Литинский Вадим Арпадович: другие произведения.

Фриду Гардош расстреляли за Распутина - поэтому родился я

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 7, последний от 01/04/2015.
  • © Copyright Литинский Вадим Арпадович (vadimlit1@msn.com)
  • Обновлено: 18/03/2015. 206k. Статистика.
  • Статья: Россия
  • Иллюстрации: 29 штук.
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Тут шибко много букофф - ну, вы же знаете, что я.. ну, этот самый.. ну, как его? Надо Лену спросить, она же меня определила... А! Тьфу! Вспомнил - склероз, батеньки! - Ну, этот, как его - не патефон, а этот... Блин, опять запамятовал! Уй, альцгеймерист чёртов... Ну, который всю дорогу только и делает, что пишет.. Ну, ну, подскажите!... Да не магнитофон вовсе, а... Ладно, потом вспомню, а чего хочу сказать-то - читать всё не обязательно, слишком много мой папаша написал, только любителям истории и Советской власти можно, а вы прочтите только английский текст про Фриду и его перевод. И инджойте лайфой.Вадим.Граммофон! Да не граммофон, тьфу ты, скотина старая - ГРАФОМАН! Вот! А вы всё говорите - 127 лет, 127 лет! Да не дотяну я до 127 годков!! Раз такое дело! Видите, что с башкой делается! Да и до 500-сотлетия Дома Литинских (в 2028 году за меня выпейте!) не доживу, мать его за ногу!Ну, ладно, читайте!

    • Вадим Литинский

    Денвер, Колорадо

    ФРИДУ ГАРДОШ РАССТРЕЛЯЛИ ЗА РАСПУТИНА - ПОЭТОМУ РОДИЛСЯ Я.

      
       Фридерика (Фрида, Фрици) Гардош - первая жена моего отца, Арпада Сабадоша. Как вы можете догадаться - моя мамочка, Литинская Нина Николаевна, была его второй (и последней) женой. Пару месяцев тому назад полез я на Гугл в надежде раскопать что-нибудь ещё об отце, помимо того, что у меня есть его, переведённые с венгерского на русский язык, мемуары "25 лет в Советском Союзе", помещённые в нескольких местах на интернете (вот тут например: http://world.lib.ru/s/sabadosh_a/szabadosmemoirdoc.shtml). И вот что я раскопал:
      
      
      
      

    0x08 graphic
    Опубликовано в газете "Dunkrik Evening Observer" (г.Данкрик, штат Нью-ЙорОпубликованов

    [При желании английский текст можно увеличить до 500%]

    Опубликовано в газете "Dunkrik Evening Observer" (г. Данкрик, штат Нью-Йорк,

    30 апреля 1929 г.)

    (http://www.newspapers.com/newspage/56293454/)

    Перепечатано ещё в нескольких американских газетах.

    Решена загадка Фриды Гардош

    Вот, наконец, подлинная история красивой венгерской женщины, которая поехала в Россию... Отказалась от сексуальных домогательств большевистского шпиона... Была обвинена им в передаче секретной информации человеку, который описал сенсационную жизнь сумасшедшего монаха - Распутина... Была осуждена и приговорена к смерти... Её жизнь была напрасной ценой, заплаченной за великолепную книгу.

      
      
       [Подпись под левым верхним рисунком]:
       Тайна оргий Распутина. . . . Эта карикатура в стиле иконы является однoй из иллюстраций в написанной Фюлёп-Миллером (Fulop-Millеr) биографии безумного монаха (Воспроизводится с любезного разрешения Viking Press)
      
       [Подпись под правой верхней фотографией]:
       Последняя фотография Фриды Гардош... В большевистской Москве один человек ухаживал за ней и хотел, чтобы она развелась со своим мужем. Из-за того, что она оставалась холодна, она лишилась жизни.
      
       [Подпись под фотографией слева от описанной]:
       Д-р Арпад Сабадош, муж несчастной Фриды Гардош... Для него - тюрьма, бесчестье, ссылка. [История этой фотографии, снятой в Соловецком лагере, приведена ниже].
      
       [Подпись под центральной фотографией]:
       Рене Фюлёп-Миллер... Для него - слава великолепной книги, изображающей чудовище, которое позиционировало себя в качестве монаха... На нём напрасный упрёк в смерти Фриды Гардош.
      
       [Подпись под нижней фотографией]:
       Венгерский ссыльный Бела Кун...Заступался, ходатайствовал, сдавался, уступал.
      

    Эмери Дери [Автор - В.Л.]

      
       Очень немногие из последних европейских книг так сильно захватили воображение американских читателей, как "Распутин". Замечательна биография этого таинственного монаха, который играл такую зловещую роль в гибели царской России, написанная Рене Фюлёп-Миллером.
       Литературный мир и читающая публика встретили одинаково хорошо эту сенсационную книгу, которая привлекла необычное внимание всей Европы, и в настоящее время находится на пути к тому, чтобы быть включенной в список бестселлеров этого года. Этот красочный рассказ об удивительной жизни Распутина рисует его, как противоречивую фигуру - ни полностью шарлатана, ни совершенно искреннего человека; гипнотическое влияние его власти над женщинами и многими мужчинами, сверхчеловеческoго в своих аппетитах и энергиях, привлекательного и одиозного, детского и еще хитрого.
       "Проповедник и скандалист, спаситель и развратник", говорит Фюлёп-Миллер, "он стал другом императора и императрицы, светские дамы ему поклонялись, как святому, он пользовался уважением политиков, генералов и князей церкви, как некоронованный правитель Европы". Убийство "Безумного Монаха", как показывает эта новейшая книга о нём, предвещало смерть древней династии и ускорило падение крупнейшего государства в Европе.
       В то время как красочное биографическое исследование господина Фюлёп-Миллера продолжает победное шествие в этой стране [США - В.Л.], на родине автора в Европе мрачные детали этой жестокой трагедии в настоящее время были раскрыты теми немногими, кто близко знает странную и своеобразную историю создания этой книги. Позади международного успеха "Распутина" - опубликованного в этой стране издательством Viking Press, Нью-Йорк - лежит, скрытая от общественности, человеческая драма, такая же странная и необычная, как история русского "Святого дьявола", такая же таинственная и столько же преисполненная интригами, как и сказка, рассказанная автором "Распутина". В течение долгих лет никто, даже сам Фюлёп-Миллер, не знал точные детали этой драмы.
      
       Героиня этой драмы, молодая венгерская женщина неподражаемой красоты, которая так много сделала для успеха его книги, загадочно исчезла, и каждая попытка разгадать эту тайну была сорвана российскими властями. Беглецы из России рассказывали о ночном налете на ее дом, о политических интригах, темных обвинениях, даже о любовной интриге со смертельным исходом - но вся правда оставалась неизвестной. Здесь была загадочная драма с её наиболее важной сценой, собранной из лабиринта контрастной информации, но все равно не хватало кульминации, окончательного решения этой тайны.
      
       Наконец, несколько недель тому назад новый советский представитель прибыл в Берлин и привез с собой решение драмы. "Судьба прекрасной Фреды Гардош?" - ответил он тем, кто спрашивал о судьбе героини. - "Бедная Фрида. Она мертва. Мертва уже три года. Это грустная история. Она была расстреляна. Признана виновной в государственной измене. Причины? Многие из них. Самая главная - здесь". И он указал на книгу, лежащую на его столе. Это был немецкое издание "Распутина".
       Около четырех лет тому наза шанс свёл вместе Рене Фюлёп-Миллера, блестящего молодого венгерского писателя, и мисс Фриду Гардош, молодую женщину, известную своей изысканной красотой, ее умом и ее довольно необычной культурой. Они встретились в Москве, куда Фюлёп-Миллер приехал в поисках оригинального материала для его задуманной книги о жизни Распутина, и где жила красивая Фрида Гардош после падения недолгого коммунистического режима в Венгрии.
       Это была не просто политика, которая побудила её оставить родной Будапешт, где её чествовали и любили, как наиболее совершенный тип современной женственности. Она никогда не была особенно заинтересована в политике, и была вовлечена в круг венгерских радикалов более из-за её семейных связей, нежели чем по ее собственному энтузиазму по отношению к принципам большевизма.
       Одна из ее сестер, Маришка Гардош, была очень способной поэтессой и страстным работником Социалистической партии, и ее возбуждающие стихи пелись и читались почти на всех рабочих заседаниях.
       Фрида вышла замуж во время войны, и ее муж, известный адвокат, доктор [юриспруденции - В.Л.] Арпад Сабадош, также принадлежал к руководящему составу Венгерской Социалистической партии.
      
         Хотя сама Фрида более интересовалась искусством и работой в сфере образования, было вполне естественно, что она стала сочувствовать социалистическому движению, и большинство ее друзей принадлежали к прогрессивным кругам. В ее "чаепитиях" появились не только лидеры радикального движения, но и молодые поэты, писатели и художники, которые боролись за прогрессивность в искусстве и литературе, и рассматривали социалистических лидеров, как и их естественных союзников.
       Kогда в результате революционного переворота вдруг возник большевистский режим в Венгрии, радикальные друзья Фриды Гардош были привлечены к власти. Ее муж получил важное назначение от правительства, а ей была предложена позиция комиссара народного образования.
       Фрида, однако, отказалась, говоря, что она не знает ничего о политике и не хочет, чтобы ее поставили на должность, для которой она считала себя непригодной. Это и стало причиной, почему она не была арестована, когда большевистский режим рухнул через три месяца, и венгерские тюрьмы были заполнены ее друзьями, лидерами Коммунистической партии.
       Доктор Арпад Сабадош также был в числе тех, кто был заключен в тюрьму по обвинению в государственной измене и разжигании революции. Фрида осталась без финансовых средств и была вынуждена работать в качестве стенографистки в офисе, поддерживая своей зарплатой не только себя, но и других члены её семьи.
       После нескольких месяцев страданий по поводу судьбы её мужа, суд объявил свой приговор: двенадцать лет тюрьмы, который был изменен в результате вмешательства российского правительства, на изгнание его из Венгрии. Все соседние страны отказали в предоставлении убежища коммунистическому лидеру, и было только одно место, куда доктор Сабадош мог отправиться: Россия.
       Фрида, конечно, сопровождала своего мужа, и её домом стала Москва, город, где все радикальные идеи её друзей были реализованы, и который в настоящее время стал домом всех сосланных венгерских коммунистов.
       Многие из этих людей, все из которых знали красавицу Фриду Гардош, получили важные назначения от Советского правительства, некоторые из них даже заняли весьма влиятельные позиции. Бела Кун, экс-диктатор Венгрии, стал в Москве народным комиссаром; Йожеф Погани, бывший глава венгерской Красной Армии, стал теперь одним из начальников комитета по иностранной пропаганде, а ее собственный муж также получил должность от правительства. [Из обер-лейтенанта был произведён в генерала, командующего фронтом на реке Мура. - В.Л.]
       Опять у Фрида Гардош появилась возможность заявить о себе, чтобы играть роль в радикальной политике, но опять она отказалась. Если ранее она не была заинтересована в политике, то в настоящее время она устала и чувствовала себя больной от этой игры, которая заставила ее жить в изгнании. Она взяла скромную работу стенографистки, была спокойна и весела и, казалось, довольствоваться своей судьбой.
       Конечно, необыкновенная красота молодой женщины привлекла внимание многих в Москве, так же, как это было в Будапеште. Но в то время как в Будапеште ее красота вызывала тайную любовь и открытое восхищение, в большевистской Москве, где мораль была более распущенной, она вызывала более прямой и несколько смущающий эффект.
       Мужчины ухаживали за ней и хотели, чтобы она развелась с мужем, другие преследовали ее с предложениями любви. Фреда, однако, оставались холодна ко всем этим ухаживаниям и восхищениям.
       Был небольшой круг друзей, которые собрались вокруг ее интересной фигуры, но большинство членов этого круга были ее старые друзья, венгерские эмигранты, нашедшие атмосферу домашнего уюта в её доме.
       Иногда немногие россияне были также приглашаемы к ней после обеда на чай, как люди литературного интереса или политического влияния. Среди тех, кто регулярно появлялся в доме Сабадоша, был человек из секретной службы по имени Максим Груснов, начальник так называемого террористического [антитеррористического? - В.Л.] подразделения, который вскоре попал под магические чары красоты Фриды.
       В своей безумной страсти этот человек стал настолько агрессивным, что Фрида попросила мужа не приглашать его больше. Арпад Сабадош, однако, был уже слишком сильно погружен в большевистскую политику и слишком мало интересовался своей женой, чтобы прислушаться к предупреждению Фриды. Ему казалось невозможном сказать товарищу Груснову, чтобы он не приходил больше. Он был слишком опасным человеком, чтобы сделать его врагом.
       Это произошло при таких обстоятельствах, что г-н Фюлёп-Мюллер прибыл в Москву и встретился с Фридой Гардош. Оба знали друг друга понаслышке; Фрида знала, что писатель был членом персонала Венской Nеue Freie Presse [Новая Свободная пресса] и был урожденным венгром, а писатель знал, что Фрида Гардош была одной из самых красивых женщин в Москве. Кроме того, жена писателя когда-то была хорошим другом мисс Гардош, так что было вполне естественно, что г-н Рене Фюлёп-Миллер с нетерпением хотел познакомиться с этой женщиной.
         Вскоре после его приезда в Москву он обратился к ней с письмом от его жены и попросил её помочь ему в Москве, городе, с которым он был незнаком, и где люди говорили на языке, неизвестном ему. В течение многих месяцев, практически все время, которое г-н Фюлёп-Миллер провел в Москве, обоих почти всегда видели вместе. Фрида, которая свободно владела русским языком [Арпад писал, что русский язык Фриды был более, чем скромным - В.Л.], служила в качестве переводчика для журналиста, она познакомила его с важными российскими чиновниками, сказала ему, где он мог бы получить подлинный материал для своей книги о Распутине.
       Фюлёп-Миллер, введённый в круг друзей Фриды, познакомился с товарищем Грусновым тоже. Они определённо не понравились друг другу. Фюлёп-Миллер знал, что высокий парень преследовал Фриду с его нежелательным вниманием, и товарищ Груснов подозревал соперника в этом писателе. Но не было никакой открытой вражды между ними.
       Когда Фюлёп-Миллер покинул российскую столицу, он даже не думал о товарище Груснове. Он сожалел, что уехал от Фриды Гардош, обещал писать ей регулярно. Однако писем от Фриды Гардош он не получал.
       Прошло около трёх месяцев с тех пор, как Фулоп-Миллер покинул Москву, когда венгерские беженцы из России принесли странные новости в Вену, где тогда жил Фюлёп-Миллер.
       Они сообщили, что, что доктор Арпад Сабадош был арестован и после быстрого суда отправлен в Сибирь. [На самом дела - в Соловецкий Лагерь Особого Назначения - СЛОН - на Соловецких островах Белого моря - В.Л.]. Они также сказали, что свидетель, который представил доказательства против него, был человек по имени Максим Груснов, член большевистской секретной службы, и что Фриде было не разрешено покидать свой дом.
       Это была последняя новость, которую Фюлеп-Миллер получил о Фриде Гардош из России. В течение трех долгих лет ничего не просачивалось о её судьбе, кроме слухов.
       Советские власти делали вид, что им ничего не известно об исчезновении Фриды Гардош, и обещали произвести расследование, но из этого ничего не последовало.
       Странный случай с Фридой Гардош оставался тайной до тех пор, пока решение её не было дано венгерским советским официальным лицом в Берлине. Вот оно:
      
       Через несколько дней после отъезда Фюлёп-Миллера из Москвы, доктор Сабадош сказал своим друзьям, что товарищ Груснов посетил его жену в то время, когда он [Груснов] был уверен, что она была одна в доме. Груснов снова заявил, что он безумно влюблен в неё, и снова попросил её развестись с доктором Сабадошем и выйти замуж за него. Фрида отказалась, но Груснов продолжал настаивать, и делал ей неприличные предложения, и когда Фрида велела ему выйти из дома вон, он произнес угрозы.
       Известно, что, спустя две недели доктор Сабадош был арестован террористами [антитеррористическим подразделением?], предстал перед революционным трибуналом, и был обвинен в передаче антикоммунистических материалов Рене Фюлёп-Миллеру, который использовал их в газетных статьях о ситуации в России. Это был быстрый суд, Груснов был единственным свидетелем. Суд вынес приговор сразу: Ссылка в Сибирь на неопределенное время.
       В ночь, когда Фридин муж был отправлен в Сибирь, некоторые из его друзей пошли, чтобы посетить Фриду, и им не было разрешено войти в квартиру. Два вооруженных террориста со примкнутыми штыками стояли на страже у дверей.
       Друзья Фриды бросились к Беле Куну с просьбой о его немедленном вмешательстве в защиту женщины. Бывший красный диктатор Венгрии пошёл сразу в Кремль, попросив друзей Фриды, чтобы они ждали в его кабинете. Он вернулся через два часа, его лицо было бледным. "Я извиняюсь", сказал он. "Я ничего не могу сделать. Фрида была взята под стражу террористами Груснова. Обвинение против неё - измена и заговор. Груснов говорит, что он имеет доказательства того, что она передала Фюлёп-Миллеру важные документы, помеченные грифом "секретно". Документы о Распутине и документы, имеющие политическое значение. Груснов также говорит, что у него есть доказательства того, что она является шпионом. Она получила, согласно Груснову, оплату от Фюлёп-Миллера в виде подарков... В настоящее время она находится в руках Груснова. Конечно, будет суд, и мы посмотрим тогда, что я могу сделать..."
       Как известно, суд над Фридой Гардош состоялся три месяца спустя. В течение этих трех месяцев она была в полной изоляции в подземной тюрьме, где пребывали самые опасные политические заключенные.
       Ни один из ее друзей никогда не видел ее в живых с момента, когда она попала в заключение, и никто из них не узнал, где она была похоронена. Что касается судебного разбирательства, оно было проведено за закрытыми дверями. Записи об этом деле достаточно лаконичны. Товарищ Груснов был единственным свидетелем, который показал, что он наблюдал за "деятельностью" Фриды в течение нескольких месяцев с единственной целью получить доказательств против нее.
       Он также сказал, что он подслушал диалог между Фридой и Рене Фюлёп-Миллером, в котором она дала автору "антиреволюционную информацию" о ситуации в России. Он часто ссылался на документы о Распутине, которые, по его словам, Фюлёп-Миллер получал от Фриды Гардош.
       Подсудимая отрицала эти обвинения и попросила, чтобы были выслушаны другие свидетели. Суд, однако, будучи удовлетворён представленными доказательствами, отверг это ходатайство. Она была признана виновной в измене, заговоре против Советской республики, и была приговорена к расстрелу. Приговор был приведён в исполнение на следующее утро в подвале этой тюрьмы. Тело было выдано подразделению Груснова для захоронения, но реальные записи о захоронения отсутствует.
       Два месяца спустя сам Груснов был отправлен на Кавказ. С тех пор о нем ничего не было слышно.
       Рассказывают что Фюлёп-Миллер, узнав о судьбе Фреды Гардош, пережил нервный срыв, несмотря на то, что он знал, что насильственный конец венгерской женщины был вызван подлостью отвергнутого террориста Груснова.
       Так остро он чувствует трагедию друга, чья жизнь была ненужной ценой за "Распутина," что даже не хочет обсуждать свой литературный триумф.
      

    * * *

      
       Конец моего перевода статьи в газете "Dunkrik Evening Observer" от 30 апреля 1929 г., опубликованной за полгода до моего рождения, 85 лет тому назад.

    Книгу Фюлёпа-Миллера "Святой дьявол: Распутин и женщины" вы можете читать здесь: http://www.litmir.net/bd/?b=9307.

      
       А теперь я представляю вам возможность выслушать ещё одну заинтересованную сторону - воспоминания об этих событиях моего отца, Арпада Сабадоша. Я приведу выдержки из его мемуаров "25 лет в Советском Союзе (1922-1947 гг.)". Написаны они были с целью передать их в архив ЦК Венгерской компартии. Второй, третий и четвёртый экземпляры после смерти отца были переданы мне. Третий экземпляр я переслал А.И. Солженицыну в , вот его ответ:
      
       Но потом переводчика я нашёл сам, и эти мемуары объёмом более 150 страниц были переведены с венгерского языка на русский Татьяной Лендьел, редактором перевода был я. Они были опубликованы на интернете в Библиотеке Мошкова (http://world.lib.ru/s/sabadosh_a/szabadosmemoirdoc.shtml) и ещё на нескольких сайтах.
       Совсем коротко об Арпаде: после окончания университета он защитил диссертацию по юриспруденции. Был социал-демократом, с юности принимал участие в рабочем движении. Во время первой мировой войны, из пяти братьев-Сабадошей четверо были офицерами австро-Венгерской армии, двое из них были убиты в этой бойне. Арпад воевал на русском и итальянском фронтах в качестве лейтенанта-артиллериста, был ранен, награждён за храбрость многими австрийскими и венгерскими орденами и германским Железным крестом. За антивоенную пропаганду среди солдат в конце войны его отправили в психушку. Самое активное участие он принял в революции 1918 года - повёл рабочих к Арсеналу в крепости, с чего и началось восстание. Из старшего лейтенанта был произведён в генералы ("таборнок") и назначен главнокомандующим фронта на реке Мура (юго-западная граница Венгрии с Хорватией). После поражения революции его не повесили, а, учитывая его боевые заслуги, дали 12 лет тюрьмы. В 1922 году его в составе большой группы политзаключённых обменяли на венгерских военнопленных, и он оказался в Москве.
       Вскоре отца вызвал к себе Ягода и спросил его, какие языки он знает. Ну, кроме родного венгерского, в совершенстве немецкий, хорошо латынь и так себе французский. Любите ли вы разгадывать кроссворды? Да, очень. Окей, сказал Ягода, годится, заверните. Так отец стал работать в ГПУ в группе дешифрирования радиоперехвата при радиостанции Коминтерн.
       Но не долго радиво играло. Его жену, Фрици Гардош, последовавшую за ним в СССР, и с которой он через год развёлся, в 1925 г. расстреляли за связь с австрийским журналистом. А Арпада, без допроса, без предъявления обвинения и без суда, одновременно отправили в лагерь в Соловки, где он отсидел 3 года. Интересно сравнить его описание венгерских и советских тюрем и Соловецкого лагеря. После отсидки ему было запрещено жить в пяти главных городах Союза. Он поселился в Петрозаводске и стал работать в тресте Кареллес, где познакомился с Ниной Литинской, ставшей его женой и моей матерью. "Несколько раз я видела печального венгерца, одиноко стоявшего у стенки во время трестовских вечеринок. Так мы и познакомились," - рассказывала мне моя мамочка.
       Когда в 1937 году начался повальный отстрел венгров и других иностранных иммигрантов-коммунистов, Арпад, наученный лагерным опытом, залёг на дно, как подводная лодка, и чаша сия его благополучно миновала. Вот что он пишет об этом периоде: "Венгерская эмиграция была самой многочисленной. Ведь число обмененных достигло 400. Хорошо, если человекам сорока из них удалось избежать сталинских репрессий 1937-38 гг. В каждом иностранце подозревали шпиона. Но в шпионаже подозревали и тех русских, которые были во время первой мировой войны в немецком плену и даже тех, кого советское правительство посылало заграницу на дипломатическую или торговую службу. Всю страну заразила шпиономания. Венгров хватали, как живодеры ловят собак. <...> В то время наряду со всесоюзным ГПУ аресты производили и областные, районные и местные отделения ГПУ. Областное отделение не знало, кого арестовали другие, и наоборот".
       Во время начавшейся в 1941 г. войны Арпад просился на фронт, но его не взяли. Он пережил её в Казахстане, чтобы избежать очередного отстрела. А в 1947 году ему разрешили вернуться на родину.
      
