Липков Лев: другие произведения.

Кривизна пространства

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Липков Лев (lipkovl@shaw.ca)
  • Обновлено: 02/06/2015. 54k. Статистика.
  • Рассказ: Канада
  • Скачать FB2
  •  Ваша оценка:


    (Новое Русское Слово, сентябрь 1994)

    (Новое Русское Слово, сентябрь 1994)

    МОСКВА

      
       Роберт (или просто Боб) Рассел, вице-президент, и я, переводчик при нем и консуль­тант по русским делам, вошли в полутемный зал и встали, вместе с другими пассажира­ми амстердамского рейса, в длинную очередь на проверку паспортов и виз. В зале было несколько стеклянных будо­чек, но очередь, частью унас­ледованная от какого-то пре­дыдущего рейса, вела только к одной освещенной, в кото­рой сидел пограничник, -- так низко, что виднелась только его светловолосая голова. Что-то было такое в этом за­ле, что угнетающе действова­ло на людей в очереди, и они замолкали один за другим. Боб сперва был оживлен, ему было все интересно, и он спра­шивал меня обо всем, но по­том тоже понемногу притих. Да и я отвечал ему нехотя и, скорее всего, невпопад. Боб понял, что я не в своей тарел­ке, и скоро совсем отстал от меня. Он вкратце знал мою ис­торию. Он знал, что много лет тому назад я покинул Рос­сию и с тех пор не возвращал­ся назад.
      
       ...Перерыв был долгий -- шестнадцать лет. Очень не­малый кусок жизни, особенно когда уже перевалил за жиз­ненный водораздел и оста­лось жить меньше, чем про­жил...
      
       Тогда, шестнадцать лет на­зад, я знал, что покидаю Рос­сию навсегда. Я шел тогда по коридору и успел обернуться перед тем, как таможенник за­крыл за мной дверь. Я увидел лица провожавших; знал, что вижу их в последний раз. И они, остающиеся, знали это и смотрели на меня так, как смотрят на уходящего в цар­ство теней. Я не хотел объяс­нять это Бобу, тем более, что он все равно бы этого не по­нял, но пути назад мне тогда не было. Советская власть, система казалась установленной очень надолго, может, на несколько сотен лет, нужных, похоже, чтобы Россия начала разбираться, что к чему. Трис­та лет татарского ига, триста лет дома Романовых... Совет­ская власть казалась такой не­зыблемой, что я был искрен­не убежден: я не увижу ее кру­шения, не хватит моей жизни на это, и готов был завещать моим детям, чтобы они сохра­нили недобрые чувства к со­ветской власти -- и отпразд­новали ее падение. Я не был достаточно прозорлив, или просто достаточно умен, что­бы даже допустить возмож­ность такого события.
       Итак, я тогда прощался на­всегда.
       Несмотря на это, вначале еще оставались ниточки непо­рванных связей -- письма, звонки, сперва частые, потом все более редкие. Потом по­рвались и они. В основном -- из-за меня. Я просто не мог за­ставить себя продолжать под­держивать эти спиритические сеансы с тенями тех людей, которых, я знал, не увижу больше никогда. Потом -- по­том всерьез началась борьба за выживание, и стало не до России. Время сжалось так, что год шел за два, и все быв­шее, вместе со страной, стре­мительно откатывалось на­зад, как на киноэкране, когда крупный план сменяется об­щим. Наверное, поэтому все связанное с прежней жизнью быстро затуманивалось, ухо­дило в те ячейки памяти, где хранятся не очень нужные в настоящее время вещи: лица, адреса, маршруты трамваев, названия улиц, телефоны -- все то, что составляло когда-то самую материальную сущ­ность жизни, а потом стало ее бестелесными призраками. Конечно, страна не давала о себе совсем забыть и врыва­лась вдруг то вторжением в Афганистан, то сбитым ко­рейским пассажирским само­летом, то ракетами в Европе, то просто каким-нибудь уж очень наглым враньем. Про­бивались известия, и я узна­вал, кто жив, кто умер, кто уе­хал и где теперь. Иногда даже кто-то приезжал. Я относился к этому, как к сигналам из да­лекого космоса, реального, но существующего за пределами досягаемости.
      
       ...Однако же Эйнштейн был прав -- пространство искрив­лено вокруг центров тяготения, и прямых путей в про­странстве нет. И тебе толь­ко кажется, что ты мчишься прямо вперед, и только впе­ред, а на самом деле путь твой загибается незаметно в соответствии с кривизной пространства, и рано или поздно ты возвращаешься ту­да, откуда начал свой долгий путь...
      
       И вот случилось так, что я стою в таможенном зале, ма­лость выбитый из колеи возвращенец из "никогда", держа в руке канадский паспорт со вложенной в него российской визой. И Россия выдвинулась опять как в кино, но теперь об­ратным наплывом, из отда­ленного, мелко слитого и по­лузабытого, прямо на меня, и нависла надо мной всей своей неотвратимостью и необъят­ностью.
       Все оказалось очень просто:
       паспорт и виза -- в щель под пулезащитным стеклом, цеп­кий взгляд снизу вверх, два лязга штемпелем, паспорт и виза обратно просунуты под стекло, и -- "Welocome to Russia! Добро пожаловать в Россию!". Потом доллар за багажную тележку и долгое ожидание у карусели, под рас­сказы об украденном багаже и о канадцах и американцах, оставшихся в джинсах и майках накануне ответствен­ных встреч со здешними мини­страми, потом -- таможенная декларация по-английски, и снова в очередь, теперь уже к таможеннику.
      
       ...Шестнадцать лет назад таможенный зал не был полу­темным, как сейчас. Он тог­да был ярко освещен, просто залит светом. Свет был бес­пощаден ко мне и другим лю­дям в зале -- усталым, задер­ганным, невыспавшимся, рас­терянным, только что пере­ступившим невозвратную черту. Я до сих пор не знаю, зачем там нужен был такой яркий свет. Может, затем же, зачем он нужен в кабине­те следователя -- чтобы ты был весь на виду, как вошь на простыне. Я также до сих пор не могу понять, за что меня так ненавидел таможенник, проверявший тогда мой чемо­дан, -- то ли по личным ка­ким причинам, то ли по госу­дарственным. Он молча вы­брасывал из чемодана мои ве­щи -- с таким расчетом, что­бы они приземлялись как мож­но дальше от стола, на мок­рый заслеженный кафельный пол...
      
