- Вы слышали, Рудик? Вчера автобус пришёл. Опять из Киева. Они там добьются своего: Киев станет-таки столицей чистой Украины. Как это по-немецки называется? Judenfrei, или как?
Ланнерт не ответил. Он лежал в густой высокой траве, подставив лицо нежаркому европейскому солнцу. Какое-то смешное насекомое проползло по травинке мимо него. Где-то очень далеко послышалось комариное крещендо мотоциклетного мотора. В речных зарослях завозилась утиная пара, недовольно крякнул селезень.
- Рудик! Вы что, спите? Вы слышали, что я сказал? Впрочем, вас это, конечно, не волнует: насколько мне известно, у вас никого в Киеве нет. Правда?
- Ну почему же не волнует?.. Безумно волнует, - вяло пробурчал Ланнерт, отделяя щёку от подстилки. "Вот чёрт лысый, не дал отдохнуть", подумал он и стал укладывать пляжные принадлежности в полиэтиленовый синеполосый пакет с надписью "ALDI".
- Вы не знаете, который час? - спросил неугомонный сосед, - уже двенадцать? Ого! А по московскому? Два? Ваши бывшие коллеги, наверное, сейчас пошли на перерыв...
- Да-а, - протянул он, перевернулся на бок, и, опершись на локоть, стал наблюдать, как Ланнерт неспешно одевается.
- Мои коллеги... - рассеянно сказал Рудик, хлопая себя по карманам в поисках расчёски, - мои коллеги... скоро уже по домам пойдут.
- Это почему же? - Семён Яковлевич обрадовался: ему всё же удалось втянуть в разговор немногословного Ланнерта.
- Потому что у нас... - Ланнерт извлёк наконец-то из глубины кармана расчёску и принялся наощупь выстраивать пробор, - уже начало шестого - рабочий день заканчивается.
Он живо представил себе свою родную редакцию, рассохшийся старый шкаф, дверца которого время от времени со скрипом открывалась и которую все норовили пнуть ногой, своего закадычного друга Юрия Константиновича, постоянно озабоченного заигрыванием с женщинами всех возрастов и калибров, прелестную Джамилю, которая строила свои раскосые глазки всем, кроме него, и грустно вздохнул.
- А кстати, Рудик, откуда у вас такое романтическое сочетание имени и отчества: Рудольф Германович? Неужели ваш папа действительно Герман?
- Представьте себе!
- А признайтесь честно, - Семён Яковлевич, кряхтя, перевалился на четвереньки, а затем тяжело поставил своё грузное тело на ноги, - строго между нами - вы ведь не еврей.
- А если и нет, - криво усмехнулся Ланнерт, - что тогда? Вы что, перестали бы ходить со мной загорать? Или попросили бы, чтобы вас перевели в комнату подальше? А?
- Ну что вы, Рудик! За кого вы меня держите?!
- Я "держу" вас за обычного, нормального человека. Но поспешу успокоить вас. Правда, только на пятьдесят процентов: мама моя была еврейкой.
- А папа? Если вы уж так откровенны...
- А папа мой - боюсь, вам будет неприятно это слышать - был чистокровным немцем.
- Позвольте, кто же вы по паспорту?
- Еврей, разумеется. Теперь еврей. Раньше немцем был. Уверяю вас - это ничуть не лучше. Пришлось побегать и покланяться. Рукосуйствовал, чёрт возьми! Стыдно вспоминать.
- Эх, Рудик! Да здесь процентов двадцать людей, которые, как и вы, в последнюю минуту евреями заделались. Многие из них раньше были украинцами. А некоторые - даже антисемитами. Так сказать, по вероисповеданию.
- Извините, мой дорогой, вы меня с кем-то путаете!
Ланнерт повернулся и по узенькой тропинке направился к дому. Его сосед, кряхтя, постоял минуту и, сожалея о своей несдержанности, пошёл догонять.
Они пошли рядом.
- Послушайте, Семён Яковлевич, - после паузы сказал Ланнерт, - я сейчас собираюсь в магазин. Вам ничего не нужно? А то рванули бы вместе.
- Охотно, - обрадовался Семён Яковлевич, - какое-никакое развлечение. Я только на секундочку домой забегу - предупрежу жену.