       Итак, вашему благосклонному вниманию предлагаются выдержки из "25 лет в Советском Союзе". (Параграфы, касающиеся Фриды Гардош, или, с моей точки зрения, представляющие интерес для читателя, я выделяю жёлтым цветом). Начало Мемуаров (первые 4 главы) - последний период Мировой войны, психушка за антивоенную пропаганду среди солдат, арест, тюремное заключение, и др. - я пропускаю.

    V. Mоя встреча с Белой Куном и Кароем Вантушом

           С Фридой Гардош я познакомился еще до войны, в марте 1914 года. Когда я приезжал с фронта в отпуск, все свое свободное время я проводил с ней. Фрида работала в Государственной рабочей страховой кассе, а по вечерам помогала в редакции "Непсавы", где работал ночным редактором ее старший брат, Шандор Гардош. Она рассказывала мне, что в "Непсаве" машинисткой работает жена Кароя Вантуша, которая получила от мужа письмо о том, что они скоро вернутся домой из русского плена. Через Фриду Гардош я просил передать Вантушам, что когда ее муж вернется, я хотел бы с ним встретиться.
          В Венгрии в то время никто представления не имел о том, что такое большевизм и в чем, собственно, суть русской революции. В тех немногих известиях, которые появлялись в газетах, была одна пустая болтовня и никакой информации. Бела Кун, Карой Вантуш, Ференц Янчик и Дердь Нанаши вернулись из русского плена одновременно. Помню, что Фрида Гардош сообщила мне в день их приезда, что на другой день после полудня Кун и Вантуш будут на квартире Ференца Гёндёра, где расскажут тем, кого это, как и меня, интересует, о сути большевизма. У Ференца Гёндёра была довольно большая квартира, и одну из самых больших комнат он предоставил в наше распоряжение, но сам участия в этой встрече не принимал. При разговоре, кроме Куна и Вантуша, присутствовали Бела Ваго, Йожеф Погань, Шандор Сабадош (Фрейштадт), и если память мне не изменяет, Ласло Рудаш, Бела Санто и другие. Нас собралось около десяти человек. Мы задавали вопросы, а Кун и Вантуш отвечали. Я уже на этой встрече целиком и полностью принял точку зрения большевиков, пролетарскую диктатуру, вооружение рабочего класса, раздачу земли и так далее.
      
      
       [Далее в Мемуарах идёт описание событий венгерской революции 1919 года, участие в них Арпада в качестве революционного генерала, командующего Румынского фронта на реке Мура, три месяца победы революции и поражения её - я их пропускаю ради экономии места. Если кто-то заинтересуется - ангел вам на встречу, читайте оригинал. А сейчас - венгерская революция разгромлена румынскими войсками Антанты, Арпад с фронта возвращается в Будапешт... Перерывы в тексте я отмечаю знаком <...> - В.Л.].
      
      
           До Секешехервара наша поездка в Будапешт шла гладко, но непосредственно перед станцией нам преградили путь красноармейцы. С помощью спрятанных на полях пушек и пулеметов они заставили наш поезд остановиться. Я не мог себе представить, что произошло, поэтому вдвоем с Куташом я вышел к ним навстречу. Выяснилось, что под Секешфехерваром стоит полк красноармейцев-металлистов. Его командир и политический комиссар сообщили мне, что под Будапештом стоят румыны и, наверное, они уже вошли в город, поэтому не было никакого смысла отдавать оружие в руки румын. Все это было для меня новым и неожиданным.
          Я пошел на станцию и там вызвал по телеграфу начальника будапештской станции, откуда мне сообщили, что в окраинных районах Будапеште уже находится румынские войска. Поэтому мы сдали все наше оружие, и только командиры оставили при себе револьверы. Теперь мы двигались вперед медленно и повсюду по телеграфу или телефону спрашивали о положении в Будапеште. Бежавшие из Будапешта красноармейцы со встречных поездов рассказали мне, что они видели румынские части уже в центре города. Услышав это, я распустил батальон и сказал, что каждый может ехать, куда хочет. Когда я на трамвае ехал по Будапешту, то повсюду видел румынских офицеров с накрашенными, напудренными лицами.
          Я пришел к своей матери, но побыл у нее недолго, только показался, что я жив. От нее я отправился в свою квартиру по улице Андраши в доме 105, но и там я не остался, потому что на квартире моей матери меня уже искали до моего приезда. Я достал трудовую книжку на другое имя, и жил некоторое время на разным адресам. Через несколько дней на мою квартиру на улице Андраши пришел заместитель бывшего батальона военных моряков, о котором я уже говорил, что он был пехотным прапорщиком, а теперь он уже находился на службе новой полиции Фридриха как сыщик. Однако какое-то чувство порядочности у него осталось, поскольку он предупредил мою жену, чтобы я был осторожен, потому что его прислали для того, чтобы арестовать меня и препроводить в полицию.
          Началась моя жизнь в подполье. Целыми днями я находился то на одной, то на другой квартире, или бродил по таким местам, где точно знал, что не встречусь со знакомыми. Я быстро отрастил усы и бородку, так что когда я в конце августа встретился с одним знакомым, тот меня не узнал, а когда я его окликнул, сказал, что я выгляжу как провинциальный агроном или судья.
          Когда я навестил мою мать, привратник видел, что я вошел в подъезд, и согласно полученному ранее приказу, немедленно побежал в полицейский участок сообщать, что я прибыл домой. Когда полицейские прибыли, я уже ушел, но в это время пришел мой старший брат, который тоже был адвокатом и вместо него прибывшие полицейские арестовали и доставили в участок его. Он пробыл там три недели. Столько времени потребовалось на то, чтобы выяснить, что он не я.
          На одной из моих квартир каждый день или через день я встречался с Фридой (Фрици) Гардош [жена Арпада - В. Л.], которая сообщила мне, что когда она вышла из нашей квартиры, то заметила, что за ней идут двое. Тогда она быстро спустилась в подземку, но за ней последовали и туда, а когда она вышла из подземки, эти двое тоже вышли. На это она, чтобы запутать их и освободиться от слежки, зашла в полицейское управление и спряталась за дверью одной из пустых комнат. Эти двое поспешно прошли в следующую комнату, а она быстро выбежала из-за двери и выскочила на улицу и различными окольными путями пришла ко мне. На это я сказал ей, что уж если мне столько времени удавалось избежать ареста, то было бы величайшей глупостью, если именно она приведет ко мне полицию.
          Начиная с этого дня мы не будем встречаться. Я попросил ее также передать моему брату, что завтра в 11 часов буду ждать его в городском парке у памятника Вашингтону.
          Между тем на моей квартире на улице Андраши меня неоднократно искали полицейские, офицеры национальной армии и даже однажды появились румынские солдаты под предводительством одного офицера, которые произвели обыск и забрали среди прочего и мои награды, которые лежали в одном из ящиков в шкафу.
          Я встретился с моим братом у памятника, мы сели на скамейку и он рассказал о своих впечатлениях, которые получил в полицейском управлении, а также сообщил, что одна незнакомая женщина позвонила ему по телефону, чтобы сказать мне, что детектив по имени Виола и один лейтенант из Надьканижы уже несколько дней находятся в Будапеште с тем, чтобы меня арестовать.
          Мы еще не успели закончить наш разговор, как я увидел, что ко мне приближается Фрици Гардош. В ту же минуту я увидел, что в нескольких шагах от нас в кустах за ней украдкой следит один человек. Вдруг он увидел нас и с громадным револьвером Фроммеля в руках подбежал ко мне с криком: "Сдавайтесь и отдайте оружие!".
          Мне даже не пришло в голову сопротивляться, потому что был безоружным перед дулом револьвера, и так, с револьвером в руке, он доставил меня в полицию.
          Позже Фрици Гардош рассказала, что она пошла в тот день в городской парк, в бассейн Сечени, и детектив Виола, по-видимому, дождался, пока она выкупается и следовал за ней по пятам, пока не наткнулся на меня.
          Этот Виола, кстати, был красным охранником в Надьканиже и поэтому знал меня. После падения Советской республики он немедленно перешел к белым и стал детективом. Пока он мог оказать им услуги, они его держали, а потом выгнали из-за еврейского происхождения.
          Если попытаться найти ответ, что было причиной столь быстрого падения Советской республики, то следует ответить на это тем, что Советская республика пала уже в момент своего возникновения, поскольку:
        -- из министров правительственного совета был только один коммунист (комиссар иностранных дел Бела Кун)
          2. две партии, коммунистическая и социал-демократическая, объединились. До 1918 года в Венгрии не существовало Коммунистической партии. Здесь всегда была единая рабочая партия, социал-демократическая, в которой не удавалось даже образовать единой организованной левой платформы. Бела Кун, Карой Вантуш и Ференц Янчик вернулись из русского плена в ноябре 1918 года с целью организации коммунистической партии. В феврале 1919 года почти все руководители уже находились в тюрьме. За такое время, естественно, нельзя создать какую-то бы то ни было партию.
          Таким образом, когда коммунистические руководители договорились о том, чтобы объединить две партии, то сторонники Куна по сути дела загнали коммунистов, как баранов, в стойло социал-демократии.
          Чем же объясняется то, что Бела Кун согласился на такие самоубийственные условия?
          Когда началась война, Бела Кун был мелким служащим рабочей страховой компании в Коложваре [венгерское название г. Клужа. - Татьяна Лендьел]. У него не было никаких особых данных руководителя. Это был человек непрезентабельной внешности, губошлеп, плохой оратор. Он был способен к истерическим выпадам. Не так уж невероятно предположение, что этого мелкого бюрократа, у которого не было никаких перспектив выдвинуться на гражданской службе, закружилась голова от власти министра и руководителя партии.
          Бела Кун не был глупым человеком и у него были определенные практические знания, которые он приобрел в Советском Союзе. Поэтому он должен был знать, что при таких условиях Советская республика не может существовать в Венгрии. Я со своей стороны считаю, что самым большим преступлением Белы Куна было то, что он поставил на карту судьбу венгерского пролетариата. Он всё поставил на одну карту: на то, что русская Красная армия в скором времени вступит в Будапешт. Однако этого не произошло, поэтому Советская республика должна была пасть. Бела Кун хотел превзойти Ленина. В пропаганде русских большевиков никогда не было раздела земли, и тем не менее после прихода к власти Ленин и большевистская партия немедленно роздали землю неимущим крестьянам, чтобы этим ослабить влияние эсеров. Раздел земли входил в программу партии эсеров.
          Кун же хотел быть более умным и большим социалистом, чем все, и поэтому не дал земли крестьянам. По правде говоря, он не дал крестьянам ничего.
          Промышленные рабочие также не получили ничего. Все знают, что вопрос продовольственного снабжения городов не был решен, и Будапешт во время Советской республики жил гречкой и вареной тыквой.
          Ко всему этому надо добавить несколько грубых ошибок. Такой ошибкой было, например, что, что правительство демобилизовало кадровых офицеров, убрало их из Красной армии, а потом, некоторое время спустя обязало их опять вступить в Красную армию. Можно себе представить, с каким энтузиазмом служили они там. Все это увенчалось отводом победно наступавшей [венгерской - В.Л.] Красной армии с чешского фронта, на чём по требованию Клемансо настоял Бела Кун. Именно тогда и по этой причине Аурель Штромфельд ушел с поста начальника генерального штаба. Эти действия Куна были равны предательству. И это и послужило непосредственной причиной дезорганизации Красной армии и в скором времени падения Советской республики.
      

    <...>

    XII. Снова в Надьканиже

          В главной комендатуре я пробыл один или два дня, меня даже не допросили, а в сопровождении Виолы и еще одного человека доставили к поезду и отправили в Надьканижу. Там с вокзала меня отвезли прямо в казармы и заперли там в карцер. Перед карцером в большом помещении размещался караул. Начальниками караула были молоденькие лейтенанты. Когда разнесся слух о том, что меня привезли, то у смотрового отверстия в двери целый день было движение. Как в зоопарке, когда публика приходит посмотреть на страшного зверя, так и к моей камере целый день шли знакомые и незнакомые.
          В один прекрасный день меня и другого лейтенанта запаса доставили в суд офицерской чести. Этот суд состоял из трех членов под председательством полковника, а обвинителем был один майор. Сначала меня спросили, был ли я на фронте и какие имею награды. Когда я сообщил, что награжден двумя серебряными крестами "За храбрость", военным крестом "За заслуги" 3-й степени с мечами, крестом Кароя, медалью "За ранение" и немецким Железным крестом 2-й степени, то все разинули рты, и майор сказал только: "Не могу понять, как мог артиллерийский офицер с такими наградами и к тому же юрист быть заодно с такими людьми?"
          - Я лишь следовал своим убеждениям и никогда не буду стыдиться этого, - ответил я.
      

    <...>

      
       Городские адвокаты отказались от защиты коммунистических преступников. Об этом председатель суда объявил в начале заседания. Однако поскольку по закону обязательно была защита, защитники обвиняемых, в том числе и мой, были назначены судом. Моим защитником было молодой адвокат, которого я видел в первый раз в жизни, по имени д-р Ласло Малек, которой отнесся к делу очень тщательно. Кстати, назначенные защитники не говорили с обвиняемыми ни до начала процесса, ни во время него. Общее настроение тогда было насколько возмущено против коммунистов, что на это никто из них не решился. На суде в качестве свидетеля выступил один из преподавателей кадетского училища в Надьканиже, молодой капитан румынского происхождения, который на фронте был со мной в одном полку, и он осмелился сказать перед судом, что я был один из храбрейших офицеров полка. Был другой свидетель, телеграфист, который сказал, что слышал наш разговор, когда Самуэли вызвал меня по телефону и сказал, что прибудет в город для наведения порядка, на что я ответил, что в этом нет никакой необходимости, потому что в Надьканиже уже полный порядок. Все это суд нашел достаточным, чтобы применить ко мне при вынесении приговора 92-ую статью, которая давала самые большие смягчения.
          Все знали также, что тогда, когда вышеназванные офицеры обедали в ресторане и ели отнюдь не гречку, а выбирали различные блюда по меню, мне приносили обед из казармы, и я ел то же, что ели солдаты. Должен сказать, что это была вполне приличная еда. Такие мелочи помогли мне избежать смертного приговора.
          По праву последнего слова я выступил и сказал следующее:
          - Я не отрицаю, что я коммунист и что я борюсь за лучший и честный строй. Я также признаю, что убил многих на русском и итальянском фронте, но тогда это не называли убийством, более того, австрийский и германский императоры дали мне за это награды.
          Суд присудил Яноша Полаи к смертной казни, меня к 12 годам я, а остальные обвиняемые получили от 5 до 10 лет тюрьмы.
          Касающаяся меня часть приговора была следующей:
          "В случае обвиняемого д-ра Арпада Сабадоша суд в качестве смягчающего обстоятельства принимает во внимание отсутствие судимости в прошлом, то, что он женат, долгую безупречную службу на полях сражений, а также психическое состояние как результат этого, абсолютную приверженность к коммунистическим идеям, определяющую его мысли и действия, а также то, что он, как об этом официально известно суду, в период его пребывания военным комендантом, Надьканижа была избавлена от крупных насильственных действий; отягчающим обстоятельством суд считает то, что обладая высоким интеллектом и умственными способностями, он мог ясно предвидеть последствия своих действий. Учитывая перевес смягчающих обстоятельств, суд считает обоснованным применение 92-й статьи Уголовного кодекса".
          После объявления приговора председатель суда д-р Геза Кенеди повернулся ко мне со следующими словами:
          - Вы должны были получить такой же приговор, как и Полаи.
          Как видно, судьи проголосовали против его предложения. Приговор обжалованию не подлежал и вступил в действие в момент оглашения.
          Процесс в Надьканиже был первым из крупных процессов над коммунистами, поэтому смертный приговор привести в исполнение не решились, а отправили секретаря суда в Будапешт, чтобы испросить утверждения приговора у правительства Фридриха или у румынских властей. Посланный вернулся с тем, что для приведения в исполнение приговора никакого разрешения не требуется.
          Полаи и после того, как был приговорен к смертной казни, принимал участие в общих прогулках. Он нередко пристраивался за мной и мы с ним разговаривали. Он не верил, что белые долго продержатся у власти, и был уверен в том, что я в скором времени освобожусь, и просил меня в этом случае помочь и ему. Я, к сожалению, не видел наше положение в таком розовом свете, но, конечно, обещал ему, что если выйду, то не забуду и о нем.
          Через несколько дней в тюрьме поднялась подозрительная возня, камеры были освобождены, и сидевших в них перевели в другие камеры. Так, мы узнали от уборщиков, что прибыл Михай Бали, палач, и так как в гостинице ему не дали номера, он будет жить в тюрьме в одной из камер.
          Полаи был сильным человеком и на суде он вел себя мужественно и только улыбался, когда другие обвиняемые пытались все свалить на него. И все же, когда ему объявили, что на следующий день в полдень его казнят, он сломался. Из его камеры я вдруг услышал звуки, похожие на вой собаки, это продолжалось часа два. По-видимому, Полаи плакал. У него была семья, жена, дети, брат, им разрешили попрощаться с ним.
          Город выглядел, как будто был праздник. Привели батальон солдат, часть поставили перед тюрьмой, часть во дворе. Мы из окна видели, как толпой повалила празднично одетая "господская публика", мужчины и женщины, чтобы посмотреть, как будут вешать,. После обычных формальностей Полаи повесили. Надзиратель, тот самый, который нашел за подкладкой моей шляпы деньги, когда меня привели в тюрьму, рискуя своей должностью, вывел меня из камеры в уборную, потому что оттуда из окна можно было увидеть повешенного Полаи.
          Так, на земле стало меньше одним честным и преданным коммунистом.
         

    <...>

       [Арпад провёл в венгерских тюрьмах около двух лет, описание этого периода я упускаю. - В.Л.]

    XIV. Шопронская тюрьма

      
       Время уже приближалось к осени, когда я узнал, что некоторых политических вызывали в контору дирекции и спрашивали, хотят ли они ехать по обмену заключенными в Советский Союз. Те, кто ответил утвердительно, должны были подписать соответствующую бумагу. Однако ничего конкретного мы не узнали. Те, кого вызывали, сказали только, что для разговора и подписания бумаги прибыл неизвестный человек из Пешта. Однажды вызвали и меня, и когда этот незнакомый господин начал разговор, я спросил его, с кем имею честь разговаривать.
          - Я Михай Юнгер, секретарь министерства иностранных дел, - сказал он.
          Позже Юнгер стал послом Венгрии в Советском Союзе.
          Обмен происходил так. Нас разделили на группы, состоявшие из 30-40 человек. В последний день, когда мы прогуливались по двору тюрьмы, вдруг появился др. Кемень, которого я не видел с того дня, как меня выкинули из больницы. По-видимому, он специально пришел для того, чтобы попрощаться со мной. На прощанье он сказал:
          - Я желаю вам счастья и советую больше не заниматься политикой.
         

    XVI. Обмен. Дорога в Россию

          Перед обменом нашу группу направили из Ваца в Будапешт в пересыльную тюрьму. Здесь мы ждали, пока соберут и отправят группу.
      

    <...>

         
       31 октября 1921 года нас доставили в главную комендатуру, там у нас взяли отпечатки пальцев и на каждого выписали т. н. "билет-удостоверение", которое заменяло заграничный паспорт и в котором мы должны были подписать по-венгерски и по-немецки, что в случае если обмен по какой-либо причине не состоится, то мы просим вернуть нас в Венгрию.
          Группу для обмена составляли в пересылочной тюрьме. Перед отправлением всем было разрешено свидание с родственниками. Венгерские контрреволюционные буржуа не могли отказать себе в удовольствии, чтобы в последний раз не приковать нас, узников, друг к другу. Так мы отправились на вокзал и с вокзала в особых вагонах под усиленной охраной жандармов. Все мы отправились в путь с мыслью, что все же пробил час освобождения.