       Я протянул мою деклара­цию. Таможенник перевернул ее обратной стороной, чего-то начиркал там, где я указал, ци­фрами и прописью, сколько у меня каких денег, оттиснул крошечную синенькую печат­ку, протянул мне декларацию назад и улыбнулся: "Welcome To Russia". Еще раз, значит, добро пожаловать. Я толкнул тележку с багажом через сте­клянные двери -- и вышел в Россию.
       Нас встречали, конечно. С машиной. Новенький "Форд-- Аэростар". "Однако!.." -- по­думал я. Встречавший нас Слава хорошо говорил по-ан­глийски. Он объяснил нам на­ши планы: сперва небольшой тур по Москве, затем обед где-нибудь, и после обеда, где-то около шести вечера -- в Домо­дедово, на аэрофлотовский рейс в Сургут. Водитель Вик­тор почему-то нервничал. Слава растолковал нам, что если через три минуты он не выедет за ворота платной пар­ковки, ему придется платить еще пять тысяч рублей.
       -- Местная мафия! -- широ­ко улыбаясь золотыми зубами и без явного неодобрения объ­явил Слава. Мы грохнули две­рями и вовремя выкатились за ворота. Слава и Виктор одно­временно достали пачки "Мальборо" и закурили.
       Примосковная Россия выглядела почти так же, на­сколько я мог судить, припо­миная. Только тогда не было вдоль шоссе рекламных щитов разных иностранных компа­ний. Тогдашние щиты призы­вали меня хранить деньги в сберегательной кассе, а нахранив, купить билет на самолет Аэрофлота. Слава начал объ­яснять нам с Бобом наш маршрут и где мы в данный момент находились, но я дал ему понять, чтобы он зани­мался в основном Бобом, так как я сам бывал здесь хоть и давно, но много раз. Мне на­встречу катило прошлое и сра­зу, без перехода,становилось настоящим. Вот вырос мост через какую-то химкинскую воду, а за ним, если повернуть налево, будет улица с названи­ем, похожим на Беломорка­нал, где-то там я был. Потом я узнал Ленинградский про­спект и уже сам себе предска­зал скорое появление с правой стороны Аэровокзала, где я проводил много долгих часов на пути в Сибирь и Дальний Восток. Потом уже стало яс-но, что мы движемся прямо на Красную площадь.
       - Incredible! - заявил Боб тоном, не допускающим ника­ких других оценок. Я очень старался смотреть вокруг гла­зами Боба, но не очень полу­чалось. То ли виновата была погода, такой февральский день без теней, то ли я уже за­был, как это выглядело рань­ше, но мне все показалось как бы поблекшим и выцветшим, даже купола Василия Блажен­ного и кирпич кремлевских стен. И еще что бросилось в глаза: площадь была совсем пустая. Человек двадцать, не больше, сбились у мавзолея поглядеть на окостеневших ча­совых -- и все. Боб щелкал ка­мерой без перерыва. Его осо­бенно впечатлил Василий Бла­женный, и он снимал его до тех пор, пока не пришлось пе­резаряжать аппарат. Люди у мавзолея продолжали стоять и смотреть на часовых. Они смотрели на них без особого любопытства или восторга, а скорее как бы участвуя в ка­ком-то ритуальном действе, которое началось очень давно и уже всем надоело, но все же продолжается, потому что ни у кого, ни у зрителей, ни у дей­ствующих лиц, не хватает ду­ху это действо кончить. Мне показалось, что подойди сей­час к часовым любой, не обя­зательно даже их разводящий, а кто-нибудь просто из публи­ки, и скажи -- "Все, ребята, давайте по домам", -- и они положат опостылевшие кара­бины на гранитную плиту, по­тянутся и встряхнутся, как расколдованные стражи ска­зочного замка, и пойдут до­мой или куда-нибудь еще, а на­род, что стоял у мавзолея, то­же молча разойдется -- каж­дый по своим делам.
       Мы пофотографировали друг друга, покинули Красную площадь и поехали на Старый Арбат. Там вдоль обеих сто­рон узкого переулка стояли лотки с яркими матрешками, янтарем и шахматами, а меж­ду ними, под крики "Мистер! Мистер!" и "Сэр, плиз! Рашен матрешка доллз!", медленно двигалась плотная толпа ино­странцев, в которую влились и мы. Подбежал сильно обо­рванный мальчик цыганского вида и, жалобно захныкав, стал вымаливать по-английс­ки доллар на еду, которой он в глаза не видел вот уже два дня. Слава дал ему под зад, и оборванец исчез в толпе. Боб не удержался и купил часы с надписью "Командирские", украшенные изображением танка и какого-то ордена. До­ма по сторонам переулка вы­глядели нежилыми, а один, за забором, явно горел -- и зиял теперь черными пустыми окнами. Потом мы поехали обедать.
       Ресторан был где-то на Садовом кольце, без названия, в подвале, и чтобы войти, надо было звонить в звонок. Дверь открыл сухощавый парень в пятнистой военной форме, с черной дубинкой и стальными наручниками на поясе.
       - Иностранцы! - кратко информировал его Слава.
       Парень молча кивнул голо­вой и пропустил нас. Внутри было тепло, полутемно, в нишах горели масляные лампад­ки, звучал приглушенно рус­ский народный хор, ходили официанты в косоворотках и широких штанах. Парень в форме подозвал одного из них и что-то сказал ему, боднув при этом головой в нашу сто­рону. Официант выслушал его и подтверждающе склонил го­лову с тем выражением почти­тельного понимания, какое я видел только у русских официантов, и нигде больше в мире.
       Пока мы сдавали на вешалку свои парки, в дверь опять позвонили, и охранник, поглядев в глазок, запустил в дверь компанию из. трех мужчин и двух женщин. Несколько растерянные и явно не зная, что делать дальше, они сгрудились в передней и стали читать меню на стене.
      -- Не скопляться! - отчет ливо, резко и внятно рявкнул пятнистый охранник.
      -- Оплатите обед в кассе и займите столик согласно талону. -
       Боб выкатил глаза и стал спрашивать у меня, что происходит.
       - Ничего особенного, ответил я. - Этот джентльмен просто объясняет гражданам процедуру получения обеда. -
       Мой первый за шестнадцать лет обед в России и в русском ресторане состоял из холодной осетрины, очень жирного супа с лапшой, мяса с грибами и бутылки сладкого красного грузинского вина, которую Слава выпил почти всю сам потому что я и Боб, после двенадцати часов в воздухе и прогулки по Москве, размякли от еды и тепла и буквально клевали носами в тарелки. Дамы и господа, на которых рявкал охранник, сидели недалеко нас. Несмотря на дневное еще время, они были одеты по-вечернему, заказали водку шампанское и всем поведением и видом давали понять, насколько серьезно они относятся к процедуре посещения ресторана. Обрывки нашей беседы на английском языке явно привлекали их внимание, и они время от времени поглядывали на нас. Славе это не нравилось. Он объяснил, что сейчас в Москве сам лучшее -- это вообще никак привлекать к себе внимания.
       Мы вышли из ресторана направились к запаркованной неподалеку машине. На бульваре, между деревьями, шел митинг. На садовой скамейке стоял человек и что-то говорил, обращаясь к небольшой кучке людей, человек в пятьд сят. С правой стороны от оратора в линейку по росту стояли десять человек в черных шинелях, с черными ремнями вперекрест, и черных тупоносых сапогах.
       - Не знаете, что там за митинг на бульваре? - спросил я Славу, опережая Боба, уже открывшего рот, чтобы задать тот же вопрос.
       -- Похоже, боевики "Памя­ти". Давно уже не видел, куда-то попрятались последнее вре­мя, -- ответил Слава. Я перевел Бобу. Он спросил, какой политической ориента­ции придерживаются эти лю­ди.
       -- Нацисты. Точная копия. Вплоть до "окончательного решения". -
       Боб опешил.
       . -- Это правда? -- спросил он у Славы, и Слава со смехом подтвердил, махнув при этом рукой, как бы советуя не при­нимать все это серьезно.

