Семейные хроники это чертовски скучная вещь, интересная только внутри семьи. Что еще хуже, и внутри семьи все эти дела интересны только пожилым членам этой семьи, а молодое поколение случайно помнит какие-то отрывки, не придавая им никакого значения. И правильно делает. Но вот я достиг уже более чем солидного возраста, у меня вдруг проснулся какой-то интерес к своим предкам. Но оказалось, что помню я очень немногое. О себе писать не хочется, но о себе маленьком что-то вспоминается. И это - в такой дали, как будто я буду писать о своих предках. Дочка, прочитав, напомнила кое-что. Так что я. вместо того чтобы дописать последнюю главу книжки по принципу Куранта, сижу и вспоминаю.
Родился я в конце 1946 года и лет до пяти жил в Баку. Были фотографии, где веселый младенец весь в прыщах стоит в кроватке. Прыщи были расчесаны до крови. Моя мама получила родильную горячку при родах, могла умереть. Неведомо какими путями отец достал пенициллин, которого в аптеках еще не было. Мама выжила, но младенец получил жуткий диатез, который потом выродился в аллергию. Позже меня переспрашивали, что это такое. Младенца привязывали за ноги и за ноги, потому что он ухитрялся расчесывать мордочку ножками. Вроде бы я долго не говорил, а первыми словами были "Дай зурнал (то-есть журнал", который только что принесли. Очень напоминает анекдот о парне, у которого первыми словами было "Хочу пива". Наверное, в это время родился читатель. Я читал всегда в огромных количествах. Первый мой библиотечный опыт был в школе. Мне вручили какую-то детскую книжонку, которую я прочитал тут же, выйдя из библиотеки. Возвратился и попросил другую книжку вместо прочитанной, услышав 'Иди-иди, мальчик'. Тут я понял что мои таланты не вызывают восхищения. Позднее я брал книги в библиотеке Дома Офицеров. Я перечитал все книги о войне и много о чем еще, что подсовывали мне добросердечные библиотекарши. Возвращаясь домой, я читал на улице. Однажды набил большую шишку на лбу, наткнувшись на столб. Это не остановило меня, а только заставило почаще смотреть вперед. Потом я обнаружил районную библиотеку рядом со своим домом. Там каждому читателю на абонемент давали одну книгу художественную и одну так называемую познавательную Я записал туда еще маму и сестру и брал 6 книжек за раз. На неделю мне их не хватало, тем более, что не все познавательные книги можно было читать. Среди них были весьма странные книги для моего возраста. Например, 'Капитал' Маркса, который я вознамерился прочитать, поскольку тогда я собирал монетки, у меня их было десятка полтора. И где еще читать о монетах как не в книге о капитале. Однажды я прочитал томик Платона. Как и всем дуракам, мне все было понятно, так же как в 'Трех мушкетерах'. Только более надоедливо. И чего только я тогда не прочитал? Ужас сколько. И все было понятно. Я даже ухитрился прочитать труды Дзержинского, обнаружив, что его речи ничем не отличались от речей Хрущева. Словом, в голове у меня была каша, но кое-что в этой каше было и хорошее - Бальзак, Мериме, Диккенс, три Толстых и прочее, и прочее. Стихи я не уважал, хотя 'конька-горбунка' знал почти всего наизусть. Но это уже я зашел в область, о которой писать не собирался. Из этого периода я помню огромный квадрат четырехэтажных домов с тополями вокруг двора. Там всегда было тихо. Но однажды деревья вдруг стали качаться и поднялся ветер. И я многие годы потом был убежден, что деревья, качаясь, создают ветер. Этим открытием я ни с кем не делился. Вечером над двором неподвижно висела луна. Но однажды я поехал на трамвае с мамой и, при повороте трамвая, вдруг увидел, что луна перемещается в окне. Я попытался убедить маму, что мы видим нечто чрезвычайное, но она только отмахнулась.
Из других воспоминаний. Помню, что я раздобыл маленькие ножницы и сидел под столом, стараясь вырезать красивый узор на белой скатерти, откуда меня извлекли, но не ругали. Еще мама рассказывала, что однажды, когда мне было года три, она спросила: "Ленечка, хочешь борща". На что Ленечка гордо ответил "!Ну его на х..." Дальше были объяснения, что хорошие дети так не говорят, но я этого не помню. Видимо, больше это не повторялось. Во двор регулярно приходил армянин и кричал очень громко: "Мацони, мацони, мацони!". Кто-то подозвал его к окну, и когда армянин с готовностью подбежал, то услышал: "Мацони, пошел вон". А больше я ничего из того времени не помню.
Потом мы переехали в Сталинград. Удивительная вещь: я много чего не помню, а адрес той квартиры помню: улица Мира 24, квартира 86. Видимо, в меня его долго вбивали. Там тоже был огромный двор, но с одной стороны он был открыт. Там была стройка, куда ходить не разрешалось. Соседями по площадке у нас была семья с двумя девочками. , одна ровесница, а другая на пару-тройку лет старше. Помню, был день, когда объявили о смерти Сталина. Помню старшую девочку, стоящую возле патефона, в галстуке, отдававшую салют. Патефон исполнял гимн Советского Союза. Чувство от картины было странное, чего-то искусственного, что не должно бы быть в нормальной жизни.
В конце улицы Мира, неподалеку от нас строился планетарий. Строили его пленные немцы. Помню, как мимо ворот бежала толпа с криками, что немцы подожгли планетарий. Помню, что мама меня, ничего не говоря, затащила домой на 4й этаж. Впечатление от ревущей толпы было... Возможно, с тех пор я боюсь любую толпу народа. В тот же период я сватался к младшей девочке-соседке, убеждая ее маму, что нас надо поженить, а иначе ее дочка выйдет замуж за какого-нибудь хулигана. Видимо, чувства у нас были взаимные, потому что эта девочка однажды заревновала меня и врезала какой-то сопернице железной лопаткой в лоб. А еще однажды наши родители пошли в театр вместе. Нас они оставили одних и сказали, что не надо бояться. Лучше бы они это не говорили, потому что мы вооружились столовыми ножами, залезли в платяной шкаф, закрылись там и просидели до прихода родителей.
Сходился я с детьми трудно, особенно было трудно, когда я болел дома долго. Однажды мама принесла большую пятилитровую банку со сгущенным молоком. Это было что-то божественное. Мама выдавала мне молоко по маленькому блюдечку каждый день. Банка стояла в холодильнике. Соблазн был слишком велик, так что я с удовольствием ел с маленького блюдечка, но с еще большим удовольствием лазил в банку ложкой. Через пару недель у меня началась желтуха. У меня ничего не болело, но мама явно была в панике. Меня уложили в кровать, а потом мама решила перелить сгущенку в банку поменьше. И тут-то выяснилось, что несчастный больной мальчик слопал всю большую банку. Я не помню, чтобы мне что-то говорили, кроме того, что я болею из-за этой банки. И не помню, чтобы я раскаивался, наоборот, мне было интересно лежать в кровати и быть несчастным. А потом, уже выздоровевшего, меня выставили во двор. Все было как бы новым. Один из моих приятелей из песочницы пукнул и произнес: "ХРП". Это было что-то совершенно новое. Так что я заинтересовался, что означает это ХРП. Ответ был весьма неожиданный: "Хрущев Разрешает Пердеть".
Ну, что еще? В первом классе учительница опрашивала, кто кем хочет стать. Я ответил, что солдатом. Несколько позднее я твердо знал, что не хочу быть солдатом.
Одновременно со школой я поступил в музыкальную школу. Мама хотела научиться играть на пианино с ее раннего детства, поэтому обеих своих детей она отдала в музшколу. Учительницей у меня была мягкая хорошая тетенька, недавно закончившая московскую консерваторию. Звали ее Эсфирь Соломоновна. Однажды она играла по местному радио. Я с мамой слушал этот концерт из большого черного динамика на стене. Еще помню, что к ней приезжал ее однокурсник, сейчас это знаменитый пианист, кажется Нейгауз, отец которого тоже был знаменитостью. Он играл для учащихся и их родителей. Я сидел рядом с мамой и канючил, что хочу домой. А мама меня уговаривала, что потом я буду вспоминать, как был на концерте самого знаменитого пианиста современности. Что билеты на его концерты достать невозможно. А я хотел домой.
