САМУРАЙ

Начало декабря в Майами. Жара. Отяготившись разными личными проблемами, часов в десять вечера я вышел на улицу, сел в свою машину и поехал куда глаза глядят.

То, что я делал, было идиотизмом с любой точки зрения. Во-первых, ехать мне было решительно некуда и незачем. Во-вторых, машина была чужая. Ее арендовал для меня человек, на которого я работал. В-третьих, я был пьян и еще прихватил с собой шесть банок пива, которые распивал в процессе езды.

Каким-то образом я добрался до Дикси-хайвея и поехал по нему. Дикси-хайвей напоминает Оушен-парквей в Бруклине или Садовое кольцо в Москве, с той разницей, что перекрестков на нем меньше, полиция либеральнее, машины лучше.

Скорости, соответственно, выше. Я тоже хотел ехать с высокой скоростью, но мешал белый "Самурай", маленький открытый джип японского производства, в котором катили два таких же, как я, пьяных идиота. То, что они были пьяны, не вызывало сомнений: то и дело они сбрасывали скорость почти до нуля, сидящий справа вставал во весь рост и пытался рассмотреть номера домов. При этом они орали друг на друга и размахивали руками, словно собирались драться. Мне скоро надоела эта спотыкающаяся езда, и я решил обогнать "Самурая". Как раз в тот момент, когда я утопил акселератор до пола, "Самурай" затормозил. Удар.

Я не зря помянул, что ехал на арендованной машине. Арендованная - значит, относительно новая. На ней была "подушка безопасности", которая вылетает из руля, когда вы во что-то врезаетесь. По-английски она называется "аэробэг", что значит дословно "воздушный мешок", только ничего воздушного в нем нету, это рекламное вранье. Там стоит патрон, заряженный азидом свинца. Эта штука будет послабее атомной бомбы, но все равно не подарок. Это взрывчатка. Когда вы стукаетесь, азид свинца взрывается и именно его раскаленным газом наполняется мешок. Мешок хоть и толстый, но взрыв есть взрыв, иногда мешок рвется. Иногда он рвется так основательно, что пламя (раскаленный газ и есть пламя) уродует спасаемого. Со мной вышло легче, две маленьких дырки, небольшие ожоги рук, ничего страшного, но шрамы на память остались.

Главное - шок. Сами понимаете: жмешь на педаль, ждешь рывка и полета, а вместо этого - удар в морду, тьма, что случилось, не понять. Те самураи, в которых я въехал, оказались хоть и пьяницами, но не идиотами - они сразу дали газ и исчезли в море рубиновых огней. А я остался. Будь я потрезвее и поопытнее, я бы тоже ушел. Тачка-то не моя, пусть бы хозяин сам отмазывался. Но я остался. Добрые американцы, видя человека в шоке, помогли выбраться наружу, посадили под стеночку, но умного совета - смываться - не дали. Может быть, просто не догадались? Почем им знать мои обстоятельства - обстоятельства, если разобраться, невероятные на здравый американский взгляд...

Короче, я дождался ментов, которые бесчеловечно поставили меня на ноги и пытались заставить ходить по ниточке, считать от 10 назад, доставать пальцем до носа с закрытыми глазами. Цирк да и только, зеваки веселились. Напоследок я подышал в ихний аппаратик, который показал что-то такое, что они стали уважительно смеяться. Аппаратик показал им такую цифру, с которой, по их мнению, надо не ездить по Дикси-хайвею, а лежать в реанимации. Но поскольку я вполне дышал и даже ходил (хотя и плохо), они повезли меня не в реанимацию, а в тюрьму.

