Однажды в конце марта или начале апреля, направляясь в булочную, я пошёл через пруд по льду, который основательно подтаял... - если бы в этот день я не пошёл через пруд, а благоразумно обогнул его, и, вернувшись домой, захотел вспомнить пройденную дорогу, такую привычную, что, казалось бы, я мог легко воссоздать каждый шаг по ней, - и то, чем наполнялись мои глаза, по мере того, как я делал этот шаг, - то передо мной, скорее всего, возникло бы несколько зрительных впечатлений, усреднённых их тысячекратным в течении многих лет повторением, и поверх этих впечатлений были бы записаны отрывки беспрерывного разговора, который бы я вёл в этот день с собой и воображаемыми собеседниками: по пути в булочную и обратно... - лёд был покрыт тёмной снегообразной кашицей, лежавшей неровными пятнами и накатами, и обширными разводами талой воды, - я провалился, едва сделав три или четыре шага, но, вместо того, чтобы выбираться к нашему берегу, стал вылезать на лёд в противоположную сторону... - лёд проламывался подо мной снова и снова, но я в безумном упрямстве не допускал и мысли о том, чтобы сдаться и повернуть назад, - больше того: обожжённому ледяной водой и быстро промокшему насквозь, мне теперь ещё яростнее хотелось довершить начатое, и даже если впереди меня ожидала смерть, я бы скорее пошёл ей навстречу, чем малодушно отступил перед лицом нашего пруда от вызова, который бросил сам... - как только я слышал треск или всхлип под собой, я ложился на лёд плашмя: животом в холодную хлябь, - и раскидывал руки в стороны, чтобы где толчками, где гребками передвигаться к более надёжному месту, - хуже было, когда лёд расходился подо мной несколькими трещинами, и я попадал в рваный разлом полыньи, где покачивались и били меня в грудь тяжёлые обломки, - раза два я проваливался и на бесконечно долгое мгновение погружался с головой в тёмную воду, - только бы не уйти под лёд! - и не разбить голову о ледяной обломок, плавающий на поверхности надо мной! - но я выныривал, и забрасывал руки на ледяные края полыньи, и скрёб онемелыми пальцами, и выползал на локтях, вытягивая тяжёлые, бессильно зависшие над чёрной бездной, ноги, и оказывался всё ближе к середине... - середину пруда, где было не меньше четырёх метров до дна, я прошёл с замершим сердцем, - осторожно передвигая дрожащие полусогнутые ноги, ботинки на которых превратились в чугунные утюги, - вторя каждому подъёму и опусканию стопы, они издавали чавкающие звуки, которые в другое время меня бы позабавили, - прежде, чем я делал шаг, который был в половину моего обычного шага, я напряжённо высматривал надёжное для ноги место... - так или иначе, но вторая половина пути была много проще первой, - ближе к самой кромке того берега я снова провалился, ткнулся ногами о продавленный мной вниз кусок льда, который под моим весом лёг на дно прибрежного мелководья, но тотчас оттолкнулся и выкарабкался из образовавшейся водной дыры легко и чуть не смеясь, - на берег я ступил другим человеком, чем был ещё десять минут назад, - я чувствовал себя зэка, что тогда означало: героем, прибывшем на острова блаженных, - я был безмерно горд тем, что сделал, - и проходившая мимо старушка в чёрном сказала мне глухим хриплым голосом, что она наблюдала за моим опасным переходом, и что я молодец, что вполне совпадало с моим мнением, и было тем приятнее, что было неожиданно: не вероятнее ли было услышать, что старушка обещает неминуемую простуду молодцу и горе его бедной матери? - впрочем, мою бедную мать такие молодецкие забавы едва ли могли встревожить, - она считала, что мальчишки и должны быть сорванцами и безобразниками, и что их время от времени нужно выводить на чистую воду, что, собственно, она и считала воспитанием, - расправив плечи и стараясь унять дрожь, я медленно пошёл вдоль пруда домой, держа в руках раскисшую мокрую ушанку, - переодеваться, чтобы потом снова отправиться в булочную, которая в этот день казалась мне и далёкой, и неправдоподобной в своей выдуманности целью...