А потом отца перевели в Ростов-на-Дону. Помню, как мой приятель говорил как ему жалко меня. Что Ростов это бандитский город. Что там живут одни воры и жулики. Что меня там убьют. Много лет спустя, когда я собрался ехать в Колумбию, я услышал примерно то же самое с добавлением наркотиков и Пабло Эскобара от своего американского знакомого Джерри, который убеждал меня, что в Колумбию ехать нельзя. Он даже предлагал содержать всю мою семью год на свой счет. Но я помнил Сталинградские разговоры о Ростове-папе.
И в Ростов мы переехали. Поначалу мы жили в гостинице почти напротив завода "Смычка". Летом этот завод отвратительно вонял баклажанной икрой, так что эта "заморская икра" запомнилась мне навсегда. А больше мне в голову не приходит ничего запоминающегося из того периода моей жизни. На чем я, как Шехерезада, и заканчиваю дозволенные речи. И дальше перейду уже не к моим воспоминаниям.
Мама и папа. Почему-то мне более удобно называть его отцом. Они были совсем разные люди, любящие друг друга. Отец был военным. Семья у него была простая: 6 сестер и братьев.Мать, мою бабушку, звали Лукерья Сидоровна. Была она азовская казачка. Когда я смотрел кино "Тихий дон", она была оттуда. Говорила она без остановки. С нами она прожила год в Сталинграде.
Бабушка была неграмотной. Она получала пенсию и очень хотела научиться расписываться за пенсию самой. И тут под рукой оказался великий грамотей первого класса, который уже научился писать. И она меня уговорила учить ее. Занятия продолжались недолго. Вспомнив методики, как его самого учили, учитель принялся учить, как нужно по клеточкам рисовать палочки и крючочки, элементы букв. На второе занятие палочки были все такими же кривыми, а крючочки вовсе не были крючочками. Так что строгий преподаватель, увидев, что улучшений нет, безапелляционно вынес приговор: "Бабушка, ты дура!" На этом занятия окончились. Что мне там говорилось, кроме того, что нельзя такое говорить старшим, а тем более бабушке, я не помню. Но у меня сложилось впечатление, что моя мама не очень была этим шокирована.
Бабушка Луша была, как и все казачки, антисемиткой. Будучи неистово верующей, она всегда повторяла, что жиды убили Христа. Но однажды моя мама сказала: "Лукерья Сидоровна, а вы знаете, что Христос был еврей?" "Не может быть, брехня!" -вскричала Лукерья Сидоровна и в ближайшее воскресенья побежала в церковь. Оттуда она пришла совершенно убитая. Но все, что она произнесла, было: "Но они Его убили!"
Дедушка мой со стороны отца к тому времени уже умер. Как говорили, он был городской, то есть работал, кажется, конторщиком на какой-то фабрике. Детей у них было шестеро. Один брат отца был летчиком, служил в Германии. Еще один погиб во время войны. Начальником у отца был генерал-лейтенант Зуб, о котором отец говорил, что он был в составе четверки, которая арестовала Берию. Во время ареста он был полковником. Других подробностей мне не говорили. Потом я это где-то прочитал. Когда началось горбачевское время, и я весьма вольно разговаривал на разные темы, мама меня всегда старалась остановить, что ничего не известно, что будет дальше.
Словом. об отцовской родне я почти ничего не знаю, кроме имен его тетушек. А вот о родне с маминой стороны я слышал много. И об этом, в основном, и буду писать.
