ВРАГ НАРОДА

(рассказ)

******************

1. Попутчица

Люблю поезда. Для меня они - живые существа, поющие в ночи. Днём их голоса не слышны. А вот плотная тишина ночи - их время. Запах железной дороги для меня - ромашковый, июльский. Или снежный, вьюжный. Люблю сидеть у окна, всматриваться в мимолётную жизнь - в далёкие, солнечные или пасмурные картины лесов, полей, деревень, городов. Каждый раз, входя в купе, ловлю предчувствие дороги - предощущение нескольких часов счастья, когда ты один, но един со всем миром земли.

Однако на этот раз всё было иначе. Моей попутчицей оказалась немолодая, по-матерински уютная, женщина. Поезд тронулся, мелькнул перелётной птицей перрон, последние дома городской окраины. Женщина разлила из термоса в золотистые чашки чай, разложила на столике домашнее печенье.

-Присоединяйтесь. Давайте знакомиться. Я - враг народа, - сказала она, улыбаясь.

Мне даже не удалось скрыть удивление. "По-моему, не очень удачная шутка?", - пробормотал я.

-Это не шутка. Если хотите, расскажу свою историю.

-Уже заинтриговали. Уже хочу!

2. Исповедь

Последний заквагон*

*товарный вагон для перевозки заключённых

_______________________

-Что ж, слушайте, - начала рассказ попутчица, держа в ладонях чашку. - Повторюсь - я враг народа. Сие знаковое открытие совершилось недавно - в только что отлетевшем в историю две тысяча девятом году. Этот год стал последним заквагоном, который оторвал от меня единственную, сохранившуюся рядом душу - моего отца. На девяностом году от рождения, потеряв жену, сына, внука, в глухой деревне, захлёстнутой криминалом, отец впал в кому. Инсульт случился в страшную стужу двадцать третьего января. Двадцать девятого числа остановилось сердце.

Тридцать первого января мой отец, вечный труженик и терпеливец, молчун, безобидный и смирный, неунывающий сибиряк, отдавший всю жизнь сельской школе, навсегда лёг в мёрзлую землю на маленьком кладбище. Оно знакомо каждому сельчанину - на высоком увале, убегающем в бескрайнюю степь, с любой точки обзора видны были деревянная ограда, кустарники, деревья. А меж ними выглядывали кресты и памятники. Отец пережил маму на один год с небольшим. Мама умерла в самом конце 2007-го. Тогда стояла такая же стужа, как и теперь.

Почему заквагон последний? Да, это я неправильно сказала. В две тысяча девятом году в живых из нашей семьи оставался ещё мой средний брат-погодок. Давно, целую жизнь назад, отправился он искать счастья в город Куйбышев, ныне Самара. В год смерти отца считала, что брат, конечно, переживёт меня. Поэтому и возникло это слово - последний. Считала, но не знала, что через два года останусь на этой планете одна. Так что заквагон, на самом деле, был предпоследним.

На похороны брат приехать не смог - давно пробивался случайными заработками. А в перерывах - научился обходиться без денег. И это притом, что двадцать пять лет отработал конструктором на авиакосмическом предприятии. Он только что начал получать после большого периода безработицы свою пенсию. Она почти вся уходила на возврат долгов, которые накопились за годы выживания и скитаний в поисках работы.

Схоронив отца, вернулась с поминок в холодный дом. Когда-то, сто лет назад, выстроил его местный купец. Почему купец? Потому что в десяти метрах от крыльца, на месте сегодняшнего огорода, лежал перегоревший компост. Время сделало своё дело. Компост высох, при многих распашках смешался с чернозёмом. Но след от обширной конюшни так и остался. Конный двор - значит, купец или ямщик на торговых путях. Крестовый дом и задуман был так, что половина его приспособлена под жильё, а другая - под склад.

