Всё меньше нас. Тех, кто помнит. Всё больше тех, о ком. Я пока помню. Как лучшее из того времени. Потому что большая семья для ребёнка, где все его любят, - это счастливое детство. Меня и любили все в коммуналке. На двенадцатом этаже дома по улице Горького. Того самого, с магазином "Пионер", где, как понятно из названия, продавали всё для нужд этих красногалстучных голенастых всемпримеров. Может, поэтому, через много лет, в Израиле, мне казалось очевидным, что в магазине с названием "Shkolnik" должны продавать тетради, ручки, карандаши... Школьник оказался ювелиром.
Я тогда не знала, что кроме мамы, папы и брата, все остальные - соседи. Соседи - это же те, кто живёт в квартире напротив! А тётя Маша и Яша с дочкой Соней - какие же они соседи?!
Яша был моей первой любовью. Вставал он рано, если вообще ложился, сидел на кухне, читал и курил папиросу: загонял её в угол рта, сжимал крупными пожелтевшими зубами, криво ухмылялся и прищуривал глаз, чтобы не лез дым. Яша сажал меня на колени и громко чмокал несколько раз в щёку, щекотно колясь порыжевшими от курева усами. Я честно признавалась ему в любви, а он обещал: будешь хорошо есть - женюсь!
Яша был поэт. Мне он посвятил четверостишье:
Если Ирка за обедом
Будет есть едва-едва,
Скатятся за нею следом
Строчки, буквы и слова...
Но любила я его не за стихи. У Яши было то, чего больше ни у кого не было. Вернее, у него не было того, что было у всех. У Яши не было ноги. Во время войны он работал корреспондентом в газете, самолёт, в котором он летел, подбили, нога при падении безнадёжно сломалась, и её отрезали выше колена. За съеденное яблоко Яша, задрав штанину, разрешал мне играть с культёй. Чернильным карандашом, в том месте, где кожу стягивал розово-мятый шрам, я рисовала глаза и рот, надевала косынку на живую безруко-безногую куклу, баюкала её и пела колыбельную.
По квартире Яша прыгал на костылях и называл себя кузнечиком. Но перед выходом на улицу он странным образом преображался: надевал костюм, брал в руки палку и шёл, прихрамывая, на двух ногах. Мне он объяснял: я колдун. Поколдую-поколдую - нога и вырастает! Колдунам ведь выходить на улицу с костылями неприлично...
Однажды мы играли с Яшей в прятки, я забежала в его комнату и спряталась в шкафу. Среди висевших Яшиных костюмов и рубашек, среди Сониных платьев в темноте кроме меня прятался ещё кто-то - большой, холодный и гладкий. Я с ором выскочила из шкафа, а этот кто-то полез за мной, упал мне на спину и скатился с грохотом на пол. Это был первый испытанный мною ужас в жизни: рядом со мной лежала нога... И неважно, что потом Яша, успокаивая меня, называл эту ногу деревянным протезом, для меня она так и осталась ногой. И я долго ещё оплакивала её, несчастную, оторванную от Яши.
Тётю Машу я считала своей бабушкой. Ну, в самом деле, кем ещё я могла её считать?! Она присутствовала в моей жизни всегда - и всегда была бабушкой. Тётя Маша совсем не менялась: маленькая, на полголовы ниже моей мамы, с выпирающими от худобы ключицами, закрученной на затылке гулей, в круглых очках на морщинистом лице и белоснежных воротничках на тёмных платьях. В комнате у неё пахло нафталином и корвалолом, на всякой поверхности лежала вышитая ею салфетка. Тётя Маша всё время что-то шила на швейной машинке и каждую вещь, будь то скатерть, носовой платок или простыня, красиво подписывала белыми шёлковыми нитками в углах: МБ, Мария Белоцерковская. Родными для неё были только мы, её соседи.
Маша оставалась со мной, когда я болела, усаживала на чёрный кожаный диван с высоченной спинкой, читала сказки и терпеливо распутывала мои кудри тонкими маленькими пальцами. Машины руки всегда были тёплыми и вкусно пахли белым хлебом. Тётя Маша иногда под строгим секретом покупала "эскимо" и растапливала его в чашке на плите. Голос у неё был высокий, как у девочки:
- Маме не рассказывай про мороженое, а то ругаться будет! - почему мама будет ругаться, я не знала, но на всякий случай обещала не рассказывать.
Ходить тётя Маша не умела - она бегала. И по квартире, и по улице. Когда у Яши кончались папиросы, Маша, которая бурчала на него за вечный дым на кухне, накидывала серый макинтош и тонко кричала от двери:
- Да куда ты пойдёшь, с ногой со своей! Сиди уже, сама сбегаю, - и бежала, несла Яше "беломор" и свежие "известия".
Яшина дочка, Соня, работала в библиотеке. А вечерами она печатала на машинке, выполняя чьи-то заказы. Этот тюкающий стук навсегда остался для меня непременным приложением к слову "коммуналка". Соня встречалась с молодым человеком по имени Саша. Когда Саша сделал ей предложение, в Яшиной комнате накрыли белой скатертью большой дубовый стол на толстых ногах, поставили на него красный хрустальный графин с вишнёвой наливкой, оливье, квашеную капусту, мочёные яблоки и, конечно, варёную картошку. На торжественный ужин пригласили всех. Тётю Машу, самую старшую в квартире, которую почему-то мама называла "старой девой" (мне это было смешно - бабушка, а "дева"!), посадили рядом с Сониным женихом. Она несколько раз переспросила:
- Так как вас зовут, молодой человек?
И каждый раз после ответа согласно кивала:
- Ну да, ну да, хорошее имя, почему нет?
Потом, наклонившись через Сашу к Соне, громким шёпотом, по причине своей тугоухости, сказала:
- Сонечка, а он еврей?
- Нет, тётя Маша, русский.
- Русский... - тётя Маша задумалась, нахмурила брови и пожевала кусочек хлеба. И вдруг лицо её просияло:
- Ну шо ж, тоже люди!
Они исчезли из моей жизни, когда мы уехали в другой город, где жили уже в своей собственной квартире. Но мне до сих пор кажется, что все они так и живут там, в этой коммуналке на Горького, что по-прежнему сидит на кухне Яша с папиросой в зубах, и что так же стучит вечерами пишущая машинка, выбивая на листе длинные предложения. И что тётя Маша, склонившись над скатертью, вышивает белым шёлком: МБ.