В те послевоенные годы, женщины, кому было немногим за двадцать пять- тридцать лет, попали в странную западню возрастов. Большая часть мужчин, за четыре года войны пала на поле брани. Очень много среди воевавших было раненых, инвалидов или просто больных. Кто-то из вернувшихся ветеранов фронтовиков утонули в стакане с горькой.
Человек властен над многим, но только не над силами времени, жизни, случая...
По полям и весям России, по всем её землям, по улицам старого городка катился шумный бурлящий поток. Источник жизни любви и страсти. Подрастали и юные девочки, умницы- школьницы, подрастали и мальчишки будущие защитники, а пока повесы и хулиганы.
А женщины, бывшие невестами до войны, за годы минувшего лихолетья состарились как бы до срока. Они осознали, что время нежности, любви кануло, оставив в душе легкую горькую рябь. Созданные для тепла и заботы, они всю нерастраченное тепло и ласку обращали к детям, к детям, которые часто появились вне семьи, закона и брака.
Одним из таких незаконных, внебрачных был и мальчонка Егорка.
Мать Егорки работала как заводная, к восьми убегала на работу, возвращалась часто под вечер и ребёнок, как говорится, путался под ногами. Порою, если была возможность, мать отправляла Егорку к няньке, к бабке, проживавшей в Кокуевской слободе.
Улица Верхне - Кокуевская, куда Егор ходил в гости, располагалась на ровном возвышенном месте, походившем на небольшой выгон или польце. Большинство из строений были дома срубленные из елки в двенадцать венцов, но в ряду добротных ярких домов один или два напоминали о бренности этого мира.
В одном из таких домиков, точнее в одной из его половин, жила женщина. Она была пожилая, небольшого росточка, сухонькая в кости. Крепкая шустрая с пронзительным взглядом, с неизменной маской печали.
Дом, где она жила был одноэтажный, почти, как и все дома старого предместья. В отличие от других домов, если смотреть с улицы, этот дом больше походил на шалаш. Он стоял, похожий на живые развалины, подбитый с боков старыми досками с крышей под старым толем и ржавым железом. Три маленьких окошка - два в сад, одно в проулок, едва пропускали солнечный свет. На входе маленькая дверь, полусгнившие стены и низкий полукрыток. Но вопреки ветрам, дождям и морозу дом стоял, подставляя серые стены огненному солнцу, стоял и радовался жизни. Он покачивался на семи ветрах, постанывал и кряхтел: "Да, я старый, а вы молодые. Но я видел на своем веку больше, чем вы все вместе взятые. Так что не очень то заноситесь, вы передо мною, соседушки. Мы с вами всего лишь слуги и должны служить людям".
Он что-то еще бормотал, но уже себе под нос, тихо-тихо. И никто, даже мыши, живущие в подполье, не могли разобрать, что там бормочет столетний старик.
Вот в таком доме жили люди, точнее наша старуха и зачастую и её гости. Старуха жила радовалась и горевала.
Особинкой этого дома - была коммуна, общность различной и разнообразной живности. Если вы попадали в дом первый раз, то чувствовали терпкий привкус, висящий в воздухе. Кислый запах шерсти животных, кислых щей, гниющих тряпок. Здесь, под одной крышей ютились бабка и множество разнообразной живности. Кроме хозяйки жила старая сука, рядом четыре кошки, за стенкой ещё один из нахлебников - молодой пёс. Пёс жил в конуре на холодном дворе. Он был средних размеров, покрытый густой белой шерстью и любого входящего незнакомца встречал яростным лаем. В душе пес, был преотличной собакой.
Пройти через темный двор, там не было лампы, без бабки вы не могли. По стенкам висели пилы, старые ржавые косы, полусгнивший хомут, решето для просевки муки, в углах валялось тряпье. Прямо перед дверью стояла собачья конура. Пёс, обладающий острым слухом, начинал лаять, когда вы ещё шли по тропинке. Когда человек, шагнув в проём двери, попадал в сени и пытался пробраться дальше, злая собачина, надрываясь от хрипа, начинала игру:
-Достану я вашу штанину или все-таки нет?