И вот, находясь в доме моих родителей, одна-одинёшенька, затопила печь, чтобы нагреть выстывшие за время похорон комнаты. Села возле весело гудящего семейного очага. И вся наша жизнь вдруг предстала передо мной, высветившись до самых глубин. Словно этого момента ждал кто-то - и вот открыл мне глаза.

Узник лагеря смерти

Прожили мои родители в этом доме, срубленном из лиственницы, шестьдесят лет - с тысяча девятьсот сорок девятого по две тысячи девятый год. И вот сегодня дом опустел. Ещё стоит немудрёная мебель, лежат вещи, но дом пуст. Последняя душа, которая берегла его, ушла в дальнее странствие.

Думал ли мой отец, чудом выживший во время войны в лагере смерти для военнопленных "Флёсенберг", что и он сам, и его жена и дети, которые появятся в мир, будут всю жизнь нести гнёт концлагеря. Нет, не того немецкого, в котором погибал, но выжил отец. Другого - своего, советского. Невидимого, действовавшего исподтишка, но исправно исполнявшего свои лагерные функции.

По плану этого "призрака" военнопленный, сумевший выжить в концлагерях, должен был сдохнуть медленной смертью так, чтобы на его глазах происходило уничтожение всей семьи. Если таковой не было, давалось время для её создания. А уже потом...

Так и произошло. Живые скелеты, военнопленные солдаты, оказавшиеся в первые же дни войны окруженцами, разоружённые и угнанные в немецкий плен своими же командирами, после освобождения из концлагеря в тысяча девятьсот сорок пятом были этапированы сначала на Украину, потом - на Беломорканал.

Там, в течение двух лет, мой отец строил это эпохальное сооружение. Но вина его при этом лишь усугубилась - он не сдох и там, в этих северных широтах советского концлагеря. Живуч оказался парень-сибиряк, уроженец села Песчаное.

В этот период создавались фильтрационные "Дела" военнопленных. Проверка обстоятельств, при которых отец мой очутился в плену, показала его невиновность. Полк был разоружён и этапирован в тыл врага командиром. Советским офицером. Отец с другом бежали из немецкого помещичьего хозяйства, куда были отправлены в качестве рабов. После побега обоих транспортировали вглубь Германии, на границу с Чехословакией, Там, в горах, их ожидал лагерь смерти "Флёсенберг", где даже охрана с трудом переносила жестокость концлагерных порядков.

После исследования обстоятельств Беломоро-балтийский гулаг вынужден был отпустить своего пленника - видимо, тогда, под пристальным вниманием всего мира, нужно было продемонстрировать некий гуманизм.

И вот после немецкого и советского концлагерей молодой парень, вес которого к тому времени приблизился к критической черте 45 килограммов, всё-таки выжил. Он думал, чистосердечно верил - всё страшное теперь позади! Верил, но не знал, что советский гулаг не разжимает челюстей.

Семья

Женился мой отец, что называется раз и навсегда. Прожили мои родители вместе шестьдесят лет, не расставаясь друг с другом никогда. Встретил свою любимую в Горно-Алтайске. Мама оказалась там, в этом маленьком городке в горах, во время войны - при эвакуации Московского пединститута. Так судьба свела двух педагогов: отца с документом об окончании педучилища и маму с дипломом Московского педагогического института.

Родились дети. Сначала я, через год - младший брат Николай. Ещё через три - брат Александр. Ни родители наши, ни мы - дети, даже не подозревали, ЧТО ждёт нас всех впереди. Школа, пионерия, комсомол, институт... Всё было хорошо до того момента, пока не родился мой сын - внук бывшего военнопленного. Возникла та самая экстремальная точка, с которой и должен был начаться разгром семьи. Именно на пике счастья - при рождении внука!

Первая чёрная метка появилась уже в больничной карточке моего сына. Его в роддоме почему-то записали девочкой. Сейчас я понимаю, что сделал это сердобольный врач, который, скорее всего, имел определённые инструкции по отношению к мальчикам - внукам бывших военнопленных. Девочек, как я понимаю, не трогали. Но это не спасло нас. Осенью, когда сын заболел, мы попали в детскую больницу. Всё, что там происходило, записано было ещё тогда, когда я не понимала происходящего.