Тюрьма в Майами стоит прямо посреди города. Здание в виде трилистника, этажей в 20, соединенное воздушным переходом со зданием суда. Первое впечатление - компактность и безвыходность. Машина проехала в железные ворота, меня вывели в глухой двор, бетонные стены вокруг, небо высоко над головой. Дальше - в дверь. Узкий коридор, еще одна дверь, и вот - сортировочная. Много дверей, много надзирателей в серых рубахах и зеленых штанах. Угол огорожен стойкой, слегка возвышающейся над залом, за ней вертухаи-канцеляристы колдуют с компьютерами и командуют в зал другим вертухаям, которые нас и тасуют. Нас много, человек 50. Кого-то уводят, тут же приводят новых. Меня отставляют в угол, к толпе таких же цивильных в наручниках. Почти все они пьяны, среди них пьяный молодой немец, который настырно долбит на хорошем английском, что он немец и хочет к немецкому консулу. Ему занудно отвечают, что консул ему будет потом, а пока стой, как все.

Следом за мной загоняют кучу молодых негров, человек пятнадцать. Наручники на них пластиковые. Это даже не наручники, а пластиковые петли, которыми американские электрики скрепляют пучки проводов. Устройство одноразовое - раз стянув такую петлю, растянуть ее невозможно, только резать. Ну и режут - вертухай отделяет негров по одному, щелкает кусачками и спроваживает в дверь. Другой вертухай разбирается с нами. Меня, наконец, тоже ведут в соседнее помещение, там снимают наручники и тут же обыскивают. Обыскивает вертухай в перчатках из латекса. Коробка таких перчаток стоит у него рядом, но он меняет перчатки только после того, как обшмонает кого-нибудь очевидно грязного. По ходу шмона спрашивают, не хочу ли я сообщить кому-то о своем пленении. Я вспоминаю, что в три ночи должен явиться на работу - развозить газеты, - и сообщаю об этом. Меня ведут к телефону, я звоню работодателю и рассказываю, какая незадача приключилась со мной, с чужой машиной и с его бизнесом. Он отвечает что-то невнятное, но мне это уже все равно. Ясно же, что я на него больше не работаю.

После шмона меня запирают в бокс-отстойник. Похоже на Россию, с той разницей, что светло. Комната два на пять метров, две низкие скамейки вдоль стены, напихано человек двадцать. В двери - огромное плексигласовое окно, и если скучно, можно дивиться на то, что происходит в шмональне. В шмональне шмонают, в боксе ничего не происходит. Скукота. Еще одно отличие от России - все молчат, никто ни к кому не лезет, никто не гонит понтов. Это при том, что среди нас несколько явных урок, я их легко отличаю, они одинаковы во всем мире.

Один очень напоминает убийцу из какого-то итальянского фильма. Высокий тощий парень. Белый. Сосредоточенное лицо и шило в заднице. Он не может сидеть спокойно, каждые десять минут лезет к двери и пытается что-то доказывать вертухаям. На него реагируют через раз, рекомендуя заткнуться. Тогда он принимается за свою тряпку. У него с собой кусок материи, видимо, вырезанный из простыни, белый квадрат примерно сорок на сорок сантиметров. Этот кусок он, проявляя великую изобретательность, складывает двадцатью различными способами, пристраивает то в карман, то за пояс, то на плечо. Минут за десять он исчерпывает все возможности и начинает опять ломиться в дверь. Не получив никакого результата, опять принимается за тряпку. Видно, что он всех уже достал, но никто ничего ему не говорит. По лицам видно, что к нему относятся, как к плохой погоде, - неприятно, но ничего не сделаешь. Только просидев в боксе часа два, я осознаю самое главное отличие этой кутузки от российской - нет духоты. Кондиционеры шпарят на полную, так, что даже прохладно. Может быть, в том и секрет олимпийского спокойствия урок, что дивная прохлада после майамской уличной духовки расслабляет нервы и примряет м с язвами жизни?

Наконец этого психа уводят, и вслед за ним дергают меня. Но не в камеру пока, а к телефону. К внутреннему телефону. Мой работодатель явился в тюрьму - батюшки, что за нежности! Может быть, ему нужно что-то выяснить про машину, я не знаю, но он просит меня к телефону. Оказывается, для того лишь, чтобы выразить сожаление - увы и ах, он мне ничем помочь не может. Еще бы! За то, что я сделал, полагается яйца отрывать, а не "помогать". Я говорю ему, что все ОК, и возвращаюсь в бокс, размышляя об американской душе, которая получается еще позагадочнее русской.