Шарахаясь от собаки к ближней стене, человек обязательно нащупывал там не один гвоздь. И только добравшись до дерматина двери и шагнув в комнату, он облегченно вздыхал:
-Ну, теперь, кажется, все!
Это была теплая часть дома. Зимой, в сильный мороз, в печи потрескивая и стреляя, горели берёзовые дрова и согревали всех тварей, живущих под общей крышей. В теплой части дома, жила Нелька, старая гладкошерстная псина, с рыжими пятнами на боку. Её собачий век был на закате, она никогда не лаяла на входящих гостей, а только отрешенно испуганно косилась и жалась к стенке. Кошки ходили рядом, не замечая собаку, постоянно выпрашивая еду. Они настолько чувствовали беспечность хозяйки, что долизывали пищу из тарелок, оставленных на столе. Из кухни вы попадали в горницу, через проход, завешанный ситцевой занавеской.
В горнице из двух небольших окон, был виден заросший сад из нескольких яблонь, других деревьев. Комната с низким полом, была просторной. Мебель в комнате - две кровати, стол, пара стульев, обычная обстановка. В красном углу, справа от входа находился иконостас. Рядом с иконой Богоматери, Николая угодника, других святых на иголочках закрепили репродукцию из журнала. Два воина, в шлемах и кирасах, падают ниц пред распятым, на кресте человеком. Сбоку от икон, чуть дальше расположились семейные фотографии. Супруг хозяйки в молодости на автомобиле, молодой юноша, ее сын, чуть сбоку молодая женщина, еще не вдова, а симпатичная и счастливая дама. Сбоку между иконами и фото закреплены вырезанные из бумаги голуби.
Сегодня Егорка был в гостях, лежал на кровати и рассматривал картинки. Особенно ему нравились птицы. Вспомнил Егорка, что завтра они с ребятами будут ловить голубей:
"Можно петлей из нитки, а если есть, то поставить сеть, или попробовать коробом из картона. Правда коробку надо найти и голубь боится идти под нее, поэтому лучше петлей из суровой нити. Насыпать пшена, сверху поставить петлю. Птица слетает вниз к зерну, резко тянешь и голубь твой".
Тут взгляд Егорки опять упал на бумажную птичку. Она нежно- белая, с синим отливом, летела налево. К ней из другого угла, навстречу летела ее подруга. Беззвучный полет завораживал взгляд мальчика. Он смотрел и хотел, как птицы воспарить в небеса.
-Баба Рита, у тебя карандаш есть?- спросил Егорка.
-Конечно, найдем. Карандаш у нас есть. Тебе, какой карандаш, синий иль желтый?
-А все равно. Давай лучше черный.
Баба Рита оторвалась от ниток, которые она распутывала сидя у окна и закопалась в старой шкатулке.
-Ты будешь рисовать? Мы и бумагу поищем...
-Не надо бумагу, она у меня есть.
Баба Рита никак не догадывалась, что хочет сделать Егорка. Бабка повернулась и зарылась в бумагах, а мальчик привстал на подушку и стал наносить штриховку. Птица недоуменно косила глазом и пыталась улететь от шалуна. Иголка крепко держала ее на стене. Летать как голубь в небе Егор не мог, но изменить птице окрас пера было в его силах.
Бабулька оторвалась от коробки, взирала на эти художества и молчала от изумления. Потом сбросила оцепенение и выдохнула:
-Что ты, что ты? Разве так можно? Егорка, лапочка, так не надо! Это голубки, они беззащитные.
Ее пронзительные глаза потухли, ввалились, в уголках век проступили слезы:
- Голубков нельзя обижать, птички малые добрую весть приносят.
-А мы голубей с мальчишками ловим, а потом отпускаем.
Старуха взяла у Егорки карандаш и положила обратно в коробку.
Провела сухой рукой по голове.
-Не хорошо, Егор, птичек ловить, они слабенькие и безгрешные, как малые дети, - посмотрела в окно, небо хмурилось, и добавила:
- Не обижайте птичек, не надо. И ребяткам, друзьям скажи, что бы птиц не ловили.
Мальчик сидел на кровати, смотрел на голубей, нарисованных на бумаге, и тихая тоска вливалась сквозь кожу, наполняя жалостью его сущность, к тем птицам, которых они ловили петлею, затем бьющихся прижимаем к себе, гладили и натешившись, отпускали обратно в их голубиный дом. Вся охота была бескровная и доставляла мальчикам бурную радость, но после этого случая, азарт охоты исчез. На желание поймать птицу накладывалась жалость и сострадание. Чувства сжигали друг друга, оставляя, где-то в глубине вместо огня серую золу.
Егорку редко отправляли к чудной няньке бабе Рите, хотя ему и нравилось бывать у нее в гостях. Простое убранство комнат, новизна обстановки, старые вещи, все это влекло манило. Приятно было гладить кошек, скачущих из под рук, когда Егорка тискал, мешая мохнатым спать. Но особенно у няньки ему нравилось выгуливать собак. С Нелькой было не очень интересно. Собака медленно бегала между грядок, культурно вынюхивая траву, кусты и деревья. Сделав свое дело, быстро с достоинством возвращалась обратно в дом. С Тобиком было совсем иначе. Здоровый пес, по весу был такой же, как и Егор. И баба Рита спрашивала, справится ли Егорка с собакой. От этого его разбирала гордость, и ему еще больше хотелось побыть дрессировщиком большого, агрессивного и злобного пса. Зверюга облаивал мальчика при каждом приходе, но в душе пёс был чудной забавной собакой. Когда Егор вел Нельку, привязанную за старый ремень, Тобик готов был сорвать будку, к которой был привязан. Старуха, закрывая их от молодого пса, приговаривала:
-Быстрее. Выходите быстрее. А то не дай Бог ремень оторвет, тогда его не поймаешь.
Но наступил этот день, когда Егорке вручили поводок, сцепленный карабином с ошейником, и пса освободили от будки. Пес затих в предвкушении счастья, но затем так рванул с четырех лап, что мальчик понял, выгуливать пёс будет его. Он подскочил к двери обитой старыми тряпками и мотая огромной мордой одновременно повизгивал, лаял и клацал зубами. Толкая широкой грудью, бочиной, всем телом дверь, он рвался наружу, не понимая, что так на улицу не попасть. Пес как будто вечность сидел на цепи и в приоткрытую щель увлек Егорку. Он вихрем летел по саду, не разбирая дорогу, мчась сквозь траву, полынь и осоку.
В своём дворе Егорка был самым быстрым среди мальчишек и только это, спасало его от падения. Но вот и конец сада, упершись мордой в штакетник, Тобик застыл. Он не понял, почему так быстро кончилась воля? С недоумением обернул морду, посмотрел на мальчика. Неужели всё, пробежке конец? Затем успокоился, став нормальной собакой, которую неизвестные запахи влекут больше пробежек. Он вышагивал вдоль забора, вынюхивал и выискивал, а затем начинал разгребать лапами землю. Не найдя клада, отбегал в сторону и принимался разрывать очередную яму.
Домой напарники возвращались счастливые, как друзья или родные братья. Им нравилось с псом носиться по зарослям трав, бегать под хрупкими ветками яблонь, рыться в земле и пугать маленьких воробьёв. Так проходили дни. Мальчик бегал с собаками, рисовал на бумаге, точил ножиком палки и жил припеваючи. Но всякой радости, когда-то, приходит конец.