    ДОМОДЕДОВО

       "Форд" понес нас на юг. Бы­стро стемнело. Глыбы жилых домов засветились окнами и стали от этого казаться еще огромнее. Боб внимательно слушал Славину лекцию об ар­хитектуре Москвы и признал­ся, что нигде в мире не видел таких огромных домов.
       -- Мы уже на Кольцевой? -- спросил я у Славы, потеряв ориентировку.
       -- Еще нет, но скоро вы­едем. Да вы это сразу почув­ствуете...
       . -- На своей жопе, -- мрач­но врезался в разговор води­тель Виктор. -- Едешь и ждешь, когда машина разва­лится на куски. Каждую яму знаю -- они там по десять лет на одном месте. -
       Слава перевел. Боб долго смеялся и рассказал, по каким жутким дорогам ему при­шлось ездить в Сальвадоре. Я добавил свое нелестное мнение о дорогах Южного Йемена. Вышли на Кольцевую, и, в об­щих чертах, Слава и водитель оказались правы -- мы это по­чувствовали. Однако вопреки ожиданию Виктор вогнал пед­аль газа в пол и для начала пошел на тройной обгон. Даль­ше, после короткого переры­ва, он уже находился в состо­янии непрерывного обгона, не опуская стрелку спидометра ниже девяноста километров в час. Боб и я притихли.
       Минут через двадцать мы вылетели на развязку в аэро­порт, и Виктору пришлось за­тормозить, потому что поло­вина дороги была перекрыта полосатыми "козлами", и за ними можно было различить в свете фар раздробленный бе­тонный парапет с длинными полосами бордовой автомо­бильной краски.
       -- Не вписался в поворот. Козел, -- равнодушно заме­тил Виктор, затем оживился и добавил: -- А теперь другая дорога пойдет. Финны строи­ли. Всего пятнадцать километров. Так это ж дорога! -
       "Форд" поплыл по гладкому асфальту с четкой белой разметкой посередине и вдоль обочин. На лице Виктора по­явилось выражение легкой скуки, и он сбавил скорость до разумных пределов.
       Площадь перед зданием аэропорта была хаотически забита всеми видами транспо­рта, и любое свободное про­странство, на первый взгляд доступное для парковки, объ­яснялось при внимательном рассмотрении: или это была яма в асфальте, или куча от­бросов. Слава сказал, чтобы мы ждали в машине, а он пой­дет искать местную мафию, контролирующую паркинг. Я понял, что Слава называет ма­фией не обязательно настоя­щих преступников и гангсте­ров, а всякую группу частных предпринимателей, достаточ­но расторопных, чтобы пер­выми завладеть какой-то частью "рынка" раньше дру­гих. Таким образом в мафию попадали у него носильщики, таксисты, владельцы много­численных ларьков и продавцы горячих пирожков. Слава вернулся через несколько ми­нут и дал указания Виктору, где парковаться. Я и Боб на­грузились своим багажом и пошли вслед за Славой в пас­сажирский зал.
       Внутри воздух был сперт и сильно пахло мочой. Посере­дине зала громоздились кучи чемоданов и тюков, заверну­тых в мешковину и перевязан­ных веревками, и на них сиде­ли, лежали и ели люди. Длин­ные извилистые очереди, не­весть где начинавшиеся, стоя­ли к стойкам и весам. Некото­рые очереди, казалось, пересе­кались друг с другом, некото­рые вели в никуда, к неосве­щенным стойкам, за которы­ми никого не было и ничего не происходило.
       Слава утвердил нас в хвосте очереди на регистрацию и по­шел в буфет купить поесть для сидевшего неотлучно в маши­не Виктора, пообещав скоро вернуться. Перед нами стояло человек двадцать небритых кавказцев, скорее всего чечен­цев или осетин, и пара вьет­намцев. По въевшейся уже за долгие годы канадской при­вычке соблюдать свое ком­фортное личное пространство и не нарушать такое же про­странство других, я старался соблюдать примерно полу­метровую дистанцию между собой и другими даже по мере приближения к стойке, где плотность упаковки тел резко возрастала. Это была ошибка. Немедленно в мое личное про­странство молча врезались два кавказских человека, точно знавших, что в очереди не мо­жет быть никакого незанято­го промежутка. Увидев мои вопросительно поднятые бро­ви, один из них, очевидно, бо­лее совестливый, сказал:
       -- Толко спросить. Адин во­прос, -- и зачем-то показал билет.
       --0'кэй, -- Ответил я, поняв, что искусство стояния в рус­ских очередях мною утрачено, и уже философски наблюдая, как у их ног неизвестно отку­да появились два больших че­модана.
       Слава вернулся, когда мы уже избавились от своих ве­щей и получили разлохмачен­ные посадочные картонки. До посадки оставалось еще боль­ше часа, и я предложил Бобу и Славе пойти в буфет и вы­пить пива, но Боб отказался, увлекшись разговором с каки­ми-то японцами. Мы стояли за круглым столиком с мра­морным верхом, и я угощал Славу голландским баночным пивом и бутербродами с крас­ной икрой. Он был уставший, голодный, много курил и хме­лел на глазах. Почти все, кто стоял в очереди перед нами, то­же были в буфете, разливали водку в стаканы и ели вареные сосиски на бумажных тарелоч­ках. Я спросил, кивнув в их сторону:
       -- Вы сказали, что сюда вход только иностранцам и провожающим. А что тогда они здесь делают?
       -- А они теперь и есть ино­странцы. Ближнее зарубежье. И паспорта другие. А я -- если только провожающий, а так -- русскому входа нет. С русским паспортом.
       Я понял, что зря начал этот разговор, но назад уже ходу не было. Слава помолчал и по­том добавил со вздохом:
       -- Вот так. Такую страну, погубили, козлы вонючие! -- и с хрустом смял в руке пив­ную банку.
       -- Ладно, это наши дела, -- продолжил он через минуту. -- Советую купить что-нибудь поесть и попить с собой в са­молет. Скорее всего, что ниче­го не дадут. Хотя -- когда как... ;
      
