Роберт (или просто Боб) Рассел, вице-президент, и я, переводчик при нем и консультант по русским делам, вошли в полутемный зал и встали, вместе с другими пассажирами амстердамского рейса, в длинную очередь на проверку паспортов и виз. В зале было несколько стеклянных будочек, но очередь, частью унаследованная от какого-то предыдущего рейса, вела только к одной освещенной, в которой сидел пограничник, -- так низко, что виднелась только его светловолосая голова. Что-то было такое в этом зале, что угнетающе действовало на людей в очереди, и они замолкали один за другим. Боб сперва был оживлен, ему было все интересно, и он спрашивал меня обо всем, но потом тоже понемногу притих. Да и я отвечал ему нехотя и, скорее всего, невпопад. Боб понял, что я не в своей тарелке, и скоро совсем отстал от меня. Он вкратце знал мою историю. Он знал, что много лет тому назад я покинул Россию и с тех пор не возвращался назад.
...Перерыв был долгий -- шестнадцать лет. Очень немалый кусок жизни, особенно когда уже перевалил за жизненный водораздел и осталось жить меньше, чем прожил...
Тогда, шестнадцать лет назад, я знал, что покидаю Россию навсегда. Я шел тогда по коридору и успел обернуться перед тем, как таможенник закрыл за мной дверь. Я увидел лица провожавших; знал, что вижу их в последний раз. И они, остающиеся, знали это и смотрели на меня так, как смотрят на уходящего в царство теней. Я не хотел объяснять это Бобу, тем более, что он все равно бы этого не понял, но пути назад мне тогда не было. Советская власть, система казалась установленной очень надолго, может, на несколько сотен лет, нужных, похоже, чтобы Россия начала разбираться, что к чему. Триста лет татарского ига, триста лет дома Романовых... Советская власть казалась такой незыблемой, что я был искренне убежден: я не увижу ее крушения, не хватит моей жизни на это, и готов был завещать моим детям, чтобы они сохранили недобрые чувства к советской власти -- и отпраздновали ее падение. Я не был достаточно прозорлив, или просто достаточно умен, чтобы даже допустить возможность такого события.
Итак, я тогда прощался навсегда.
Несмотря на это, вначале еще оставались ниточки непорванных связей -- письма, звонки, сперва частые, потом все более редкие. Потом порвались и они. В основном -- из-за меня. Я просто не мог заставить себя продолжать поддерживать эти спиритические сеансы с тенями тех людей, которых, я знал, не увижу больше никогда. Потом -- потом всерьез началась борьба за выживание, и стало не до России. Время сжалось так, что год шел за два, и все бывшее, вместе со страной, стремительно откатывалось назад, как на киноэкране, когда крупный план сменяется общим. Наверное, поэтому все связанное с прежней жизнью быстро затуманивалось, уходило в те ячейки памяти, где хранятся не очень нужные в настоящее время вещи: лица, адреса, маршруты трамваев, названия улиц, телефоны -- все то, что составляло когда-то самую материальную сущность жизни, а потом стало ее бестелесными призраками. Конечно, страна не давала о себе совсем забыть и врывалась вдруг то вторжением в Афганистан, то сбитым корейским пассажирским самолетом, то ракетами в Европе, то просто каким-нибудь уж очень наглым враньем. Пробивались известия, и я узнавал, кто жив, кто умер, кто уехал и где теперь. Иногда даже кто-то приезжал. Я относился к этому, как к сигналам из далекого космоса, реального, но существующего за пределами досягаемости.
...Однако же Эйнштейн был прав -- пространство искривлено вокруг центров тяготения, и прямых путей в пространстве нет. И тебе только кажется, что ты мчишься прямо вперед, и только вперед, а на самом деле путь твой загибается незаметно в соответствии с кривизной пространства, и рано или поздно ты возвращаешься туда, откуда начал свой долгий путь...
И вот случилось так, что я стою в таможенном зале, малость выбитый из колеи возвращенец из "никогда", держа в руке канадский паспорт со вложенной в него российской визой. И Россия выдвинулась опять как в кино, но теперь обратным наплывом, из отдаленного, мелко слитого и полузабытого, прямо на меня, и нависла надо мной всей своей неотвратимостью и необъятностью.
Все оказалось очень просто:
паспорт и виза -- в щель под пулезащитным стеклом, цепкий взгляд снизу вверх, два лязга штемпелем, паспорт и виза обратно просунуты под стекло, и -- "Welocome to Russia! Добро пожаловать в Россию!". Потом доллар за багажную тележку и долгое ожидание у карусели, под рассказы об украденном багаже и о канадцах и американцах, оставшихся в джинсах и майках накануне ответственных встреч со здешними министрами, потом -- таможенная декларация по-английски, и снова в очередь, теперь уже к таможеннику.
...Шестнадцать лет назад таможенный зал не был полутемным, как сейчас. Он тогда был ярко освещен, просто залит светом. Свет был беспощаден ко мне и другим людям в зале -- усталым, задерганным, невыспавшимся, растерянным, только что переступившим невозвратную черту. Я до сих пор не знаю, зачем там нужен был такой яркий свет. Может, затем же, зачем он нужен в кабинете следователя -- чтобы ты был весь на виду, как вошь на простыне. Я также до сих пор не могу понять, за что меня так ненавидел таможенник, проверявший тогда мой чемодан, -- то ли по личным каким причинам, то ли по государственным. Он молча выбрасывал из чемодана мои вещи -- с таким расчетом, чтобы они приземлялись как можно дальше от стола, на мокрый заслеженный кафельный пол...
