Пять лет. Да, прошло пять лет с тех пор, когда я с чувственным задором ворвалась в страну моей мечты. В первые дни мне все виделось в ином свете, все казалось иначе - светлее, прозрачней и сказочно красивее. Мне ничего не надо было, лишь запах дождливых улиц и желтая листва под ногами. Находясь в советской квартире, я с особым восхищением вслушивалась в последний прогноз погоды в Англии, щурилась, и не заметно для всех улыбалась, представляя себя в дождливый день с зонтом в ярко-красную клеточку. Красиво. От этой красоты я замирала, мысленно теряла сознание, чтобы затем вновь приобрести его.
Идея дождя была заманчивая и таинственная. Почему меня она влекла - не знаю. Очевидно, дождей в моем провинциальном городе было не достаточно для моей с детства грустной души. Я всегда рвалась в грусть с широко открытыми глазами. Мне до безумия хотелось побольше печали, побольше страданий, чтобы испепелить всё моё нутро, до самой конечности. Моя душа искала приюта именно в тех местах, где не было его.
Помню как когда-то, проснувшись поздней ночью от фар, проезжающих автомобилей, я почему-то с невероятной силой захотела испытать чувство ностальгии. Это чувство в то время казалось таким красивым и до безумства таинственным. В тот роковой момент я дала слово своей душе уехать далеко со своего гнезда, чтобы со всей полнотой отдаться чувству ностальгии. Тогда это ощущение носило особый характер, характер аристократичности. Я мысленно рисовала себя графиней, с размазанной тушью под глазами от неисчезающих слез по России. Я четко видела образ этой женщины, с грациозной шеей и с белоснежными пальцами, нервно держащие сигарету и бокал с недопитым французским вином. Как, будучи ребенком, я могла в мельчайших подробностях предвидеть свою судьбу? Как я могла знать это чувство неизгладимой боли по Отечеству? Более того, как я вообще могла знать, вернее, понимать столь абстрактное понятие Родины, определение которого требует огромного опыта. Да, тогда я просто знала, сейчас же, я это понимаю, больше чем знаю.
Приезд в Англию показался мне красочным, торжественным, ужасно сонным и поверхностным. Ставя отдельные слова в маленькие предложения, я с детским восторгом гордилось своей выдуманной победой. Сидя на Трафальгарской площади, я рисовала себя в окружении дождя, танцующую и смотрящую в небо. Дни длились, реальность медленно и незаметно подбиралась к моим мечтам. Реальность заставляла забросить все мои рисунки. Заставляла броситься в круговорот проблем, таких ничтожных по своей сути. Становилось как-то не по себе. В глубине своей души я чувствовала нарастание странного комка. Он становился с каждым прожитым днем всё больше и больше, не оставляя никакой надежды избавиться от его присутствия. Чем больше я находилась в этой печальной стране, тем глубже и несносней становился этот ком. Да что и говорить, эта опухоль стала неотъемлемой частью моей самости. От этой заразы не было сил избавиться, не было сил бороться с нею. Трудно было дышать, подносить пищу ко рту, глотать несвежую воду-отраву. Каждый прожитый день я встречала с необъяснимым чувством, то ли чувством потери, то ли с чувством полнейшего безразличия. Не знаю, но все эти душевные изменения не поддавались рациональному анализу, так как они были где-то на подмостках моего сознания - в тени. Душевная боль превратилась в физическое недомогание, физическую неполноценность. Для того чтобы вырваться в живущее пространство, мне приходилось приложить максимум усилий. Выходить из удушливой комнаты, считать ступени, чтобы как-то избавиться от круговорота беспощадных, однотипных мыслей, затем подходить к двери, чувствуя нарастающий страх падения в никуда. Самое страшное для моего мозга была мысль, что в данный момент мне придется вынести свое измученное тело на шумную улицу. "Боже",- кричала я, увидев, висящий над моим телом громко-рычащий автомобиль. Он нёсся напролом, не замечая, что превращает мои мозги в однородную массу, перемешанную с грязью проезжей дороги. "Доброе утро, добрый Лондон!"- с сарказмом пробурчала я и как автомат упала в себя. После всего этого, все события превратились в цепь быстро сменяющихся сонных картинок.
