Аннотация: Имя этого острова – ћВалаамЋ - хранит тайну, несет отголоски древних эпох.
Н.
* * *
На эту землю посреди Ладожского озера, издавна ездили художники. Молодой Куинджи был первым среди художников в соревновании по переливам цвета, и именно он написал ту картину, на которой плоские камни Валаама светились изумрудом. Если смотришь на эту темно-зеленую картину, то кажется, что в ней отражается другой мир.
Давно я мечтал съездить на Валаам: приходит время подводить итоги жизни, и грустно, что еще не видел того благодатного края, где плоские камни переливаются всеми цветами радуги.
Путей на Валаам было, по крайней, мере три. Один - от Питера на специальном комфортабельном теплоходе. Но это дорого, и теплоход идет по Ладожскому озеру почти сутки. К тому же возлежать на комфортабельных нарах, или даже смотреть на проплывающие острова и бревна, мне не хотелось. Другой путь - через Сортавалу, бывший финский город, до войны 39 года. От него теплоходы на Валаам отходят каждый час. Но как мне сказали, это пограничная зона и нужна виза. И был третий путь - от Питера до Приозерска, а дальше - на редко идущих катерах, грузовых и попутных. Я выбрал третий путь, поскольку он мне показался наиболее романтичным.
Билет до Питера не был проблемой. И вот 8 июля я выехал из Москвы в Питер. С собой взял только этюдник и фотокамеру, и поздним вечером поплелся по своему излюбленному маршруту от Бауманки до Ленинградского вокзала, где сразу взял билет и сел на поезд. Без размышлений, а что размышлять-то. Была у меня карта, и, главное, мой друг питерец объяснил мне, что в Приозерск с Финляндского вокзала идут электрички. Значит, надо ехать к этому вокзалу, так сказать, навстречу Ленину.
Утром наш пассажирский, малокомфортабельный поезд прибыл в Питер. Было полшестого утра, и белые ночи еще только закрывали свой сезон. На длинной платформе Московского вокзала, точной копии Ленинградского в Москве, многочисленные шоферы-таксисты обещали задешево отвезти в любой конец Питера. Но народ не верит и гуськом идет, огибая здание бывшего Николаевского вокзала на Лиговку, ко входу в метро. Метро в Питере более мрачное по виду, чем в Москве, его, бывало, заливало водой Невы, поэтому, чтобы войти в вагон, нужно дождаться открытия двойных тамбуров. Большая толпа выстроилась в очередь к кассе. Московские метрополитеновские билеты тут не годятся. Вытащил я свой фиктивный билет пенсионера, рискну, думаю. И пропустили без звука. Хотя обвешенный был еще и этюдником. А это значит - не такой уж больной и старый. В общем, сэкономил 10 рублей, и через 20 минут был на Финляндском вокзале, где мрачный гранитный Ленин на бронзовом броневичке, в позе ретрограда, показывает, кажется, в сторону Смольного.
На Финляндском вокзале, откуда поезд отходит на Приозерск, стоит и паровоз, на котором дедушка Ленин отработал кочегаром. Паровоз имеет номер 293. Финское правительство году в 60-м подарило его Ленинграду. Стоит он как раз на той железнодорожной ветке, которая была когда-то единственной, идущей из Питера в Финляндию.
Сейчас Питер, пережив перестройку, выглядел более обшарпаным, чем уставленная рекламными щитами Москва. На вокзале ждали поездов старики-блокадники. Много старичков в беленьких костюмчиках по моде 50-х годов. Казалось, весь Питер заполнен блокадниками. Редко-редко встречались карелы, косоглазые аборигены этих мест.
Подошла обшарпанная электричка, и я уместился во втором вагоне, ко-торый, как обещает народная примета, меньше гремит. Как только электричка тронулась, в вагоне появилась фигура на костылях, замотанная черным платком, так что сквозь узкую щель был виден смуглый подбородок, слегка поросший бородкой.
- Извините, что я к вам обращаюсь. Сами мы беженцы, живем на вокза-ле, дети голодные. Помогите, кто чем поможет. Дай вам Бог здоровья и счастья в вашей семье.
