В коридоре ничего не изменилось: все те же две-три бабки в шерстяных, разноцветных кофтах и теплых коричневых колготках, все те же мужчины разных возрастов и два старшеклассника, которые по-прежнему заявляли всем остальным о своих правах пройти без очереди, оформляя листок-бегунок диспансеризации.
Тихон закрыл за собой дверь и пошел направо. Где-то здесь должен быть лифт. Да, точно. До того, как отстоять свою очередь и войти в кабинет врача, он точно ехал на лифте. Не мог же он пешком подняться... Или мог... Какой это этаж? Он подумал о том, как можно определить этажность, находясь в замкнутом пространстве, но ничего толком так и не придумал. "Впрочем, - утешил он себя, - какое это имеет значение? Главное, надо найти лифт. Сейчас направо? Нет, кажется налево". Заблудиться здесь было бы весьма некстати. Главное - не паниковать.
Он знал, стоит запаниковать, как память вообще откажется работать и тогда, все может быть, вообще не получится вспомнить дорогу домой. "Чёрт! Неужели заблудился!?" Ноги заплетались одна о другую. Кажется, все вокруг только и делали, что смотрели на него. Но вот, слева, за открытой дверью, показалась лестница. Чтобы не искушать судьбу, Тихон решил закончить поиски лифта и спуститься своим ходом. Так будет быстрей и, главное, никого не надо будет просить найти этот чертов лифт.
Спускался медленно, опираясь на перила. Ватные, со сведенными не только мышцами, но и всеми суставами, ноги не слушались; ступни все норовили соскользнуть с, казалось бы, достаточно широких ступенек. Ему приходилось каждый раз аккуратно примериваться, прежде чем опускать ногу вниз, потом медленно ставить ботинок на ступеньку, а затем еще раз перемещать его чуть назад, чтобы точно не соскочил, пока он будет возиться со вторым. Мимо пролетали врачи в белых халатах, пациенты с картами в руках. "Может, лифт вообще не работает? - Подумал Тихон и окончательно перестал сожалеть о том, что так и не нашел наверху этих скрипучих, облицованных коричневым пластиком, раздвижных дверей. Он попытался вспомнить, что же ему недавно говорил врач, вникая в снимки и описание к ним. Он же именно затем и приходил. "Вспоминай, вспоминай", - подгонял он свою вяло работающую, поминутно засыпающую память. "Кажется, - откликнулось из её закоулков, - он просил, чтобы к нему зашли какие-нибудь родственники". "Это, хорошо", - подумал Тихон. Саму ему абсолютно не хотелось что-то выслушивать, что-то решать. Пусть все будет, как будет. "Значит, надо придти и позвонить. Придти и позвонить. Только и всего. Не забыть бы".
Он уже пережил однажды операцию. Его предупреждали, что может быть рецидив. Когда? Может, через десять лет, а может - через год, а может - никогда, обойдется. Главное, что за все годы, которые он проживет после операции, он должен сказать большое спасибо тем нейрохирургам, которые его, как подчеркнул его лечащий при выписке, буквально вытащили с того света.
Тогда он был моложе, да и здоровья было куда больше. А всё равно, как вспоминал о тех месяцах растение видного существования до и после операции, о бессонных ночах и днях наедине ни с чем не гасимой болью, так понимал, что второй раз ему с ней, ну, никак не справится.
Ему всё чаще не удавалось уснуть по ночам. Все чаще приходилось пытаться восполнить это упущение днем, хотя днем (он старался всегда об этом помнить, не забывать) надо было ходить в магазин, закупать продукты, или в поликлинику на уколы. Выходило, что прилечь удавалось лишь после обеда, ближе к вечеру, когда в окнах дома напротив уже зажигали свет.
Именно в это время, придя из школы и, наверное, тоже пообедав, бывшая его ученица - соседка сверху Маша Родина - начинала разминать свои пальцы гаммами, разучивать однообразные этюды, фуги, а иногда, и какие-то современные, неизвестные ему мелодии.
Ученица, школа, в которой он проработал никак не меньше двадцати лет математиком. Как давно все это было. Бывает, кто-нибудь идет навстречу по улице:
--
Здравствуйте, Тихон Матвеевич, - говорит.