    <...>

      
             Итак, едва мы отправились навстречу свободе, как через несколько дней вновь очутились в пересыльной тюрьме.
          Фрида Гардош жила в Вене в эмиграции у своей сестры, Марии Гардош Пинтер. Она поддерживала постоянную связь с венгерскими руководителями венской эмиграции. От них она узнала, что меня включили во второй транспорт, а также точный день отправления. Так что когда мы отправились из Будапешта, Фрида Гардош также отправилась из Вены в Ригу, так как обмен между советскими и венгерскими представителями должны был произойти там. Фрида Гардош познакомилась с дочерью профессора университета Шимони, которая была женой католического священника-расстриги и которая, как и она, хотела встретить своего мужа еще в пути.
          После того, как нас вернули в тюрьму, нас поместили в особом отделении, по два-три человека в камере. Прошло несколько недель, а нас все не отправляли. Большинство впало в полное отчаяние, что теперь будет. Но все же мы наконец отправились, где-то во второй половине декабря. Наручники оставались на нас почти до Саксонии, чехи тоже их не сняли. Только в Саксонии, когда нас передали тамошней полиции, мы освободились от наручников. Так мы доехали до Кёнигсберга, где ждали отправки несколько сотен бывших русских военнопленных. Кроме военнопленных, там были русские женщины, которые оставили родину с венгерскими или австрийскими пленными, а теперь опять хотели вернуться в Россию. В Кёнигсберге нас погрузили на пароход, который назывался, если я хорошо запомнил, "Амон". Это судно 40 лет перевозило лошадей и коров и было отбраковано, как отслужившее срок. Теперь же немцы вновь начали его использовать. В по обе стороны длинного трюма была брошена солома, а в середине оставлен узкий проход. Я просто не мог там находиться, потому что стоило мне прилечь, как я начинал ощущать такую страшную вонь, что должен был встать и выйти на палубу. Можно себе представить, какие запахи впитали в себя эти доски за 40 лет.
          Мы все боялись морской болезни. Один "умник" сказал мне, что если я не хочу заболеть морской болезнью, то я не должен ничего есть. Я его послушался. С тех пор я знаю, что как раз наоборот, лекарством от морской болезни служит то, что человек все время ест и пьет во время плавания.
          Сначала морской болезнью заболели самые слабые. Их рвало друг на друга. На судне почти не было обслуги, и уборкой никто не занимался. К тому же мы сразу же попали в бурю, так что почти не было никого, кто не заболел бы морской болезнью. У меня желудок был совершенно пуст, так что не было, чем рвать, но от качания то в одну, то в другую сторону меня начинало так мутить, что я думал, что из меня просто выйдет наружу желудок. Но я отделался тем, что почти половину дня меня рвало желчью. Наконец мы все же прибыли в Ригу.
          Уже в Советском Союзе я прочитал в газете "Берлинер Тагеблат", что на обратном пути этот пароход попал в бурю и затонул.
          В Риге нас поместили в школе, где нас охраняли русские белогвардейцы. С одним из таких, выглядевшим не так угрожающе охранником, у которого вместо ремня оружие висело на веревке, я заговорил по-немецки. Он сказал, что он морской офицер, и рассказывал всякие ужасы о том, что творится в России.
          В Риге мы впервые увидели на ногах у мужчин валенки, вид распространенных в России валяных сапог. Люди выглядели в них так, будто у них ноги, как у слонов. А на женщинах мы также впервые увидели боты, распространенный у русских вид обуви, который в холодной время надевают прямо на туфли. И здесь же мы впервые видели черный хлеб в форме кирпича, о котором венгры заспорили, что это такое. Большинство не хотели верить, что нужно есть этот хлеб, который был кислым на вкус и клейким и таким черным, как будто был сделан из шоколада.
          Странная вещь произошла с этим черным хлебом. Я, как и другие венгры, сначала не мог его есть. Потом я так привык к нему за время своего пребывания в России, что и теперь, если я встречаюсь с русским, я прошу его привезти черного хлеба.
          Со мной в России работала одна сотрудница, техник, брат которой работал в Париже в советском посольстве. Я как-то спросил у нее, что пишет брат из Парижа:
          - Он всем очень доволен и только на одно жалуется, что в Париже нет черного хлеба.
          Тогда я только посмеялся над этим, а теперь и сам испытываю это.
       [Когда возникала оказия, я всегда отправлял отцу из Ленинграда в Будапешт пару буханок чёрного ржаного хлеба. Уже после его смерти, мой венгерский двоюродный брат, профессор-экономист Андраш Надь рассказывал мне, что Арпад гладил рукой привезённую ему буханку и говорил: "Шоколад!" - В.Л.].
          По поручению русского правительства обменом и доставкой обмененных в Россию занимался Йожеф Габор (теперь он посол Венгрии в Праге). Он рассказал мне, что Фрида Гардош долго ждала меня здесь, но у нее кончились деньги, и десять дней назад она уехала в Москву. До моего приезда Фрида Гардош жила в семье Белы Куна.
         

    XVII. Прибытие в Россию

          От Риги мы ехали в Москву в русском вагоне 1 класса. Русские железнодорожные вагоны отличаются большими удобствами, так как рассчитаны на переезды на большие расстояния, и там у каждого есть свое спальное место. В вагоне нас сопровождал пьяный проводник. В декабре 1921 г. в России еще действовал "сухой закон", и поэтому русский проводник первым делом, естественно, запасся в Риге должным количеством водки. Никто из нас ни слова ни знал по-русски, а он ни слова не понимал по-венгерски, и что бы мы ни говорили, он на все отвечал: "Пожалуйста".
          Это было первое русское слово, которому мы научились.
          Обмен происходил так, что за каждого венгерского политического заключенного русские давали 7 венгерских военнопленных офицеров. Когда после падения Советской республики венгерские власти присудили коммунистов к большим срокам тюрьмы, то русские перевели венгерских офицеров в особые лагеря и задержали их отправку на родину. Поскольку среди военнопленных было много высокопоставленных венгерских "господ", их родственники в Венгрии вынудили правительство Хорти подписать и провести обмен военнопленных на политических заключенных.
          Таким образом, осужденные в Венгрии политические заключенные были обязаны своим освобождением исключительно дальновидности русского правительства.
          В Москве на вокзале нас встречали с большой помпой, с военным оркестром и речами. Нас приветствовал Бела Кун. С вокзала нас отвезли на улицу, которая называлась Воронцово Поле, в бывшее здание гаагского консульства. Оно представляло собой небольшой особняк, где было 10-15 комнат, с центральным отоплением и оборудованной кухней. Здесь мы встретились с теми, кто прибыл с первым транспортом. В разные по размеру комнаты установили различные металлические кровати, и так началась наша т. н. "эмигрантская" жизнь.
          Я вместе с Фридой Гардош получил небольшую отдельную комнату. Нам объявили, что первые три месяца нам будет оказывать помощь русское правительство, все будут получать полное обеспечение. Однако за эти три месяца мы должны подыскать себе работу.
          Венгерские товарищи во главе с Куном ничего не сделали для того, чтобы эмигранты могли бы найти работу. Правда, при том хаосе, который царил тогда в России, это была нелегкая задача. Из венгров никто, конечно, не знал русского языка, и это очень мешало в поисках работы даже тем, кто имел рабочую специальность. А уж тем, кто не имел рабочей специальности, устроиться было гораздо труднее.
          Уже тогда вокруг Белы Куна образовалась небольшая группа "юных титанов" с горячей головой, такими были, например, Пали Хайду, Ласло Ф. Борош, Дёрдь Самуэли и другие, которые считали себя передовыми коммунистами и презирали тех рабочих социал-демократов, которые не одно десятилетие участвовали в рабочем движении и в 1919 году присоединились к коммунистам. Так в московской эмиграции уже в самом начале начался раскол. Большая часть прибывших еще почти ничего или очень мало знала в фракционной борьбе, которая велась, прежде всего в Вене, между группой Ландлера-Гамбургера и группой Куна.
          Однако после обмена этот секрет быстро раскрылся, частично из писем венгерских товарищей, находившихся в Вене, а отчасти от приезжавших оттуда венгерских эмигрантов.
          Итак, и здесь вскоре разгорелась фракционная борьба. Я со своей стороны не принадлежал ни к одной из фракций, потому что убедился в том, что между двумя фракциями разницы нет, и речь идет только о том, кто будет верховодить, Бела Кун или Йенё Ландлер.
          Я не был очень высокого мнения о Беле Куне. Это был полный человек с толстыми губами, и у него не было ни ораторских способностей, ни голоса для того, чтобы играть роль руководителя. В его пользу не говорили и многие ошибки и промахи, совершенные им во время Советской республики, да и его человеческие качества. Уже само то, что он окружил себя такими горластыми, но не очень умными приближенными, оттолкнуло от него много серьезных рабочих.
         

    <...>

         
       Ландлер также не подходил для роли вождя. Поэтому часть венгерских эмигрантов-рабочих организовались под девизом "Молот" и не хотели иметь руководителями ни Куна, ни Ландлера, а хотели руководителей из рабочих. И обе фракции начали с ними ожесточенную борьбу.


    <...>

    XIX. Жизнь эмигранта в Москве

          Первым делом освободившиеся из заключения и тюрем эмигранты должны были хоть немного научиться русскому языку. Конечно, это не было никак организовано, каждый действовал, как мог. Сейчас не стоит описывать, что творилось тогда в России и в Москве, потому что никто этому не поверит. Мы думали, что едем в страну социализма, но как только мы пересекли русскую границу, нас поразили бедные деревенские домишки и собиравшиеся на станциях толпы крестьян в "лаптях", плетеной обуви наподобие наших постолов, с обмотанными только грязными тряпками из мешковины ногами, в сильный мороз. Позже один русский знакомый сказал мне, что лапти все же замечательная обувь, потому что мужик спокойно может идти в них по любой слякоти. Вода и грязь как вошла в них, так и вышла, как только он перешел на сухое место.
          В начале 1922 году уже действовал провозглашенный Лениным "НЭП". Однако 90% магазинов были закрыты. Кое-где частники открыли небольшие лавочки, где продавали все, что придется: чулки, куски материи, колбасу и т.д. Одним словом, мы, привыкшие в Будапеште к нормальным специализированным магазинам, ходили по Москве, будто очутились где-то посреди африканских джунглей.
          В 1922 году, да и много позже, в Москве во всю действовал черная обменная биржа на Ильинке. В 1922 году ввели новые, твердые деньги, "червонцы". Тогда стоимость этих денег равнялась приблизительно 10 довоенным рублям. На Ильинке можно было менять червонцы в любых количествах. Перекупщики давали за них 10 царских золотых рублей и сверх того один бумажный рубль. Операцию, естественно, проводил министр финансов для того, чтобы поднять этим стоимость червонца. Позже когда при Сталине был процесс бывшего комиссара финансов Сокольникова, которого, естественно, осудили за шпионаж, выяснилось, что Госбанк потратил много миллионов рублей для того, чтобы искусственно поддерживать стоимость червонца.
          Бросалось в глаза, что в Москве совсем не было собак, и кошки попадались очень редко. Причина этого была простой: людям самим нечего было есть, не то что держать собак или кошек. Наоборот, мышей и крыс развелось столько, что даже на улице под названием Кузнецкий мост в том доме, где и по сей день находится министерство иностранных дел и который построили американцы в 1905 году, на шестом этаже водились мыши и крысы.
          Позднее мне рассказывал один мой русский друг, Яков Яковлевич Яковлев, который был коренным ленинградцем, что после революции продовольственные склады, которые находились на берегу Невы, были полностью опустошены и поэтому крысам, которые жили там испокон века, было нечего есть. Однажды он ехал в трамвае, как раз тогда когда десятки тысяч крыс оставили пустые склады и одновременно отправились в другое место. Колонна крыс шла через трамвайные пути, и вагоновожатый пришел в такой ужас, что остановил трамвай и ждал, пока эта масса крыс не скрылась.
          В Москве почти не было асфальтированных улиц, мостовые почти везде были вымощены гранитными камнями. Тротуары тоже были настолько плохими, что вечером нельзя было передвигаться, не рискуя сломать ногу. За 15 лет большевики это изменили. Были починены все улицы и гранитные булыжники покрыли асфальтом или бетоном. Автомобилей тогда тоже было почти не видно, несколько обшарпанных машин, которые с грохотом проезжали по улицам, пожалуй, только усиливали печальную картину. Зимой, наоборот, по заснеженным улицам весело проносились прекрасные санные повозки, в которые запрягали замечательных русских ломовых лошадей. Не прошло и 15 лет, как на улицах Москвы больше не видно извозчиков, их вытеснили автомобили.
          В то время самым известным рынком Москвы была Сухаревка. Это была довольно большая площадь, вымощенная булыжниками, где с рук продавали разные вещи. Здесь можно было купить все: от фальшивых французских духов до фальшивого мыла и фальшивых часов. В последнем я убедился на собственном опыте. Я купил кусок розового и выглядевшего вполне прилично мыла. Когда я начал им мыться, то я заметил, что оно очень щиплет глаза, поэтому я его отложил. Когда же через некоторое время я посмотрел мыло, то на нем выступили белые кристаллы, как будто его запорошил снег, все это была сода. Я также купил на рынке часы "Павла Буре". Это была швейцарская фирма, которая поставляла из Швейцарии детали часов, и в Москве из них собирали часы, видимо, для того, чтобы избежать пошлины. Часы казались совсем новыми и на циферблате красовалось название швейцарской фирмы. Эти часы проходили всего несколько дней, и сколько часов они шли, настолько же отставали. Когда я дал их венгерскому часовщику эмигранту по фамилии Шишка, чтобы он их починил, он на другой день принес их назад и сказал, что в этих часах все детали от других, плохих часов, так что починить их нельзя. Сухаревка было таким базаром, как у нас в прежние времена площадь Телеки. Случалось, что кому-то из венгров приглянулся шелковый платок, он начинал его рассматривать, смотреть на свет, и после того, как нашел хорошим и дешевым, покупал. Когда же он дома развертывал сверток, то вместо платка там оказывалась тряпка, которая не стоила и пяти копеек.
          В магазинах ничего нельзя было купить, кроме хлеба и картошки, да и те на карточки. Тогда в России еще существовала пайковая система. Это означало, что все рабочие и служащие получали продукты на месяц на своем рабочем месте (топленое масло, мясо, муку и тому подобное, вплоть до соли). Конечно, паек был таким небольшим, что жить на одном этом было невозможно. Недостающие вещи покупались на Сухаревке. Зимой 1922 года я держал молоко на веревочке за окном: молоко замерзало в алюминиевой тарелке, я проделывал в нем дырочку и на бечевке вывешивал между рам.
          Окна в Москве и в более холодной части России зимой повсюду держат закрытыми, более того замазывают и заделывают все щели, заклеивая их или заделывая замазкой, а там где её нет, просто бумагой. Окна сделаны так, что в верхнюю часто окна вставлено маленькое окошко (сантиметров так 25), которое можно открыть. Проветривание происходит исключительно через это маленькое окошечко, которое называется "форточка". Никогда раньше мы такого не видели, но в России все дома строились так.
          Мне очень не нравилась совместная жизнь с эмигрантами на Воронцовом поле. Там постоянно проводили собрания, спорили, разбирались во всяких делах и обидах еще по тюрьме. Поэтому не прошло и месяца, как я стал искать возможности освободиться от этого.

    <...>

    XX. Трудоустройство

          На Воронцово Поле приходил один бывший военнопленный по фамилии Леваи, о котором гораздо позже я узнал, что он служит в ГПУ. Однажды Леваи сообщил мне, что сейчас два человека, которые знают какой-нибудь иностранный язык, могут устроиться на работу. Тогда я еще достаточно хорошо знал немецкий и немедленно вызвался. При нашем разговоре присутствовал др. Пал Холлоши, адвокат из города Залаэгерсег, родители которого рано умерли, и они с сестрой воспитывались в одном еврейском приюте для сирот. Во время Советской республики он заведовал городским жилищным управлением. Он знал французский и также вызвался. Мы немедленно отправились с Леваи. Он привел нас в большое здание, пройдя через четыре-пять пустых комнат мы, наконец, предстали перед человеком, который спросил нас, какие языки мы знаем, а также умеем ли мы разгадывать кроссворды.
       [В 1961 году, когда я был в гостях у отца в Будапеште, он рассказал мне, что с ним разговаривал Генрих Ягода, спрашивал, какие языки он знает и любит ли разгадывать кроссворды. Отец говорил, что он был назначен Ягодой начальником только что созданного отдела дешифрирования радиоперехвата при радиостанции Коминтерн. Я не знаю, из каких соображений отец не упоминает здесь имени Ягоды. - В. Л.].
          Единственным моим условием было то, чтобы мне дали квартиру, то есть комнату. Он пообещал, и вызвал нас на другой день на 10 часов к себе. Товарищ, который с нами говорил, был одет в гимнастерку и военную шинель. Но так же был одет и Леваи и большинство людей, живших в Москве. Когда на другой день мы явились, он прошел с нами в другое здание неподалеку и поднялись на шестой этаж, где нас встретила женщина лет 30 по фамилии Эльтман. Меня ввели в одну комнату, а Холлоши в другую. В той комнате, в которую вошел я, находился мужчина примерно одинакового со мной возраста и молодая хорошенькая женщина в сапогах и тоже в шинели. Мужчина говорил на ломаном немецком языке, он показал на лежащие на столе и состоящие из пятизначных цифр шифрованные телеграммы, которые были пронумерованы в порядке поступления, а потом записал в большую книгу рядом с пятизначными цифрами номер порядковый телеграммы. Таким образом, он получал статистику, сколько раз повторяется тот или иной пятизначный ряд в различных телеграммах.
          Через пару дней мы получили удостоверение с фотографией, что мы служащие министерства иностранных дел, а также пропуск в столовую министерства и еще одно удостоверение в магазин министерства. Комнату я тоже получил там же, на Кузнецком мосту, в одном из боковых зданий министерства. В этот же коридор выходила дверь места моей работы.
          В этом управлении нас работало человек 8-10. Плохо говорящий по-немецки русский сказал мне, что наша задача, расшифровать текст зашифрованных телеграмм. Здесь же работал один французский гражданин по имени Густав Булей, который, по его словам, был капитаном французской армии и попал сюда благодаря своему знакомству с Троцким. Он был опытным специалистом по шифровке, потому что, как говорили, занимался этим еще во французской армии. Холлоши, который работал вместе с ним, рассказывал, что он действительно расшифровывал ежедневно по несколько французских телеграмм. Наше рабочее время равнялось четырем часам, а зарплата была в пять раз больше, чем у квалифицированного рабочего. Я знаю это, потому что Лайош Киш, с которым вместе я сидел в тюрьме в Ваце, быстро устроился в типографию как типограф (без знания русского языка), и я каждый месяц спрашивал его, сколько ему платят и какой у него паек.
          Прошло уже больше года, как я там работал, когда я узнал, что несмотря на мои удостоверения, я тоже по сути дела являюсь служащим ГПУ.
          Устроится на работу было трудно, а здесь была большая зарплата и особый паек, поэтому др. Холлоши рекомендовал на эту работу др. Шандора Варьяша, а тот Ласло Рудаша. Сюда же пришел и др. Иштван Картай. Др. Варьяш и Рудаш проработали здесь недолго, потому что им обоим удалось устроиться преподавателями в института Красной профессуры.
          После моей неудачной поездки в Ленинград, я все время плохо себя чувствовал, и каждый вечер у меня был небольшой жар. Тогда я жил еще на Воронцовом поле, и туда каждую неделю приходил русский врач, который осматривал тех, кто чувствовал себя больным. Я дважды жаловался ему, что чувствую, что мне давит в груди и что меня мучает кашель, а каждый вечер у меня повышается температура. Он осмотрел меня и сказал, что у меня бронхит. Между тем я устроился на работу и получил комнату на шестом этаже. Лифт, естественно, не работал. Я проработал примерно два месяца, когда я констатировал, что у меня отечный плеврит. Я знал его симптомы, так как один из моих братьев болел им во время войны, и те же симптомы теперь были у меня. Сначала я не хотел ложиться в больницу, потому что только что устроился на работу и не хотел начинать с болезни. Но в конце концов я решился. Я явился в одну из русских больниц и сказал, что у меня отечный плеврит и я прошу меня обследовать. Врач с удивлением посмотрел на меня, что я пришел с готовым диагнозом, но когда он меня осмотрел, то он поставил этот же диагноз и немедленно оставил меня в больнице. Тогда я уже несколько месяцев переносил на ногах болезнь, поэтому она стала такой упорной, что какие лекарства мне бы ни давали, опухоль не спадала. Профессор раз в неделю осматривал тяжелых больных и велел откачать из меня жидкость. Это произошло, и с этого дня у меня на груди красны мелом отмечали, где кончается отек. Последний все увеличивался и наконец насколько заполнил мою грудную клетку, что я мог делать лишь короткие вдохи, как ожиревший гусь.
          Я заметил, что если кому-то из больных в большой палате врачи вечером делали укол, то к утру тот умирал. Одна из сестер сказала мне, что безнадежным больным делают уколы морфия, чтобы они могли спокойно умереть и не мешали бы криками другим больным. Однажды вечером ко мне тоже пришли, чтобы сделать укол морфия. Но я не разрешил колоть меня и успокоил врача, что я не буду шуметь, а буду лежать тихо. Правда, и до этого я никогда не кричал. Интересно, что с этого дня произошло чудо. Опухоль начала понемногу спадать. За болезнь я очень похудел, край правого легкого прирос к грудной клетке, и я чувствую это и сегодня, через 35 лет, когда чихаю.
          После болезни я вновь явился на работу. Похудевший, с большой бородой, я работал дальше. Работавший под моим началом бородатый прибалтийский немец (помнится, его звали Герман) все время рассказывал мне новые, отдававшие контрреволюционным духом анекдоты. Я обратил его внимание на интересное явление: в анекдотах никогда не высмеивался Ленин. Однажды я посоветовал ему записывать эти анекдоты, потому что через 10-15 лет это станет интересным документом времени.
          Через некоторое время старик не пришел на работу, и стало известно, что его арестовало ГПУ. Дней через восемь он появился, бледный и похудевший, и рассказал следующее:
          - При царе я служил на почте и поскольку я хорошо знал немецкий и идиш, во время войны меня назначили цензором. Во время моего ареста я встретил многих моих бывших коллег по цензуре. Видимо, ГПУ сейчас собрало бывших царских цензоров. Какое счастье, что я вас не послушал и не стал собирать контрреволюционные анекдоты. Если бы я это сделал, меня сейчас не выпустили бы.
          Начальник управления узнал, что Фрида Гардош умеет печатать на машинке и попросил через меня, чтобы она насколько дней помогала нам, так как скопилось много работы. Ее работа состояла в том, чтобы печатать в 4-5 экземплярах перехваченные по радио шифрованные телеграммы, которые, как я уже говорил, состояли из пятизначных цифр. Её работа понравилась, поэтому её попросили поступить на работу в качестве машинистки. Заявление о приеме должны были подписать два рекомендующих. Поскольку я знал, что Фрида Гардош любит много болтать, частично в шутку, а частично всерьез сказал, что не подпишу рекомендацию. Хотя тогда я еще не знал, что это управление находится в ведении ГПУ. Рекомендацию подписали француз Булей и др. Холлоши.