       ...Наверно, нелегко расста­ваться с империей и из более равного превращаться в менее равного. Не знаю, не испыты­вал...
      
       -- Спасибо, Слава, за по­мощь и потраченное время. Надеюсь скоро быть опять в Москве и с удовольствием по­видаюсь с вами.-
       -- Спасибо за угощение, Яков. Я не могу себе это поз­волить теперь. Тоже буду рад увидеться снова.-
       Как оказалось потом, места в самолете были ненумерован­ные, но стюардесса, увидев на­ши голубенькие интуристов­ские билеты, провела нас впе­ред и усадила на какие-то спе­циальные места. За остальные места в салоне шла довольно оживленная борьба, и оказа­лось, что пятерым пассажи­рам мест вообще не хватило.:
       Но их не высадили, а усадили на пол в кухне. Очень много мешков и чемоданов, по размерам явно втрое превышаю­щих допустимые размеры руч­ной клади, было затащено в салон и свалено в проходе. Боб открыто возмущался таким явным нарушением правил безопасности. Я молчал. На моем кресле не было привяз­ного ремня. Вернее, была только его половина, та, что с пряжкой и защелкивает язы­чок. Стюардесса объявила по радио, что полет будет про­должаться три с небольшим , часа, на высоте десять тысяч метров со скоростью девятьсот километров в час, пожелала нам счастливого полета и выключила радио. Больше мы никого из экипажа не видели не слышали до самой посадки. На разгоне, от перегрузки спинка того кресла, где сидел Боб, хрупнула и отвалилась назад, но не до конца, а застряла на полдороге. Боб сильно напугался от неожиданности, но англосаксонское самообладание взяло верх, и была высказана надежда, что это единственная часть самолета, которая не выдерживает перегрузок.
       Славины предчувствия насчет обслуживания в полет вернее, его отсутствия, оправдались, так что пиво и бутерброды нам очень пригодились. Увидев у нас в руках банки с пивом, сидевший через проход мужчина предложил купить нас лишнюю банку за двойную цену. Посовещавшись, мы отдали ему одну банку просто так.