Я протянул мою декларацию. Таможенник перевернул ее обратной стороной, чего-то начиркал там, где я указал, цифрами и прописью, сколько у меня каких денег, оттиснул крошечную синенькую печатку, протянул мне декларацию назад и улыбнулся: "Welcome To Russia". Еще раз, значит, добро пожаловать. Я толкнул тележку с багажом через стеклянные двери -- и вышел в Россию.
Нас встречали, конечно. С машиной. Новенький "Форд-- Аэростар". "Однако!.." -- подумал я. Встречавший нас Слава хорошо говорил по-английски. Он объяснил нам наши планы: сперва небольшой тур по Москве, затем обед где-нибудь, и после обеда, где-то около шести вечера -- в Домодедово, на аэрофлотовский рейс в Сургут. Водитель Виктор почему-то нервничал. Слава растолковал нам, что если через три минуты он не выедет за ворота платной парковки, ему придется платить еще пять тысяч рублей.
-- Местная мафия! -- широко улыбаясь золотыми зубами и без явного неодобрения объявил Слава. Мы грохнули дверями и вовремя выкатились за ворота. Слава и Виктор одновременно достали пачки "Мальборо" и закурили.
Примосковная Россия выглядела почти так же, насколько я мог судить, припоминая. Только тогда не было вдоль шоссе рекламных щитов разных иностранных компаний. Тогдашние щиты призывали меня хранить деньги в сберегательной кассе, а нахранив, купить билет на самолет Аэрофлота. Слава начал объяснять нам с Бобом наш маршрут и где мы в данный момент находились, но я дал ему понять, чтобы он занимался в основном Бобом, так как я сам бывал здесь хоть и давно, но много раз. Мне навстречу катило прошлое и сразу, без перехода,становилось настоящим. Вот вырос мост через какую-то химкинскую воду, а за ним, если повернуть налево, будет улица с названием, похожим на Беломорканал, где-то там я был. Потом я узнал Ленинградский проспект и уже сам себе предсказал скорое появление с правой стороны Аэровокзала, где я проводил много долгих часов на пути в Сибирь и Дальний Восток. Потом уже стало яс-но, что мы движемся прямо на Красную площадь.
- Incredible! - заявил Боб тоном, не допускающим никаких других оценок. Я очень старался смотреть вокруг глазами Боба, но не очень получалось. То ли виновата была погода, такой февральский день без теней, то ли я уже забыл, как это выглядело раньше, но мне все показалось как бы поблекшим и выцветшим, даже купола Василия Блаженного и кирпич кремлевских стен. И еще что бросилось в глаза: площадь была совсем пустая. Человек двадцать, не больше, сбились у мавзолея поглядеть на окостеневших часовых -- и все. Боб щелкал камерой без перерыва. Его особенно впечатлил Василий Блаженный, и он снимал его до тех пор, пока не пришлось перезаряжать аппарат. Люди у мавзолея продолжали стоять и смотреть на часовых. Они смотрели на них без особого любопытства или восторга, а скорее как бы участвуя в каком-то ритуальном действе, которое началось очень давно и уже всем надоело, но все же продолжается, потому что ни у кого, ни у зрителей, ни у действующих лиц, не хватает духу это действо кончить. Мне показалось, что подойди сейчас к часовым любой, не обязательно даже их разводящий, а кто-нибудь просто из публики, и скажи -- "Все, ребята, давайте по домам", -- и они положат опостылевшие карабины на гранитную плиту, потянутся и встряхнутся, как расколдованные стражи сказочного замка, и пойдут домой или куда-нибудь еще, а народ, что стоял у мавзолея, тоже молча разойдется -- каждый по своим делам.
Мы пофотографировали друг друга, покинули Красную площадь и поехали на Старый Арбат. Там вдоль обеих сторон узкого переулка стояли лотки с яркими матрешками, янтарем и шахматами, а между ними, под крики "Мистер! Мистер!" и "Сэр, плиз! Рашен матрешка доллз!", медленно двигалась плотная толпа иностранцев, в которую влились и мы. Подбежал сильно оборванный мальчик цыганского вида и, жалобно захныкав, стал вымаливать по-английски доллар на еду, которой он в глаза не видел вот уже два дня. Слава дал ему под зад, и оборванец исчез в толпе. Боб не удержался и купил часы с надписью "Командирские", украшенные изображением танка и какого-то ордена. Дома по сторонам переулка выглядели нежилыми, а один, за забором, явно горел -- и зиял теперь черными пустыми окнами. Потом мы поехали обедать.
Ресторан был где-то на Садовом кольце, без названия, в подвале, и чтобы войти, надо было звонить в звонок. Дверь открыл сухощавый парень в пятнистой военной форме, с черной дубинкой и стальными наручниками на поясе.
- Иностранцы! - кратко информировал его Слава.
Парень молча кивнул головой и пропустил нас. Внутри было тепло, полутемно, в нишах горели масляные лампадки, звучал приглушенно русский народный хор, ходили официанты в косоворотках и широких штанах. Парень в форме подозвал одного из них и что-то сказал ему, боднув при этом головой в нашу сторону. Официант выслушал его и подтверждающе склонил голову с тем выражением почтительного понимания, какое я видел только у русских официантов, и нигде больше в мире.
Пока мы сдавали на вешалку свои парки, в дверь опять позвонили, и охранник, поглядев в глазок, запустил в дверь компанию из. трех мужчин и двух женщин. Несколько растерянные и явно не зная, что делать дальше, они сгрудились в передней и стали читать меню на стене.
--
Не скопляться! - отчет ливо, резко и внятно рявкнул пятнистый охранник.
--
Оплатите обед в кассе и займите столик согласно талону. -
Боб выкатил глаза и стал спрашивать у меня, что происходит.
- Ничего особенного, ответил я. - Этот джентльмен просто объясняет гражданам процедуру получения обеда. -
Мой первый за шестнадцать лет обед в России и в русском ресторане состоял из холодной осетрины, очень жирного супа с лапшой, мяса с грибами и бутылки сладкого красного грузинского вина, которую Слава выпил почти всю сам потому что я и Боб, после двенадцати часов в воздухе и прогулки по Москве, размякли от еды и тепла и буквально клевали носами в тарелки. Дамы и господа, на которых рявкал охранник, сидели недалеко нас. Несмотря на дневное еще время, они были одеты по-вечернему, заказали водку шампанское и всем поведением и видом давали понять, насколько серьезно они относятся к процедуре посещения ресторана. Обрывки нашей беседы на английском языке явно привлекали их внимание, и они время от времени поглядывали на нас. Славе это не нравилось. Он объяснил, что сейчас в Москве сам лучшее -- это вообще никак привлекать к себе внимания.
Мы вышли из ресторана направились к запаркованной неподалеку машине. На бульваре, между деревьями, шел митинг. На садовой скамейке стоял человек и что-то говорил, обращаясь к небольшой кучке людей, человек в пятьд сят. С правой стороны от оратора в линейку по росту стояли десять человек в черных шинелях, с черными ремнями вперекрест, и черных тупоносых сапогах.
- Не знаете, что там за митинг на бульваре? - спросил я Славу, опережая Боба, уже открывшего рот, чтобы задать тот же вопрос.
-- Похоже, боевики "Памяти". Давно уже не видел, куда-то попрятались последнее время, -- ответил Слава. Я перевел Бобу. Он спросил, какой политической ориентации придерживаются эти люди.
-- Нацисты. Точная копия. Вплоть до "окончательного решения". -
Боб опешил.
. -- Это правда? -- спросил он у Славы, и Слава со смехом подтвердил, махнув при этом рукой, как бы советуя не принимать все это серьезно.
ДОМОДЕДОВО
"Форд" понес нас на юг. Быстро стемнело. Глыбы жилых домов засветились окнами и стали от этого казаться еще огромнее. Боб внимательно слушал Славину лекцию об архитектуре Москвы и признался, что нигде в мире не видел таких огромных домов.
-- Мы уже на Кольцевой? -- спросил я у Славы, потеряв ориентировку.
-- Еще нет, но скоро выедем. Да вы это сразу почувствуете...
. -- На своей жопе, -- мрачно врезался в разговор водитель Виктор. -- Едешь и ждешь, когда машина развалится на куски. Каждую яму знаю -- они там по десять лет на одном месте. -
Слава перевел. Боб долго смеялся и рассказал, по каким жутким дорогам ему пришлось ездить в Сальвадоре. Я добавил свое нелестное мнение о дорогах Южного Йемена. Вышли на Кольцевую, и, в общих чертах, Слава и водитель оказались правы -- мы это почувствовали. Однако вопреки ожиданию Виктор вогнал педаль газа в пол и для начала пошел на тройной обгон. Дальше, после короткого перерыва, он уже находился в состоянии непрерывного обгона, не опуская стрелку спидометра ниже девяноста километров в час. Боб и я притихли.
Минут через двадцать мы вылетели на развязку в аэропорт, и Виктору пришлось затормозить, потому что половина дороги была перекрыта полосатыми "козлами", и за ними можно было различить в свете фар раздробленный бетонный парапет с длинными полосами бордовой автомобильной краски.
-- Не вписался в поворот. Козел, -- равнодушно заметил Виктор, затем оживился и добавил: -- А теперь другая дорога пойдет. Финны строили. Всего пятнадцать километров. Так это ж дорога! -
"Форд" поплыл по гладкому асфальту с четкой белой разметкой посередине и вдоль обочин. На лице Виктора появилось выражение легкой скуки, и он сбавил скорость до разумных пределов.
Площадь перед зданием аэропорта была хаотически забита всеми видами транспорта, и любое свободное пространство, на первый взгляд доступное для парковки, объяснялось при внимательном рассмотрении: или это была яма в асфальте, или куча отбросов. Слава сказал, чтобы мы ждали в машине, а он пойдет искать местную мафию, контролирующую паркинг. Я понял, что Слава называет мафией не обязательно настоящих преступников и гангстеров, а всякую группу частных предпринимателей, достаточно расторопных, чтобы первыми завладеть какой-то частью "рынка" раньше других. Таким образом в мафию попадали у него носильщики, таксисты, владельцы многочисленных ларьков и продавцы горячих пирожков. Слава вернулся через несколько минут и дал указания Виктору, где парковаться. Я и Боб нагрузились своим багажом и пошли вслед за Славой в пассажирский зал.
Внутри воздух был сперт и сильно пахло мочой. Посередине зала громоздились кучи чемоданов и тюков, завернутых в мешковину и перевязанных веревками, и на них сидели, лежали и ели люди. Длинные извилистые очереди, невесть где начинавшиеся, стояли к стойкам и весам. Некоторые очереди, казалось, пересекались друг с другом, некоторые вели в никуда, к неосвещенным стойкам, за которыми никого не было и ничего не происходило.