Наконец, меня, немца и еще кого-то ведут в камеру. Ведут вроде совсем мало: немного по коридору, потом на лифте. Из лифта мы выходим на какую-то площадку, от которой отходят несколько узких коридорчиков. Мы идем по одному из них, поворачиваем налево, еще по коридору - и вдруг стены расступаются, мы оказываемся прямо в камере. По крайней мере, первое ощущение такое.

Помещение размером метров 50 на 10, два ряда шконок, уходящие в глубину. Тот конец, с которого мы зашли, перегорожен сплошной решеткой, которая отделяет зону, где сидит дежурный надзиратель, имея возможность просматривать всю камеру, не вставая со стула. И уже в решетке - дверь, ведущая непосредственно в камеру.

За решеткой, по бокам от входа, два стола со скамейками. За столами стоит в ряд с десяток зэков, а уж за их спинами начинаются шконки. Зэки смотрят в нашу сторону, но не на нас - куда-то поверх наших голов. Проследив за их взглядами, я обнаруживаю, что они смотрят на экраны двух телевизоров, подвешенных к потолку у самой решетки. Мы их не интересуем, но из-за их спин появляются несколько типов, держащих курс прямо на нас.

Ко мне подходит смуглый парень, голый по пояс, красивый знойной испанской красотой, с легким намеком на монгольские черты. Он ниже меня на полголовы, но прекрасно сложен: рельефные, в меру крупные, любовно накачанные мускулы. Строго оглядев меня, он что-то говорит по-испански.

- No habla Espanol, - отвечаю я, то есть говорю по-испански, что я не знаю по-испански.

- Italiano? - спрашивает он.

- No. I am Russian.

Он кивает с видом полного понимания, словно тут кругом одни русские. Притом как-то видно, что это не поза, просто характер такой - ничем он не смущается.

- Ты понимаешь по-английски? - продолжает он по-английски.

- Понимаю.

- В первый раз тут?

- Да.

- Хорошо. Иди за мной, я покажу тебе, где будешь спать.

Он поворачивается ко мне спиной и я вижу большую цветную, прекрасно исполненую татуировку во всю его спину: самурай в боевых доспехах замахивается мечом. Следуя за самураем, я продвигаюсь между рядов шконок, и мы оказываемся в конце камеры. Здесь располагается местный санузел. Слева выгорожена душевая без двери, справа у стены два унитаза, занавешенные простынями, и еще два - не работающие. Над работающими - крупные рукописные указатели: "FOR PISS" и "FOR SHIT". То есть, если вам нужно справить лишь малую нужду и вы делаете это стоя, то делайте это только в "FOR PISS", чтобы ненароком не обгадить стульчак, на который садятся для солидных дел. Разумно. Прямо напротив унитазов, вдоль стены душевой, лежат три матраса, а на них лежат люди. Только тут до меня доходит, что камера сильно переполнена. Самурай командует лежащим подъем и объясняет мне: "Отсюда начинают все. Освободятся места - я тебя переведу. А сейчас иди в душ. Это обязательно". Поскольку вслед за мной приводят немца и третьего новичка, приходится Самураю верить.

Душ выглядит так, как он выглядит во всех американских заведениях общего пользования. Как на пляже в Майами-Бич. Сверху из стены торчит лейка, на уровне пупа торчит кнопка. Нажимаете на кнопку и минуты три на вас льется вода умеренной теплоты. Если вам трех минут мало, нажимайте опять. Полотенца Самурай мне не дал, зато выдал две простыни, одну из которых порекомендовал использовать как полотенце. Что я и делаю. Вытеревшись и одевшись, я чувствую, что устал от всего этого. Я укладываюсь на свой матрас, укрываюсь тоненьким одеялом и начинаю осматривать камеру. Рядом с шумом используются унитазы, но мне это как-то пофиг. А немец не выдержал, ушел к столам и, похоже, опять домогается консула. Бог с ним, немцы нам не указ...