Для подтверждения фигура развернула картонку, на которой было более подробно описана несчастная судьба беженки: "У меня умер муж. Дети остались без помощи. Нужны деньги на операцию врожденный порок сердца". Впереди выполнял обход тот самый, видимо, с пороком сердца, грязненький смуглый пацанёнок, по-хозяйски протягивая ручонку к каждому блокаднику, сидящему в вагоне.
Не успели пройти несчастные, как появились два музыканта с гитарами, один из них нес вместо рюкзака гремящие звуковые колонки. Музыканты запели: "Ну - и - пусть! будет нелегким наш путь, Тянут на дно лень и грусть, прежних ошибок груз ..."
Не успели певцы спеть про свой нелегкий путь и собрать небольшой гонорар, как стали поочередно появляться коробейники.
Агитаторы продать свой товар сменялись, и предлагали в общем-то одно и то же. Газеты "Московский комсомолец", "Спид-Инфо", сборники анекдотов и кроссвордов, которые гарантировали насыщенную одухотворенную поездку в пригородном поезде. Вместе с шоколадками предлагались мази и средства: "Муравьед" - съедающий за 50 рублей всех муравьев, "Мухоед" - мух, "Комароед-килер" - комаров и другой товар, приближенный к северному дачному сезону. "Ваша дача без нас плачет!" - громко заявил истерзанного вида продавец в резиновых сапогах.
Ехали мы как раз по "Дороге жизни", к Ладожскому озеру. По ней ленинградцы бежали 1941 году на север, когда немцы подходили с юго-запада.
Километров через шестьдесят от Питера лес стал редеть. Справа стали проглядывать озерца, которые через какое-то время слились в большое Ладожское озеро. На станции "Сосново" одна железнодорожная ветка пошла влево, в Финляндию, куда смывался Володя Ульянов, а мы сменили электровоз на тепловоз и пошли направо, ближе к Ладожскому.
В общем, от Питера до Приозерска ехали 3.5 часа. И вот поезд заехал в тупик. Впереди стояло уютное деревянное здание вокзала, построенное, наверное, финнами, а напротив была небольшая асфальтированная площадь, по которой лениво перемещались "Москвичи" и "Жигули", тоже со своим навязчивым сервисом. Казалось, что автобусы здесь ходят не часто.
Я спросил у мужика с мешком, как проехать до причала, где катера на Валаам идут. Он ответил, что туда довезут только грузовики, а если пешком - то через весь город. Что же, мне пешком даже лучше, заодно город посмотрю. Мужик сказал также, что до причала недалеко, километров десять. Погода стояла неплохая, и через лесистые дороги народ с электрички ручейками проникал в город Приозерск. Через какое то время, еще раз спросив дорогу к причалу, я уже смело пошел в указанном направлении, крутя головой и прикидывая, какие виды можно заснять, чтобы оставить на память о своем путешествии.
Вот справа открылся большой бульвар, и открыл его фундаментальный бесплатный туалет. За ним стояла реставрируемая церковь, а за ней памятник Ленину. Фигура была как бы вырезана из черной карельской березы и одной своей веткой с энергичным взмахом показывала куда-то вдаль. Как оказалось, как раз в сторону Валаама. Вокруг памятника вождю была разбита детская площадка, и детишки играли под его присмотром.
Спросив у сидящей старушки еще раз путь на Валаамский причал, я по-шел уже по лесу и вышел к мосту то ли через реку, то ли залив, а в километре от него находился причал, у которого стояли до 10 разных суденышков.
И вот наконец среди низких сосен открылся причал. Среди больших яхт выделялось одно судно, которое несло на боку гордое имя "Святой Александр Невский". На высоких воротах было написано " Причал Валаамский". Значит, добрался.
За забором лежали горы досок, бревен, стояли деревянные сараи, автомобили, и Жигули, и иномарки. За самопальной бревенчатой заставой на меня вышли два поддатых мужика. Я спросил, где отходят теплоходы на Валаам, и услышал что-то невразумительное мычание в ответ. А здесь можно подождать? "Да-мы-мы", - говорят, "Вона там еще ждут на Валаам".