    СУРГУТ

       Еще при подлете, по тому, как слабо проглядывали через дымку огни на земле и как пря­мо вверх уходили подсвечен­ные луной столбы дыма из высоких труб, я понял, что в Сургуте мороз. После очень жесткой посадки нам было объявлено, что наш полет окончен. Как только подали трап, все члены экипажа, за исключением одной стюардес­сы, первыми быстро покинули самолет. Мы спустились на бетон одними из последних. Действительно, было холод­но. По-настоящему холодно, как бывает в Сибири. И еще в Канаде. Но было тихо, безвет­ренно, и очень кстати, потому что никакого автобуса не бы­ло подано к самолету, и весь табунок пассажиров поспешил по бетону к железной двери в бетонном заборе. За дверью была площадь, вся в белых клубах от работающих двига­телей множества машин. По­ка я старался различить в этом пару красный "Форд" нашей компании, нас уже разглядели первыми, и кто-то в парке с поднятым капюшоном набро­сился на Боба и стал хлопать его по спине. Судя по заинде­вевшим усам, это был наш снабженец Кевин Голован, украинских кровей, человек не­истощимой энергии и выдум­ки. Он затащил нас в теплую кабину "Форда", познакомил с русским водителем Сашей, расспросил о полете, сказал, что багаж будут выдавать не раньше чем через пятнадцать минут, что комната в гостини­це обеспечена, что если голод­ные, то еда в холодильнике, что на завтра есть пара важ­ных дел, одно для Боба, дру­гое для меня, и что в осталь­ном работы продвигаются нормально.
       В гостинице у меня сил хва­тило только да то, чтобы за­тащить свои вещи в номер, бросить парку на пол, поздо­роваться в ванной с усатым рыжим тараканом, внимательно глядевшим на меня с туалетной полочки над умы­вальником, и рухнуть в по­стель. Было два часа местной ночи. Через пять часов я уже варил кофе в соседнем номере, который служил нам еще и офисом, знакомился с русским переводчиком из Москвы и планировал с Бобом наш день. Мне предстояло найти в горо­де относительно безопасное место, где бы мы могли остав­лять свои "Форды" на ночь, хотя бы на первое время. Я сказал, что во многих странах, в том числе и в России, самыми осведомленными людьми всегда были и остаются води­тели, и что я планирую взять Сашу и с ним искать стоянку. Боб согласился с моими дово­дами и укатил с московским переводчиком на встречу в не­фтегазовое объединение, с ко­торым у нас контракт на ре­монт скважин.
       Мой расчет оказался пра­вильным. Оказалось, что Са­шин шурин как раз был на­чальником автоколонны и на­верняка мог бы помочь, так что, не откладывая дела дале­ко, мы сели в Сашин "Жигу­ленок" с паутинно растресканным ветровым стеклом и вы­рулили со двора. Наша гости­ница располагалась в новом районе города, судя по торча­щим тут и там многоэтажным одинаково раскрашенным до­мам. Эти дома были явно за­проектированы для более теп­лого климата и были снабже­ны балконами и лоджиями. Все они без исключения были застеклены самодельными ра­мами и превращены в места хранения домашнего барахла и квашеной капусты. Из окон свисали мешки с заморожен­ной едой и электрические про­вода, исчезавшие под капота­ми приткнувшихся к домам машин -- для обогрева блока, как объяснил Саша. Он вооб­ще много чего объяснял и рас­сказывал, пересыпая названи­ями незнакомых мне улиц и местных терминов и сокраще­ний, вроде "ЦУБР" или "УТТ".
       Многоэтажные дома смени­лись тесно стоящими, до боли знакомыми серыми пятиэтаж­ками. Одна из них была покра­шена в такой отвратительно желто-коричневый цвет с раз­водами, что я не удержался и ехидно спросил у Саши, с каких это пор дома в Сибири стали красить говном. Саша объяснил, что это не говно, а такой полимер, который, если жильцы дома скинутся и за­платят, набрызгивается на дом и закрывает все многочис­ленные щели между бетонны­ми панелями, и в доме стано­вится гораздо теплее. Воз­можно. Однако цвет...
       Мы повернули на очень ши­рокую улицу, по обеим сторо­нам которой тянулись бетон­ные коробки заводских цехов. По улице мчaись самосвалы с песком, полуприцепы с тру­бами и огромные многоколес­ные ракетовозы без ракет. Вся эта техника рычала, парила и дымила мощными дизелями, застилая нам видимость на на­шем низком уровне до полной непроглядности. По сторонам дороги тянулись толстенные трубы, обмотанные какой-то рыжей косматой ватой и образующиечто-то в виде высокой буквы "П" над боковыми проездами для пропуска машин. То здесь, то там из труб валили струй­ки пара. В одном месте пар из­вергался очень густо.
       -- Наша мойка здесь! Все машины здесь моют. И как раз не кипяток, или перегре­тый пар какой, а в самый раз! Уже с год как течет, -- объяс­нил Саша, и добавил, что ес­ли здесь залатают дырку, то лопнет в другом месте, и очень скоро весь город будет об этом знать и все поедут ту­да мыть машины.
       Я с облегчением вздохнул, когда мы свернули с этой са­мосвально-ракетовозной до­роги, где по нашей маленькой машинке эти монстры могли проехать, даже не заметив. Потом мы попали в "шанхай" -- часть города, хаотически застроенную самодельными низенькими и перекошенными домишками, возведёнными из всего, что есть под рукой: неструганых досок, ящиков, морских контейнеров или ци­стерн со списанных бензоза­правщиков. Многие хижины лепились впритык друг к дру­гу, в явной попытке сэконо­мить на стройматериалах, ис­пользуя уже существующую стену соседа. Снаружи эти строения были обиты черным толем или рыжей стеклова­той, содранной с близлежа­щих трубопроводов. Над пло­скими крышами торчали теле­визионные антенны и желез­ные трубы. Из многих тяну­лись вверх дымки, указывая на круглогодичную обитаемость этих трущоб. Саша поглядел на меня и спросил:
       -- Вот такого вы, наверное, не видели еще, а?
       -- Видел, Саша, видел. Я вообще много чего видел. Я просто думал, что этого уже нет.
       -- А куда оно денется? Жить-то надо где-то. Пыта­лись бульдозерами -- а они опять понастроили. Плюнули и провели свет и дали пропис­ку. Теперь даже и адрес есть.
       Справа впереди, за забором, показалось два здания, похо­жих на половинку разрезан­ных по длине гигантских ри­фленых труб -- "арочники" на Сашином жаргоне. Один из арочников был покрашен в уже знакомый желтокоричневый цвет. Железные ворота в ведущем к ним проезде были открыты настежь, но сам про­езд был перегорожен веревкой с флажком посередине. Одним концом веревка была привяза­на к петлям ворот, а другим исчезала в будочке с окошком, --где-сидела пожилая. женщина в ватнике и меховой шапке. Она, не выходя из будочки и не спрашивая у нас никаких пропусков, отвязала веревку изнутри, веревка легла на снег и пропустила нас на террито­рию автоколонны. Я видел в зеркало, что, пропустив нас, женщина в будочке опять на­тянула веревку поперек проез­да.
       Судя по всему, рабочий день в автоколонне уже был в пол­ном разгаре, несмотря на тридцатиградусный мороз. Саша огляделся вокруг и на­правился к бетонному забору, в который носом уткнулся пе­редвижной подъемный кран. Около машины стояли люди и о чем-то очень горячо спори­ли. Из-за удаленности я не слышал ничего, но судя по сте­пени раскрывания ртов, крик и мат там стоял страшный. Особенно горячился один, в коричневой лыжной куртке и в меховой шапке. Он то и дело воздевал руку к закрепленной в горизонтальном положении стреле крана, конец которой исчезал в дыре бетонного за­бора. Очевидно, водитель не рассчитал и протаранил стену насквозь, и теперь шло рассле­дование. Саша подошел к группе и уже через полминуты вошел в курс дела и сам начал махать руками и чего-то кри­чать. Наконец человек в курт­ке и шапке махнул отрешенно рукой, как бы призывая остальных участников перего­воров разбираться дальше са­мим, и вместе с Сашей направился ко мне, из чего я заклю­чил, что он-то и был Сашин родственник, муж сестры и на­чальник автоколонны.
       Мы познакомились. Его зва­ли Андрей Степанович. Я объ­яснил ему, кто я и откуда, и за­чем пожаловал. Андрей Сте­панович, которому на вид бы­ло около сорока лет, обвел глазами свое хозяйство и ска­зал, сверкнув нержавеющими зубами, что место найдет, да вот хотя бы здесь, у конторы слева. Я спросил, сколько это будет стоить. Андрей Степа­нович замялся и сказал, что сколько не жалко. Я хотел бы­ло поймать его на слове и ска­зать, что не жалко мне один рубль, но удержался и предло­жил ему пятьдесят долларов. Он умножил в уме на курс об­мена и сказал, что "для ровно­го счета" надо, чтобы было шестьдесят. Сойдясь на этой цене, мы договорились о вре­мени, когда приезжать, пожали друг другу руки и поехали обратно через любезно опу­щенную веревочку с красным фдажком посередине.
       Весь остаток рабочего дня я провел с Бобом, бегая по ко­ридорам управления и тыка­ясь во всевозможные кабине­ты.
      
