаривали. Да и он, главный конструктор, а не директор завода, чувствовал бы себя в этой высокой инстанции гораздо увереннее.
Последнее я имел возможность испытать и лично. Так, в 70-е годы я был научным руководителем большой темы, связанной со спецтехникой. В связи с работами по ней я был вызван в ВПК вместе с Забродиным, главным инженером Главного управления, которому подчинялись все заводы транспортного электромашиностроения. Среди них были такие заводы-гиганты, как, например, московский завод "Динамо". Главный инженер такого Главка - это большая административная фигура. А я - всего лишь заведующий отделом одного из НИИ этого Главка, какой-то кандидат наук из далекого Новосибирска. Так вот, мне было крайне неловко из-за того, как там обращались с Забродиным, в то время как со мной были подчеркнуто корректны.
Впрочем, опытные чинуши, по-видимому, отдавали себе отчет, насколько эти высокие административные должности изменяли психологию человека и снижали его деловую полезность. Эту ремарку я сделал, вспомнив эпизод из разговора с тем же Забродиным в его кабинете в министерстве электротехнической промышленности СССР. Мы с директором нашего НИИ Русаевым были по делам той же темы, по которой потом мы с Забродиным были в ВПК. Забродин нас отчитывал: "Вы - безответственные люди! Зачем вы сказали в министерстве обороны, что эта работа технически выполнима? А теперь, ссылаясь на ваше мнение, нашему министерству в приказном порядке вписали эту работу!" Нужны ли комментарии?
Я уклонился от исходной темы, относившейся к положению евреев даже в Сибири. Орвелл в "Скотном дворе" дал классическую фразу: "Все равны, а некоторые - равнее"...
Кстати, о равноправии. Как-то в Новосибирске мне в руки попала нелегально распространяемая книжка - сборник статей евреев-белогвардейцев. Да-да, евреев-белогвардейцев! Оказывается, в белой армии генерала Деникина служили и евреи. В предисловии составители сборника писали, что им известно о случаях еврейских погромов, чинимых деникинцами, но известно им и о погромах, чинимых красногвардейцами-буденовцами. Они писали о себе: "Мы не просто евреи, но мы - российские евреи. Поэтому все то, что плохо для России, плохо и для нас". Они писали, что многие евреи увлечены большевистской пропагандой о том, что советская власть обеспечит евреям равноправие с другими народами. И здесь я впервые увидел неожиданное для меня, но столь очевидное в своей простоте пояснение: "Никому не интересно равноправие. Людям необходимо полноправие, а не равенство прав с теми, кто прав не имеет". С тех пор я внимательно вчитываюсь в слова - о чем идет речь, о равноправии или о полноправии?
По мере того, как ковались местные сибирские кадры, причем "кузнецами" нередко были евреи, уменьшалась и необходимость мириться с тем, что кадры некоторых организаций были "засорены" евреями. (Это было стандартное выражение советских чинуш: кадры "засорены" евреями.) Прежде всего, за чистоту расы боролись в высших учебных заведениях, в советских и партийных органах. Да и во многих других местах.
Знавал я там одного кандидата наук, еврея, приехавшего в Новосибирск с Украины (если не ошибаюсь, из Львова, известного своим антисемитизмом). Он был членом партии и всегда выступал как правоверный коммунист. В Новосибирске он заведовал кафедрой и научной лабораторией в электротехническом институте связи. Он активно воспитывал аспирантов. В энергии и в широком круге знакомств ему нельзя было отказать, так что он успешно прокладывал лыжню своим ученикам. И его аспиранты защищали диссертации.
Мачеха-родина "отблагодарила" его: ему сначала предложили уступить место заведующего кафедрой одному из его защитившихся учеников, затем его сдвинули и с должности заведующего организованной им научной лаборатории. Кстати говоря, эту кафедру создавал тоже он. В результате своей педагогической деятельности по воспитанию местных научных кадров из коренного населения (тоже стандартная терминология) он пришел наниматься в наш НИИ. Надо сказать, что рабская психология слишком глубоко въедается в психику человека. Этот еврей, будучи членом партии, и у нас стал активным пропагандистом "партийного слова". На политинформациях он исправно клеймил агрессивную израильскую военщину. Именно поэтому я не привожу здесь его фамилию - не исключаю, что он эмигрировал из России и сегодня рассказывает о том, как дискриминировали его как еврея.