    Как я заболел тропической малярией

         
          Когда наступило время летних отпусков, я был еще в очень плохом состоянии, и один из моих сослуживцев, уже упоминавшийся выше пожилой прибалтийский немец, который работал под моим началом, посоветовал мне поехать в Киргизию на озеро Эльтон, где много кумыса (напитка, приготовляемого из лошадиного молока) и где я быстро поправлюсь. Вместе с Фридой Гардош мы поехали в отпуск. До Нижнего Новгорода (сейчас он называется Горький) мы доехали поездом, а оттуда пять дней по Волге плыли до Саратова. Волга тогда разлилась и поэтому была такой широкой, что с одного берега не видно было другого. Она была как море. Когда Волга возвращается в свои берега, крестьяне спешат вспахать и засеять небольшие острова, потому что это самая плодородная земля. На каждой пристани пароход ждала большая толпа местных жителей, которые продавали пассажирам всякую снедь (творог, масло, фрукты). В Саратове мы переправились на другой берег Волги до города Энгельс, столицы немецкой автономной республики.
      

    <...>

      
          Уже в Москве я много слышал о голоде на Волге, у нас работал один инженер чех, который как-то раз показал черную, твердую массу и сказал, что это едят приволжские крестьяне вместо хлеба. Масса состояла из опилок, глины и небольшого количества отрубей. Я попробовал, но тут же выплюнул, так как нашел ее несъедобной. Голод в Поволжье был в 1921 году, а я попал туда в 1922 году, тогда там уже было продовольствие. Американцы через АРА послали туда много продуктов, в основном муку, какао, рис, молочные консервы. Когда я был там, АРА все еще кормила всех детей по особым спискам.
          С помощью Хусти я быстро достал билет на поезд, и мы отправились к озеру Эльтон. Это озеро с водой розового цвета, дно которого состоит из соли. Соль выбирают со дна и собирают в больших кучах на берегу. Вода приобрела розовый цвет, потому что соленая вода полна мелких, невидимых живых существ, отчего она становится розовой. Здесь стояла страшная жара, и человека облепляли тысячи мух, чего я, недавно вышедший из больницы, вынести не мог. На железнодорожной станции работали киргизы, которые укладывали рельсы. В эту страшную жару каждый рабочий, киргиз, был одет в отороченный мехом кафтан, а на голове у него была меховая шапка. Позже мне объяснили, что если температура человеческого тела 36-37 градусов, то температура воздуха 40-50 градусов, поэтому при палящем солнце нужно защищаться с помощью меховой одежды, чтобы защитить тело от этой жары. Таким образом, из питья кумыса ничего не вышло, и мы вернулись в Энгельс. Молодого редактора тамошней молодежной газеты, по происхождению швейцарца, тогда отправили в Ялту в туберкулезный санаторий, и его молодая жена осталась одна в двухкомнатной квартире. Она предложила в наше распоряжение квартиру на две недели, если мы захотим остаться на берегу Волги. Однако она предупредила нас о двух вещах: во-первых, в Энгельсе очень много случаев тропической малярии, поэтому нужно оберегать себя от укусов комаров. И вправду, я заметил, что тамошние жители, мужчины и женщины, закрывают себе лицо пропитанной керосином фатой, прикрепленной к шляпе или шапке, и носят также пропитанные керосином перчатки. Во-вторых, с наступлением темноты нужно наглухо закрыть ставни, потому что в городе очень много воров и грабителей. Раньше, в царское время, Энгельс был местом ссылки, куда ссылали уголовных преступников. Их потомкам также, видать, не было чуждо эта профессия.
          Хусти рассказал мне, что во многих делах, рассмотренных Верховным судом, подтвердилось, что во время прошлогоднего страшного голода ели человечье мясо, и во всех случаях убийства не местных жителей из их мяса делали колбасу продавали на рынке.
          Помня о полученном предупреждении, я вечером перед тем, как ложиться, закрыл окна. Но Фрида Гардош не выдержала жары и около 11 вечера открыла окна. Я всегда рано вставал, и когда я проснулся около 5 часов утра, то не нашел свою одежду. Я разбудил Фриду, думая, что она куда-то спрятала ее. Одним словом, ночью кто-то залез в открытое окно и украл все мои вещи. Я остался в одном нижнем белье. Я даже не мог выйти на улицу, чтобы заявить в милицию. Пришлось Фриде Гардош пойти к Хусти и попросить у него брюки и подтяжки. Поскольку Хусти был довольно толстым, а я после болезни стал худым, как жердь, то я совсем потерялся в брюках Хусти, они чуть не спадали с меня. Конечно, заявление в милицию никаких результатов не дало. Вместе с одеждой украли и мои деньги и даже партийный билет. Пришлось телеграммой просить деньги на обратный билет в Москву. Так кончился мой отдых после болезни. Однако это еще были цветочки. Ягодки были впереди. Пока мы были в Энгельсе, мы каждый день ходили купаться на Волгу. Через две или три недели после возвращения в Москву мне стало очень плохо, температура подскочила до 40 градусов. Врач определил малярию. Приступ малярии продолжался у меня 5 дней. Он настолько выматывал меня, что через пять дней я едва мог встать на ноги. К счастью, приступы наступали систематически, ровно через месяц. Я снова должен был идти в больницу, где установили, что у меня тропическая малярия. Такая малярия в большинстве случаев имеет смертельный исход.
          Для лечения малярии я лег в специальную больницу ГПУ. Это была совсем небольшая больница. На соседней кровати лежал один сотрудник ГПУ, который, когда узнал, что я венгр и что зовут меня Сабадош, сказал:
          - У меня тоже есть один венгерский знакомый по фамилии Сабадош, который жил вместе с Белой Куном, и когда они поссорились, то он позвал меня в свою комнату у Куна, чтобы я ее сфотографировал. Семья Куна после ссоры с Шандором Ф. Сабадошем, вынесла из комнаты всю мебель, потому что она принадлежала им, и оставили только ночной горшок посереди комнаты, который я и сфотографировал.
          На другой день он принес из дома эту фотографию и показал мне. Когда я вышел из больницы, я спросил Шандора Сабадоша, который рассказал, что на самом деле попросил одного чекиста сфотографировать комнату и приложил эту фотографию к своему заявлению о Куне, поданному в ЦК (Центральный Комитет). За этот недостойный коммуниста поступок Беле Куну дали выговор.
          Однажды, как раз когда у меня был приступ, и меня буквально трясло от холода, так, что я громко стучал зубами и не мог говорить, к нам пришла Йолан Келен. Она в страхе убежала и рассказывала венграм, что я умираю.
          После долгих уговоров в 1924 году я лег в больницу в малярийное отделение, где малярию лечили прививками сальварсана. Мне сделали первый угол, а второй укол я должен был получить только через две недели. Я попросил врача выписать меня с тем, что через две недели я вернусь, чтобы мне сделали вторую прививку. Через две недели я пришел в больницу, но ни того врача, ни медсестры уже там не было, и не было никаких следов в истории болезни о полученном лечении, поэтому они отказались делать мне второй укол. А я не хотел начинать лечение сначала.
         

    <...>

    Несколько слов о смерти Ленина.

          В январе 1924 года, когда умер Ленин, в Москве стояли страшные морозы. Градусник показывал минус 30 вместо обычных минус 15-20. Тело Ленина выставили в Доме Союзов (Дом профсоюзов). В течение нескольких дней бесконечным потоком проходили перед ним люди, весь советский народ. Из-за сильного мороза на улицах разожгли громадные костры, и стоявшие в очереди люди могли здесь несколько минут погреться.
          Это действительно правда, что о смерти Ленина жалел весь советский народ. В этом большую роль играло то, что Ленин был русским, его считали справедливым, и с его именем не было связано ничего плохого. Я жил в одной квартире с бывшим царским министерским чиновником, он и его жена дважды, при таком страшном морозе, ходили прощаться с Лениным.
          Скорая помощь была постоянно наготове, чтобы срочно удалить людей, с которыми случился истерический припадок или обморок.
          После смерти Ленина сразу же распространился контрреволюционный анекдот: "В газетах пишут, что Ленин умер, а дело его живет. Лучше бы жил Ленин, а дело его умерло"

    XXI. Трагедия Фриды Гардош

          Фрици Гардош происходила из бедной рабочей семьи, ее отец был портным. Родители ее рано умерли, и она уже в 10 лет работала на шоколадной фабрике, упаковывала шоколад. Позже ее взяла к себе ее старшая сестра, Мария Гардош. Она научилась печатать на машинке и работала с 14 лет. Я познакомился с ней в 1914 году, меня познакомил с ней мой старший брат Задор. Тогда Фрици Гардош было 19 лет. Во время войны она жила у одной своей родственницы, Аладарне Пауловича, у которой был цветочный магазин рядом с кафе Кирай, где я много раз с ней встречался. Во время первой мировой войны, когда я приезжал с передовой в отпуск, я проводил свое свободное время в основном с ней, мы ходили в театры, в кафешантаны, как и другие фронтовики, которые никогда не знают, вернутся ли когда-либо еще домой (я вел легкомысленный образ жизни). Мой отпуск, как правило, проходил в том, что я переходил из одного места развлечения в другое.
          В 1918 году после революции Каройи мы очень много времени проводили вместе. В ноябре 1918 года я при ее посредничестве связался с Вантушом и Белой Куном. Я никогда не хотел жениться, потому что знал о себе, что из меня не выйдет хороший муж. Да и о Фрици я тоже знал, что из нее не получится хорошей жены. И когда в начале 1919 года Фрици делала намеки на то, что мы, возможно, поженимся, я всегда шутливо отвечал, что ни она, ни, прежде всего, я не годимся для того, чтобы строить семью. Однако она не оставила эту мысль и неоднократно жаловалась, что постоянно проводя время с ней, я ее настолько скомпрометировал, что она больше не может это вынести. Она начала делать подозрительные намеки на самоубийство. Однажды в ее сумочке я нашел револьвер, который она достала у солдат. Тогда я сказал:
          - Если Вы так настаиваете на том, чтобы мы поженились, я согласен, но с тем условием, что мы будем жить раздельно, Вы останетесь на своей квартире, а я на своей.
          После этого 30 марта 1919 года мы поженились, ее свидетелем был Якоб Вельтнер, моим Карой Вантуш. С этого момента и началась полоса страданий в моей жизни, да и, думаю, что и в ее.
          Фрици Гардош нельзя было назвать красивой женщиной, но она была хорошенькая и представительная. [На вкус и цвет товарища нет, если судить по восторженному описанию красоты Фриды в вышеприведённой статье о ней. - В.Л.]. Ее образование, насколько я знаю, закончилось на четвертом классе начальной школы, но она много читала и умела поддерживать своей авторитет. Уже во время Советской республики мы несколько раз серьезно ссорились, у меня был слишком ревнивый характер, и в этих случаях я забываю обо всем. Я уже писал о том, что после падения Советской республики из-за ее упрямства я попал в руки полиции, и это чуть не кончилось для меня смертным приговором. Я также уже упоминал, что она приехала в Советский Союз дней за 8-10 до моего приезда и жила в семье Белы Куна. В Советском Союзе я переносил одну болезнь за другой, и эти болезни, безусловно, влияли на мое нервное состояние, так что наши отношения с Фрици Гардош становились все хуже. Моя квартира на Кузнецком мосту была конспиративной квартирой и, как я узнал потом, все мы находились под постоянным наблюдением. Однажды когда я пришел после работы, Фрици Гардош встретила меня сообщением, что ее навестил в нашей квартире писатель по имени Рене Фюлёп Миллер, который принес рекомендательное письмо от ее сестры Марии Гардош, в котором та просила Фрици, чтобы та сопровождала в Москве Фюлёпа. На следующий день было воскресенье, и они договорились, что он опять придет на квартиру. Ради этого случая Фрици Гардош так накрасилась и сделала себе такую особенную прическу, что на это обратил внимание не только я, но и заглянувшая к нам в тот день жена д-ра Дюлы Сикры, которая как женщина не могла обойтись без замечания:
          - Фрици, вы выглядите прямо как египетская королева.
          Во всяком случае, я предупредил Фрици, чтобы она не приводила в квартиру людей, приехавших из-за границы и больше не приглашала сюда Фюлёпа. С этого момента не проходило и дня, чтобы Фрици и Фюлёп не встречались. Фюлёп всюду получал бесплатные пропуска и всюду брал с собой Фрици. Мне это дело не нравилось, и не только потому, что я ревновал, но и потому, что я был убежден в том, что ГПУ безусловно следит за писателем, приехавшим в Москву из-за границы.
          Наша квартира состояла из двух комнат, в каждой из которых жили разные люди. В комнате для прислуги рядом с кухней жила неприятная с виду уборщица. Я и раньше дважды заставал ее за тем, что она подслушивает за дверью француза, жившего рядом с моей комнатой, хотя не мог понять причины, потому что француз ни слова не знал по-русски, и разговоры в его комнате всегда велись по-французски.
          Однажды вернувшись домой со службы, я не застал дома Фрици. Уборщица сообщила мне, что около 10 часов за ней зашел молодой человек (по тому, как она его описала, я догадался, что это был Фюлёп Миллер) и они вместе ушли. С тех пор она домой не возвращалась. У меня как раз опять начинался приступ малярии, когда появилась Фрици в праздничной одежде. Она даже не раздевалась. Я начал упрекать ее в том, что она опять приводила в квартиру Фюлёпа, на что она упрямо ответила:
          - Учтите, что я не перестану только для Вашего удовольствия дружить с ним.
          Здоровье мое было тогда очень неважным, и я не мог соревноваться с Фюлёпом Миллером как предметом любви. Наша ссора становилась все сильнее, и когда я сел в кровати, то мне показалось, что я из окна видел стоящего на улице Фюлёпа. Я был уверен в тот момент, что он ждет Фрици. От этого на меня нашел такой приступ гнева, что я вскочил с кровати, схватил Фрици и хотел выбросить ее из окошка с 6 этажа. От этого ее спасло то, что она изо всей силы схватилась за занавеску и начала кричать таким страшным голосом, который может вызвать у человека только смертельный страх.
          Может быть, я сам испугался от того, что хотел сделать за несколько мгновений до этого, да и приступ становился все сильнее, и я рухнул обратно в постель. После того, как приступ малярии прошел, я сказал Фрици Гардош:
          - Нет никакого смысла продолжать нашу совместную жизнь, мы должны развестись.
          В те времена разводы решались в судах. До того расторжение браков происходило не в суде, а в загсе. В 30-е годы тоже.
          Жена моего французского коллеги была русская, из "благородных", она в совершенстве говорила по-французски и по-немецки. Она перевела мое заявление в суд о расторжении брака и сама отнесла его.
          Фрици Гардош не хотела разводиться. Я думаю из-за того, что ей было стыдно перед эмигрантами, что я с ней развожусь. Но я на этот раз упорно стоял на своем и, получив повестку, мы оба пошли в суд, который сразу же принял решение о нашем разводе. Это было в 1923 году.
          Еще до дела о разводе один венгерский эмигрант привез мне из Будапешта бутылку доброй венгерской сливовой палинки, и по этому случаю у нас собрались Ференц Янчик, Карой Вантуш и Ференц Мюнних. Во время застолья Вантуш начал подшучивать над Фрици по поводу Фюлёпа Миллера. Я тоже вступил в разговор и сказал:
          - Хватит говорить об этом Фюлёпе Мюллере. По-моему, если буржуазный журналист, вроде Фюлёпа, приезжает из Европы на несколько месяцев в Москву, где жизнь несравнимо хуже, чем в Европе, то причина этого или в том, что у Фюлёпа здесь какие-то подозрительные делишки, или же он просто международный шпион. Фрида Гардош рассказывала, что Фюлёп постоянно встречается с родственниками графа Льва Толстого и Достоевского и покупает у них и у других лиц литературные материалы.
          После развода Фрида Гардош выехала от меня и стала жить у Ференца Янчика. У них была двухкомнатная квартира, и одну из своих комнат они временно предоставили Фриде.
          Я не сердился на Фрици, и мы продолжали оставаться друзьями. Раздельная жизнь продолжалась недолго, в один прекрасный день Фрици Гардош пришла ко мне и заявила, что по советским законам ей полагается полкомнаты, и пока она не получит себе комнату, она будет жить здесь. Я пытался ее от этого отговорить, но если она в чем-то уперлась, то отговорить ее было невозможно.
          Среди эмигрантов был некий Сироцкий, бывший полицейский сыщик, которого арестовали после падения диктатуры. Я познакомился с ним в тюрьме в Ваце. Однажды вечером я возвращался домой позднее, чем обычно, и с другой стороны улицы увидел, что кто-то наблюдает с улицы за моими окнами на 6 этаже. Я подошел поближе и увидел, что это Сироцкий, о котором я знал, что он работает в ГПУ. Из этого нетрудно было сделать вывод, что ГПУ следит за Фридой Гардош из-за ее дружбы с Фюлёпом. Я даже посоветовал ей быть осторожнее, потому что, по-моему мнению, за ней следят.
          Положение Фриды Гардош усложняло и то обстоятельство, что после нашего развода она хотела получить заграничный паспорт, чтобы вернуться в Вену к своей сестре Марии Гардош. Многие из эмигрантов получили паспорт для возвращение в Европу (Апатине, Оскар Фабер и др.). Однако на заявление Фриды Гардош ответа не дали, даже когда я вместе с Иштваном Зилахи, который тогда уже был генералом милиции, пошел в отдел загранпаспортов. Там Зилахи сказали, что заграничные паспорта, собственно говоря, выдает ГПУ. Таким образом, отъезд Фрици не разрешало ГПУ.
          Иштван Зилахи был сыном директора издательства газеты "Будапешти Хирлап". Из новых венгерских дворян. Он кончил полицейскую академию в Берлине, после чего его назначили начальником полиции в Залаэгерсеге. Во время Советской республики он был командиром батальона, состоящего в основном из бывших полицейских, и очень храбро вел себя во время восстания в Алшолендве. После своего обмена он начал в Советском Союзе как простой милиционер, но уже через два-три года он дослужился до звания генерала милиции. У него начались неприятности еще в 1936 году, поэтому он ушел из милиции с помощью Белы Куна, и его назначали начальником пожарной части какого-то провинциального городка. В 1938 году его также расстреляли.
          Тем временем в Москву приехала жена др. Золтана Партоша, которая рассказала, что в Вене жизнь стала очень трудной, и тогда Фрици решила остаться в Москве и больше не пыталась получить загранпаспорт.
          В то время директором тресте "Северолес" был Эрнё Пор. По рекомендации Куна и Вантуша он принял ее в бухгалтерию. Позже Эрнё Пор стал директором ленинградского фарфорового завода и как такового его в 1937 году расстреляли по обвинению в том, что он якобы был шпионом. Я прочитал об этом в "Правде", где заместитель начальника ГПУ (если мне хорошо помнится, по фамилии Завадовский) писал в одной статье, что Эрнё Пор был шпионом и что его расстреляли. А еще позже "Правда" писала уже о Завадовском, что он гитлеровский шпион, и что его расстреляли.
          Когда я в 1923 году разводился с Фрици Гардош, я сказал начальнику управления, что мне нужно идти в суд. Так как тогда я совсем плохо знал русский, начальник вызвал Ласло Рудаша, который также работал здесь и хорошо говорил по-русски, и он переводил. Начальник отдела высказал слишком большой интерес к моим отношениям с Фрици, и несколько раз спросил, почему я с ней развожусь. Когда я ответил, что не могу с ней жить, он стал настаивать, нет ли какой-либо другой причины нашего развода. Этот повышенный интерес показался мне подозрительным, по-видимому, и им также было известно о дружбе между Фридой Гардош и Фюлёпом.
          В 1924 году жена Кароя Вантуша тяжело заболела перитонитом. Фрида Гардош с работы отправлялась прямо к ним и ухаживала за ней. Они жили совсем близко от Лубянки. Она приходила домой уже заполночь, когда я уже спал, а утром я уходил из дома совсем рано, так что мы несколько недель не встречались друг с другом. Комнату мы разделили ширмой на два части, она заняла кровать, а я диван.
          В 1924 году я заметил, что руководители отдела, которые были коммунистами, стали вести себя со мной довольно осторожно и прохладно, хотя до сих пор я пользовался у них самым большим доверием из работавших там венгров. В один прекрасный день без какого-либо предупреждения мне сказали, что я уволен.
          Удивительна человеческая беспечность и оптимизм. Я все еще не мог понять, что беда рядом со мной. С тех пор я часто вспоминал, как в Надьканиже, когда нас уже осудили на тюремные сроки, однажды в воскресенье один францисканский монах в проповеди сказал, что человек всегда надеется и не хочет поверить в плохое. Даже приговоренные к смерти надеялись избежать казни.
          Вот и я упрямо не хотел поверить, что со мной может случиться какая-либо беда. После того, как меня уволили, меня пригласил Бела Кун и дал мне рекомендательное письмо к заместителю министра внешней торговли, с которым был в приятельских отношениях. Тот предложил мне поехать в Турцию в качестве юрисконсульта в торгпредство, но я не принял этого предложения, сославшись на то, что я плохо говорю по-русски и поэтому хочу остаться дома, чтобы в совершенстве выучить русский язык. Нужно сказать, что после моего увольнения из ГПУ у меня взяли подписку о невыезде из Москвы без их ведома и разрешения и что я должен поставить их в известность, куда бы я не устроился работать.
          В министерстве внешней торговли меня направили на три-четыре недели в главное таможенное управление, чтобы я познакомился с этой работой. После этого, как они сказали, меня направят в Киев начальником таможенного управления. Я даже выехал туда. Но там краевой инспектор сообщил мне, что у киевского отделения уже есть начальник, поэтому меня отправили в Шепетовку. Это небольшой городок на русско-польской границы, в основном населенный евреями. Я помню, что во время войны я уже был здесь. Меня хотели назначить простым таможенником, но сам начальник таможенного отделения сказал, что эта работа не для меня. О том, чтобы мне дали жилье, и речи не было. Мы спали втроем в одной кровати. Кстати, и это место было малярийным. При таких обстоятельством моей главной заботой стало то, как бы поскорее освободиться отсюда. Сначала я попросил справку в жилищном управлении о том, что в Шепетовке нет комнаты и в ближайшее время не предвидится. С этой бумагой я отправился к секретарю районной партийной организации, который сказал, что его самого недавно перевели в этот ад, поэтому он понимает мое положение, и немедленно отправил меня назад в Москву. Там меня назначили инструктором главного таможенного управления. Моя работа заключалась в том, чтобы рассматривать жалобы на решения таможенных управлений.
      