Мне было больно смотреть на себя и таких же - как я. Мне довелось видеть скользящие тени, которые мысленно проклинали свой побег, но было поздно. Весь этот круговорот зашумел, не позволяя вырваться тем, кто по стечению обстоятельств оказался здесь. Чьи-то ноги беспардонно наступали на пятки, не спрашивая извинений. Что тогда осталось от меня? Комок сжатого существа, который прикрывался ручонками от своей же глупости, беспомощности и одиночества! Английские слова летели в мою сторону, но в тот момент я была бессильна склеивать их в предложения, для того чтобы затем вновь признать свою несуществующую победу. Нет, тогда не было победы, тогда было мое собственное фиаско. Осознание собственного провала было огорчительно в высшей степени.
Искала уединения, чтобы как-то сохранить еще тлеющую духовную сердцевину. До болезненности осознавая, что материализм главенствует, я постепенно стала приобретать форму денежного знака. Чтобы избавиться от этого неуправляемого метаморфоза в своей жизни, я бежала на улицы искать людей. Я надеялась, что они каким-то образом смогут приостановить этот необратимый процесс, омертвение моей души. В этом пространстве я вытаптывала тропинку, думая, что эта тропка спасет меня от однотипности моего существования. Я кричала: "Люди, помогите мне, скажите то единственное слово, которое даст просветление моему болезненному состоянию!" Люди поворачивали лица, натягивали улыбки, словно резиновые колготки и говорили пустые слова, так и не сумев правильно произнести моё имя. Ведь я же держалась за своё имя, как за тонкую спасательную нить. Ни будь моего имени, я бы превратилось в сжатый комок бесформенной массы.
Я кричала, металась в страхе за свой угасающий разум. Мой гнев распространялся на всех: на этих безразличных людишек, которые с пионерской готовностью натягивали все те же резиновые колготки. Эти резинки были везде в их жизни, в сердце, в глазах, на устах, в разуме. Черт побери, я и множество, таких как я, с русским духом, оказались в окружении этих дешёвых резиновых колготок. Они своей поверхностью пытались унизить нас, посадив на низшую ступень государства. Они навязывали на нас тупые, бессмысленные работки, требуя от нас беспрекословного повиновения. Они делали это спокойно и хладнокровно, зная, что за ними стоит их собственное государство, за нами же ничего, лишь пустота, такая темная и неприветливая, одним словом - ужасающая.
Что я видела? Да все те же сгорбленные тени соотечественников, которые постепенно превращались в незаметные пятнашки, медленно скользящие по пустынным улицам Лондона. Сначала они кучковались все вместе, создавая огромные поселения. Затем разрывали все связи, отдавая себя и других на растерзание голодным псам- полицейским. Они же в свою очередь давно ждут полакомиться тельцами "совковых" нелегальщиков. Кто-то из этих отщепенцев выбирал путь адаптации. Они быстренько приспосабливались к новым условиям, чтобы как-то подкормиться, а также подкупить second-hand вещички, для собственной радости и для радости родственников. Что же касается других, в особенности, женский пол - о, здесь картина была ошеломляющей, даже сказать кровожадной. Выйти замуж за резиновые колготки - эта тема витала везде, получив своё подпольное название - выйти замуж по-русски. Каждая новая партия прибывших девиц из Совка, выбрасывалась на улицы Лондона. Еще, будучи в аэропорту, они с детской непосредственностью выбирали супругов из категории все тех же резинок. Найдя приют в замужестве, они превращались в сухость, с опустошенными душами и телами. Резинки же знали всю подноготную русского брака. Они же в свою очередь тоже хотели поживиться - тратили жен беспощадно, убивали их хладнокровием и безразличием. Последние же терпели, сжимали губы и ждали как приход Иисуса появление английских бумажечек - билет в свободное пространство. От лицезрение всего этого кошмара становилось как-то жутковато, тошнило. Мне ещё больше хотелось выпасть из этих категорий навсегда.
