Аннотация. Воспоминания, размышления, рассуждения, предположения, сомнения, вопросы без ответов, плагиат сознательный и плагиат непреднамеренный, афоризмы, мысли и даже вымыслы.
Вместо предисловия
Современный читатель не берет в руки два тома "Дон-Кихота" или четыре тома "Войны и мира" - нет времени ни читать, ни размышлять о прочитанном. Поток информации, обрушившийся со всех сторон на него, оглушает и ослепляет. Предпочтение отдается тому, что просто, коротко и занимательно. Я пытаюсь удовлетворить два первых читательских пожелания. Это мне, как я себе представляю, в какой-то степени доступно.
Мне 83 года. Время "разбрасывать камни " прошло и наступило время их "собирать". "Разбрасывали" чувства, "собирает" ум. Когда я что-то записывал, не видел будущего читателя, теперь не только вижу, но и слышу его мнение-отклик. "Камни" я разбрасывал для себя, собираю их для других. Тогда я записывал то, что думал, теперь думаю, что" писать.
Я ничего не доказываю, ни в чем не убеждаю и, как правило, не призываю на помощь авторитеты и не делаю ссылок на них. Здесь мысли мои собственные и я за них в ответе. И если они в чем-то совпадают с тем, что кем-то, когда-то было сказано или написано, я не нахожу ни возможности, ни необходимости впечатать соответствующую цитату и ссылку на первоисточник. В связи с таким подходом я не думаю ни о цензуре, ни о гонораре, ни о мнении критиков. Однако надеюсь, что найдутся читатели, у которых интересы и вкусы совпадут с моими интересами и вкусами. Некоторая часть того, что здесь есть, заимствована мною из различных источников, восстановить которые невозможно и бесполезно. Например. Я считал моей, сформулированной только мной, следующую мысль. Из многих предсказателей только один угадывает, не ошибается, и тогда его считают провидцем, хотя совпадение предсказания с событием - случайно. Перечитывая недавно "Войну и мир", я встретил эту же мысль. Значит, то, что я считал своим, оказывается не мое, а Льва Николаевича. И, скорей всего, 999 из 1000 за то, что я заимствовал ее у великого писателя. В юношестве, прочитав роман, я потом забыл эту деталь. А через десятки лет она всплыла со дна моей памяти, и я выдал ее, как свою. Нет смысла искать того, кто первый сказал "э!". Главное - какова суть и значение этого "э!" Сколько наблюдательности ума и народной мудрости, мы используем в нашей речи и вообще в нашей жизни, а имена авторов этого богатства нам неизвестны.
- Я рассуждаю и при этом нередко изменяю, переделываю то, что принадлежит не мне. Князь Болконский говорил Княжне Марье: "Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай". А я пишу: иногда перед тем, как молиться, лучше подумать. И это уже не Лев Николаевич, который предлагает молитву заменить размышлением, а я - советую размышления дополнять молитвой.
Я не выдаю то, что здесь написал, за нерушимую истину - мне так кажется, и я так думаю.
Перечитав все страницы, я увидел за строчками некоторые черты их автора, черты,
не глазом видимые, не анатомо-антропометрические, а черты нравственно-ментальные. Они нарисовались не сознательно и не по заданию моего Я, а непроизвольно, как побочный продукт, как образуется полова и солома при обмолоте колосьев. В итоге получился словесный набросок простого советского человека эфемерной эпохи в истории России, канувшей в вечность.
"Я старался избежать нагромождения бессвязных историй и изложить то, что необходимо для понимания образа мыслей и характера человека".
Плутарх.
Знакомясь только с фактами, читатель начинает интересоваться только тем, что не заслуживает внимания
Плутарх и я.
Из моего прошлого
Родился я в июле 1923 г. в пасмурной и дождливой Белоруссии. У отца был туберкулез легких в открытой форме. Эта болезнь унесла его родителей в течение первых трех лет его жизни. Врачи посоветовали ему вернуться на его родину в Крым. Чрез полтора месяца после моего появления на свет я совершил первую в моей жизни дальнюю поездку.
До 1930 года мы жили в Феодосии в небольшом одноэтажном домике. А рядом стоял огромный, как мне тогда казалось, четырехэтажный дом. Я не мог забросить на его крышу камень даже из рогатки. Мне представлялось, что это самое высокое сооружение в мире /кроме океанских пароходов и маяков/. Через десять лет я приехал в город моего детства из Харькова, где в то время высились два гиганта: Дом проектов (14 этажей) и Дом государственной промышленности (12 этажей). Четырех- и пятиэтажные дома здесь не были редкостью. Наша семья некоторое время жила в "Гиганте" -доме-общежитии для пяти тысяч студентов. И теперь здесь, в Феодосии, то, что раньше казалось мне невероятно огромным, явилось мелким и незначительным, и я легко забросил рукой камень на крышу феодосийского"гиганта". Если бы я не побывал второй раз в Феодосии, то в последующие годы тот дом оставался бы в моей памяти большим, и я, рассказывая о нем, непроизвольно, непреднамеренно искажал бы действительность, т.е. творил искреннюю ложь. Не все, что мы вспоминаем, может быть проверено и откорректировано, и, следовательно, правдивость наших воспоминаний не абсолютна. Ни один мемуарист, какие бы клятвы верности правде не давал, искренних, "честных" искажений ему не избежать.
Так стоит ли после такого вывода вспоминать? Стоит, хотя бы потому, что хочется. Кроме этого, вспоминать просто полезно. Прошлое, в определенном смысле, фундамент, на котором создается будущее, и, вместе с тем, вектор, направленный в будущее. Вспоминаемые события, люди, размышления могут быть для других поучительны, полезны и автору приятны.