          Здесь я должен упомянуть об одном характерном факте. Если на каком-то советском судне, возвращавшемся из заграничного плавания, матросы пытались провести контрабанду, и таможенники это обнаруживали, то в каждом случае наказывали и капитана. Я считал это неправильным. В моем подчинении был один молодой русский юрист, так как я еще не мог как следует писать по-русски, и когда однажды я решил изменить решение и снять с капитана большой денежный штраф, он сказал мне, чтобы я этого не делал, потому что ГПУ не потерпит подобной практики. Но я все-таки не изменил своего решения. Однако мое решение должна была утвердить коллегия министерства. По-видимому, мое дело было передано Совету Министров, потому что через несколько месяцев появилась особое постановление Совета Министров о том, что капитан не может быть привлечен к ответственности за контрабанду, которую пытались провезти матросы.
          Вскоре после моего возвращения в Москву ко мне домой пришел завхоз по имени Марков, который жил в той же квартире. Мы знали, что он завхоз нашей квартиры и управления. Он составил протокол о том, что я выезжал из Москву, не сообщив им. Я это признал, потому что это была правда, но сказал, что не сообщил им об этом потому, что не знал, останусь ли я в Киеве или поеду еще куда-нибудь и что в случае моего назначения я обязательно сообщил бы им место моего пребывания.
          В нашей квартире на улице Кузнецкий мост, если мы уходили из дому, тот, кто уходил последним, всегда запирал дверь на ключ. Однажды Фрици Гардош не заперла дверь, и когда я пришел домой и открыл шкаф, то я сразу увидел, что недостает двух костюмов. Когда Фрици Гардош вернулась, то мы посмотрели и ее вещи и обнаружили, что кроме моей одежды и у нее украли золотую цепочку с медальоном и другие мелочи. В одном из ящиков шкафа мы нашли чужую вязаную перчатки. Я немедленно заявил о краже завхозу и спросил его, где находится районное отделение милиции, потому что я хочу сделать заявление. Он пошел со мной в милицию, однако мое дело на заявлении и закончилось. Никто не пришел к нам в квартиру и не поинтересовался судьбой перчатки. Из того, что вор оставил свою перчатку, мы заключили, что эту кражу совершил не профессиональный вор. А теперь я подозреваю, что это дело рук ГПУ, человек которого рылся в вещах Фрици и в качестве сувенира прихватил с собой и вещи. Ведь это произошло на тайной квартире, находившейся под охраной ГПУ.
          О том, что ГПУ открывала комнаты находящихся на подозрении лиц и в их отсутствии производило обыски я узнал позже от человека, который сам совершал такие вскрытия квартир по заданию ГПУ.
          В конце ноября 1924 года под вечер ко мне пришел Марков и сказал, что принес для Фрици Гардош повестку. Я сообщил ему, что Фрици Гардош приходит домой поздно вечером. Я заметил, что выходя из моей комнаты, он запер дверь на ключ, вероятно для того, чтобы когда Фрици вернется, сразу же передать ей повестку. В 9 часов вечера он снова появился у меня и оставил повестку и сказал, чтобы Фрици, когда бы она ни пришла, немедленно явилась бы в указанное место. В повестке было слово из трех русских букв: КРО. Я спросил его, что это значит. Он удивился, что я этого не знаю, и сказал, что повестка прислана из отдела борьбы со шпионажем [КРО - контрразведывательный отдел. - Т. Л.]. Я знал, что Фрици в тот момент, как и каждый день в последнее время, находится у Вантушей. Я пошел к Вантушам, вызвал ее в переднюю и передал ей повестку и слова Маркова о том, что она должна явиться уже сегодня. Тогда я уже три-четыре недели не только не говорил с ней, но даже и не видел, хотя мы жили в одной комнате. Около 10 вечера она пришла домой и сказала, что не пойдет по вызову. Я напомнил ей, что с ГПУ не стоит шутить, и посоветовал идти, потому что куда бы она не уехала, ГПУ все равно ее найдет. На это она ответила, что пойдет, если я пойду вместе с ней, так как она не говорит по-русски. Я тоже говорил не особенно хорошо, но все же я был готов с ней пойти.
          ГПУ было всего в нескольких шагах от нас. Когда мы пришли, было около 23 часов. Я передал повестку дежурному и попросил его позвонить, так как я тоже хочу пройти вместе с ней, чтобы переводить. Ему ответили, что в моем присутствии нет никакой необходимости. Фрици поднялась и больше никогда не возвращалась.
          После нескольких дней ожидания я пришел к Беле Куну и рассказал ему об обстоятельствах ареста Фрици. Я говорил, что не может быть, чтобы дело было серьезным, ведь тогда ее не вызвали бы повесткой, а немедленно арестовали бы. Кун сказал, что он ничем не может помочь в деле Фрици.
          - Но ведь вы друзья с Фрици Гардош, кому же как ни вам вмешаться, - сказал я.
          - А вы были ее мужем, пусть вы и развелись, вам и хлопотать. Я уже интересовался в ГПУ, и мне сказали, чтобы я не вмешивался, так как это грязное дело.
          Тут же в моем присутствии он позвонил Ярославскому, который тогда был Председатель Центральной ревизионной комиссии. По телефону он сказал, в чем дело, и Ярославский передал, чтобы я пришел к нему в его приемную в Центральном Комитете.
          Я сказал Ярославскому, где я работаю и что я хотел бы знать, какова причина ареста. Ярославский сказал, чтобы я пришел через пять дней, тогда он скажет мне, в чем дело.
          Когда я пришел, он сказал следующее:
          - В ГПУ мне сообщили, что "дело Фрици Гардош очень серьезное". Он также сказал, что я чист, против меня нет никаких подозрений, но начальник отдела по борьбе со шпионажем Артузов предупредил, чтобы я в собственных интересах не вмешивался в дело Фриды Гардош.
          Я вспылил и ответил ему таким тоном, к которому Председатель Центральной ревизионной комиссии, по-видимому, не привык. Он также предупредил, что все, что он мне сообщил, говорит не он, он только передает мне то, что сказали ему.
          Беле Куну было неприятно вмешиваться в дело Фриды Гардош не только потому, что его дела с ГПУ были не очень хороши, ведь дело по отправленному в Вену золоту, а также редких книг, которые он переправил из России в Берлин и намеревался продать заграницей через Шандора Ф. Сабадоша, проходило через ГПУ. К тому же один из связных Куна, который довольно часто бывал на их квартире, был расстрелян ГПУ как шпион. Кроме того, Рене Фюлёп, в связи с которым была арестована Фрици, раньше ухаживал за Иреной Гал, то есть будущей женой Куна, и когда дело между Иреной Гал и Фюлёпом Миллером зашло далеко, то отец Фюлёпа, которому в Коложваре (Клуж) принадлежала фармацевтическая фабрика, отправил его заграницу, а Ирен быстро выдали замуж за Белу Куна. При этих обстоятельствах понятно, почему Кун не хотел вмешиваться в дело Фрици Гардош.
          Фрици Гардош после падения Советской республики тоже арестовали. Она не могла смириться с тюремной жизнью, и сидевшие с ней в одной камере рассказывали мне, что она все время плакала. В Москве я не раз ее поддразнивал ее за эту слабость. Я мог себе представить, каково ей было в тюрьме ГПУ, среди чужих ей людей, с которыми она даже не может разговаривать. Поэтому я договорился с Вантушем и Янчиком написать совместное заявление в ГПУ, в котором было бы сказано, что мы не хотим вмешиваться в то, виновна ли Фрици Гардош или нет, но нам известно, что из-за состояния своих нервов она не может выдержать тюремной жизни, поэтому мы просим временно, до рассмотрения ее дела в суде, отпустить ее на свободу, и что мы ручаемся, что она не попытается скрыться, и что в крайнем случае ее можно поместить под домашний арест. Янчик и Вантуш взяли на себя сбор подписей под этим заявлением среди венгерских эмигрантов.
          Если бы Фрици Гардош арестовали на квартире, то она могла бы взять с собой самые необходимые вещи. Однако поскольку ее только вызвали, она ничего с собой не взяла. Вначале я даже не знал, где ее содержат и куда надо передать ей вещи. Антал Мошойго, который был в дружеских отношениях с Фрици Гардош, добровольно вызвался помочь мне стоять в очереди, чтобы сделать передачу. Перед Бутыркой, где я сначала искал ее, стояли огромные очереди, но ее там не было. Наконец, мне удалось узнать, что она сидит в ГПУ. Когда я стоял в очереди с передачей, меня увидел венгерский эмигрант по фамилии Лукач и сразу же скрылся, только чтобы не пришлось заговорить со мной. После этого я всегда становился в очередь так, чтобы не оказаться близко от него. Позже Йенё Гамбургер, с которым Лукач был знаком, рассказал мне, как тот боялся, вдруг я с ним заговорю.
          Мне ничего не удалось узнать по делу Фрици Гардош, пока наконец, в начале 1925 года я не узнал, что в связи с ее делом ГПУ допрашивало многих венгерских эмигрантов, в том числе Кароя Вантуша и Йолан Келен, а также других. Эти допросы проводил бывший военнопленный по имени Розенфельд. Розенфельд лечился у Гамбургера от люэса [сифилис - В.Л.]. Позже он сделал большую карьеру. При Ягоде он стал руководителем контрразведывательного отдела, но после падения Ягоды его также постигла эта участь. Розенфельд однажды отдыхал в Крыму с Янкой Варьяш, младшей сестрой др. Шандора Варьяша и бывшей женой Лайоша Сийярто, и рассказывал ей, что венгры должны быть ему благодарны, потому что он в Советском Союзе разоблачил и казнил массу венгерских шпионов.
          Допрошенных в качестве свидетелей венгров Розенфельд расспрашивал о самой Фрици и о членах ее семьи. Поэтому я по телефону позвонил Розенфельду и попросил его, чтобы он допросил и меня, потому что я лучше всех знаю Фрици и ее родственников, на что он весьма сухо ответил, что когда он найдет нужным, он меня допросит. Через несколько дней я получил повестку. Допрос начался так: он предложил мне сесть и молча уставился на меня. Я ждал вопросов и поэтому тоже только смотрел на него. Так продолжалось некоторое время, но когда я понял, что он не намерен ничего спрашивать, я сам стал рассказывать о биографии Фрици и о том, что ее старшая сестра, Мария Гардош была одной из первых деятельниц венгерского женского рабочего движения, а брат был рабочим и редактором центральной газеты социал-демократической партии "Непсава". Он же сказал, что дело Фрици очень серьезно и что это дело ведет не он, а его привлекли только потому, чтобы он допросил венгров.
          Между тем Вантуш и Янчик продолжали собирать подписи венгров под заявлением об освобождении Фрици. Однако подать это заявление так и не пришлось, потому что Фрици Гардош расстреляли 21 марта 1925 года, то есть в шестую годовщину провозглашения Венгерской Советской республики.
          Мате Залка рассказывал Р. Г., которая была лучшей подругой Фрици Гардош, что когда Фрици объявили постановление коллегии ГПУ о высшей мере наказания, она презрительно улыбнулась, на что ее тут же расстреляли.
          Так кончилась жизнь Фриды Гардош.
          Обо всем этом я, конечно, ничего не знал, потому что 16 марта 1925 года меня самого арестовали.

    * * *

          Следствие в ГПУ обычно велось так, что назначенный следователь занимался делом с самого начала до конца. То есть он сам вел слежку за подозреваемым лицом, он проводил обыск и даже проводил арест. Он допрашивал обвиняемого и свидетелей и заканчивал дело, когда считал нужным. Тогда он составлял постановление, которое подавал Коллегии ГПУ, и ее члены принимали решение, даже в глаза не видавши обвиняемого.
          Смертный приговор ГПУ обвиняемому заранее не объявляло, а только тогда, когда он приводился в исполнение. Позже я узнал, что казни производились в подвале одного из домов по Лубянскому проезду. Этот дом был совсем близко от моей квартиры, и когда я в 1932 году вернулся в Москву, я часто специально проходил мимо, чтобы посмотреть на него. Рассказывали, что когда расстреливали осужденных, всегда заводили моторы, чтобы не был слышен звук выстрелов.
          По делам ГПУ обвиняемый находился в руках своего следователя и после осуждения все время, пока он не отбыл наказание. Какое бы заявление или прошение он ни подал во время своего заключения, оно прежде всего попадала в руки его следователя.
          Была ли виновата Фрици Гардош, и если да, то в чем? Трудно ответить на этот вопрос, потому что никто никогда ничего не говорил о деле Фрици Гардош. Была ли Фрида Гардош шпионкой? На этот вопрос я могу ответить, что я в это не верю, потому что у нее не было для этого никаких причин. Денег она не получала ни от кого, она жила тем, что зарабатывала собственным трудом. У нее не было ни денег, ни других ценностей. Конечно, бывают шпионы по убеждению, а не за деньги. Были русские, которые вели шпионскую деятельность против своей родины, даже если не получали за это особую плату. Но Фрици не относилась с ненавистью ни к русским, ни к Советскому Союзу, у нее не было для этого никаких причин. Поэтому я не думаю, что она сознательно занималась шпионской деятельностью. Да и ей не было известно никаких таких государственных секретов, которые она могла бы выдать, она знала всего лишь то, где находится отдел дешифровки ГПУ, а это безусловно было известно тем странам, которые хотели это знать. Единственным преступлением Фрици могло быть то, что она любила болтать и иногда говорила то, чего говорить не следовало бы. Может быть, она кое-что и рассказывала Рене Фюлёпу, такое, что другие коммунисты не стали бы рассказывать журналисту, приехавшему из заграницы. Но Фрици Гардош и не была коммунисткой, и если она и сказала что-то, чего говорить не следовало бы, от этого она не стала шпионкой. Но вопрос: был ли шпионом Рене Фюлёп? Вот этого-то никто так и не знает. Венгры говорили о нем только то, что позже он издал книгу о России, в которой писал против советских порядков. Но писать против советских еще не значит быть шпионом. Самое понятие шпионаж такое, что его можно сузить и можно расширить. В Советском Союзе понятие шпионажа было широким в наибольшей степени.
          Розенфельд сказал Янке Варьяш также и то, что согласно точке зрения ГПУ пусть погибнет 100 невинных, чем избегнет наказания один преступник. При таком мировоззрении понятно, что и Фрици Гардош была казнена. Она, по-видимому, была одной из этих ста.

    XXII. Мой арест

          В феврале или в начале 1925 года ко мне на квартиру пришел один сотрудник ГПУ. Он представился и сообщил мне, что ему известно, что я политэмигрант и где я работаю. Он сказал мне, что я должен постоянно информировать их о том, что происходит на моей работе. Он вынул какой-то бланк, чтобы я его подписал. На этом бланке было написано, что я признаю, что являюсь секретным осведомителем ГПУ. Я вернул ему бумагу и сказал, что я ничего не подпишу, да и в этом нет никакой необходимости, ведь если я как член партии замечу что-нибудь такое, что можно считать деятельностью против государства, то я сочту своей обязанностью сообщить об этом. Мы довольно долго препирались, но когда он понял, что я ни в коем случае не подпишу бланка, он вдруг спросил:
          - Где ваша жена?
          Я тогда уже понял, что имею дело с провокатором, и не желал продолжать дальнейшего разговора. Этот прохвост выкурил еще несколько моих папирос и удалился. А я почувствовал, что кольцо вокруг меня начинает сжиматься. Этого провокатора послали ко мне для того, чтобы он вынудил меня подписать названное выше обязательство, так как осведомители ГПУ подлежали компетенции ГПУ, а не обычных судов.
          Ночью 16 марта 1925 года меня арестовали. Постановление об аресте было подписано Ягодой, который тогда был заместителем начальника ГПУ. В 1936 году его тоже расстреляли как шпиона. Верховный прокурор Вышинский не отказал себе в удовольствии на заседании суда поиздеваться над Ягодой.
          Я просидел в ГПУ всего пять дней. В этом помещении, где временно содержались арестованные, были только двухэтажные нары, где можно было только сидеть. Арестованные постоянно то прибывали, то убывали. В один прекрасный день ввели старого генерала, который как только вошел в камеру, перекрестился и сказал:
          - Слава богу!
          Я подумал, что он сошел с ума, но потом он рассказал, что он бывший царский генерал, офицер генерального штаба, и по сей день работал в министерстве обороны советского правительства вместе со многими бывшими царскими офицерами, но постепенно их начали арестовывать, и наконец он остался один. Он был уверен, что рано или поздно наступит и его черед, и от этого день ото дня нервничал все больше, и если он приходил домой на 10-15 минут позже, чем обычно, то жена встречала его уже на улице в страшном волнении, придет ли он на этот раз домой или нет.
          - Теперь, когда меня арестовали, я по крайней мере успокоился и жена тоже успокоилась.
          На пятый день, то есть 21 марта, меня вызвали в коридор. Вооруженный сотрудник ГПУ вынул небольшой листок бумаг и сказал, чтобы я прочел и подписался в том, что прочел. Этот листок представлял собой печатный бланк, состоящий всего из нескольких строк, и в нем говорилось, что Коллегия ГПУ рассмотрела мое дело и признала виновным в преступлениях, предусмотренных статьями 117 и 68 Уголовного кодекса 1922 года, и присудила меня к трем годам концентрационных лагерей. Я заметил, что мои данные были написаны на машинке, однако 68 статья была вписана уже потом чернилами.
          Я спросил солдата ГПУ, что значит концентрационный лагерь. Он с удивлением посмотрел на меня и сказал:
          - Там узнаете.
          Постановление Коллегии ГПУ было датировано 16 марта 1936 году, то есть в тот день, когда меня арестовали, я уже был осужден. Все это произошло без обвинения и даже без допросов. Я даже не знал, что у меня есть следователь.
          21 марта 1925 года, то есть в тот же день, когда расстреляли Фрици Гардош, меня со многими другими погрузили в автомобиль для перевозки заключенных, который русские называют "черный ворон" [в тексте: черная ворона. - Т. Л.] и отвезли в Бутырку. Бутырка тогда была самой большой тюрьмой в Москве. Меня поместили в камеру, которая была рассчитана на 25 человек, потому что в ней было столько кроватей. Но временами нас было тридцать и даже больше, потому что на столах и под столом и в других местах на полу спали люди. В Бутырке кровати днем можно было откинуть и прикрепить к стене. Кровать состояла из нескольких железных прутьев, а середину, то есть матрац, заменяла парусина, которая за четыре конца была прикреплена к железным прутьям. В камере была, конечно, неизменная параша, хорошо знакомая мне уже по венгерским тюрьмам. К счастью, 25-30 человек пользовались парашей только ночью, потому что днем, если человек просил, то охранник выпускал его, чтобы справить нужду. Рано утром открывали камеру и дежурные по камере выносили и чистили парашу, мыли пол, а заключенных выпускали в уборную, где можно было вымыть лица под краном. Отмечу, что в камере находились разные элементы, уже осужденные ГПУ, находившиеся под следствием и те, кто ожидал отправки в ссылку.
          Вначале я не мог спать от клопов. Я достал коробку спичек и всю ночь охотился на клопов. Русские только смеялись надо мной, они не переживали из-за клопиных укусов.
          Я знал про себя, что я всегда был честным коммунистом и никогда не совершал никакого преступления ни против партии, ни против советского государства. И если меня как политического эмигранта тем не менее без какой-либо на это причины осудили на три года, то я был убежден, что Фрици Гардош получила гораздо более суровое наказание, чем я. Но я ни минуты не думал, что ее приговорили к смерти и расстреляли.
          В Бутырках в каждой камере есть староста, нечто вроде начальника по камере. Он следит за порядком, за чистотой и не допускает драк. В нашей камере старостой был старый социал-демократ, возрастом около 45 лет, который и в царское время не раз был в ссылке и в советское время его уже однажды ссылали. И теперь он ждал новой ссылки. Этот староста хорошо относился ко мне, и я рассказал ему, что меня осудили без допроса и что мою жену тоже, по-видимому, осудили, потому что ее арестовали раньше меня. Он пообещал через несколько дней узнать, находится ли Фрици в Бутырках. Я написал ее имя на кусочек бумаги, а он через уборщиков и поваров связался с поварами и уборщицами, работавшими в женском отделении, и через три-четыре дня сообщил мне, что заключенной по имени Фрици Гардош в Бутырках нет.
          Меня мучило любопытство, что случилось с Фрици Гардош. Когда меня арестовали, ключ от комнаты взял к себе завхоз (гепеушник), и все наши вещи остались в квартире. Поэтому я подал заявление ГПУ, в котором просил свидание с Фрици Гардош, чтобы договориться с ней о ликвидации наших вещей. Это свидание тогда могло произойти лишь на том свете, и я могу себе представить, как посмеивался следователь ГПУ, который был никем иным, как завхозом нашей квартиры Марковым, что я сам прошу такого свиданья. На мое заявление мне ответили, чтобы я назвал кого-то из своих знакомых, кто мог бы забрать мои вещи. Я письменно попросил Кароя Вантуша и Ференца Янчика забрать мои вещи на сохранение. Это было сделано. Мои вещи взял к себе Ференц Янчик.
          Однажды ночью привели какого-то человека, а на утро мне сказали, что в камере есть еще один венгр. После мытья он сразу же подошел ко мне, представился и сказал, что он бывший военнопленный. Он сразу же начал расспрашивать меня про Янчика и Вантуша, которые также были военнопленными. Я опять заподозрил в этом человеке провокатора и поэтому быстро закончил разговор с ним. Его в тот же день забрали из нашей камеры. Я и сегодня убежден, что это был провокатор, которому поручили разузнать кое-что про Янчика и Вантуша у меня, так как я поручил им забрать мои вещи.
          Кормили нас следующим образом. Утром давали хлеб на всею камеру, который резал и раздавал староста. Суп или овощные блюда давали в двух больших глиняных мисках. Их ставили на два конца длинного стола, и мы ели из общей миски, естественно и с общими слюнями. Вокруг каждой миски стояло по 12-13 человек и ело. Посуду и ложки после еды тут же мыли.
          В камере был самый разный народ.
       [Описание быта и нравов Бутырки я опускаю, интересующиеся могут обратиться к первоисточнику. - В.Л.].