Сестра долгими вечерами, держа крепко мои пальцы в своих руках, твердила, что мы выживем, не сдадимся. Не знаю, верила ли она в наше Воскрешение из мертвых. Я боялась, не верила, что это возможно. Мы видели, что другие стали забывать святое, такие понятия как сострадание и искренность. Почему-то тогда мне казалось, что люди предали Иисуса, не подозревая собственного предательства. Они приняли идеи Свободы, так и не осознав истинного значения этого слово. Свобода стала заключаться в свободном выборе стиральной машинки, томатного соуса. Что же касается сокровенного значения этого понятия, то оно было завуалировано под толстым слоем бессмысленных программ, фильмов, дешёвых газет. Держа руки моей сестры, я не могла понять, откуда у нее хватает сил тянуть весь груз капиталистического мира. Худенькая, обманутая, страшно неуверенная в собственной правоте, ей все равно приходилось тянуть эту громко-рычащую махину. Мы не были пассажирами, мы были маленькие незаметные детали, о которых никто не знал, лишь называли эмигранты из СССР. Но, не смотря на жестокую реальность, мы все равно умудрялись воскресить моменты нашего детства. Оно не было изнасиловано никакими капиталистическими идеями. Пусть этот маленький жизненный опыт лишь частичка в огромном океане, но хотелось бы заметить, что история человечества свершается благодаря этим маленьким частицам. Сколько их было там, выброшенных, забитых, подавленных. Кто-то из них выкарабкивался на сушу, принимая законы джунглей. Кто-то просто терял разум и тонул в круговороте жизни. Кто-то отделялся, все больше прирастая к своему нутру, сердцевине.
Друзья приходили и уходили, вернее, это были пассажиры в быстротечном экспрессе. Они не отдавались полностью, а лишь приносили свою поверхностность, уже давно изрезанную в клочья. Смех превращался в дурман, а дурмана в жуткую боль. Хотелось пить, пить до тех пор, пока реальность не превратится в водную поверхность, сметая всю пошлость человеческой жизни.
После нескольких лет я стала видеть всю ту же вымышленную женщину, с тонкими пальцами. Она являлась ко мне то ли наяву, то ли во сне. Я не знала. Единственное, что я могла знать, так это ее слезы, ее дрожь в пальцах. Сидя с ней в прокуренном помещении, я плакала вместе с ней. Сжимала ее пальцы и верила, что я все-таки Мастер собственной судьбы, и мне посчастливится прекратить этот водопад нескончаемых слез. Но, увы, очнувшись, я впадала в пучину реальности, и мысль о моей победе казалось такой же туманной, как и сами улочки грязного Лондона. Как легко потерять надежду в себя. Как легко стать незаметным механизмом в чьей-то игре. Как легко примкнуть ко всем этим категориям, забыв о своих идеалах, принципах, так бережно вынашиваемые в детском разуме, в квартире, с балконом на озеро. Как легко плюнуть на себя. Звучит банально, но эта банальность является частью жизни любого смертного - и эта истина стала известна мне именно здесь.
Звонит телефон, как ни странно, но в моем доме зазвонил телефон. Мчусь на встречу длинному по своей протяженности звонку. Он нарушил мой круговорот однотипных мыслей; он приостановил этот медленный процесс моего близко-стоящего, в затылок дышащего умопомрачения. Голос был таким же одиноким, как и моя жизнь. Звонил человек, который относится к тем, кто прирастает к собственной сердцевине, чтобы спастись. Этот человек называет себя Лехой - отшельник, нонконформист, пленник своего прошлого. Долго забрасывая меня своими непрекращающимися монологами, я постепенно стала отделять трубку, чтобы в конец не стать полоумной. Слов моих было мало, да и зачем многословие, ведь говорил Леха - всезнающий и вездесущий. Он говорил о Смерти. О том, как ему удалось избежать ее, пользуясь многочисленными трюками и уловками. Он говорил об этом спокойно, без всякой напряженности в голосе. Он мог говорить спокойно об этом, так как давно избежал этот сокровенный момент омертвения. Леха убежал от нее, и теперь ему позволено с гордостью вспоминать этот момент побега. Я слушала внимательно и мысленно рисовала свой собственный побег, но зачем убегать от нее, коль красота ее неописуемо изящная и танец ее воздушный. Тогда я не могла понять, почему Леха с таким красноречием и энтузиазмом разрисовывает свою победу; и, вообще, была ли это его личная победа? В тот момент я презирала его за восхваление. Я презирала его за предательство и богохульство пред смертью - ведь я же была жертвой идеи "умереть".