--
Здравствуйте, - отвечает он, а сам не может вспомнить лицо. Скорее всего, один из учеников. Кто еще? Считай, вся сознательная жизнь в школе и прошла. Вот, Машу только и помнит. Как-никак, соседка. Часто приходится случайно встречаться в подъезде или около дома, да и музыка сверху не дает её забыть.
Все бы было ничего, если бы это были тихие, задушевные мелодии. Но бесконечное повторение одних и тех же тактов, исполнением которых Маша, видимо, была недовольна, частая смена ритма: то медленно, как бы по слогам, то чуть быстрее, то очень быстро и снова медленно. Словно тонкие раскаленные иглы опускались звуки сверху вниз, в его квартиру, пронзая перекрытия, словно целясь в и без того горящую болью голову Тихона.
В последнее время с ним опять начали происходить разные, как он их называл, казусы. К примеру, купит в ближайшем магазине книгу, детектив какой или просто какую-нибудь житейскую, правдивую прозу, начнет читать и не может. Пытается найти смысл, а получается одна ерунда. Начинает листать и видит, что все страницы в книге перетасованы, словно колода карт. После двадцать третьей идет семьдесят вторая, затем пятая; потом почему-то десятая. Полная неразбериха. Каждую страницу приходится отдельно искать.
Делать нечего, берет он эту книгу и, вздыхая, ковыляет обратно в магазин. Там объясняет продавщице: так, мол, и так. Полный типографский бардак. Прошу заменить. Она не верит, говорит, что никто больше с подобными претензиями не обращался, начинает проверять его слова. Листает, листает, то головой своей белокурой покачает, то на него посмотрит с удивлением, а через несколько оторопелых минут и говорит:
--
Вы знаете, гражданин, а с этой книгой всё в порядке.
--
Ну, как же! - Возмущается он и сам начинает ещё раз её пролистывать, чтобы ткнуть носом девицу.
И, что же? Ничегошеньки такого не находит! Все в порядке. Фантасмагория какая-то. "Как же он мог так читать, - задумывается, - что причудилось такое? То ли сознание его мерцательным стало, как у бывшего соседа по палате аритмия? То, рассказывал он, электрокардиограмма идет, то замирает, словно испугавшись кого-то. У девицы перед аппаратом глаза округляются, лицо вытягивается. Мечется, не зная, что делать. То ли самой заводить мотор вручную, массажем, то ли звонить, звать специалистов со спецоборудованием. Всех мучила эта его мерцательная аритмия. Проходит пара минут - вновь идет. Потом его койка опустела. Наверное, аппарат так и не заработал.
Может, такое и с сознанием бывает? Мозг то подает свои слабые сигналы, то вовсе забывает об этом, занимается чем-то своим, в другом измерении. Кто знает.
Или, другой, свежий пример. Выходит он сегодня в поликлинику, снимки новые врачу показать. А на улице, недалеко от подъезда, на обледенелом тротуаре темная змейка льда. Видно, дети в школу шли, и раскатали. Хоть и март уже скоро, а как мороз ночью прихватит подтопившуюся, было, за день слякоть, так утром - хоть коньки одевай.
А рядом с этой змейкой стоит мужик незнакомый с большой седой бородой, развевающейся на ветру из-под простой солдатской шапки-ушанки. Стоит себе, непонятно зачем помогая прохожим преодолеть это скользкое место. Возьмет первого, кто идет, в охапку, бережно перенесет его, мелко семеня своими валенками, через скользкую ленту, поставит на ноги, и обратно, за следующим.
Подуман Тихон, подумал, и уж больно не захотелось ему, чтобы его вот так, как мешок с тряпьем, взяли чьи-то руки и понесли над землей. А вдруг не донесет, уронит? И решил он пойти другой дорогой, в обход. Идет, а на пути баба стоит у своего шикарного джипа, дверь и шубку распахнула, зазывает. Испугался Тихон её пуще мужика бородатого. Большой крюк пришлось сделать. Опять, считай, заблудился. Еле вышел на поликлинику, которая от дома-то меньше, чем в километре. Хорошо еще, один сосед по дому помог, тоже в поликлинику шел. Рассказал ему Тихон сбивчиво про мужика того и бабу. Мол, видел, какие сволочи всю дорогу перекрыли? Оказалось, не видел он никого. Странно. А еще почему-то загадочно улыбался, словно блаженный какой, к Тихону наклонялся - носом воздух ловил, будто пожар где учуял.