Слава утвердил нас в хвосте очереди на регистрацию и пошел в буфет купить поесть для сидевшего неотлучно в машине Виктора, пообещав скоро вернуться. Перед нами стояло человек двадцать небритых кавказцев, скорее всего чеченцев или осетин, и пара вьетнамцев. По въевшейся уже за долгие годы канадской привычке соблюдать свое комфортное личное пространство и не нарушать такое же пространство других, я старался соблюдать примерно полуметровую дистанцию между собой и другими даже по мере приближения к стойке, где плотность упаковки тел резко возрастала. Это была ошибка. Немедленно в мое личное пространство молча врезались два кавказских человека, точно знавших, что в очереди не может быть никакого незанятого промежутка. Увидев мои вопросительно поднятые брови, один из них, очевидно, более совестливый, сказал:
-- Толко спросить. Адин вопрос, -- и зачем-то показал билет.
--0'кэй, -- Ответил я, поняв, что искусство стояния в русских очередях мною утрачено, и уже философски наблюдая, как у их ног неизвестно откуда появились два больших чемодана.
Слава вернулся, когда мы уже избавились от своих вещей и получили разлохмаченные посадочные картонки. До посадки оставалось еще больше часа, и я предложил Бобу и Славе пойти в буфет и выпить пива, но Боб отказался, увлекшись разговором с какими-то японцами. Мы стояли за круглым столиком с мраморным верхом, и я угощал Славу голландским баночным пивом и бутербродами с красной икрой. Он был уставший, голодный, много курил и хмелел на глазах. Почти все, кто стоял в очереди перед нами, тоже были в буфете, разливали водку в стаканы и ели вареные сосиски на бумажных тарелочках. Я спросил, кивнув в их сторону:
-- Вы сказали, что сюда вход только иностранцам и провожающим. А что тогда они здесь делают?
-- А они теперь и есть иностранцы. Ближнее зарубежье. И паспорта другие. А я -- если только провожающий, а так -- русскому входа нет. С русским паспортом.
Я понял, что зря начал этот разговор, но назад уже ходу не было. Слава помолчал и потом добавил со вздохом:
-- Вот так. Такую страну, погубили, козлы вонючие! -- и с хрустом смял в руке пивную банку.
-- Ладно, это наши дела, -- продолжил он через минуту. -- Советую купить что-нибудь поесть и попить с собой в самолет. Скорее всего, что ничего не дадут. Хотя -- когда как... ;
...Наверно, нелегко расставаться с империей и из более равного превращаться в менее равного. Не знаю, не испытывал...
-- Спасибо, Слава, за помощь и потраченное время. Надеюсь скоро быть опять в Москве и с удовольствием повидаюсь с вами.-
-- Спасибо за угощение, Яков. Я не могу себе это позволить теперь. Тоже буду рад увидеться снова.-
Как оказалось потом, места в самолете были ненумерованные, но стюардесса, увидев наши голубенькие интуристовские билеты, провела нас вперед и усадила на какие-то специальные места. За остальные места в салоне шла довольно оживленная борьба, и оказалось, что пятерым пассажирам мест вообще не хватило.:
Но их не высадили, а усадили на пол в кухне. Очень много мешков и чемоданов, по размерам явно втрое превышающих допустимые размеры ручной клади, было затащено в салон и свалено в проходе. Боб открыто возмущался таким явным нарушением правил безопасности. Я молчал. На моем кресле не было привязного ремня. Вернее, была только его половина, та, что с пряжкой и защелкивает язычок. Стюардесса объявила по радио, что полет будет продолжаться три с небольшим , часа, на высоте десять тысяч метров со скоростью девятьсот километров в час, пожелала нам счастливого полета и выключила радио. Больше мы никого из экипажа не видели не слышали до самой посадки. На разгоне, от перегрузки спинка того кресла, где сидел Боб, хрупнула и отвалилась назад, но не до конца, а застряла на полдороге. Боб сильно напугался от неожиданности, но англосаксонское самообладание взяло верх, и была высказана надежда, что это единственная часть самолета, которая не выдерживает перегрузок.
Славины предчувствия насчет обслуживания в полет вернее, его отсутствия, оправдались, так что пиво и бутерброды нам очень пригодились. Увидев у нас в руках банки с пивом, сидевший через проход мужчина предложил купить нас лишнюю банку за двойную цену. Посовещавшись, мы отдали ему одну банку просто так.
СУРГУТ
Еще при подлете, по тому, как слабо проглядывали через дымку огни на земле и как прямо вверх уходили подсвеченные луной столбы дыма из высоких труб, я понял, что в Сургуте мороз. После очень жесткой посадки нам было объявлено, что наш полет окончен. Как только подали трап, все члены экипажа, за исключением одной стюардессы, первыми быстро покинули самолет. Мы спустились на бетон одними из последних. Действительно, было холодно. По-настоящему холодно, как бывает в Сибири. И еще в Канаде. Но было тихо, безветренно, и очень кстати, потому что никакого автобуса не было подано к самолету, и весь табунок пассажиров поспешил по бетону к железной двери в бетонном заборе. За дверью была площадь, вся в белых клубах от работающих двигателей множества машин. Пока я старался различить в этом пару красный "Форд" нашей компании, нас уже разглядели первыми, и кто-то в парке с поднятым капюшоном набросился на Боба и стал хлопать его по спине. Судя по заиндевевшим усам, это был наш снабженец Кевин Голован, украинских кровей, человек неистощимой энергии и выдумки. Он затащил нас в теплую кабину "Форда", познакомил с русским водителем Сашей, расспросил о полете, сказал, что багаж будут выдавать не раньше чем через пятнадцать минут, что комната в гостинице обеспечена, что если голодные, то еда в холодильнике, что на завтра есть пара важных дел, одно для Боба, другое для меня, и что в остальном работы продвигаются нормально.