Прошло еще несколько лет. Я вновь с этим неисчезающим комком грусти, которая беспардонно навязалась мне на голову. Очевидно, она не собиралась отступать, напротив, становилась все больше и неотвязней. Сон с аристократичной женщиной, с вечными слезами, превратился в навязчивую мысль, от которой не было сил избавиться, удрать, закрыться. Некогда влекущая таинственная грусть, вдруг не заметно для меня самой переросла в раковую опухоль, метастазы которой распространялись с неумолимой скоростью по моему безжизненному существованию.
Я подносила свою руку к этому невидимому комку, приостанавливала своё дыхание, чтобы суметь услышать рост опухоли. Её движения становились все интенсивней, очевидно боясь, что я каким-то образом смогу обнаружить ее и затем вырвать её из моей души. Я чувствовала, что этот ком боится моего присутствия, а это значит, что у меня есть шанс выудить ее из моей жизни. Эта догадка дала мне повод подумать о плане, как избавиться от печали. Ночь напролет я строила планы, чертила, стратегические точки моей боли, выводила мною придуманные формулы, и, конечно же, писала письма к Богу. В них я яростно требовала его вмешательства, его помощи. Я не спала, не спала и моя боль, опасаясь, что если заснет, то уже не сможет вернуться в мою плоть. На мгновение мы сроднились с болью, стали неразрывными подружками, которые в тайне хотели избавиться друг от друга. Боль молчала, но её присутствие было везде. Она затаила дыхание, стала мягче и любезней. Мне уже пришлось подумать, что она все-таки испугалась моих планов и медленно исчезла через замочную скважину. Нет, она вновь хлынула исподтишка, накрыла меня своим черным плащом. Я задыхалась, пряталась под кровать, молила Бога не оставлять меня на съедение этой голодной волчице. Бог оказался праведным. Он зашел в мою комнату, посмотрел на меня как-то вяло, на сидящую в огненном пространстве, почесал затылок и бросил мне мысль. Мысль упала на грязный пол, подпрыгнула вверх и очутилась в моих дрожащих ладонях. Я с детской торопливостью приоткрыла занавес этой мысли и увидела три слова, написанных так небрежно: " СОЧЕНИ РОМАН. БОГ".
"Потрясающая уловка!" - подумала я, посмотрела в небо и бросилась к разбросанным листам бумаги, уже на ходу думая о своем романе. В этом романе не будет действующих лиц, в нём не будет замысловатого сюжета, а будет лишь единственный герой-боль. На мгновение мне показалось, что эта удивительная мысль спасет меня от удушливой печали. Ежедневно я вынашивала идею писать роман, готовилась к ней, словно вынашивала несуществующего ребенка. Мысленно мне представлялся момент рождения моего романа. Его приход для меня означал спасение, победу, побег от смерти, мысль о которой стала более навязчивой.
Как-то один из моих знакомых, на автомате, спросил меня о моем состоянии. Схватившись за его поверхностный интерес к моей персоне, я впопыхах, как на духу сообщила ему о своей беременности, что вот уже девятый месяц пошел, как роман-ребенок был зачат. Сроки приближались. Быстротечные минуты капали мне на мозги. Я ощущала их быстротечность, их горячность. Ребенок-роман не рождался. Я волновалась, нервничала, крутила искусанный карандаш в вспотевшей руке. Судорожно смотрела на белоснежный лист бумаги - роман не появлялся. Да что и говорить, даже ножки и ручки моего младенца отсутствовали.
Паника, страшная паника царила в моей жизни. Волна паники перекатилась на мою сестру, которая ежеминутно спрашивала о его появлении. Денно инощно мы сидели в затхлой комнатушке, смотрели на часы и тяжело вздыхали. Ребенка не было. Черноё облако сжималось над моей головой. Как результат сплошной темноты в моей жизни, я впадала в беспамятство, в бешенство, в агонию, но все равно верила в его появление. Я тешила себя тем, что малыш просто-напросто отказывается сталкиваться с реальностью и поэтому временит со своим приходом. Ведь бог не будет разбрасываться мыслью попусту. Зачем ему, богу, тратить драгоценные минуты понапрасну. В конце концов, срок иссяк, как и иссякли мои силы, так долго ожидавшие его появления. Все тот же приятель спросил, по механичности своей души, о рождении моего романа, иронично смотря на мои исписанные пальцы. Лишь только тогда я с особой остротой поняла, что роман умер, так и не успев родиться. Грусть вновь прыгнула на меня. Я отбивалась руками, веником и дамской сумочкой. Ура, выход был найден, я нашла exсuse. Всё-таки причудливая смерть сумела овладеть моим разумом, и поэтому рождение не состоялось. Она, смерть, оказалась намного сильнее идеи жить с Богом.