Новосибирский Академгородок (АГ) был создан, если не ошибаюсь, в том же 1956 году, когда в Новосибирск приехал я. Далеко от Москвы и при значительной концентрации молодежи АГ поначалу был характерен атмосферой вольнодумства и свободомыслия. В нем даже организовали под эгидой райкома комсомола первый в Советском Союзе фестиваль бардовской песни, на котором пел Галич. Этого в Москве или в другом центральном городе не решились бы организовать.
Прошли годы. Когда я вернулся из лагеря, то накопившиеся за длительное время перемены как-то резко бросились в глаза. Бывший фрондирующий АГ занял передовые позиции в антисемитизме. Именно в нем было организовано едва ли не первое в стране отделение общества "Память". Как всегда в той лицемерной стране, официальные цели общества "Память" были самыми пристойными - обращение к собственной истории и культуре, которой ранее не уделялось достаточного внимания.
Реально же работу этого общества я бы охарактеризовал таким призывом (в моей формулировке): "Россияне, русские! Вспомните (оттого и название "Память") о своем былом величии! Посмотрите на засилье евреев на всех тепленьких местах! Хватит им руководить нами, зажимать наши таланты. Наведем порядок в своей стране!"
И эти призывы находили позитивный отклик у достаточно многих в России. Заурядным людям льстит призыв к их непризнанному таланту, убеждение в том, что они добились бы гораздо большего, если бы им кто-то не мешал. Особенно, если этот "кто-то" - инородец.
Что касается людей, которых не назовешь совсем уж заурядными, то и у них призывы устранить конкуренцию евреев на рынке труда вызывали если не активную поддержку, то уж определенное сочувствие. Так, Иван Юрин, порядочный парень и ни в коей мере не антисемит, задумывался над тем, что евреи, если их не дискриминировать процентной нормой или аналогичными мерами, окажутся на верхних ступенях иерархических лестниц в слишком уж многих местах. Он не мог пожаловаться и на свою неудачную карьеру. Тем не менее, когда мы с ним обсуждали исходящие от кругов, аналогичных "Памяти", требования наложить ограничения на евреев, он все-таки сказал, что не могут же русские быть всегда вторыми в своей стране, а конкуренцию на равных с евреями русские не выдержат. Он так и сказал мне: "Ну что я против тебя?"
Скорее всего, процент одаренных людей среди евреев, действительно, больше, чем среди остальных народов, включая и русских. Но еврея-дурака я тоже встречал. Причем, дурака классического, уверенного в своем превосходстве над коллегами неевреями, которые, на мой взгляд, резко превосходили его умом и квалификацией.
Не знаю, достаточным ли доказательством еврейских талантов является относительное количество евреев-лауреатов Нобелевской премии в области естественных наук. Однако и среди русских совсем немало толковых и талантливых людей. Учитывая, что в России русских в десятки раз больше, чем евреев, то для России не проблема в достаточном количестве вырастить свои талантливые кадры, в массе своей способные выдержать конкуренцию и с евреями. В моей служебной практике встречались русские ребята как с профессионально глубоким мышлением, так и с тонким юмором. Правда, таких же евреев я встречал гораздо чаще, хотя за десятки лет работы и те полтора десятка лет, что я был председателем ГЭКа по электронной технике, я имел дело с сотнями инженеров.
Хочу подчеркнуть, что сама по себе национальность не может быть поводом для самомнения, если еврей не дурак и не бездарность. А если он "да", то... сами понимаете.
Симпозиум "Об отказах по режимным соображениям". Надеюсь, что не ошибаюсь в годе. Осенью 1987 года москвичи-отказники организовали симпозиум "Об отказах по режимным соображениям". Его целью было рассмотреть различные аспекты проблемы отказа "по режимным соображениям", т.е. по секретности, и предать широкой гласности его нелепую практику в Советском Союзе. Заочно московские инициаторы симпозиума ввели меня, новосибирца, в оргкомитет этого симпозиума.
Материалы симпозиума имеются в израильской русскоязычной печати и, полагаю, еще в других источниках. Поэтому отсылаю к ним всех всерьез интересующихся. Здесь же расскажу о своем участии в нем. Я там представил свой доклад об одном удивительном юридическом аспекте многолетних отказов "по режимным соображениям".
Многие отказники "по режиму" находились в отказе по 10-15 лет и более. Я в докладе показывал, что эта практика аморальна, ибо толкает отказника на уголовное преступление.
Логика доказательства такова. Отказ в выезде из страны "по режимным соображением" связан с риском государства, что человек, уехав из Советского Союза, может разгласить известную ему государственную тайну. В то же время человек, разгласивший государственную тайну, уже не является носителем тайны, ибо она после разглашения - уже не тайна. За это уголовное преступление - за разглашение государственной тайны - человек подлежит наказанию лишением свободы по УК РСФСР того времени - до пяти лет, если это - не шпионаж. Таков закон.