За длинным столом под густыми соснами по-хозяйски расположились два интеллигентных хлопца и жевали бородинский хлеб, запивая его водой из фляжек. Молодые, один лет 30, другой лет 25, и одинаково одетые, в черных рубашках. У того, которому двадцать пять, на черной майке надпись " За русский лес без сучков!". Я присел к столу и сказал лесорубу, что у одного патриота в Москве была надпись "Куришь, пьешь вино и пиво".
Который постарше, тут же дополнил:
- "Ты пособник Тель-Авива". Это Емельянов был такой, но настоящие патриоты его не любили, он ненормальный был" - добавил назвавшийся Сашей.
Оказывается, они знатоки и бойцы русского рукопашного боя. Естественно, что все разговоры были про рукопашный бой с виртуальными врагами русского народа. Парни ждали теплохода на Валаам со вчерашнего дня, а ночевали в избушке, которая здесь построена специально для паломников. На длинном столе со скамейками стоял пустой чайник, и я вызвался пойти в избушку поставить воду греть. В избушке, действительно, была комната с нарами, в которой вполне можно было поспать, да и другие комнаты, заваленные всяким походным барахлом, были вполне приспособлены для жизни. Поставив чайник с водой на газовую плитку, я вернулся на двор, к столу.
Появилась женщина постарше меня, юркая, седая. И быстро доложила, что она то же на Валаам, едет потрудиться. Звали ее Инна Моисеевна, и она начала трудиться уже здесь, разворачивая нехитрую снедь и заваривая чай. Сама она из Питера, и трудится при храме, где лежит прах Кутузова, в котором совсем недавно был музей атеизма. Потом с небольшими промежутками на причале появились три совершенно похожие пары: матери лет по 40 с сыновьями лет по 17. Это были паломники, причем одна пара из Читы, другая из Брянска, третья еще откуда-то.
И вот среди собравшейся братии прошел слух, что "Святой Александр Невский" через час едет на Валаам, но возьмет он только паломников. У женщин с сыновьями были рекомендации от батюшек, смятые на груди бумажки, в которых было написано и скреплено печатями, что они направляются на Валаам по велению души, а вот у рубщиков дров - никаких бумаг не было. Правда, у меня был большой желтый этюдник, который, в общем-то, как-то характеризует мои мирные намеренья. Но главное, на что мы надеялись с дровосеками, что сбросимся рублей по 200 и заплатим бородатому молчаливому капитану.
В общем, поговорили мы с капитаном и пообещали помочь в погрузке "Святого Александра".
И вот из приехавшего черного "Шевроле" вышел молодой бородатый батюшка и четыре монаха.
Дружно мы погрузили на судно ящики и коробки с провизией, пивом "Балтика-9", минеральной водой, консервами, ящики с товаром для туристов и монашествующей братии, жившей на острове.
Теплоход прогудел, отдал концы, и отплыл от Валаамского причала города Приозерск. Весело забурлили волны и заблестело солнце, напутствуя на новые впечатления. Убаюкивающий рокот "Александра" увозил нас от мирской суеты.
На уютной палубе теплохода можно было и посидеть, и постоять, что-то сфотографировать и просто послушать тишину, море, ветер, мягкий разговор паломниц, перекинуться парой слов с лесорубами, а главное -любоваться озером, и волнами, расходящимися от теплохода. Это было действительно приятное путешествие, полное ожидания чего-то хорошего.
Постепенно из трюма, после совещания или отдыха, стали подниматься ребята в черных сутанах. Они стали на палубе, вполголоса говорили о чем-то своем, существенном. Ехали они на Валаам как домой, на свой родной остров, эти пацаны в черных рясах, послушники из церковно-приходского училища. Сидя на узлах, на скамеечках по бокам теплоходика, а чаще стоя просто у борта, мы, дровосеки и паломники переглядывались, следили за поведением друг друга, но больше глазели на бесконечные просторы Ладожского озера, на уходящие волны и мелкие острова, на редких чаек, летящих вслед за теплоходом.
Через час мирного рокота мотора, впереди стал всё увеличиваться зеленый остров с горящими вкрапинками головок церквей и часовенок. Все чаще молодые послушники показывали в ту сторону, рассказывая, где, что они видели, когда ходили по этим островам.
"Святой Александр Невский" стал резко загибать влево, в главный залив Валаама - вход в монастырскую бухту. Слева стал вырастать храм - Никольский скит. Он постепенно поворачивал перед нами своими сторонами и зажигал свои белые кирпичные грани.
Теплоход сбавил скорость и стал входить в длинный рукав, а справа и слева от него поднимались вертикальные каменные стены, поросшие соснами. Я искал глазами зеленые Куинджевские камни, но видел пока только голубые волны и туманные дали.
Плавно, но твердо, как по плотному настилу, прошел "Александр" по водам Ладожского озера и подошел к причалу. Как оказалось потом, в любой конец острова можно было пройти за час, по тем самым легендарным местам, которые дублировали святые места Иерусалима и древней Иудеи. Все красиво в мире - так учили нас наши учителя - художники, и если хочешь отобразить жизнь, любая погода прекрасна, хоть ливень, хоть песчаная буря. Как раз я ждал от Валаама большей дикости, что ли. На Соловках, где я был в прошлом году, была какая-то дикость. Здесь же, на Валааме, было заметно, что несколько поколений хозяев утюжили эту северную Венецию и превратили этот "причал молитв уединенных" в туристический парк.
Польет дождик землю, и вот опять солнце греет красные камни острова, и похоже, что на этих камнях лежать можно и греться. Отсюда и название "Валаам" - горячий и светлый, а также высокий. В общем, какой хочешь.
И вот наш "Александр Невский" причалил к бревенчатому причалу, и пора было подумать о будущем, куда идти, и ждут ли нас здесь. "Дровосеки", загрузившись своими рюкзаками, подались ближе к лесу, паломники поплелись к монастырю, а я вышел, оглядываясь на небольшую рыночную площадь, где со всех сторон стояли столы с горами сувениров, а несколько лавочек рекламно предлагали закусить и запить все это квасом.
Оценив обстановку, расспросив продавцов сувениров, я пошел вверх, по древней дороге, по широкой каменной лестнице, по которой столетиями ходили прибывающие на Валаам. Было две возможности: поселиться с паломниками где-нибудь в бывшем клубе, на полу, или, более, комфортабельно, в гостинице. Я решил остановиться на втором варианте, ведь нужно было отдохнуть и завтра выйти на пленэр писать этюд.
Всего на острове живут несколько сотен жителей, половина мирских, половина монастырских: батюшки и монахи, живущие и служащие при монастырях и в скитах.
Группы чистеньких туристов - немцев и финнов появлялись на приста-ни, дружно проходили свой маршрут и растворялись в каютах. Бродили по острову и местные алкоголики. Тропинки в два магазина были самыми оживленными местами на острове.
Один такой магазин был на первом этаже желтого трехэтажного старого кирпичного здания, который оказался гостиницей "Зимняя", где лет 150 назад останавливались Шишкин, Куинджи, Клодт, когда приезжали сюда в XIX веке создавать свои шедевры. Находили здесь отдохновение и писатели. Здесь поселился и я на 3 этаже.
После войны этот дом был заполнен инвалидами войны, причем такими, которые вернулись с войны откровенными физическими уродами, и не хотели, чтобы их видели. Так вот в тех комнатах (может и в которых я ночевал) тогда жили бывшие бойцы без рук, без ног, немые и глухие. Можно представить взгляды этих обрубков. Мой друг Гера рассказал, как в 60-х годах был на Валааме, так даже поил их водкой, а они в благодарность Гере все скопом выползли на берег провожать его. Вот, картина, не запечатленная еще художником нашего времени!
На один остров Валаамского архипелага свезли психов. Говорят, что именно поэтому там сохранились все исторические ценности; туда боялись появляться мародеры. После финской войны, когда остров перешел к нам от финнов, там была школа юнг и боцманов, и учился Валентин Пикуль, написавший уже потом об острове роман "У последней черты".
Кельи гостиницы "Зимняя" были одинаковые, с одним высоким окном. Но обставлены по-разному: есть комнаты с одной кроватью, есть с двумя, с тремя, и даже с четырьмя, и даже, кажется, пятью. В бывших кельях, тронутых "евроремонтом", сквозит убогость. Это не отель три звездочки. И туалеты в коридорах остались с тех времен, когда еще тут жили безногие инвалиды.
Заполнив анкету, получив ключи и посидев немного в сыроватой комнате, я оставил свой этюдник и вышел во двор. Напротив находилась главная достопримечательность Валаама - Спасо-Преображенский собор, окруженный двумя сплошными линиями высоких зданий, называемых Внутренний и Внешний Карэ. Было видно, что работа по реставрации идет полным ходом.
В тот вечер я основательно походил по острову, дошел до Николаев-ского скита, отыскивая зеленые Куинджевские камни, посетил старинное кладбище, даже познакомился с одной питерской художницей. На второй день в монастыре был праздник, и этот день оказался для меня очень на-сыщенным.
В третий день, когда я писал второй этюд, и дождь несколько раз гонял меня в укрытие, подошел ко мне один монах. Долго он стоял, смотрел, как я рисую. Бывший строитель, крановщик, неохотно рассказывал про свою домонашескую жизнь, только потом, часа через два, перед уходом, сказал, что большой грех на душу взял. Поиграл с одной малолеткой в бутылку, первая ушла с причмокиванием, вторая стала последней. Вот и пошел в отшельники.
Интересно было увидеть настоящих паломников. И женщины с сыновьями, и старушки с денежками в полиэтиленовых пакетиках, выбирающих самую маленькую иконку в монастырской лавке, и нищие, падающие, не успев сойти с кораблей, на землю Валаама, и целующие ее, и босиком ходящие с палками - все видел. Видел и другую сторону: лощеные финны и немцы, наши новые русские, купающиеся тут же, накачавшись пива, менты с устрашающими нашивками, несть числа, и гаишники (уж им там что делать, там дорог то раз два и обчелся).
Дни, когда я находился на Валааме, были не рядовые, а праздничные, и поэтому наверное я увидел не частую здесь суету, видел как батюшки на черных джипах носились по грунтовой дороге. А дороги то этой 200 метров от вертолета до монастыря. Церковные иерархи важно сходили с вертолетов и садились тут же в черные студобеккеры, которые неслись до монастыря прямо с горящими фонарями и гудением, разгоняя босых верующих. В общем, тишина природы и рев машинного века смещались во времени и форме. Форма спокойная, древняя, а суета спонсорская. А что делать. Отношения монастырские внутренние очень сложные, прямо "Кремлевские Куранты".
* * *
...Долговязый художник с большим желтым этюдником и со следами одиночества в глазах бродил у причала, отыскивая интересную точку. Ему хотелось, чтобы в этой будущей картинке была и вода, и лес, и крутая гора и монастырь с голубыми главками, растворяющимися в небе. Он хотел, чтобы пейзаж был узнаваемый, даже для тех, кто никогда здесь не был; чтобы было понятно, что это остров Валаам, без всякой подписи. Он считал, что лучшие работы получаются с того места, откуда видно больше архитектуры, земли, неба. Он не боялся шумных мест, взглядов и людей и зрителей. Они служили ему лакмусовой бумажкой. Если этюд удается, то люди стояли дольше, говорят тише. В его небольшой творческой биогра-фии были случаи, когда зрители наблюдали за ним, когда он открывал этюдник, и уходили, когда он закрывал его, бережно упаковывая этюд на картонке. И тогда они спрашивали: "А где просым могу купьить таки ящичек?"
...Небо в тот день было сероватое, и из него вот-вот хотела брызнуть вода. Но художнику это было даже интереснее, ибо дождевые капли смачивали главки монастыря, и делали их зеркальными. Художник не искал, не ждал хорошей погоды, он всегда боролся с пространством, с материалом, боролся с обыденностью за красоту и жизнь. Он говорил: "Красота есть только одна...". И в процессе этой борьбы долговязая его фигура с расставленными ногами странно извивалась, дефилируя то к этюднику, то от него. Фигура его была похожа и на истощенного нищего, и на товарища Дзержинского, покрытого шинелью, а может, отдаленно напоминала Чехова, если кто помнит этого писателя.
Но, пожалуй, было видно, что, по сути, это Дон Кихот, и его маленькая поросшая редкими волосиками полуседая головка и бороденка давали повод это сказать. Бегающие глазки показывали, что внутри этой головешки еще стучат импульсы, руководящие частями тела. Наконец он стал прямо у берега, как раз в том месте, где был старый причал, и значит каждый, кто когда-либо сходил на землю здесь, видел то, что сейчас видел Дон Кихот.
И когда этюд наполовину был решен, когда он был покрыт и замазан первым, но самым важным слоем красок, когда субъект все чаще отходил в сторону, чуть не падая с деревянного причала в воду, и только рядом стоящий катер помогал не упасть, тогда появилась Монашка с разодранным этюдником.
Монашка шла смело по направлению к причалу. Из-под развевающего-ся черного платья мелькали кожаные тесемчатые тапочки.
Это очень обрадовало художника Дон Кихота. Он уже видел в этой Монашке соратника и, главное, кладезь информации о монастыре, об острове от человека, который, как и он, бродит по этому острову в поисках красоты.
Дите монастыря с удивленными глазами, в белом платочке летела с горы. Этюдник был маленький, без одной ноги. Вместо ноги приделана кисть.
Монашку звали Настасья Ивановна. Она быстро включилась в разговор с длинным субъектом, потому что они оказались земляками, и оба большие любители путешествовать с этюдниками. К тому же она окончила Московскую Строгановку, поэтому они тут же нашли общие темы для разговора. По жизни субъект водку пил мало, и выборочно, но однажды пил её в компании со строгачами.
Монашка же сказала:
- Я не люблю Москву, там природа не та, на девятке не проедешь, только таксить можно, иначе денег не заработаешь. Машины дымят, и в комнатах все захламлено с помойки. А отсюда я не хочу уезжать.
Муж монашки был капитан дальнего плаванья. Так что художница-монашка была свободная по духу и телу.
- Для художника это самое важное. Я личность, и где хочу, там и рисую. А то мой муж хотел меня привязать веревочкой к своему пароходу. А сам все плавал-плавал в Испанию. Там он ходил в музей Сальвадора Дали. А как приедет, бывало, то за любовь к свободе руками меня не бил, он очень душевный человек, как не пьет, а все больше пианином по стенке размазывал. Аппаратура у него лучшая, как у Сони.
Субъект галантно помог монашке открыть ее видавший виды этюдник без одной ноги и вместо одной ноги ловко вставил помятую кисть. Поставив на этюдник уже тронутый подмалевком холст, и поковырявшись в краске, размазанной на палитре, Монашка ласково стала гладить по холсту кисточкой.
- Какой интересный мотив Вы нашли. Я столько ходила здесь, но его не видела. Чтобы и то и то. Только монаха нет. Но я его подрисую сама, в царских палатах. Только место уж больно людное. Я люблю думать вверху о высоком.
Польщенный похвалой, длинный художник начал рассказывать монаш-ке, как путешествовал по Европе и становился рисовать как раз в те места, где ходят люди, в надежде найти заказчиков и впарить им свой шедевр.
- У меня очень хорошая память. Я в любом европейском городе не заблужусь. Все города построены по одному принципу. Раньше люди на лодках плавали, как капитаны дальнего плаванья. И вместо каналов теперь улицы. Но здесь сделайте больше тумана, вода ведь вокруг! - ткнул он в соседний холст.
Субъект уверенно и почти не глядя мазал кистью, рассказав, что однажды одна кандидатша искусствоведения, глядя на его этюд с ровно спиленными березами, сказала: "Здесь Левитан не ночевал", чем вдохновила его на рисование. Поэтому, желая помочь юной Монашке, он мазнул по центру ее холста, ожидая благодарного взгляда. Однако монашка нахмурилась, сняла холст с этюдника и размахнулась, чтобы бросить его в воду.
- Я работаю у Марковина, дышу пылью и красками, вон там, под сводом, и скоро нарисую елочку, какой нет у Васнецова - показала художница на голубые купола Преображенского собора, - А денег Марковин дает мало. Батюшки самые умные из всех людей. Я как какого молодого увижу, тут же исповедоваться хочется. А материться вредно.
Она никак не могла назвать объект по имени, а имя отчество дяди было слишком длинным.
- А откуда Вы?
Монашка загадочно улыбнулась: "Из Подмосковья, с Ленинских горок".
- Как интересно! Вчера художница с дорогим этюдником была с Питера, и тюбики с красками у нее были пузатые, новенькие. А у Вас тюбики помятые, заржавелые, как у богемных московских художников. У меня был знакомый академик живописи, который жил в Ленинских горках.
Субъект смолчал, что он был скрытый поклонник того человека, который, как и он, любил кошек. В его голове уже мелькали картины совместных пленэров с этой трогательной монашкой. Последние годы он искал, но так и не нашел художника, с которым можно было бы по воскресеньям ходить на пленэры, гулять по лесам и запечатлять на своих картонках бедную угасающую Русь.
Внезапно закапал дождь. Художник забросил вверх свою голову, наблюдая на сером небе точку, похожую на жужжащую муху.
- Это, наверное, Мухин или Путин летит - пояснил он.
Дождь перестал, его отнесло к северу от острова Валаам. Монашка все гнала длинного художника пить чай, в монастырскую лавку на берегу залива, но художник пить соглашался только вместе, и в конце концов не пошел.
Субъект сказал монашке:
- Надо заплатить за мое проживание в комнате Куинджи. Может, теперь с меня возьмут меньше, чем вчера, ведь хозяин Володя хочет тоже спать в спальне Куинджи. Но он, наверное, будет всю ночь пьянствовать.
Художник свернул свой этюдник, обещая своей знакомой, что через десять минут он вернется, и ожидая, что разговоры с этой чудесной монашкой будут продолжаться в этой благодати, а завтра они вместе пойдут на другой этюд в Никольский скит, куда женщин-монашек пока пускают. Он побежал по направлению к гостинице "Зимняя", огладываясь назад, громко дыша и поднимаясь по скользкой дороге, идущей справа от длинной лестницы. Он был спокоен, потому что на картине монашки еще конь не валялся, и по его представлениям там еще час работы. А если пойдет дождь, монашка спрячется в открытую часовенку, построенную Петром Первым.
-А, дарагой кудожнык, ты давай сегодня со мной иды, карашо? - послышался голос Хозяина гостиницы, когда субъект, запыхавшись забежал на свой 3 этаж.
-Да, да, - засуетился субъект, глазами упрашивая сидящую на вахте служащую взять у него деньги за следующую ночь.
-Нэт, ты со мной сегодня будэш! Пакажи картину, давай куплу у тебя. Мыне многа нужно картын, свой гостиниц вешать!
-Да нет, я для себя рисую, ведь здесь я больше не буду. Володя, спасибо тебе, я спешу, там монашка...
-Нарысуй мене, Сашок, ты же знаешь, я Гурджаани не пожалею. Нарысуй и повесь вот тут! Я самый люблю эту остров Валаами.
Помаявшись с "новым русским", художник, наконец заплатил за номер Куинджи еще 600 рублей, уже без этюдника, а с китайским зонтом в руках, закрываясь от дождя, выскочил из "Зимней" и побежал к тому месту, где он оставил свою знакомую.
Но там, на маленькой пристани, уже никого не было, и только несколько масляных тряпок и смятых тюбиков валялось на том месте, где стояла монашка. Художник с надеждой заглянул в часовеньку, надеясь что его Ляля ждет там своего земляка, но и там никого не было. Не было его Лялечки и в квасной, и в пирожковой. Тогда художник побежал вверх, спотыкаясь по скользким деревянным доскам. Несколько раз он падал, продирался сквозь узкую тропинку, между двумя рядами плотных деревьев. Когда-то эта тропинка была посажена монахами для того, чтобы в одиночку гулять по ней, тереться о соседние стволы, углублять себя в мысли и молиться за грешных мирских людей, живущих где-нибудь там, далеко на юге, например, в Гурзуфе.
Обмазанный грязью, падающий, с замаслянными руками, длинный пройдоха цеплялся за скользкие монашеские стволы, а сверху на него спускалась черная жужжащая муха. Она опускалась все ниже, нацеливая свои круглые глаза на уже ползущую плоскую фигуру и из брюха этого летающего железа выглядывали прозрачные голубые глаза президента, спешащего на праздник открытия святых мощей.
Это летел Володя Путин. Наш герой в грязи полз сквозь заросшую монашескую тропинку, цепляясь за деревья, через которые проползают только монахи, питающиеся болтанкой, а сверху над ним висел вертолет с Путиным, прилетевшим на встречу и исповедь к Патриарху Всея Руси...
* * *
Из письма героя этой грустной повести. "Вот я и вернулся с Валаама. Уже рад тому, что прошло все без приключений. Впечатлений конечно много, как другой мир увидел. Если бы было все складно, в такие места надо ехать на месяц, жить спокойно, действительно, гуляя по этому острову-парку. И может, действительно, готовиться к будущей жизни, ради чего, собственно, и создана эта обитель отшельников. Подальше, подальше от мирской суеты, и чтобы только своим трудом выживать. Теперь, конечно, не так: тропа пароходиков и суденышек не высыхает, подкармливая братву. Один за другим причаливают к острову. Даже, мне показалось, погуще, чем на Соловки. Как и на Соловках, коммерция наступает. Сама братия отбивается от этого, а вот мирская часть - осваивает и эти места.
В гостинице я жил 3 ночи, по 600 р. заплатил. Но считаю, что еще повезло. Написал 2 этюда, правда, признаюсь, не очень хорошие. А вот уехал раньше еще и потому, что дождь. Только в первый день дождя не было. А так там в порядке вещей каждый день по нескольку раз то дождь, то солнце. Я то об этом не знал и становился писать, а потом бежал укрываться, весь мокрый. Взял зонтик, временами даже жалея, а оказалось - очень пригодился. Попал на праздники церковные, и даже Патриарх прилетал, только инкогнито, на народе что-то не получилось. Был на службах, хорошо там монахи поют. И вообще службу ведут пристойно, оперевшись задом на стенки. Во второй день, когда писал этюд, и дождь меня туда-сюда гонял, поговорил с одним монахом.
Долго он стоял, смотрел, как я рисую. Бывший строитель, крановщик, вообще-то не раскололся, но показалось мне, что какой то большой грех на душу взял. Вот и пошел в отшельники. Еще интересно было посмотреть на настоящих верующих. И фанатки с сыновьями, и старушки с денеж-ками в полиэтиленовых пакетиках, выбирающих самую маленькую иконку в монастырской лавке, и нищие, падающие прямо с кораблей на землю и целующие ее, и босиком ходящие с палками - разные люди приезжают на Валаам, ожидая чуда. Видел и другую сторону: лощеные финны и немцы, наши новые русские, купающиеся в святых источниках тут же, накачавшись пива, и менты с устарашающими нашивками, несть числа, и гаишники, уж им там что делать, там дорог-то нет.
Видел и вертолетную площадку, и церковных иерархов, сходящих с этих вертолетов и садящихся тут же в черные джипы, которые несутся всего 100 метров до монастыря прямо с горящими фонарями и гудением, разгоняя босых верующих".