Теперь я звоню. Жду, когда длинные гудки пронзят пространство. Голос. Я в слезах, в крике глотаю слова, умоляя выслушать меня и спасти от этого проклятого гнета. Ответ был сдержанным, лаконичным - ты жертва, и с этим ты должна смириться. Связь оборвалась. Лёха исчез, так и не дослушав моей исповеди. Тишина. Мне еще долго пришлось сидеть над белоснежными листами, нежно поглаживая их мягкую поверхность, боясь нарушить её. Как печально, ведь для своего романа я приобрела множество одёжек, так старательно купленных в соседнем магазине. Его не было, а одёжки были, нарядные и красочные. "Нонсенс!" - воскликнула я. Смяла белоснежное полотно, встала из-за стола и захлопнула очередную неудавшуюся страничку моей книги.
Сейчас, в ночной час, когда все печали и грусти постепенно выветриваются в замочную скважину, я собираю чемодан. Разбросанные книги, бумаги, одежды. Я еду домой, только домой. Здесь мне больше нечего делать. Здесь ничто не связывает, никто не обязывает. Единственное от чего замирает сердце, так это расставание с моей сестрой. Она смогла спасти, как и себя, так и меня, но при этом, не осознавая своего святого поступка. Завтра мне придется покинуть эту страну, к которой я так долго стремилась, которая сотворила из себя красивую иллюзию. Иллюзия оказалась красивой картинкой, без малейшего шороха жизни. Сейчас смотря на прожитые годы здесь, я с твердой уверенностью говорю себе, что чувство ностальгии это не романтизм аристократичной женщины, а боль, которая давит тебе из-под низу, и к которой нельзя прорваться. Она внутри, она жжет, испепеляет всю оставшуюся живность. Сейчас я точно знаю, что появись вновь та аристократка, с печальными глазами, я ни за что не соглашусь принять ее образ в мои мечты. Она изжила себя в моей боли. Испепелилась, оставляя лишь тусклый портрет её красивого лица. Пусть дождливый день в пасмурном Лондоне смоет её силуэты, мне не будет жалко её исчезновения.
Сидя на чемодане, я вновь затеваю родить новый роман. В этом романе будет множество действующих лиц. В нем каждый будет говорить за себя - за свои поступки. Ведь я уже не одна, а с ними, кого встретила и кого еще доведется встретить. Мне ужасно повезло, что я была в окружении разношерстных актеров, благодаря которым я смогу родить нашего малыша. Может быть только тогда, я смогу победить смерть, смерть, которая влекла меня в свой таинственный танец на протяжении всех этих лет. Может тогда, одержав победу над ней, мне придется разыскать все того же Леху и с восторгом сообщить ему о своем гениальном побеге от сладких напевов смерти. Я еду, еду домой, в ту самую комнату, где некогда была разбужена фарами запоздалого авто, где некогда рисовала грусть, от которой приходила в неистовый восторг. Папа, Мама, Дом, я возвращаюсь к вам, только к вам. Достаточно мне грусти, я оставлю её здесь в туманах навечно, навсегда, навеки.
Чемодан собран, бумажные листы готовы для рождения романа. Зачатие произошло, и мне ничего не остается делать, как ждать, тревожно подсчитывая секунды его появления. Кто знает, может в этот раз что-нибудь, да и получится. А пока, закрываю все окна, захлопываю двери, оставляю ключи на столе, обвожу последним взглядом опустевшую комнату. Я перелистываю одну из моих страниц еще несуществующего романа. Мама, жди меня. Готовь чистые одежды для моего новорожденного. Позволь мне довериться твоей мудрости. Может быть тогда, смерть не посмеет забрать еще народившегося младенца. Грусть, печаль, ностальгия, прощай!