***

Моя попутчица достала из чемодана обтрёпанную тетрадку и стала читать, время от времени бросая на меня взгляд - как бы спрашивая: "Вы ещё слушаете?". Видно было, что ей просто необходимо высказать то, что жгло душу на протяжении многих лет.

Вот описание событий тех давних дней тысяча девятьсот семьдесят шестого года, когда её сын ещё был младенцем.

Пространство зла

1.

В октябре начались холодные дожди. Сырость, туман. Стало трудно купать сына - делать это приходилось всё в той же комнате в общежитии - на малюсеньком пятачке. Комната наполнялась паром, всё отсыревало. Проветривать было опасно - в форточку дул ледяной ветер, пронизывая всё до самой двери.

Поэтому вскоре случилось то, что не могло не случиться. Ночью сын закашлял - сначала слабо, потом всё сильнее. Встала, взяла его на руки. Он был горячим как печка. Ужас неизвестности глянул на меня блестящими от жара глазами. Сердце оборвалось. Сразу отяжелели и как бы отнялись ноги. Что делать? У кого просить помощи?

Выбежала в коридор, держа сына на руках, метнулась налево, направо. Постучала в дверь соседки - самой старшей из нас - Доры. Она сказала: "Пошли в комнату, измерим температуру". Оказалось - тридцать восемь. Дора осталась с сыном, а я побежала в соседнее здание, где в холле находился телефон, вызывать "скорую".

Долго ждала врача - целую вечность. В это время как бы не жила - всё замерло во мне. Видела только лицо сына, слышала его кашель, дыхание.

Ничего не знала тогда о болезнях, почти ничего - о лечении. Потом, через десять лет, мне стало известно - лекарства, которыми лечили сына, разрушают иммунную систему, и организм остаётся открытым для всякой инфекции. Но в то время слушалась врачей, и это было ошибкой, за которую потом расплачивался мой сын. И я тоже.

2.

Сыну не становилось лучше. Кашель усилился, приобрёл какое-то страшное звучание. Я была в отчаянии. Каждый раз, когда сын кашлял, сердце моё разрывалось на куски.

Через неделю ночью он захрипел, его вырвало... Снова будила Дору, бегала за "скорой", ждала её в какой-то судороге - сын такой маленький, если слизь на минуту перекроет дыхательные пути... Казалось, вокруг нашей комнаты летает призрак смерти.

Так мы с моим мальчиком попали в больницу. Это был старый барак, притулившийся к подножию Китай-горы.

В больничной палате обитало восемь человек - четверо взрослых и четверо больных детей. Все стирали пелёнки, сушили их тут же на батарее. Воздух в этом медицинском учреждении был ещё хуже, чем в общежитии, где мы жили. Но самое страшное, что сыну не становилось лучше от лечения. А через неделю наступило ухудшение. Возможно, это произошло от плохой больничной пищи, которую он почти не ел. Ещё через три дня снова поднялась температура. Сын плакал уже около суток. Был поставлен диагноз - дизентерия. Откуда же она взялась, если я мыла руки по сто раз в день. Прежде, чем дотронуться до ребёнка, мыла руки с мылом по два раза. Откуда же инфекция? Мне, наивной, и в голову не пришло, что инфекция могла попасть с больничной пищей. Я тогда думала, что это не возможно.

3.

События, которые происходили в этом забытом Богом бараке, не обнадёживали нас. Вот в угол палаты поставили девятую кровать. Новая обитательница оказалась молодой мамой, было ей лет восемнадцать. Во время обхода мы увидели вместо ребёнка живой скелетик, который цеплялся за жизнь единственным, чем ещё мог - криком. Кричал громко, как это делают здоровые дети. Рекомендации были те же... Молодая мама сутки поила ребёнка водой, а потом бросила. Она, окаменев, сидела около кровати, не проявляя никакого интереса ни к чему. Через три дня ребёнок умер.