--
Нет, Тихон, - еще раз повторил сосед, - не видел я никого. И как-то резко заменил свою дурацкую ухмылку вполне серьезным, если не сказать, озабоченным, взглядом.
Да, странные люди стали. Сколько он живет в окружении таких? Месяц, год? Кто его знает. Но только недавно начал Тихон смутно, как сквозь сон, понимать, что все вокруг него живут как-то не так, по каким-то своим, неведомым ему законам и правилам. Да, и не только люди. Вещи тоже время от времени чудить стали. И даже время.
Вышел он недавно в тот магазин, торгующий книгами с перетасованными страницами. Всего-то и делов - на полчаса, никуда ехать не надо. Обогнул соседний дом, и все. А вернулся - пять часов как не бывало. Где был? Что делал?
Хорошо ещё, когда время можно понять, рассчитать. Делать это с каждым днем почему-то становилось все сложнее и сложнее. С будильником, где горят ломаные цифры, собранные из коротких изумрудных палочек с заостренными концами, еще можно разобраться. Арифметику пока не забыл. Сколько лет преподавал! Прочно засела. Но с наручными часами, с которыми один на один оставался на улице, с этими короткой и длинной стрелочками - ну, просто беда. Забыл, что они обозначают, и точка. Плюс к этому, в них, как назло, нет никаких цифр, только золоченые черточки по бокам. Ну, как во всем этом разобраться? Может, потому и не мог понять это ставшее мудреным время, покидая свою квартиру.
Хорошо еще, что есть солнце. Он понимал, что утро - это когда кончается темень и начинается восход. К вечеру, с заходом, становится все темнее. Не стоит задерживаться на улице. Надо поспешить, а то наступит такой мрак, особенно зимой, что вдали от фонарей, казалось ему, даже стоя рядом с собственным подъездом не найти дорогу домой.
А, главное, когда удавалось ночью заснуть, он все равно рано просыпался и каждое утро, целуя свой маленький простенький нательный крестик, молился, благодаря бога за еще одну отпущенную ему радость насладиться восходом солнца. Ему казалось, что нет минут счастливей этих, когда свет побеждает тьму; нет счастья большего, чем встречать новый день, прибавляя его к своей жизни.
Наконец, он вошел в дом, поднялся к лифту и в это время так некстати погас свет. А может, это ему просто показалось, так как все вокруг стало не черным, как ночью, а каким-то темно фиолетовым, плавающим и неясным, словно в тумане. Рядом с лифтом он с трудом различил знакомую фигуру Маши, которая посмотрела на него и сказала:
--
Здравствуйте, Тихон Матвеевич!
--
Здравствуй, Маша, - ответил он, идя на голос.
--
Извините, вам плохо?
--
Что-то не очень, - еле-еле управляя каким-то чужим, непослушным языком, пробормотал он. - Помоги мне, пожалуйста.
Она взяла его под локоть и повела в кабинку лифта. Сначала зашла сама, потом, не выходя из кабины, сделала шаг к нему навстречу и легонько потянула на себя. Он сделал несколько шагов. Правая нога бухнулась на пол лифта, за ней левая. Двери, лязгая железом, съехались. Здесь было еще темнее и сам он наверняка бы не нашел в этом склепе кнопки, не нажав на которые лифт так бы и остался стоять на этаже. Кабину качнуло и она медленно, время от времени натыкаясь на какие-то невидимые пассажирам преграды, пошла вверх. Вскоре кабину вновь дернуло, и она остановилась.
--
Это ваш этаж, - услышал он из темноты голос Маши. - Вас проводить?
--
Если... нетрудно, - попросил он.
Она вновь взяла его под руку и вывела из лифта.
--
Спасибо, Маша, теперь я сам.
--
Не за что, Тихон Матвеевич. Если что-нибудь будет нужно, за хлебом сходить или ещё что-нибудь - звоните.
--
Хорошо, Маша, спасибо, - поблагодарил он. - Кстати, что это за мелодия, которую ты разучиваешь в последние дни?