    <...>

      
          Староста камеры, меньшевик, много раз спрашивал меня, за что меня, собственно говоря, осудили. Я абсолютно откровенно сказал, что не знаю, так как меня не допрашивали и мне не сообщили, но я предполагаю, что это связано с делом Фриды Гардош. Он уговорил меня написать заявление в Центральный Комитет или Политбюро партии. Наконец, я решился. Я попросил у охранника перо, чернила и написал заявление в Центральный Комитет партии. Когда в 1929 году я был однажды в командировке в Москве, я из любопытства пошел в ЦК, чтобы узнать, получили ли они в свое время мое заявление. Заявление они получили, оно лежало в архиве, оставшись без каких бы то ни было последствий.
          Я уже около трех месяцев находился в заключении, когда заболел тяжелой фолликулярной ангиной. Болезнь свалила меня настолько, что я не мог есть и меня все время мучил сильный жар. Я записался к врачу, и врач сказал, что нужно подождать до понедельника, когда спадет воспаление, и тогда он вырежет мне гланды. Однако этого не произошло, потому что в пятницу, как раз в то время, когда обычно уводили приговоренных к смерти, дверь нашей камеры открылась и вызвали меня, приказав собрать вещи. Я и сейчас не могу понять, почему, но я не испугался, потому что я был тогда в таком состоянии, мне было все равно, даже если меня и расстреляют. В ужас пришли мои сокамерники, которые начали меня успокаивать, что меня вызвали наверно по другому делу. Но это же говорили и несчастному парикмахеру. Когда я ждал в коридоре и ко мне присоединились еще два человека, я спросил у них, осуждены ли они. Один получил три года, второй пять лет. Тогда я понял, что здесь речь идет не о расстреле, а о чем-то другом. Я сразу же подбежал к смотровому окошку в двери камеры и сказал, что ничего страшного, по-видимому, собирают внеочередной транспорт.
      

    XXIII. Дорога на Соловки

          Из камеры нас привели в большое помещение, и когда нас собралось человек 100-150, нас вывели в коридор. За плечами у меня был рюкзак, который был со мной еще со времени службы в австро-венгерской армии, а в руках армейский офицерский чемодан, который сопровождал меня всю мою жизнь и теперь находится у меня. Этот фибровый чемодан в время войны стоил для офицера 5 крон. Меня мучили жар и боль в горле. У меня была шуба с меховым воротником, подбитая мехом хорька, потому что в марте, когда меня арестовали, в Москве еще стояли холода. Я оперся о подоконник и ждал, что будет. Собравшиеся в коридоре в основном были уголовники в лохмотьях, на некоторых был только один ботинок или не было шляпы или шапки, а кое-кто и вовсе был босиком. Позже, уже на Соловках, я узнал, что урки в тюрьме постоянно играют в карты или в кости, и поскольку другого у них нет, играют на свою одежду. Проигравший должен сразу же платить, а если он не отдает проигранное, то его могут даже убить. Между прочим, я еще в шопронской тюрьме узнал, что тот, кто всю жизнь живет воровством, в тюрьме, когда у него что-то украдут, просто из себя выходит от нанесенного ему оскорбления.
          Когда я стоял согнувшись, ко мне подошел человек в пенсне, одетый в плащ и кожаную шапку, который представился и сказал:
          - Разрешите представиться, меня зовут Скиф-Самохвалов. Я вижу, что вы из порядочных людей, поэтому предлагаю вам держаться вместе, потому что эти воры и бандиты украдут у нас все до последней нитки.
          Так я, коммунист, в Бутырках познакомился с отпрыском одной из известнейших дворянских семей царской России. Скиф-Самохвалов был одного возраста со мной и был подполковником царской армии. Он был членом военного комитета, находившегося в Бухаресте. После революции он под другим именем жил в Ленинграде, кончил университет, получил диплом инженера. Вскоре после того, как он получил диплом, его в одном из ленинградских магазинов узнал продавец, и его немедленно арестовали. Сначала его обвиняли в шпионаже, но в конце концов он отделался тремя годами.
          Нам раздали продукты на несколько дней и потом отвезли на одну из железнодорожных станций и погрузили в вагоны. Погрузка шла в т. н. "Столыпины". Кто никогда их не видел, не может себе представить, что это такое. Столыпинские вагоны, как об этом говорит и их название, начали использоваться в то время, когда премьер-министром царской России был Столыпин. По сути дела это тюрьма на колесах. Железнодорожный вагон, гораздо длиннее, чем обычный, сделан по образцу вагонов скорых поездов, с одним окном (зарешеченным окном в уборной). Через весь вагон идет коридор, в котором помещается вооруженный охранник. Из коридора открываются клетки за огромными тюремными решетками, которые раздвигаются, как двери, и снова задвигаются. Каждая камера поделена на две части, в каждую из которых запихивают по четыре заключенных лицом к двери, чтобы охрана могла всегда из видеть. Четыре заключенных могут поместиться на нарах только тесно прижавшись , так что не могут повернуться. Мне казалось, что заключенные похожи на птенцов ласточки в гнезде. Заключенных только один раз в день выпускают в уборную. В такой клетке лежал я с температурой. В дороге я снова простудился, потому что после Ленинграда я потерял сознание. Это случилось со мной впервые в жизни. Я еще помню, как в Ленинграде жена Скифа, которая работала простой работницей на шоколадной фабрике, передала ему конфеты. После этого я помню только о том, я сильно потел и что у меня болело все тело из-за тесноты. Офицер, командующий нашим вагоном, когда-то служил вместе со Скифом, и по его просьбе в Петрозаводске к вагону вызвали врача или фельдшера, с котором я не мог говорить, потому что тогда уже был без сознания. Он дал какое-то жаропонижающее, потому что через несколько часов мне стало лучше. На верхней полке, на которой я лежал, сесть было нельзя, можно было только лежать. Офицер приказал переложить меня на нижнюю полку, и я немножко поспал.
          Так мы прибыли в Кемь. Это небольшой городок на железнодорожной линии, ведущей к Мурманску, в километрах 1200-1500 от Ленинграда. Мы прибыли вечером, в сумерках, и под непрекращающиеся крики и понукания конвоя нас куда-то повели. Я тоже тащился со всеми, в полумертвом состоянии. Кто-то, сжалившись, помогал нести мой чемодан. Мы отошли от Кеми километров 2-3 до "Попова острова", где был временный лагерь. Лагерь состоял из дощатых бараков. Бараки строились так, что между двумя дощатыми стенами засыпались опилки. В лагере зимой и летом были заключенные. В бараках было столько клопов, что их количество можно передать только астрономическими цифрами. Был барак и для больных, куда поместили меня.
          Еще в Бутырках мне рассказывали, что на Соловках заключенные живут свободно, и супруги получают жилье в отдельных небольших бараках. Тогда я еще верил этим байкам. В т. н. больничном бараке работал молодой русский студент-медик, естественно, тоже заключенный. Когда я сказал ему, что хотел бы как можно скорее попасть на Соловки, он попытался меня отговорить, говоря, что ничего хорошего там нет. Но через несколько дней пребывания в больнице я все же попросил его записать меня в ближайшую группу, направляемую в Соловки.
         

    Соловки

          Cоловецкие острова расположены в Белом море приблизительно в 60-80 километрах от Попова острова. Попов остров еще во время моего пребывания там перекрестили в Остров революции.
          Соловки и находящийся на них монастырь принадлежали монахам. Этот орден был одним из богатейших в России монашеских орденов. Он был известен на всю Россию как место паломничества. Множество паломников доставляли на Соловки из Кеми пароходами. У монахов имелись для этой цели свои собственные суда. А на Соловках паломников ждали несколько гостиниц.
          Еще в царские времена на Соловецких островах были различны мастерские, столярная, слесарная, механическая и др. В них работали монахи. Если среди паломников оказывался хороший мастер, который совершил какой-нибудь большой грех и приехал сюда, чтобы исповедаться и покаяться, монахи обычно оставляли его на покаяние на несколько лет здесь. За это время человек так привыкал к монашеской жизни, что большая часть таких людей принимала монашество и оставалась до конца жизни на Соловках.
          Во время моих хождений по острову я нашел монашеское кладбище. По надписям на деревянных крестах я установил, что монахи отличались завидным долгожительством. Нередко были монахи, доживавшие до 100 лет.
          Когда после революции коммунисты хотели захватить Соловецкие острова, группа монахов подожгла и разрушила часть гостиниц, жилых домов и мастерских. За это многих из них расстреляли. Часть осталась на острове в качестве заведующих мастерскими или простых рабочих. Они получали особое питание и зарплату. Раньше монахи имели богатые доходы от рыбного промысла. По всей России была известна соловецкая селедка (соленая рыба).
       [В Венгрии не знают селёдки. Когда я в конце 60-х привёз своему любимому двоюродному брату, известному профессору-экономисту Андрашу Надь банку отличной атлантической сельди, он написал мне, что они попробовали её, "но Муки (овчарка) отказался есть морскую рыбу". - В. Л.].
       Однако когда я был на Соловках, рыболовство не приносило никаких доходов, потому что монахи скорее умерли бы, но не выдали того, где водится и как нужно ловить эту особенную мелкую рыбу.
          На Соловки я прибыл с целым транспортом заключенных. Нас обыскали, посмотрели наши вещи и всех затолкали в большую церковь, росписи в которой были просто замазаны белой краской, а вдоль стен были приделаны доски, длинной в рост человека, на которые было наброшено немного соломы. Мы должны были лежать впритирку.
          Нас разделили на группы по 10 человек, и началась работа. На Соловках летом солнце вообще не заходит за горизонт, а это значит, что летом можно заставлять людей работать днем и ночью. В октябре кончается навигация и опять начинается в мае. Таким образом, 8 месяцев мы были отрезаны от внешнего мира. Зимой все-таки была какая-то связь с лагерем, находившимся в Кеми. Несколько готовых на все заключенных, срок которых в скором времени кончался, раз в две недели отправлялись в путь в большой лодке, и там, где море замерзло, тащили лодку на себе, а там, где была открытая вода, плыли в лодке. Эти заключенные получали в дорогу соответствующее количество продуктов и водки, которых хватало на целую неделю, а иногда и на дольше. Они привозили из Кеми почту или другие прибывавшие в адрес Соловецкого лагеря пакеты и приказы.
          Достопримечательностью Соловков являлась особая порода чаек, которая тогда была уже на стадии вымирания. Эти чайки такие большие, как добрая индюшка. Они откладывали яйца в проложенные на крышах водосточные желоба, и часть вылупившихся птенцов всегда падала и разбивалась насмерть.
          Однажды я вошел во двор, переполненный чайками и птенцами. Взрослые птицы набросились на меня, и мне, к стыду своему, пришлось спасаться от них, так больно они клевали. Вообще они не были агрессивными и совсем не боялись людей. Тех арестантов, которые ловили, варили и ели чаек, начальство лагеря строго наказывало.
          Летом 1925 года численность заключенных на Соловках не превышала трех тысяч, но очень быстро выросла до десяти. Во всем лагере не было ни одного свободного человека, исключая, естественно, монахов. Начальники лаготделений и внутренняя вооруженная охрана тоже были из осужденных гепеушников. Кроме того была внешняя охрана из солдат ГПУ. Однако они не входили на территорию лагеря и несли свою службу только в лесах. Эти солдаты получали особый, т. н. северный паек: мясо, свежую рыбу, масло, сыр и т. д. И несмотря на это, и среди них многие заболевали "цингой". По-венгерски эта болезнь называется скорбутом. Болезнь начинается с того что на теле человека, прежде всего на лодыжках, появляются красные пятнышки, а затем размягчаются кости, так что человек почти не может ходить, выпадают зубы. Из охраны очень многие заболевали цингой. Тамошнее лечение состояло в том, что им выдавали в качестве дополнительного питания кислую капусту и соленую рыбу. Заключенные говорили, что цингой заболевают те, кто мало двигается, и эти солдаты заболевали, несмотря на питательную пищу, потому что мало двигались и в свободное время целый день валялись на кровати.
          Заключенные носили собственную одежду. Многие прибывали на Соловки полураздетыми или проигрывали свою одежду здесь. Этих полураздетых заключенных помещали в отдельной церкви, они не должны были работать, но и одежды им не выдавали.
       [Отец рассказывал мне, что в один из первых дней его пребывания в лагере несколько уголовников напали на него в темноте, ударили железной трубой по голове и пытались снять с него кожаное пальто на меховой подкладке, описанное выше и далее как "шуба". То ли что-то спугнуло уголовников, то ли Арпад слишком крепко сжимал руки, хотя и потерял сознание, но под утро он очнулся от холода в своём пальто. - В. Л.].
          Нас, новоприбывших, не распределяли на работы, а использовали для расчистки развалин и уборки мусора. Эта работа с небольшими перерывами продолжалась часов 18-20 в день. Только мы заканчивали работу и едва войдя в барак бросались на нары, как буквально через час мы просыпались от того, что вооруженная охрана трясла и расталкивала нас, чтобы снова погнать на работу. Такая спешная работа нужна была потому, что после светлых летних четырех месяцев на 8 месяцев наступала полная темнота, когда почти невозможно было работать. Ко времени обеда мы возвращались в церковь, заключенные со своими мисками выстраивались в длинную очередь, и из котлов нам раздавали обед. На обед почти каждый день был суп из соленых селедочных голов, а на второе по ложке гречневой каши. Хлеб выдавали утром на весь день. Голодные люди старались первыми получить суп, и тот, кто получил его, быстро отходил в сторону и выпивал его и обсасывал рыбьи головы и старался снова встать в очередь, чтобы получить еще одну порцию. Мне было противно участвовать в этой отвратительной давке, и большей частью я оказывался среди последних, а так как порции выдавались по числу людей, то часто мне не доставалось никакого обеда.
          Меня арестовали в Москве в марте, тогда было еще холодно, и поэтому я отправился тюрьму в шубе с меховым воротником и на хорьковой подкладке, и в этой шубе я попал на Соловки. Здесь, в Соловецких лагерях, и среди заключенных продолжалась классовая борьба. Меня из-за шубы называли буржуем. Однажды нас вывели на берег моря, мы должны были вытаскивать приплывшие к берегу бревна и складывать их штабелями на берегу. Для меня это была ужасная работа, так как я отвык от физического труда. Бревна от долгого стояния в воде стали скользкими, так что я все время поскальзывался. К тому же я был тогда болен, у меня опять поднялась температура. От тяжелой работы и жара с меня пот лил градом. Я заметил, что один охранник все время следит за мной. От этого я от напряжения стал еще чаще падать. Вдруг он подскочил ко мне, нацелился штыком мне в грудь и заорал на меня:
          - Ты, вонючий буржуй, или будешь работать как следует или я тебя проткну штыком!
          Тогда один из заключенных, который работал рядом со мной и видел, что я весь горю от температуры, сказал охраннику:
          - Не трогай его, он болен.
          Заключенные сами заставили меня присесть и отдохнуть в стороне от штабелей. Должен сказать, что охранник сам был осужденным гепеушником.
          Так как температура и боли в горле у меня продолжались, на другой день я пошел к врачу. Врачебный кабинет помещался в совсем небольшой комнатушке. В передней к тому времени собралось человек 20-25, с открытыми гнойными ранами, дурно пахнущие, так что от самого вида мне стало так противно, что я повернул и снова пошел работать.
          На Соловках заключенные разделялись на слои и классы. Подавляющая часть заключенных были профессиональными уголовными преступниками, карманниками, грабителями, бандитами. Большинство никогда не работало, не имело никакой специальности и жило воровством и бандитизмом. Было много работников ГПУ, которых даже за небольшие дисциплинарные проступки посылали на 2-3 года на Соловки. После отбытия наказания ГПУ по большей части снова брало их на работу. Было много аристократов, князей, графов. Достаточно большую группу составляли и попы. Последние с точки зрения продовольствия жили неплохо, потому что большинство попов постоянно получали от церковных общин продуктовые посылки.
          Как только на Соловки прибывала новая группа заключенных, сразу начиналось расслоение, и через знакомых заключенный попадал ту или иную группу. В Соловецком лагере был театр и оркестр из заключенных. Здесь Скиф-Самохвалов (с которым я познакомился в Бутырках) познакомил меня с одним из князей Голицыных, приблизительно одного возраста со мной, который был достаточно хорошо одет. Он сказал, что тоже кончил юридический факультет. Я познакомился также еще со многими русскими графами, которые, однако, были достаточно обтрепанными и представляли собой весьма плачевное зрелище. Через 6-8 месяцев после нашей встречи на Соловках я прочитал в газетах, что арестован некий князь Долгорукий, который как эмигрант уже дважды был в России. На третий раз его поймали, приговорили к смерти и расстреляли. Это я прочитал в газете. Этот расстрелянный Долгорукий был отцом того молодого человека, с которым я встречался в Бутырках и на Соловках. Когда шел процесс его отца, его тоже увезли с Соловков, и больше он туда не возвращался.
          Я ходил на разные работы примерно 8-10 дней, когда я встретил по дороге на работу Флориша Анку. Он тоже меня заметил и закричал:
          - Господи боже мой, товарищ Сабадош, как вы сюда попали?
          Флориша Анку я знал по тюрьме в Ваце, где он был приговорен к пожизненному заключению и был тюремным уборщиком. Это был славный человек, сильный, мускулистый, которого в 1910 году призвали в военно-морской флот Австро-венгерской монархии. У военных моряков служба продолжалась четыре года, то есть Анка должен был демобилизоваться в октябре 1914 года. Однако в 1914 году началась война, и так Анка прослужил во флоте 8 лет. Он служил на корабле Хорти в чине сержанта. По профессии он был слесарем. После буржуазной революции 1918 года он вступил в группу моряков Фабика. Последние занимались ликвидацией т. н. "зеленых кадров", скрывавшихся в хорватских лесах и промышлявших разбоем и убийствами. В группе Фабика Анка собственноручно повесил 3-4 этих убийц. Во время Советской республики группа Фабика продолжала действовать. После падения Советской республики Анку арестовали и доставили в Шиофок. Однажды шиофокские офицеры показывали Миклошу Хорти главных заключенных-коммунистов. Хорти, естественно, знал Анку и, увидев его, воскликнул:
          - Как ты попал в эту грязную банду?
          Он рассказал офицерам, что Анка служил на его корабле и был всегда храбрым моряком. Поэтому шиофокские офицеры не казнили Анку, а передали в прокуратуру Секешфехервара. Когда было назначено рассмотрение дела Анки (его обвиняли в убийстве), его родственники обратились к Миклошу Хорти. Хорти написал письмо Совету Пятерых Секешфехервара, в котором просил председателя трибунала, если возможно, не применять к Анке, который служил на его корабле во время войны, позорного наказания (под этим он подразумевал смерть через повешение). На заседании председатель зачитал это письмо после окончания суда. Поскольку венгерский уголовный кодекс признавал смертную казнь только через повешение, а Хорти просил этой меры не применять, Анку приговорили к пожизненному заключению. Обо всем этом я слышал от Гейгера, другого матроса, которого осудили по тому же процессу, что и Анку, на 15 лет.
          В 1922 году Анка по обмену прибыл в Советский Союз. Он сразу же пошел к Беле Куну, который определил его в русскую военное училище. После окончания училища Анку, который за это время женился, отправили в Читу, в Сибирь, командиром полка. Чита отличается от других сибирских городов тем, что там при морозах 40-50 градусов дуют сильные ветры. Жена Анки, да и он сам, не могла вынести такой погоды, поэтому он подал заявление военному командованию с просьбой перевести его в более теплый климат, чем в Чите. В результате этого заявления Анку демобилизовали. Он приехал в Москву и устроился в ГПУ как главный охранник. Случилось, что одному польскому офицеру, которого обвиняли в шпионаже, во время прогулки во дворе тюрьмы удалось подобрать и пронести в камеру большой камень. В ГПУ служил еще один венгр по фамилии Лукач, и польский офицер улучил подходящий момент и ударил его в голову принесенным камнем. На крики Лукача прибежали другие охранники и закрыли коридор железной решеткой. Заключенный польский офицер схватил револьвер Лукача и скрылся в камере. Так как у него был револьвер и он не желал сдаться, Анка вызвался войти в камеру и отобрать револьвер или застрелить его. Он это выполнил. Поляк после выстрела Анки умер, Лукач несколько недель пролежал в больнице и месяцами ходил с забинтованной головой, но все-таки остался на службе в ГПУ.
          То, о чем я сейчас расскажу, мне сообщил Флориш Анка, когда мы уже были вместе на Соловках.
          Он был начальником караула в таком отделении, где содержались только подозреваемые в шпионаже. Он был очень строг к заключенным. В его отделе была одна полячка, которая сидела как шпионка. Во время обыска он нашел у этой женщины обломок карандаша, который, естественно, отобрал, и строго наказал ее. Русским охранникам уже давно не нравилось, что начальником у них венгр. Один охранник, который хотел попасть на место Анки, подговорил полячку подать на Анку жалобу и сказать, что у нее были любовные отношения с Анкой и что он не раз передавал ее письма на волю. Анку арестовали. Он не видел за собой никакой вины и через некоторое время объявил голодовку. В те времена в русских тюрьмах было принято, что если заключенный считал свой арест несправедливым, то он заявлял охраннику, что объявляет голодовку, тогда его, если он сидел в общей камере, переводили в одиночку, и он начинал голодовку. Анка уже шесть дней ничего не ел и совсем мало пил. На седьмой день к нему пришел какой-то человек, который стал его упрекать в том, что он член партии и проводит голодовку. Анка отвечал, что он невиновен и все обвинения выдумка и ложь и он скорее умрет, но будет продолжать голодовку. Через два дня Анке сообщили решение ГПУ, по которому он приговаривался к смерти, но принимая во внимание его революционное прошлое, смертная казнь заменена 10 годами заключения. Тогда же Анке сказали, что человек, который приходил к нему и пробовал уговорить прекратить голодовку, был председатель ГПУ Менжинский. Так Флориш Анка попал на Соловки.
          Флориш Анка сказал мне:
          - Вы понимаете, товарищ Сабадош, что нет смысла здесь говорить вам неправду, но поверьте, что я невиновен.
          После встречи со мной Анка немедленно пошел к Дежё Клосу, который был заведующим электромастерской. До этого он работал в ГПУ, и его на пять лет сослали на Соловки. Ковач вызвал меня к себе, поговорил со мной и пообещал, что возьмет меня к себе и определит в группу электромонтеров. Ковач был в хороших отношениях со всеми начальниками из ГПУ, они вместе выпивали. Через несколько дней вышел приказ, и меня с прежнего места, которое было в помещении церкви, перевели в комнату электромонтеров, и я начал учиться специальности электромонтера. Электромонтеры размещались в одной большой комнате, у каждого была своя кровать, что по сравнению с общими нарами было большим прогрессом.