- А всё-таки, Рудик, дорогой, простите мне, старику, моё любопытство, - сказал полчаса спустя, когда они двигались по пустынной просёлочной дороге, Семён Яковлевич, - а кем вы себя больше ощущаете? Евреем или немцем? Видите ли, такие взаимоисключающие национальности... Просто интересно было бы знать.
- Ну, если вам уж так интересно, - невесело улыбаясь, сказал Ланнерт, - то я ощущаю себя русским.
- Поразительно! - воскликнул Семён Яковлевич. - Жаль, что они дустом не попробовали. Ну конечно: из двух зол выбираю третье.
- Послушайте, Семён Яковлевич, - устало сказал Рудик, - не надоела ли вам эта тема? Ну что вы в неё упёрлись? Вы же умный человек, вы что, не видите, что в мире есть множество других, куда более интересных вещей.
- Странно вы, Рудольф Германович, рассуждаете. Вот вы говорите, что вы еврей по паспорту...
- Опять?!! Господи, Боже мой!
- Нет, погодите! Дайте же мне сказать... Ну вот, перебили, я уже не помню... А-а-а! Да. Вот вы - еврей. Пускай по паспорту. Вы же представитель избранной нации! Вы должны этим гордиться.
- Кем избранной?
- Как "кем"? Богом, разумеется.
- А чем я должен гордиться?
- Гордиться вы должны тем, что хотя бы частично принадлежите к народу, которому было доверено божественное откровение о том, что Бог един.
- Ну, знаете ли, это спорный вопрос. Разве существуют доказательства?
- А вы сомневаетесь?
- Ну что вы! - Ланнерт в притворном ужасе замахал руками. - Как можно-с?! Учение Маркса всесильно! А почему? Да потому что оно верно! Какие же тут могут быть сомнения?
- Не паясничайте! - строго сказал Семён Яковлевич. - Ну ладно, оставим Бога в покое. Но разве вам не приятно осознавать, что Эйнштейн, Фрейд или, там, Модильяни были евреями?
- Да, были. А также основоположник марксизма - чёрт бы его подрал вместе со всем отсутствовавшим у него капиталом. И Троцкий - милейший человек... А душка Свердлов? И потом, если так рассуждать, то итальянцы вообще ни с кем здороваться не должны: один Леонардо пол-Европы перевесит... Семён Яковлевич, дорогой мой, а ведь вы больны! - в голосе Ланнерта прозвучала неподдельная озабоченность. - Да-а! И довольно серьёзно. А болезнь ваша называется: комплекс национальной неполноценности. Вы думаете, что если Эйнштейн гений, то вы как еврей хоть чуть-чуть, но тоже гениальны. Нет, мой дорогой друг, к сожалению вы заблуждаетесь.
- Вы мне очень симпатичны, Семён Яковлевич, - добавил, помолчав Ланнерт, - но вовсе не потому, что вы - еврей, хранитель высшей истины и соплеменник Эйнштейна. И давайте на этом закроем тему. Причём желательно - навсегда... Вы лучше поглядите вокруг - какая красота, какая тишина и покой.
Дорожка, по которой шли приятели, затейливо плелась среди полей. В небольшом отдалении малахитовым монолитом стоял лес. На границе между полем и лесом можно было разглядеть очертания какой-то сельскохозяйственной машины. Маленький человечек в шляпе сидел за рулём. Машина, не спеша, ползла по краю поля. Сигаретные клубочки пыли лениво сопровождали загадочный агрегат.
- Страда! - саркастически заметил Ланнерт. - Битва за урожай!
В ответ Семён Яковлевич хмыкнул и покрутил головой.
- Не могу этого понять, - сказал он, - вроде никто не работает, а всё растёт и цветёт. Чёрт-те что! А у нас...
- "У нас"! - тотчас же зацепился Ланнерт. - Где это "у нас"? В Палестине? Или на Украине? Там, где испокон века жили ваши еврейские предки-хлеборобы?
- Но позвольте! - вскинулся Семён Яковлевич, - Им ведь...
Рудольф Германович Ланнерт был по известной классификации жаворонком. Он просыпался рано и первым делом глядел в окно. В окне он видел пейзаж, написанный четырьмя красками - тёмно-голубой, ослепительно-жёлтой, сиренево-серой и операционно-белой: небо, солнце, горы и снег. На фоне этого пейзажа он жил много лет.