Камера переполнена. Я считаю шконки. Они сделаны по системе, которая в России называется "вагонной". Два стальных стояка вмурованы в пол и потолок, между ними на трех уровнях приварены стальные листы. На каждом размещается два человека, между ними невысокий бортик. Еще по бортику в ногах и головах, чтобы не сползала постель. Таким образом, шесть рыл на стояк. Пространство между стояками отдаленно напоминает вагонное купе, отсюда - "вагонки". Восемь стояков по одной стене, восемь по другой - 96 мест. А нас гораздо больше. Но сама-то камера велика. От последней шконки до "санузла" метров пять, проход между рядами широченный. И везде матрасы - под всеми шконками, в проходе, между санузлом и шконками. Впрочем, не чрезмерно - ходить можно довольно свободно. И чистый, холодный воздух. Кондиционеры.

Сигареты у меня отбрали на шмоне, но в камере никто и не курит. Подавляющее большинство спит, скоро я почувствовал этот феномен на себе: в прохладной тюрьме спится и спится, я никогда столько в жизни не спал. Некоторые читают, кто-то болтает, кто-то смотрит телевизор. Скукота. Незаметно я тоже засыпаю.

Просыпаюсь от какой-то суеты. Утренняя поверка. Народ вылазит изо всех нор и выстраивается в проходе в два нестройных ряда, лицом к середине. Старший вертухай, запущенный дежурным в камеру, начинает окликать по списку. Положено откликнуться и показать себя. Одни кричат по-английски: "Ми!", другие по-испански: "Аки!", что значит "Здесь!". Иногда вертухай в чем-то там сомневается и просит предъявить себя подробнее. Тут же подтверждается подмеченная еще в сортировочной подробность: американские тюремщики выговаривают дикие бусурманские фамилии гораздо легче, чем все прочие американцы. Мою фамилию, которую в России транскрибировали так, что американцы вообще предпочитают ее не произносить, заменяя именем, вертухай осиливает с первого захода, и получается у него весьма сносно. Я отвечаю по-испански - "аки!" - но ему все равно. Скоро я узнал, что эти поверки происходят трижды в день и являются одним из немногих проявлений "режима содержания", когда "офицеры" снисходят до общения с зэками.

"Офицер" - это официальное наименование для любого представителя тюремного и полицейского штата. При дословном переводе "офицер" как раз и означает "представитель". Такое обращение считается нейтральным. Есть другое обращение - "босс", представляющее собой полную аналогию русскому блатному "начальник". Оно имеет точно то же почтительно-ироничное содержание, но, называя офицера "боссом", вы сразу обрисовываете себя как человека с криминальным познаниями. А это не всегда вам на пользу. Если в России какой-то криминальный или околокриминальный опыт есть почти у каждого, то в Америке он имеется у немногих, и демонстрация его наличия характеризует вас не с лучшей стороны...

Завтрак. Вместе со всеми я тянусь к решетке. В дверь вкатывают несколько алюминевых стеллажей на колесах, уставленных пластмассовыми подносами. Это даже не поднос, а какая-то универсальная тарелка: квадрат из тяжелого пластика, в котором выштампованы углубления разной формы. В углублениях разложена твоя пайка: тут колбаса, там кукуруза, здесь хлеб с маслом. Апельсиновый сок наливают в бумажные стаканчики, ложки - одноразовые пластиковые. Я почему-то совершенно не чувствую похмелья, а есть хочется. Правда, завтрак выглядит не то чтобы неаппетитно, а как-то не вдохновляюще. Но съев его, я обнаруживаю, что вполне сыт. Съел бы, конечно, еще чего-нибудь вкусного, но и так нормально...

После завтрака происходит первое событие дня. За немцем является его консул. Немец подходит к решетке и балакает со своим консулом по-английски - тюремщикам отнюдь не нравится, когда при них говорят на незнакомых языках - изредка вставляя быстрые немецкие фразы. Консул - солидный такой немец при костюме и галстуке, к нему вполне бы подошло обращение "херр доктор". Он, наверное, доктор и есть - у немцев так заведено, чтобы всякую представительную должность занимал доктор философии. Но держится этот коллега Маркса и Гегеля в тюрьме вполне свободно - ему, видать, не впервой. Он дотошно что-то выясняет у офицера, сурово экзаменует плененного компатриота, спрашивает, переспрашивает, вчитывается в какие-то бумажки. Так что когда немца выпускают к нему за решетку и они уходят, это выглядит вполне справедливо - как результат серьезной, солидно сделанной работы, которая не должна оставаться без вознаграждения. Я с испанцами с завистью смотрю им вслед - хорошо быть немцем!