Во многих семьях есть свои летописцы. В нашей семье это была Татьяна Ломекина. Она собирала все сведения о родне и с энтузиазмом рассказывала свои открытия. Сам я лично ее не видел никогда. В молодости она была танцовщицей кордебалета московской оперетты. Когда я о ней услышал в подробностях, ей было лет 70. У нее был любовник лет сорока, который слушался мамочки беспрекословно: "Жоржик, пойди, сходи купить булочку и сыра." Жоржик сидел обычно в ногах у мамочки. В это время в Москве все начали искать свои дворянские корни. Жоржик с мамочкой выступали на дворянских собраниях, пели, но, возможно, и танцевали. По сведениям Ломекиной, наш род простирался до грузинского царя Баграта, причудливыми изгибами заходя в запорожское казачье войско, аул Шамиля, Грецию и Бог еще знает куда. Впрочем, про Грецию моя тетушка Надя говорила, что может и был какой грек, который шаландами возил кефаль, но ей это неизвестно. Впрочем, эта самая тетя Надя, которую я любил не меньше мамы, сама была жената именно на греке дяде Мише по фамилии Казанджиев. Во время первой мировой войны он служил в Дикой дивизии, получил два Георгиевских креста. Тетя Надя говорила, что возможно его фамилия есть на стенках в Георгиевском зале. Потом выяснилось, что с двумя солдатскими Георгиями там имен не писали. Дядя Миша был старый большевик, вступил в большевики еще до революции, но потом что-то произошло с документами, так что стаж у него исчислялся с 1918 года. Жили они в бедности. Когда я у них был в Пятигорске, то все имущество было это две кровати, ободранный диван, стол, несколько стульев и шкаф с книгами. Еще была собака, сеттер, породистая, которой полагался мясной паек. Этот паек их весьма выручал во время хрущевской оттепели, когда начали что-то свободно говорить, но мяса в продаже почти не было. Дядя Миша дослужился до начальника милиции гор. Ростова-на-Дону. Был он лихой джигит. Однажды он въехал на заседание Ростовского обкома на коне, прибыв откуда-то из станиц, за что получил очередной выговор. Я его помню, когда он приезжал к нам больным раком, маленьким человеком, меньше меня, четырнадцатилетнего. Я его не воспринимал как героя революции и прочего. Руку и сердце джигит предложил тете Надя, сидя на коне с огромным букетом цветов. Ревновал он тетушку страшно. Она работала на ростовском телеграве на третьем этаже. Приходилось работать в ночные смены. Однажды она увидела в окне третьего этажа лицо своего джигита. Проверял. Году в 1935м он увидел, что число его знакомых вокруг стремительно уменьшается, и подал заявление о желании уйти на пенсию, поскольку дают себя знать старые ранения. Переехали тетя Надя и дядя Миша в Пятигорск, который в это время был центром Ставропольского края. Как дядя Миша ни сопротивлялся, его избрали куда-то в крайком, где он вдруг стремительно стал подниматься по карьерной лестнице. А заодно он там же дослужился до начальника милиции. Он уже собрался отправиться тоже в места не так отдаленные, но, на его счастье, столицу перенесли в Ставрополь, а он отказался туда переезжать. Тетя Надя говорила, что до своей смерти где-то в 1960 году дядя Миша держал под кроватью деревянный чемоданчик с бельем и сухарями. Однажды, уже после войны, в квартире в два часа ночи раздался звонок. Дядя Миша с тетей Надей проснулись, дядя Миша выдвинул сундучок и начал собираться, с совершенно убитым лицом. Тетя Надя открыла дверь. В то время контора и милиция были под одной крышей. Вошел товарищ в форме, весело поглядел на мгновенно осунувшегося дядю Мишу и весело сказал; "Гражданин, получите свою пенсию!" Многозначительно посмотрел на пенсионера и, так же радостно улыбаясь, ушел. А семья еще долго сидела молча. Тетя Надя рассказывала, что во время службы в Ростове дядя Миша регулярно выезжал в станицы, рассказывал, что были многочисленные случаи людоедства. Впрочем, мой зав лабораторией в НИИ рассказывал, что его мать чудом не съели в станице, куда она зашла, надеясь выменять что-то съестное. Дядя Миша был ззаядлым фотографом. От него осталось огромное число фотографий. но все они куда-то исчезли. Я любил бывать в Пятигорске. Тамошние мои воспоминания касаются дядюшкиной собаки. Звали ее Сильва (всех собак их звали Сильвами). И так, я сижу за столом, а Сильва сидит под столом. Когда сидишь, так приятно болтать ногами. Они и болтались, пока не зацепили Сильву. Мне это понравилось, и я стал тыкать ногами в Сильву, пока она не вылезла из-под стола и громко гавкнула. Дальше я обращался с нею с опаской. А однажды я смотрел в окно, рядышком сидела моя тетя. Во двор вошел какой-то дядька с собакой, точной копией Сильвы. Тетя сказала, что это сын Сильвы. И вдруг Сильва сорвалась с места, выбежала в дверь, которая никогда не закрывалась, подбежала к той собаке и принялась яростно ее обгавкивать - прогонять. "Как же так?- спросил я тетю Надю, это же ее сынок?" "У собак это так, -ответила тетя Надя." А меня поразила несправедливость мира: сынок! Я ведь тоже сынок! И что, мамы могут прогонять своих детей!? Я помню это чувство до сих пор.