Переселившись в равнинную Северную Германию, он ощущал изменение окружающего его ландшафта как частичную утрату личности. Вставая по-прежнему рано, выглядывал в окно. И каждый раз испытывал небольшой шок: теперь перед ним вкусно зеленел плоский луг, посреди которого могуче возвышалось одинокое багровое дерево. Жизнь Ланнерта окрасилась в иные цвета.
Еврейских эмигрантов поселили в огромном старом, наскоро подремонтированном особняке. Дом этот стоял на отшибе, и окружали его, как сказал один из его обитателей, "Felde, Felde, Felde... bis Horizont". С чьей-то лёгкой руки дом получил прозвище "Богадельня". Прозвище это прочно приклеилось к его фасаду и в изустном творчестве передавалось от поколения к поколению.
...Богадельня стояла, как говорили в старину, "покоем", открытую сторону которого отгораживал каменный забор. Имелась небольшая арка, по-видимому предназначенная для ворот. И хотя ворот уже давно не было, именно они, воображаемые, были чёткой, непроходимой границей между Богадельней и остальным, пока ещё враждебным миром. Сознание жителей лагеря охраняло эту границу надёжней Карацупы. Встреченных в окрестных деревнях и городках богадельцев можно было сразу же узнать по напряжённым лицам и прищуренным глазам. Если навстречу им попадался незнакомец, они замолкали, стесняясь или боясь говорить по-русски. Им нужно было время, чтобы оттаять.
... Когда-то Ланнерт, подстраиваясь под стиль высокоинтеллектуальной компании, куда он попал случайно, назвал себя интровертным романтиком. Сказав это, внутренне усмехнулся наукообразности определения, но потом понял, что, пожалуй, не такая уж это и шутка.
Пасторальный ландшафт, в который было органично вписано старинное здание Богадельни, полюбился Ланнерту. Это был иной мир, который удивлял его двухмерностью и очаровывал безмятежностью.
Первое время после приезда Ланнерт жил в прежнем темпе: по утрам привычно вскакивал на работу, болезненно переживал отсутствие телефона. Сельская тишина, с её странными и непривычными для городского жителя звуками, раздражала и беспокоила его. Но вскоре он понял прелесть своего нового положения и научился наслаждаться нежданным dolce far niente. Целыми днями валялся он в высокой пахучей траве, бездумно провожая глазами степенно проплывающие облака или сидел на берегу маленькой речушки, вслушиваясь в плавное движение воды и мягкие всплески рыбьей жизни. Он всегда брал с собой книжку, но вскоре откладывал её - не мог сосредоточиться. Однажды он мельком увидел какое-то водяное животное. Это развлекло его на целый день.
Иногда он ходил гулять, забредая в ближайшие сёла Люстдорф и Цартвинкель. В Люстдорфе находился маленький сельский магазинчик, в котором можно было приобрести всё самое необходимое. Хозяин его, молодой парень, всегда радостно приветствовал Ланнерта: ему нравилось болтать с человеком, прибывшим из другой Вселенной. Он деликатно исправлял грамматические ошибки Ланнерта, заверяя при этом, что его немецкий великолепен. Ланнерт недоверчиво качал головой, благодарил за комплимент, обязательно покупал какую-нибудь мелочь и, жмурясь, выходил из уютного, прохладного магазинчика на залитую солнцем деревенскую улицу. Он медленно брёл вдоль небольших домиков, дивясь их аккуратности, обилию цветов и ухоженности. Затем улица плавно переходила в просёлочную дорогу, и наступала абсолютная умиротворённая тишина.
По утрам Ланнерт ещё привычно вскакивал и глядел в окно, но потом вновь ложился в постель. Его посещали воспоминания.
3.
"Закурю-ка, что ли папиросу я, никогда я раньше не курил...", из-за полуоткрытой двери по всему редакционному коридору разносился густой баритон Юрия Константиновича. Ланнерт подошёл поближе и заглянул. Прямо напротив двери висело зеркало, в котором отражалась вся мизансцена: Барзали сидел, вальяжно развалившись в кресле, и пел. Перед ним, полузакрыв глаза, стояла секретарша - молоденькая прелестная куколка Джамиля.