В памяти не все сохраняется, особенно то, что находится на прямых, однообразных и безмятежных отрезках жизненного пути. Однако, резкие повороты, ускорения чаще запоминаются надолго или навсегда. Здесь, как и везде, природа поступает мудро, экономно. К числу моих самых ранних воспоминаний можно отнести "кражу", совершенную мною в картинной галерее Айвазовского. Нет, я не вынес незаметно картину "Волны" (на полстены) вместе с рамой. Мое внимание привлекла красивая, блестящая, как золото (о том, что золото красиво, я уже знал), ручка печной дверцы. Я ее вывинтил и засунул в карман, радуясь новой игрушке. Когда дома я положил ее на стол, мои родители посмотрели на нее не моими глазами. Сначала спросили, где я взял ее. Затем потребовали, чтобы я немедленно отнес ее и "положил на место". Добровольно это сделать я не мог: мне жалко было с ней расставаться и стыдно перед теми, кому я должен был, протянув руку, отдать то, что мне не принадлежало. Папа повел меня возвращать "награбленное". Я понял, что брать чужое без разрешения нехорошо и пообещал родителям, что такое никогда не повторится.
Однако... Несколько позже - в 1929 г. - отец уехал в Харьков и поступил в институт. Мой старший брат Яша (ему "стукнуло" 10 лет) и его сверстник подрядились сделать книжные полки в книгохранилище городской библиотеки. Почему поручили десятилетнему мальчику такую работу - я тогда не знал и сей-
час не могу догадаться. Мы "сшивали" короткие доски, и получались доски длинные. В комнате было много книг, расставленных на стеллажах. Мои товарищи иногда давали мне в каждую руку по молотку, и я старательно создавал иллюзию производственной горячки, колотил ими по доске. А в это время Яша и Коля просматривали полки, выбирали книги, привлекавшие их внимание, и складывали у окна, выходящего во двор. Закончив работу, мы выбрасывали книги через оконную решетку в траву. Опустив бесстыжие глаза и услышав "до свидания" и "спасибо," мы также вежливо отвечали женщине, не подозревавшей в нас обыкновенных мелких воришек. Выйдя на улицу, мы через ворота входили во двор, засовывали под рубашки нашу добычу и шли домой. Мы были уверены в том, что никто не замечал необычную полноту наших фигур и неуклюжесть походок. Приобретенные таким образом книги мы складывали в одной из комнат небольшого домика без окон и дверей , стоявшего в углу нашего двора
Я также совершал книжные рейды. В те несколько минут, что были мне предоставлены, я старался
просмотреть как можно больше книг и, раскрывая очередную обложку, слышал удары сердца, частота
которых стимулировалась сознанием того, что меня могут разоблачить и схватить за руку, как вора. Об-наружив книгу с интересными картинками и доступную моему пониманию, я, также как и мои "учителя", клал её возле окна и после этого с нетерпением ждал окончания рабочего дня, чтобы в пустом доме, без посторонних, еще раз внимательно её рассмотреть и оценить.
Самое раннее впечатление, сохранившаяся в моей памяти, - это высокое каменное кольцо колодца (всё в том же феодосийском дворике). Я становлюсь на цыпочки, ложусь грудью на камень, смотрю вниз и вижу в далёкой тёмной воде силуэты плеч и головы. Догадываюсь, что это мои плечи и голова. Бросаю палочку, заранее подобранную, и жду, когда она шлепнется в воду, а мой двойник смешно зашевелится, хотя я в это время неподвижно внимателен. Тогда мне было четыре года. Можно ли утверждать, что у меня - 80-летнего человека - отличная память? Нет. В течение многих лет я ту картинку неоднократно вспоминал.
Летний день. Тепло. Голубое небо. Я стою на невысоком крылечке, беру обеими руками пух, высыпанный мамой из подушек в большую корзину, поднимаю высоко над головой руки и разнимаю пальцы. Ветерок подхватывает белые пушинки и уносит их сначала вверх потом, покружив на высоте, укладывает на зеленную травку. Здесь их уже много, а я выпускаю на волю все новые и новые стайки перышек. Мне радостно и весело. Что было дальше - не сохранилось в моей памяти. Со слов моей мамы знаю, что, выйдя из комнаты, где она стирала белье, увидела и, поняв что происходит, нашлепала мои руки до багрово-красного цвета, и я долго после этого плакал - сначала от боли, и продолжал плакать от обиды: за что? Ведь, я ничего плохого не желал. Я, очевидно, оптимист: радость запомнил, а боль забыл.
На пляже мужчина сыплет из пригоршни тонкой струйкой песок на муравья, и он скрывается под небольшим холмиком. Через некоторое время на его поверхности появляются головка и лапки насекомого. На него снова льется струя песка, и он снова оказывается погребенным, вроде бы, навсегда. Однако, нет. На вершине надгробия зашевелились песчинки, и на поверхность выползает это маленькое, упорное в борьбе за свою жизнь существо. Люди! Учитесь!
Я лежу в кроватке, сбоку затянутой сеткой: чтобы не вывалился. В другой комнате мои родители и гости кушают, пьют и громко говорят. Все это слышно сквозь приоткрытую дверь. Я лежу, не шевелясь, с открытыми глазами. Мне грустно. Я вспоминаю похоронную процессию, медленно движущуюся мимо нашего дома в сторону христианского кладбища. Оно недалеко. Мы - дети - идем вслед за ней. Вдыхаем запах ладана, невидимо струящегося из кадила. На кладбище, возле глубокой ямы ставят открытый гроб; в нем - покойник. Гроб накрывают крышкой и прибивают ее длинными гвоздями; опускают в яму и засыпают землей - ее так много, что хватает и на маленькую горочку. И вот из глубины моей грусти выплывает сознание того, что я тоже умру, и меня также завалят толстым слоем земли в глубокой могиле под крышкой, прибитой гвоздями. Я не понимаю - как это умру, но мне становится страшно. Я ложусь на бок, натягиваю одеяло поверх головы, подтягиваю к животу коленки, между ними вкладываю руки - ладошка к ладошке - и плачу. Сначала тихо, а потом все громче. Ко мне подходит мама. Она встревожена. Что случилось? Почему я плачу? Может быть, болит что? Она ставит меня на ноги, прижимает к себе, губами измеряет температуру моего лба. Я, положив голову на ее плечо, плачу без звука: мне уже не так страшно, но теперь стыдно, и на вопрос, почему я плачу, отвечаю, что...хочу кушать. Мама облегчено вздыхает и с радостной улыбкой приносит мне что-то на блюдце. Но я кушать не хочу и прошу белый хлеб с маслом, посыпанный сахаром. Это мое любимое кушанье - его я кушаю даже тогда, когда сыт. Мама приносит его и советует не капризничать, а спать. Проглотив сладкий хлеб вместе с последней соленой слезой, я засыпаю. Каприз ли это был? Нет, не каприз. Нормальные люди, независимо от возраста, расы, национальности, исторической эпохи, думают о своей смерти и не любят о ней говорить, и я в моем раннем детстве от них не отличался... как и теперь, став многократным дедушкой.