Но факт осуждения человека за разглашение им тайны является юридическим доказательством того, что разглашенные сведения - уже не тайна. Следовательно, человек, осужденный за разглашение тайны и вышедший из мест заключения, после этого уже не может быть отказником "по режимным соображениям"! В то же время закон СССР гласит, что любой человек имеет право на выезд из страны. Отказ во многих случаях является в существенной мере лишением свободы в административном (в несудебном) порядке на срок, гораздо больший, чем лишение свободы, полагающееся по уголовному кодексу за разглашение государственной тайны. Из этого вытекает, что отказнику, чтобы ускорить выезд из СССР, выгодно разгласить известные ему секретные сведения, отсидеть за это за решеткой не более 5 лет и после отсидки свободно уехать из страны туда, куда он хотел. Следовательно, практика отказа толкает человека на уголовное преступление.
Однако закон, в принципе, не может толкать человека на преступление, т.е. не может быть аморальным. Следовательно, максимальный срок отказа "по режимным соображениям" не может превышать срок лишения свободы за разглашение этих же секретных сведений.
Я знаком с отказниками с 18-летним стажем, а сам был в отказе 10 лет. Реально никаких секретов я не знал и говорил тогда и утверждаю сейчас: "Если бы мне предложили выдать какие-либо секретные сведения, а взамен все человечество стало бы счастливым, или же я буду казнен, то я не смог бы осчастливить человечество и расстался бы с жизнью".
Разрешение на выезд и митинг в Москве. С описания того, как было получено разрешение на выезд, я и начал эту книгу. Хотелось бы добавить еще один эпизод. В начале декабря 1987 года отказники намечали провести в центре Москвы демонстрацию и митинг протеста против многолетних отказов. В приемной ЦК КПСС активисты отказа составляли списки желающих участвовать в этой демонстрации. Разумеется, и я включил себя в этот список.
Среди активных организаторов демонстрации мне наиболее запомнилась многолетняя отказница Юля (Юдит) Ратнер. Ее энергии можно позавидовать. И ее давно уже заметили. Заметили не только отказники, но и КГБ. Внимание этой "милой" организации вылилось в покушение на Юлю. Много времени она выздоравливала после организованной ими автомобильной аварии, в которой погибла ехавшая с нею вместе ее тетя. Юля провожала тетю, вылетавшую в Израиль. На память о родной советской власти ей осталась серьезная хромота, которая, по-моему, не убавила ее энергии. Юля с семьей репатриировалась в Израиль и по сей день работает в институте имени Вайцмана. Она имеет третью ученую степень по химии.
Перед самым митингом, накануне вечером, я узнал, что мы получили разрешение. Передо мной возникла моральная проблема.
Если я приму участие в митинге, то на этом советская пропаганда сможет сделать такую агитку: "Смотрите, чего стоят эти протесты евреев! Человек получил разрешение на выезд, но все-таки выходит на этот провокационный митинг с протестом против отказа. Для таких, как он, скандалистов главное - найти повод будоражить международное общественное мнение во вред гуманному советскому правительству". Ведь нечто подобное обо мне ранее уже писали в газете "Советская Сибирь", а также в так называемой "Белой книге", изданной московским "Юридическим издательством" и недоброй памяти антисионистским комитетом.
А если не пойти на митинг, то как я буду смотреть в глаза тем людям, вместе с которыми участвовал в его организации? "Дорвался до разрешения и всех забыл в одночасье? Так, что ли?"
Мне показалось уместным промежуточное решение: пойти на митинг, находиться там вместе с товарищами, но активного участия в нем не принимать.
Однако власти имели многолетний опыт срыва незапланированных ими мероприятий. Это они нам и продемонстрировали. Когда мы подходили к месту, намеченному для митинга, у всех, кто нес какие-либо плакаты, транспаранты и т.п., их отбирали в подземных переходах. Получалось красиво: человек с каким-то рулоном опускался в подземный переход, что там происходило, никто не видел, а выходил этот человек уже "освобожденный" от своей ноши. Тех немногих, кто не пользовался подземным переходом, а шел по той же стороне улицы, отлавливали на поверхности.
Но самый красивый трюк заключался в том, что на месте намеченного нами митинга за полчаса до него начался другой митинг трудящихся на какую-то тему, далекую от нашей. Этих "трудящихся", несмотря на воскресенье, привезли настолько много, что мы в них почти растворились. Но они были информированы о цели нашего прихода и были настроены весьма враждебно. В толпе возникали локальные споры, из которых мне особо запомнилась такая сцена.
Многолетний отказник москвич Юлиан Хасин стоял, окруженный "трудящимися", которые никак не могли понять, как это человек не хочет жить в Советском Союзе. Попытки Юлиана что-то объяснить натыкались на полное непонимание. Наконец, Юлиан воскликнул: "Но я не хочу здесь жить!!! Понимаете?! Не хочу с вами жить!!!" Прошло более 15 лет, но его лицо, с ожесточением произносящего это, остается у меня перед глазами. Эту сцену через несколько дней я в Новосибирске видел по телевизору в передаче из Москвы. Выражение его лица наилучшим образом соответствовало целям того репортажа.
Юлиан Хасин, да будет благословенна его память, репатриировался в Израиль через какое-то время после меня. Купаясь в Средиземном море, он не вышел на берег... Более подробно обстоятельства его гибели мне не известны.
3-16. Борьба наших сыновей
За долгие годы нашего отказа сыновья наши в Израиле проявляли ограниченную активность в борьбе за наш выезд. Это может показаться странным, ибо оба они по натуре своей были весьма активны и за время своего полугодичного отказа прошли в Новосибирске неплохую школу борьбы. Но я изначально наложил запрет на их максимально возможную активность за рубежом, ибо был убежден, что она может только продлить срок моего отказа. Соображения мои были достаточно ясными и опирались на известные мне факты из жизни некоторых других отказников.
Тот отказник, за кого активно боролись на самом высоком уровне (главы государств и мировые политики первой величины), независимо от действительной ценности этого отказника в глазах советских боссов, становился таким товаром, за который они запрашивали цену, на которую трудно было согласиться тем, кто за нас боролся за рубежом. Так что те отказники, за кого наиболее интенсивно боролись, имели поэтому перспективу сидеть в отказе особенно долго. Таких примеров я могу привести немало. Но и беспросветное сидение в отказе тихо, как мышь, дало бы тот же (если не хуже) результат. Оптимальным решением было вести борьбу на среднем уровне интенсивности, но так, чтобы она, будучи неприятна советским руководителям, в то же время не создавала у них впечатление, что кто-то за рубежом готов за этого отказника очень много дать. В этом тоже действовали обычные законы рынка.
Поэтому сыновьям я дал инструкцию: апеллировать к лидерам зарубежных компартий (например, Франции и Италии, представлявшими так называемый "еврокоммунизм", кое в чем не шедший в кильватере Москвы), к лидерам таких почти нейтральных стран, как Австрия, Финляндия и т.п. От них Советский Союз ничего получить не может, кроме морального одобрения или сдержанного неодобрения, но в глазах их граждан советское руководство не хотело бы выглядеть таким, каким оно было в действительности. Примерно такую линию проводил и я в своей борьбе за выезд. Так мои ребята длительное время и поступали. Предпринимаемые шаги они продумывали вдвоем, но основная часть организационной работы лежала на младшем, на Саше.
Семья старшего - Вячеслава (он через какое-то время в Израиле сменил свое имя на еврейское имя Шломо, признавшись мне потом, что свое имя он раньше не любил, хотя и по сей день те, кто его давно знает, называют его - Слава) первое время жила в Петах-Тикве, а потом переехала в город Явне, поближе к его месту работы. К Юле, его дочери, привезенной из Новосибирска в возрасте 4-х лет, добавился сын Шимон. Через какое-то время после рождения Шимона Лариса (сейчас - Адасса), жена Славы, начала не на шутку интересоваться иудаизмом. Она стала переводить жизнь семьи на соответствующие рельсы - соблюдение кашрута, святость субботы и др. Слава в попытках оградить ее от этого "мракобесия" сам всерьез втянулся в изучение иудаизма. Пришел к убеждению, что человек - не случайное следствие союза каких-то одноклеточных организмов, и перестал "спасать семью от этих мракобесов". Его принадлежность к ХАБАДу не мешает ему быть весьма квалифицированным инженером в области электроники и продуктивно работать.
Но шли годы в отказе, я успел отсидеть в тюрьме и лагере, а когда вернулся в Новосибирск, серия отказов мне продолжилась. После этого я снял ограничение, наложенное на активность сыновей. Да и, думаю, им уже тоже порядком надоела многолетняя сдержанность.
Саша к тому времени отслужил солдатом в израильской армии, окончил офицерские курсы и стал капитаном ЦАХАЛа. По заключению израильского союза инженеров, его документы из НЭТИ об образовании (ведь курс этого института он прошел полностью, и лишь только в качестве репрессивной меры за желание выехать в Израиль ему не разрешили защищать уже готовый дипломный проект) в министерстве образования Израиля приравняли к диплому об окончании института. Он работал инженером на танковом заводе.
О том, что стал офицером, нам он не писал. Мы даже не знали о том, что он после солдатской службы остался в армии. Скорее всего, Саша не хотел в нашу отказническую ситуацию вносить новые факторы, так что своих фото в военной форме он нам не присылал. Также никто из родственников и друзей не упоминал об этом в письмах к нам из Израиля. Оглядываясь назад, я понимаю, что об его армейской службе мы могли бы и догадаться: на фотографии с его свадьбы раввин был в военной форме - это был военный раввин. (В 1984 году Саша женился на Алегре, которая была родом из Ливана и не знала русского языка, как не знает она его и по сей день.)
В Израиле наиболее активные сыновья и дочери отказников создали общественную организацию, которую они назвали "Сыновья - за родителей". На иврите это звучало так: "А-Баним лемаан а-горим". Председателем этой организации стал наш Саша (в Израиле его называли Алекс).
Кое-что о своей деятельности в рамках этой общественной организации Саша писал нам. Так, он встречался с канцлером Австрии (тогда, кажется, уже бывшим) Бруно Крайским, одним из руководителей Социнтерна, с руководителями итальянской компартии, с премьер-министром Финляндии. Разумеется, кроме сочувствия и обещаний общего характера других результатов таких встреч не было. Встреча с главой правительства Финляндии произвела на Сашу удручающее впечатление. Ему было неловко видеть, как глава правительства формально суверенного государства опасается высказать свое мнение.
Конечно, встречался Саша и с руководителями государства Израиль. Сохранилась фотография, на которой он беседует с министром Аренсом. На этом фото Саша с недовольным видом что-то говорит своему собеседнику. На обороте фотографии Слава написал, что Саша был недоволен тем, что Аренс отделывался общими фразами.
Саша писал нам в одном из своих последних писем, что в декабре 1987 года, когда Горбачев собирается приехать в США на заседание ООН, он планирует тоже приехать туда и, как он писал: "Я буду трясти ваших тюремщиков, пока у них из кармана не выпадут ключи от вашей камеры".
Этим его планам не суждено было сбыться. При исполнении служебных обязанностей Саша погиб в автомобильной катастрофе в последних числах августа 1987 года.
Уже в Израиле я узнал еще о двух фрагментах борьбы сыновей за наш выезд.
Когда стало известно, что министр иностранных дел СССР Шеварднадзе едет в США, Слава позвонил в представительство Израиля в ООН. Нашим представителем там тогда был Нетаньягу. Он спросил сына: "Что ты хочешь? Изложи кратко". И услышал: "Я хочу, чтобы перед Шеварднадзе госсекретарь США Шульц поставил вопрос о разрешении на выезд моему отцу". Нетаньягу обещал что-то сделать. Через некоторое время дома у сына раздался телефонный звонок, и ему сообщили, что соответствующая записка лежит на столе у Шульца. Нетаньягу оказался на высоте.
Уже после гибели Саши во время визита Шульца в Израиль у него была устроена аудиенция для небольшого числа родственников отказников. Среди них был и Слава. Он обратился к Шульцу со следующим: "Я понимаю, что все, что происходит, определяется Творцом, который выбирает того на земле, через кого он осуществляет свои замыслы. И я желаю, чтобы вы и президент США были теми орудиями, которыми Творец освободит моего отца".
Шульц был растроган этими словами и сказал, что он возьмет их на вооружение. Забегая вперед, отмечу, что вскоре после нашего приезда в Израиль во время нового визита Шульца в нашу страну мы с сыном были представлены Шульцу в составе небольшой группы бывших отказников, выезду которых он, надо полагать, помог.
3-17. Гибель Саши
30 августа 1987 года, воскресенье. Не помню, чем я тогда болел (кажется, мучили боли в суставах), и даже встал вопрос о моем переходе на инвалидность. Дата явки на медицинскую комиссию была уже назначена на ближайшие дни. Мы с Валей были дома, когда к нам пришли два новосибирских отказника - Эмиль Горбман (об Эмиле, погибшем в Израиле, я уже выше писал) и Володя Шулимович (он живет в США, куда и уехал из Новосибирска, когда получил разрешение на выезд из СССР). Оба они жили в Академгородке. С Эмилем мы были очень близко дружны, из-за чего именно ему выпала тяжесть предстоящего разговора.
Не проходя дальше коридора, Эмиль сказал, что недавно Слава звонил домой Шулимовичу (у Эмиля, как и у нас, телефон был давно отключен, а у Володи - работал) и просил его передать нам, чтобы через 5 часов мы ему позвонили в Израиль к Саше на квартиру. Валя тут же спросила: "Что случилось с Сашей?" И мы услышали: "Саша попал в катастрофу, он тяжело ранен".
Ничего не говоря маме, мы наскоро оделись и вместе с ними вышли из дому, чтобы поехать в центр города на главную телефонную переговорную станцию.
Едва мы отошли от дома метров на пятьдесят, как Валя спросила: "Саша погиб?" И услышали: "Да...".
Такие известия меня настолько оглушают, что я как бы деревенею, хладнокровно действую (может быть, как автомат) и даже сам недоумеваю своему чуть ли не безразличию. Наверное, это защитная реакция психики, чтобы не свихнуться. Лишь постепенно в меня входит весь ужас происшедшего.
Через много лет Валя рассказала мне, что она предположила самое худшее, как только услышала, что позвонить Славику на квартиру Саши мы должны не сразу, а через 5 часов...
На переговорной станции нам на редкость быстро дали разговор с Израилем, и Слава рассказал нам, что недавно они вернулись с кладбища, где хоронили Сашу. Он погиб еще в четверг, 27 августа, когда Славик был в командировке в Америке. Славу нашли и сообщили ему по телефону о случившемся. С похоронами ждали его прилета (в субботу у евреев не хоронят).
Первые дни после этого разговора Славик каждый день звонил нам (телефон был у соседей по лестничной клетке), что очень нас поддерживало. В соответствии с еврейскими традициями мы должны были 7 дней после похорон "сидеть шиву". Но суббота прерывает траурный обряд. Это и было для нас первым испытанием такого рода. Мы, насколько сумели, прервали траур и провели торжественную субботнюю трапезу.
Сашенька погиб в самом начале тридцать второго года жизни. Согласно еврейской традиции, в память об ушедшем читается псалом с номером, соответствующим его грядущему году рождения. Числительные, которыми отмечены псалмы, передаются буквами еврейского алфавита. Число 32 передается буквами "ламед" и "бейт". При чтении это звучит примерно как слово "лев", что на иврите означает "сердце". Само это удивляет, ибо сын наш был очень сердечный и радушный парень, открытая и честная натура. Содержание этого псалма как нельзя лучше подходило к описанию нашего младшего сына. Вот начало этого псалма:
"Счастлив тот, чье преступление прощено, чей грех закрыт (прощен). Счастлив человек, которому Г-сподь не вменяет вины (его) и в чьем духе нет лжи".
Из письма Рахель Маноах о Саше. За годы нашего отказа к нам, в Новосибирск, приходили письма из многих стран мира. Нас поддерживали жители от Чили до Скандинавии, не говоря уже об Америке, Англии, Франции, Германии, Швейцарии и, конечно же, из Израиля. Естественно, что после нашего переезда в Израиль переписка с основной частью этих корреспондентов заглохла, но с некоторыми из них мы продолжаем переписываться и по сей день. Отношения с ними у нас стали как с родственниками. Это - Хейзель Вульфсон и Рональд Дэвидсон (он - христианин из друзей Израиля) из Англии, Кэрола Хеккер из Швейцарии (ее уже нет в живых). Мы с удовольствием встречались с ними при их визитах в Израиль.
Особое место среди этих наших друзей занимала уже ушедшая из жизни Рахель Маноах, одна из старейших членов кибуца Дгания-алеф, расположенного возле озера Кинерет. Задолго до создания государства Израиль она приехала в Эрец-Исраэль и прошла здесь все непостижимые нам классические тяготы освоения земли и страны.
Когда мы приехали в Израиль, один из первых визитов мы нанесли нашей Рахели. Она еще весьма хорошо говорила по-русски, хотя к тому времени прожила здесь гораздо более полувека. Мы получали ее письма в Новосибирске и отвечали ей, а Сашу она принимала как дорогого гостя.
Когда летом 1988 года вышла из печати моя книжка "На пути тшувы", посвященная памяти Саши, я послал ей экземпляр этой книги с соответствующей надписью. В ответ Рахель написала:
"Получила я сегодня Вашу книгу, Феликс, и глубоко тронута Вашим вниманием и трогательными строками посвящения. Но как мне больно, что книга посвящена памяти дорогого мне, милого, славного Саши.
Приезжал он не очень часто, отрадно было побеседовать о бывшем и о надеждах на будущее. Он глубоко верил, что вы все вырветесь из СССР и будете уже вместе. Он не полагался на помощь других, но сам активно принимал участие в Израиле и заграницей. Как он заботился о всех! Какой преданный сын!
И опять Саша перед моими глазами - солдат, красавец, светлое лицо, умные лучистые глаза, открытый взгляд, уверенная походка.
Теплый, близкий, откровенный в беседе - как больно, что все это в прошлом - неповоротно.
Родные мои Валинька и Феликс, я с вами".
3-18. Тшува и брит-мила
Я уже писал, что под влиянием своих размышлений о происхождении мироздания и в результате знакомства с Торой я пришел к идеологии иудаизма и к тому, что предписанное им поведение - это не формальность, а нечто более существенное. Постепенно я все явственнее ощущал потребность выполнить заповедь "брит-мила", т.е. пройти обрезание. Мои коммунисты-родители не обеспечили это своим сыновьям. Пришлось наверстывать упущенное, но уже - по своей инициативе и с опозданием более чем на половину века.
Кстати, о брит-мила. В Советском Союзе ходил анекдот, который мог быть понятен только в этой стране "победившего социализма". Вот он.
Молодой еврей сдает вступительный экзамен в институт. По характеру вопросов экзаменатора и его тону он ясно понимает, что как бы хорошо он ни отвечал, его все равно срежут и в институт не возьмут. И когда, наконец, его спрашивают: "Скажите, с какого возраста человек начинает помнить себя?", то он отвечает: "С восьмого дня, ибо на восьмой день, помню, пришел какой-то старый еврей, что-то пошептал-пошептал и отрезал мне возможность поступления в институт".
Так вот, приближался и мой "восьмой день после рождения". Это было в начале мая 1987 года. Я заранее договорился, что с этой целью прилечу в Москву, где евреи-энтузиасты организовали конспиративное проведение брит-мила. Мне это организовывал московский отказник Хаим Бриксман. Перед этим я был в Харькове, в гостях у своего отца, а на обратном пути в Новосибирск залетел в Москву. Сразу с аэродрома поехал на станцию метро Юго-Западная, где у автобусной остановки я должен был встретиться с Хаимом.
Стою и жду, наблюдаю за происходящим. Смотрю - собирается группка евреев явно религиозного вида. Потом эта группка куда-то пошла. Вскоре в назначенное время приехал и Хаим, и мы с ним пошли куда-то поблизости. Пришли, оказались в двухкомнатной (если не ошибаюсь) квартире. Там уже находилась вся та еврейская компания, которую я заметил на автобусной остановке. Оказалось, что для участия в брит-мила собирался миньян. Кроме меня (и передо мною) эту процедуру проходил еще кто-то. Как мне сказали, в качестве моэля был профессор-уролог, фамилию которого мне не сообщили для его личной безопасности. Руководил мероприятием реб Аврум, почтенный еврей, пользовавшийся большим авторитетом у религиозных московских евреев.
Реб Аврум был очень колоритной личностью. Намного старше меня (мне было тогда почти 57 лет), он был еще весьма крепким, и моя ладонь тонула в его руке так, как в моей руке - ручонка 5-летнего ребенка. Он не был гигантского роста, но был очень прочно скроен, и чувствовалось, что в молодости он был колоссально силен. Он прожил нелегкую жизнь, прошел и сталинскую школу репрессий, но сломить такого человека (особенно если он - верующий еврей) было невозможно. Через ряд лет реб Аврум репатриировался в Израиль. Я его встретил уже лет через десять после описываемого события. Он изрядно постарел, уже не чувствовалось в нем былой мощи, память его была уже не та. Мне недавно сказали, что его уже нет в живых. Светлая ему память, именно такими евреями жив народ наш.
Итак, меня пригласили в "операционную комнату". Реб Аврум спросил меня: "Какого ты возраста?" Я по-простецки ответил, как есть. Он переспросил. Я повторил свой ответ. Он снова переспросил. Тут я понял, что речь не идет о моих паспортных данных, и сказал: "Восемь дней". Реб Аврум остался доволен ответом и спросил: "Как твое еврейское имя?" На какое-то мгновение я замешкался с ответом, ибо не готов был к нему. Но как-то быстро назвал имя своего прадеда - "Азриэль".