Чёрное крыло смерти накрыло нашу палату. Долго эта чёрная тень висела над пустой девятой кроватью.

4.

Рядом с нашей палатой лежали дети без матерей. Исполнилось ребёнку полтора года - маму уже не пустят в больницу. Некоторые дети в этой палате не переставали плакать неделю, две. Мамы лишь украдкой смотрели на своих детишек в окно, ведь увидев маму, ребёнок начинал плакать с новой силой.

Встречи этих детишек с мамой и папой, когда их выписывали, невозможно передать словами. Дети, ещё не осознавшие себя до конца, оторванные от родителей, через неделю-другую теряли надежду увидеть маму когда-либо. В их лице появлялась отчуждённость и безнадёжность, как у детдомовских детей. Понимали, что теперь нет защиты - они среди чужих. Дети взрослели на глазах, становились серьёзными как старички.

И вдруг через огромный жуткий срок, наполненный болезнью, болью уколов, горечью таблеток, страхом - вдруг этот ребёнок видел маму, почти забытую, потерянную навсегда - так чувствовал каждый из этих детей. Истерика, судорожный крик, слёзы. Ребёнок так цеплялся за маму, что невозможно было оторвать его руки, чтобы надеть пальто.

5.

Дети из детдомов и совсем маленькие из дома ребёнка тоже поступали в эту палату. Они не плакали. Тем, которые уже ходили самостоятельно, умели говорить, нравилось в больнице. Я узнала это от Дениса - красивого мальчика трёх лет. Денис всем охотно улыбался, ходил по пятам за теми, кто с ним заговаривал. Нянечку, которая меняла бельё, выносила горшки из этой палаты, он просто любил, обожал, хотя всё внимание, которое она оказывала Денису, заключалось в одном - во время переодевания няня разговаривала с ним. Больше на разговоры времени не было.

Денис рассказал мне, что мама и папа у него есть, но они отказались от сына. "Мама с папой пьют", - сказал Денис совсем как взрослый. Он объяснил, что дома у них ничего нет, только голые стены. Мама и папа подолгу не бывают дома, поэтому Дениса отдали в детдом. Но в детдоме ему не нравится, потому что там все бьют его - и воспитатели, и дети. А вот в больнице хорошо - никто не бьёт Дениса, не отбирает пищу, разговаривают с ним. Как же мало надо ребёнку, брошенному на произвол судьбы, чтобы почувствовать себя счастливым.

Он был доволен, красивый мальчик Денис, находясь в тифозном бараке, где воздух пропитан инфекцией, где в коридоре стояли баки, наполненные грязными пелёнками, где дети плакали день и ночь, Денис был счастлив, потому что никто не бил его и не отнимал пищу.

6.

В детской палате появилась новая пациентка. Это девочка, которую принесла старая цыганка. Старуха громко вопила, причитала, но за этим криком не слышалось горя. Это был механический шум. Что-то странное чудилось в этой сцене.

-Как же я отдам тебя! Здесь все чужие ! Кровиночка моя! - вопила старуха, но её чёрные глаза успевали встретиться со всеми взглядами, устремлёнными на неё из дверей палат.

Как только девочку взяла на руки няня и понесла в палату, старуха тут же шмыгнула за дверь. Врач долго не могла поставить диагноза. Лишь рентгеновский снимок показал, что у ребёнка смещены рёбра. Девочка, когда её принесли, дышала с трудом, у неё была температура. Через сутки рёбра выправились, температура упала, скоро девочка стала здоровой. Она ни разу не заплакала за всё это время, даже когда ей ставили уколы.

Сердобольная старушка не пришла за своей "кровиночкой"... Всё время, пока мы находились в больнице, девочка жила в детской палате, никто не разу не навестил её. Няня сказала - это обычный случай - цыгане так часто бросают детей. И это настоящая правда - в отличие от сказки, что у цыган чужих детей не бывает.