Мой папа работает электромонтером на табачной фабрике. Старший брат - в школе, младший - в люльке. Я - рабочий по дому. Мама дает мне в одну руку мягкую плетеную корзинку, в другую руку вкладывает бумажку, в которую завернуты монетки, и говорит: "попросишь у дяди Левы на все деньги /это значит без сдачи/ костей на борщ и мяса на котлеты". В мясной лавочке кроме дяди Левы никого нет. Я здороваюсь с ним. Он, видно, рад моему приходу и что-то смешное говорит. Я улыбаюсь и протягиваю руку куда-то вверх, выше стойки, за которой слышен его голос. Над стойкой показывается раскрытая ладонь, и из моих разжатых пальцев в нее вываливается бумажный сверток, а я произношу мамины слова. Рука со свёртком исчезает. Затем раздается несколько глухих твердых ударов, шуршит бумага, и на прилавок шлепается сверток: "неси". Я становлюсь на цыпочки, обеими руками стаскиваю его, укладываю в корзинку и выхожу на залитую солнечным светом улицу. Моей покупке мама рада: "вот будут борщ и котлеты!" Чувствую, что в этом есть и моя немаленькая заслуга. Мне кажется, что я, а не дядя Лева, обеспечил мясной набор и вкусный обед. О себе думаю, что я человек нужный и приятный другим. Так зарождается самоуважение, гордость и сознание собственного достоинства.
Мне нравилось ее смуглое лицо, вставленное в воротики из блестящих черных прямых волос, закрывавших уши и спускающихся до плеч. Мне нравился их запах, запах лица, кофточки, надетой поверх брючек. В нем смешался тонкий аромат каких-то кремов, духов с вкусом молочных ирисок. Я старался, как только можно было, приблизиться к ней, стать рядом, если мы собирались на прогулку, или сесть за один стол, когда кушали, занимались рукоделием или рисованием. В то время (наверно, 27-й или 28-й годы) детских садиков, наверно, еще не было. Я посещал группу частной воспитательницы. Программа обучения была широкая. С нами разговаривали по-французски, выводили на природу и указывали пальцем на стебельки и цветочки, на бабочек и птичек. Во дворе, усадив нас за столики, вручали по листку чистой бумаги и набор цветных карандашей - учили рисовать. Однажды каждый ребенок получил лист с картинкой и ножницы. На моем листке были нарисованы две высокие тонкие женщины в длинных платьях под шляпами с широкими полями /потом, повзрослев, я догадался, что этот листок когда-то составлял часть целого - журнала мод/. Нужно было отделить от фигур, раскрашенных цветными красками, все ненужное белое (их одежда, конечно, относилась к нужному). Старательно пройдясь ножницами по их контуру, я спросил у смуглянки, которая, как всегда, была окутана благоуханием, приятно кружившим мою голову, что делать дальше. Она посоветовала вырезать у них глаза. Они были такие маленькие, что вырезать, никак не получалось. Тогда я проколол их ножницами, и глаза совсем исчезли. Посмотрев на всю картинку и пробежав взволнованным взглядом от шляпок до кончиков туфель и обратно к безобразным дырам вместо глаз, я понял, что картинка испорчена, и заплакал. И, вдруг, услыхал (видеть не мог - слезы мешали) тихий радостный смех моей соседки. Недавно я прочитал, что любовь - это слизывание меда с шипов роз. В тот день меда еще не было, но боль от вонзившихся в меня шипов я ощутил.
Примерно, к пяти годам, чувство ревности мне уже было известно. Летом в городском саду играл духовой оркестр, иногда выступали певцы и певицы. Я, тщательно одевшись, отправлялся в сад. На мне были светлая рубашка и длинные тёмные брючки. Я спрашивал у мамы, чистый ли у меня нос. Она проводила платком по носу и губам и заверяла, что все чисто. Я брал в правую руку тонкую палочку и, изящно, так мне казалось, опираясь на нее через каждые три-четыре шага /такую походку я заимствовал у какого-то киногероя/, шел слушать музыку. Не только она влекла меня. Я полагал, что все встречные прохожие обращают на меня внимание, и проходил свой путь, как бы, в центре их интересов. В моей душе возбуждался еле уловимый радостный трепет И вот однажды, когда в сырых кустах, окружавших сад, я держал в руке мягкую, прохладную жабку, и при свете фонаря на далёком высоком столбе рассматривал серо-зеленные узоры на ее спинке, вдруг услыхал слова песни, которые меня, увлечённого своими исследованиями, до этого не привлекали. А слова были такие: "в лесу, говорят, в бору, говорят, росла, говорят, сосёнка. Понравился мне очень уж хорошенький мальчонка". Меня обидело то, что понравился не я, а какой-то "мальчонка". У певицы был теплый, сочный, красивый голос. И я представил себе: как хорошо было бы оказаться рядом с ней и услышать слова не о другом хорошеньком мальчике, а обо мне. Это была вторая обида, причиненная мне прекрасной половиной. Точнее - не обида, а пренебрежение мною. И сейчас у меня нет сомнения в том, что шевельнувшееся и хорошо заметное чувство, было ревностью в эмбриональном состоянии. В одном из советских словарей этики было провозглашено: проявление ревности, "еще встречающееся в социалистическом обществе, является пережитком старого и подвергается осуждению". Какие могут быть у пятилетнего ребенка "пережитки старого"? Еще в материнской утробе, что ли?
В далеком невыдуманном детстве я подобрал с земли и принес домой бумажку, похожую, как я уже понимал, на бумажные деньги. Цифры я мог читать, но не числа. На ней были 5, 0 и 0. Мама спросила, откуда это у меня. Я ответил, что нашел на улице. Она взяла ее несколько поспешней, чем я ожидал, зная темп ее движений и действий, и положила под белье на полке шкафа. Вскоре меня постигла еще одна находка. В недалеком от нашего дома скверике, заросшем тощими и грязными кустами, возле длинной обшарпанной скамейки я увидел надувной шарик необычной формы, плоско растянувшийся в пыли. Потому, что он был грязный, я не принялся его надувать, а принес домой, ожидая, что мама его помоет и надует. Ожидание оказалось неверным, а реакция мамы совершено невероятной. С выражением бытовой брезгливости, сосредоточенным на этом предмете, она стряхнула его с моей руки на подставленный совок для мусора и, держа его далеко вперед от себя, вышла из комнаты. Прошло не очень много времени и я уже знал, что то был совсем не надувной шарик: мой старший брат объяснил мне /на уровне уличной грамотности/ специфику его употребления. Черт возьми! Прошло много десятков лет, и как только я увижу настоящий надувной шарик, непроизвольно вспоминаю тот "шарик". Неразрывна связь времен!
Феодосия - портовый город, что накладывало своеобразные оттенки на жизнь в нем и на его обитателей. Море, баркасы, запах высушенной морской травы, свежей и гнилой рыбы, смолы и горячего песка; флаги дыма над кораблями, бескозырки с ленточками, скрип снастей, крики чаек - все это занимало значительное место в нашем мышлении, воображении и, естественно, в наших играх и разговорах.
Одной из любимых игр была такая. Топчан - три доски и два широких просвета между ними - это корабль дальнего плавания. На топчане табуретка - это капитанский мостик. На табуретке бутылка и стакан. Яша - капитан корабля - наливает из бутылки в стакан воду. Сладкую, конечно, потому, что простой воды много не выпить, и после каждого или нескольких глотков отдает какую-то команду. Младший брат - Боря - матрос. Я пока никто. После многих команд и соответствующих им манёвров, которые старательно и со знанием дела выполняются матросом, наш корабль отплывает в дальнее плавание, и только на необитаемые острова в жарких странах. После многих дней и забавных приключений, заимствованных Яшей из книг, мы прибываем на заброшенный далеко от морских путей остров, запасаемся пресной водой, провиантом, ловим птиц и животных. Самым популярным существом была обезьяна. Её или покупали у дикарей, если они были миролюбивые, или ловили. К мачте привязывали коробку с яблоком внутри, и выбрасывали её далеко на берег. В стенке коробки узкое отверстие. Глупая обезьяна засовывает в это отверстие руку, хватает яблоко, и уже с ним руку, сжимающую крупное яблоко, обратно вытащить не может. А случалось так, что обезьяна сама появлялась на нашем корабле. Она вплавь (вопреки ее природе) добиралась до якорного каната и затем с присущей ей ловкостью вскарабкивалась на палубу (топчан). Обезьяна - это я. Конечно, мне не нравилось когда, купив меня у туземцев и обвязав бельевой веревкой, волокли на корабль. Я как умная обезьяна предпочитал по своей доброй воле появляться на корабле. В таком случае капитан изображал на своем лице радостное удивление, переходящее в восторг, а матрос с детской неуклюжестью подражал ему, и получалось галдежное ликование всей команды. По такому поводу выпивали из одной чарки все по очереди. После "выпивки" капитан командовал, матрос выполнял его команды, а я - ничему не обученная обезьяна - ложился спать. А утром... просыпался человеком. Так я хотел. Яша в те годы уже знал, что человек произошел от обезьяны. Однако он не соглашался с таким мгновенным превращением. Учение Дарвина о происхождении человека мне не было известно, и долгий эволюционный путь от обезьяноподобных к человеку я не признавал. После короткого спора я, всё-таки, быстро "превратившись" в человека, уже отказывался бегать по реям, ползать по вантам и повисать на них вниз головой, зацепившись воображаемым хвостом. Мне, тогда несмышленому, было невдомек, что кто родился обезьяной, человеком не станет, обезьяной и умрёт. В этом я убеждался не один раз.
Яша дружил с его сверстником и одноклассником Колей. Они вместе курили, много читали и с увлечением говорили о прочитанном. Колин отец был заготовителем звериных шкур, а, может быть, спекулянтом. Однажды вечером я пришел к ним. На полу высилась куча шкур волчьих, лисьих и еще каких-то неизвестных мне зверей. Коля угостил меня огромным яблоком, объяснив, что оно привезено из далекого города Алма-Аты. Мы копошились в этом мягком, пушистом ворохе, наряжались в различных зверей. Когда я собирался уходить, в дверь кто-то постучал. Коля приоткрыл ее настолько, насколько позволяла цепочка. С той стороны стоял их сосед - древний старик, и, шамкая беззубым ртом, спросил, есть ли у них хлеб: он не успел днем купить, а магазины уже закрыты. Коля ответил: есть. Прикрыл дверь, достал из кухонного шкафчика полбуханки хлеба, отрезал от нее горбушку и, вытащив из ширинки свой член, обтер им ее со всех сторон и просунул через дверную щель старику. Когда дверь закрылась, сказал: "пусть ест". От Коли я узнал, что мы "жиды поганые". А о том, что мы ещё и "пархатые", мне сообщили позже и в другом месте. В то время я уже понимал, что это нехорошие и обидные слова. Но когда я услыхал их в исполнении нашего товарища, мне показалось неестественным, что он это сделал без смущения, не устыдившись, а с удовольствием и с гордостью человека, убежденного в своем превосходстве над "жидами".
Через много лет, в 1939 г., я увидел его на феодосийском пляже. Он стоял на песке, стройный, загорелый, красивый блондин с голубыми глазами, направленными в раскрытую книгу. Студент какого-то ленинградского института. Какова его дальнейшая жизнь - не знаю, но умрет он (или уже умер) обезьяной, не превратившись в человека ни эволюционным, ни революционным путем.
У моего двоюродного дяди (тоже Левы) была приемная дочь Шура. В то время мне было лет 5 -6, а ей лет на 10-12 больше. Жили они на окраине Феодосии в маленькой комнатке одноэтажного домика с крошечным окошком. Я любил приходить к нашим родственникам. Жена дяди угощала меня какими-то сладкими кушаньями. Если я заигрывался у них до обеда, то Шура (любительница поспать) укладывалась на узкий топчан, покрытый старым толстым колючим суконным одеялом, и манила меня к себе указательным пальчиком правой руки. Я ждал этого сигнала, и с волнением и замиранием чего-то радостного в груди, влезал с ее помощью на одеяло и ложился рядом с ней на левый бочек, подкладывал левую руку под щечку, а она, обняв меня, прижимала спиной к своей груди и животу. И я засыпал в тепле и невыразимом словами блаженстве. Этот домик притягивал меня не только и не столько сладкими яствами, сколько сладостными чувствами.
В этом же доме и, примерно, в тоже время я испытал совсем другое чувство - жгучий стыд. Меня, как и каждого нормального человека, оно не однажды охватывало. Многое улетучилось из моей памяти. Но то было таким сильным и глубоким, что оставило неизгладимый след в моем сознании и породило в какой-то степени установку на мое поведение в будущем. Хозяин дома был татарин с бритой головой. Однажды жена послала его за водой. Когда он вернулся и поставил два полных ведра на глиняный пол сеней, вытер рукавом лоб, затылок и глубоко вздохнул, мне захотелось его каким-то образом приободрить и поощрить, и я сказал: "ну, что, принес, кочколобый?" Это слово (я его не раз слыхал на улице} ассоциировалось почему-то с бритой головой - и только. Я знал, что так называют татар, но тогда понятия не имел о том, что это было оскорбительное слово, как "жид", "хохол" или "кацап", и я произнес его в противоположном смысле. Сейчас не помню, что говорили Шура (она была русская) и жена хозяина дома - они произносили какие-то слова тихо, немного и недолго. Я не помню не потому, что прошло много лет, а главным образом потому, что меня ошеломили не слова, а их смысл. А смысл был такой: я плохой, скверный мальчик. К такой характеристике я не привык, обо мне никто никогда до того момента так не говорил. Да как я мог запомнить те слова, если я горел незаметным для окружающих синим пламенем, ничего не видел, кроме пальцев моих ног, выглядывавших из носков сандаликов. Я хотел "провалиться сквозь пол", не зная, что это выражение давно и многим людям известно. Тогда я раскрыл для себя еще одну истину: кроме чувства стыда, есть еще русские, татары и что они чем-то неодинаковые.
Прошли годы, и Шура вышла замуж за сапожника, армянина (какой чудесный был интернационализм), и его звали Лева. Он вырезал мне большой обоюдоострый с фигурной ручкой меч. Чтобы по дороге домой его не отобрали мальчишки, я засунул его в левую штанину длинных брюк, где он вытянулся от щиколотки до пояса. Я считал, что в случае нападения выхвачу его правой рукой. Меч мешал мне идти, и я немного прихрамывал. Встречные прохожие сочувственно смотрели на мою "болезненную" походку и, наверно, думали: "какой маленький, и уже инвалид". И я немного жалел себя. Лева нравился мне по многим статьям. И потому, что его имя было, как и мое, что роднило меня с симпатичным мне человеком, и потому, что он был мускулистый и красивый /в моем представлении, и потому, что я чувствовал его искреннее расположение ко мне. Но он нравился бы мне еще больше, если бы... Шура не была его женой, с которой он ходил под руку. Утверждают, что ревность чувство социальное. Повторяю - какая может быть "социальность" у ребенка!? Через много лет я снова встретился с Шурой и Левой. У них уже росла дочка-дошкольница, а я в то время был крепко и на многие годы влюблен в мою соученицу. И тогда Лева мне понравился безусловно.
Дядя Лева - двоюродный брат моего отца - по моим тогдашним и теперешним понятиям был красивый мужчина: черные кучерявые волосы с редкими серебристыми ниточками, карими печальными и добрыми глазами /доброта также красит человека/, небольшой немного приподнятый нос, открытые маленькие ноздри над густыми черными усами. Это был, как я потом понял, увидев портрет Дениса Давыдова, Денис Давыдов в еврейском исполнении. Он много курил и кашлял; у него была чахотка и жена пьяница. Иногда он, поругавшись с ней, уходил ненадолго к нам, и тогда для меня наступали радостные дни. Кроме какой-то котомки, ящика, испачканного красками, в который были заброшены кисти и другой мелкий малярный инвентарь, он приносил с собой старенькую гармонь. Вечером после работы дядя Лева садился на табурет, клал на левую ногу правую, на нее - свой музыкальный инструмент. Чаще всего он пел: "разлука, ты разлука, чужая сторона, никто нас не разлучит - лишь мать сыра земля". Из всего его примитивного и небогатого репертуара сильное впечатление производили на меня мелодии и аккорды. Они звучали тихо и печально /теперь я скажу: в миноре/, а я возле него замирал на своей маленькой скамеечке и мысленно просил никогда не останавливаться. Наигравшись, т.е. излив тоску своей души и жизни, дядя Лева медленно сдавливал широко растянутую гармонь, отчего она становилась узенькой, и все завершалось безнадежным дуетом-вздохом: хрипом легких, истерзанных кашлем, и шипением дырявых мехов. Этот печальный, больной, угнетаемый пьяницей-истеричкой человек, становился волшебником, когда начинал играть. Не тот сказочный волшебник, который мог сделать все, что угодно, или уничтожить все, что угодно. Это был волшебник только создающий, прекрасные звуки. Тогда я не мог себе представить, что и я когда-нибудь буду играть на каком-нибудь музыкальном инструменте
Мы переехали в Харьков, и пришло время мне повзрослеть. Я уже много читал и на "книжной" почве подружил с мальчиком тоже Колей, который был старше меня на четыре года. Он жил без отца с мамой в темной сырой комнатке одноэтажной развалюхи. Мы часто встречались, обсуждали книги, беседовали о жизни. Иногда наши беседы перемещались на крышу трехэтажного студенческого общежития. Однажды мы поехали на лыжах за город, и у меня начали мерзнуть руки так, что я не мог держать лыжные палки. Коля снегом оттирал мои окоченевшие пальцы, делал это неумело, и они, мокрые, на холодном ветре стали мерзнуть еще больше. Тогда он расстегнул свой короткий пиджачок /пальто у него не было/ и рубаху, поместил кисти моих мокрых рук в свои подмышки, и с открытой грудью держал их там до тех пор, пока они не отогрелись. Яшин Коля - Федорченко, а мой Коля - Федоренко. Фамилии почти одинаковые, а какие они разные. Федоренко с войны не вернулся.
Моя первая /оставшаяся в моей памяти/острота бала неудачна. В 1930 г. папа уехал в Харьков. Уже ощущался в стране финансово-продовольственный голод. Чтобы ослабить его проявление в нашей семье, мама пустила на тот самый топчан-корабль квартиранта - мастера по ремонту пишущих машинок. Я любил наблюдать, как он, склонившись над ее металлическими внутренностями, что-то привинчивал, отвинчивал, прижимал и совершал действия, назначение которых мне были совершенно непонятны. Однажды, когда он засунул вглубь механизма отвертку и, расшатывая в стороны, давил на нее, она с чего-то соскочила и куда-то /куда, очевидно, он и не направлял ее/ провалилась. Он выругался: "вот черт! не клеится!" Я, семилетний ребенок, тихо, робко с надеждой вызвать у него улыбку, предложил: "а Вы поплюйте, и тогда склеится". Его ответ на это доброе пожелание был для меня совершенно неожиданный: "я тебе так склею, что своих (кого он имел в виду?) не узнаешь". Я сполз со стула и с обидой в душе удалился. Однако желание вызывать у людей смех или улыбку не было убито. Оно есть и сейчас.
Харьков, 1933 г. Наша семья - отец, мать, два брата и я - живёт (скажу лучше: помещается) в одной комнате студенческого семейного общежития. Это двухэтажное здание, в почтовом адресе именуемое "Желтый флигель"". ( В дореволюционной России так называли дома умалишенных). На первом этаже длинный коридор. В его боковых стенах по семь дверей. За каждой смеются, плачут, ссорятся, молчат не больше шести и не меньше двух жильцов. Возле некоторых дверей стоит табуретка с примусом, то жужжащим во всю мощь своей горелки, то еле тлеющем. В начале коридора уборная на три "посадочных " места. Она же источник питьевой воды и умывальник. Дверь каждой кабинки закрывается изнутри большим гвоздем-крючком. То, что происходит за дверью, не только слышно, но и можно увидеть, если не отводить глаза. Уборная одна на два этажа и, как следует, на всех жильцов. За исключением глубокой ночи, когда этот "санитарный" узел замещают ведра, тазики, ночные горшки и их суррогаты из консервных банок различного калибра, она булькает, урчит, клокочет и вообще непристойно звучит.
Тот же Харьков, тот же год. Новый многоэтажный дом на улице Совнаркомовской, заселенный членами украинского Правительства и их семьями. Я, приглашенный моим соучеником, стою в одной из пяти комнат большой квартиры. В ней живут пять человек. Его сестричка на трехколесном велосипеде переезжает из одной комнаты в другую по блестящему паркету широкого коридора. Меня - голодного - угощают. В моей руке тонкий высокий стакан, наполненный почти доверху вкусным молоком, в другой руке - белый хрустящий сухарик. Я стою возле высокой двуспальной кровати и в смущении поджимаю то одну, то другую босую грязную ногу, угрожая белоснежному покрывалу. Мать мальчика деликатно /тогда я не знал этого слова/ и осторожно, чтобы я не заметил ее действия и не смутился еще больше, отодвигает меня к середине комнаты - большой, чистой и светлой. Прошли дни, и место за партой, на которое садился мальчик, приходя в класс, уже никто не занимал. Мы, дети, слышали, что родителей его "забрали". А он, сестричка и бабушка, недолго пожив в какой-то получердачной комнатке, исчезли; для нас - его соучеников - навсегда.
Представления о моей будущей трудовой деятельности начали складываться в моем сознании очень рано. Я видел, как дворник широкими и лёгкими взмахами метлы очищал тротуар от сухих листьев и мусора, и за вслед ним продвигалась полоса чистого серого асфальта. В это время я думал: вырасту - буду дворником. Когда подрос и ходил на пристань морского порта, мое представление о моём трудовом призвании изменилось. Раньше мой мир ограничивался домами и заборами, примыкавшими один к другому вдоль короткой улицы, всегда одной и той же. Теперь я видел море, доходящее до очень далёкого его края, с волнами разной высоты и разного цвета. И небо над море раздвинулось и ушло в бесконечное пространство. Иногда на горизонте появлялись точки-пароходики. Шло время, и они постепенно увеличивались, превращаясь в огромные корабли. Говорили: этот корабль пришел из Батуми, а тот - из Стамбула. Я задумывался: а что там, в Батуми и Стамбуле, и представлял себе то же, что и здесь, в Феодосии: такая же пристань, такие же улицы, вымощенные булыжником, одноэтажные домики с деревянными ставнями на окнах. По центральной улице Феодосии ходили смуглолицые матросы, говорили о чём-то на непонятном мне языке, смеялись. И я решил: буду моряком. У меня появились книги (читать я уже мог) с рисунками о парусных кораблях. К знакомым мне раньше названиям - парус, мачта, палуба - прибавились: ванты, клотик, грот-мачта, форштевень. Мои родители, я и мои "морские книги" переехали в Харьков, когда мне было семь лет. В этом городе и его окрестностях моря не было. Сухопутные пыльные просёлочные и гладкие асфальтовые дороги, земля, поля, леса и рощи. Постепенно, в течение нескольких лет я перестал интересоваться морем, кораблями и снастями. Меня влекла земная даль. Что там за поворотом, за холмом, за горизонтом? В Харьковском Дворце Пионеров был клуб юных альпинистов. Его члены, в их числе и я, совершали одно- и многодневные пешие и лыжные походы. Палатки, вечерние костры, рассказы руководителя клуба о его восхождениях на вершины Тянь-Шаня, Кавказа. И я оказался в струе "ветра странствий". Возможно, во мне заиграла кровь моих очень далёких предков, скитавшихся между Евфратом и Нилом. Ночуя в туристских походах под черным небом, усеянм крохотными, еле видимыми, и яркими звездами, я думал: откуда это, что там. И в моей небольшой библиотеке появились книги французского астронома Камиля Фламмариона; основоположника современной астронавтики К.Э. Циолковского. В 10-м классе я рассуждал так: мои знания математики и способности её понять недостаточны, чтобы получит специальность астронома, и я решил: буду геологом. Во Дворце Пионеров был и клуб юных геологов, и я стал его активным членом. В середине июня 1941 года меня зачислили рабочим геолого-разведывательной экспедиции геологического факультета Харьковского государственного университета. К месту работы - Донбасс - она должна была выехать 3-го июля. А 22-го июня война...
Летом 1945 г. мы вернулись из Австрии в Румынию. Я жил в комнате, окно которой было обращено в сторону невысокого деревянного забора. За ним шелестел ресторан под открытым небом. В течение многих вечеров я слушал плохонькую певичку, сопровождаемую таким же плохоньким оркестриком. Слушал сначала с безразличным раздражением, а потом и с удовольствием. И с тех пор я люблю румынские песенные и танцевальные мелодии.
Август 1952 года. Поезд приближался к Таллину. В светлую рамку окна вплыл зеленный холм и высокая серая башня на его вершине. Свинцовое небо, мокрая трава, угрюмая каменная башня из средневековья. Пасмурная природа, пасмурно и на душе. Мы ехали в чужую страну на работу. Две девочки-десятиклассницы, увидев эту уныло-тоскливую картину, радостно закричали: "вот мы и дома! как хорошо!" Так, что лучше: север или юг, туман или солнце, горы или долины, леса или степи, снежные холодные безмолвия или обжигаемые знойным ветром пустыни?
Когда в 1969 г. я смотрел на каменное лицо Родины-Матери Сталинградского мемориала, мне показалось оно знакомым, особенно дыра ее раскрытого рта, из которого несся крик гневного призыва. Тогда я пытался вспомнить, где я раньше видел это или такое лицо. Не мог вспомнить. И только через несколько лет, давно забыв об этих попытках памяти, вдруг вспомнил: я этот портрет видел во сне, в первые месяцы после войны. С неба падала женщина, как прыгают с вышки в воду - "солдатиком", ногами вниз. На ней было обширное платье, но развевалось не оно, а длинные густые распущенные темные волосы. Они тянулись за ней вверх, как парашют-стабилизатор противотанковой гранаты. Рот ее был открыт так же, как у той неподвижной каменной фигуры на Мамаевом кургане, а из него вместо человеческого голоса вырывался вой авиационной бомбы, несущейся на меня, распластавшегося всем телом с прижатой щекой к колючим комьям земли. Где она - женщина-бомба - упала, я не видел, только услыхал сильный взрыв, и в страхе проснулся. После нескольких мгновений облегчено вздохнул, сообразив, что то был сон, а войны нет. Мир на земле.
И еще один сон. Высоко в глубине синего неба летят белые журавли. Я вижу их так близко и четко, что могу коснуться рукой, и различаю глаза, перья. Они плавно взмахивают крыльями и в такт с ними, изгибаясь, колеблются длинные тонкие шеи. Вдруг крылья первой птицы остановились, замерли, вытянулась вперед и окаменела шея. Затем она опустилась вниз под углом 45 градусов к горизонту, а тело задралось кверху, составив с шеей прямую линию. И это уже не птица, а пикирующий бомбардировщик "Юнкерс", несущийся к цели. За ним - второй, третий... И снова вой бомб и сирен, раздирающий душу.
,
,
.
.
"Бывает нечто, о чем говорят:
"смотри, вот это новое", но это
было уже в веках, бывших
прежде нас" /Екклесиаст/.
"Из песен остается на века
скорее песня та, что коротка".
/Мирза-Шафи Вазех/.
Человек
1. То, что дается без усилий, развращает.
2. Упование на Сион делает жизнь богаче, чем обладание Сионом.
.
3. Коренное, качественное отличие человека от всех животных заключается в том, что только его можно назвать сволочью.
4. Очень важно понимать не столько слова собеседника, сколько его мысли.
5. Человека отличает от животных желание и умение создавать излишества.
6. Различие в поведении человека днем и ночью такое же, как между днем и ночью.
7. При начальном знакомстве приписывают знакомым желаемые качества. А потом обнаруживют, что этих качеств вовсе нет. И в разрыве отношений обвиняют того, в ком ошиблись.
8. Чем трудней жизнь сильной личности, тем значительней ее вера и надежда на то, что будет лучше.
9. Из песни: "старость меня дома не застанет - я в дороге, я в пути".
10. Когда поведением человека руководит инстинкт (например, в раннем детстве), страх больше пригоден как средство воспитания, чем убеждение. Когда же он управляется умом, на первое место выходит убеждение.
11.Земляне, как пауки в банке, с тем отличием, что они умные и "банка" очень большая.
12. Почему мы испытываем затаенное удовольствие, узнавая о чьих-то трагедиях? Может быть по- тому, что в этот момент "у нас не так"?
13. Крайнее отчаяние рождает великую решительность или... растерянность. От чего они зависят?
14. .На татами выходят борцы. Лицо одного освещает улыбка предвкушаемой победы и одобри- тельных аплодисментов. Лицо второго сосредоточено на предстоящей борьбе с опасным и сильным противником. Побеждает второй. Первый поражен дважды.
15. Когда крупные снежинки ложатся на мои ресницы, кажется, что ресницы длинные, и лицо ста-
новится привлекательным.
16. Некоторые люди подобные стали: в обычной жизни блестят, а окажутся "в воде" - ржавеют.
Хороший оратор - воплощение страстей большинства.
18. Он заботится не столько о принципах, которые защищает, сколько о создаваемом им впечатлении и приобретаемой репутации.
19. Один лектор любуется красотой формул и законов, другой - звучанием своего голоса.
20. С милым и в шалаше рай... не надолго.
21. К своим идеалам раб был ближе, чем гражданин современного демократического госдарства к своим идеалам. "То ли еще будет!" - пела Алла Борисовна. На что она намекала?
- 22. Сильные души дорожат своими чувствами больше, чем своим существованием.
23. Одни певцы поют для души, другие - для уха, и слушатели: одни слушают душой, другие - ухом.
24. Академик Амосов Н.М. сказал, что человек - это сволочное существо. С ним полностью соглашусь, если добавить: но есть исключения.
25. Людям, как и ослам, требуется недостигаемый клочёк сена на палке
26. Кто понятен доконца, мало интересен.
27. Не возводи себя на пьедестал - неоткуда будет падать.
28. Человек - дитя препятствий. Поэтому радуйтесь препятствиям и не кляните их.
29. Мания величия - это когда есть мания и нет величия.
30. Сопротивление насилию укрепляет веру.
31. Начиная спор, выясни, прежде всего, о чём думает и что хочет сказать твой оппонент. И только после этого высказывай свои аргументы.
32. Каждый себя ценит, но не каждый знает себе цену.
33. Только вершину своего творения - Человека - бог наградил венерическими болезнями.
34. На улице встречные женщины, возникающие вдали, кажутся привлекательными. А когда они близко и хорошо их видишь, мираж улетучивается. Примерно по такому сценарию создаются неудачные супружеские пары.
35. Он в хороших делах пигмей, в пакостных - циклоп.
36. Человек с его положительными и отрицательными свойствами характера подобен постоянному магниту: устрани любой полюс - и нет магнита; лиши человека всех плохих черт - и нет человека. Поэтому все религии, учения о нравственности, в том числе и марксизм-ленинизм, античеловечны.
37. В случае необходимости быстро действовать установка "можно" или "не думай" лучше, чем установка "надо".
38. Психологию людей интересно и, возможно, полезно для их же блага, изучать, наблюдая реакцию толпы на жестокие и сексуальные зрелища.
-
39. Интуиция, неосознанные действия при неожиданных экстремальных ситуациях, резул тивней, чем рефлексии, рассуждения, взвешивания, расчеты и прочая подготовка "с умом".
40. Плохой человек охотно и с удовольствием осуждает плохих людей, исключая себя таким образом из их среды. Хороший человек с удовольствием рассказывает о хороших людях, сближая себя с ними.
41. Моего ума и знаний недостаточно, чтобы понимать других. Дай бог понять себя. А он и этого не дает. А если даст "на всю катушку"? Можно и с ума сойти. Не дай бог!
42. Женщина на кухне готовит, чтобы накормить. Мужчина там стряпает, чтобы вкусно поесть.
43. А.П.Чехов где-то написал: смотришь - интересная женщина, а заглянешь в душу - там крокодил. Добавлю: редко удается своевременно увидеть этого "крокодила". А когда увидел, глядишь: уже поздно. Но бывает, что "крокодил" досрочно и совершенно неожиданно сам оттуда выползает. И, может быть, еще не поздно что-то предпринять
44. Стопроцентная правда бывает так же редко, как стопроцентный алкоголь.
45. Каждый человек знает себя лучше, чем других. Чтобы сохранить согласие или уменьшить разногласия в супружеской паре, надо, прежде всего, приспосабливать себя к другой половине, а не наоборот.
46. Мудрость не может быть безнравственной. Мудрость - это ум, настоянный на совести.
47. Я не могу слушать мою любимую музыку в присутствии несимпатичных мне людей (синдром мопассановской "Пышки").
48. Человек - продукт окружающей его среды. Она может неожиданно и резко меняться. При этом неожиданно и резко меняется сам человек: его взгляды, мысли, интересы и, что самое важное, поведение. Посторонним его "перевоплощение" кажется необъяснимым и невероятным, а оно природное, естественное.
49. Чем скуднее душа, тем сильней ее стремление к мебельному гарнитуру и голубому фаянсовому унитазу.
.
50. Иногда приятно обнаруживать, что великие люди думали так же, как и ты.
1.
51. Телевидение глубже и шире раскрыло и интенсивно рекламирует черные стороны человека: жестокость, стремление к насилию, обезьяние кривляния, разнузданные страсти, неуёмный секс и пр.
52. Грустно слушать, как балагурят несчастные или умирающие.
53. Если в жизни есть цель, надежда, постоянное ожидание лучшего, мечты и даже Фантазии, человек проживет дольше по сравнению с тем, у кого этого нет. Может быть, поэтому в среде революционеров было много долгожителей.
54. Не ошибается тот, кто ничего не делает, или, делает, но без цели.
55. Главное в общении, как минимум, - не мешать жить другим.
56. Бездушное соитие подобно пожиранию пищи, после которого, насытившись, отваливаются.
57. Несчастных людей жалеют и стараются от них отделаться.
58. Когда ты вошел в мир, ты горько плакал, а все вокруг тебя радостно смеялись. Сделай жизнь свою такой, чтобы, покидая мир, ты смеялся, а все вокруг тебя плакали.
59. В великом множестве животного мира существуют половые отношения между самцами и самками, свойственные только данному виду, видовые, специфические. И почти весь этот спектр (за исключением, может быть, моллюсков и некоторых других животных), применяет высшее существо - человек. Поэтому - "Человек - звучит гордо".
60. Счастье человека - это такое чувство, лучше которого он не знает.