На том берегу я потерял друга, - одноклассника Лёшку Фурмина, который жил в соседнем, сорок третьем... - на школьных переменах он пел мне песни Битлов, бессовестно заменяя английские слова, если они не приходили ему в голову сразу, своими звукоподражаниями, и от имени Хазанова, Золотухина или Никулина, чьими голосами он мог свободно говорить, поздравлял с удовлетворительными успехами по черчению: чертичка, учитель черчения, меня на дух не переносила, и дневник, с вписанной в него жирной двойкой, швыряла в мою сторону с десяти шагов, заранее предвкушая, с каким яростным наслаждением она будет выталкивать меня из класса, откровенно мстя за то, что я и не подумал нагнуться, чтобы поднять с пола умершую серую птицу, жалко разбросавшую крылья, и даже не взглянул на неё, - на мой осквернённый чертичкой дневник, - и советовал усерднее выполнять мои пионерские поручения: я образцово отлынивал от любого, и поэтому на отрядной доске в классном кабинете значился, среди прочих пионерских лентяев, в списке политинформаторов, - а однажды, нахмурив широкие чёрные брови и тыча трясущимся указательным пальцем в обложку тетради, где Хрущёв легкомысленно обещал построить к 1980 году коммунизм, заговорил шаманским голосом Леонида Ильича, которого он именовал: Лёнька Бережнов, - с узнаваемыми причмокиванием и одышкой: И не стыдно вам, дорогой товарищ Жорка! - вместо того, чтобы быть рулевым и застрельщиком, вы занимаетесь империалистической хуйнёй!... - то есть, на труде я, забросив задание, выпиливал деревянный автомат... - Лёшка Фурмин был тщедушным и мечтательным одиночкой с лицом, на котором застыло выражение изумления, равно готового перерасти в восторг и испуг: подвижность его лица отражало свойство, которое в моих друзьях и, наверное, во мне самом, не проявлялось сколько-нибудь заметно: притворство, - а в нём было возведено в энную степень: в угоду скрытым желаниям Лёшке Фурмин мог осторожно льстить, и отказываться от вчерашних заверений, и самозабвенно выдумывать оправдание для лжи, если в ней уличали... - наверное, его притворство, если и не вполне помогало добиваться сочувствия тех, чьей враждебности он опасался, то давало ему ощущение власти над ними: когда ему удавалось вводить их в заблуждение или умело подталкивать к поступкам, которые они не намеревались совершать, - по крайней мере, мне не раз передавалось его возбуждение, за которым я угадывал затаённое наслаждение своей игрой: его проникновенные влажные глаза блестели, пухлые щёки заливал нежный румянец, отчего становился заметнее тончайший слой белого пуха на них... - в школе его никто ни во что не ставил, и мне не раз приходилось защищать его от своих или выгораживать перед большими... - в пятом классе я на переменах сажал его себе на плечи и, приплясывая, как норовистый скакун, вызывал мальчишек на конный бой, - полюби он схватиться до последнего, его бы зауважали! - но Лёшка Фурмин, хоть поначалу и храбрился, и хрипел, и вцеплялся в противника, был не боец, потому что чуть не до обморока боялся боли, и само ожидание боли лишало его сил, и он скоро начинал поддаваться, и, оказавшись на земле, притворно огорчался и преувеличенно потирал ушибленные локти и колена, - а на самом деле испытывал облегчение, - заметив это, я обозвал Лёшку Фурмина слабаком и несколько дней не видел его в упор...