Еще через час появляется надзиратель с новым списком и опять начинает выкликать имена. Но это уже не общая перекличка, это отбирают тех, кого сегодня поведут в суд. В суд идут все, кого посадили накануне, а также все, кто был в суде 10 дней назад. Таков порядок, а почему - бог весть...

Нас выстраивают в проходе между шконками, приносят длинную цепь и всех приковывают к ней наручниками. Одна рука прикована к цепи, другая свободна. Отпирается задняя дверь камеры, расположенная позади унитазов и казавшаяся намертво замурованной, нас выводят в узкий коридор и долго ведут - по этому и другим таким же коридорам, по каким-то лестницам, опять по коридорам. Наконец - какой-то необычно широкий коридор, в котором наш караван минут на пять останавливают, потом распахивается дверь и мы выходим в вестибюль суда. Ошивающаяся там публика с ужасом глядит на злодеев, столь опасных, что их водят на цепи, но нас быстро убирают с глаз долой, загоняя в зал суда. Там нас, не спуская с цепи, рассаживают по рядам, как в кинотеатре. Судья уже восседает за загородкой полированного дерева, обозревая нас с некоторой высоты и переговариваясь с каким-то молодым человеком. Скоро выясняется, что молодой человек - наш адвокат. Один на всех на нас. Еще при регистрации меня спрашивали про адвоката, и я ответил, что никакого адвоката у меня нет. Ну, вот мне и дали адвоката...

Процедура правосудия (слово justice по-английски означает и "правосудие", и "справедливость") оставила у меня странное впечатление откровенного базара, сдобренного приличными манерами. Когда очередь дошла до меня, адвокат без обиняков заявил, что с меня причитается 3000 долларов залога, внеся которые, я тотчас пойду домой. Я ответил, что у меня нет таких денег. Адвокат посовещался с судьей и снизил ставку до 2000. Тоже нету, - ответил я. Опять краткое совещание - и ставка снижается до 1500. Это уже становилось забавным. Нету, говорю, 1500.

В течение нескольких минут сумма залога, который они хотели от меня получить, снизилась до 300 долларов. Эти-то деньги у меня были. Их изъяли у меня (вместе с бумажником, часами, шнурками и ремнем) накануне при обыске, объяснив, что вернут, когда будут выпускать. Какой-либо расписки не дали, но я был не в том состоянии, чтобы выяснять насчет расписки.

Итак, 300 долларов у меня были. Поскольку именно эта сумма и была названа, я предположил, что она записана в бумагах, лежащих перед судьей. Сказать "согласен" - и идти домой без гроша в кармане? А может быть, и так выпустят? Сказать опять "нету" - уличат во вранье и строже накажут? Строже - это как? Расстреляют? Депортируют? Как бы то ни было, это были мои последние 300 долларов, отдавать их не хотелось. Интуиция - а интуиции я доверяю - дала мне свой совет и я ответил: "нету!". И тут же по глазам судьи понял, что он понятия не имеет о моих трех сотнях.

- Совсем ничего нету? - уточнил адвокат.

- Совсем.

- Ноль денег? - еще раз уточнил он, показав мне колечко из сложенных пальцев.

- Ноль! - подтвердил я.

Мне велели сесть и взялись потрошить других. Это продолжалось еще часа два, я даже вздремнул. Потом наш цепной караван подняли и повели назад, предварительно спустив-таки с цепи нескольких типов. В камере нас расковали - и потекли мои тюремные деньки.

Делать было, в общем, нечего. Когда я не ел, то смотрел телевизор, когда ничего интересного не показывали - играл с неграми в шахматы, когда негры переходили на карты, домино и шашки - спал или изучал нравы. Могу отметить свой вклад в местную культуру - я научил негров играть в "уголки". Им это так понравилось, что уголковая мания охватила всю камеру и скоро выработались такие мастера, что я перед ними не стоял. Но все равно, как патриарх-основатель и естественный арбитр, вкушал плоды уважения в виде добровольных приношений.

В камере царило жесткое право частной собственности. Всякий журнал или лишняя подушка имели своего хозяина. Если я не хотел есть яблоко, выданное мне на ужин, это не значило, что кто-то другой может сожрать его, не спросив меня. Яблоко у меня можно было выпросить или выменять. Но если мне было благоугодно выбросить его в помойку - это было мое право, которое никто не думал оспаривать. На деле в камере не было почти никакой собственности в полном смысле слова. Выходя из камеры, ты не мог вынести ничего, кроме надетой на тебя одежды, все остальное, даже чтиво, полагалось оставлять. Но пока ты был здесь, у тебя был свой кусок собственности, и никто не смел на него посягать. За этим строго следили.

Следил за этим Самурай и вся его блотня. Очень быстро я понял, что в камере собран народ, попавшийся исключительно за транспортные нарушения. В основном это были такие же "пьяницы за рулем", как и я, но встречались и более экзотические типы. Одного, например, повязали при случайной проверке, когда полицейский компьютер показал, что на нем висит 600 неуплаченных штрафов. Было много лихачей - по-английски это формулируется как "безрассудное вождение", и точно, на многих мордах читалось полное отсутствие рассудительности. Короче говоря, народ был случайный, собранный вместе ненадолго, и опасность анархических эксцессов в этой двухсотенной массе была велика. Возможной анархии противостояла внутренняя власть.

С нами сидели с десяток настоящих блатных, занимавших несколько нижних шконок в центре камеры. Самурай был из них. Десять против двухсот - это очень мало, но они были организованы и действовали как одно целое, хотя состав их группы постоянно менялся. В этой десятке избранных существовала своя иерархия, теперь за пахана у них был пузатый безобразный испанец лет сорока, все прочие были помоложе. У них были привилегии - из их "купе" постоянно доносился запах табачного, а то и не совсем табачного дыма. Все распоряжения по камере исходили только от них, вертухай за решеткой был скорее связным. За месяц отсидки не было ни одной драки - драки гасились в зародыше. Как только ругань доходила до известной силы и громкости, блатные без команды бросались из всех углов камеры и разделяли враждующих двойной шеренгой - спинами друг к другу, лицом к противникам. Если противников было всего двое, шеренги превращались в кольца, замыкавшие врагов.

До прямого насилия дошло только один раз. Применил его Самурай. Шум начался после обеда, на столе еще лежали эти тарелки-подносы - толстые квадраты из полиуретана, каждый килограмма по два весом. Таким дать по голове - мало не покажется. Одному из враждующих как раз пришла в голову эта счастливая мысль, и он схватил поднос со стола. Самурай, стоявший у него за спиной, тут же ударил ногой сзади под коленку. Удар был молниеносен и почти незаметен - как кошка лапой. Обладатель грозного подноса хлопнулся на задницу, уронив свое оружие. Кажется, он даже не понял, что случилось. Он сидел, хлопал глазами, а публика смотрела на него с легким презрением - дескать, что ж ты, парень, такой уже большой, а в штанишки писаешь...

Если ругатели утишались сразу, конфликт на этом исчерпывался. Если же испанская гордость не хотела смириться (подавляющее большинство сидельцев были из латинос), кто-то из блатных докладывал надзирателю. Тот звонил по телефону, немедленно являлся наряд, и одну из конфликтующих сторон уводили - как мне объяснили, попросту в другую камеру. Кого именно уводить - решали опять же блатные, уходить никто не хотел. Попасть в другую камеру значило начинать с нуля в смысле приобретения "собственности". А это, как скоро обнаружилось, было совсем не пустяком.

Через день Самурай перевел меня от параши в проход, на следующий день - под шконку. Там было не в пример спокойнее, но там было холодно. В камере было градусов 18 - вполне комфортно, пока двигаешься, но не очень приятно, когда лежишь. Ведь под убитым тюфячком - цементный пол, а сверху очень тонкое одеяло, которое правильнее назвать покрывалом...

Оказалось, что и эта проблема разрешима. Утром после завтрака опять формировалась группа на вывод, и Самурай просто указал мне на чью-то шконку со словами: "Возьми там одеяло".

С этим одеялом он через пару дней перевел меня на третий этаж, невесть куда сгинувший житель которого оставил мне дополнительную подушку. И уже с этой подушкой я перекочевал на второй этаж, а через пару дней оказался и на первом, где попросту уже лежало два матраса. Мой переезд на почетное блатное место случился на десятый день и совпал со вторым выводом на суд, где повторился тот же дурацкий торг, опять окончившийся ничем. Другое дело, что возвращаться в камеру, где меня ждали уже знакомые лица, два матраса, два одеяла, две подушки и несколько журналов, было не в пример веселее. Да и Самурая я был рад увидеть вновь.

Мы с ним не общались, с Самураем. Во-первых, мне это было невместно. Никаких знаков превосходства блатные не проявляли, но их возвышенное положение было столь отчетливо, что подойти к ним можно было лишь с вопросом. Да и то следовало подумать, прежде чем этот вопрос задать. Если вопрос был глуп или неуместен, на него просто не давалось никакого ответа, кроме неприятного взгляда в упор. Как-то подразумевалось, что они знают все, что тебе нужно, и сами скажут, когда придет время. А не скажут - значит не твое это собачье дело. Когда же нужное сообщалось, это делалось без каких-либо коментариев, в виде краткого приказа: "возьми", "отойди", "не трогай". Впервые в жизни я видел такое отсутствие даже намека на демократию.

Короче, никаких особых причин любить Самурая у меня не было, за исключением того, что он был "моим" сеньором. Прочие блатные меня словно вообще не видели, распоряжался моей судьбой только он, и делал это столь гармонично, что я стал непроизвольно примерять его на роль господа бога. А что, размышлял я праздно, было бы совсем неплохо, если бы бог выглядел именно так: неощутимый, когда не нужно, и возникающий во всем своем могуществе, когда в нем есть потребность. Вернее - возникающий еще до того даже, как ты эту потребность ощутил. С упреждением. Кроме того, это действительно важно, чтобы бог выглядел не только грозно, но еще и привлекательно. И не только привлекательно, но еще и грозно. Скажем так: максимально привлекательно и в меру грозно. И богу совершенно не обязательно иметь бороду, чем был плох безбородый Аполлон? И старым богу быть не обязательно, в конце концов, тот, у кого в руках вечность, не должен быть подвержен разрушительному действию времени...

Весь этот бред крутился у меня в голове, которая сильно страдала от скуки. Скуки я не переношу, но еще хуже я переношу мексиканские мыльные оперы, хорошую дозу которых ежедневно получала вся камера. Это был священный такой ритуал: в восемь вечера телевизоры переключали на испанский канал "Телемундо", звук давали на полную громкость, и половина камеры вставала перед телевизорами стеной. На это время забывались карты, уголки, шахматы и пулеметная испанская болтовня. Мачо, загрубевшие от ужасов жизни в Маленькой Гаване и Овертауне, роняли слезы над очередными страданиями некой Марелены, и убили бы всякого, кто вздумал им помешать. Конца этой пытке не предвиделось, но тут наступил 30-й день моего пребывания в этом вертепе.

Дни я считал, и знал, что сегодня меня опять поведут на суд. Который опять кончится... А чем он кончится сегодня? Сколько они, мать их, могут томить меня здесь, вымогая залог, которого я им все равно не дам?

Сразу после завтрака ко мне подошел Самурай.

- Русский, тебя сегодня выпустят, - сказал он. - Больше не садись за руль пьяный, а то убьешься.

- Откуда ты знаешь, что выпустят? - решился я на вопрос.

Он похлопал меня по плечу и отошел.

И меня действительно выпустили. Разыграв уже привычный скетч с залогом, его честь судья огласил приговор: 30 суток тюрьмы (которые я уже отсидел), штраф 300 долларов (который я заплатил только через год) и 50 часов общественных работ, которые пришлось-таки отрабатывать.

Отрабатывал я их на пляже Майами-Бич. Часов в 12 дня я приходил в управление службы спасения на водах, расположенное прямо на набережной, расписывался за приход, получал несколько пластиковых мешков и палку с гвоздем на конце. Мне надлежало ходить по песочку, протыкать гвоздем мусор и складывать его в мешок. Никто за мной не следил, я купался, а то и вовсе уходил домой (это было рядом), а потом возвращался, чтобы расписаться за уход. Иногда бодрые пляжники угощали меня пивом - они почему-то полагали, что очищаю пляж добровольно, из любви к экологии. Короче, держали меня за полного лоха, которому напитки, стимулирующие мужественные начала души, только на пользу.

Иногда я вспоминал Самурая. Мне почему-то не давал покоя вопрос: за что же он сидит и надолго ли ему это? Насмотревшись, пусть поверхностно, тюремных нравов, я понимал, что он совершил нечто, серьезно поправшее закон. Просто личность такая, это же очевидно. Есть одна тонкость, не зависящая от национальных нравов: за наколку надо отвечать. Это такая же общечеловеческая черта, как и склонность делать наколки. Человек, накалывающий на своей шкуре воина в угрожающей позе, сам должен быть воином, иначе над ним будут беспрерывно смеяться. Над Самураем никто не смеялся - он наколке своей соотвествовал. Значит, он там надолго...

Я представлял, как в один прекрасный день кончается его авторитетная жизнь в камере для фраеров, лифт поднимет его на какой-то там этаж, где за решетками сидят мрачные типы с немереными сроками - и для него начинается жизнь всерьез. Вечный бой. Американские блатные нравы отличаются от русских, "сотрудничество с администрацией" они не рассматривают так принципиально нетерпимо, но все же... Жизнь воина коротка и обрывается внезапно. В конце концов найдется воин сильнее, Самурай проиграет бой, и тогда ему припомнят все - и "сотрудничество с администрацией", и гордость, и все былые обиды. Просто потому, что проигравшему можно припомнить все, что угодно. Даже то, чего не было...

Но еще до того, как это случится... Никто же его там за бога добровольно держать не будет, и не будет его любить просто за то, что он есть...

* * *

Месяца через три я сидел на Коллинз-авеню, центральной магистрали Майами-Бич, пил пиво из бутылки, спрятанной в бумажный пакет и рассматривал проезжающие машины. В Майами много красивых машин, и я мечтал, как куплю себе одну такую, если только найду способ заработать соответствующие деньги.

Но работы у меня как раз не было, зато было тяжелое похмелье, а последние деньги уходили на пиво, немного его облегчавшее. В голове у меня препирались два голоса. Мой ангел-воспитатель бурчал, что пора мне сделать выводы хотя бы из отсидки, проявить характер и завязать с пьянкой. Мой черт-совратитель возражал довольно резонно, что как бы то ни было, а я вот сижу на свободе и пивцо попиваю, в то время как железный волевой Самурай томится за решеткой и, может быть, там и сгниет - так какой же прок от его характера?

Тут как раз на перекрестке остановился джип. Маленький белый открытый "Судзуки-Самурай", точь в точь такой же, как тот, в который я врезался. Только этот был новенький, блестящий, как игрушка, и за рулем сидела молодая и красивая длинноволосая блондинка. А рядом, обняв ее за плечи, сидел мой Самурай. Вид у него был вполне безмятежный, а у красотки - трепетно-довольный, ждущий и предвкушающий. Я смотрел на них во все глаза, но Самурай меня не заметил. Он что-то наговаривал ей в ушко, а она нарочито строго смотрела на светофор. Через несколько секунд светофор переключился на зеленый - только я их и видел...

Связаться с программистом сайта

"Заграница" Путевые заметки Это наша кнопка