"Полюбил я девушку..., - продолжал Юрий Константинович.
"Ох, неприятность!" допел Ланнерт, вступая в редакцию.
- Вот именно! - быстро сказал Барзали. И без малейшей паузы продолжал.
- А знаешь ли, Беллинсгаузен ты наш, что главный потребовал эту херню собачью, которую он по простоте душевной называет сценарием, подготовить к постановке. Безумный человек! Что хочет он от нас?! И доколе? А не создать ли лучше нам, судырь вы мой, самим кой-чего бессмертного? Пустим крови из носу звёздам шоу-бизнесу! Вот и Джамиля тоже... здесь, как говаривал наш убеждённый предшественник Николай Васильич.
- Создайте, создайте, - жеманясь и кокетничая, поддержала Юрия Константиновича куколка Джамиля.
- И за что его только бабы так любят, - не без зависти подумал Ланнерт, глядя на своего резвящегося друга - ведь страшен, как грех в воображении старой девы!
Он был сам слегка влюблён в Джамилю.
- Ну так что, будем создавать нетленку или где? - продолжал дурачиться Юра. - Маху Авенариус написал сценариус! Вдвоём с тобой, Рудольфиниум, мы сваяем сценарий, который будет велик, как Гэтсби, смешон, как наша зарплата, и неповторим, как грузинская скороговорка.
Барзали встал и продолжил свой монолог, расхаживая меж редакционных столов, периодически нанося удары ногой по открывающейся дверце шкафа.
- Мы смешаем Джона Рида с Дином Ридом, а вместо Майн Рида у нас будет dein Рид. И все эти гибриды, а также акриды и аскариды будут отправлены нами на Гебриды. Мы закрутим пружину сюжета и сожмём её железной струбциной фабулы. Это будет гремучая смесь Катаева и кота его, Ильфа и Вульфа - "здесь интердевочки сдают экстерном смешенье вестерна с Исааком Стерном". Их эта аэробика доведёт до гробика. Да-с!! Лиризм интонаций будет соперничать с парадоксальностью ситуаций. Истерия и история - что первично, а что первачно? Хрен вас разберёт! Менделееву таблицу мы объединим с менделевой генетикой. А затем... мы наш, мы "Новый мир" подпишем - кто был ни с чем, тот будет с ним. Вот так, господа! Нет повести печальнее на свете, чем повесть о моей супруге Свете!
Он покосился на замершую в немом восхищении Джамилю и с пафосом понёсся дальше:
- Чего не хватает современной драматургии? Ей не хватает героя. Героя труда. Я бы даже сказал - героя соцтруда. Он вытащит нам рыбку из пруда. Ах, рыбка, - завыл он, раздевая взглядом Джамилю, - то была ошибка! Наш современник живёт вне времени, и он требует от нас принятия решения. Так в чём же дело? Требует - примем! Вот такая получается субституция!
- Сэр, здесь дамы! - в притворном ужасе пролепетал Ланнерт.
- Пардонэ муа! - с вызовом ответил Барзали. - Экслюзивность нашей идеи тождественна энтропии и атропину. Надеюсь, вы меня правильно понимаете, господа хорошие? А также плохие и злые? Такова вкратце моя концепция. А теперь скажите одновременно "хрясь".
- Хрясь! - послушно сказал Джамиля. Рудольф Германович воздержался.
Юрий Константинович нанёс заключительный удар по дверце шкафа и церемонно по-японски поклонился. Ланнерт иронически поднял бровь:
- Позвольте внести некоторые уточнения в столь блестяще изложенную вами, коллега, препозицию. Сядьте в стул!
- Нуте-с, нуте-с, - живо отозвался Барзали и сел, явно наслаждаясь происходящим.
При этих словах Юрий Константинович вскочил и поклонился ещё раз. В свою очередь Ланнерт склонился до земли. Барзали сделал книксен. Ланнерт сорвал с головы воображаемую шляпу и замахал перьями перед выставленной вперёд ногой. Затем они оба повернулись и низко склонились перед Джамилёй. Джамиля покраснела от удовольствия. После этого мужчины стали пожимать друг другу руки, обмениваясь невнятными восклицаниями вроде: "...очень, очень", "глубоко тронут", "весьма", "готов служить", "всегда-с!" и так далее. Наконец Барзали вновь сел и фанерным голосом произнёс:
- Продолжайте, сэр!