После школы мы в шестом классе иногда ходили по домам, выдавая себя за сборщиков макулатуры... Из связок и стопок получаемой нами от жильцов макулатуры, - старых газет, журналов, книг, тетрадей, - нами извлекались номера Вокруг Света, Знание - Сила, Наука и Жизнь, - после чего макулатура оседала на помойке... В один из таких дней, я и Лёшка Фурмин, собрав довольно много журналов в одной из двенадцатиэтажек у пруда, сели во дворе под детский грибок, окружённый кустами сирени, и принялись делить нашу добычу, - был солнечный майский день, воздух был полон волшебной пьяняшей смесью запахов, - недавно прошедшего лёгкого дождя, тёмного влажного дыхания земли, цветения, - я насвистывал себе под нос что-то из Джо Дассена, а Лёшка Фурмин заунывно ревел о Малой Земле, заставляя меня сбиться с моего мотива... Чей-то низкий голос прокричал нам из окна откуда-то сверху, чтобы мы пошли на хуй, пока целы, и я, нисколько не задумываясь, задрал голову и крикнул в ответ, чтобы тот, кто кричал, сам пошёл, пока цел, - Ты что! - изменился в лице Лёшка Фурмин, - вдруг он бутылку бросит... - Мы в грибке, - уверенно произнёс я, - как в погребке, - а этот гад в бреду... себе на беду! - мой друг улыбнулся моей находчивой рифме и мы продолжили делить журналы, - однако через минуту Лёшка Фурмин снова стал бледен, - Жор, а что если он сейчас выбежит?... - Как выскочет, как выпрыгнет, полетят клочки по закоулочкам? - чёрт с ним! - убежим... - я ещё говорил, когда двери дома распахнулись от резкого удара ноги, - широко размахивая руками, прямо на нас бежал здоровенный небритый детина в синей спортивной кофте, - бежал молча, что не предвещало ничего доброго... Бережёт силы, чтобы догнать наверняка, а наматерится и расправится потом, если догонит, - пронеслось у меня в голове... Бежим! - крикнул я Лёшке Фурмину и схватил свою школьную сумку, - Бежим! - детина был от нас в каких-нибудь пяти шагах, - и бросился во весь дух прочь... Кровь ли так громко стучала в моих висках, но, пробежав шагов тридцать и не слыша преследования, я остановился и оглянулся, - детина нёсся на меня, раздувая ноздри и зверски оскалив рот, и был уже в опасной близости, - видя, что по прямой мне никак не оторваться, потому что не успеть набрать скорости, я метнулся в сторону и побежал, не оглядываясь, вдоль пруда, мстя за пережитый страх тем, что орал во всё горло: Гад!... Гад бредовый!... - Хорошо, что этот гад погнался за мной, - думал я, - Лёшке Фурмину бы не оторваться, - а так, наверное, гуляючи ушёл... Пробежав шагов сто, я нырнул во двор дома Мишки Карпова, и, отдышавшись, пошёл, настороженно озираясь, туда, где оставил Лёшку Фурмина, - тот уже спрятал в сумку свою часть добычи и теперь листал мои журналы, - Жор, я сказал ему твоё имя и твой дом! - сказал он с наиграным простодушием, заметив меня, - Ты чего? Ты правда?... - Жор, а Жор! - а что мне было делать? Ты бы сам сказал... - Я бы не сказал! Чего не убежал? - Не мог, понимаешь, не мог... Я повернулся и ушёл, не подобрав журналов, не понимая, как Лёшка Фурмин посмел меня выдать... Когда к вечеру я пришёл домой, отец и мать устроили мне перекрёстный допрос, не поверили ни единому моему слову, но не поверили и тому, что услышали от заявившегося несколько часов назад детины, которого отец, как я узнал, выпроводил, убеждая не попадаться ему больше на глаза... Отправляя меня в этот вечер спать, - ...отправить меня спать означало не наказание, но предупреждение о его неотвратимости, если бы я вздумал совершить постыдный поступок: чтобы воспитать во мне смирение перед мыслью о возмездии, которую отец излагал так: Всяк за своё ответит, - и позже я разглядел его слова в сервантесовском: Каждый сам даст ответ за свои грехи, - и ещё позже нашёл их первоисточник в евангельском Послании к Римлянам.. И вот, отправляя меня в этот вечер спать, отец сказал с неодобрительной усмешкой: Был у тебя друг! - но я и сам знал о постигшей меня потере...