    <...>

         
       В 1922 году, когда я жил в доме эмигрантов на Воронцовом поле, в соседней комнате по поручению Белы Куна Пал Хайду, Ласло Ф. Борош и Дёрдь Самуэли составляли новый список для обмена. Они также включили немало воров в список, потому что знали лишь одно: что они сидят в тюрьме в Ваце и осуждены на большие сроки. Когда я был писарем в тюрьме в Ваце, я просмотрел по службе приговоры всех заключенных и был единственным человеком в тюрьме, кто знал, кто и почему был осужден. Я пошел к ним и вычеркнул из нового списка довольно много имен уголовников.
          В Ваце Клос, естественно, встретился со своими прежними приятелями-ворами, но поскольку он знал, что может оказаться полезным, он поддерживал отношения и с коммунистами. В Москве он немедленно явился в "Рабочую помощь", куда его взяли, потому что он знал немецкий и идиш. В "Рабочей помощи" в то время на складе было много какао, сахара, молочных консервов и всякой одежды. Что уж он сделал, не знаю, но ГПУ осудило его на пять лет. Так он попал на Соловки. Когда я прибыл на Соловки, он был там уже два года. И поскольку, как начальник над электромонтерами, он свободно передвигался по всему острову, он знал всех и всё на острове.
          Я как электромонтер мог свободно ходить по острову. Однажды я присел на берегу большого озера и к моему немалому ужасу я увидел, как из воды показалось бородатое лицо человека. Он повертел головой туда-сюда, осмотрелся и снова скрылся под водой. Я вспомнил о Ханши Иштоке, водяном чудище описанном Белой Тоотом. Когда я у себя в комнате рассказал о том, какое чудище я видел, остальные посмеялись надо мной и сказали, что это морское животное, которое называется тюлень, действительно, очень похожее на человека.
          Когда я попал на Соловки, там еще была группа студентов-эсеров (социалистов-революционеров), человек 15-20, которые не работали нигде и помещались отдельно, но их вскоре увезли отсюда. Сидели здесь и "чубаровцы". В то время это дело получило громкую известность В одном из окраинных районов Ленинграда несколько молодых заводских рабочих якобы изнасиловали женщину. Газеты страшно раздули это дело, следствием чего было то, что молодых рабочих отправили на 10 лет на Соловки. Однако молодежь завода выступила в их защиту, потому что женщина, которую якобы изнасиловали, была известна как проститутка. Это выступление солидарности закончилось тем, что ГПУ отправило на Соловки около ста рабочих.
          В 1923-24 году в крупных городах, особенно в Москве, развелась масса нищих. Некоторые из них были так назойливы, что занимались прямо-таки вымогательством. В один прекрасный день я встретил на Соловках всех нищих, которых когда-то видел в Москве В то время ГПУ проводило в городах чистки: окружали один из кварталов города и забирали на улицах все нежелательные элементы. Целыми вагонами их доставляли на Соловки, но через некоторое время они оттуда исчезли.
          Летом среди заключенных начались повальные заболевания брюшным тифом. Этих больных, когда их состояние начинало улучшаться, помещали в отдельной, выделенной для этой цели церкви, но они получали только суп. Можно было наблюдать, как похожие на трупы люди - в основном из воров - в одном нижнем белье вставали перед церковью и выпрашивали у своих товарищей немного хлеба. Съев этот хлеб, они через пару дней умирали. Поэтому перед церковью выставили караул.
          На Соловки ежегодно выезжала комиссия ГПУ, которая освобождала людей досрочно. Однако в их число никогда не попадали т. н. "контрреволюционеры". Во время моего пребывания там группа царских офицеров человек в 10-12 сговорилась, отвязала лодку на одном из расположенных в стороне островов и рано утром отплыла в открытое море, рассчитывая добраться до Финляндии. Побег, конечно, заметили. Как раз в тот момент там находился соловецкий пароход, на котором отправились в погоню и привезли их обратно на Соловки. Большинство там же на берегу расстреляли.
          Клос показал мне однажды палача ГПУ. Это была красивая, стройная молодая блондинка, одетая в военную форму из хорошего сукна. Глаза ее странно бегали, будто она смотрела то вверх, то вниз.
          Был на Соловках еще один венгр, которого, как мне помнится, звали Янош Надь, по профессии слесарь. Во время Советской республики он служил в Красной армии, а после ее падения оказался в Трансильвании. Оттуда он с женой перебрался через границу в Советский Союз. Здесь его осудило ГПУ и отправило на Соловки. Жена осталась одна. В Москве ей рассказывали, как хорошо живется заключенным на Соловках, и уговорили просить разрешения поехать к мужу. Несчастная женщина поверила этим байкам и написала Калинину, чтобы ей разрешили поехать к мужу. Когда она оказалась на Соловках и увидела здешнюю страшную жизнь, она напрасно просила разрешить ей вернуться. Ей сказали, что пока ее муж находится здесь, ее не отпустят. Я попросил Надя, чтобы через жену он расспросил в женских бараках, нет ли там кого-то, кто сидел вместе с Фридой Гардош. Через несколько дней он сообщил, что есть женщина, которая сидела в одной камере с Фридой Гардош все время, пока она была в тюрьме. Эта женщина работала на кирпичном заводе и передала, чтобы я пришел, когда они будут возвращаться с работы, она будет последней. Тогда я еще плохо говорил по-русски, мы говорили по-немецки. Она рассказала, что Фриду Гардош раза два-три вызывали на допрос, всегда к следователю по фамилии Розенфельд, который все время повторял ей:
          - Признайтесь, что вы шпионка.
          Она также рассказывала, что следователь сообщил ей о показаниях Йолан Келен, которая сказала, что Фрида была аполитичной. Фрида Гардош и в самом деле не была членом никакой партии. Она также жаловалась на Вантуша, который показал, что в свое время я предупреждал Фрици Гардош, что Фюлёп Миллер, возможно, шпион. Наш разговор происходил в июне, и когда я спросил ее, может ли она вспомнить, в какой именно день в марте увели Фрици Гардош, она ответила, что твердо помнит, что ее увели в пятницу после обеда. Отсюда я сразу же понял, что Фрици Гардош расстреляли и что не стоит ее больше искать. Я сообщил об этом в Москву М. Р., с которой я поддерживал переписку. Она уже и без моего сообщения знала от Мате Залки о том, как расстреляли Фрици Гардош.
          Однажды я получил письмо от Йожефа Келена, который писал мне, что товарищи не забыли обо мне и что они все сделают, чтобы меня амнистировали. Я ответил ему, что в амнистии нуждается тот, кто совершил преступление. Я же никакого преступления не совершал, поэтому я не приму амнистии.
          Через месяц-другой я стал получать самостоятельно простые работы как электромонтер. Мне поручили снять проводку в одном из флигелей. Когда я на верху ветхой стремянки снимал провода, лестница подо мной покачнулась и я свалился на землю. Если бы это произошло в нормальных жизненных условиях, то я точно по крайней мере сломал бы себе шею, а здесь я отделался всего лишь тем, что несколько дней хромал и моя нога в сапоге распухла так, что я с большим трудом смог его стянуть. На этом и закончилась моя карьера монтера. Меня перевели заведующим небольшим складом, где хранились те материалы, которые каждый день требовались монтерам.
          Однажды меня вызвали в контору. Когда я вошел, мне задали несколько вопросов, а потом мне сообщили, что среди монтеров есть 3-4 эсера, и поручили слушать, о чем они говорят и сообщать в контору. Естественно, я так и не выполнил этого поручения, но я чувствовал глубокое отвращение к самому себе, что докатился до того, что мне дают подобные поручения, как будто это само собой разумеется. Потом я понял, что причиной этого было то что меня осудили на 117 статье Уголовного Кодекса 1922 года. Эту статью ГПУ применяло исключительно к сотрудникам ГПУ. Само это преступление в Кодексе 1925 года уже фигурирует. То есть те, кто меня не знал и читал только постановление ГПУ, думали, что я и до этого был осведомителем ГПУ.
          Чем больше я думал о своем деле, тем тяжелее становилось мне на душе, я каждый день, по сто, по тысяче раз на дню повторял, за что я должен все это терпеть, и я начал уже опасаться, что постепенно сойду с ума. Я ни с кем не разговаривал, постоянно искал одиночества и чувствовал, что постепенно мне становилась в тягость сама жизнь. Я не стыжусь признаться, что тогда я впервые серьезно стал думать о самоубийстве. В этих условиях меня в конце августа вызвали в контору и сказали, чтобы я собирал вещи, так как меня завтра отвозят обратно на Попов остров.
         

    <...>

      
         В 1927 году к десятилетию Советской республики объявили амнистию. Эта амнистия, в отличие от обычных, распространялась и на политических заключенных. Как я уже говорил, следователь ГПУ, когда счел дело законченным, сразу же написал постановление ГПУ на небольшом бланке. А Коллегия ГПУ подписала эту небольшую бумагу. Мой следователь признал меня виновным по статье 117 УК 1922 года, это было впечатано в постановление. Когда мне показали постановление ГПУ, чтобы я подписал его, мне бросилось в глаза, что в написанном на машинке постановлении над статьей 117 чернилами была вписана статья 68. А эта статья подразумевала уже политическое преступление. По амнистии политическим снижали срок на четверть. Мой срок кончался в феврале 1928 года, то есть после объявления амнистии 1927 года меня должны были немедленно освободить. Вместо этого я получил извещение об амнистии через несколько месяцев после окончания моего срока, когда я на добрых три месяца пересидел свой срок. Одновременно мне сообщили, что Коллегия ГПУ снова осудила меня на три года ссылки и я имею право выбрать место, где я хотел бы отбывать ссылку. Так как я уже три года работал на заводе и меня полюбили там как рабочие, так и начальство, я сказал, что хочу отбывать ссылку здесь. После этого я продолжал работать на предприятии уже не как заключенный, а как ссыльный, и 60 процентов моей зарплаты уже не поступала ГПУ, а я получал на руки свою полную зарплату. Меня назначили начальником производственного отдела, который кроме меня состоял еще из одного статистика.
          Мою зарплату повысили до 192 рублей 50 копеек. В это время эта сумма была максимальной зарплатой члена партии, То есть какую бы работу не выполнял член партии, он не мог получать большую зарплату. С тех пор мир очень изменился, и через 25 лет в Советском Союзе месячная зарплата, например, министра составляла 20 тысяч рублей по сравнению с прежними 192 р. 50 к. Естественно, за 25 лет изменилась и стоимость рубля, но если в свое время 192 рубля равнялись двум месячным зарплатам рабочего, то теперь 20 тысяч равняются 20 месячным зарплатам рабочего. То есть если зарплата рабочего выросла с 96 рублей до 1000 рублей, то есть приблизительно в десять раз, то зарплата министра - со 192 рублей до 20 тысяч, то есть приблизительно в сто раз.
          ГПУ имело в Карелии два предприятия. Обоими руководили заключенные. Одно - уже упомянутый выше магазин на острове в построенном ГПУ одноэтажном доме, а другой - шикарно обставленное увеселительное заведение в Кеми с оркестром из заключенных. Обслуга состояла из дам и господ, выходцев из самых аристократических семей. Конечно, заключенные, мужчины и женщины, с радостью брались за эту работу, потому что это было в сто раз лучше, чем быть в Соловецком лагере вместе со множеством разных преступников и проституток.
         

    XXV. В Петрозаводске

          Петрозаводск - столица Карельской Автономной Республики. Здесь помещался трест Северолес, или как его позже назвали Кареллес, к которому относились, помимо нашего завода, еще 10 других заводов и 16 деревообделочных предприятий и который входил в т. н. Леспром.
          Даниила Кравченко еще в 1927 году перевели с Острова [Попова] в трест в Петрозаводск начальником производственного отдела. Тогда его работу на Острове взял на себя я. Когда в 1928 году мой срок кончился и я уже был ссыльным, Кравченко устроил, чтобы трест перевел меня в Петрозаводск. Естественно, это могло произойти только с согласия ГПУ. Насколько я помню, я переехал в Петрозаводск в начале 1929 года техником-нормировщиком. Зарплата моя стала поменьше, но зато я очутился среди "людей". [В дальнейшем Арпад стал начальником отдела нормирования Треста, потом исполняющим обязанности заведующего отделов труда и кадров. - В. Л.]. Как ссыльному, мне надо было явиться в ГПУ. После моего первого появления там мне сообщили, что я обязан являться каждый месяц. Приблизительно во второй раз меня вызвал к себе начальник ГПУ. Он начал дружески беседовать со мною. В конце же разговора он сказал, чтобы я появлялся у него каждые две недели и докладывал обо всем, что происходит в тресте. Попросту говоря, он потребовал от меня, чтобы я стал секретным осведомителем ГПУ. Я ответил ему, что то, чего он от меня требует, вопрос того, что выдержит желудок. Если он прикажет мне съесть стоящую на его письменном столе мраморную чернильницу, я попытаюсь, потому что у меня крепкие зубы и я не чувствую отвращения к мрамору. Однако то, чего он от меня хочет, я сделать не могу. В тресте есть молодые комсомольцы, пусть он обратится к ним. На это он пришел в ярость и сказал, что в этом случае он не разрешит, чтобы я остался в Петрозаводске, и меня немедленно отправят назад в Кемь. Я спокойно ответил, что он может сделать это. После того, как он понял, что со мной дело не пройдет, он сказал: ладно, я подожду, пока вы не передумаете. С этим я и ушел. Я еще раз являлся, уже не к нему, а к его подчиненному, а позже меня и вовсе освободили от обязанности отмечаться. Больше с ГПУ у меня никаких дел не было.
          Я думаю, что причиной того, что меня хотели заставить выполнять такую службу, опять была статья 117, потому что 117 статью обычно давали секретным сотрудникам ГПУ.
          В 1929 году существовал Наркомат РКИ (рабоче-крестьянской инспекции). Позже этого наркомата не стало, он влился в Центральную ревизионную комиссию партии. Когда я прибыл в Петрозаводск, меня вызвал к себе заместитель начальника этого учреждения, потому что и они имели право голоса в вопросе о том, может ли ссыльный работать на ответственной должности в тресте. Мы с ним имели долгий разговор, после чего он сказал:
          - Спокойно работайте, у нас нет возражений, чтобы вы здесь остались, потому что мы хорошо знаем, что ГПУ иногда судит и хороших товарищей.
         

    <...>

          Здесь я познакомился и подружился с Яковом Яковлевичем Яковлевым. Он был сыном царского полковника, ровесник мне и окончил ленинградский политехнический институт. Он работал в "спецотделе" нашего предприятия экономистом. Это такой секретный отдел, который есть на каждом крупном предприятии, в задачу которого входит организация работы завода в случае мобилизации. Его жена была врачом и у него был сын, который родился тогда же, когда и мой сын.
       [Арпад ничего не пишет здесь о встрече с Ниной Николаевной Литинской, работавшей бухгалтером в тресте Кареллес, ставшей его гражданской женой и впоследствии моей матерью. Андраш Надь, племянник Арпада и мой любимый двоюродный брат, учёный-экономист с мировым именем, объяснил мне, что эти воспоминания Арпад писал для архива Венгерского института партии, и поэтому опускал все "лишние" личные эпизоды. - В.Л.].
       Яковлеву во время войны дали звание генерала-майора, а потом генерала-лейтенанта интендантской службы. Об этих назначениях я прочел в газете. Яковлев был типичным представителем старой русской дореволюционной интеллигенции. В то время я начал читать русских писателей. Он посоветовал мне читать Салтыкова-Щедрина, которого он считал самым большим русским писателем. Я без особенной охоты читал Щедрина, а Льва Толстого, Достоевского и Горького считал во всяком случае более крупными писателями, чем Салтыкова.
      

    <...>

      
          Во время моего пребывания в Петрозаводске предприятия, входившие в трест, резко отставали в выполнении плана. Невыполнение плана могло привести к роковым последствиям. Нужно знать, что представители Северолеса уже весной запродали в Англию все лесоматериалы из тех деревьев, которые еще не вырубили в лесу. В то время лес был единственным продуктом, который русские могли экспортировать. Советское правительство придавало большую важность тому, чтобы заграничные поставки выполнялись точно в соответствии с договором. В случае невыполнения поставок в установленный срок нужно было платить крупные пени в валюте.
          Директором треста в то время был ленинградский печатник по фамилии Зельдин, который после революции окончил университет и стал руководителем профсоюза работников лесной промышленности. В Советском Союзе первые коллективные договоры были заключены в 1929 году. Договоры относительно предприятий нашего треста от треста вел я, от профсоюзов - Зельдин. Отсюда наши хорошие отношения. Когда отставание с планом приобрело угрожающие размеры, Зельдин уже как директор послал комиссию из трех человек, чтобы выяснить причины отставания. Я был одним из членов этой комиссии. Когда мы прибыли на лесопилку на Попов остров - где я до этого проработал три года, - чтобы выяснить причины отставания, я стал говорить со старыми рабочими. Один из старых рабочих в ответ на мои вопросы сказал:
          - Пойди в столовую и посмотри, чем нас кормят, а потом скажи, можно ли при такой еде работать.
          Мы пробыли на Поповом острове три дня, и я все три дня питался в столовой для рабочих. Меню было всегда одинаково: жидкий суп из кислой капусты без жира, а на второе - две ложки пшенной каши. Естественно, что при такой пище тяжелую физическую работы выполнять невозможно.
          Вернувшись, комиссия составила для директора отчет на тридцати страницах, полный диаграмм и графиков, но в котором ни слова не говорилось о продовольственном снабжении. Через несколько дней после того, как председатель комиссии подал отчет, меня вызвал к себе директор треста и сказал:
          - Я хочу знать, какова настоящая причина того, что мы не можем выполнить план.
          Я ответил на это, что, насколько я знаю, комиссия представила вам отчет.
          - Меня интересует не отчет комиссии, а ваше мнение, - сказал Зельдин.
          - Если вы хотите знать правду, то я должен сказать, что рабочие не работают потому, что не получают питания.
          И я рассказал о меню в рабочей столовой, и заметил при этом, что если срочно не улучшить питание рабочих, то они не будет работать даже столько, сколько теперь. Человек тоже машина, и если в котел машины не подавать топлива, то огонь потухнет. С человеком дело обстоит также.
          Характерно для тогдашней точки зрения советских людей, что на это Зельдин сказал лишь:
          - Я не могу достать продукты, и сообщать об этом Центральному Комитету партии неудобно.
          Я уговорил его обратиться к партии сейчас, пока не поздно, потому что в случае невыполнения плана его голова полетит первой. Он две ночи не спал, как он сам признался, а потом лично пошел на прием к центральному руководству ЦК. В результате через несколько дней прибыли эшелоны с продовольствием для рабочих, и производительность на заводах достигла прежнего уровня.
          Когда мы говорили как-то раз по другому случаю, Зельдин сказал мне: "Я убежден, что для рабочих нужно обеспечить определенный уровень жизни при любых условиях, потому что иначе рабочий не будет работать".

    <...>

      
       Когда началось насильственное образование колхозов и это движение дошло и до Карелии, здешнее деревенское население в буквальном смысле уничтожило домашнюю живность. Всех свиней и коров зарезали, а мясо продавали знакомым. Так благодаря жене врача, а точнее дочери сельского священника, я также всегда имел свежее мясо. В те времена в городе свежего мяса не видывали.
          Министерство созвало в Москве конференцию представителей всех деревоперерабатывающих предприятий. На это конференцию трест отправил меня. Там выступил, в частности, секретарь парторганизации одного провинциального предприятия, который в своей речи выступил за то, чтобы не доводить до полного обнищания карельских крестьян, которые всей семьей и со своими лошадьми работают на лесозаготовках. В цифрами в руках он доказал, сколько стоит, например, килограмм овса, килограмм сена и сколько требуется всего этого лошади в месяц, какова официальная цена этого, и доказал, что крестьянин, проработав весь сезон вместе с женой и сыном, не зарабатывает столько, сколько нужно заплатить государству за прокорм одной лошади. То есть крестьянин не только работает бесплатно, но и должен еще сам заботиться о своем пропитании. Этого несчастного секретаря немедленно призвал к ответу руководитель конференции, и когда тот пробовал защищаться, сказал, что он, по-видимому, неправильно понимает указания партии и правительства. Дело кончилось тем, что во время перерыва этого секретаря так обработали и напугали, что после открытия заседания он сразу же попросил слова и просто-таки взял назад все, что он сказал на утреннем заседании. Однако участники конференции хорошо знали, что в его выступлении говорилась чистая правда, но им также хорошо было известно то, чего партсекретарь по молодости лет не знал, а именно: что в том-то и заключается цель правительства, чтобы разорить этих зажиточных крестьян (кулаков).
          Одновременно с грандиозной индустриализацией в 1929-30 гг. правительство приняло решение ввести на предприятиях 365 рабочих дней в году, причем так, чтобы у рабочих был один выходной день, однако предприятие работало бы каждый день. Так родились четырех- и пятисменные графики. Из-за этого у членов одной семьи часто в течение нескольких месяцев не было общего выходного дня, у каждого был разный свободный день. Это вызвало большое недовольство рабочих, и в основном из-за этого, да и по другим экономическим и техническим причинам заводы вскоре вернулись к нормальной трехсменной работе.
      

