Дверь стукнула по висящим над ней медным колокольцам.
-... и - дай ему бог здоровья! - такие у него были уши, что я настриг бы с них на добрую щётку!
Он сидит в углу парикмахерской на красном кожаном стуле, втиснутом между кадкой с китайской розой и кривоногим журнальным столиком. Смешной такой старик - пухлый, румяный. Розовая лысина на его большой голове сзади и с боков вся в белоснежных кудельках, которые с висков будто стекают по щекам к подбородку, закудрявившись там аккуратной округлой бородой. Только вот усы жёсткой щёточкой топорщатся над верхней губой. И брови - кустистыми пучками над хитро прищуренными глазами. Эдакий библейский персонаж. Или дед мороз. В светлой летней рубашке в клетку. В брюках со стрелками. С крепкими руками, на которых под рыжей густой порослью видимо-невидимо веснушек. А на левой руке, пониже локтя, почти незаметна синяя наколка с пятизначным номером.
- Мадам Ирэна, садитесь, не стесняйтесь! - он хлопает себя по коленям. - Можете прямо сюда, если вы не против.
- Не шутите так, а то ведь я могу и согласиться! - по душе мне этот старик, и я с удовольствием ему подыгрываю.
- Ты слышишь, Давид? - кустики стариковских бровей подпрыгнули к лысине. - Мадам Ирэна со мной кокетничает!
Дед мороз довольно хохочет, а парикмахер Давид, тщательно протирающий ножницы и многочисленные расчёски влажными салфетками, иронично кивает и подмигивает мне в зеркало.
Рабочий день Давида закончился минут пятнадцать назад. Но Давид - человек. Да и знает он, что я никогда не стала бы просить его задержаться, если бы мне не было очень, ну очень нужно! Именно сегодня. Да, вот так поздно - раньше никак не получится. Из-за этого я чувствую себя неловко и, чтобы как-то сгладить эту неловкость, покупаю по дороге огромную гроздь винограда и свежайшие слойки с яблоками и творогом. Для Давида и его отца Якова.
Давида я искала долго, лет пять. Ходила по парикмахерским, часами сидела среди стригущихся, красящихся, завивающихся болтливых тёток, сочувствовала им в горе, радовалась их радостям, порицала их мужей и нерадивых детей, восхищалась фотографиями их собачек, кошек и внуков на мобильниках, делилась рецептами - и искала парикмахера. Который постриг бы меня так, как мне нравится. Не ему, а мне. И не отвлекался бы на телефонные звонки, напрочь забывая о работе. И принимал бы в назначенное время. И не настаивал на феносушке - терпеть этого не могу.
К Давиду я зашла просто потому, что он открыл парикмахерскую недалеко от моего дома. Зашла - и влюбилась. Как в мастера. Я вообще считаю, что настоящими мастерами в парикмахерском деле могут быть только мужчины. А у Давида, к тому же, - талант. Он художник, ваятель причёсок. Наверное, и учился он у какого-то большого мастера. Но талант достался ему от отца, а тому - от его отца и деда: все мужчины в их семье были парикмахерами. Об этом рассказывает мне Яков, пока молчаливый Давид колдует над моей головой.
Вначале я приняла Якова за клиента или просто за скучающего старичка, который от нечего делать морочит голову парикмахеру и посетителям своими "бобы-майсами"*. Бывают же такие - любители поболтать. Ко мне он сразу пристал с расспросами: и давно ли я в Израиле, и откуда приехала, и сколько у меня детей... Я терпеливо на все его вопросы отвечала просто из уважения к старости, пока не увидела номер на руке. К этим людям у меня отношение особое. Им я не могу отказать ни в чём, они уже такую порцию горя и унижения получили, что теперь заслуживают только любви и тепла. Ну и пусть рассуждает о политике, о шумных соседях, о своём давлении и сахаре - я слушаю, поддакиваю и произношу расхожее: всё будет хорошо!
Яков говорит на иврите с узнаваемым польским акцентом. Но вопросы о Польше - табу, я никогда не решилась бы заговорить о том самом, о страшном, если бы Яков не начал разговор сам. Уж не знаю, что его к этому подтолкнуло - то ли наше уже давнее знакомство, то ли моя замечательная стрижка, глядя на которую Яков поднимает вверх большой палец и удовлетворённо восклицает: амыхае!** И вдруг начинает говорить.
- Я в Кракове работал в парикмахерской, так туда приходили стричься всей семьёй. А как же! Парикмахер - он как семейный врач. К плохому врачу ведь не пойдут. Вот и к парикмахеру тоже - идут за настроением, а когда настроение хорошее, и здоровья прибавляется. Я и в гетто всех стриг, почему нет? Другие работу себе искали, а мне чего искать? Руки - вот они, инструмент с собой, я не жаловался. Так, наверное, и продержался бы, и мать с сестрой прокормил, если бы в лагерь нас не увезли. В Аушвиц. И сестру мою, Малку, красавицу. И маму, царство им небесное!
- Ну зачем ты об этом, папа! - Давид как-то съёживается, будто от холода, хмурится и берёт отца за руку. - Ешь лучше виноград с пирожками, ты ведь любишь!
Но Яков его не слышит. Он уже там, в своём немыслимом прошлом. Побледневший, с пересохшими губами. Я вижу, как напряглись мышцы на его шее, и тянется вперёд голова, словно он пытается разглядеть родные лица, отыскать их в толпе измученных и обречённых людей. О чём он думает сейчас? Что вспоминает? Мне становится не по себе, хочется вырвать его из этих мыслей. Но я молчу. Потому что опять говорит Яков.
- Нас завели в комнату, дали в руки машинки и приказали всех брить наголо. К нам привели женщин и детей. Раздели всех. Запретили говорить. Они садились на стул, и мы молча брили. Я увидел свою маму. Она тоже увидела меня и села на стул передо мной. И что я мог поделать? Что я мог поделать?! Я брил её и плакал. А она не плакала. Только прикрывала руками грудь. Потом их всех увели в газовую камеру. А мы брили следующих. В тот день у нас было много работы...
Парикмахерская Давида закрыта уже несколько дней. На двери - траурная табличка с именем его отца. Яков умер во сне. Говорят, так умирают праведники.