       ...Я почувствовал, что про­странство начинает ощути­мо загибаться. Пять-шесть человек в крошечной комнате, на столиках кипы бумаг, в шкафах папки с тесемками. Тумбочки, покрытые салфеточками, с злектрическими чайниками, баночками с рас­творимым кофе и сахаром. На первом этаже коридор был забит людьми, стоявшими в очереди за зарплатой. Все, как и многолет назад. Страна замороженного времени...
      
       -- Incredible! -- вскричал Боб и даже подпрыгнул от изумления, когда я ему объяс­нил процедуру получения де­нег. Особенно потряс его тот факт, что каждому надо рас­писываться в ведомости и каждый таким образом знает, кто сколько получает.
       -- И эти люди стоят в oче­реди в рабочее время! Incredible! -- не мог успоко­иться Боб, даже когда мы вы­шли в морозную темноту и за­грузились в "Форд". Я вел ма­шину по уже знакомой дороге, Саша ехал сзади на своих "Жигулях".
       Железные ворота во двор автоколонны были закрыты, и Саша пошел внутрь кого-нибудь найти. Вышел сам Ан­дрей Степанович, сам открыл ворота и сам же указал точно, где нам припарковаться. По подчеркнутой широте и плав­ности его жестов я заподо­зрил, что он был слегка наве­селе. Мои подозрения под­твердились, когда я спросил у него, помогут ли нам завтра утром завести машину, если двигатель замерзнет, и в ответ получил горячие заверения вместе с водочным запахом.
       Когда мы стали прощаться, Андрей Степанович затряс го­ловой и сказал, что никуда нас не отпустит и приглашает к се­бе отметить знакомство, и что у него уже все готово. Я пере­вел приглашение Бобу; тот с восторгом согласился, сказав, что он очень польщен и что это будет его первый в жизни визит в русский дом. Все заби­лись к Саше в "Жигули" и по­ехали в гости.
       В квартиру Андрея Степано­вича попасть было непросто. Сперва он открыл три замка в толстой железной двери, отде­лявшей часть лестничной пло­щадки с двумя квартирами -- его и соседней. Потом щелк­нул невидимым выключате­лем и открыл еще два замка -- уже в обитой искусственной кожей простой двери, которая вела в его квартиру.
       "Преступность! -- пояснил я Бобу. -- Стали грабить квар­тиры, и надо принимать ме­ры". Боб с пониманием кивнул головой и попросил пере­вести, что в его дом в Калгари с полгода назад тоже вло­мились двое и украли коллек­цию чайных ложечек.
      
       ...Я стоял в крошечной пере­дней и уже точно знал, что слева будет ванная и уборная, а потом узенькая, только по­ставить кровать, да и то не­широкую, комнатка. Прямо и чуть вправо -- дверь в кухню, и там будет холодильник, пластиком покрытый столик и белые навесные полки, а со­всем вправо будет комната побольше. И там будет стен­ка с баром и секретером, те­левизор, приемник и что-нибудь мягкое, например, раскладной диван и ковер на сте­не или на полу...
      