- Рискну, Ваша честь! Итак. На вашу идею у меня есть контридея, а на вашу концепцию - контрацепция. Знаете ли вы, что не все толстосумы живут в Сумах? Вдумайтесь - кто обрёк нас на оброк? Ещё весной, когда расцветали яблони на грушах, я знал: сценарию быть! Не только я - все знали, лишь один Шекспир сомневался: быть, дескать, или не быть? И кстати, давно хотел вас спросить: вам нравится Гаугуин? А Пеугеот? Я так и думал. А теперь скажите, нужен ли нам новый герой, если Олдингтон уже давно высказался по этому поводу? Ведь прав он был, ах, как прав был! Но не будем о грустном. Скажите пожалуйста...
- Пожалуйста, - мгновенно вставил Барзали.
- Спасибо! Я был заранее уверен, что по этому вопросу у нас не возникнет разногласий. О чём же будет наш фильм? Alles gute, das wir in unseren Koepfen und Seelen haben, sollen wir in unser Unternehmen stecken. Я понятно излагаю?
- Si, senor, - пискнул Юрий Константинович.
- За дело, господа! За карты! Наш Россинант помчит нас по росе - и прямо в Нант. Попрошу не забывать, что парадигма всегда побеждает гиперлексему. Наше воображение разыграется, как головная боль. Мы будем смещать акценты и класть их под проценты. Что нам Бунин и Толстой - есть у нас заказ простой. Всё пойдёт в дело, всё сгодится: кооперация и коагуляция, апелляция и компиляция. Самое же главное - апперцепция. И тот, кто с нею по жизни шагает, тот никогда никуда не попадёт. Все за мной! В буфет!
Ермек извлёк из заднего кармана темно-синюю помятую пачку.
- Что?! - страдальчески поднял брови Юрий Константинович, - опять "Вега"?
- Других не держим-с, - тоном приказчика откликнулся пробегающий и заплясал на месте, - так будем брать или как?
- Безусловно эта "Вега" убивает человега! - назидательно подняв палец, изрёк Барзали и потянулся к пачке.
Но закурить ему не пришлось - из боковой двери высунулась полная блондинка и крикнула зычным басом:
- Юрий Константинович, бегите в аппаратную - вас режут!
- Ладно, Рудище,- сказал Барзали, - я к тебе попозже загляну - погутарим ишо. Скажи Нине, что я её прямо в рот целую.
Ланнерт остался один. Смутное чувство недовольства собой заставило его поморщиться. "За каким чёртом я ввязываюсь в это дело, - думал он, бредя по коридору, - мало у меня неприятностей. Не хватало только ближнего боя с нашим главнюком. Года мои уже не те - на пулемёты в атаку ходить, да ещё ложиться грудью на амбразуру. И вообще я этого никогда не любил - на амбразуру ложиться. Лучше бы на что-нибудь другое... Вот возьмём например Джамильку..."
Рассуждая таким образом, он вошёл в буфет и пристроился в конец растрёпанной галдящей очереди.
4.
Дома что-то происходило. Приглушённые голоса, доносившиеся из кухни, мгновенно смолкли, будто стук захлопнувшейся за ним двери выключил их.
- А, это ты, - сказала Нина, выглянув в прихожую. В её голосе чуткий Ланнерт уловил напряжение.
- Ну как дела? - подыскивая нужный тон, спросил Ланнерт
- Нормально.
- Ненормально! Ненормально!! - закричала из кухни Вика.
- А чо такое, деуки? Что, собственно говоря, творится в доме Облонских?
- В доме Облонских всё смешалось, - выкрикнула Вика. До Ланнерта донеслись её рыдания.
Как и многие мужчины, Ланнерт не выносил женских слёз. Не зная, что делать, он в смущении топтался в прихожей, как вдруг заметил лежащий под зеркалом серый продолговатый конверт.
- Что это? - спросил Ланнерт, входя в кухню с конвертом в руках.
- А то ты не знаешь! Это результат твоей активности, - злобно ответила дочь.
