Глава пятая
Сергей Сергеевич давно уже работал на новом месте,
а все еще не встречался с начальником лаборатории.
Доклад Шпитального перед отделением Академии все
откладывался по каким-то не совсем ясным причинам.
Однако становилось совершенно понятно, что "доброжелателей
" у Евгения Ивановича было более чем достато
чно. И все они от ненависти своей не только не
отказывались, но объединяли усилия и, как рассказывал
Николай Иванович, одно письмо за другим шли не в
какие-то высокие инстанции, а в само правительство,
причем единственным доводом был упор на
неблагонадежнсоть, нелояльность Шпитального самой
власти. Такие разговоры, слухи и анекдоты, передаваемые
из уст в уста были тем более странными, что сам
Евгений Иванович был одним из первых разработчиков
противохимической защиты нового государства, являясь
в этой области автором оригинальных в мировой
практике патентов, одним из основателей технологии
совершенно новых материалов, в том числе и в лако-
красочной промышленности. А совсем недавно
совместно с Николаем Ивановичем им была построеная
новая теория веществ, ускоряющих химические
процессы, выделены составы этих веществ, определяющие
не только процессы крашения, но и служащие
основой понимания новых источников топлива для
движения, например, подводных лодок. Одним словом
"Инстиут химических проблем" был важным
стратегическим моментом в деятельности нового
государства рабочих и крестьян, а разработки научной
лаборатории Шпитального в университете были, как
тогда говорили, "на службе молодого советского
государства".Т.е., казалось, нет и не может быть никаких
сомнений в нелояльности Шпитального новой власти.
Уже давно, очень давно все графики, рисунки и
таблицы доклада, разрисованные по всем правилам
чертежного мастерства сотрудниками лаборатории под
руководством Николая Ивановича и Сергея Сергеевича
были готовы для демонстрации членам Академии
института, уже давным, давно назначались и переносились
сроки этого доклада. Как, вдруг, сверху грянуло:
"Завтра!"
И этов "завтра" настало своим унылым белесым
рассветом, но, поскольку члены правителства были
людьми занятыми, а их занятость не могла, конечно,
идти ни в какое сравнение с занятостью убеленных
сединами или вообще без волос академиками, то
последние терпеливо дожидались приезда власть
предержащих. Поэтому академики как школьникиприготовишки
терпеливо дожидались приезда высокого
начальства, тихонько переговариваясь или прохаживаясь
перед таблицами, рисунками, графиками
докладчика, который сам тоже отсутствовал по
неизвестной причине.
Николай Николаевич Бахус с загадочной улыбкой на
широком крестьянском лице, поглаживая свою с
проседью лопатообразную бороду, слегка шепелявя,
поскольку языку его было тесно в полости рта,
наклоняясь к самому лицу Александра Наумовича
Фрумкина, говорил быстро, сглатывая слюну:
-Это они его там чистят для отстрастки. А то ведь
даже не смущается, мерзавец. Все, все хочет захватить
себе. Все только он. Делиться надо...Мы не можем
строить науку на одних открытиях Шпитального. Так
ведь? Так!?- и он зорким взглядом из под нависших
бровей ввинчивался в лицо Александра Наумовича.
Академик Фрумкин был многолик. Он видел своим
острым глазом всю аудиторию собравшихся коллег, с
миной почтения и глубочайшей уважительности наклоняя
часть своего красивого лица к говрящему, смиренно
вслушиваясь в шлепот слов, исторгаемых академиком
Бахусом, второй половиной лица являл медальную
неподвижность, на которой сияла непогрешимость
вечности.
Николай Николаевич Бахус был не только революционер,
но и крупный химик, который, в то время как
члены нынешней власти учились или работали на
революцию в Швейцарии, Бахус уже трудился попеременно
в тамошних университетах и пользовался
известностью в научных кругах. И как этот было ни
странно, всегда оказывался свои человеком и среди
ученых, и среди революционеров, а известный в
последствии действительный статский советник,
выдающийся провокатор охранки, генерал от
жандармерии Гершензон даже совсем запросто ночевал
в одной комнате с Николаем Николаевичем Бахусом,
который числил постояльца в своих близких друзьях,
как Фрумкина и Збарского. Конечно же за свои
собственные заслуги последние числились на олимпе
науки, занимая почетные и, разумеется, самостоятельные
места, имея собственные связи в правительстве.
Особенно преуспел в этом отношении академик
Збарский после того, как скончался вероучитель новой
власти и по настоянию нового вождя, в назидание
поколениям был помещен в забальзамированном виде в
стеклянный гроб.
Ничего в такой форме захоронения для россиян уж
совсем необычного не было. Секреты бальзамирования
считались утерянными. Но кое-кому было известно, что
прозектор, принимавший участие в бальзамировании
известного хирурга Пирогова еще жив. Легкие стопы
свои направил к нему уважаемый академик Збарский и
после неоднократных собеседований и материальной
поддержки голодающего старика им был получен рецепт
такого бальзамирования. Но, конечно же, он нуждался в
проверке, перепроверке, организации научных исследований,
а Збарский, будучи человеком масштабного
мышления, предложил новой власти организацию
лаборатории по сохранению и на будущее время
останков вождя. Понимая всю государственную
значимость и необходимость разработки таких
исследований и на будущее, возможно для самих себя,
новая власть дала академику Збарскому "добро! ",
обеспечив самого академика не только хлебной работой,
но и ореолом государственной таинственности и личной
неприкосновенности, вручив одному из первых премию
имени покойного вождя. Это потом народ разохотился.
И такие премии вручали, например, за каждый
стеклянный гроб, который по ряду причин приходилось
заменять время от времени.
Одним словом, академики Фрумкин и Збарский
дефелировали от аксакала науки Бахуса в мир
"академических простолюдинов" и обратно, осуществляя
динамическую связь между начальством и послушным
большинством. Время всему задает предел. Наступил
предел ожиданию.
И вот уже все собрание в сборе., все чинно сидят на
своих местах и обреченнос смотрят на докладчика как
раненого пикадора, которому суждено погибнуть в этом
бою.
Евгений Иванович Шпитальный как докладчик был в
такой же степени блестящ, как и нервозен. Невысокого
роста, темный цветом лица, вьющейся седой шевелюрой
и огненно-темными глазами, слегка прихрамывая на
правую ногу, он держал пламенную речь. Его доклад был
своего рода формой научного искусства и логической
стройности. Но в звуке голоса, иногда, проскальзывали
ноты усталости и обреченности. Он, как художник,
яркими перспективами рисовал будущее проблем
химии, иллюстрируя это будущее фактами настоящего
достигнутого его лабораторией уже сейчас. И после
каждой пламенной части его речи, когда он заканчивал
говорить об одном и переходил к следующему плакату,
то резким движением руки срывал предыдущий, бросая
его на пол аудитории. Тоскливая тишина обреченности
установилась в зале, и только в глазах Бахуса пылало
как факел откровенное торжество. И с каждым падением
на пол очередного плаката всем становилось ясным, что
дни свободы этого ученого сочтены, а дело новых
проблем технологии, о которых говорил Шпитальный,
уже перераспределено таинственной рукой власти,
власти, которой нужны послушные и исполнительные
люди, а не первопроходцы и первооткрыватели. Наука
должна вписываться в плановое хозяйство страны как
партийная единица, имя которой "рядовой солдат
революции". Государству нужны не фантазеры,
дерзающие в науке своими талантами, а настоящие
бесталанные люди, которых тотчас можно пустить в
работу по заданному графику, чтобы открывать
необходимое в новом квартале каждой текущей
пятилекти.
Так новое мышление государства переходило в новое
советское качество науки и предстояло только определить
способ штамповки новых научных кадров
многонациональной страны для насущных потребностей
государства, которому есть до всего и до всякого
дело. Заседание закончилось в полной тишине
собравшихся, а докладчику не было задано ни одного
вопроса.
Яркие лучи солнца падали в аудиторию собравшихся
через стеклянный купол в центре зала. Враскрытых
окнах купола, как бы заглядывая в будущее, появлялись
головы ворон. Они крутили черными клювами,
охорашивая отлив своего сине-черного оперения. ИМ
явственно очень хотелось что-то крикнуть во все свое
воронье горло в аудиторию этого странного на их взгляд
сборища людей, в которых они чувствовали своих
собратьев по очистке широкого поля науки от
нежелательных нечистот и скверны, охватившей
заведение мудрости. Они желали оказать им помощь, но
не знали как это сделать и только удивленно крутили
головами, трещали перьями и стучали клювами в
оконные переплеты купола научной аудитории, надеясь
выяснить для себя что-то важное, необходимое для
своего будущего и полезности своего существования. Но
там, в аудитории, люди просто молчали, молчали на
всякий случай, другие молчали из чувства злорадства,
третьи от тоски несправедливости за новые горизонты
науки, за темноту судьбы тех, кто нехожеными тропами
карабкается по каменистым вершинам знания, преодолевая
незнание в свете истины. Вороны узнавали ворон
и чувство полноценного единства, в котором тьма лучше
света, но свет нужен для постижения тьмы, а сама тьма
есть источник начала и конца были для них всем.