--
А-а, эта! Вы слышите?
--
Иногда.
--
Это песня "Гимн солнцу" группы "Чайф". Вы когда-нибудь слышали эту группу?
--
Никогда, - все также кратко, словно опасаясь длинных сложных фраз, ответил он и добавил:
--
Спасибо еще раз. До свидания.
--
До свидания, - послышалось из темной кабины, и двери лифта вновь со скрежетом съехались, заслоняя собой соседку.
Тихон долго открывал входную дверь, все никак не мог вспомнить, как работают ключи: то ли ими надо просто шевелить, то ли делать движения вверх - вниз, то ли вправо - влево. Решение где-то близко, - подсказывала ему память. Наконец, после нескольких попыток (пришлось просто-напросто перепробовать все пришедшие на ум варианты), дверь открылась. Он вошел, снял куртку, ботинки и, сразу же почувствовав огромную усталость, прошел к дивану.
Шел медленно, постоянно ощупывая впереди себя пространство. Он помнил, что дома, в квартире, особенно к вечеру, надо быть очень осторожным. Везде - одни неприятности. Если забудешь включить свет или не найдешь выключатель - обязательно что-нибудь собьешь, свалишь, или, ещё хуже, упадешь и больно ударишься об угол стола или дивана. И даже если повезет, и не стукнешься ни о какой твердый предмет, все равно, падая плашмя, наверняка больно ударишься о холодный и временами сильно раскачивающийся, пол.
Поначалу, когда пол только-только, как бы аккуратно, начал раскачиваться всего лишь по несколько минут в день, Тихону это даже нравилось. Он представлял себя в другой жизни, красавцем капитаном дальнего плавания, с коротко подстриженной бородкой, в черном, с блестящими пуговицами, кителе. Солнце светит в его глаза, а он стоит на покачивающемся под ногами мостике, и его корабль идет всё дальше и дальше в открытый океан, нарезая его кусками поперек высоких волн. А за окном, словно такие же, как у него, проплывали, мерно покачиваясь, огромные многопалубные лайнеры, по вечерам зажигая свет, льющийся из многочисленных, словно соты, иллюминаторов. Прекрасные белые чайки, которые днем почему-то превращались в несимпатичных наглых черных ворон, с криком и шумным шлепаньем крыльев поднимались с этих кораблей и перелетали на ночлег в парк, заснеженные верхушки деревьев которого точь в точь напоминали Тихону бушующие, оскалившиеся пеной, надвигающиеся на его мостик волны.
Штурвалом, как правило, служила спинка стула, не упираясь на которую с каждым днем становилось все труднее и труднее удерживать равновесие. Его мутило, словно от морской болезни, и в глазах медленно проплывали большие синие шары. Побыв немного капитаном, он вскоре понимал, что надо сесть, переждать, пока пройдет состояние слепоты и потери опоры. Он с трудом доходил до дивана, словно по дну утлой лодченки, подпрыгивающей на волнах.
Дошел, покачиваясь из стороны в сторону, и сегодня. Но сегодня, почувствовал он, океан не на шутку рассердился. Штормило как никогда. Уже не стоя, а лежа на диване, он ощущал себя в этой лодченке. Её шарахало из стороны в сторону, высоко поднимало на гребни волн, время от времени накреняя, словно какая-то неведомая сила поставила себе целью обязательно сбросить его вниз. Вот она подпрыгнула особенно высоко и сильно накренилась в сторону, как бы намереваясь черпнуть в себя невидимую воду. Он не удержался и свалился в черное, как мгла, вязкое месиво. Оно не показалась ему ни мокрым, ни холодным, как он ожидал.
Тихон медленно погружался в его пучину. Приятный холодок пошел по всему его телу, начиная с кончиков пальцев ног, покрывая кожу мелкими зябкими пупырышками. "Забыл, забыл позвонить", - белоснежной телеграфной лентой на абсолютно черном, траурном фоне чувством неосознанной до конца тревоги проплыло перед его глазами.
Этажом выше, Маша взяла первые аккорды и начала вдохновенно, пронзая своей игрой межэтажные перекрытия, наигрывать "Гимн солнцу".