В гостинице у меня сил хватило только да то, чтобы затащить свои вещи в номер, бросить парку на пол, поздороваться в ванной с усатым рыжим тараканом, внимательно глядевшим на меня с туалетной полочки над умывальником, и рухнуть в постель. Было два часа местной ночи. Через пять часов я уже варил кофе в соседнем номере, который служил нам еще и офисом, знакомился с русским переводчиком из Москвы и планировал с Бобом наш день. Мне предстояло найти в городе относительно безопасное место, где бы мы могли оставлять свои "Форды" на ночь, хотя бы на первое время. Я сказал, что во многих странах, в том числе и в России, самыми осведомленными людьми всегда были и остаются водители, и что я планирую взять Сашу и с ним искать стоянку. Боб согласился с моими доводами и укатил с московским переводчиком на встречу в нефтегазовое объединение, с которым у нас контракт на ремонт скважин.
Мой расчет оказался правильным. Оказалось, что Сашин шурин как раз был начальником автоколонны и наверняка мог бы помочь, так что, не откладывая дела далеко, мы сели в Сашин "Жигуленок" с паутинно растресканным ветровым стеклом и вырулили со двора. Наша гостиница располагалась в новом районе города, судя по торчащим тут и там многоэтажным одинаково раскрашенным домам. Эти дома были явно запроектированы для более теплого климата и были снабжены балконами и лоджиями. Все они без исключения были застеклены самодельными рамами и превращены в места хранения домашнего барахла и квашеной капусты. Из окон свисали мешки с замороженной едой и электрические провода, исчезавшие под капотами приткнувшихся к домам машин -- для обогрева блока, как объяснил Саша. Он вообще много чего объяснял и рассказывал, пересыпая названиями незнакомых мне улиц и местных терминов и сокращений, вроде "ЦУБР" или "УТТ".
Многоэтажные дома сменились тесно стоящими, до боли знакомыми серыми пятиэтажками. Одна из них была покрашена в такой отвратительно желто-коричневый цвет с разводами, что я не удержался и ехидно спросил у Саши, с каких это пор дома в Сибири стали красить говном. Саша объяснил, что это не говно, а такой полимер, который, если жильцы дома скинутся и заплатят, набрызгивается на дом и закрывает все многочисленные щели между бетонными панелями, и в доме становится гораздо теплее. Возможно. Однако цвет...
Мы повернули на очень широкую улицу, по обеим сторонам которой тянулись бетонные коробки заводских цехов. По улице мчaись самосвалы с песком, полуприцепы с трубами и огромные многоколесные ракетовозы без ракет. Вся эта техника рычала, парила и дымила мощными дизелями, застилая нам видимость на нашем низком уровне до полной непроглядности. По сторонам дороги тянулись толстенные трубы, обмотанные какой-то рыжей косматой ватой и образующиечто-то в виде высокой буквы "П" над боковыми проездами для пропуска машин. То здесь, то там из труб валили струйки пара. В одном месте пар извергался очень густо.
-- Наша мойка здесь! Все машины здесь моют. И как раз не кипяток, или перегретый пар какой, а в самый раз! Уже с год как течет, -- объяснил Саша, и добавил, что если здесь залатают дырку, то лопнет в другом месте, и очень скоро весь город будет об этом знать и все поедут туда мыть машины.
Я с облегчением вздохнул, когда мы свернули с этой самосвально-ракетовозной дороги, где по нашей маленькой машинке эти монстры могли проехать, даже не заметив. Потом мы попали в "шанхай" -- часть города, хаотически застроенную самодельными низенькими и перекошенными домишками, возведёнными из всего, что есть под рукой: неструганых досок, ящиков, морских контейнеров или цистерн со списанных бензозаправщиков. Многие хижины лепились впритык друг к другу, в явной попытке сэкономить на стройматериалах, используя уже существующую стену соседа. Снаружи эти строения были обиты черным толем или рыжей стекловатой, содранной с близлежащих трубопроводов. Над плоскими крышами торчали телевизионные антенны и железные трубы. Из многих тянулись вверх дымки, указывая на круглогодичную обитаемость этих трущоб. Саша поглядел на меня и спросил:
-- Вот такого вы, наверное, не видели еще, а?
-- Видел, Саша, видел. Я вообще много чего видел. Я просто думал, что этого уже нет.
-- А куда оно денется? Жить-то надо где-то. Пытались бульдозерами -- а они опять понастроили. Плюнули и провели свет и дали прописку. Теперь даже и адрес есть.
Справа впереди, за забором, показалось два здания, похожих на половинку разрезанных по длине гигантских рифленых труб -- "арочники" на Сашином жаргоне. Один из арочников был покрашен в уже знакомый желтокоричневый цвет. Железные ворота в ведущем к ним проезде были открыты настежь, но сам проезд был перегорожен веревкой с флажком посередине. Одним концом веревка была привязана к петлям ворот, а другим исчезала в будочке с окошком, --где-сидела пожилая. женщина в ватнике и меховой шапке. Она, не выходя из будочки и не спрашивая у нас никаких пропусков, отвязала веревку изнутри, веревка легла на снег и пропустила нас на территорию автоколонны. Я видел в зеркало, что, пропустив нас, женщина в будочке опять натянула веревку поперек проезда.
Судя по всему, рабочий день в автоколонне уже был в полном разгаре, несмотря на тридцатиградусный мороз. Саша огляделся вокруг и направился к бетонному забору, в который носом уткнулся передвижной подъемный кран. Около машины стояли люди и о чем-то очень горячо спорили. Из-за удаленности я не слышал ничего, но судя по степени раскрывания ртов, крик и мат там стоял страшный. Особенно горячился один, в коричневой лыжной куртке и в меховой шапке. Он то и дело воздевал руку к закрепленной в горизонтальном положении стреле крана, конец которой исчезал в дыре бетонного забора. Очевидно, водитель не рассчитал и протаранил стену насквозь, и теперь шло расследование. Саша подошел к группе и уже через полминуты вошел в курс дела и сам начал махать руками и чего-то кричать. Наконец человек в куртке и шапке махнул отрешенно рукой, как бы призывая остальных участников переговоров разбираться дальше самим, и вместе с Сашей направился ко мне, из чего я заключил, что он-то и был Сашин родственник, муж сестры и начальник автоколонны.
Мы познакомились. Его звали Андрей Степанович. Я объяснил ему, кто я и откуда, и зачем пожаловал. Андрей Степанович, которому на вид было около сорока лет, обвел глазами свое хозяйство и сказал, сверкнув нержавеющими зубами, что место найдет, да вот хотя бы здесь, у конторы слева. Я спросил, сколько это будет стоить. Андрей Степанович замялся и сказал, что сколько не жалко. Я хотел было поймать его на слове и сказать, что не жалко мне один рубль, но удержался и предложил ему пятьдесят долларов. Он умножил в уме на курс обмена и сказал, что "для ровного счета" надо, чтобы было шестьдесят. Сойдясь на этой цене, мы договорились о времени, когда приезжать, пожали друг другу руки и поехали обратно через любезно опущенную веревочку с красным фдажком посередине.
Весь остаток рабочего дня я провел с Бобом, бегая по коридорам управления и тыкаясь во всевозможные кабинеты.
...Я почувствовал, что пространство начинает ощутимо загибаться. Пять-шесть человек в крошечной комнате, на столиках кипы бумаг, в шкафах папки с тесемками. Тумбочки, покрытые салфеточками, с злектрическими чайниками, баночками с растворимым кофе и сахаром. На первом этаже коридор был забит людьми, стоявшими в очереди за зарплатой. Все, как и многолет назад. Страна замороженного времени...
-- Incredible! -- вскричал Боб и даже подпрыгнул от изумления, когда я ему объяснил процедуру получения денег. Особенно потряс его тот факт, что каждому надо расписываться в ведомости и каждый таким образом знает, кто сколько получает.
-- И эти люди стоят в oчереди в рабочее время! Incredible! -- не мог успокоиться Боб, даже когда мы вышли в морозную темноту и загрузились в "Форд". Я вел машину по уже знакомой дороге, Саша ехал сзади на своих "Жигулях".
Железные ворота во двор автоколонны были закрыты, и Саша пошел внутрь кого-нибудь найти. Вышел сам Андрей Степанович, сам открыл ворота и сам же указал точно, где нам припарковаться. По подчеркнутой широте и плавности его жестов я заподозрил, что он был слегка навеселе. Мои подозрения подтвердились, когда я спросил у него, помогут ли нам завтра утром завести машину, если двигатель замерзнет, и в ответ получил горячие заверения вместе с водочным запахом.
Когда мы стали прощаться, Андрей Степанович затряс головой и сказал, что никуда нас не отпустит и приглашает к себе отметить знакомство, и что у него уже все готово. Я перевел приглашение Бобу; тот с восторгом согласился, сказав, что он очень польщен и что это будет его первый в жизни визит в русский дом. Все забились к Саше в "Жигули" и поехали в гости.
В квартиру Андрея Степановича попасть было непросто. Сперва он открыл три замка в толстой железной двери, отделявшей часть лестничной площадки с двумя квартирами -- его и соседней. Потом щелкнул невидимым выключателем и открыл еще два замка -- уже в обитой искусственной кожей простой двери, которая вела в его квартиру.
"Преступность! -- пояснил я Бобу. -- Стали грабить квартиры, и надо принимать меры". Боб с пониманием кивнул головой и попросил перевести, что в его дом в Калгари с полгода назад тоже вломились двое и украли коллекцию чайных ложечек.
...Я стоял в крошечной передней и уже точно знал, что слева будет ванная и уборная, а потом узенькая, только поставить кровать, да и то неширокую, комнатка. Прямо и чуть вправо -- дверь в кухню, и там будет холодильник, пластиком покрытый столик и белые навесные полки, а совсем вправо будет комната побольше. И там будет стенка с баром и секретером, телевизор, приемник и что-нибудь мягкое, например, раскладной диван и ковер на стене или на полу...
Андрей Степанович заторопился и как-то беспорядочно задвигался по передней, загоняя нас постепенно направо.
-- Прошу сюда. Вообще я здесь проживаю с супругой. Но в данный момент она в отпуске, на материке, так что извините, я тут по-холостяцки. -
Я замялся на минуту, пытаясь найти подходящий перевод этому типично сибирскому выражению. "Материком" в Сибири называют все, что в Европейской России, к западу от Урала, хотя между ними и нет никакого пролива или моря.
--Вот так я и живу. Мы, то-есть. Мы живем хорошо. Это все с материка! Вот стенка --египетская, называется "Луксор", -- я был в Москве, и хорошо кум сказал, где дают, а так бы и прозевал. Телевизор у меня японский, прямо из Японии. А у вас такие есть? Я сейчас включу. Очень хорошо работает. Хочу теперь купить видик. Какой посоветуете -- немецкий? А тут приемник, проигрыватель и магнитофон всё вместе. У меня много пластинок! Вот! Это все цыганские песни. И хор. Я вот так с работы приду -- и слушаю. Я сейчас поставлю. Вот моя самая любимая. -
Казалось, что Андрей Степанович задался целью в наикратчайшее время показать нам все, что есть у него в доме. Он быстро открывал и закрывал многочисленные дверки египетской стенки "Луксор", в то же самое время крутил ручки приемника-проигрывателя-магнитофона и щелкал переключателем каналов телевизора, как будто старался убедить нас, что все у него настоящее и работает, а не просто стоит для украшения. Говорить он стал тоже быстро, как бы боясь, что его объяснения не поспеют за его действиями, и я успевал переводить от силы одну треть.
-- Конечно, это все с вашим не сравнится. Но мы скромно живем. Я доволен. Приватизировал квартиру. Конечно, маленькая. У вас больше? Боб! У вас тоже квартира? А, дом! Дом! Понимаю. У меня тоже есть дом на Украине. Я сУкраины.-
На кухне он продолжал открывать полки и показывать запасы круп, растворимого кофе, чая и макарон и даже распахнул холодильник, плотно упакованный кирпичами сала, цилиндрами колбас и тушками рыб.
...Я понимаю, понимаю, ты польщен, ты не каждый день принимаешь у себя иностранцев. Но зачем же так суетиться? Где твоя гордость, россиянин? Ты бы лучше не хвастался своим убогим богатством, ты даже не подозреваешь, как жалко все это выглядит...
Наконец он усадил нас в большой комнате на диван перед низким лакированным столиком и забегал на кухню и обратно за закусками. Саша, которому еще предстояло нас везти обратно в гостиницу, был не в силах вынести вид застолья, в котором ему нельзя участвовать, и ушел, сказав, что приедет часа через полтора.
-- Скромно, по-холостяцки!-- восклицал Андрей Степанович, погружаясь в мягкое кресло напротив нас и потирая руки. -- Значит, Яков, переведи Бобу, что это всё как заведено у нас в России: тут грибочки, это муксун -- рыбка наша, сибирская, капустка, сальце, с Украины. Там зять держит свиней... но сперва, нет, давайте выпьем!
Андрей Степанович разлил водку и подвинул к Бобу тарелку с салом. Боб, как и многие в Канаде, не любил всякое жирное и настороженно уставился на эту квинтэссенцию жира. Я видел, что такую же подозрительную реакцию вызвал у него вид маринованных грибов, -- и прочитал ему короткую лекцию о видах русских закусок и русской манере пить. Предупредил его о необходимости залпом выпить первую рюмку до дна, чтобы не обидеть хозяина, и о тяжких физических последствиях, неизбежных, если он на этом не остановится.
-- За встречу! На здоровье!-- вскричал Андрей Степанович.
-- Na zdorovye! --ответил Боб. Он был подготовлен. В одной руке он держал рюмку, а в другой, по моему совету, вилку с кусочком сала. С отрешенным видом он опрокинул рюмку и тут же воткнул вилку в рот. Было видно, что он внимательно следит своим внутренним взором за продвижением водки вниз по пищеводу. Когда же водка достигла своего назначения, и он убедился, что будет жить, на его лице появилось выражение сдержанного удовлетворения. Боб осмелел и решил попробовать грибов, внешний вид которых, как он сказал, напоминал ему устриц.
Вторая рюмка с тостом за международное сотрудничество последовала вскоре. К моему удивлению, Боб не отказался от нее, а выпил с явным удовольствием и вцепился зубами в муксуна. Я сделал ему второе предупреждение, ярко обрисовав адские муки, ожидающие его завтра утром. Андрей Степанович был доволен -- всё шло хорошо. Он то и дело оглядывал столик и со знанием дела перемещал тарелочки с закусками, как шахматист, двигающий фигурки на доске. Речь его стала другой - он почему-то стал говорить медленнее и округленнее, часто используя иностранные слова.
-- В такой ситуации, -- сказал он, отчетливо произнося "и" после "ц", -- я должен пояснить. Вот ты, Боб, наверное, думаешь, что эта водка может принести вред организму. Так вот у моей жены брат, врач- рентгенолог...
...Удивительно, как это андреи степановичи умудряются заполучать в родственники нужных и полезных людей! И кум-то у него в Москве, и зять-то у него на Украине в свином бизнесе, и брат жены-- врач. Так можно жить. Вернее, только так и можно выжить, А у меня в семье никогда не было даже относительно полезного родственника, одни какие-то нищие музыканты, кинокритики, преподаватели. Однажды появился шанс зажить, как люди: в мою бывшую жену влюбился мясник из ближнего гастронома. Так она, дура, ему не дала , и он перестал давать ей мясо без костей...
--...И он сказал мне, лично и по секрету, что сейчас в окружающей среде много разнообразных радионуклидов. Были научные исследования-- как бороться, и что оказалось? Оказалось, что для их нейтрализации надо пить водку. Но -- не просто так, взял и выпил, нет! Прежде всего, не всякая водка имеет потенциал, а только пшеничная. -
Андрей Степанович с уважением пощелкал по бутылке ногтем и налил всем.