Ланнерт извлёк письмо. На тиснёной бумаге с просвечивающимися водяными знаками было написано, что "господину Рудольфу Ланнерту, а также его супруге Нине и дочери Виктории, носящим ту же фамилию, разрешён въезд на постоянное место жительства в Федеративную Республику Германии". Больше всего Ланнерта поразило обращение "господин".
- Ну что, - спросила Вика, - теперь доволен?
- Ещё бы! - Ланнерт присел на табуретку возле стола. - Я только не пойму, чего ты-то кипятишься. Я же всё это ради тебя делаю.
- А меня ты спросил? "Ради тебя делаю", - передразнила его дочь. - А может быть у меня другие планы. Ты когда анкету в посольство отправлял?
- Да давно. Уж года полтора...
- А почему нам с мамой об этом не сказал?
- А в чём, собственно дело? Я не понимаю - ты что, против? Да мне такая мысль и в голову придти не могла.
- Ну конечно - я ведь твоя зайка, твоя птичка, твоя рыбка, твоя вилочка! А вилочку надо в руке держать.
- Ну уж, что пардон, то пардон: ты всю жизнь делала, что хотела. Я, например, мечтал, чтобы ты стала врачом. Но ты решила поступать на филфак. Я тебе хоть слово сказал?
- Да! Я хотела на филфак и не жалею! Я мечтала заниматься русской литературой. А кому она в Германии нужна? И кому вообще мы там нужны? И что светит там маме с её школьной географией? А ты сам что там будешь делать - ты, журналист?!
- Подожди. Я не знаю, что мы все там будем делать. Но я знаю абсолютно точно, что через некоторое время мы будем делать здесь. И потом в жизни существует ещё кое-что кроме работы.
- Что же?
- Покой, чёрт побери, спокойствие! "Вот только спокойствие", - сказал Ланнерт голосом Карлсона. - Я устал всего бояться: за тебя, когда тебя дома нет, за себя, когда меня вызывают в высокий кабинет, за маму, чья география и здесь давно уже никому не интересна. И есть ещё кое-что. Удивляюсь, что ты этого не видишь. Вчера я шёл по улице, и какая-то женщина обратилась ко мне: "Эй ты, русскоязычный!". Это тревожный симптом, моя дорогая. Завтра просто дадут по моей европейской морде.
- Ну ладно, не заводись, - миролюбиво сказала жена. - Давайте поужинаем, а потом поговорим спокойно.
Искоса поглядывая друг на друга, они потащились на кухню.
В обёрнутой старой шерстяной шалью кастрюле оказалась картошка в мундире. Тут же на столе появился вкуснейший чёрный бородинский хлеб. К этому Нина добавила круглую, как скалка, полосатую скумбрию, небольшой кусочек копчёной колбасы и миску с солёными огурцами.
- Водки выпьешь?
- Наливай!
- Ну и я с тобой, - вздохнула Нина.
- А мне?! - всё ещё сердито спросила Вика.
- Да тебе не надо бы...
- Мама, перестань! Я уже взрослая!
- Вот именно! - Нина, нехотя, плеснула несколько капель в старинную, с толстым дном, рюмку.
- Ну бабы, вы даёте! - усмехнулся Рудик, довольный тем, что обстановка вроде бы разрядилась.
Выпили, дружно крякнули и сосредоточенно зажевали.
- М-м! - замычал Ланнерт, - давно такой вкуснятины не едал! Ты где такую рыбку достала?
- Да в Центральном ещё вчера давали. Народу было!.. Страх господень. А мне повезло: я там Лизу встретила - к ней и пристроилась. Ты Лизу помнишь?
- Это какую?
- Жену Вени Раппопорта. Он в моей школе математику преподавал.
- А! Да-да, что-то вспоминаю... Ну что там у них нового?
- Ничего особенного. В Израиль вот собрались, - совсем некстати брякнула Нина.
- Вот видишь! Нормальные люди не могут и не должны оставаться в этой стране.
Вика фыркнула:
- Значит по-твоему - все, кто не уезжает, поголовно ненормальные? Так, что ли?
- А что у тебя на работе нового? - резко меняя тему, спросила жена.
- Да Юрко твой любимый втягивает меня в очередную авантюру, - радуясь этой перемене, живо отозвался Рудик, - забраковал сценарий главного и хочет, чтобы мы с ним собственный сценарий на худсовет представили.