       Андрей Степанович заторо­пился и как-то беспорядочно задвигался по передней, заго­няя нас постепенно направо.
       -- Прошу сюда. Вообще я здесь проживаю с супругой. Но в данный момент она в от­пуске, на материке, так что из­вините, я тут по-холостяцки. -
       Я замялся на минуту, пыта­ясь найти подходящий перевод этому типично сибирскому выражению. "Материком" в Сибири называют все, что в Европейской России, к западу от Урала, хотя между ними и нет никакого пролива или мо­ря.
       --Вот так я и живу. Мы, то-есть. Мы живем хорошо. Это все с материка! Вот стенка --египетская, называется "Луксор", -- я был в Москве, и хо­рошо кум сказал, где дают, а так бы и прозевал. Телевизор у меня японский, прямо из Японии. А у вас такие есть? Я сейчас включу. Очень хорошо работает. Хочу теперь купить видик. Какой посоветуете -- немецкий? А тут приемник, проигрыватель и магнитофон всё вместе. У меня много пла­стинок! Вот! Это все цыган­ские песни. И хор. Я вот так с работы приду -- и слушаю. Я сейчас поставлю. Вот моя са­мая любимая. -
       Казалось, что Андрей Сте­панович задался целью в наикратчайшее время показать нам все, что есть у него в до­ме. Он быстро открывал и закрывал многочисленные двер­ки египетской стенки "Луксор", в то же самое время крутил ручки приемника-проигрывателя-магнитофона и щелкал переключателем ка­налов телевизора, как будто старался убедить нас, что все у него настоящее и работает, а не просто стоит для украше­ния. Говорить он стал тоже быстро, как бы боясь, что его объяснения не поспеют за его действиями, и я успевал пере­водить от силы одну треть.
       -- Конечно, это все с вашим не сравнится. Но мы скромно живем. Я доволен. Привати­зировал квартиру. Конечно, маленькая. У вас больше? Боб! У вас тоже квартира? А, дом! Дом! Понимаю. У меня тоже есть дом на Украине. Я сУкраины.-
       На кухне он продолжал от­крывать полки и показывать запасы круп, растворимого кофе, чая и макарон и даже распахнул холодильник, плот­но упакованный кирпичами са­ла, цилиндрами колбас и туш­ками рыб.
      
       ...Я понимаю, понимаю, ты польщен, ты не каждый день принимаешь у себя иностран­цев. Но зачем же так суе­титься? Где твоя гордость, россиянин? Ты бы лучше не хвастался своим убогим бо­гатством, ты даже не подо­зреваешь, как жалко все это выглядит...
      
       Наконец он усадил нас в большой комнате на диван перед низким лакированным столиком и забегал на кухню и обратно за закусками. Саша, которому еще предстояло нас везти обратно в гостиницу, был не в силах вынести вид за­столья, в котором ему нельзя участвовать, и ушел, сказав, что приедет часа через полто­ра.
       -- Скромно, по-холостяцки!-- восклицал Андрей Степано­вич, погружаясь в мягкое крес­ло напротив нас и потирая ру­ки. -- Значит, Яков, переведи Бобу, что это всё как заведено у нас в России: тут грибочки, это муксун -- рыбка наша, си­бирская, капустка, сальце, с Украины. Там зять держит свиней... но сперва, нет, давай­те выпьем!
       Андрей Степанович разлил водку и подвинул к Бобу та­релку с салом. Боб, как и мно­гие в Канаде, не любил всякое жирное и настороженно уста­вился на эту квинтэссенцию жира. Я видел, что такую же подозрительную реакцию вы­звал у него вид маринованных грибов, -- и прочитал ему ко­роткую лекцию о видах рус­ских закусок и русской манере пить. Предупредил его о необ­ходимости залпом выпить первую рюмку до дна, чтобы не обидеть хозяина, и о тяж­ких физических последствиях, неизбежных, если он на этом не остановится.
       -- За встречу! На здоровье!-- вскричал Андрей Степано­вич.
       -- Na zdorovye! --ответил Боб. Он был подготовлен. В одной руке он держал рюмку, а в другой, по моему совету, вилку с кусочком сала. С отре­шенным видом он опрокинул рюмку и тут же воткнул вил­ку в рот. Было видно, что он внимательно следит своим внутренним взором за продви­жением водки вниз по пищево­ду. Когда же водка достигла своего назначения, и он убе­дился, что будет жить, на его лице появилось выражение сдержанного удовлетворения. Боб осмелел и решил попробо­вать грибов, внешний вид ко­торых, как он сказал, напоми­нал ему устриц.
       Вторая рюмка с тостом за международное сотрудниче­ство последовала вскоре. К моему удивлению, Боб не от­казался от нее, а выпил с явным удовольствием и вцепил­ся зубами в муксуна. Я сделал ему второе предупреждение, ярко обрисовав адские муки, ожидающие его завтра утром. Андрей Степанович был дово­лен -- всё шло хорошо. Он то и дело оглядывал столик и со знанием дела перемещал таре­лочки с закусками, как шахма­тист, двигающий фигурки на доске. Речь его стала другой - он почему-то стал говорить медленнее и округленнее, ча­сто используя иностранные слова.
       -- В такой ситуации, -- ска­зал он, отчетливо произнося "и" после "ц", -- я должен по­яснить. Вот ты, Боб, навер­ное, думаешь, что эта водка может принести вред организ­му. Так вот у моей жены брат, врач- рентгенолог...
      
       ...Удивительно, как это андреи степановичи умудряют­ся заполучать в родственники нужных и полезных людей! И кум-то у него в Москве, и зять-то у него на Украине в свином бизнесе, и брат жены-- врач. Так можно жить. Вернее, только так и можно выжить, А у меня в семье ни­когда не было даже относи­тельно полезного родствен­ника, одни какие-то нищие музыканты, кинокритики, преподаватели. Однажды по­явился шанс зажить, как лю­ди: в мою бывшую жену влю­бился мясник из ближнего га­стронома. Так она, дура, ему не дала , и он перестал давать ей мясо без костей...
      