В один из вечеров, в дверь постучали,... Капли дождя с глухим стуком били в стёкла окошек, временами ветер подвывал в кирпичной трубе, железные листы на крыше тонко поскрипывали. На дворе хозяйничала осень. Постучали вновь, на этот раз сильней. Собака хранила тишину, слегка позвякивая толстой цепью. Бабка вышла в сени. Кто-то вошел в дом. Потом Егорка услышал слова.
-Нет у меня, нету, что ты делаешь Миша? Ну, как же тебе не стыдно?
Затем послышался глухой удар и тонкий всхлип.
-Ты что делаешь? Мать? Мать бьёшь!
Из кухни доносились звуки борьбы, затем раздался пронзительный крик.
Мишель загребал ногами, которые плохо сгибались, и тупо брел по дороге.
А это дурацкое имя придумала ему жена, а он не Мишель, а Михаил, и вот он идет по дороге. Сам не знает, зачем и куда. Просто идет и идет. Кто бы знал, как ему сейчас тяжело. Как тошно жить: заботы, семья, работа. А кто- нибудь подумал о нем, что он хочет? Нет такого, на свете. Ни одного человека, никому он не нужен. Все забыли, что есть Миша, и он живой, а не робот, не автомат.
Хотелось кричать громко, пронзительно выплеснуть, выдернуть из души разъедающую её тоску.
-Кто- нибудь, люди, подскажите. Я не железный, я устал...
Однако, что-то мешало и не давало, выплеснуть накопившуюся усталость, какую-то обреченность, и она сидела там внутри, разжигая и распаляя сердце. Мужчина медленно, брёл по улице на негнущихся ногах.
Вот и родная школа. Большие громадные переплеты окон. Рядом у стен старые стволы крупных деревьев. Все это он видел тысячи раз... Ноги сами свернули в проулок. Не разбирая тропы, он шел, прямо заступая за края лужи, не разбирая дороги. Жене нужны деньги, и только деньги, хоть бы сказала два добрых слова. На работе востребованы его руки и голова. И горбатиться заведенной пружиной с утра до вечера он устал... Жить хочется. Гулять, петь, летать хочется. Внутри дрожала какая- то струна и ныла одной зубной нотой... Как он устал, Господи, кто бы из них знал? Никто не понимает, разве только друг Сашка.
Ха-Ха. Да и то, что он понимает?
Промелькнула мысль, а сам я себя знаю, понимаю? А, что мне себя понимать, я что ученый или мудрец? Хотелось крикнуть в темноту:
-Граждане, товарищи, миленькие вы мои. Мне плохо!
Ну очень прошу, не бегите вы мимо родненькие, остановитесь... Посмотрите в мое лицо. Что не брился, брюки рваные, а что это так важно?
Мимо него проходили прохожие, сначала молодая пара, за ними степенный мужчина. Михаил крикнул ему в спину:
-Мужик, стой, - мужчина обернулся и, поджавшись, шарахнулся в сторону. Он ускорил шаг.
- Мужик, бежишь? Куда ты, гад, бежишь? Пойдем со мной! Выпьем, поговорим.
Ты знаешь, падла, как мне плохо? - Последние слова он кричал, а мужчина засеменил ногами как палками, почти бежал, бежал к свету.
Проулок заканчивался, он шел в темноте, рукой цепляясь за штакетник забора. Что-то животное рвалось из груди, хотелось грызть, рычать или рвать. Дайте ему что- нибудь под руку, сломает, согнет, такая была на сердце тяжесть и темнота. Рука нащупала влажные доски калитки, входная дверь в дом, в трех шагах.
Михаил дернул ручку, дверь напружинилась, но не вышла. Кулаки посыпались в доски, как рассыпанный на пол горох.
-Что старая, спряталась в норе, сына совсем забыла.
В доме скрипнули половицы, что-то дернулось, затем испуганный голос?
-Кто там, кто стучится?
-Мать, это я, Михаил. Давай открывай, дело к тебе...
Дверь отомкнули. Мужчина с силой дернул дверное полотно и молча шагнул в проём.
-Мать, спасу нет. Помоги!
-Что ты? Что ты?- женщина терла ушибленное плечо. Она любила сына больше всего на свете. Сына родила в войну. Муж ушел, а через полгода она и родила. Еле выходила, сама голодала, мыкалась по знакомым, побиралась по деревням. Но сын всегда был накормлен.
Голодным он не был. Иногда по ночам, бегала на овсы, в колхозное поле, но было так жутко и страшно, что лучше не вспоминать. Пришло время, мальчонка вырос, стал мужчиной, и к рукам его прибрала жена. Миша стал грубым, охладел к матери сердцем, милая улыбка спала с лица. Теперь вот пьет и пьет так сильно, что нет сил, на всё смотреть. Иногда сын заходил за деньгами. Дождалась. Вместо помощи и заботы получила подарок - сын-пьяница. Она краснела перед соседями и вся слободка судачила, что Мишка опять нажрался. А такой раньше был парень работящий, видный, добрый. Теперь матери было досадно, жалко даже не сына, жалко было себя. Когда стали болеть руки, которые он щипал, волосы, которые он рвал на ее голове. Было горько, обидно и гадко.
-Нет, мать его не понимает, - думал мужчина, закуривая папироску. Иногда его мозги прояснялись, и он, вспоминая минувшие годы, размышлял. Всю жизнь мать заботилась о нем. Всегда было слышно: Мишенька, Миша. Он так привык к этим словам, и вот теперь она его бросила. Мать, что к старости стала глупа? Она не заботиться о нем, не гладит по головке, не проверяет тетрадки, не покупает на праздник подарок. А ведь он тот же мальчик. Он совсем не изменился. Нет, конечно, вырос, женился на шальной бабе, которая, обернувшись через год, стала наглой и дерзкой. Но ведь он тот, кем был и раньше. И почему, вдруг все поменялось?
-Мать, почему все изменилось? Старуха тёрла сухой кистью ушибленное плечо, ей хотелось плакать, причитать. Плечо саднило и ныло.
-Что ты, Миша, что ты? Мать смотрела сыну в лицо, и ей хотелось схватить его за волосья, как прежде, когда он десятилетка лазил в чужой огород, отходить ремнем, что раньше она не делала. Ей хотелось кричать:
- Мишка, ведь ты бросил мать, бросил и забыл. Мишенька, родной. Я устала жить в доме одна, кто бы из вас это знал...
Жизнь столько раз ее била, что нет никаких сил. Сначала она вырастила его - ребенка. Потом государство вернуло, подбросило ей больного мужа, и он три года мучил её, сам ни в чем не виноватый. Просто взяли мужика на фронт, работал шофером. Возил на войне очень большего начальника, который потом вылез и стал самым главным в стране. А водителя своего забыл, и сколько она не писала, мизерную пенсию не увеличили. И так она мучилась десять лет, пока муж не умер, и остался один сын...
-Господи, когда же все это кончится? Где конец мучений? Пусть трудно одной, но дайте дожить спокойно, не рвите душу, не бейте...
-Мать, я стучусь, а ты не открываешь... - сын стоял напротив старухи и сверлил ее взглядом. - Ты, что меня больше не любишь? Я тебе больше не нужен?
Мужчина стоял на нетвердых ногах, покачиваясь из стороны в сторону.
-Как же Мишенька, я тебя не люблю. Утром встану, перед образами и все о тебе...
- Ты это, того...сын запутался в словах, надо было сказать ей, что-то важное, а она сбивала его, уводила в сторону. Он поднес палец к губам:
-Тсс...Ты видишь? - обратился он к матери и показал в сторону.
-Видишь, стоит и прячется от меня?
Затем сложил пальцы в фигуру и протянул её по направлению взгляда.
- Мать, ты знаешь, он все ходит за мной и смёется, - мать посмотрела в угол. Угол был мрачный неподвижный и безмолвный.
-Что лыбишься? А, я тебя не боюсь!- Затем поднял не мытый указательный палец, провел в воздухе петлю и добавил.
-Не бегай, не бегай, дай поговорить.
Кто-то или что-то в углу усмехнулся, так внятно, что услышала старуха. Дрожь прошла у матери по телу. Тенором завыла, подскуливая собака.
-Мать, а теперь с тобой. Ты это видишь? - Кулак медленно переместился к ее губам и качался, подрагивая как маятник.
Мать заплакала, ей хотелось упасть и не вставать. Она бы упала, сил не было, но боялась, что сын будет бить её ногами.
- Ты, что не поняла, мне надо три рубля,- Михаил, наконец, нашел нужные слова. Он выпрямился. В голове прояснилось. Зачем мучаться, нужны просто деньги. Немного денег.
-Мать, я знаю, они у тебя есть. Пенсию ты получила. Дай три рубля или четыре. Тебе для сына не жалко.
Из глаз матери посыпались капли: соленые, прозрачные, крупные. Падали на пол, исчезали как последние светлые дни.
-Миша, нет у меня, ничего у меня нет.
Они стояли на кухне, молча смотрели друг на друга. Собака испуганно прижалась к доскам пола, ей хотела забиться в дыру, но не пускал поводок. Мужская рука перехватила складки халата и со страшной силой встряхнула хозяйку.
-Мать, - закричал Михаил, ты что оглохла?- затем он отпустил её, смотрел молча. Через секунду выдавил из себя:
-Убью, я сейчас тебя убью,- мужчина сказал это спокойно, просто как в будни решил выпить пива и заказал в буфете кружку. От таких слов, точнее от спокойствия с какими они были сказаны, матери стало страшно вдвойне.
Михаил ощутил, как неведомая ему сила, поднималась из глубины молодой, крепкой его плоти. Его голос охрип, ослабел. Но внутри ему стало легко просто и свободно. Спали замки державшие его в узах последние дни, он стал сильный, легкий и даже тоска, спала как пелена с глаз.
-Ну что, ты мне дашь деньги? - голос был сиплый, но спокойный и чужой. Сын так не говорил. Старуха молчала, ей как будто на живот положили кусок льда, дрожали поджилки, отнялись руки. Рот был раскрыт как у выброшенной на берег рыбки. Она что-то пыталась сказать, но воздуха не хватало. В голове стучала и прыгала мысль:
- Неужели конец. Все отжилась? Лицо сына, такое дорогое и любимое было напротив, но глаза - чужие. Он не смотрел ей в лицо, в его холодных зрачках была пустота, и горел огонь. Темное пламя.
Осталась одна тропинка.
- Что же ты делаешь? Миша, посмотри, как ребенка испугал.
Мальчик сидел в углу на маленьком стульчике, лицо бледное, кремово- белое и громадные голубые глаза, не мигая, смотрели в сторону кухни. Мальчик, не отрываясь смотрел на мужчину и думал:
-Сейчас он меня убьет.
Он даже не знал, как это будет, но понимал, что это должно случиться. Мужчина стоял высокий, на голову выше старухи, серый плащ скрывал его фигуру, но мощь здорового сытого тела чувствовалась в каждом его жесте. Хриплый, но властный голос утверждал, что это будет просто. Сначала он убьет старуху, она будет кричать, и плакать и просить это не делать. Потом отодвинет безжизненное тело, найдет все старухины деньги и подойдет к нему...
-Но почему, за что? Я ведь такой маленький. Бабка уже старая, она все видела, а я такой еще слабый. Мамочка, мама, зачем ты меня отдала? Теперь я в чужом доме. За что меня убивать?
-Ты, что не одна?- Михаила пронзило последнее слово, и волна пробежала по телу. Прежняя сила рук растворялась и уходила в низ. Внутри, под кожей опять застучали и заколотили сотни молоточков. Михаил стал терять опору, качаясь, как будто он стоял над пропастью и кто-то безмолвно предлагал прыгнуть ему вниз...
-А если убить их обоих,- Михаил растерялся.- Сначала старуху, потом мальчишку.
Мужчина вспомнил, как был подростком, сидел за партой в школе, когда со двора мальчишки прокричали: "Пожар, пожар". Он вспомнил, как бежал в сторону дома, клубы дыма набегали на школу волнами, а потом, оказалось, что горит его дом...
У забора стояли люди и наблюдали. Некоторые улыбались и что-то, говорили друг другу. Все стояли, огонь никто не тушил. Как публика в театре и наблюдали за спектаклем. И только одна баба, худая, средних лет, бегала по двору, плескала ведрами из бочек и потом, накинув на голову мокрую тряпку, вбежала в дом. Она тащила его мать из дальней комнаты, а он держал дверь и слышал, как трещит горящая крыша. Баба вытащила мать, села на траву и, глотая воздух, раскрытым ртом, смотрела на людей, улыбалась, Юбка у нее задралась, кофта дымилась и она набирала в горсть землю и прикладывала её к темному разводу, что бы погасить тлеющую ткань. Мать в одной рубашке, валялась рядом на траве, закатив глаза, и молчала. Приехали пожарники, дом спасли, а ту женщину, что спасла его мать, звали Нинка. Теперь ее сын сидел перед ним, застывший от ужаса и боялся поднять глаза.
Михаил представил, как он найдет деньги, как подойдет к мальчишке, возьмет его за плечи... и тут перед ним всплыли два круга, блестящие, в радужной оболочке. Нависшие красные веки, обрамляли эти круги в мелкой паутине вен. Серые зрачки спокойно смотрели на него строго и дерзко. Дыхание перехватило. Затем он увидел женщину в платье льняного цвета. И глаза, Её глаза. Она смотрела с немым укором:
- Ты доволен, теперь ты доволен?
Михаил тряхнул головой, закрыл глаза, наваждение провалилось, но боль вспышкой прошла сквозь тело.
И как взбрела ему в голову эта картина, он не мог объяснить даже себе.
-Все мать, ухожу... Ухожу, закрой дверь.
Опираясь на стенку, он сгорбленный, обессиленный вышел во двор...
Старуха с растрепанной головой, придерживая рукой порванную кофту, замкнула дверь на крючок. Затем вернулась, прошла в угол, перекрестилась и подошла, пытаясь сухими губами улыбаться.
-Ну, что ты сильно перепугался? Не бойся его, он шутит...
Руки её висели как плети, ноги била дрожь как в сильный мороз, а голос был сдавленный и тягучий.
- Ну, всё. Ушёл сумасшедший. Теперь успокоится. Больше я его не пущу.
Затем отошла на кухню, зажгла керосинку, поставила чайник. Пальцы рук мелко подрагивали. Пламя спички дрожало как на ветру.
-Ирод, совсем ребенка перепугал.
Через час пришла Егоркина мать. Она постучала в дверь быстрой дробью. Вошла, легко ступая, как молодая. Во дворе прикрикнула на собаку. Отдала бумажный сверток, спросила:
-Баба Рита, спал он днем или нет?
Получив ответ, быстро одела мальчика, слегка его подтолкнула, и они оказались в темноте двора.
Затем молча мать и сын шагали по улице и только тогда, когда подходили к дому, все переживания стали покидать Егорку. Мысли постепенно светлели, ноги как и всё тело стали легкими, сильными ему хотелось прыгать, бегать, махать руками.
Путь матери и сына лежал мимо Дворца Культуры. На улице рядом с колоннами стояла стайка ребят. Рядом на лавочках расположились подруги-девчонки. Жизнь всёпобеждающая неодолимая безграничная катилась по городку, по парку светлая, шумная, легкая. Накрапывал мелкий дождик, где-то рядом играл транзистор.
Как хорошо было на свете. Поздний вечер, над головой темное небо, звуки большего города, кусты, деревья и главное люди. Егорка наконец-то идёт домой, а рядом самый родной и близкий человек.