- Только ничего хорошего из этого не выйдет, - мрачно добавил он.
- Почему не выйдет? - искренне удивилась Нина, - вы ребята талантливые...
- Потому и не выйдет. Напишем что-то стоющее - затопчут. Помнишь, что они сделали с моим сценарием по письмам Тулуз-Лотрека?
- Латрэк-матрэк, - мерзким голосом проговорил вдруг Рудик, кого-то изображая, - срител нас нэ пуймот. Кито такой итэт Латрэк? Когда он над нашим городом пролитал?
- Тошно мне, невыносимо! Не могу больше этот культур-мультур переносить, - лицо его свернулось, как от острой зубной боли, на сторону.
Зазвонил телефон.
- Это меня, - поспешно сказала Вика и пошла в гостиную.
- Что же ты, дурак старый, делаешь?! - пользуясь отсутствием дочери, зашипела Нина. - Хочешь жизнь нашу порушить?
- Кто? Я? Да вы просто слепые! Через год-два здесь начнётся ад!
- Бред!
- Ты, насколько мне известно, к коренному населению не относишься, - ядовито заметил Рудик.
- Не отношусь, - сухо ответила жена, - ну и что?
- Зато оно к тебе относится. И к тебе, и ко мне, и ко всем нам. И относится, прошу заметить, без особого почтения... Слово "Фергана" не вызывает у тебя никаких ассоциаций?
В кухню заглянула Вика.
- Родители, ну я пошла, короче. Приду позже.
- Куда уж позже? Опять двадцать пять?!
- Нет - приблизительно в двадцать четыре, - закричала из прихожей Вика. - И не волнуйся, пожалуйста, папа, - меня проводят.
Щелчок дверного замка закрыл дискуссию.
- Проводят! - заворчал Ланнерт. - "Короче"! Д"Артаньяны жёваные! "Как на скалу прошу вас опереться!" Дадут обоим по голове - вот и все проводы! А ты не знаешь кстати, кто её провожает?
- Знаю, конечно. Это ты ничего не знаешь - весь в делах! Тоже мне телевидение! Смотреть нечего!
- Подожди, подожди, - остановил жену Ланнерт, - так кто же её всё-таки провожает?
- По уши в работе, да? А у твоей дочери роман, между прочим.
- Роман? Какой роман? С кем?
- Да уж не с камнем! С парнем, конечно! Вика наша влюблена в него до самого, как вы там выражаетесь, подтекста.
- В наше время приходится радоваться, что не с девушкой, - не очень остроумно пошутил Ланнерт. - Ну что ж, возьмём его с собой.
- Да ты смеёшься! - закричала Нина, - куда с собой? У него же семья - родители, две сестры замужем, у каждого мужа по паре родителей, да другие дети, да у детей мужья и жёны, да у каждого из них...
- А как его зовут? - прервал этот перечень Рудик.
- Эрик.
- Начало неплохое. А фамилия?
- Хасенов.
- Ка-ка-какой Хас-с-сенов? - Ланнерт аж затрясся от бешенства. - Сын секретаря?!
- Ну и что? - спокойно спросила Нина. - А хоть бы и секретаря. Парень он хороший.
- Хороший?!! Да плевать мне на его качества! Да его папочка лютый враг мне! Да он же... Да если бы не он... Да... Это же сволочь первостатейная! Все они суки, но Хасенов не просто сука - сучидло подвальное! Латрэк-матрэк! Скотина невежественная! Всё! Всё-ё-ё! Это конец! Мы уезжаем, и чем скорее, тем быстрее. Придётся нашей Викочке подыскать себе другого Хасенова. Вот только Хасенова мне тут для счастья не хватало!
- Подожди, Рудик, подожди! Не горячись. Они же собираются пожениться! И его отец здесь ни при чём. Я уверена, что Вика будет с ним счастлива. И конечно же она никуда не поедет. Поэтому и я остаюсь.
- Что ты такое говоришь? Да пусть она бросит его к чёртовой бабушке! Ничего с ней не случится - выйдет замуж в Германии. Велика ценность - Хасенов! А я что должен делать?
- Решай сам. Есть ещё одно небольшое обстоятельство: Вика беременна, и делать аборт поздно.
5.
Первое, что делали эмигранты - покупали автомобиль. Погоня за дешёвыми автомобилями превратилась в спорт, перманентный чемпионат Богадельни. Каждую субботу - базарный день - формировалась боевая группа захвата немецкого движимого имущества. Богадельческое общество вытолкнуло на поверхность людей, которые по общепринятому мнению разбирались в машинах. Кто и когда это мнение создал, было погребено в анналах, и извлечь оттуда информацию никому не удавалось. Люди эти на какое-то время стали главными и самыми популярными персонами микрокосмоса. Их отлавливали в бесконечных коридорах, перед ними унижались, заискивали, им совали деньги. Позже была установлена твёрдая такса за услуги, и консультанты зарабатывали вполне прилично. По субботам они брали клиентов, везли их на автомобильный рынок и там честно отрабатывали свои гонорары: подыскивали какое-нибудь дешёвенькое старьё, бегло осматривали его, а потом изнурительно и нудно торговались, зная от силы пятнадцать-двадцать немецких слов, чем приводили продающих в такое изумление, что те уступали им суммы, порою вполне значительные.
К одному из таких людей и обратился Рудольф Германович. Но человек по имени Шура ехать на рынок с Ланнертом почему-то не пожелал.
- Послушайте, - сказал он, - вы же умный интеллигентный человек. Вы что, сами купить машину не можете?
- Наверное смог бы, - пожал плечами Ланнерт, - но как-то, знаете, боязно. И потом я не очень в машинах понимаю.
- А что тут понимать? - улыбнулся Шура. - Отличить крашеную от некрашеной можете?
- Ну-у, в общем-то, да, - не желая выглядеть совсем уж профаном, неуверенно ответил Ланнерт.
- А остальное - дело случая. Ну и конечно, чуть-чуть везения не мешает. Видите ли, Рудик, наш народ в силу определённых исторических условий, в которых он находился в той стране, потерял способность принимать решения. Я же своим присутствием как бы снимаю с них часть ответственности за поступок. Они ведь только говорят, что им нужен мой совет. На самом же деле им ничей совет не нужен.
- Но позвольте! За что же вы деньги берёте?
- За вредность. И, разумеется, за риск. Я ведь "подставляюсь" - если машина попадётся неудачная, ругать будут меня. Ведь в своей некомпетентности люди признаваться даже самим себе не хотят. Но только вы никому о нашем разговоре не рассказывайте!
- В таком случае почему же вы со мной не хотите поехать?
- Потому что вы, как я вижу, в моём присутствии вовсе не нуждаетесь.
- Да вы психолог, Шура, - сказал Ланнерт, несколько озадаченный неожиданным человековедческим аспектом этой беседы, - интересно, кем вы в Союзе работали?
- Таксистом, - скромно ответил Шура и пошёл в столовую.
На рынок Ланнерт поехал один. Там его удивили две вещи: огромное количество предлагаемых автомобилей и отовсюду звучащая русская речь. Точнее - её матерный эквивалент.
Во дворе Богадельни Ланнерт часто слышал разговоры о машинах. Это была если не единственная, то главенствующая тема мужской части обитателей лагеря. Женская половина болтала о тряпках, часто и со вкусом произнося волшебное слово "редуцирт", и судачила, конечно, о личном составе. Нормальный же мужчина-богаделец мог находиться только в двух состояниях: "до" или "после" - до покупки машины или после этой, щекочущей нервы, процедуры. Те, кто был в состоянии "до", завидовали тем, кто был в состоянии "после". И наоборот. Здесь были поклонники "Фольксвагенов" и "Рено", который все упорно именовали "Ренаулт", "БМВ" и "японок". Некоторые, наиболее респектабельные, склонялись к "Саабу". Встречались оригиналы - любители английского "Ровера". Любая точка зрения бурно обсуждалась и подвергалась критике, а порою и осмеянию. Ланнерт в этих баталиях участия не принимал. В Союзе он ездил на полуразложившемся "Запорожце", поэтому любая машина казалась ему верхом технического совершенства и дизайнерским шедевром.
...Он медленно бродил по рядам, поглядывая на ценники, выставленные за ветровыми стёклами и прижимая локтем бумажник во внутреннем кармане куртки. Несколько автомобилей привлекли его внимание, но они были слишком дороги, а торговаться он не умел.