7.

У девочки, которая лежала на соседней кровати, ухудшилось состояние. Это утверждала мама. Уже в который раз говорила она об этом врачу.

- Я не нахожу, что ваши дела так плохи, - говорила врач.

Мама просила прослушать ребёнка, врач слушала, пожимала плечами.

- Никаких хрипов, всё хорошо. Чаще поите её водой.

Но мать не успокоилась, она что-то чувствовала, просила назначить рентген. Врач сказала, что нет необходимости. Я видела отчаяние мамаши, она почернела, не могла есть и спать.

Тяжело было смотреть, как она дрожащими руками поит и поит свою дочку, уговаривая её выпить ещё ложечку, словно вода, действительно, даст чудесное исцеление.

Прошло несколько дней. Я проснулась от громкого крика. Это был звериный рёв. Девочка, та самая девочка, у которой врач не находила ухудшения, умерла ночью. Кричала мать. Склонившись над дочерью, она рычала, кусая губы, размазывая кровь по лицу. Она не плакала. Глаза её были безумны.

Я неосознанно взяла сына на руки и вышла в коридор. Меня шатало во все стороны, страх железными тисками сжал сердце.

-Господи, что делать, скажи мне?- шептала я.

Смерть, чёрная, ледяная заглядывала в окна тифозного барака, стоявшего под Китай-горой.

Через год после этого я встретила на улице мать умершей девочки. Она рассказала, что при вскрытии выяснилось - одно лёгкое у девочки было целиком залито гноем.

8.

Сыну уже были проведены три курса лечения с перерывами на 3-4 дня. Кололи разные антибиотики. Я насчитала уже более двухсот уколов, но анализы упорно показывали, что сын болен. Он в последнее время стал резко слабеть - перестал есть, двигаться, не открывал глаз. У него от постоянной боли спрятались все вены на руках и ногах. Сёстры уже не могли попасть в них иглой.

Когда ко мне приезжала мама, и мы разговаривали через форточку в туалете, я уже не скрывала своего отчаяния, не могла казаться бодрой, чтобы не пугать её.

В последний раз мама приехала, когда моего сыночка положили под капельницу. Он лежал совершенно белый. Синие тени под глазами, опущенные уголки губ. Я, сидя около него, увидев маму, заплакала.

9.

Стоя под дверью процедурной палаты, услышала разговор сестры и нянечки, которая ей помогала. Они говорили о том, что врач назначила моему сыну лекарство, которое давно запрещено к употреблению.

Когда сестра вынесла мне сына, я сползала по стенке на пол - последние силы оставили меня.

- Беги отсюда. Тебе больше нельзя здесь оставаться, - услышала я, словно сквозь вату, шёпот сестры.

Вечером мы с помощью мамы сели в такси и самовольно оставили больницу.

Дежурная медсестра кричала вслед: "На смерть, на смерть уносишь ребёнка!"

10.

Милый мой сыночек! Не иначе как Бог помог нам. Ещё два-три дня в больнице, и у меня не было бы сына. Ты бы умер в этом деревянном бараке, где за окнами всё время пряталась смерть.

Как потом стало ясно, сын перестал двигаться, не открывал глаз от постоянной боли, огромного количества лекарств и голода - больничная пища не питала детский организм. В ней не было всего того, что необходимо ребёнку. Мясо, которое там давали, мог прожевать лишь голодный бродяга с волчьими зубами, но никак не восьмимесячный ребёнок.

Через два дня кормления крутым бульоном с протёртым мясом мой сын ожил, открыл глаза, улыбнулся. Никакой дизентерии у него не было и в помине. Просто ребёнку не хватало нормальной калорийной пищи.

В свои восемь месяцев он съедал по большой тарелке супа и просил ещё. Он так изголодался в больнице, что готов был есть каждую минуту. Целый месяц он ел и ел - ничего больше. Верхний слой кожи сошёл с него, как с ящерицы.

Разгром

Сейчас, вспоминая события тех дней, я хорошо понимаю, почему моему сыну в больнице становилось всё хуже и хуже. Могу предположить, что за лекарства вводили ему. И если бы я не убежала, не унесла сына из этой "больнички", он умер бы уже тогда - в самом начале своей жизни. Но раз этого не произошло, моему мальчику уготовили ещё более страшную казнь.

Оба моих брата - один в армии во время службы на аэродроме, где самолёты заправлялись техническим спиртом, второй - во времена студенчества, были приобщены с помощью "друзей" к алкоголю. Выглядело всё так, как будто слабые люди сами себя споили. Сейчас я вижу, как работают технологии (именно технологии) спаивания мужчин - фактически, идёт уничтожение мужского населения.

Вот такие же технологии были применены в те давние времена к моим братьям. Младший брат Александр погиб в тысяча девятьсот девяносто четвёртом году. Средний брат Николай погиб при странных обстоятельствах через два года после смерти отца - в две тысячи одиннадцатом году. К тому времени он уже остался один. Его бросила на произвол судьбы даже родная дочь.

Сына моего посадили на иглу с помощью тех же технологий. Случилось это сразу же после защиты моей диссертации. Я ведь тоже тридцать лет отработала на оборону страны. В дом, где мы жили с сыном, явился всем известный стукач-чекист. Пришёл, якобы, поздравить меня с успешной защитой. Уходя, демонстративно оглядел дверь. На следующий день дверь нашу вышибли вместе с косяками. Нас ограбили. Сына вскоре посадили на иглу. Было ему в ту пору девятнадцать лет. Доверчивый, открытый, любящий весь мир мальчик. И это несмотря на то, что и в школе, и во дворе всегда находился некто, желающий сделать из моего сына изгоя. Сейчас уже понятно, что сын всю его короткую жизнь нёс бремя того гнёта, который уничтожал нашу семью. Но в то время даже я не понимала этого. Никто из семьи не понимал происходящего.

В последние годы, когда уже мы с отцом остались в живых лишь вдвоём, сталинисты-чекисты, сбившись в стаю - общественную организацию, носящую имя звезды, получили удостоверения, а с ними, видимо, дополнительные полномочия. Началась открытая травля. Например, ко мне регулярно подходили мелкие стукачи (шестёрки) и намекали, что пора де мне уже отправиться туда, куда ушла Цветаева. "Не дождётесь!"- говорила я про себя. Но эти мастера заплечных дел - ещё и мастера инсценировок. Не хочешь - поможем! Их методы и практика в применении к беззащитным людям - старикам, женщинам, детям - фактически, повторяли действия Пиночета.

Так в две тысячи девятом году, сидя в холодном доме после похорон отца, спустя почти семьдесят лет после окончания войны, я осознала, что, ещё не родившись, уже получила клеймо - "враг народа". Мои братья и мой сын - тоже!

Машина смерти (робот, молох), созданная почти век назад железной рукой, продолжала перемалывать ни в чём не повинных и даже не осознающих происходящего людей - народ своей страны!

***

Я сидел оглушённый рассказом этой пожилой женщины. Не мог в буквальном смысле произнести ни слова! Да и что можно сказать после всего услышанного! Разве что - берегите себя! На прощанье, женщина, которая так и не назвала своего имени, прочла стихотворение:

Мама

Ты спросишь, моя родная,

Кто жив от ветвей семьи?

Но то, что сегодня знаю,

То знают и соловьи.

Земные сдвигались плиты,

Кипела стена огня.

Иудами все убиты.

И только твои молитвы

От смерти спасли меня.

Крадутся, шурша упрямо,

Секунды, минуты, час.

Мне так не хватает, мама,

Твоих поднебесных глаз.

Моя попутчица вышла на неприметной станции. Вдали синела цепь гор, у подножия которых раскинулось маленькое село.

***

Связаться с программистом сайта

"Заграница" Путевые заметки Это наша кнопка