-- И еще важно пить водку с салом для отложения внутреннего жира... -
Я опустил эту концепцию в переводе Бобу, так как он весь последний год как раз очень боролся с отложением как внутреннего, так и наружного жира. Андрей Степанович продолжал излагать принципы научно-обоснованного пьянства:
-- Третье: много пить нельзя. Надо в меру, потому что если переберешь и будешь блевать -- весь эффект пропал.-
"И надо начинать сначала", -- хотел я было добавить, но удержался и подчеркнуто подробно перевел последнее условие Бобу, внимательно глядя ему при этом в глаза. Но Боб хватил третью рюмку и стал есть колбасу. Он хорошел прямо на глазах. Я решил, что сделал все что мог, и махнул на него рукой. Я и сам-то растерял питейную форму за шестнадцать лет в Канаде и чувствовал, что начинаю плыть, и с трудом следил за речью Андрея Степановича, становившейся все более кудреватой.
-- ... По сравнению с пшеничной -- всякая другая не составляет конкурренции! В Донецке -- я на шахте был секретарем первичной парторганизации -- месяц водки не было в магазинах, и вдруг завезли коньяк "три звездочки" и азербайджанский. Все пили. Но я - нет! Я не пил. Я ждал, когда привезут пшеничную! И не по соображениям экономии, я тогда зарабатывал восемьсот, а то и на тысячу закрывал, а потому, что пшеничная водочка вообще есть апогей потребления алкоголя. Ну, еще по одной -- и к звездам, ха-ха, так сказать...-
Боб стекленел на глазах и явно уже не нуждался в синхронном переводе.
-- Однако же хочу в такой редакции сказать. Вот водочка на столе. Раз. И сальце. Два. И рыбка там, или холодец. Три... -- хозяин поиграл желваками и многозначительно повел пальцем слева направо. -- Всё, можно выпить и закусить? Возражаю. Надо -- с кем. Чтобы поговорить и обсудить ситуации. Как вот мы сейчас. -
...Застолье приближается к стадии раскрытия душ нараспашку. Надо найти повод и уходить, пока Боб еще подает признаки жизни.Но ведь Саша вернется еще нескоро?...
-- ...За хорошую компанию! А, Боб? Понимаю! А ты, Яков, молодец. Пьешь по-русски, не разучился. Я вообще вашу нацию очень уважаю...-
...Так, началось. Ну, раз начал, давай разберемся. Он мою нацию уважает. Это хорошо. Я тронут. Значит, моя нация не попадает в одну кучу со всякими другими национальностями, которых он не уважает. Спасибо. А если ему сказать, что я его нацию тоже уважаю? Обидится. Другие нации обязательно должны уважать русскую нацию, а уж она там может выбирать -- уважать или не уважать. Потому что русская нация -- великая нация. А вот, к примеру, финская нация -- она не является великой. Почему? А вот так. Не великая, и все тут. И вообще, он один такой, русский, голубоглазый и русоволосый, не выдаст, не продаст, идет по жизни во весь рост, не оглядываясь, снимая с себя последние рубахи и разбрасывая последние рубли. А из-за угла выглядывают другие, мелкие, скрюченные от жадности народцы -- чучмеки, талабайцы, косоглазые, черножопые, пархатые, -- которые спят и видят, как бы напакостить и обжулить...
Боб полностью впал в столбняк и повесил голову на грудь.
-- А назад, на родину, не тянет? Только честно! Вот я Россию очень люблю!..-
... С чего начинается Родина?.. Я не знаю, с чего начинается Родина. Но точно знаю, чем она заканчивается. Для меня Родина закончилась искаженным от злобы лицом таможенника. Это было последнее, что я видел в России перед тем, как за мной закрылась дверь в "накопитель" перед посадкой в самолет. Вообще в тот день за мной то и дело закрывались разные двери. Нехорошо не любить Родину. Согласен. А как прикажете любить страну, в которой неудобно, неуютно, тесно, грязно и, очень часто, просто страшно жить? А ведь любят же... Любят родину-мать, хотя эта мать такое вытворяла со своими детьми ...
Видя, что я не тороплюсь с ответом, хозяин полез через столик и включил телевизор. Телевизор долго прогревался и шипел, а потом вдруг заорал тонким мужским дискантом:
Я откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и сперва сделал вид, что потихоньку поплыл, а вскоре и по-настоящему погрузился в полусон. Я слышал бормотание Александра Степановича, перешедшего на разговоры с самим собой, бульканье пшеничной в стакан, хрумп огурчика, песни из телевизора, -- пока не вернулся Саша.
Я проснулся у себя в номере еще задолго до будильника и сперва просто лежал как бревно. Потом ощутил поганый вкус во рту, сильную жажду и волноприбойиую головную боль. Плавно и медленно, чтобы бег нужды не шевелить трещащую голову, встал и ткнулся к холодильнику и с облегчением увидел там банки с пивом и кока-колой. Я взял пиво и зажег свет в ванной. Тараканы прыснули во все стороны. Некоторое время я тупо смотрел на свое всклокоченное, небритое и красноглазое отражение. Мне почему-то захотелось сказать ему что-нибудь очень обидное, оскорбительное, но я не мог найти подходящих слов.
Потом я медленно сообразил, что отражение не виновато, что мучается с похмелья. Все это из-за кривизны пространства: оно просто до того искривилось, что замкнулось само на себя, и я окончательно прибыл в исходную точку. Добро пожаловать на Родину, безродный блудный сын! Все стало на свои места, и я глотнул пива из банки. Уже более уверенно я добрался до постели и вытянулся, глядя в потолок. Я хотел еще поспать. До звонка.