Во времена нерушимого Союза при поступлении на работу всем нам приходилось заполнять личный листок. Дело, в общем-то, нехитрое: родился, учился, имею, не имею, был, не был, не избирался, не привлекался, работа, жена, дети... Напротив графы "Пребывание за границей" я всегда писал "Не был", хотя до 14 лет успел пожить в трех государствах: не хотелось привлекать внимание кадровиков к своей не совсем обычной детской биографии.
Ташкент - Пхеньян - Харбин
Родился я в первый послевоенный год в Ташкенте, в семье военного. Отец мой, партиец с 1934 года, работал на номерном авиационном заводе, который, кстати, до сих пор существует. Через год после моего рождения отца направили в Москву в распоряжение ЦК. Оттуда он попал в какой-то подготовительный лагерь, где, по его словам, были собраны немцы, чехи, поляки, венгры, и как результат - направление в Северную Корею для построения там социалистического государства. Так в самом раннем возрасте я был увезен из Узбекистана в Северную Корею, где мне предстояло прожить в общей сложности свыше десяти лет. По словам родителей, туда из Союза направлялся целый эшелон корейцев с семьями - партработников, технической интеллигенции, педагогов, военных.
Первая ступень учебы и общественного воспитания - конечно же детский сад. Помню, что мы там много пели и несколько детских песенок я помню до сих пор. Помню также, что со мной в одной группе была девочка по имени Таня, а в старшей группе был ее брат Юра. Это были дети большого Кима, которые жили с нами по соседству и с которыми приходилось иногда общаться.
Мирная жизнь продолжалась недолго и была прервана войной между Севером и Югом. Наши семьи были эвакуированы в Китай, город Харбин, а отцы оставались работать в Корее. Жили мы (т.е. советские) компактно в трехэтажном доме, похожем на общежитие, где каждая семья занимала одну комнату.
Харбин в начале 50-х годов прошлого столетия был примечателен тем, что там было много русских эмигрантов первой волны. Помню великолепный универмаг капиталиста Чурина, кинотеатры и магазины, принадлежавшие эмигрантам, а также их хор. Много было частных китайских лавок, где торговали всякой растительной и животной снедью. Мы с матерью заходили в такую лавку, которая иногда была... совершенно пустой, т.е. не было продавцов. Мать выбирала нужные продукты и звонила в колокольчик. Откуда-то из подсобки выныривал хозяин лавки, всё взвешивал, мать с ним рассчитывалась, и он опять исчезал в своих "апартаментах". А по утрам перед домом появлялся старый китаец с тележкой (мы его звали Абай - старик, дедушка) и нараспев громко кричал по-русски: "Картошка-а, капуста! Морковка-а, редиска!" Что меня больше всего удивляло в первое время - так это множество китайских женщин с крохотными как у ребенка ступнями ног и их неустойчивая семенящая походка.
Не знаю, где были дети большого Кима, но в Харбине их с нами не было.
Снова Пхеньян
После трех лет жизни в Харбине мы возвратились в охваченную еще войной Корею. Пхеньян был разрушен до основания, и мы жили в его пригороде прямо в горе, где в скальной породе насквозь был прорублен тоннель. По бокам тоннеля были вырублены рабочие и жилые помещения, освещаемые карбидными лампами, и даже целые залы, где проходили собрания и чуть ли не ежедневно крутили фильмы. Там была даже небольшая банька, где вода нагревалась от электрического "козла", и рядом с этой банькой в нескольких помещениях располагались советские специалисты. Американцам, по всей видимости, эта гора была известна, и время от времени их авиация совершала на нас ночные налеты. Бывало, лежишь ночью на кровати, а наверху - грохот бомб и щебенка, которая сыпется на тебя с потолка. А иногда во время налета стоишь возле входа в тоннель и смотришь, как невысоко в небе вспыхивают осветительные снаряды; на несколько секунд становится светло как днем, а потом - взрывы. После войны территория вокруг горы стала запретной зоной.
Наконец воюющие стороны согласились на перемирие, и всё стихло: перестали выть сирены, падать бомбы, стрелять зенитки. Жизнь входила в мирное русло, и наступил следующий важный для меня этап - школа. Шестая средняя школа г. Пхеньяна, где мне пришлось проучиться шесть лет, была во многом уникальной для Кореи. Это была на первых порах русскоязычная школа, открытая для детей, приехавших из Союза. В нашем классе учились еще дети из советского и монгольского посольств. Уникальностью было и то, что после окончания школы выпускники направлялись в Союз для продолжения учебы в ВУЗах (по списку на выбор и без экзаменов!).
Детей большого Кима в нашей школе не было, но Юра иногда заходил к нам на праздники. Ему нравилась наша необычная среда, он хотел бы учиться в этой школе, чтобы потом поехать в Союз, но большой Ким был против.
Веселое, незабываемое было время. Кажется, не было уголка Пхеньяна, где бы я не облазил в компании соседских мальчишек. Особенно нравилось ходить на гору Моранбон, откуда со старинной беседки открывалась великолепная панорама города и реки Тэдонган. На этой реке, не умея плавать, я едва не утонул, и меня вовремя спасли; на этой реке я научился плавать и кататься на коньках; на этой реке ранней зимой я провалился в воду на тонком льду, и меня вновь спасли. Конечно же, были мальчишеские игры, всегда интересные, но порой в силу обстоятельств очень даже опасные. В одно время после тоннеля мы жили в районе возле одного промышленного предприятия, где, по всей видимости, переплавляли разбитую на войне технику. На большой площадке свезли американские танки, виллисы, студебеккеры и прочий металлолом. Площадка никем не охранялась, и мы, мальчишки, лазили в этой свалке, набирали боевые патроны, извлекали оттуда порох и устраивали из самодельных пушечек салюты. А однажды решили сыграть в прятки. После розыгрыша один из мальчиков громко начал счет, а все остальные разбежались по свалке. Так получилось, что я оказался вместе с одним из мальчиков возле какого-то металлического бака. Товарищу по игре пришла идея залезть бак, и поскольку его стенка была значительно выше нашего роста, то мне пришлось помочь ему взобраться. Счет уже заканчивался и я, отбежав в сторону, затаился за колесом машины. А дальше произошло ужасное: из бака что-то громыхнуло и все вокруг вздрогнуло. Тотчас сбежались взрослые, послышались крики, а потом увидел извлеченный из бака окровавленный труп. От родителей мне здорово попало, и больше на эту свалку мы не ходили.
Намсанская средняя школа
По мере того как я переходил из класса в класс, у нас добавлялись предметы, которые изучались на корейском. Большой Ким быстро набирал силу, и кончилось всё тем, что после шестого класса нашу школу расформировали, и новый учебный год я начал в чисто корейской Намсанской средней школе г. Пхеньяна, где судьбе было угодно вновь свести меня с детьми большого Кима: Таня училась со мной в одном классе, а Юра уже был в десятом. В отношении корейского воспитания мне здесь досталось по полной программе: ученику, который на год старше меня, нужно было почтительно обращаться на "Вы", при встрече со знакомым школьным учителем снимаешь фуражку и отвешиваешь поклон в 45 градусов. Хорошо помню, как во время игры в футбол на школьном дворе, с улицы зашел один из наших учителей и через двор направился к школе. Реакция была незамедлительной: мы все разом остановились, поснимали головные уборы и стояли, глядя на него, с наклоненной головой, вытянув руки по швам, пока он не соизволил пройти всю площадку. Вообще в то время (да наверно и сейчас тоже) в корейских школах учительский контингент состоял в основном из мужчин, и школьный учитель был весьма почитаемым человеком.
Учиться в Намсанской школе было тяжко. Для каждого предмета ученики имели отдельную толстую тетрадь и быстро записывали (не под диктовку!) объяснения учителя, т.е. это была самая настоящая лекционная система, встречающаяся у нас только в вузах. И это в седьмом классе! Вести конспекты приходилось буквально по всем предметам: географии, истории, зоологии, физике, химии. Некоторое время меня особенно доставала литература, а вернее тема, посвященная сказанию о Чхунхян. Это древнее произведение не так-то просто прочесть, потому что речитативы героев произносятся в старо-корейском стиле. Учитель построчно расшифровывал и доносил нам смысл речитативов, а мы всё это записывали. К тому же наша школа не ограничивалась только уроками: действовала добровольно-принудительная система кружков, в один из которых каждый из нас должен был обязательно записаться и аккуратно посещать. Поэтому в школе приходилось находиться с утра и чуть ли не до шести вечера.
Классным руководителем у нас был историк Че Ён Сун. Он был выше среднего роста, возрастом примерно 30-35 лет, одет в темный френч и обладал редким для корейца раскатистым басом. После первых же уроков, где учитель Че рассказывал о первобытных племенах, он получил у нас кличку Удумори (старейшина). Так вот, классный руководитель в Северной Корее был не просто учителем, но и своего рода политруком, разъясняющим своим подопечным идеологию и политику партии. Почти каждую неделю Удумори устраивал разборки нерадивым и громким басом, как говорится, "вправлял мозги". Здесь, пожалуй, я отмечу своими словами лишь два тезиса, которые мне хорошо запомнились.
1. Нашим воспитанием занимаются не родители. Они достаточно занятые люди и их задача сводится просто к материальному содержанию. Воспитание - это прерогатива государства. Только государство ответственно за наше будущее, за образование, моральный облик и нравственность.
2. Все мы должны иметь правильное мировоззрение. Хорошие специалисты, но с неверным мировоззрением опасны для государства. Они потенциальные предатели, а потому нуждаются в перевоспитании.
Конечно же, для нас Удумори был воплощением самой что ни на есть правильной государственной идеологии. Однажды он совершил такое, чего я никак не ожидал. Как-то нам объявили, что на следующий день весь класс пойдет в поход в одно примечательное историческое место. Это место было километрах этак в десяти от города, и мы строем, чуть ли не в режиме марш-броска, прибыли туда и сделали привал. Каждый съел свой завтрак (бенто), и по традиции начался маленький самодеятельный концерт. Ведущий на свой выбор поочередно вызывает кого-либо, и тот должен выйти и спеть перед всеми песню. На каком-то этапе выбор падает на нашего Удумори, и он вдруг на хорошем русском языке запел "От Волги до Дона". Пропел все куплеты от начала и до конца!! Надо же, в богом забытой дыре, мы сидим на природе среди каштанов и кривых сосен и, разинув рты, слушаем русскую песню в исполнении баса Удумори:
...От Волги до Дона,
Казачьей реки,
Сидят на курганах
Мои земляки...
Возвращение в Союз
С середины пятидесятых годов мы, даже дети, начали явно ощущать нарастающую зловещую обстановку, похожую на сжимающиеся тиски. В соседнем доме вдруг исчезала семья, и он заселялся другими людьми, начали возвращаться в Союз наши знакомые, а в начале учебного года мы обнаруживали, что наш класс уменьшился на несколько человек. Всё чаще поздним вечером мои родители о чем-то тихо и озабоченно разговаривали. В школе начали появляться партийные пропагандисты, которые говорили о врагах и враждебной идеологии. Как-то, я бы сказал, в мягкой, но настойчивой форме рекомендовали не слушать иностранное радио, в том числе и советское, не читать иностранную (т.е. советскую) литературу. На городской площади организовывались митинги, где ораторы говорили о зверствах захватчиков, и многотысячная толпа, одновременно выбрасывая вперед сжатую в кулак руку, в едином хоре выкрикивала в адрес американцев, чтобы они убирались с Корейского полуострова. Такие же митинги, только в меньших масштабах, проходили и в школах.
В конце пятидесятых в нашей семье начались хлопоты по возвращению в Союз. Наконец настал день, когда мы сели в поезд Пхеньян-Москва и тронулись в путь. После первой пограничной проверки поезд медленно подходит к мосту через реку, разделяющему Корею и Китай. Я стою у окна и смотрю, как при свете заходящего солнца удаляется красный берег Кореи (в Северной Корее глина малиново-красного цвета), страны моего детства, куда я больше никогда не вернусь. Поезд шел к пограничной станции Забайкальск, а оттуда - на Москву, где мне предстояло завершить школьное образование.
Первое время пребывания в Москве были, естественно, наиболее трудными, поскольку надо было вписываться, как оказалось, в совершенно иной мир. Нужно было иное видение реальности, иная, так сказать, парадигма. Перво-наперво, идя по улице, я порой не понимал разговоры прохожих, употреблявших неведомые слова и выражения. Как-то не укладывалось в голове, что в Союзе могут разговаривать не так, как написано в книгах и показывали в фильмах. Думал, что это какой-то московский диалект. Позже "добрые" люди объяснили, что это называется мат и выражаться матом, в общем-то, неприлично, хотя иногда нужно. Сегодня это кажется невероятным, но до 14 лет я даже по подозревал о существовании ненормативной лексики.
Два месяца понадобилось, чтобы в московской школе я в полном объеме усвоил материал. Особенно трудно было с химией, где формулу вещества надо было произносить совсем не так, как учили в Корее: H(2)O - это "аш-два-о", а не "эйч-ту-о", CuSO(4) - это "купрум-эс-о-четыре" или "медный купорос", а не "си-ю-эс-о-фор" и так далее. Понадобились неимоверные усилия и помощь учителей, чтобы я благополучно завершил учебный год и перешел в следующий класс.
Эпилог
С тех пор прошло много лет. Школу закончил в Москве, служил в Хабаровске, работал и учился в Алма-Ате и Целинограде. Ученики бывшей 6-й средней школы живут теперь в разных городах СНГ: Москве, Питере, Бишкеке, Ташкенте, Алма-Ате, Днепропетровске, Новосибирске. В Северной Корее большой Ким почил в бозе и покоится в специальном мавзолее. А его дети? Они давно переменили данные им при рождении имена и стали важными государственными чиновниками. Таня, кажется, в своё время возглавляла союз женщин, а Юра... Юра уже давно не Юра, а Ким Чен Ир и, продолжая дело отца, работает в должности северокорейского вождя.
Примечание автора: Это небольшое эссе было впервые опубликовано в "Сеульском вестнике" в октябре 2004 г. 89