    <...>

         
          Я помню, что в 1931 г. карельский ЦИК (Центральный Исполнительный Комитет), то есть высший орган государственной власти, в местной газете поместил объявление о том, что иностранные граждане, которые проживают и работают в Советском Союзе, в том случае, если они хотят сохранить свое первоначальное гражданство, должны письменно заявить об этом. Я никогда не просил о советском гражданстве, поэтому и сейчас я заявил для Комитета, что желаю сохранить венгерское гражданство, о чем был составлен соответствующий протокол, который послали в Москву. Поэтому когда я в начале 1932 года попал в Москву, я через моих карельских знакомых попросил ускорить решение моего дела и получил оттуда ответ, что мои бумаги в Моссовете. В Моссовете я был по крайней мере три раза, и в последний раз одна сотрудница сообщила мне, что мои бумаги найдены, и я через три дня должен прийти за ответом. Когда я пришел через три дня, она же сообщила мне следующее:
          - Советское правительство считает вас советским гражданином. Если у вас имеются возражение против этого, вы должны обосновать это в письменном заявлении.
          На этом и кончилось дело о моем венгерском гражданстве, потому что я был вовсе не такой дурак, чтобы после приговора на 6 лет обоснованно протестовать против решения советского правительства.

    <...>

    XXVI. Возвращение в Москву

          В феврале 1932 года мне наконец удалось вернуться из Петрозаводска. Я приехал в Москву и временно остановился у Шурека. Тогда он жил в одной комнате на углу Новой Басманной и Орликова переулка, на пятом этаже. Сама квартира состояла из семи комнат, и в каждой комнате жили разные жильцы. В семикомнатной квартире, естественно, была одна кухня, одна ванная и, что самое ужасное, одна уборная. Число жильцов превышало 25 человек. Можно себе представить, какая очередь в уборную была по утрам, когда люди собирались на работу.
      

    <...>

          Хотя у меня с директором Электрозавода была договоренность о том, что когда я перееду в Москву, мне сразу же дадут комнату, директор не мог или не хотел выполнить это свое обещание, и прошло шесть месяцев, когда завод дал мне наконец комнату в новом квартале, построенном Электрозаводом в Сталинском районе, на месте картофельных полей.
          В 1932 году и несколько лет после Электрозавод был самым крупным и самым эффектным предприятием Советского Союза. Когда в Советский Союз приезжали иностранцы, то им первым делом показывали Электрозавод. До 1932 года директором завода был Булганин, который позже, после второй мировой войны, стал маршалом и председателем Совета Министров Советского Союза, пока его не сместил Хрущев. Завод уже тогда был награжден двумя орденами Ленина. В 1932-33 гг. на заводе было 35 тысяч работников, включая работников и госхоза, который также относился к Электрозаводу.
          В 1932 году в результате насильственной организации колхозов по всему Советскому Союзу хотя и не было голода, но продовольственное снабжение настолько ухудшилось, что организовать питание, достаточное для поддержание здоровья людей, было очень трудно. Поэтому большим предприятиям дали госхозы для того, чтобы они сами наладили бы там производство. Помимо сельскохозяйственного производства, Электрозавод имел собственное продовольственный магазин и текстильный магазин. Эти магазины обслуживали только работников Электрозавода.
          В 1932-33 гг. на продовольственном снабжении стали сказываться последствий начатой в 1929 насильственной коллективизации. Мяса не было вовсе, а чтобы у рабочих было все-таки мясо, началась усиленная пропаганда за разведение кроликов. Все предприятия начали организовывать кролиководческие хозяйства, и партия и профсоюзы агитировали рабочих, чтобы все, у кого есть хоть малейшая возможность для этого, начали бы дома разводить кроликов. Через некоторое время на прилавках продовольственного магазина завода появились кролики. Это были тощие тушки лилового цвета, которые скорее походили на ободранных кошек, поэтому почти не было таких, кто купил бы это, с позволения сказать, мясо.
          Продовольственное снабжение на заводе также стало совсем плохим. Ввели т. н. творожные запеканки из соевых бобов. Это делалось так: каким-то образом превращенные в подобие творожной массы соевые бобы поджаривали на пару на больших противенях и заливали какой-то мармеладной жидкостью. Поначалу, когда эта еда была еще в новинку, люди ее еще ели. Но когда ее стали предлагать каждый день, почти не было охотников есть эту кислую, невкусную еду. На второе варили компот из сушеных мелких абрикосов. Этот сушеный мелкий абрикос (урюк) заготовили, как говорили, где-то на Кавказе, где он несколько лет провалялся на чердаках.
          Когда стало ясно, что даже в Москве рабочих невозможно обеспечить продуктами, то газеты начали кампанию за использование сои. Как водится в подобных случаях, в газетах печатались большие статьи, в которых пелись гимны о великолепных качествах соевых бобов. Немедленно был организован научный институт, который занимался изучением обработки соевых бобов, а потом были приняты меры о том, чтобы и в Советском Союзе на больших территориях было организовано выращивание сои.

    * * *

       Ну, ладно, ребята, на этом я кончаю цитировать своего папу. Кто хочет познать больше - читайте дальше первоисточник. Из тех пары сотен человек на интернете, кто вначале отважился читать этот капитальный труд, я надеюсь, что хотя бы одна великолепная пятёрка, интересующаяся первыми 15-ю годами честной истории СССР, добрела, спотыкаясь и сбрасывая пот со лба на пол, до этого места.
      
       Под конец ещё несколько строк.
      
       Рассмотрите цепочку: В жену Арпада Фриду Гардош в Москве влюбился ГеПеУшный деятель Максим Груснов. (Кстати, я не знаю, почему Арпад не упоминает его в своих мемуарах). Не получив желаемого, он, истинный коммунист, решил бороться с врагом до победного конца - расстрелял Фриду, а её бывшего мужа спровадил на Соловки. После отсидки в лагере, Арпад смог поселиться в Петрозаводске, стал работать в тресте Кареллес, где познакомился с моей будущей мамочкой. Вот так возник я. Не влюбился бы Максим-"террорист" во Фриду, не послала бы она его на три буквы, не шлёпнул бы он её в подвале Лубянки, не послал бы он Арпада в Соловки - не было бы меня на этом свете! Какая мизерная случайность, что я и Арпад можем сейчас многословно пудрить вам мозги! Шутка. Дурацкая. Признаюсь. Мемуары Арпада - настоящая история. Недаром их опубликовали несколько исторических сайтов. Да и свои докуисты - документальные истории - я люблю и уважаю. Говоря это, я прекрасно понимаю, что даю вам веский повод заявить, что любовь к своим писаниям - первый признак графомана. Но ничего с собой поделать не могу - иногда тихо думаю про себя: `"Ай да Литинский, ай да сукин сын!" (Не вздумайте думать, что это я так походя допускаю оскорбление в адрес моей любимой мамочки! О моём к ней трепетном отношении вы при желании сможете узнать из документальной истории "Смерть мамочки" http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/smert.shtml).
      
       Огромное спасибо родной Коммунистической Партии большевиков, дорогому Правительству и Величайшему Отцу Всех Народов Великому Сталину, что Арпада сослали в Соловки, а не поставили к стенке. А то бы прервалась эта цепочка редчайших случайностей, и не тратили бы вы сейчас своё дорогое время!
       Не, ребята, я надеюсь, что вы понимаете, что это я тут на самом деле стебаюсь (ёрничаю) по поводу родной коммунистической партии. На самом деле я считаю, что это была "ООО ПГ КП/б/ - Особо Опасная Организованная Преступная Группировка - Коммунистическая Партия /большевиков/" (http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/nikolay.shtml), принёсшая народам СССР неисчислимые страдания, уничтожившая многие десятки миллионы своих собственных сограждан. Учёные-историки и демографы до потери сознательности и до мордобоя спорят во всех подворотнях - 60 или 80. Да ёлки-палки, да возьмите вы среднюю цифру - 70 миллионов, и разойдитесь мирно по домам!
       Если не считать своих родных германских евреев, то NSDAP (Национал-Социалистическая Германская Рабочая Партия) перевела на навоз своих соотечественников всего каких-то сотню-полторы тысяч! Делов-то куча, если говорить только о своих соотечественниках!
       Вот! А вы говорите!
      
       Ну, ладно. Инджойте лайфой!
       Вадим.
      
       P.S.: У кого ещё сохранились душевные силы - можете посмотреть старые фотки:
      

       0x01 graphic
    Мать Арпада - Лаура Блау-Сабадош

    0x01 graphic
    Отец - Мор Сабадош, мама и старший брат (моя венгерская бабушка, мой дедушка, бабушка и дядя).

      
       0x01 graphic
    Доктор юриспруденции, 1909 г.

    0x01 graphic
    Братцы-Сабадоши (Задор, Карой, Дежё, Геза, ну и папа внизу). Папу узнаю, а вот кто is who остальные - не уверен. Во время мировой войны четверо стали офицерами, двое (Карой и Геза) погибли на фронте. Вспоминайте, кто потом копировал Арпада?
       Кстати, из всех пятерых Сабадошей только у Арпада был продолжатель рода, хотя и с другой фамилией. Остальные четверо были бездетные. Боюсь, что на мне мужская линия Сабадошей прекратится.
      

      
      
       0x01 graphic
    Арпад - лейтенант артиллерии, 1915 г.
    0x01 graphic
       1917 г. В петлице - ленточка германского Железного Креста, планка выше - не знаю, за что (орден за ранение?)

      
       0x01 graphic
    В окопах на русском фронте, 1916 г.

    0x01 graphic
    У входа в блиндаж. В ящике - грозное оружие - фронтовая кошка. (Я тоже кошачий человек).

      
       0x01 graphic
    Я весь в отца - кавалерист, только на оленях.

    0x01 graphic
     
     
    Гусарский офицер Карой Сабадош (погиб на фронте в 1914 г).
      

    0x01 graphic

    Командир артиллерийского взвода лейтенант Арпад Сабадош шестой слева. Русский фронт, 1915 г.

      

    0x01 graphic

    Арпад в Москве незадолго до ареста.

      
       0x01 graphic
    0x01 graphic
       Два официальных фото в один день, 3 октября 1927 г. Соловецкий Лагерь Особого Назначения (СЛОН). Иностранцам разрешили сфотографироваться в "гражданской" одежде,

       0x01 graphic
    0x01 graphic
      

    Оборотные стороны этих фотографий.

       чтобы эти фотографии заключённые могли отправить заграничным родственникам. Этот цивильный камуфляж был в двух видах: один - в шляпке, которую носила буржуазия, в спинжаке и галстуке, второй - в пролетарской кепочке, но зато с непманским галстуком-бабочкой. Этот двойной камуфляж был один на всех иностранных зеков, так что зеки, фотографировавшиеся в день фото-сессии, одевали всё это по очереди. Надписывать фотографии разрешалось только на Великом и Могучем языке. На левой фотографии в шляпке Арпад допустил ошибку, написав 4 или 5 слов по-венгерски, но бдительные цензоры эту надпись на тарабарском секретном наречии удалили, и Арпад сверху написал нейтральное - "В добрую память". В кепочной фотографии ошибки он не сделал. Надпись СЛОН и расшифровка этой аббревиации сделана мной.
      
       Обратите внимание на надпись по-английски на кепочной фотографии "Husband of Freda Gardos" (Муж Фриды Гардош). Это явно рука американского автора статьи о несчастной Фриде. Значит, он побывал в Будапеште у моей бабушки или дяди и получил разрешение на перефотографирование этой карточки для помещения её в свою статью. После смерти Арпада в декабре 1966 года его фотоархив был передан мне.
      

    0x01 graphic

       Москва, 1932 г. После освобождения. Немножко грустный.
      
      
       Но хватит о грустном! Перейдём к радостным для меня, моей мамочки и Арпада событиям! Фриду коммунисты шлёпнули, но зато, вследствие этого, на свет появился я!
      

    0x01 graphic

      
      

    0x01 graphic

    Москва, 1932 г. В гостях у отца.

       0x01 graphic
    0x01 graphic
      
       Петрозаводск, 1931 г. Сиворицы, 1934 г.
      

    0x01 graphic

    Ленинград, 1938 г., 1-й класс.

      
       Через год или полтора после моего рождения отец с матерью развелись, Арпад переехал в Москву, а мы с мамочкой перекочевали сначала на короткое время в Кострому, а потом в Сиворицы Гатчинского района Ленинградской области (http://www.votpusk.ru/country/dostoprim_info.asp?ID=9482), где мамочка несколько лет работала бухгалтером в психиатрической больнице имени Кащенко. (Кстати, усадьба Сиворицы и главное здание, в котором мы жили, принадлежали когда-то с 1761 года нашему пра-пра-пра-предку Павлу Григорьевичу Демидову). Потом, в 1938 году, мы переехали в Ленинград в 16-метровую комнату маминой тёти Марии Александровны Литинской, которую я звал Бабой Марей. Эта 6-комнатная квартира номер 9 по адресу: ул. Красной Конницы (теперь, как и до революции, это Кавалергардская улица), дом 22, до революции принадлежала Бабе Маре, а с ней тогда "комунной" жили две сестры Гиппиус, Татьяна - художница и Наталья - скульптор, которых в 1934 году выперли за 101 км в Новгород по причине дворянского происхождения, опять же Кирова убили. (Зинаида-то, третья сестра, умная баба, во-время в боевом 19-м слиняла с мужем Мережковским во Францию, а то бы тоже в Соловки, как Таня в 29-м, загремела бы). Мамочка работала бухгалтером в Институте Усовершенствования Врачей. Баба Маря учила меня немецкому языку (от французского я категорически отказался - с галлами мы воевать не будем!), истории и географии - она была Смолянкой и на выпускном балу с царём вальс танцевала. В июле 1941 года я со своей школой был эвакуирован в Сибирь, и вернулся только в июле 1944 г. Мамочка пережила блокаду, умирала от голодной дистрофии, но осталась жива, а тётю Марусю она а в декабре 1941 отвезла на моих саночках через весь город на Пискарёвское кладбище. (Подробнее о Бабе Маре и о том, как я её музыкально убеждал, что Бога нет, при желании найдёте здесь: "Как писали характеристики в 1838 году, и кое-что об императрицах и благородных девицах"  http://www.memoirs.ru/texts/Litinski_2007.htm).
      
      
      

    0x01 graphic

    Моё последнее свидание с отцом в Будапеште в 1957 г.

    Его вера в коммунизм к этому времени шибко пошатнулась, и он подсмеивался над остатками моей веры, хотя я уже был знаком с письмом моего дяди Коли из СевУралЛага тов. Ворошилову (http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/documentgnusnogovremeni.shtml), и моя вера (http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/evolyutsia.shtmlтоже) была на последнем издыхании.

      
      
       0x01 graphic
    0x01 graphic
      

    0x01 graphic

    Похож я на отца? Только кошка другая и волос побольше!

    Кто заинтересуется моими сиамскими котами - посмотрите здесь:

    "Побег от КГБ в лес за грибами с сиамским котом и собакой" (http://world.lib.ru/l/litinskij_w_a/pobeg.shtml).

      
      
      
      
      
      
      
      
      
       0x01 graphic
    0x01 graphic
      
       Одна из последних фотографий Арпада. Он умер в декабре 1966, а меня пустили
       в Венгрию только в январе 1967 года - на похороны я опоздал.
      
      
       Конец истории.
      
       И в заключение - моя ежевечерняя мантра перед засыпанием: "Спокойной ночи, Ленуленька [последняя, третья, жена], будь здорова, моя родная, пусть наша дочурка Танечка будет здорова. Спокойной ночи, Минуленька [вторая жена], будь здорова, моя родная, пусть наш сынуленька Женя будет здоров. Пусть Аллочка [старшая дочка] будет здорова, пусть Андрюша [её сын], будет здоров, пусть кошка Бежик будет здорова, пусть все хорошие люди будут здоровы, а дурным - ни дна, ни покрышки! Ирочка, я тебя помню [покойная первая жена], Стасинька [Алкин погибший сын], я тебя помню. Мамочка, спасибо, Боженька, спасибо за такую интересную прошлую жизнь, спасибо за хорошую настоящую жизнь, пусть и дальше будет ещё лучше! И даёшь 127 лет жизни, и ни копейкой меньше! Аминь!" И после этого бормотанья я через 10 секунд засыпаю сном праведника. Оченно рекомендую придумать что-либо подобное для быстрого засыпания и всем вам!
       И инджойте лайфой - это самое главное!
      
       Октябрь 2014.

    P.S.:

    КОРОТКОЕ, НО ГЛАВНОЕ ДОБАВЛЕНИЕ

    Сегодня, 6 ноября, Ольга Гиршевич, моя заботливая уборщица-повариха-стиральщица, предоставляемая мне бесплатно несколько раз в неделю для ухода за старым пескоструйным аппаратом (это я так уважительно о себе выражаюсь) дед-садиком "Монако" (Спасибо товарищу Ста... тьфу ты, Обаме, за наше счастливое дедство!), порекомендовала мне посмотреть фильм "Григорий Р." после того, как я порекомендовал ей прочесть мою документальную историю "Фриду Гардош расстреляли - поэтому родился я". Я коротко рассказал Оле, почему расстреляли Фридерику. И она посоветовала мне посмотреть фильм о Распутине. Что я тут же через мою tvteka.tv и сделал, посмотрев первые 2 серии из восьми. Спасибо, Олечка! Фильм великолепный, актёры - перший класс!

    Я в первые 10 минут понял, что необходимо дополнить цепочку тесно связанных событий, приведших к моему появлению на этом свете ("Откуда есть пошёл Вадим Арпадович Литинский"). От Григория Распутина! Поясняю. Из-за него в Советский Союз приехал писатель Рене Фюлёп Миллер для написания великолепной книги о нём. Фрици Гардош помогла писателю собрать материалы о Распутине, которые в СССР составляли, оказывается, государственную тайну. За разглашение гостайны иностранному агенту влияния Фриду расстреляли, а её бывшго мужа Арпада Сабадоша тоже собирались расстрелять за помощь в передаче секретных материалов. Но доктор юриспруденции Сабадош уже к тому времени немного насобачился хрюкать на Великом и Могучем, поэтому приняли во внимание, что он развёлся с Фридой ещё до приезда в СССР жидо-масонского агента влияния и шпиона Фюлёпа Миллера. И высшую меру ему заменили ввиду невиновности на три жалких годика Соловков. После отсидки срока Арпад, как вы знаете, поселился в Петрозаводске, встретился с Ниной Литинской - и, вуаля - вот он я! Так что не будь в России Великого (для меня) Григория, не приехал бы из-за него в Москву Фюлёп Миллер, не расстреляли бы Фриции, и не посадили бы в Соловки Арпада. Его расстреляли бы позже, в 1937-38 годах среди 90 процентов расстрелянных венгерских коммунистов, как и его кореша Белу Куна. Но туда ему, Беле, и дорога за зверскую расправу вместе с Розочкой Землячкой над сдавшимися солдатами и офицерами Белой Армии в Крыму, когда были расстреляны и утоплены многие десятки тысяч сдавшихся "белых". Посмотрите на интернете фильм "Солнечный удар" и почитайте о Крымской трагедии здесь: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D1%80%D0%B0%D1%81%D0%BD%D1%8B%D0%B9_%D1%82%D0%B5%D1%80%D1%80%D0%BE%D1%80_%D0%B2_%D0%9A%D1%80%D1%8B%D0%BC%D1%83#.D0.9A.D1.80.D0.B0.D1.81.D0.BD.D1.8B.D0.B9_.D1.82.D0.B5.D1.80.D1.80.D0.BE.D1.80_.D0.B2_.D0.95.D0.B2.D0.BF.D0.B0.D1.82.D0.BE.D1.80.D0.B8.D0.B8.

    Вот, ребятя, такова се ля ви! (Кто не силён во французском - перевожу: "Се ля ви - Такова жизнь"). Так что теперь я в свой день рождения 9 октября буду ставить свечку в пямять дяди Гриши, даровавшему мне жизнь.

    Досмотрев вторую серию, я тут же позвонил дочке Тане, студентке 4-го курса Колорадского Университета в Боулдере. "Танюля - сказал я строго - вот ты, как и все мои потомки и жёны, категорически не читаешь Литинского. И зря. Вот почитай хотя бы "Фриду Гардош". Будешь знать, почему и отчего ты появилась на белом свете. И ващще. Вот я ежедневно рву волосы на голове, что пока была жива моя мамочка, я не уговорил её записать пёрышком "Рондо" в тетрадке в клеточку всё, что она может вспомнить о её предках Литинских-Демидовых. Вот я знаю, что её дядя Евгений Александрович составил наше родословное дерево от Никиты Демидыча Антуфьева, которого Пётр Великий обязал носить фамилию Демидов, под каковую в 1720 году даровал ему дворянство. Нашёл, с какого года упоминается в хрониках фамилия Литинских (в 2028 году я напьюсь в драбадан, если доживу, конечно, до 99 лет, в честь 500-летия дома Литинских). Мамин дядя Женя оставил нам изображение герба Литинских, и т.д. А вот кем он был, чем занимался, когда он умер, и что стало с его дочкой Ниной, которую я вижу на родословной Демидовых-Литинских - науке так и осталось не известно, потому что я, склеротик, в своё время не распросил мамочку. Вот и вы, мои придурошные дети, не читаете мои нетленки и не распрашиваете меня обо всём, что я там про наших предков написал. А вот когда я откину копыта и стану недоступным, когда ваши дети будут интересоваться своими предками - вот тогда, дай Бог, вы полезете в интернет за мной, у вас возникнут дополнительные вопросы - а спросить будет некого! Тю-тю!". Вот так я говорю всем моим многочисленным детям и внукам - но никого из них мой призыв читать Литинского на сон грядущий не вдохновляет. Обдно, Зин!

    Ну, ладно! Инджойте лайфой!

    Ваш Вадим.
    8 ноября 2014 г.
  • Комментарии: 7, последний от 01/04/2015.
  • © Copyright Литинский Вадим Арпадович (vadimlit1@msn.com)
  • Обновлено: 18/03/2015. 206k. Статистика.
  • Статья: Россия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка