Я люблю своё пионерское детство. И галстук пионерский люблю. Даже помню, как мне его на Малаховом кургане в Севастополе морячок повязывал. Холодно было в тот день, хоть и двадцать второе апреля, стояла я и дрожала - в белых гольфах и лёгком пальтишке, но под ним - первая в жизни белая рубашка с погонами и "золотыми" пуговицами, специальная рубашка под красный пионерский галстук. Нас выстроили в несколько рядов, вначале кто-то что-то говорил, а потом к каждому четверокласснику подошёл морячок и повязал пионерский галстук под воротник рубашки. А концы галстука остались снаружи, их трепал ветер, и они прилипали к лицу. Мне это даже нравилось, только немного мешало произносить клятву: я, юный пионер советского союза, торжественно клянусь...
Потом морячки повели нас гулять по Севастополю. Какое же это было счастье - идти вот так за руку с настоящим моряком, в новеньком красном галстуке! Мне казалось - все прохожие на меня смотрят и завидуют...
Галстук я стирала каждую неделю - мылом под краном. От воды он сморщивался, но я его, мокрый, тут же утюжила горячим утюгом. Под утюгом галстук шипел, разглаживался и вначале немного темнел от горячего, но, остыв, становился опять ярко-алым и будто накрахмаленным.
Я шла в школу в коричневом форменном платье с белым воротником, повязывала галстук - и гордилась. Чем я гордилась, не знаю. Просто было мне гордо от того, что я - пионерка.
Весной в школе устраивали смотр пионерской песни. Мы ходили по школьному двору строем, говорили какую-то речёвку (так их называли, эти "кто шагает дружно в ряд? пионерский наш отряд! кто шагает правой? левой, левой!) и пели. Я всегда была "запевалой" и вышагивала в первом ряду. Ну как же таким не гордиться?!
Но самым лучшим временем было, конечно, лето. Потому что летом я отправлялась в пионерский лагерь. Лагерь назывался "Сатера". К поездке я начинала готовиться за неделю до. Не собираться, вовсе нет - вещи (а сколько их было-то?) за пятнадцать минут укладывала в маленький коричневый чемодан, на котором чернильным карандашом писала свои имя-фамилию, вот и все сборы. Готовилась я к самой поездке, к тому, что придётся подняться по грязным ступенькам пыльного ЛАЗа, препротивно пахнущего внутри бензином и ещё чем-то тошнотворным, сесть на продавленное сиденье, закрыть глаза, вынуть из пластикового пакета один из солёных огурцов, выданных мамой "на дорогу", и, то нюхая, то кусая его, не открывая глаз и не поворачивая головы, полтора часа молиться автобусному богу - пощади! Пусть меня сегодня не тошнит так сильно! Пусть не вырвет на глазах у всех! Главное - не открыть глаза и не наткнуться взглядом на надпись над дверью - "Не прыгать на ходу!", где беспощадной детской рукой стёрта буква "п"... Думать о море, закусывая огурцом. Думать о цветах, вдыхая чесночный запах рассола. Или вообще - не думать. Помоги мне, господи, доехать до лагеря!
До Перевала ещё как-то удавалось продержаться на трёх-четырёх огурцах, но после него дорога вниз начинала серпантинить, автобус вихлял вправо-влево, кренился, подпрыгивал, трясся и тарахтел. Вместе с автобусом то поднимался, то резко плюхался вниз мой желудок, закладывало уши, от бесконечных вдохов носом - выдохов через рот кружилась голова, трясущиеся руки держали наготове пластиковый пакет и, казалось, на свете не существует ничего, кроме этой изнуряющей мутоты-тошноты.
Автобус притормаживал у въезда в лагерь, поднимался шлагбаум, и уже по гравию, с лёгким треском, мы скатывались на небольшую площадь. Все радовались, кричали, вскакивали со своих мест, толкались и спешили выйти. Я вставала последней, всё ещё боясь расплескать солёное содержимое возбуждённого желудка, и медленно-медленно спускалась по ступенькам на землю. Вот тут уже можно было открыть глаза и вдохнуть в себя море... Качало меня весь оставшийся день и даже ночь, но утром вчерашние мученья забывались, до новых было ещё восемнадцать дней, начиналась лагерная жизнь.
Наши одноэтажные домики - корпуса (мне не нравилось это слово, но так их называли) - стояли у самого моря. Рано утром выходил горнист и играл побудку: тутуу - тутуу - тутутутутутуу!!! Мы бежали на улицу к умывальникам - длинным жестяным корытам, над которыми висели рукомойники, - в чёрных спортивных трусах и майках, с белым вафельным полотенцем через плечо, кое-как споласкивали лицо, чистили зубы детской зубной пастой (а у кого-то даже была паста "Апельсиновая", очень вкусная), быстренько одевались в шорты, белые футболки с красными галстуками и выстраивались около флагштока. Самый лучший пионер вчерашнего дня, дёргая за верёвку, поднимал флаг, а мы в это время салютовали. Очень торжественный, красивый и ответственный момент! Так мне казалось.
И осталась бы эта моя последняя в жизни лагерная смена просто приятным воспоминанием, как и предыдущие пять, если бы не конкурс. Конкурс назывался "Военная песня". И нужно было не просто спеть её, но и инсценировать. От каждого отряда выбирали шестерых. Конечно, я хотела участвовать, а как же?!
Собирать команды и готовить их к конкурсам поручили помощникам пионервожатых. В нашем отряде такой помощницей была девочка Саша - крупная такая девица лет четырнадцати, смуглая кареглазая брюнетка с длинной косой. Очень бойкая и шустрая была эта Саша. Вечно всех тормошила, тащила куда-то: то в волейбол играть, то поварам на кухне помогать, то красить что-то, то дрова для костра носить... А ещё она любила по секрету от воспитателей во время тихого часа уводить нас в лес - он был вокруг всего лагеря. Мы ловили там в малюсеньких водоёмах лягушек, разводили костры и поджаривали на огне куски варёной колбасы и белого хлеба, рассказывали страшные истории и, если были только девочки, загорали голышом. Мне Саша нравилась. С ней было весело, немного хулиганисто и надёжно - она всегда знала, что сказать или как сделать.
Песню для конкурса мы выбрали самую лучшую - "Бухенвальдский набат". Во-первых, эту песню знали все. Во-вторых, другие отряды (как подслушали наши "лазутчики") уже выбрали "Катюшу", "Вставай, страна огромная!" и ещё какие-то песни. В-третьих, само название звучало очень по-военному: слово "бухенвальдский" было непонятным, неизвестно к чему относящимся, но грозным. Что такое "набат" мы тоже себе плохо представляли, но он казался чем-то грандиозным. И вообще песня обращалась к людям всего мира, в ней пелось о ком-то сожжённом, хорошая песня про войну и за мир. О чём и должны петь одиннадцати-двенадцатилетние пионеры. И мы стали готовиться.
Теперь наши тихочасовые вылазки в лес обрели вполне достойный смысл: в лесу мы пели. Собственно, слова пела я. А остальные пятеро создавали музыкальный фон. Они начинали тихо, на два голоса: боммм...боммм... И тогда вступала я: люди мира, на минуту - встаньте! Боммм...боммм - уже громче тянул фон. Получалось очень здорово! Теперь нужно было придумать инсценировку. И её придумала Саша.
До поры до времени она ничего нам не говорила. Но как-то ночью лагерь подняли по тревоге - пионервожатые бегали по палатам и кричали: подъём! Пожар в лесу!
За нашим корпусом и правда горел лес. Пожар был не очень сильным, мы довольно быстро его потушили водой из шлангов и были очень удивлены, когда из леса вдруг вывели нашу Сашу - грязную и мокрую - и повели к директору лагеря. Оказалось, Саша разожгла в лесу костёр, от которого загорелись сухие деревья. Зачем она это сделала, никому так и не удалось узнать - Саша молчала, как партизанка. Больше всего она напоминала мне Ульяну Громову. Что бы она ни натворила, я готова была встать с нею рядом и взять на себя часть вины! Но Саше моё участие не требовалось. Из лагеря её выгнали, из помощниц вожатого - отчислили, но домой отправить не могли: не вызывать же специально для неё автобус из самого Симферополя! Да и смена заканчивается через неделю. Сашу отругали на общей линейке и... оставили в лагере.
Дня за два до конкурса Саша выпросила у работавших в лагере поварих и уборщиц ночные сорочки, старые халаты и выцветшие кофты, поручила нам проделать в них дыры и вообще - разорвать так, чтобы из одежды получились лохмотья, которые мы наденем перед выходом на сцену. Мы прилежно драли чужую одёжку, каждый на свой вкус. Сашина идея нам очень понравилась. Но самое главное поведала нам Саша перед выступлением: когда стемнеет, мы пойдём в лес и наконец узнаем, зачем она разжигала костёр!
К конкурсу рабочие сколотили из досок небольшую сцену, старательные пионеры натаскали дров для костра, и когда наступил вечер, весь лагерь - от директора до самого младшего школьника - расселся перед сценой на самом берегу. Кто-то разжёг огромный костёр, сцену осветили двумя большими фонарями, и конкурс начался. Мы, как старшие, выступали последними.
Всех остальных нам услышать не довелось, потому что, как и сказала Саша, мы отправились в лес узнавать её секрет.
Саша, возбуждённая, взмокшая от волнения, торопила нас громким шёпотом: скорее же, не бойтесь! Никого тут нет! И тащила куда-то в глубь леса. Наконец, перепуганных и жмущихся друг к дружке, Саша подвела к нужному месту:
- Вот! - она посветила фонариком на кучу сгоревших веток. - Берите свои лохмотья и мажьте их сажей. И руки мажьте, и ноги, и лицо.
Никогда не думала, что это такое удовольствие - вымазаться сажей с ног до головы! Мы напялили на себя почерневшие лохмотья, а Саша достала из кармана украденную у вожатой помаду и принялась водить ею по нашим лицам и рукам: это, понятно, было похоже на самую настоящую кровь.
К нашему приходу уже успели выступить почти все младшие отряды, мы ещё немного подождали, прячась в темноте, и тут объявили нас. На сцену вышли семеро подростков - босые, измазанные, окровавленные, в грязных лохмотьях... Зрители ахнули.
Мы встали плечом к плечу, взялись за руки, и Саша скомандовала: начали! Фон негромко запел: бомм... бомм...
Тишина была такая, что у меня зазвенело в ушах. Даже дрова в костре перестали трещать, и только искры тысячами летели в тёмное небо прямо к звёздам.
- Люди мира, на минуту встаньте! - мой голос разносился эхом. - Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон...
Мне казалось, что меня слышит весь мир, и что нет на свете песни, важнее этой! Ведь это мы, я - та самая жертва, которая ожила из пепла и теперь пытается донести до всех живущих на земле: берегите, берегите мир!..
По щекам у меня текли слёзы, песня кончилась, а зрители так и сидели - молча и неподвижно. И только море одобрительно шуршало галькой.
А потом директор лагеря встал и зааплодировал. И все тоже встали, захлопали в ладоши, закричали "мо-лод-цы! мо-лод-цы!" И Саша целовала наши замурзанные рожи, обнимала, прижимала к себе и плакала.
Сашу простили, даже написали в школу благодарность за участие в самодеятельности. Отряд наш, конечно, занял первое место. Я привезла домой пионерский галстук, с обеих сторон исписанный стишками и пожеланиями - так мы распрощались друг с другом и с пионерским лагерем. Этот галстук я хранила долго-долго, с удовольствием перечитывала надписи, среди которых самой важной для меня была Сашина: "Когда я стану режиссёром, ты будешь играть и петь у меня в театре." С Сашей мы больше никогда не встретились. А галстук, как это бывает с самыми дорогими сердцу вещами, однажды исчез навсегда.