Лишь впоследствии я логически обосновал свой выбор еврейского имени: мой прадед, Азриэль Кочубиевский, о котором я знал только по рассказам отца, был последним в цепи предков, кто еще был религиозным евреем, на ком еще не пресеклась национальная традиция. Уже его сын Яков и внук - Давид, мой отец, расстались с религией отцов своих. Это уже потом я говорил, что, взяв себе это имя, я замкнул круг, ибо вернулся не только к иудаизму, но и на землю своих предков. Это уже потом я узнал, что на иврите это имя по его смыслу означает "помоги мне, Б-г". Также лишь потом я узнал от отца, что мы принадлежим к колену левитов, о чем мой прадед Азриэль говорил своему внуку, моему отцу. Все это сделало мой выбор своего еврейского имени попаданием "в десятку", хотя и вовсе не осознанным.
И чтобы закончить тему этого имени, расскажу, как оно попало затем в мое удостоверение личности. На основании советских документов, со дня прибытия в Израиль в моем израильском удостоверении личности значилось имя "Феликс". Через полтора года туда было официально вписано и имя Азриэль. Вот как это произошло.
Летом 1989 года мы купили квартиру в Реховоте. Год тот Любавический ребе объявил годом жилья (согласно моему не очень точному переводу с иврита). Это означало, что желательно, чтобы евреи обзаводились в Израиле своим собственным жильем. За год до этого мы с женой в группе хабадников были в Америке у ребе, и я был удостоен короткого разговора с ним (речь об этом - впереди). При вызове к Торе меня приглашают: "Азриэль бен-Давид а-Леви", а "в миру" и в удостоверении личности я продолжал оставаться Феликсом.
После покупки квартиры Шломо посоветовал мне написать ребе об этом. В ответ на свое письмо я получил благословение ребе и чек на 100 долларов. На чеке мое имя было - Азриэль. С тех пор имя Азриэль, принятое мною при брит-мила и фигурировавшее ранее только в бейт-кнессете, стало моим вторым именем и в официальных документах, куда я его внес.
Но вернемся в Москву. Процедуру брит-мила под местным наркозом здесь описывать вряд ли имеет смысл. После нее была краткая трапеза, и я ушел. Со своим тяжелым портфелем я пешком (ради конспирации) прошел пару автобусных остановок до метро и на нем отправился на квартиру своей тети Тамары, у которой я обычно останавливался в Москве.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
МЫ - ДОМА
4-1. Исход, и мы - дома!
Исход. Этим словом принято обозначать выход евреев из египетского рабства примерно три с половиной тысячелетий тому назад. По поручению Создателя во время исхода еврейский народ возглавлял Моше-рабейну (Моисей - так принято произносить имя Моше в русской традиции). В память об этом историческом событии Создатель повелел установить праздник Песах.
Мы вылетали из холодной Москвы утром того самого дня, на вечер которого приходилось начало этого праздника. Это было утром в пятницу 1 апреля 1988 года. Шансы попасть в Израиль до наступления субботы и Песаха (т.е. до заката солнца того же дня) были близки к нулю. Наш сын из Израиля по телефону уже договорился с хабадниками в Вене, чтобы они на праздники взяли нас "под свое крыло". И, тем не менее, эти минимальные шансы попасть в Израиль реализовались: в тот же солнечный день мы вышли из самолета в Израиле и успели к праздничному столу. Наша теплая одежда (в Москве кое-где еще лежал снег) не слишком гармонировала с ярким израильским днем, с пальмами и легкой свободной одеждой людей вокруг нас.
Слава (Шломо), наш сын, на своей машине из аэропорта привез нас в город Явне, где он жил. Возможно, это странно, но детали первых дней пребывания в Израиле я помню весьма смутно: встреча с женой Шломо, Ларисой, ставшей религиозной израильской дамой; Юлей, из маленького ребенка превратившейся в девушку-подростка; какие-то корреспонденты; корзина цветов от мэра Явне; приглашение от него на Мимуну (праздник марокканских евреев) и многое другое. Запомнилась приветственная телеграмма с прибытием в Израиль от ныне покойного рава Меира Кохане, впоследствии убитого в США арабом-террористом.
Символично, что все это пришлось точно на дни начала исхода наших праотцев из Египта, из дома рабства, как об этом говорится в Торе. Воистину, этот чудесный перелет был нашим исходом из советского дома рабства.
Как символ этого, в нашей памяти остался чудесный запах цветущих апельсиновых деревьев, сопровождавший нас в тот период. Хотя я далеко не пессимист, но иногда бывает и не слишком солнечное настроение. Но если при этом до меня вдруг ветер доносит запах цветущих апельсиновых деревьев, я останавливаюсь, произношу полагающееся в этом случае благословение и невольно безмятежно улыбаюсь.
Опубликовано в газете “Мост”. Материал предоставлен редакцией