       -- ...И он сказал мне, лично и по секрету, что сейчас в окружающей среде много раз­нообразных радионуклидов. Были научные исследования-- как бороться, и что оказа­лось? Оказалось, что для их нейтрализации надо пить вод­ку. Но -- не просто так, взял и выпил, нет! Прежде всего, не всякая водка имеет потен­циал, а только пшеничная. -
       Андрей Степанович с уваже­нием пощелкал по бутылке ногтем и налил всем.
       -- И еще важно пить водку с салом для отложения внут­реннего жира... -
       Я опустил эту концепцию в переводе Бобу, так как он весь последний год как раз очень боролся с отложением как внутреннего, так и наружного жира. Андрей Степанович продолжал излагать принци­пы научно-обоснованного пьянства:
       -- Третье: много пить не­льзя. Надо в меру, потому что если переберешь и будешь бле­вать -- весь эффект пропал.-
       "И надо начинать сначала", -- хотел я было добавить, но удержался и подчеркнуто под­робно перевел последнее усло­вие Бобу, внимательно глядя ему при этом в глаза. Но Боб хватил третью рюмку и стал есть колбасу. Он хорошел пря­мо на глазах. Я решил, что сделал все что мог, и махнул на него рукой. Я и сам-то рас­терял питейную форму за шестнадцать лет в Канаде и чувствовал, что начинаю плыть, и с трудом следил за речью Андрея Степановича, становившейся все более ку­древатой.
       -- ... По сравнению с пше­ничной -- всякая другая не со­ставляет конкурренции! В Донецке -- я на шахте был секре­тарем первичной парторгани­зации -- месяц водки не было в магазинах, и вдруг завезли коньяк "три звездочки" и азер­байджанский. Все пили. Но я - нет! Я не пил. Я ждал, ког­да привезут пшеничную! И не по соображениям экономии, я тогда зарабатывал восемьсот, а то и на тысячу закрывал, а потому, что пшеничная водоч­ка вообще есть апогей потреб­ления алкоголя. Ну, еще по од­ной -- и к звездам, ха-ха, так сказать...-
       Боб стекленел на глазах и явно уже не нуждался в син­хронном переводе.
       -- Однако же хочу в такой редакции сказать. Вот водоч­ка на столе. Раз. И сальце. Два. И рыбка там, или холо­дец. Три... -- хозяин поиграл желваками и многозначитель­но повел пальцем слева напра­во. -- Всё, можно выпить и за­кусить? Возражаю. Надо -- с кем. Чтобы поговорить и об­судить ситуации. Как вот мы сейчас. -
      
       ...Застолье приближается к стадии раскрытия душ на­распашку. Надо найти повод и уходить, пока Боб еще пода­ет признаки жизни. Но ведь Саша вернется еще нескоро?...
      
       -- ...За хорошую компанию! А, Боб? Понимаю! А ты, Яков, молодец. Пьешь по-русски, не разучился. Я вооб­ще вашу нацию очень ува­жаю...-
      
       ...Так, началось. Ну, раз на­чал, давай разберемся. Он мою нацию уважает. Это хо­рошо. Я тронут. Значит, моя нация не попадает в одну ку­чу со всякими другими нацио­нальностями, которых он не уважает. Спасибо. А если ему сказать, что я его нацию то­же уважаю? Обидится. Дру­гие нации обязательно до­лжны уважать русскую на­цию, а уж она там может вы­бирать -- уважать или не ува­жать. Потому что русская нация -- великая нация. А вот, к примеру, финская нация -- она не является великой. Почему? А вот так. Не вели­кая, и все тут. И вообще, он один такой, русский, голубо­глазый и русоволосый, не вы­даст, не продаст, идет по жизни во весь рост, не огля­дываясь, снимая с себя послед­ние рубахи и разбрасывая по­следние рубли. А из-за угла выглядывают другие, мелкие, скрюченные от жадности народцы -- чучмеки, талабайцы, косоглазые, черножопые, пархатые, -- которые спят и видят, как бы напакостить и обжулить...
      
       Боб полностью впал в столбняк и повесил голову на грудь.
       -- А назад, на родину, не тя­нет? Только честно! Вот я Россию очень люблю!..-
      
       ... С чего начинается Роди­на?.. Я не знаю, с чего начина­ется Родина. Но точно знаю, чем она заканчивается. Для меня Родина закончилась ис­каженным от злобы лицом таможенника. Это было по­следнее, что я видел в России перед тем, как за мной закры­лась дверь в "накопитель" пе­ред посадкой в самолет. Вооб­ще в тот день за мной то и дело закрывались разные две­ри. Нехорошо не любить Ро­дину. Согласен. А как прика­жете любить страну, в кото­рой неудобно, неуютно, тесно, грязно и, очень часто, просто страшно жить? А ведь любят же... Любят родину-мать, хотя эта мать такое вытворяла со своими де­тьми ...
      
       Видя, что я не тороплюсь с ответом, хозяин полез через столик и включил телевизор. Телевизор долго прогревался и шипел, а потом вдруг заорал тонким мужским дискантом:
       "Море нежного шоколада! Покупайте шоколадные ба­тончики 'Марс'! Райское на­слажденье! "
       Я откинулся на спинку дива­на, закрыл глаза и сперва сде­лал вид, что потихоньку по­плыл, а вскоре и по-настояще­му погрузился в полусон. Я слышал бормотание Алексан­дра Степановича, перешедше­го на разговоры с самим со­бой, бульканье пшеничной в стакан, хрумп огурчика, песни из телевизора, -- пока не вер­нулся Саша.
       Я проснулся у себя в номере еще задолго до будильника и сперва просто лежал как брев­но. Потом ощутил поганый вкус во рту, сильную жажду и волноприбойиую головную боль. Плавно и медленно, что­бы бег нужды не шевелить трещащую голову, встал и ткнулся к холодильнику и с об­легчением увидел там банки с пивом и кока-колой. Я взял пиво и зажег свет в ванной. Та­раканы прыснули во все сто­роны. Некоторое время я ту­по смотрел на свое всклоко­ченное, небритое и красногла­зое отражение. Мне почему-то захотелось сказать ему что-ни­будь очень обидное, оскорби­тельное, но я не мог найти подходящих слов.
       Потом я медленно сообразил, что отражение не виновато, что мучается с похмелья. Все это из-за кривизны пространства: оно просто до того искривилось, что замкну­лось само на себя, и я оконча­тельно прибыл в исходную точку. Добро пожаловать на Родину, безродный блудный сын! Все стало на свои места, и я глотнул пива из банки. Уже более уверенно я добрал­ся до постели и вытянулся, глядя в потолок. Я хотел еще поспать. До звонка.
      
      
      
      
      
       15
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Липков Лев (lipkovl@shaw.ca)
  • Обновлено: 02/06/2015. 54k. Статистика.
  • Рассказ: Канада
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка