ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ
Мало кто из нас сегодня скажет, что занимательная и грустная история, овеянная благородной тайной, могла бы случиться в обычной нашей деревне. Каких великое множество осталось от прежних времен в почти первородном виде. Прелестная природа мало скрашивает быт их жителей, удрученных, как и столетия назад, тяжкой работой. Древние обитательницы в бабушкиных, темнее грозовых туч, салопах, пальтецо, платках - живой прах земной, комья, готовые придавить собой любую свежую мысль одним своим видом, лишь только взор молодого, а впрочем, и немолодого городского романтика завидит их на улице.
Сысоево ничем не лучше других. На всю осталось теперь пять деревянных домов. Видно, сочинитель этой деревни, никто иной, как сам господь, увлекся иными делами. Лишь глянешь вдаль и обрадуешься красавцам каменным домам, что построены молитвами новых богатеев. Этот вид на взгорке, можно сказать, самое далекое будущее для местных парней и девиц, которых и осталось то тут - по пальцам пересчитать. Одна из таких оригиналок, если бы на нее вообще обратил взор кто-то по образованной ныне части, и мог бы сказать о ней именно так, девица 18 годков Марфа Глухарева. Попросту Марфушка, для хозяйки Степаниды Евстратовны, жила и не ведала, что рядом идет совсем иная жизнь.
И вот эта самая жизнь в один прекрасный день, когда светило яркое Солнце, цвели желтые одуванчики, пели птички, посетила ее. В деревню пришли два почтенных господина Петр Никандрович Селиверстов и Аполлон Георгиевич Гусаков. По одним именам вы сразу догадались, что были они актерами. И никем иными быть просто не могли. Их прибытию предшествовала неприятная история с Петром Никандровичем. А случилось, что в городишке, где они служили и дружили не один год, он по забывчивости положил в карман, совершенно не уплатив, шоколадку. Кто не знал его? И подумать не могли, что случится такое. Продавщица недоуменно сообщила об этом факте самому директору театра. Этот театр, нужно сказать, видел разные времена. Дам, лорнировавших актеров, барышень, сосавших леденцы на палочках и пивших кофей в буфете, солдат, лузгавших семечки, партийцев, и вышедших из их костюмов демократов. Театр, известно всем нам, начинается с вешалки. Обветшалые плюшевые кресла его помнят сиятельные округлости и ослабшие от голода и холода тела крестьянских и рабочих сходов, звучные и бархатные, усталые и призывные голоса: "Долой Учредительное... Землю - крестьянам!", ... "Егор, ты не прав!"
Так уж получилось, что директор уволил Селиверстова за эту шоколадку. Хотя хватился через два дня, когда того и след простыл, и заплатил магазину из собственного кармана. Извинялся про себя и искренне печалился о своем скоропалительном решении. Не его вмешательство, скорее всего Петра Никандровича упрятали бы в городскую тюрьму, а то отвезли бы прямо в Москву на лобное место. Но поначалу он, не вполне понимая причин изгнания, и не думал о съеденной шоколадке. А когда спохватился, то уже готов был виновато бежать навстречу каждому милиционеру. Вот бы тот удивился такой любви. Но сколь не обойди деревень вокруг Можайска, Волоколамска или где еще, так и не увидишь ни одного милиционера.
За компанию ушел и Гусаков. Теперь они шли по лесу и несли, каждый за одну ручку, сундучок. Там лежал их личный реквизит - костюмы чиновника, мушкетера и два дуэльных пистолета. С виду полностью настоящих, но стрелявших пистонами. Их оставалось еще десятка два в жестяной коробочке из-под монпансье. Актеры были значительной наружной противоположностью один другому. Тщедушный Селиверстов и грузный Гусаков. Первый немало напоминал обликом своим Петрушку. Директор так и звал его обидно: "Куда хочу, туда верчу". Гусакова он не прозвал никак, видно побаивался. Тот и на самом деле, переиграв всех важных господ, даже городничего, так вошел в образ важной персоны, что шутки с ним были плохи. И были они весьма и весьма нарядными. Видно, в знак протеста или из любви к искусству. Первый в костюме гусара, второй в одеянии помещика на охоте.
Они намеревались со всей серьезностью в Бурчалово, где была одна на всю округу церковь. Дабы испросить у батюшки, нет ли за ними каких грехов, а дальше искать новую жизнь. К слову, денег было мало, ведь во все времена актерское жалование занимало лишь одну десятую гусарского. А что говорить о помещике? На пыльной дороге, по счастью, им повстречался редкий ныне возница. И, как это водится, махнул своей мозолистой рукой, Бурчалово вот там и будет, тогда как указал на самое Сысоево. Толи с испугу, толи от большого удивления.
Не найдя церкви, друзья решили остановиться у кого-нибудь. И вот уж Степанида Евстратовна впустила их в свой обветшалый дом. Простору тут хватало. Ибо не было ни одного кормильца в доме, от старости, да и от разводу. Не об этом сей рассказ. Уплатив наперед десять рублей, гости улеглись в своей комнате. Тем более, что уже наступил вечер, усталость сморила их. И даже отказались от ужина, съев на ночь по бутерброду белого хлеба с вареной колбаской.
На утро, когда пропели петухи, они еще ворочались в кроватях, а хозяйки уж пололи свой огород. До их прихода друзья не посмели высунуть за дверь носа и валялись еще час, пока не раздался стук, и голос хозяйки не позвал их к чаю. Только теперь она заметила их странные наряды, что было очень даже интересно, хотя бы из объяснений, что в городе теперь каждый одет кто как, и никого решительно это обстоятельство не удивляет. Это было даже, если позволительно так выразиться, загадочное комильфо, весть свыше, что все возвращается к прежним временам. И даже очень быстро. Всем, не сумевшим добиться богатства, известно, что раньше, без всякого сомнения, было лучше. Что, до крайности, ее обрадовало, ибо по возрасту у нее не было просто никакой возможности увидеть это самое прошлое. А стукнуло Степаниде Евстратовне в ту пору 83 года, и приходилась она Марфушке не мамой, а бабушкой. Потому, как Матрена скончалась вскоре после развода от тоски, какую усугубила известным всем средством. Изба не развалилась еще, хозяйка исправно получала пенсию за прежнюю работу в колхозе, а внучка только окончила школу и пока не нашла себе занятия. В общем, жить худо, бедно было можно на своих грядках, от своей козы Снежинки и десятка цыплят. Иной раз на почте получали перевод от отца, обзаведшегося в городе новым семейством.
Неопределенность заставляла Марфушку искать утех все больше в книжках. На полке у них стояли Александр Дюма, Александр Грин и истрепанная брошюрка "Кокер спаниель", в которой пес, ей, ей описал всю свою собачью жизнь. Нужно думать, книжка осталась от отца, который когда-то мечтал охотиться в родных лесах. Под низким потолком, в этой темной, с маленькими оконцами, избе витали мысли о романтических героях, о дворцах, нарядах и балах. Побывать там, подобно Золушке, ей, быть может, так никогда и не довелось бы. Если бы не волшебное появление двух господ. О замужестве она еще не думала, а когда гуляла в поле, мысли ее устремлялись за птицами и были светлыми, как вода в ключе, что тихонько звенел у самого берега речки Нелюбки. Но она знала, что была хороша собой - цветущая, белая, полная невнятных ожиданий и любви к этому маленькому миру, собранному из цветов и древней загадочности, оживавшей в стенах заброшенной каменной усадьбы.
Нельзя сказать, что актеры, увидев ее, влюбились. Но Селиверстов, от своего малого роста, что шло гусару, как неким знаменитым поэтам, страдал еще в городе от невнимания дам. Болезненно страдал, и от этого чудесный интерес Марфушки к его личности зазвенел вдруг полевым колокольчиком в его груди и заиграл бледным румянцем на щеках. Гусаков, наоборот, никак не собирался жениться. Все не составлялось подходящей партии его приобретенному на сцене значению, ставшему настоящей натурой. Их свойства лицедеев как-то незаметно для них самих и уж тем более для хозяек естественно настроили общение на непринужденный, колоритный лад. Одному было около, другому - чуть более пятидесяти, что для важных персон не имело в любые времена особенного значения. Посмотрите ко на старинные портреты вельмож, и вы поймете, в чем тут дело. Актеры замечательно наследуют эти черты. Внешне или даже внутри себя. О том судить тяжело, попросту невозможно.
Беседы быстро стали занятными для всех. Степаниде Евстратовне, разумеется, нужны были руки, чтобы поставить покосившийся забор. Но она и не помышляла еще просить за постой столь видных собою и своими речами господ о помощи. Вместе с внучкой они нашли лучшим спрашивать о судьбе. Почему одна ворона оставляет в лапах у кошки свой хвост, а другая, абсолютно одинаковая с первой, живет преспокойно до ста лет? Ведь это - не человек все же. Ведь если человек согрешит, то ему и воздастся. А чем же грешит ворона? Ведь это только так человек думает. Да бог с ней, с вороной, вот воробей или синичка.
- А, что, бывали ли у вас когда истории? - спросил Гусаков. Он уже разглядел старую, с еле сохранившейся охрой на стенах и известкой на колоннах, усадьбу. Знаете, несчастная любовь, писатель того... какой гостил или... дуэль, скажем. Они с приятелем никогда не забывали про свои пистолеты. А где вы найдете у нас такого человека, какой не мечтал бы тайно о дуэли? И тут уж, Марфушка начинала вспоминать что-нибудь из школьной программы, а бабуля возьми и огорошь, что вчера, как раз там, стреляли из пистолетов их князь Евстафин и какой-то приезжий из Петербурга военный.
Когда ж это вчера, после чая недоумевали друзья? Ей что шишкой еловой всю память отшибло, когда она по грибы, да по ягоды ходила? А вдруг и впрямь, черт подери? Так или иначе, поспела мысль показать Марфушке дуэль. Пусть посмотрит из окошка, спрятавшись за цветками герани, бегонии и анютиных глазок на это героическое, умопомрачительное действо. А она все больше украдкой смотрела на Селиверстова. Она стеснялась встретиться пристально глазами с этим человеком в голубой гусарской куртке с золотыми вензелями.
Гусакову не нужно было объяснять его роли. Они собирались устроить все точно по настоящему, уловив бесконечную доверчивость юной героини, но и поняв ее проснувшееся желание волнительных дуновений неизведанного ею мира. За окнами лаяли собаки, случалось, она слышала пьяную брань. А, побывав однажды в том самом городе, даже испугалась, день что ли выдался такой, нравов его обитателей. Вросшие в землю каменные и деревянные дома, обступавшие кривые улицы были милы. И деревья. Но тревожилась, когда ни с того, ни с сего вспоминалась ругливая очередь, словно потому, что Матрена хотела купить конфет на праздник. Но купила она то, что было плохо.
Друзья договорились устроить повод для роковой развязки. Не столь важно, какой именно, но способный избавить юную прекрасную особу от недоверчивости на сей счет. Губительный выстрел Селиверстова должен был хотя бы на один шажок приблизить его к женитьбе. Он и сам еще полностью не решился, но бездельное кушание и гулянье по приятным окрестностям все более укрепляли эту его мысль. Вот уж в подполе уменьшилось запасов. С разносолами и вареньем было привольно, и он даже стал задумываться, что хорошо бы и помочь, чем в мочь. Но возраст, лета`с, их полотенцем у рукомойника не сотрешь. Хотя, хотя, она смотрит на него. Неужели, судьба? Можно жить. А мы итак всегда - люди прошлых дней. А потом можно и вернуться в театр. И какой это будет для всех праздник!
--
Он же, милостивый государь, плут!
--
Вы смеете говорить в таком тоне о моем благодетеле! Негодяй! К барьеру.
Айн момент, фройлен, - сказал Гусаков. Селиверстов поспешил за ним, в сенях нарочно задев пустое ведро, чертыхнулся, начал произносить какой-то стих, чтобы поднять настроение зрительницы до поэтических высот.
Сколько раз падал всей своей грузностью на сцену Аполлон Георгиевич, ведал он один. Даже его друг не мог бы сказать, сколько, потому что начал играть многим позднее. Это было трагически, это было внушительно, искусно. А если бы упал Селиверстов. То было бы похоже на то, как сухой сучок вдруг обламывается от ветра и падает не важно куда, в траву или на тропинку. А в это время Гусаков намеревался вытащить из-за пазухи плащ мушкетера и надеть его поверх своего барского сюртука.
- Увезли... Ангелы унесли. Этими объяснениями разгоряченный не на шутку Петр Никандрович собирался ограничиться, пока бабушки не было дома, по сообразным с ее летами, медленными, хозяйскими делами. Тут браво вошел мушкетер. - Вот и Вы, моншер! Он был немедля представлен, как спешно прибывший давний знакомый. - О, мадемуазель, кто знает еще в этом мире, кроме меня, этого благородного, отважного, безрассудного рыцаря?! Дальше он тарабанил еще несколько фраз, держа в руке широкую шляпу, под которой только что прятал свое улыбающееся лицо. Разнообразив еще более всю обстановку в доме к возвращению хозяйки и после оного, они опять хорошо кушали, пили чай и даже самодельную наливку за здоровье победителя. Между тем у того кольнуло в сердце. От жары? Скорее от нахлынувших внезапно, искусственно возбужденных чувств, надежд, сомнений, обиды на директора, страха из-за съеденной по рассеянности шоколадки. А еще и потому, что укусила нелепая мысль о потере того сокровища, которое есть актерская память. Сильная бледность покрыла его лицо, и он ушел в свою комнату.
Привыкший к быстрому развитию сценического действия, Гусаков вспомнил сие и теперь. Оставшись вместе с Марфушкой, все более желавшей пленительной новизны, а тут... виконт, нет, сам граф из... Парижа. О, да! Она читала Дюма. И пусть, беспокойство о больном не давало ей спокойно слушать графа, она все же не была еще влюблена столь сильно, чтобы решительно прекратить беседу. Гусаков, отвлекавшийся днями раньше на всяческие впечатления, теперь лучше рассмотрел ее. Она взволнована. Она больше подходит ему, такая румяная, теплая, пышная. Но все же дружба не давала ему права отказать в счастье тому, кто, как знать, и так не добьется ничегошеньки. Да и каждый все-таки думал про себя. Завтрашний день покажет, решил Гусаков, умерив блеск своих синих глаз. А завтра все должно было точь в точь повториться. До тех пор, когда, в сущности, она уверится в мысли, что Селиверстов один и иного быть рядом не может.
Мы не будем гадать о том, что видели или думали по этому случаю другие сысоевцы. Их было мало, да и те работали в поле до вечера. Когда стрелять по причине темноты уже было нельзя. И тайна эта принадлежала только ей одной на всем белом свете. Настало переодевание убиенного вторично Гусакова чиновником. Не к месту - длинная пауза. Неуемная радость, что ее герой жив и здоров и страх, не слишком ли? Но своим мастерством друзья, казалось, превзошли самих себя. И уже тени веков, уже сама речь и манеры превратили внутренность дома в тот волшебный мир, откуда нет пути назад.
А Петр Никандрович захворал. Он не мог пойти ко врачу. Да того и не было в Сысоево. Нужно было идти в Бурчалово семь верст. И Степанида Евстратовна настояла траву и заставила пить эту горечь. Она просила его избавить себя от всех волнений и выспаться в комнатке или, если ему угодно свежего воздуха, на сене.
- Больше никаких дуэлей, дорогой наш. Это какие же нервы то нужны?! Что же Вы хотите?!
Он сразу сдал. Превратился почти в обычного человека. Ушла импозантность, провалилась в горло куртуазная речь, походка сделалась вялой, оттопыренный в сторону мизинец, когда он подносил к губам рюмку с лекарством или чашку чая, когда он сел таки за стол, ведь иначе было нельзя, успокоили Марфушку и бабушку. Денег уже поубавилось, в воздухе, словно газовая ткань, повисла преграда. И нужно было думать о скором съезде вместо радости будущей жизни, что еще больше удручило его. Гусаков перед сном шепнул: "Что, брат, худы дела? Может ты, как бы это..., сам упадешь теперь?"
Однако Петруша падать не хотел. Оставался последний раз. Гусаков в сердцах повернулся на другой бок и скоро засвистел носом. А его бледный, подобно лунному лучу на полу, друг забылся только под утро.
- Прозвучала новая противная нота. Даже не совсем фальшивая. И они вышли пред окно и вытянули руки с пистолетами навстречу друг другу. Петруша выстрелил первым. И упал. А Гусаков, толи пистон оказался пустым, толи промедлил, все же пальнул и сказал про себя: "Вот он - настоящий друг!" Он кинулся ловить Марфушку в сенях и поймал ее и стал успокаивать. Ведь это дуэль... А не какая-нибудь беллетристика. Но Петруша не вошел, наряженный мушкетером, в белом плаще, краем которого он должен был прикрыть лицо, хотя бы на одну минуту.
- Да что же это?! Так вы комедию ломать... Я узнала Вас! Она не находила слов от возмущения.
- Ну, хорошо... хорошо, - Гусаков понял бессмысленность своей дерзости, своего еще и для него не окрепшего желания. - Сейчас он придет. Отдохнет чуть-чуть и появится. Он, знаете ли, не спал всю ночь. Айн момент. Мы Вам с бабушкой все объясним. Она уже улыбнулась, хотя и со слезами, и по девчачьи глупо, словно забыла школьный урок. И они взглянули в окно. Петруша лежал, подвернув под спину тонкую руку, а другой сжимал грозный вчера пистолет. Гусаков постучал по стеклу... внезапно что-то сообразил и выбежал к другу.
- Что ты, в самом деле?! Ушибся что ли? Вставай... Но Петруша уже не дышал. Он уже ничего не видел и не слышал. Когда бы зрители видели его в эту минуту, они сказали бы, что умер великий актер.
Из Бурчалово на карете скорой помощи через два часа прикатили вызванные по телефону доктор Звягин с участковым Митяевым и установили сердечный приступ. Гусакову вдруг подумалось, что он видел участкового уж несчетное число раз, может, в городе, может, на сцене. С полевой сумкой и торчащей из нее деревянной линейкой. Он и не смотрел тому в лицо, а все - на линейку, боясь вопросов. Хозяйки не хотели всяких выяснений. Так то вот... Приехали отдохнуть! С Марфушкой случилась истерика, и Степанида Евстратовна отвела ее в дом, чтобы не видела ничего. Она свирепо указала Гусакову на дверь, прежде чем он сел в машину вместе со своим сундуком.
После, оставив друга в городской больнице, он шел по улице. Митяев раньше запротоколировал все, как было, и сказал актеру быть в городской милиции на завтра утром. Жара утяжеляла шаг. Сундук тянул руку. Аполлон Георгиевич шел в театр. Он должен был сказать актерам о несчастье. Он не знал, выйдет ли когда еще на сцену. Останавливался на минуту, потом шел дальше. Он не знал своей судьбы, как не знает ее никто. Вокруг цветов кружились пчелы и шмели. Иногда оса или пчела привяжется по одной известной ей причине. Так случилось и теперь. Он хотел отогнать этого назойливого шершня, наполовину театрально махнул рукой, зло ударил его. Вновь остановился и вскрикнул от боли. Шершень больно, пребольно ужалил его. Это была сущая чепуха. - В наказание, мелькнула мысль. Оставалось пройти еще шагов сто до ступеней театра, когда он тяжко опустился на мостовую. Совсем не так, как в спектакле. И умер. Вскоре выяснилось, что от страшного, для немногих редких людей, укуса осы.
Похоронили Петра Никандровича и Апполона Георгиевича рядом и в один день. А Марфушка не совсем скоро, но влюбилась в одного такого молодого человека, кто строит себе теперь новые усадьбы на взгорках. И есть среди них и те, кто любит добрую жизнь, иначе как в этом мире быть без нее. А случилось все это, как будто, десять лет назад.